Джорджоне

ТУЧИ НАД ВЕНЕЦИЕЙ

Пока Джорджоне набирался сил, мужал и оттачивал свой стиль, вокруг бурно развивались события с трагическими последствиями. В историю они вошли под названием Итальянских войн. Апеннинский полуостров стал лакомым куском для завоевателей всех мастей, в том числе и для правителей некоторых итальянских государств, которые с завистью смотрели на земли соседей. Об этом свидетельствует циничное заявление правителя Миланского княжества Лодовико Моро в письме флорентийскому послу от 3 марта 1494 года. «Вы постоянно толкуете мне об Италии, — с издёвкой писал Моро, — а между тем я её никогда не видел».35

Завоевательные походы Франции и Испании привели к тому, что на целых 200 лет большая часть итальянского полуострова оказалась под властью иноземных захватчиков, творивших произвол на захваченных землях, которые пришли в полное запустение.

Когда-то Данте кратко охарактеризовал схожую ситуацию в своих ёмких терцинах в «Чистилище», Песнь VI, строфы 76-78:

Отголоски войны доходили и до венецианского общества, которое, правда, не очень-то к ним прислушивалось, беспечно наслаждаясь своим благополучием и веря в силу своих оборонительных заграждений.

В кругу друзей Джорджоне не раз приходилось слышать о грозящей опасности. Это вызывало у него беспокойство. А в городе только и было разговоров, что о германском императоре Максимилиане, которому пришёлся не по нутру запрет Венеции пересекать её владения, когда он с вооружённым до зубов отрядом собрался в Рим на коронацию к папе. Разгневанный император решил наказать заартачившуюся гордячку и вторгся на её земли, обходя стороной заградительные заставы. Его наглое вторжение поддержал папский Рим.

Между Римом и Венецией всегда были натянутые отношения. Известно, что на одном из дипломатических приёмов в ватиканском дворце в присутствии послов недружественных Венеции государств папский казначей как-то невзначай обмолвился, что для Рима были не столь страшны когда-то варвары, как ныне сильная, богатая и полная амбиций Венеция. Раздражение Рима особенно вызывала венецианская аристократия, заражённая идеями гуманизма, которые подрывали устои истинной веры.

Правительство республики объявило набор волонтёров в отряды защитников родины. Враг стоял у ворот соседней Падуи, жители которой мужественно защищались, но силы были неравны.

Макиавелли, ярый противник Венецианской республики, побывавший в местах боевых действий на подступах к Венеции, записал в своём отчёте: «Народ, городские низы и крестьяне необыкновенно преданы Венеции. Их нельзя убедить, даже под страхом смерти, отказаться от имени венецианца».36

Уже в те роковые годы, когда правители различных княжеств так и не смогли объединиться перед лицом исходящей из-за Альп смертельной опасности, флорентийцы, венецианцы, миланцы, неаполитанцы и жители других исторических областей стали с гордостью называть себя итальянцами. Это произошло задолго до появления Италии как единого национального государства, хотя вековые корни местничества сильны в ней и поныне, что особенно сказывается в живучести местных диалектов, откуда итальянский язык почерпнул немало полезного. А что говорить о разнообразии сыров, вин, колбас и другой гастрономической снеди в каждой области! Всё это в совокупности превратило страну в подлинную Мекку для любого человека, любящего искусство оперы, впервые зародившейся во Флоренции, живопись, скульптуру и архитектуру эпохи Возрождения, не говоря уже о климате и дивных красотах природы.

Под впечатлением разговоров и слухов, один страшнее другого, появился рисунок, на котором Джорджоне изобразил себя в образе Давида с длинными волосами до плеч по тогдашней моде — и рядом отрубленную голову Голиафа. У Вазари имеется упоминание об этом рисунке в коллекции Гримани, представителя одного из знатных венецианских родов, в который входил один из ближайших друзей Джорджоне.

В той же коллекции Вазари видел несколько превосходных портретов, а на одном из них, как он пишет, «большая голова, написанная с натуры; в руке — красный берет, на шее — меховой воротник, а под ним — туника античного покроя». Картина эта, как предположил Вазари, была написана Джорджоне для какого-то военачальника. Однако эксперты сумели разобраться и исправить ошибку, доказав, что портрет воина принадлежит кисти неизвестного мастера конца XV века.

Что же касается рисунка, который Вазари видел в доме венецианского патриция, о нём можно судить по гравюре немецкого графика Венцеля Холлара, выполненной в 1650 году.

В самой Венеции патриотические чувства возобладали, особенно среди молодёжи из знатных семейств, которой наскучила тягучая праздная жизнь. Многие были готовы встать на защиту республики, появились первые отряды добровольцев. Многим венецианцам были памятны вдохновенные строки из канцоны Петрарки:

(Пер. Е. Солоновича)

Патриотические чувства затронули и Джорджоне, который осознавал себя по духу гражданином Венецианской республики. Он пишет картину «Юнец со стрелой» — портрет одного из таких знатных отпрысков, с которым познакомился на встрече членов «Сообщества Друзей».

На тёмном фоне резко выделяется погрудное изображение пышущего здоровьем красивого парня в красной тунике. При первом рассмотрении небольшой картины невольно возникает вопрос: почему у юнца крепко сжаты губы, словно от боли, и на что направлен невидящий взгляд? А может быть, на портрете изображён Аполлон или Эрос?

Те же вопросы задавали и друзья художника, желая получить от него хоть какие-то пояснения. Вместо прямого ответа на их недоумение Джорджоне прочитал им по памяти строки из Горация:

Но задумчивый вид юноши со стрелой никак не походил на воина, готового ринуться в бой и сразиться с врагом. Положение прояснил друг художника хроникёр и коллекционер Маркантонио Микьель, от внимания которого ничего не ускользало. Он свидетельствует в своих заметках, что в 1531 году в доме венецианца Джованни Рама видел «голову гарсона со стрелой в руке», но об авторе картины не обмолвился ни словом, что представляется странным, поскольку Микьель отличался точностью до мелочей и часто грешил подробным изложением деталей.

Что бы там ни было, вопрос с «головой гарсона и стрелой в руке» остался открытым, как и со многими другими ранними работами Джорджоне, хотя доподлинно известно, что в те тревожные годы он плодотворно трудился и не покладал рук. Достаточно взглянуть на перечень написанных им картин в тот тревожный период.

Как-то в одной из лавок, торгующей всевозможными безделушками, которые пользовались спросом у заезжих гостей города, внимание Джорджоне привлекла изящная кипарисовая шкатулка, на крышке которой была выгравирована вязью надпись на незнакомом языке. Он заинтересовался ею.

Поняв, что клиент готов купить шкатулку, но не может разобрать надпись на крышке, хозяин лавки, протерев шкатулку бархоткой и поправив окуляры на крючковатом носу, с готовностью перевёл ему надпись с древнееврейского:

Купленная вещица сподвигла художника на написание двух небольших парных картин на библейские темы, навеянных трагическими событиями в Италии, подвергшейся нашествию французских войск и ландскнехтов германского императора с севера и испанской солдатни с юга. Те и другие жестоко подавляли любое сопротивление местного населения.

Это «Испытание огнём Моисея» и «Мудрость Соломона». По авторскому замыслу одна картина должна была зеркально отражаться в другой. На них изображены два мира и две разные культуры — языческая и библейская, а сами сюжеты драматичных историй почерпнуты из Талмуда.

Согласно Писанию, младенец Моисей чудесным образом был найден плачущим в тростниках Нила дочерью фараона. Когда та принесла показать найдёныша отцу, младенец ухватился ручонкой за царскую корону. Увидев в том дурной для себя знак, фараон повелел прилюдно подвергнуть ребёнка испытанию огнём.

Перед младенцем, поддерживаемым кормилицей в тёмном плаще, был выбор: в одном глиняном горшочке была насыпана черешня (по другой версии — золотые монеты), а в другом — раскалённые добела угли. Несмышлёныш потянулся было к сладкому, но, как сказано в Писании, посланец Господа архангел Гавриил отвёл его ручонку, заставив взять уголёк и положить в рот. Обжёгшись, ребёнок закричал от боли — ожог оставил шрамы на языке и нёбе. По велению свыше Моисей был спасён от неминуемой смерти, но до конца дней своих остался косноязычен и заикой.

Истины ради следует отметить некоторую вялость и натянутость композиции картины, да и рисунок суховат. Среди застывших в молчании безучастных пёстро одетых фигур выделяется лишь стоящая у трона кормилица с живо написанным ребёнком на руках. Но отмеченные недостатки полностью восполняются ярко написанным ландшафтом на заднем фоне с густыми кронами деревьев за троном фараона, со строениями, крепостной башней и бурной речкой.

Не менее драматична вторая история — об установлении истинной матери двух младенцев: попискивающего живого в руке палача и мёртвого, лежащего на земле, от которого одна из спорящих матерей отказалась.

Когда же по приказу царя Соломона палач уже готов был рассечь мечом орущего младенца, одна из матерей злобно заявила: «Пусть он не достанется никому», а вторая, упав на колени перед судиёй, запричитала и стала слёзно умолять пощадить невинное дитя. Истинное материнство было установлено, и справедливость восторжествовала, но исчезла правда жизни.

Как и в первом случае, две трети пространства отданы пейзажу, полному умиротворённости под рассеянными лучами света. На зелёной лужайке пасутся овцы под присмотром пастухов, а на том берегу ручья беседуют два человека. Среди городских построек выделяется здание с фасадом, похожим на синагогу в Венеции. На всём печать тишины и покоя, которые, кажется, ничто не в силах нарушить.

В явном контрасте с умиротворённостью природы написан передний план картины с мелкими фигурами людей в ярких одеяниях. Но в отличие от безучастно стоящих персонажей на первой картине здесь стоящие полукругом мужчины и женщины крайне взволнованы происходящим, хотя всё это смахивает на искусно срежиссированную театральную мизансцену с застывшими в оцепенении персонажами.

Правосудие осуществляется по-разному. В первом случае это учинённая египетским фараоном расправа — иначе такую жестокость не назовёшь. Во втором — вершится праведный суд библейским мудрецом. При сравнении двух сюжетов выясняется со всей очевидностью, что правота и справедливость оказываются на стороне библейской культуры.

При написании «Испытания огнём» Джорджоне, вероятно, вспомнил не раз слышанную байку о том, как, принимая в дар от Джентиле Беллини его картину «Голова Иоанна Крестителя», турецкий паша Мехмед II заметил, что жилы на шее отрубленной головы нарисованы неверно. Когда же автор осмелился возразить, Мехмед выхватил саблю и отсёк голову стоящему рядом пажу. Приказав поднять с пола окровавленный обрубок, он принялся доказывать онемевшему от ужаса художнику, в чём заключалась его ошибка.

Не исключено, что для придания двум картинам определённого национального колорита художник искал типажи в венецианском гетто, подобно тому, как Микеланджело при росписи плафона в Сикстинской капелле часто наведывался в один римский район близ площади Кампо де Фьори, заселённый в основном ремесленниками и торговцами еврейского происхождения.

Известно также, что примерно 450 лет спустя проживавший в Риме А. А. Иванов при написании «Явления Христа народу» тоже наведывался в еврейское гетто для поиска нужных типажей.