Джузеппе Бальзамо (Записки врача)

I ГРОЗА

Неделю спустя после описанной нами сцены, около пяти часов вечера, карета, запряженная четверкой лошадей, которой правили два форейтора, выехала из Понт-а-Мусона, небольшого городка, расположенного между Нанси и Мецем. Лошадей только что переменили на почтовой станции. Не обращая ни малейшего внимания на приветливую хозяйку, стоявшую на пороге в ожидании запоздалых гостей и зазывавшую их к себе, путешественники отправились в Париж.

Пока меняли лошадей, десятка два ребятишек и добрый десяток деревенских кумушек обступили экипаж. Когда четверка лошадей унесла тяжелую карету, скрывшуюся за углом, толпившийся народ, размахивая руками, стал расходиться по домам. Одних развеселил, других удивил невиданный доселе экипаж, переехавший мост. Мост через Мозель был построен по приказу славного короля Станислава, пожелавшего связать с Францией свое крошечное королевство. Много разных экипажей проезжало по мосту из Эльзаса. Местным жителям не в диковинку были причудливые фургоны, привозившие по базарным дням из Фальсбура уродцев о двух головах, танцующих медведей, бродячий цирк с акробатами, — этот цыганский табор цивилизованных стран.

Однако не только смешливых ребят да старых сплетниц способен был ошеломить своим видом громоздкий экипаж на огромных колесах с крепкими рессорами. Тем не менее он катился с такой скоростью, что зрители не могли не воскликнуть:

— Не похоже на почтовую карету!

Читателю повезло, что он не видел подобного экипажа; позвольте же нам описать его.

Начнем с главного кузова (мы называем его главным кузовом, потому что впереди него было еще нечто вроде кабриолета). Итак, главный кузов был выкрашен в светло-голубой цвет, а посреди каждой стенки красовались изящные вензеля из замысловато переплетенных между собой «Д» и «Б», увенчанные баронской короной.

Два окна, именно окна, а не окошка, с занавесками из белого муслина, освещали карету изнутри. Но окна эти были почти невидимы для посторонних, так как находились на передней стенке кузова и выходили на кабриолет. Решетка на окнах позволяла разговаривать с тем, кто находился в кузове, и, кроме того, можно было откинуться на нее, не разбив стекол, задернутых занавесками.

Кузов этот, находившийся позади, был, очевидно, основной частью диковинного экипажа. Он имел восемь футов в длину и шесть — в ширину, освещался через окна, а свежий воздух поступал через застекленную форточку империала. Продолжая описание удивительных особенностей экипажа, привлекавших внимание прохожих, прибавим, что на крыше его была еще жестяная черная труба, по меньшей мере, в фут высотой, из которой клубился голубоватый дым, превращавшийся затем в белые облачка, а те волнами стлались вслед за уносившейся каретой.

В наши дни подобное сооружение могло бы навести на мысль об изобретении, в котором инженер гениально сочетал мощность пара с выносливостью лошадей.

Это казалось еще более вероятным оттого, что к карете, запряженной, как мы уже говорили, четверкой лошадей, управляемых парой форейторов, была привязана сзади еще одна лошадь. Маленькая вытянутая голова лошади, тонкие изящные ноги, узкая грудь, густая грива и летевший по ветру хвост свидетельствовали о том, что это арабский скакун. Лошадь была оседлана — значит, время от времени кто-то из путешественников, будто заключенных в Ноевом ковчеге, доставлял себе удовольствие проехаться верхом и скакал галопом впереди кареты, которая, пожалуй, не вынесла бы такой скорости.

В Понт-а-Мусоне сменившийся форейтор получил, помимо вознаграждения, двойные прогонные: их протянула ему белая мускулистая рука, высунувшись между кожаных занавесок, отгораживавших переднюю часть кабриолета почти так же надежно, как муслиновые занавески скрывали переднюю часть главного кузова.

Обрадованный форейтор проворно снял шляпу и воскликнул:

— Благодарю вас, монсеньер!

Звучный голос ответил на немецком языке, который еще понимают в окрестностях Нанси, хотя уже не говорят на нем:

— Schnell, schneller!

В переводе на французский это означало: «Быстро, скорее!»

Форейторы понимают почти все языки, когда обращенные к ним слова сопровождаются звоном металла, который очень любит эта порода людей, о чем прекрасно осведомлены все путешественники.

Вот почему два новых форейтора делали все возможное, чтобы в начале пути заставить лошадей помчаться галопом. Однако после неимоверных усилий, больше делавшим честь их крепким рукам, чем лошадиным ногам, они вынуждены были, устав от бесполезной борьбы, перевести коней на рысь, позволявшую делать по два с половиной-три льё в час.

Около семи переменили лошадей в Сен-Мийеле, та же рука протянула между занавесок плату за почтовый прогон, тот же голос отдал прежнее приказание.

Само собой разумеется, что необычайная карета здесь вызвала столь же сильное удивление, как в Понт-а-Мусоне, тем более что экипаж выглядел еще фантастичнее в надвигавшихся сумерках.

После Сен-Мийеля дорога поднималась в гору. Лошади пошли шагом; полчаса ушло на то, чтобы проехать около четверти льё.

Одолев подъем, форейторы дали лошадям передохнуть, и путешественники могли, откинув кожаные занавеси, окинуть взором широкий простор, постепенно исчезавший в вечернем тумане.

Погода до трех часов пополудни была ясная и теплая. К вечеру стало душно. Большая молочно-белая туча, тянувшаяся с юга, будто пыталась угнаться за каретой. Прежде чем путешественники успели доехать до Бар-ле-Дюка, где форейторы предлагали на всякий случай остановиться на ночлег, облако едва не настигло карету.

Дорога, с одной стороны которой возвышалась гора, а с другой был обрыв, на протяжении полульё здесь круто спускалась в долину, где змеилась Мёз. Ехать по ней, не подвергаясь опасности, можно было только шагом, и поэтому форейторы, когда снова двинулись в путь, пустили лошадей аллюром.

Туча, продолжая надвигаться, опускалась все ниже, расползалась по земле, смешиваясь с туманом, как бы расталкивая голубоватые облачка, которые пытались расположиться по ветру, словно корабли во время морского сражения.

Вскоре за огромной, пугающе-белой тучей, расползавшейся по небу со скоростью прибывающей во время прилива воды, исчезли последние солнечные лучи. Тускло-серый свет просачивался сквозь тучу, едва освещая землю. Листья на деревьях затрепетали, хотя даже слабый ветерок не колебал их, и потемнели, как бывает после захода солнца.

Внезапно вспышка молнии распорола тучу, небо словно раскололось на тысячу огненных кусков; испуганный взгляд проникал в неизмеримую глубь небосвода, пылавшую, словно адская бездна.

В тот же миг удар грома, достигший лесной опушки, вдоль которой проходила дорога, потряс землю и подстегнул огромную грозовую тучу, словно бешеного коня. Карета, однако, продолжала свой путь, пуская сквозь трубу дым, черный вначале и превратившийся постепенно в прозрачно-опаловый.

Небо потемнело, и сейчас же оконце на крыше кареты засветилось ярко-красным огнем; было ясно, что обитатель этой коробки на колесах, не обращая внимания на дорожные случайности, принимал возможные меры, чтобы не прерывать дело, которым он был занят.

Карета все еще находилась на плоскогорье и не начала еще спускаться, когда раздался другой, более мощный, зазвеневший металлом раскат грома, затем пошел дождь, вначале падавший редкими каплями, а потом хлынул частый и сильный: можно было подумать, что небо пускает на землю множество стрел.

Форейторы совещались, поэтому карета остановилась.

Тот же голос, только на сей раз на чистейшем французском языке спросил:

— Какого черта мы здесь торчим?

— Мы спрашивали друг друга, стоит ли ехать дальше.

— Сначала у меня надо было спросить. Вперед!

Голос был такой властный и мощный, что форейторы повиновались, и карета покатилась вниз.

— В добрый путь! — прибавил голос.

На минуту приподнявшись, кожаные занавеси вновь упали, скрыв говорившего от форейторов.

Глинистая дорога, залитая потоками дождя, стала такой скользкой, что лошади не могли идти.

— Сударь! — сказал форейтор, придерживая коренную. — Дальше ехать нельзя.

— Это почему же? — переспросил уже знакомый нам голос.

— Кони не идут дальше, они скользят.

— Сколько нам осталось до смены лошадей?

— Далеко, сударь, мы от нее в четырех льё.

— Вот что, любезный, подкуй своих лошадей серебром и поезжай, — произнес незнакомец, отодвинув занавеску и протянув четыре экю по шесть ливров.

— Вы очень добры, — сказал форейтор, зажав монеты в огромном кулаке, а потом засунув их в широченный сапог.

— Мне показалось, господин что-то тебе сказал? — спросил второй форейтор, услыхав, как звякнули упавшие в сапог монеты: ему тоже хотелось принять участие в интересном разговоре, принимавшем столь любопытный оборот.

— Да, он говорит, что надо ехать!

— Вы что-нибудь имеете против, друг мой? — спросил путешественник ласково, но твердо, давая понять, что не потерпит возражений.

— Да не я, сударь, это лошади не идут! Видите, не слушаются…

— А для чего же существуют шпоры? — спросил путешественник.

— Да хоть проткни я им живот, они ни шага больше не сделают. Пусть меня Бог накажет, если…

Не успел добрый малый договорить, как вспыхнула молния и раздался оглушительный грохот, в котором потонули последние его слова.

— Не вовремя я Бога помянул! — проговорил форейтор. — Ох, сударь, глядите: карета сама пошла, ох, сейчас она и понесется! Господи Боже, сами едем!

В самом деле, лошади не могли сдержать тяжелую повозку, давившую им на круп, ноги их оступались, скользили, карета катилась все быстрее.

Лошади обезумели от боли и понесли, экипаж стрелой полетел вниз по темному склону навстречу неизбежной гибели.

Путешественник высунулся из кареты.

— Бездельник! — закричал он. — Мы все из-за тебя погибнем! Держи левее, да левее же!

— Вас бы на мое место, сударь! — прокричал в ответ перепуганный насмерть форейтор, безуспешно пытаясь поймать вожжи и обуздать непослушных лошадей.

— Джузеппе! — вскричала женщина, которую до тех пор не было слышно. — Джузеппе, на помощь! На помощь! Святая Мадонна!

Этот призыв к Божьей матери вполне был уместен, так как катастрофа казалась неизбежной, ужасной, невообразимой. Тяжелая карета, потеряв управление, неслась к пропасти, над которой уже, казалось, занесла копыта передняя лошадь. Еще три оборота колес, и лошади, экипаж, форейторы — все было бы смято, погибло бы в бездне. В тот самый миг путешественник прыгнул из кабриолета прямо на дышло, схватил всадника одной рукой за шиворот, другой — за ремень, приподнял, словно младенца, отшвырнул шагов на десять, вскочил вместо него в седло и схватил вожжи.

— Левее! Левее, дурак! — диким голосом крикнул он другому форейтору. — Не то убью!

Окрик возымел магическое действие: форейтор, управлявший двумя передними лошадьми, подхлестнутый криками своего товарища, сделал нечеловеческое усилие и, вывернув карету, вывел ее с помощью незнакомца на мощеную дорогу, по которой карета помчалась со страшной скоростью, подгоняемая громовыми раскатами.

— В галоп! — прокричал путешественник. — В галоп! Если посмеешь ослушаться, я сверну шею тебе и твоим лошадям!

Форейтор понимал, что это не пустая угроза; он принялся нахлестывать лошадей с удвоенной энергией, и бешеная скачка продолжалась.

Можно было подумать, глядя со стороны на грохочущий экипаж с дымившейся трубой, слыша приглушенные крики, доносившиеся из кареты, что, подгоняемая ураганом, это мчится дьявольская колесница, запряженная сказочными лошадьми.

Не успели путешественники прийти в себя после пережитого волнения, как столкнулись с другой опасностью. Туча, будто на крыльях летевшая над равниной, неслась столь же стремительно, что и лошади. Время от времени незнакомец задирал голову, и, когда молния вспарывала тучу, на его лице при свете вспышек можно было прочитать беспокойство, которое он не пытался скрыть, так как был уверен, что никто, кроме Всевышнего, его не видит. Едва карета достигла подножия горы, из-за внезапного перемещения воздушных масс возникло два электрических разряда, которые разодрали тучу с ужасным треском, сопровождавшимся громом и молнией. Лошадей словно охватил огонь, сначала фиолетовый, затем зеленоватый, перешедший потом в белый. Лошади, мчавшиеся сзади, взметнулись на дыбы; в воздухе запахло серой; впереди лошади рухнули, будто под их копытами разверзлась земля. В тот же миг одна из них, подхлестываемая форейтором, поднялась и, почувствовав, что ее больше не сдерживают постромки, лопнувшие от сильного толчка, умчалась в темноту, унося седока. Карета, проехав еще немного, остановилась, натолкнувшись на труп убитой лошади.

Вся эта сцена сопровождалась душераздирающими воплями женщины, сидевшей в карете.

Наступила минута крайнего замешательства, когда никто не мог сказать, жив он еще или уже мертв. Путешественник поспешил ощупать себя.

Он был жив и здоров, но дама лежала без сознания.

Путешественник догадался, что произошло, по глубокой тишине, последовавшей за криками, только что доносившимися из кабриолета. Однако он не бросился немедленно на помощь, как того следовало ожидать.

Спрыгнув на землю, он подбежал к арабскому красавцу-скакуну, о котором мы уже рассказывали. Конь был сильно напуган, напряжен, шерсть у него стояла дыбом. Он дергал дверцу кареты, натягивая корду, которой был привязан к ручке. После тщетных усилий освободиться гордое животное застыло, словно зачарованное бурей. Хозяин коня свистнул и ласково погладил его, конь отпрянул и тревожно заржал, будто не узнавая его.

— A-а, опять эта проклятая лошадь, — проворчал надтреснутый голос из глубины фургона, — будь она проклята, она трясет мне стенку!

Затем тот же голос, но значительно громче, закричал нетерпеливо и угрожающе:

— Nhe goullac hogoud shaked, haffrit![2]

— He сердитесь на Джерида, учитель, — проговорил путешественник, отвязывая коня и собираясь привязать его позади кареты, — он только испугался, да и было, по правде говоря, чего испугаться.

При этих словах путешественник открыл дверцу, откинул подножку и, шагнув внутрь, захлопнул за собой дверь.

II АЛЬТОТАС

Путешественник оказался лицом к лицу со стариком, сероглазым и крючконосым, с трясущимися руками. Сидя в огромном кресле, старик правой рукой переписывал объемистый пергаментный манускрипт, озаглавленный «La chiave del gabinetto», а левой держал серебряную шумовку.

Поза старика, его занятие, неподвижное морщинистое лицо, на котором живыми были только глаза и губы, — все показалось бы странным читателю. Однако незнакомцу все это, очевидно, было привычно: он не удостоил необычную обстановку даже беглым взглядом, несмотря на то, что она этого заслуживала.

Три стены — старик, если помнит читатель, именно так называл перегородки экипажа, — три стены с этажерками, заполненными книгами, окружали обычное кресло, которое никак не соответствовало этому диковинному персонажу; в угоду ему сверху, над книгами, были прикреплены полки, где разместились в большом количестве разнообразные склянки и какие-то коробочки, вставленные в деревянные гнезда; в подобных хранится стеклянная и столовая посуда на корабле. Любой из этих ящиков старик мог достать без посторонней помощи, потому что свободно передвигался вместе с креслом, которое поднималось и опускалось по мере надобности при помощи бокового рычага, и старик легко сам с этим справлялся.

Комната (так мы будем называть ее) имела восемь футов в длину, шесть — в ширину и столько же — в высоту. Напротив двери, помимо склянок и перегонных аппаратов, ближе к четвертой стене, остававшейся свободной для входа и выхода, громоздился очаг с навесом, кузнечными мехами и колосниками. В тот момент в печке раскалился добела тигель, в котором что-то кипело. Поднимавшийся над тиглем пар выходил через трубу, которую читатель уже видел на крыше кареты, тот самый таинственный пар, неизменно вызывавший удивление и любопытство у прохожих любого возраста, пола и любой национальности.

Помимо всего прочего, среди банок, склянок, книг, картонок, лежавших на полу в живописном беспорядке, можно было заметить медные щипцы, а также несколько угольков, плававших в разнообразных растворах. Там же стоял большой сосуд, наполовину наполненный водой, а с потолка свисали подвешенные за нитки пучки трав, из которых одни, казалось, могли быть собраны накануне, другие — лет сто назад.

В комнате стоял сильный запах, который в менее экзотической обстановке можно было бы назвать благоуханием.

Путешественник вошел, когда старик, с удивительной легкостью развернув кресло, подъехал к печке и с благоговейной осторожностью стал снимать пену с тигля.

Его отвлекло появление ученика: правой рукой он глубже надвинул бывший когда-то черным бархатный колпак, из-под которого выбивалось несколько редких прядей, блестевших, словно серебряные нити. Старик с замечательной легкостью выдернул из-под колесика кресла полу длинной шелковой мантии, подбитой ватой, которая за десять лет превратилась в выцветшую бесформенную тряпку.

Старик, казалось, был в скверном настроении; он ворчал, снимая накипь и придерживая другой рукой мантию:

— Боится он, видите ли, проклятая животина! А чего ему бояться, хотел бы я знать? Дернул дверь за ручку, толкнул печку, и почти половина моего эликсира пролита в огонь. Ашарат! Богом прошу, бросьте эту скотину в первой же пустыне.

Путешественник в ответ улыбнулся.

— Прежде всего, дорогой учитель, — сказал он, — пустынь мы больше не встретим на своем пути, потому что мы уже во Франции. Кроме того, я не могу себе позволить просто так бросить лошадь стоимостью в тысячу луидоров, точнее, бесценную, так как она кровей Аль-Борак.

— Подумаешь, тысяча луидоров! Да я их вам хоть сейчас выложу: тысячу луидоров или что-нибудь на ту же сумму. Ваша лошадка и так обошлась мне уже больше чем в миллион, не считая дней, которые она унесла из моей жизни.

— Да чем же так провинился Джерид? Рассказывайте!

— Чем провинился? Да еще несколько минут, и эликсир так закипел бы, что ни одна капля не успела бы испариться. Правда, ни Зороастр, ни Парацельс не указывают на то, что именно так должно проходить кипение, но зато Борри настоятельно это рекомендует.

— Дорогой учитель! Еще две-три секунды, и эликсир закипит.

— A-а, да, как же, закипит! Видите, Ашарат? Наверное, надо мной проклятие тяготеет: огонь гаснет, не знаю, что там падает через трубу…

— Зато я знаю! — воскликнул со смехом ученик, — это вода!

— То есть как вода? Вода! Раз так — пропал эликсир! Опять начинай сначала! Можно подумать, у меня есть на это время! Господи, Боже мой! — в отчаянии вскричал старик, воздев руки к небу. — Вода! Какая еще вода, Ашарат!

— Чистейшая дождевая вода, учитель. Начался ливень, вы разве не заметили?

— А разве я что-нибудь замечаю, когда работаю? Вода!.. Так вот это что… Знаете, Ашарат, это так меня взволновало! Подумать только! Я уже полгода прошу у вас колпак на дымовую трубу… Полгода!.. Да что я говорю — целый год! А вот вы о нем не подумали, а о чем вам еще думать? Но вы молоды. Ну и что вышло из-за вашей небрежности? Сегодня дождь, завтра ветер нарушают все мои расчеты и опыты. А ведь я должен спешить, клянусь Юпитером! Вы хорошо знаете, мой час близок, и если я не буду готов, если не найду эликсир жизни — прощай, мудрец, прощай, ученый Альтотас! Тринадцатого июля в одиннадцать часов вечера мне исполняется сто лет. К этому времени эликсир должен достигнуть совершенства.

— Мне кажется, все идет прекрасно, дорогой учитель, — заметил Ашарат.

— Вне всякого сомнения! Я даже снял пробу: левая рука была почти полностью парализована, теперь я могу согнуть ее. И, кроме того, я сэкономил время, которое раньше тратил на еду: при всем своем несовершенстве эликсир поддерживает мои силы. О, иногда я думаю, что мне недостает всего одной какой-нибудь травки, одного-единственного стебелька ее, чтобы эликсир был готов. Ведь мы могли уже сто, тысячу раз пройти мимо нее, эту траву могли растоптать наши лошади, мы могли раздавить ее колесами, да, Ашарат, ту самую, о которой говорит Плиний и которую ученые так и не нашли или, вернее, не узнали, ведь ничто не исчезает! Послушайте, а что, если вы спросите ее название у Лоренцы во время одного из ее откровений?

— Конечно, учитель, будьте спокойны, я узнаю у нее!

— А пока, — глубоко вздохнув, проговорил старый ученый, — опять мой эликсир не готов; мне понадобится еще полтора месяца, чтобы снова прийти к тому, чего я достиг сегодня, да вы знаете! Имейте в виду, Ашарат, в день моей смерти вы потеряете, по крайней мере, столько же, сколько и я… Что там за шум? Карета так громыхает?

— Нет, учитель, гроза.

— Какая гроза?

— Та, что едва всех нас не погубила, особенно мне досталось. Правда, на мне шелковая одежда, это меня и спасло.

Хлопнув себя по колену, щелкнувшему словно высохшая кость, старик произнес:

— Итак, вот к чему приводит ваше ребячество, Ашарат: погибнуть в грозу, глупейшим образом, от электрического разряда, который я мог бы отвести, имей я на это время, в свою печку. По-вашему, недостаточно того, что я подвергаюсь риску сломать шею по вине неловких или злых людей. Вы заставляете меня преодолевать трудности, которые посылает небо — иными словами, те, которые мне было бы легче всего избежать.

— Простите, учитель, вы еще не объяснили мне…

— Как! Разве я не излагал вам свою систему начал всего сущего, не рассказывал о бумажном змее-громоотводе? Когда я составлю свой эликсир, мы еще вернемся к этой теме, а сейчас, понимаете, у меня нет времени.

— Так вы полагаете, можно обуздать молнию?

— Не только обуздать, но и отвести ее куда вам заблагорассудится. В тот день, когда мне перевалит за сто лет и я смогу спокойно жить дальше еще лет пятьдесят, в тот самый день я накину на молнию стальную узду и поведу за собой так же свободно, как вы водите Джерида. А пока, Ашарат, прикажите поставить колпак на трубу, умоляю вас!

— Будет исполнено, не беспокойтесь.

— «Будет исполнено»! «Будет исполнено»! Опять в будущем, точно будущее принадлежит нам двоим! О, никто и никогда не поймет меня! — вскричал ученый, заметавшись в кресле и кусая кулаки. — «Не беспокойтесь»!.. И вы говорите, чтобы я не беспокоился! Да ведь если через три месяца эликсир не будет готов, все будет кончено для меня. Но уж если я переживу тот день, если я снова обрету молодость, гибкость мышц, свободу движений, тогда мне никто не будет нужен, никто мне не скажет: «Я сделаю…» — уж тогда я скажу: «Я сделал!»

— Можете ли вы сказать то же по поводу нашего с вами общего великого дела? Вы уже думали о нем?

— О Господи, разумеется, да если бы я был так же уверен в том, что получу мой эликсир, как уверен в том, что сделал алмаз…

— Вы действительно в этом уверены, учитель?

— Конечно, потому что я его уже получил.

— Получили?

— Держите, вернее, смотрите.

— Куда?

— Справа от вас, вон в том небольшом стеклянном сосуде, да, да, вот в этом.

Путешественник с жадностью схватил сосуд, на который указывал Альтотас. Это был маленький хрустальный кубок тонкой работы, дно и стенки которого покрывал мельчайший порошок.

— Алмазная пыль! — вскричал молодой человек.

— Точно, алмазная крошка, а что в середине? Вглядитесь хорошенько.

— Да, да, вижу: алмаз величиной с ячменное зерно.

— Размер не имеет значения. Мы можем собрать воедино весь порошок, из ячменного зерна получим конопляное, из конопляного — горошину. Но, ради Бога, дорогой Ашарат, в обмен на уговор, который я заключаю с вами, прикажите, пожалуйста, поставить мне колпак на трубу, чтобы в нее не попадала вода, а также установите на вашем экипаже громоотвод, чтобы гроза обходила нас стороной.

— Да, да, хорошо, не беспокойтесь.

— Опять! Снова ваше вечное «Не беспокойтесь», что за мучение! Молодость! Безрассудная, самонадеянная молодость! — воскликнул он, мрачно усмехнувшись и открывая в улыбке беззубый рот; казалось, глаза его ввалились еще глубже.

— Учитель! — обратился к нему Ашарат. — Огонь гаснет, тигель остывает, что там?

— Взгляните сами.

Молодой человек повиновался, открыл тигель и обнаружил в нем кусочек остекленевшего уголька величиной с небольшой орех.

— Алмаз! — вскричал он.

Затем прибавил:

— Да, но непрозрачный, неровный, не имеющий ценности.

— Так ведь огонь погас, Ашарат, потому что на трубе не было колпака, понимаете?

— Ну, простите меня, учитель, — попросил молодой человек, так и этак поворачивая алмаз в пальцах; камень то играл гранями, то оставался темным. — Простите меня и съешьте что-нибудь: вам нужно подкрепиться.

— Пустое! Я уже выпил ложку эликсира часа два назад.

— Ошибаетесь, учитель, это было в шесть утра.

— Вот именно! А который теперь час?

— Скоро половина третьего пополудни.

— Боже мой! — сложив руки на груди, вскричал ученый. — Еще один день позади, целый день потерян! Так дни стали короче? В сутках уже не двадцать четыре часа?

— Раз вы не хотите поесть, учитель, то поспите хоть немного.

— Ну что ж, я, пожалуй, посплю часа два. Но уж через два часа — заметьте время, — через два часа вы меня разбудите.

— Обещаю.

— Видите ли, в чем дело, Ашарат: когда я засыпаю, — ласково проговорил старик, — я боюсь, что это уже навсегда. Так вы разбудите меня, не так ли? Не обещайте, лучше поклянитесь.

— Клянусь, учитель.

— Через два часа?

— Через два часа.

В это мгновение послышался топот пущенной в галоп лошади. Раздался чей-то крик, выражавший беспокойство и вместе с тем удивление.

— Что бы это значило? — распахнув дверь, вскричал путешественник; он спрыгнул на землю, не обращая внимания на подножку.

III ЛОРЕНЦА ФЕЛИЧИАНИ

Пока путешественник и ученый беседовали, сидя в карете, снаружи произошло следующее.

Как мы уже сказали, когда удар молнии угодил в лошадей, ехавших впереди, поднял на дыбы тех, что были сзади, дама, находившаяся в кабриолете, потеряла сознание.

Она оставалась несколько минут без чувств, затем мало-помалу пришла в себя, так как причиной обморока был лишь страх.

— О Боже, — вымолвила она, — неужели все покинули меня и никто не сжалится надо мной?

— Сударыня, — послышался робкий голос. — Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

Услышав эти слова, которые, как ей показалось, кто-то произнес совсем рядом, молодая женщина встрепенулась и, просунув голову и руки сквозь кожаные занавеси кабриолета, оказалась лицом к лицу с молодым человеком, стоявшим на подножке.

— Это вы сейчас говорили, сударь? — спросила она.

— Да, сударыня, — отвечал молодой человек.

— Вы предлагаете мне помощь?

— Да.

— Скажите сначала, что здесь произошло?

— Случилось вот что, сударыня: молния почти угодила в карету, разорвав постромки лошадей, ехавших впереди. Оки унесли с собой форейтора.

Женщина огляделась, ее лицо выражало сильное беспокойство.

— А… тот, кто правил лошадьми, ехавшими сзади, где он? — спросила она.

— Только что поднялся в карету, сударыня.

— С ним ничего не случилось?

— Ничего.

— Вы в этом уверены?

— Во всяком случае, когда он спешился, то был жив и здоров.

— Слава Богу!

Женщина облегченно вдохнула.

— А вы где были, сударь, как вы оказались рядом так кстати и предлагаете мне помощь?

— Сударыня! Меня захватила гроза, когда я гулял в этом мрачном месте; это не что иное, как вход в каменоломню. Вдруг я увидел, что из-за поворота показалась карета. Сначала я подумал, что лошади понесли, но потом понял, что ими управляет крепкая рука. Неожиданно со страшным треском полыхнула молния; я даже подумал, что она угодила в меня и мне пришел конец. Все, что я рассказываю, было как во сне.

— Так, значит, вы не уверены в том, что человек, который правил лошадьми, сейчас в экипаже?

— Напротив, сударыня. Я пришел в себя и видел ясно, как он туда поднялся.

— Не могли бы вы убедиться в том, что он все еще там?

— То есть как?

— А вот как. Если он в карете, вы услышите два голоса.

Молодой человек спрыгнул с подножки, подошел к стенке фургона и прислушался.

— Да, сударыня, — вернувшись, сообщил молодой человек, — он там.

Молодая женщина кивнула, словно желая сказать: «Хорошо!» — и несколько минут просидела неподвижно в глубоком раздумье, опустив голову на руку.

Тем временем молодой человек успел разглядеть ее.

Это была молодая женщина лет двадцати трех-двадцати четырех. Лицо у нее было смуглое, но того матового оттенка, который бывает ярче и красивее розового и румяного лица.

Прекрасные голубые глаза, устремленные ввысь в немом вопросе, сияли, словно звезды. Темные волосы были ненапудрены; вопреки тогдашней моде, они ниспадали черными как смоль завитками на смуглую шею.

Будто решившись на что-то, она спросила:

— Сударь, где мы находимся?

— Это дорога, ведущая из Страсбура в Париж.

— А какое место дороги?

— Мы в двух льё от Пьерфита.

— Что такое Пьерфит?

— Городок.

— А что за ним?

— Бар-ле-Дюк.

— Это название города?

— Да, сударыня.

— Большой это город?

— Кажется, четыре или пять тысяч жителей.

— А нет ли здесь проселочной дороги, которая вела бы прямо к Бар-ле-Дюку?

— Нет, сударыня, во всяком случае, я о такой не слыхал.

— Peccato[3], — прошептала она, скрываясь в кабриолете.

Молодой человек выждал некоторое время, чтобы убедиться, не хочет ли она еще о чем-нибудь спросить. Она молчала, и он собрался уйти.

Это его движение, по-видимому, вывело ее из состояния задумчивости: она снова выглянула из кабриолета.

— Сударь! — позвала она.

Молодой человек обернулся.

— Я слушаю, — приближаясь, сказал он.

— Вы позволите еще один вопрос?

— Пожалуйста.

— К задку кареты был привязан конь, не так ли?

— Да, сударыня.

— Он все еще там?

— Не совсем так, сударыня: человек, скрывшийся в экипаже, отвязал его, а затем привязал к рессорам.

— С конем тоже ничего не случилось?

— Думаю, что нет.

— Это дорогая лошадь, я ее очень люблю. Я бы хотела собственными глазами убедиться, что она цела и невредима. Но как я могу пройти по такой грязи?

— Я могу привести лошадь сюда, — предложил молодой человек.

— Пожалуйста, — воскликнула женщина, — приведите ее! Я буду вам так признательна!

Молодой человек подошел к коню, тот поднял голову и заржал.

— Не бойтесь, — сказала женщина, — он добрый, как ягненок.

Затем, понизив голос, она позвала:

— Джерид! Джерид!

Конь, очевидно, узнал ее голос и, признав в ней хозяйку, повел головой и трепещущими ноздрями в сторону кабриолета.

Не теряя времени, молодой человек отвязал коня.

Едва конь почувствовал, что повод в чужих руках, он дернул головой и одним махом отскочил футов на двадцать от кареты.

— Джерид! — вновь позвала женщина как могла мягче. — Ко мне, Джерид, ко мне!

Арабский скакун встряхнул умной, прекрасной головой, с шумом втянул ноздрями воздух и, пританцовывая, словно под музыку, приблизился к кабриолету.

Женщина наполовину высунулась из кабриолета.

— Сюда, Джерид, сюда! — позвала она.

Конь послушно потянулся к знакомой ласковой руке.

В это мгновение изящная ручка ухватилась за конскую гриву, и, держась другой рукой за кожаный фартук кабриолета, женщина прыгнула в седло с легкостью призрака из немецких баллад, взлетающего на круп коня, обняв путешественника за талию.

Молодой человек бросился к ней, но она остановила его властным жестом.

— Послушайте, — сказала она, — хотя вы молоды, вернее, так как вы молоды, вам, должно быть, еще не чужды человеческие чувства. Не противьтесь моему отъезду. Я бегу от человека, которого люблю. Однако прежде всего я римлянка и истинная католичка. Так вот этот человек может погубить мою душу, если я останусь с ним. Он безбожник, некромант, которого Бог только что предупредил, послав на его голову гром и молнию. Если бы он внял предупреждению! Передайте ему все, что я вам сказала. Желаю вам счастья в благодарность за вашу помощь! Прощайте!

С этими словами легкая, словно облачко, она исчезла, уносимая Джеридом, пущенным в галоп.

Видя, что она уезжает, молодой человек удивленно вскрикнул.

Крик этот достиг слуха находившихся в карете и насторожил путешественника.

IV ЖИЛЬБЕР

Крик этот, как мы сказали, насторожил путешественника.

Он поспешно вышел из фургона, тщательно прикрыв за собой дверь, и окинул местность беспокойным взглядом.

Первым, кого он заметил, был перепуганный молодой человек.

Сверкнувшая в этот миг молния позволила путешественнику рассмотреть его с ног до головы; он устремил свойственный ему пристальный взгляд на того, кто привлек его внимание.

Перед ним стоял юноша лет шестнадцати-семнадцати, небольшого роста, худощавый, подвижный; его черные глаза бесстрашно устремлялись на интересовавший его предмет; взгляд его, возможно, был лишен нежности, однако полон очарования. Нос у него был крючковатый, но тонко очерченный, узкие губы и выступающие скулы свидетельствовали о хитрости и осторожности, выпуклый округлый подбородок — о решительном характере.

— Это вы сейчас кричали? — спросил путешественник.

— Да, сударь, — отвечал молодой человек.

— А почему вы кричали?

— Потому что…

Молодой человек запнулся.

— Потому что?.. — повторил путешественник.

— Сударь! В кабриолете была дама, не так ли?

— Да.

Бальзамо (так звали путешественника) устремил взгляд на карету, словно пытаясь заглянуть внутрь сквозь стены.

— А конь был привязан к рессорам кареты?

— Да, но где он, черт возьми?

— Сударь! Дама, сидевшая в кабриолете, ускакала на коне, которого вы привязывали к рессорам.

Не издав ни единого звука, не произнеся ни слова, Бальзамо бросился к кабриолету, откинул кожаные занавески: полыхнувшая в этот момент молния осветила опустевший экипаж.

— Кровь Христова! — издал он вопль, подобный громовому раскату, сопровождавшему его крик.

Он стал озираться, словно пытаясь найти способ отправиться в погоню, но очень скоро вынужден был признать, что это бесполезно.

— Нагнать Джерида на одном из этих коней так же невозможно, — произнес он, качая головой, — как черепахе угнаться за газелью. Впрочем, я всегда могу узнать, где Лоренца, если только…

С озабоченным видом он поспешно сунул руку в карман, достал небольшой бумажник и раскрыл его. В одном из отделений бумажника он нашел сложенный лист, из которого выпала прядь черных волос.

При виде этого локона путешественник просиял, он совершенно успокоился: во всяком случае так могло показаться.

— Вот и славно, — молвил он, отерев со лба пот. — А она ничего не говорила вам перед отъездом?

— Говорила, сударь.

— Что же она вам сказала?

— Просила передать, что покидает вас не потому, что сердится, а потому что боится вас, будучи истинной христианкой, тогда как вы…

Молодой человек остановился в нерешительности.

— Тогда как я?.. — подхватил путешественник.

— Не знаю, надо ли продолжать, — произнес молодой человек.

— Да говорите же, дьявол вас забери!

— Тогда как вы безбожник и нечестивец, которому Бог нынешней ночью послал последнее предупреждение. Она желала бы, чтобы вы вняли ему.

— И это все? — переспросил путешественник.

— Все.

— Что ж, поговорим о чем-нибудь другом.

Остатки его беспокойства улетучились; казалось, он совершенно успокоился.

Молодой человек следил за всеми движениями души собеседника, отражавшимися на его лице, с любопытством, которое свидетельствовало о том, что он также не был лишен наблюдательности.

— А теперь, — спросил путешественник, — скажите, как вас зовут, молодой человек?

— Жильбер, сударь.

— Просто Жильбер? Насколько я понимаю, это имя было вам дано при крещении?

— Это моя фамилия.

— Ах вот как, дорогой Жильбер! Знаете, сама судьба мне вас послала. Вы должны мне помочь.

— К вашим услугам, сударь, все, что от меня зависит…

— …вы готовы исполнить, благодарю! Да, в вашем возрасте человек готов услужить ради удовольствия, мне это знакомо. Кстати, то, о чем я собирался попросить вас, совсем не сложно: я всего-навсего хочу от вас услышать, где я мог бы провести эту ночь.

— Прежде всего под этой скалой, — отвечал Жильбер, — я прятался здесь от грозы.

— Да, да, конечно, — сказал путешественник, — однако я предпочел бы дом, где можно было бы поужинать и хорошенько выспаться.

— Это сложнее…

— Нет ли поблизости селения?

— Вы имеете в виду Пьерфит?

— Так оно называется Пьерфит?

— Да, сударь; до него около полутора льё.

— Полтора льё в такую ночь, в такую непогоду, имея всего двух коней, — да мы там будем не раньше, чем часа через два! Вот что, дружок, подумайте-ка хорошенько, неужели нет никакого жилья поближе?

— Здесь недалеко замок Таверне. До него шагов триста, не больше.

— Что ж, прекрасно… — начал было путешественник.

— Что вы говорите, сударь? — воскликнул молодой человек, широко раскрыв удивленные глаза.

— Я только повторяю то, что сказали вы.

— Так ведь замок Таверне не постоялый двор!

— Там живет кто-нибудь?

— Разумеется.

— Кто же?

— Как это кто? Барон де Таверне!

— Кто такой барон де Таверне?

— Отец мадемуазель Андре, сударь.

— Очень приятно, — с улыбкой заметил путешественник, — но я вас спрашиваю, что за человек барон де Таверне.

— Сударь! Это пожилой господин; ему лет шестьдесят — шестьдесят пять; был когда-то богат, судя по тому, что о нем рассказывают.

— Знаю, знаю, а теперь он беден — все они одинаковы. Друг мой! Проводите меня к барону де Таверне, прошу вас!

— К барону де Таверне? — в испуге вскричал молодой человек.

— Вы ведь не откажете мне в этой услуге?

— Разумеется, нет, но дело в том, что…

— Что еще?

— Дело в том, что он не примет вас.

— Он не примет заблудившегося дворянина, пришедшего просить у него приюта? Так он зверь, этот ваш барон?

— О! — воскликнул молодой человек, будто желая сказать: «Похоже на то, сударь».

— Не имеет значения, — произнес путешественник, — я готов рискнуть.

— Не советую, — возразил Жильбер.

— А! — вскричал путешественник. — Будь он трижды зверь, не проглотит же он меня живьем!

— Нет, конечно, но он может не отпереть дверь.

— В таком случае я ее взломаю, лишь бы вы не отказались сопровождать меня.

— Я не отказываюсь, сударь.

— Ну, так показывайте дорогу.

— Я готов.

Путешественник поднялся в кабриолет и вынес оттуда небольшой фонарь.

Фонарь не горел; Жильбер ждал, что путешественник вернется в карету, и тогда он мог бы разглядеть через приоткрытую дверь, что находится внутри.

Однако путешественник не подходил к двери фургона.

Он вручил фонарь Жильберу.

Тот повертел его в руках.

— Что мне делать с этим фонарем, сударь? — спросил он.

— Будете освещать дорогу, а я поведу коней.

— Ведь фонарь не горит!

— Сейчас зажжем.

— Ну да, у вас, наверное, есть в карете огонь?

— И в кармане, — ответил путешественник.

— Под таким ливнем трудно будет поджечь трут.

Путешественник улыбнулся.

— Откройте фонарь! — приказал он.

Жильбер повиновался.

— Держите шляпу над моими ладонями.

Жильбер снова повиновался; он с нескрываемым любопытством следил за всеми этими приготовлениями, так как не знал другого способа добычи огня, кроме как высекать его при помощи огнива.

Путешественник достал из кармана серебряный футляр, вынул оттуда спичку, затем, открыв его снизу, окунул спичку в горючую смесь: спичка мгновенно вспыхнула и продолжала гореть, чуть слышно потрескивая.

Все произошло так стремительно и неожиданно для Жильбера, что он вздрогнул.

Путешественник улыбнулся, заметив его изумление, вполне естественное, так как в те времена лишь немногим химикам был известен фосфор и они хранили его секрет для собственных опытов.

Путешественник поднес магический огонь к свече, потом закрыл футляр и спрятал в карман.

Молодой человек провожал футляр горящим от зависти взором. Было видно, что он много бы дал за право обладания подобным сокровищем.

— Ну а сейчас, когда у нас есть свет, соблаговолите проводить меня, — попросил путешественник.

— Следуйте за мной, сударь, — сказал Жильбер.

Он пошел вперед, а его спутник взял коня под уздцы и повел за собой.

Гроза пошла на убыль: дождь почти прекратился, раскаты грома едва доносились издалека.

Путешественник первым почувствовал необходимость нарушить молчание.

— Мне показалось, что вы знакомы с бароном де Таверне, друг мой, — произнес он.

— Да, сударь, я его знаю, потому что вырос у него в доме.

— Так он ваш родственник?

— Нет, сударь.

— Опекун, стало быть?

— Нет.

— Неужели хозяин?

При слове «хозяин» Жильбер вздрогнул; яркий румянец выступил на его обычно бледных щеках.

— Я не слуга, сударь, — сказал он.

— Так кто же вы в конце концов? — спросил путешественник.

— Я сын бывшего арендатора барона, а моя мать была кормилицей мадемуазель Андре.

— Теперь я понял. Вы живете в замке на правах молочного брата той юной особы, — ведь я полагаю, что дочь барона молода?

— Ей шестнадцать лет, сударь.

Жильбер ловко уклонился от вопроса, который касался лично его.

Вероятно, путешественник, как и читатель, это заметил. Он переменил тему, продолжая задавать вопросы.

— Как вы оказались на дороге в такую непогоду? — спросил он.

— Я был не на дороге, сударь, а укрылся под скалой, которая идет вдоль дороги.

— А что вы делали под скалой?

— Читал.

— Читали?

— Да.

— Что же вы читали?

— «Общественный договор» господина Жан Жака Руссо.

Путешественник взглянул на него с нескрываемым удивлением.

— Вы нашли эту книгу в библиотеке барона?

— Нет, сударь, я купил ее.

— Где же? В Бар-ле-Дюке?

— Нет, сударь, здесь, у проезжего торговца. С некоторых пор у нас в деревне стали появляться разносчики, предлагающие хорошие книги.

— А кто вам сказал, что «Общественный договор» — хорошая книга?

— Я понял это, читая ее, сударь.

— Значит, вам приходилось читать и плохие книги, раз вы могли почувствовать разницу?

— Приходилось.

— Что вы называете плохими книгами?

— «Софа», «Танзаи и Неадарне» например, ну и другие вроде этих.

— Где же вы, черт возьми, откопали эти книжки?

— В библиотеке барона.

— Каким образом барон достает новинки, живя в дыре?

— Ему присылают их из Парижа.

— Если барон беден, как вы говорите, как же он может тратиться на подобный вздор?

— Он их не покупает, а получает в подарок.

— Ах, в подарок?

— Да, сударь.

— От кого?

— От одного своего друга, знатного сеньора.

— Знатного сеньора? А вы не знаете, как зовут этого знатного дворянина?

— Его зовут герцог де Ришелье.

— Как?! Старый маршал?

— Так точно, маршал.

— Я надеюсь, барон не позволяет мадемуазель Андре читать подобную литературу?

— Напротив, сударь, он оставляет книги повсюду.

— Мадемуазель Андре согласна с вами, что это плохие книги? — лукаво посмеиваясь, спросил путешественник.

— Мадемуазель Андре их не читает, сударь, — сухо отвечал Жильбер.

Путешественник ненадолго замолчал. Нетрудно было заметить, что эта необычная натура, сочетавшая в себе привлекательные и отталкивающие качества, бесстыдство и дерзость, невольно притягивала его к себе.

— Зачем же вы читали эти книги, если знали, что они дурны? — продолжал спрашивать тот, кого старый ученый называл Ашаратом.

— Да потому что, беря их в руки, я понятия не имел, чего они стоят.

— Однако вы сразу сумели верно их оценить?

— Да, сударь.

— И тем не менее продолжали читать?

— Да.

— Зачем?

— Я узнавал из них то, чего не знал раньше.

— А «Общественный договор»?

— В нем я нашел то, о чем уже догадывался.

— Что вы имеете в виду?

— Что все люди — братья, что общество, в котором есть крепостные или рабы, устроено неправильно и что наступит тот день, когда все будут равны.

— Вот как! — воскликнул путешественник.

На минуту оба замолчали, продолжая идти. Путешественник вел лошадь за уздечку; Жильбер нес фонарь.

— Вы, вероятно, хотели бы учиться, мой друг? — тихо спросил путешественник.

— Да, сударь, это самое большое мое желание!

— А что вы хотели бы изучать? Ну, говорите!

— Все, — ответил молодой человек.

— Зачем вам учиться?

— Чтобы возвыситься.

— До каких пределов?

Жильбер колебался. Было видно, что он имел какую-то цель, но скрывал ее и не хотел о ней говорить.

— До тех пределов, каких только может достигнуть человек, — отвечал он.

— Так вы, по крайней мере, уже изучали что-нибудь?

— Ничего. Как я мог что-нибудь изучать, не будучи богат и живя в Таверне?

— Как! Вы не знаете хоть сколько-нибудь математику?

— Нет.

— А физику?

— Нет.

— Химию?

— Нет. Я умею читать и писать, и только. Но я всему научусь.

— Когда?

— Когда-нибудь.

— Каким образом?

— Пока не знаю, но научусь.

«Какой странный юноша!» — неслышно прошептал путешественник.

— И тогда… — начал было Жильбер, отвечая собственным мыслям.

— Что тогда?

— Нет, ничего.

Жильбер и путешественник, которого он сопровождал, шли уже около четверти часа. Дождь прекратился; от земли поднимался терпкий запах, как обычно бывает весной после грозы. Казалось, Жильбер глубоко задумался.

— Сударь! — неожиданно заговорил он. — А вы знаете, что такое гроза?

— Вне всякого сомнения.

— Вы?

— Да, я.

— Вы знаете, что такое гроза? Вы знаете, откуда берется молния?

Путешественник улыбнулся.

— Это бывает, когда встречаются два электрических заряда, один — в облаке, другой — с земли.

Жильбер вздохнул.

— Ничего не понимаю, — признался он.

Возможно, путешественник объяснил бы все молодому человеку более доступно, однако в это время сквозь листву блеснул свет.

— Ага! — воскликнул путешественник. — Мы пришли?

— Да, это Таверне.

— Так это здесь?

— Вон ворота.

— Отворите.

— О нет, сударь, ворота замка так просто не отворишь.

— Это что же, ваш Таверне — крепость? Стучите же!

Поколебавшись, Жильбер подошел к двери и робко ударил один раз молотком.

— Ого! — вскричал путешественник. — Да вас так никогда не услышат, мой друг. Стучите громче.

В самом деле, ничто не указывало ка то, что стук Жильбера был услышан. Было по-прежнему тихо.

— Вы все берете на себя, не так ли? — спросил Жильбер.

— Можете не сомневаться.

Жильбер осмелел. Он отложил молоток и буквально повис на колокольчике, так что оглушительный звон разнесся на льё вокруг.

— Черт побери! Если ваш барон и теперь не слышит, он просто глух! — воскликнул путешественник.

— А, вот залаял Маон! — сообщил молодой человек.

— Маон! — подхватил путешественник. — Как это любезно со стороны вашего барона по отношению к его другу герцогу де Ришелье.

— Не понимаю, сударь, о чем вы говорите?

— Маон — последняя победа маршала.

Жильбер еще раз вздохнул.

— Увы, сударь, я уже признался вам, что ничего не знаю.

Незнакомец понял, что за вздохами Жильбера скрывалась боль ущемленного самолюбия.

В это мгновение послышались шаги.

— Ну, наконец-то! — проговорил незнакомец.

— Это старик Ла Бри, — пояснил Жильбер.

Дверь распахнулась. При виде незнакомца и странной кареты Ла Бри, захваченный врасплох, так как ожидал встретить одного Жильбера, попытался захлопнуть ее.

— Прошу прощения, мой друг, — сказал путешественник, — мы шли именно сюда, не надо хлопать дверью у нас перед носом.

— Однако, сударь, я должен предупредить господина барона о неожиданном визите…

— Нет нужды предупреждать его, поверьте мне. Я рискую вызвать его неудовольствие, но если меня и выставят, то только после того, как я согреюсь, обсохну и отужинаю, уж за это я ручаюсь. Я слышал, здесь хорошие вина, вы должны бы это знать, а?

Не отвечая на вопрос путешественника, Ла Бри попытался затворить дверь, но путешественник одержал верх. Он успел провести лошадей и карету в ворота, а Жильбер в это время запер дверь. Ла Бри поспешил сам возвестить о своем поражении. Он бросился со всех ног к дому, крича во все горло:

— Николь Леге! Николь Леге!

— Кто эта Николь Леге? — спросил на ходу путешественник, сохраняя полное спокойствие.

— Николь, сударь? — переспросил Жильбер с едва заметной дрожью в голосе.

— Да, Николь, которую зовет метр Ла Бри.

— Это служанка госпожи Андре, сударь.

Крики Ла Бри всех подняли на ноги. Вспыхнул огонь, осветив кроны деревьев и прелестную фигурку молодой девушки.

— Что такое, Ла Бри? — спросила она. — Что тут за шум?

— Скорее, Николь, скорее! — закричал старик дрожащим голосом. — Поди доложи господину, что незнакомец, захваченный грозой, просит оказать ему гостеприимство на эту ночь.

Николь не заставила повторять приказание дважды, сразу все поняла, с легкостью устремилась к замку и мгновенно исчезла из виду.

Ла Бри, уверенный теперь в том, что барон не будет захвачен врасплох, позволил себе на минутку перевести дух.

Скоро новость возымела действие. С верхней ступеньки крыльца, скрывавшегося в зарослях акаций, послышался недовольный и властный голос негостеприимного хозяина:

— Незнакомец!.. Кто там еще? Когда являются к порядочным людям, по крайней мере, представляются.

— Это барон? — спросил у Ла Бри тот, кто явился причиной всей этой суматохи.

— Увы! Да, сударь, — отвечал бедняга с сокрушенным видом. — Вы слышали, что он сказал?

— Он хочет знать мое имя, не так ли?

— Вот именно. А я и забыл у вас спросить…

— Доложи, что прибыл барон Джузеппе де Бальзамо, — приказал путешественник. — Тот же титул, что и у него, возможно, смягчит твоего хозяина.

Титул незнакомца придал смелости Ла Бри.

— Ну что ж, — проворчал в ответ хозяин. — Проси, раз уж он здесь. Входите, сударь, прошу вас, туда… вот так, теперь вот сюда…

Незнакомец устремился вперед, однако, поднявшись на первую ступеньку, оглянулся, желая убедиться, идет ли за ним Жильбер.

Жильбер исчез.

V БАРОН ДЕ ТАВЕРНЕ

Хотя человек, назвавшийся бароном Джузеппе де Бальзамо, был предупрежден Жильбером о бедности барона де Таверне, он тем не менее был весьма удивлен убогостью жилища, которое юноша не без гордости назвал замком.

Дом был двухэтажный, имел форму вытянутого прямоугольника, по краям которого были пристроены квадратные флигели в виде башен. Это нелепое сооружение было, однако, не лишено привлекательности при бледном свете луны, мелькавшей сквозь рваные облака, разметавшиеся по небу во время урагана.

Шесть окон первого этажа, а также по два окна в каждой башне, расположенные одно над другим, ветхое крыльцо с разваливающимися ступеньками — все это вместе поразило незнакомца прежде, чем он достиг порога, где, как мы уже сказали, его ждал барон, в шлафроке, с подсвечником в руках.

Барон де Таверне оказался невысоким стариком, которому можно было дать лет шестьдесят — шестьдесят пять; у него были живые глаза, высокий и узкий лоб. На голове у него был ужасный парик: пряди, до которых не успели добраться крысы в шкафу, были подпалены языками пламени из камина. Барон держал в руках салфетку сомнительной белизны, которая свидетельствовала о том, что его отвлекли в тот самый момент, когда он собирался сесть за стол.

Язвительное выражение лица, в котором обнаруживалось некоторое сходство с Вольтером, выдавало сразу несколько чувств, охвативших барона; они не скрылись от проницательного взгляда незнакомца. Вежливость требовала, чтобы барон улыбался незваному гостю, тогда как нетерпение превращало любезное выражение в гримасу, сообщавшую барону желчный и угрюмый вид. Одним словом, в неверном свете пламени черты лица барона де Таверне бросались в глаза, и он казался на редкость некрасивым.

— Сударь, — вымолвил он. — Могу ли я узнать, какому счастливому случаю я обязан удовольствием видеть вас у себя?

— Сударь! Все дело в грозе, напугавшей лошадей. Они понесли и едва не опрокинули карету. Так я оказался посреди дороги без форейторов: один упал с лошади, другой сбежал. В это время я повстречал молодого человека, который и указал мне дорогу, ведущую к вашему замку. Он уверил меня, что вы слывете гостеприимным хозяином.

Барон приподнял подсвечник, желая получше осветить двор в надежде обнаружить несчастного, которому был обязан тем счастливым случаем, о котором он говорил выше.

Путешественник огляделся по сторонам и убедился в том, что его юный спутник действительно исчез.

— Не знаете ли вы имени того, кто указал вам на мой замок, сударь? — спросил барон де Таверне, похожий в тот миг на человека, который хотел бы знать, кому выразить свою благодарность.

— Этот молодой человек представился Жильбером, если не ошибаюсь.

— Ага, Жильбер! Никогда бы не подумал, что он способен хотя бы на это. А! Так это бездельник Жильбер, наш дорогой философ!

Поток эпитетов и угрожающие интонации ясно дали понять путешественнику, что сюзерен отнюдь не пылал любовью к своему вассалу.

— Итак, — произнес барон, выдержав внушительную паузу, столь же выразительную, как его слова, — входите, сударь, прошу вас.

— Позвольте мне сначала поставить в сарай карету — в ней много дорогих для меня вещей.

— Ла Бри! — вскричал барон. — Ла Бри, поставьте карету господина барона под навес, там она хотя бы отчасти будет защищена от непогоды, принимая во внимание, что кое-что от крыши еще осталось. Вот насчет лошадей — тут дело сложнее: я не могу поручиться, что их есть чем накормить. Однако раз они не ваши, а почтовые, это обстоятельство не должно сильно вас беспокоить.

— Сударь! — в нетерпении воскликнул путешественник. — Если я слишком вас обременяю, как мне начинает казаться…

— О нет! — вежливо прервал его барон, — вы ничуть не обременяете меня, должен лишь предупредить вас, что вам будет не слишком удобно.

— Поверьте, сударь, я буду весьма обязан вам…

— Да что вы, я вовсе не обольщаюсь на этот счет, — проговорил барон, вновь поднимая подсвечник, чтобы получше рассмотреть Джузеппе Бальзамо, который в это время с помощью Ла Бри устраивал под навесом карету. По мере того как гость удалялся, барон повышал голос, — я далек от иллюзии, что Таверне может произвести на вас благоприятное впечатление, скорее напротив, и все потому, что я беден.

Путешественник был поглощен своим занятием и ничего не отвечал: следуя совету барона, он выбирал под навесом местечко посуше. Когда более или менее подходящее место для кареты было найдено, он дал Ла Бри луидор и вновь приблизился к хозяину.

Ла Бри, совершенно уверенный в том, что это монета в двадцать четыре су, опустил луидор в карман, благодаря судьбу и за такую удачу.

— Бог мне судья, если я плохо подумал о вашем замке, сударь, — ответил Бальзамо, отвесив барону поклон.

Будто желая доказать искренность своих слов, барон повел его, качая головой, через просторную и сырую переднюю, ворча на ходу:

— Я знаю, что говорю. К сожалению, я свои возможности хорошо знаю, и они весьма ограниченны. Если вы француз, господин барон, хотя ваш немецкий выговор свидетельствует скорее об обратном, а итальянское имя… Впрочем, это к делу не относится. Так вот, если вы француз, как я уже сказал, имя Таверне должно вызывать у вас представление о роскоши: когда-то говорили «Таверне Богатый».

Бальзамо думал, что за этими словами последует вздох, но он ошибся.

«Философ», — отметил он про себя.

— Сюда пожалуйте, господин барон, теперь сюда, — продолжал хозяин, распахивая дверь столовой. — Ну-ка, метр Ла Бри, обслужите нас так, будто у вас не две ноги, а двадцать.

Ла Бри бросился исполнять приказание.

— У меня остался только этот лакей, сударь, — пояснил Таверне, — он не справляется со своими обязанностями. Этот дурак служит мне уже лет двадцать задаром, не получая ни единого су, ну а я кормлю его так, как он работает… Он глуп, вот вы увидите…

Бальзамо продолжал присматриваться к тому, что его окружало.

«До чего бессердечен! — подумал он. — Впрочем, возможно, это напускное».

Барон притворил дверь столовой. Подняв подсвечник над головой, путешественник окинул взглядом залу.

Он оказался в большой комнате с низким потолком, бывшей когда-то главным залом небольшой фермы, возведенной владельцем в ранг замка. Он так скудно был меблирован, что казался почти пустым. Плетеные стулья с резными спинками, гравюры с батальных картин Лебрена в черных лакированных рамках, дубовый шкаф, почерневший от копоти и старости, — вот и вся меблировка. Посреди зала возвышался небольшой круглый стол, на котором дымилось единственное кушанье, приготовленное из куропаток с капустой. Вино было подано в пузатой керамической бутылке. Столовое серебро — истертое, почерневшее — состояло из трех приборов, кубка и солонки. Солонка была тонкой работы, но очень массивная; она казалась бесценным бриллиантом среди бесцветных камней.

— Вот сюда, сударь, прошу вас, — предложил барон стул гостю, не спуская с него пытливого взгляда. — Вижу, вы обратили внимание на солонку, вы любуетесь ею; что ж, это свидетельствует о прекрасном вкусе. Это тем более любезно с вашей стороны, что солонка — единственная здесь вещь, достойная внимания. Сударь! Разрешите от всего сердца поблагодарить вас. Впрочем, я ошибся. У меня есть еще кое-что, клянусь честью! Моя дочь!

— Мадемуазель Андре? — спросил Бальзамо.

— Да, Андре, — отвечал барон, не скрывая своего удивления осведомленностью гостя. — Я желал бы представить ей вас. Андре! Андре! Поди сюда, дитя мое, тебе нечего бояться.

— Я не боюсь, отец, — отвечала нежным, мелодичным голосом молодая особа, без тени смущения или робости появившись в дверях.

Джузеппе Бальзамо умел хорошо владеть собой, в чем мы уже имели случай убедиться, однако он не смог удержаться, чтобы не склониться перед этой совершенной красотой.

Андре де Таверне, словно осветившая своим появлением зал, в самом деле, была хороша собой. Ее рыжеватые волосы были чуть светлее на висках и затылке. Черные глаза, большие и ясные, смотрели пристально, невозможно было отвести взгляда от ее притягивающих глаз. Влажные коралловые губы капризно изгибались. Восхитительные, античной формы, длиннее обыкновенного, белые руки поражали красотой. Гибкая талия была словно заимствована у языческой статуи, которая чудом ожила. Изгибом изящной ножки девушка могла бы соперничать с Дианой-охотницей; казалось, она не шла, а плыла, словно бестелесное чудо. И наконец, ее простое, скромное платье было сшито с таким вкусом, так чудесно сидело на ней, что самый богатый королевский наряд мог бы по сравнению с ним показаться менее элегантным и дорогим.

Все эти подробности поразили Бальзамо. Одним взглядом, еще прежде чем поклониться, он охватил и отметил их, пока мадемуазель де Таверне входила в зал. Барон же, со своей стороны, ревниво следил за впечатлением, которое произвела на гостя красота девушки.

— Вы совершенно правы, — проговорил Бальзамо едва слышно, — мадемуазель на редкость красива.

— Не говорите бедняжке Андре слишком много комплиментов, — небрежно отвечал барон, — она только что из монастыря и поверит всему, что вы скажете. Это не значит, — продолжал он, — что я могу заподозрить ее в кокетстве — напротив, моя дорогая дочь недостаточно кокетлива, сударь; будучи заботливым отцом, я пытаюсь развить в ней это качество — главное оружие всякой женщины.

Андре потупилась, краснея. При всем желании она не могла одобрить странной теории своего отца.

— Скажите, а в монастыре мадемуазель тоже этому учили? — со смехом спросил Джузеппе Бальзамо у барона. — Это также предписывалось воспитанием, которое давали ей монахини?

— Сударь! — отвечал барон. — Я имею честь излагать свои собственные идеи, как вы, должно быть, уже могли заметить.

Бальзамо поклонился в знак того, что всецело согласен с бароном.

— Да нет, — продолжал тот, — я далек от того, чтобы повторять вслед за теми отцами семейства, которые говорят своим дочерям: «Будь осмотрительной, непоколебимой, слепой, гордись своей честью, деликатностью, холодностью…» Глупцы! Они ведут борцов на ристалище, совершенно обезоружив их перед схваткой с противником, вооруженным до зубов. Нет, черт возьми! Не бывать Андре безоружной, хотя и воспитывается она в такой дыре, как Таверне.

Бальзамо был того же мнения о замке Таверне, однако счел своим долгом из вежливости изобразить на лице несогласие.

— Да ладно уж, — махнул рукой барон, словно отвечая на возражения Бальзамо. — Я-то знаю, чего стоит Таверне. Но, как бы там ни было, как мы ни далеки от блеска Версаля, моя дочь узнает свет, который я сам так хорошо знал когда-то. Если ей суждено когда-нибудь войти в высшее общество, я постараюсь вооружить ее согласно своему опыту и сообразно воспоминаниям… Однако я должен признать, сударь, что монастырь сильно ей навредил… Моя дочь — надо же такому случиться! — дочь моя оказалась благодарной воспитанницей, взявшей все лучшее у монахинь и почитающей Священное писание. Тысяча чертей! Согласитесь, барон, что это большое несчастье!

— Мадемуазель — сущий ангел, — отвечал Бальзамо, — по правде говоря, меня ничуть не удивляет все, что вы рассказываете.

Андре поклонилась гостю в знак признательности и симпатии, затем села на место, которое указал ей глазами отец.

— Садитесь, барон, — пригласил Таверне путешественника, — если голодны — угощайтесь. Это отвратительное рагу состряпал скотина Ла Бри.

— Куропатки! И вы называете это отвратительным рагу? — с улыбкой переспросил гость. — Да вы просто несправедливы! Куропатки в мае! Они, должно быть, из ваших лесов?

— Мои леса… Все, что у меня было, — должен признаться, батюшка оставил мне неплохое состояние, — так вот, все, что у меня было, давно уже продано, съедено и переварено! О Господи, да нет, благодарение Богу, у меня и клочка земли не осталось. Это все бездельник Жильбер: он украл — уж не знаю где — ружье, немного пороху да свинца, теперь тайком охотится на землях моих соседей. А ведь он способен только валяться с книжкой и мечтать… Угодит на галеры, а я ни за что не буду вмешиваться, я жду не дождусь, когда от него избавлюсь. Правда, Андре любит дичь; только поэтому я и терплю этого бездельника.

Как ни всматривался Бальзамо в лицо прекрасной Андре, он не заметил на нем и тени смущения.

Он занял место между бароном и его дочерью, она стала ухаживать за ним, нимало не смущаясь скудостью стола: он состоял из дичи, подстреленной Жильбером, приготовленной метром Ла Бри и сурово осужденной бароном.

Бедняга Ла Бри не пропускал ни единой похвалы путешественника в свой адрес. Он подавал тарелки с сокрушенным видом, сменявшимся мало-помалу торжествующим выражением по мере того, как Бальзамо расхваливал приправы.

— Да он даже не посолил это дрянное рагу! — вскричал барон, обглодав пару крылышек, которые дочь положила ему на тарелку вместе с плававшей в жиру капустой. — Андре! Передайте солонку господину барону!

Андре послушно протянула руку с необычайной грациозностью.

— А, вижу, вы снова восхищаетесь моей солонкой, барон, — заметил Таверне.

— На сей раз вы заблуждаетесь, сударь, — возразил Бальзамо. — Я залюбовался рукой мадемуазель де Таверне.

— Браво! Ответ, достойный Ришелье! Но раз уж эта восхитительная солонка попала вам в руки, барон, и вы сразу же оценили ее по достоинству, рассмотрите ее хорошенько! Она была изготовлена по заказу регента ювелиром Люка. Вы видите на ней сатиров и вакханок, это несколько вольно, но премило.

Только тогда Бальзамо отметил, что, несмотря на тонкое, изящное исполнение, изображенная на солонке сцена была не просто вольна, но скорее непристойна. Он был восхищен спокойным безразличием Андре: подчиняясь приказанию отца, она подала путешественнику солонку без малейшего смущения и невозмутимо продолжала ужинать.

Однако барон, как видно, стремился хотя бы поцарапать лак невинности, который, подобно библейскому покрывалу девственности, защищал его дочь. Он продолжал подробно расписывать прелесть серебряной безделушки, несмотря на усилия Бальзамо переменить тему разговора.

— Ах да, кушайте, кушайте, барон! — воскликнул Таверне. — Должен предупредить вас, что, кроме этого блюда, ничего нет. Вы, может быть, думаете, что принесут еще жаркое или вас ждут закуски, но не обольщайтесь, не то будете сильно разочарованы.

— Прошу прощения, сударь, — произнесла Андре со свойственной ей холодностью, — Надеюсь, Николь правильно меня поняла, она, должно быть, уже начала готовить десерт по моему рецепту.

— Рецепт? Вы дали кулинарный рецепт Николь Леге, вашей служанке? Ваша служанка занимается стряпней? Не хватало только, чтобы вы сами начали стряпать! Разве герцогиня де Шатору или маркиза де Помпадур готовили еду? Напротив, король подавал им омлеты собственного приготовления… Господи Боже! Что я вижу: в моем доме женщины на кухне! Барон, извините мою дочь, умоляю вас!

— Да ведь надо же что-то есть, отец! — спокойно возразила Андре. — Леге, милочка, — продолжала она громким голосом, — готово?

— Да, госпожа, — отвечала девушка, внося блюдо, распространявшее изумительный аромат.

— Ну а я знаю того, кто ни за что на свете не притронется к этому! — вскричал взбешенный Таверне, швырнув на пол тарелку.

— Может быть, вы, сударь, попробуете? — холодно спросила Андре гостя.

Затем она обратилась к отцу:

— Вам хорошо известно, сударь, что у вас осталось всего семнадцать тарелок этого сервиза, завещанного мне матушкой.

С этими словами она разрезала на куски дымившийся пирог, который подала к столу хорошенькая служанка.

VI АНДРЕ ДЕ ТАВЕРНЕ

Наблюдательный Джузеппе Бальзамо отмечал малейшие недостатки в жизни странных обитателей замка, затерявшегося в одном из уголков Лотарингии.

Одна история с солонкой столько ему поведала о характере барона де Таверне! Призвав на помощь всю свою проницательность, он следил за выражением лица Андре в тот самый момент, когда она кончиком ножа провела по серебряным фигуркам, словно замершим после одной из ночных оргий регента, по окончании которых Канильяку вменялось в обязанности гасить свечи.

То ли из любопытства, то ли под влиянием других чувств Бальзамо наблюдал за Андре с такой настойчивостью, что несколько раз в течение, по меньшей мере, десяти минут взгляды их встречались. Сначала чистая, целомудренная девушка выдержала его необычный взгляд без тени смущения. Однако путешественник смотрел все пристальнее. В то время как барон кончиком ножа кромсал шедевр, приготовленный служанкой, Андре почувствовала легкое нетерпение, заставившее ее слегка покраснеть, а затем это нетерпение охватило все ее существо. Она смутилась под странным взглядом Бальзамо, попыталась выдержать его, в свою очередь устремив на него огромные ясные глаза. Но скоро она вынуждена была сдаться, ее веки тяжело опустились под гипнотическим влиянием горящего взора. Теперь она лишь изредка и со страхом взглядывала на путешественника.

Пока шла молчаливая борьба между девушкой и таинственным незнакомцем, барон изрыгал проклятия, хохотал и бранился, как настоящий деревенский сеньор. Он принимался щипать Ла Бри всякий раз, как тот оказывался, к своему несчастью, поблизости от хозяина, а нервное напряжение барона достигало апогея и ему необходимо было кого-нибудь ущипнуть.

Очевидно, барон собирался накинуться и на Николь, как вдруг взгляд его упал на ее руки. Таверне был большим ценителем женской красоты, ради нее он наделал столько глупостей в молодые годы!

— Взгляните-ка, — произнес он, — до чего хороши пальчики у этой мерзавки. Как удлинен ноготок, он вот-вот закруглится, это был бы верх совершенства… если бы не надо было этим ручкам колоть дрова, откупоривать бутылки, чистить кастрюли — все это источило коготки, ведь у вас, мадемуазель Николь, на пальчиках настоящие коготки…

Николь не привыкла к комплиментам барона. С губ ее просилась улыбка, в которой сквозило больше удивления, чем тщеславия.

— Да, — продолжал барон, догадавшись о том, что творилось в сердце юной особы, — побольше кокетства, мой тебе совет! Должен вам сказать, дорогой мой гость, что мадемуазель Николь Леге, которую вы видите перед собой, совсем не такая скромница, как ее хозяйка, комплиментами ее не смутишь!

Бальзамо поспешно перевел взгляд на дочь барона: он заметил в выражении прекрасного лица Андре снисходительное превосходство. Тогда он постарался придать своему лицу соответствующее выражение. Андре заметила это и, должно быть, желая выразить признательность, взглянула на него уже не так смущенно, как до сих пор.

— Поверите ли, сударь, — продолжал тем временем барон, проведя тыльной стороной ладони по подбородку Николь, — казалось, только теперь он заметил, какая она хорошенькая, — поверите ли, что эта чертовка приехала вместе с моей дочерью из монастыря, где получила почти такое же воспитание. Кроме того, мадемуазель Николь ни на минуту не отходит от хозяйки. Такая преданность могла бы вызвать улыбку у господ философов, утверждающих, что у людей этой породы есть душа.

— Сударь, — возразила Андре с недовольным видом, — Николь вовсе не из преданности не отходит от меня, а потому, что я приказала ей всегда быть поблизости.

Бальзамо поднял взгляд на Николь, желая увидеть впечатление, которое произвели на нее слова хозяйки, почти оскорбительные в своей гордыне. По тому, как Николь поджала губки, он понял, что девушка была весьма чувствительна к унижениям, которые ей приходилось испытывать, будучи служанкой.

Однако выражение это едва успело промелькнуть в ее лице; когда она отвернулась, чтобы смахнуть набежавшую слезу, ее взгляд упал на окно столовой, выходившее во двор. Бальзамо интересовало все, что могло хоть отчасти прояснить характер действующих лиц, среди которых он оказался волею судьбы; все интересовало Бальзамо, как мы уже сказали, поэтому он проследил за взглядом Николь: ему показалось, что в окне, на которое она смотрела, мелькнуло лицо мужчины.

«В самом деле, — подумал он, — все весьма любопытно в этом доме, у каждого своя тайна; но, я надеюсь, не пройдет и часа, как я узнаю все, что касается мадемуазель Андре. Я уже знаю тайну барона и догадываюсь о том, что скрывает Николь».

Он на миг погрузился в свои мысли, но этого времени оказалось довольно, чтобы барон заметил его задумчивость.

— Вы тоже мечтаете! — вскричал он. — Ну что ж, однако, вам следовало бы, по крайней мере, дождаться ночи. Мечтательность заразительна, и сейчас эта болезнь готова нас одолеть, так мне кажется. Сочтем мечтателей. Прежде всего, грезит мадемуазель Андре. Затем у нас есть еще одна мечтательница — мадемуазель Николь. Наконец, я вижу, как всякую минуту предается мечтам этот бездельник Жильбер, подстреливший куропаток, фантазировавший, вероятно, даже в тот момент, когда охотился на них…

— Жильбер? — перебил его Бальзамо.

— Да, философ вроде Ла Бри. Кстати о философах: вы не из их числа? Должен предупредить, что в этом случае мы вряд ли найдем общий язык!

— Ни да ни нет, сударь, я не знаю, о ком вы говорите, — отвечал Бальзамо.

— Тем лучше, тысяча чертей! Это гнусные скоты, еще более ядовитые, чем безобразные! Они погубят монархию своей болтовней. Во Франции больше не умеют смеяться, все теперь читают, и что читают?! Фразы вроде этой: «При монархическом правлении народу нелегко сохранить добродетель»[4]. Или, например: «Истинная монархия есть учреждение, изобретенное с целью развратить народы и поработить их»[5]. Или вот еще: «Если королевская власть от Бога, то ее следует рассматривать как болезнь или стихийное бедствие, посланные поразить род людской»[6]. Как это все забавно! Добродетельный народ! Кому он нужен, я вас спрашиваю? А все идет скверно, и началось это, понимаете, с тех пор, как его величество имел беседу с господином Вольтером и прочел книги господина Дидро!

В это мгновение Бальзамо показалось, что в окне опять мелькнуло то же бледное лицо. Но оно так быстро исчезло, что Бальзамо не успел его как следует рассмотреть.

— Мадемуазель тоже любит философствовать? — спросил, улыбаясь, Бальзамо.

— Я понятия не имею о философии, — отвечала Андре. — Могу только сказать, что мне нравятся серьезные вещи.

— Ну, мадемуазель, — перебил ее барон, — нет ничего серьезнее, на мой взгляд, чем жить благоденствуя, так любите же такую жизнь.

— Однако, по-моему, нельзя сказать, чтобы мадемуазель не любила жизни, — заметил Бальзамо.

— Все, сударь, зависит от обстоятельств, — возразила Андре.

— Еще одно дурацкое словцо! — воскликнул Таверне. — Поверите ли, сударь, что в точности такие слова я слышал уже от своего сына?

— У вас есть сын, дорогой хозяин? — спросил Бальзамо.

— Господи, да, я имею несчастье быть отцом виконта де Таверне, лейтенанта жандармов дофина; мой сын — прелюбопытный субъект!

Барон процедил последние слова сквозь зубы, словно желая раздробить каждый звук.

— Поздравляю вас, сударь! — сказал Бальзамо, отвесив поклон.

— Да, — продолжал старик, — еще один философ. Все это приводит меня в замешательство, клянусь честью! Вот он мне недавно говорил об освобождении негров. «А как же сахар? — спросил я. — Я люблю кофе с сахаром, и король Людовик Пятнадцатый — тоже». А он мне: «Можно скорее обойтись без сахара, чем видеть, как страдает целая раса…» — «Раса обезьян! — возразил я. — Да и то много будет чести назвать их так». Знаете, что он заявил? Клянусь Богом, должно быть, есть что-то такое в воздухе, что кружит им головы. Он заявил, что все люди — братья! Я — брат какого-нибудь негра из Мозамбика, каково?

— Это уж чересчур!.. — воскликнул Бальзамо.

— Ну, что вы скажете? Что мне повезло, не так ли? У меня двое детей, а нельзя сказать, что я в них найду свое продолжение. Сестра — ангел, брат — апостол!.. Выпейте, сударь… Ох, до чего же отвратительное у меня вино!

— На мой вкус, оно превосходно, — возразил Бальзамо, взглянув на Андре.

— В таком случае вы самый что ни на есть философ! Будьте осторожны, не то я заставлю дочь прочесть вам молитву. Да нет, философы не религиозны. А ведь как удобно иметь веру: веришь в Бога и в короля, вот и все. А в наше время, чтобы не верить ни в то ни в другое, надо сперва очень много узнать и прочесть кучу книг; я же предпочитаю ни в чем не сомневаться. В мое время учились приятным вещам: хорошо играть в фараон, например, в бириби или в гальбик, учились хорошо владеть шпагой, несмотря на эдикты, разорять герцогинь и проматывать собственное состояние, бегая за танцовщицами. Это как раз мой случай: я все имение Таверне спустил на Оперу, и это единственное, о чем я сожалею, принимая во внимание то обстоятельство, что разоренный человек уже не человек. Я вам кажусь старым, не так ли? Так вот это как раз оттого, что я разорен, что живу в берлоге, что на мне истрепанный парик и допотопное платье. Но взгляните на моего друга-маршала: он ходит в платье с иголочки, во взбитом парике, живет в Париже и имеет двести тысяч ливров годового дохода. Уверяю вас, он еще молод, он еще зелен, бодр, отважен! А ведь на десять лет старше меня, сударь мой, на десять лет!

— Вы изволите говорить о господине де Ришелье, не так ли?

— Вот именно.

— О герцоге?

— Да не о кардинале же, черт побери! Так высоко я не метил. Кстати сказать, тому далеко до племянника: он не смог так же долго продержаться…

— Меня крайне удивляет, сударь, что, имея таких могущественных друзей, как герцог, вы покинули двор.

— О, это всего лишь временная отставка. Когда-нибудь я вернусь, — произнес старый барон, взглянув на дочь как-то по-особенному.

Бальзамо перехватил его взгляд.

— Скажите, а господин маршал помогает, по крайней мере, продвинуться по службе вашему сыну? — спросил он.

— Моему сыну? Да что вы, он терпеть его не может!

— Сына своего друга?

— Да, и он имеет на это основание.

— Как вы можете так говорить?

— Черт побери! Так ведь мой сын — философ. Ришелье его просто ненавидит.

— Ну и Филипп платит ему тем же, — произнесла Андре с полным хладнокровием. — Убирайте, Леге!

Девушка, поглощенная тем, что неусыпно следила за окном, не сводя с него глаз, бросилась исполнять приказание.

— Да-а, — вздохнул барон, — когда-то сиживали за столом до двух часов ночи. Правда, было чем поужинать, а когда не могли больше есть, продолжали пить! Но как тут будешь пить плохое вино, если еще и закусить нечем… Леге! Подайте графин с мараскином, если там еще что-нибудь осталось.

— Подайте, — приказала Андре служанке, которая, казалось, ждала знака хозяйки, прежде чем исполнить приказание барона.

Барон откинулся в кресле и, прикрыв глаза, меланхолично вздохнул.

— Вы мне начали рассказывать о маршале де Ришелье, — вновь заговорил Бальзамо.

— Да, верно, я вам о нем рассказывал, — отвечал Таверне и принялся напевать мелодию, такую же меланхоличную, как и его вздохи.

— Если он ненавидит вашего сына, имея лишь то основание, что ваш сын философ, — продолжал разговор Бальзамо, — он, должно быть, сохраняет дружеское расположение к вам, потому что вы далеки от философии?

— Я — философ? Разумеется, нет, слава Богу!

— У вас, я полагаю, предостаточно титулов. Вы были на королевской службе, не так ли?

— Я отслужил пятнадцать лет. Был адъютантом маршала, мы вместе прошли маонскую кампанию, наша дружба началась… хм… подождите-ка… во время осады Филипсбурга, то есть с тысяча семьсот сорок второго по сорок третий год.

— Ага, прекрасно! — отвечал Бальзамо. — Так вы участвовали в осаде Филипсбурга… Знаете, я тоже там был в то время.

Старик подскочил в кресле и посмотрел на Бальзамо широко раскрытыми от удивления глазами.

— Простите, — возразил он, — сколько же вам лет, дорогой гость?

— У меня нет возраста, — отвечал Бальзамо, протягивая свой стакан Андре. Она налила ему мараскину.

Барон по-своему понял ответа гостя, подумав, что Бальзамо имеет причины скрывать свой возраст.

— Сударь! Позвольте заметить, что вы не похожи на солдата, воевавшего под Филипсбургом. Осада происходила двадцать восемь лет назад, а вы выглядите самое большее — лет на тридцать.

— О Господи, да кому из нас не тридцать лет! — небрежно бросил путешественник.

— Мне, черт возьми! — вскричал барон. — Потому что как раз тридцать лет тому назад я вышел из этого возраста.

Андре не сводила глаз с путешественника: она находилась во власти непреодолимого любопытства. В самом деле, Бальзамо с каждой минутой открывался ей новой стороной.

— Так вы, сударь, намеренно меня сбиваете или, что весьма вероятно, путаете Филипсбург с другим городом. Я дал бы вам не более тридцати лет. Ты согласна со мной, Андре?

— Пожалуй, — отвечала та, безуспешно пытаясь вновь выдержать властный взгляд гостя.

— Да нет же, вовсе нет! — вскричал путешественник. — Я знаю, что говорю, а говорю то, что есть. Я имею в виду знаменитую осаду Филипсбурга, во время которой его сиятельство герцог де Ришелье убил на дуэли своего кузена принца де Ликсена. Это произошло в тот самый момент, когда я выбрался из траншеи, клянусь честью. Они находились на обочине дороги, по левую сторону; герцог проткнул его шпагой. Я как раз проходил мимо в ту минуту, когда он умирал на руках у князя Цвейбрюккенского, сидевшего на скате рва; господин де Ришелье спокойно обтирал шпагу.

— Сударь! — воскликнул барон. — Клянусь честью, вы потрясли меня до глубины души. Все происходило в точности так, как вы рассказываете.

— Вы, должно быть, уже слышали от кого-нибудь об этом деле? — спокойно спросил Бальзамо.

— Да я был там, я имел честь быть секундантом господина маршала; правда, в то время он еще не был маршалом, но это не меняет дела.

— Погодите-ка, — произнес Бальзамо, пристально вглядываясь в лицо барона.

— В чем дело?

— Вы были в то время в чине капитана, не так ли?

— Совершенно верно.

— Вы служили в полку шеволежеров королевы, который был потом разбит при Фонтенуа?

— А вы и при Фонтенуа были? — насмешливо спросил барон.

— Нет, — спокойно отвечал Бальзамо, — к тому времени я уже был мертв.

Барон широко раскрыл глаза, Андре вздрогнула, а Николь торопливо перекрестилась.

— Позвольте мне вернуться к тому, с чего я начал рассказ, — продолжал невозмутимо Бальзамо. — Итак, вы были в форме шеволежеров, я прекрасно помню. Проходя мимо дерущихся, я обратил на вас внимание: вы держали лошадей, свою и маршала. Я к вам подошел и спросил, что происходит; вы мне ответили…

— Я?

— Ну да, черт побери, именно вы! Теперь я узнаю вас, тогда вы были шевалье, вас еще называли «малыш-шевалье».

— Тысяча чертей! — в изумлении вскричал Таверне.

— Простите, что не сразу узнал вас. За тридцать лет любой человек меняется. Итак, за маршала де Ришелье, дорогой барон!

Подняв бокал, Бальзамо залпом осушил его.

— Вы… вы видели меня в то славное время? — спросил барон. — Но это невозможно!

— Однако я вас видел, — проговорил Бальзамо.

— На главной дороге?

— На главной дороге.

— С конями?

— Вот именно.

— Во время дуэли?

— В ту самую минуту, как принц испустил дух, о чем я уже имел честь сообщить вам.

— Так вам, должно быть, лет пятьдесят?

— Мне достаточно лет, чтобы я запомнил вас тогда.

Барон откинулся в кресле с таким видом, будто совершенно был сбит с толку. Николь не могла сдержать улыбки.

Однако Андре, вместо того чтобы весело рассмеяться, как ее служанка, глубоко задумалась, не сводя с Бальзамо глаз.

Можно было подумать, что Бальзамо ждал этой минуты и был к ней готов.

Резким движением поднявшись, он несколько раз окинул девушку горящим взором. Она вздрогнула, как от электрического удара.

Руки ее застыли, голова поникла, она словно против воли улыбнулась незнакомцу, затем прикрыла глаза.

Продолжая стоять, путешественник коснулся ее руки, она снова сильно вздрогнула.

— А вы, мадемуазель, — произнес он, — тоже считаете меня лжецом, поскольку я утверждаю, что участвовал в осаде Филипсбурга?

— Нет, сударь, я верю вам, — едва вымолвила Андре, сделав над собой нечеловеческое усилие.

— Выходит, я горожу вздор? — вспылил старый барон. — Ах, извините, вы, сударь, часом, не привидение ли, а может, вы не более чем тень?

Николь следила за происходившим расширенными от ужаса глазами.

— Как знать! — отвечал Бальзамо с такой важностью, что окончательно сразил служанку.

— Нет, поговорим серьезно, господин Бальзамо, — снова заговорил барон. Казалось, он полон был решимости внести окончательную ясность в это дело. — Вам ведь, должно быть, больше чем тридцать лет, верно? По правде говоря, вы выглядите моложе.

— Сударь! — обратился к нему Бальзамо. — Поверите ли вы мне, если я вам скажу что-то такое, во что и поверить-то трудно?

— Не могу вам ответить на этот вопрос, — насмешливо покачал головой барон, тогда как Андре, напротив, слушала затаив дыхание. — Должен вас предупредить, что я крайне недоверчив.

— Зачем же в таком случае задавать мне вопрос, если вы сомневаетесь в моей правдивости?

— Ну хорошо, я готов вам поверить. Вы довольны?

— В таком случае, сударь, я могу лишь повторить то, что уже сказал. Я не только видел вас, но и был с вами знаком во время осады Филипсбурга.

— Так вы были тогда ребенком?

— Конечно.

— Вам, должно быть, было не больше пяти лет?

— Нет, сударь, мне тогда был сорок один год.

— Ха-ха-ха! — громко рассмеялся барон, Николь эхом вторила ему.

— Я говорю совершенно серьезно, сударь, — строго произнес Бальзамо, — но вы мне не верите.

— Да как же можно этому верить, помилуйте! Представьте какие-нибудь доказательства!

— Но ведь это же так понятно! — продолжал Бальзамо без тени смущения. — В то время мне был сорок один год, и это правда. Я же не утверждаю, что сейчас перед вами тот же человек, каким я был в то время.

— Ха-ха! Это что-то языческое! — вскричал барон. — Кажется, был какой-то древнегреческий философ… опять эти подлые философы, они водились во все времена! Так вот, был один древний грек, который не ел бобов, утверждая, что у них есть душа; прямо, как мой сын, который утверждает, что у негров тоже есть душа; кто это выдумал? Его имя… э-э… вот черт, как же его звали-то?

— Пифагор, — подсказала Андре.

— Да, да, Пифагор, — подхватил барон. — Когда-то я учился этому у иезуитов. Отец Поре заставлял меня слагать на эту тему латинские вирши, и я соперничал в этом занятии с юным Аруэ. Я даже помню, что отец Поре отдавал предпочтение моим стихам… Пифагор, да, да, так его звали.

— Вот видите, а кто вам сказал, что я не мог быть Пифагором? — спокойно спросил Бальзамо.

— Не буду отрицать, что вы были Пифагором, — возразил барон, — да только Пифагор не участвовал в осаде Филипсбурга. Во всяком случае, я его там не видел.

— Несомненно, — сказал Бальзамо, — однако вы видели там виконта Жана де Барро, черного мушкетера, не правда ли?

— Да, да, я даже был с ним знаком… уж он-то не был философом, хотя терпеть не мог бобов и ел их только в самом крайнем случае.

— Вот именно! Прошу вас припомнить, что де Барро на следующий день после дуэли господина де Ришелье находился в траншее рядом с вами.

— Совершенно верно.

— Как вы, очевидно, помните, черные мушкетеры всю неделю стояли бок о бок с шеволежерами.

— И что из этого следует?

— Так вот, пули сыпались градом в тот вечер. Де Барро был печален, он подошел к вам и попросил щепотку табаку. Вы протянули ему золотую табакерку.

— На ней была изображена женщина!..

— Совершенно верно. Она так и стоит у меня в глазах — блондинка, не так ли?

— Черт возьми! Так! — в растерянности проговорил барон. — А что было дальше?

— Дальше, — продолжал Бальзамо, — в то самое время, когда он нюхал табак, в него угодило ядро, оторвав ему голову, как в свое время господину Бервику.

— Увы, так оно и было! Бедный де Барро!

— Что ж, сударь, вы понимаете теперь, что я не только видел, но и знал вас во времена Филипсбурга? — проговорил Бальзамо. — Я и был тем самым де Барро.

Старый барон отпрянул в страхе или скорее в изумлении. Это развеселило незнакомца.

— Вы, стало быть, колдун? — вскричал барон. — Лет сто назад вас бы сожгли на костре, дорогой мой гость. О Господи, кажется, здесь уже попахивает привидениями, висельниками, костром!

— Господин барон, — с улыбкой возразил Бальзамо, — настоящий колдун не может быть ни сожжен, ни повешен, запомните это навсегда! Только дураки попадают на костер или виселицу. Однако не довольно ли на сегодня? Я вижу, мадемуазель де Таверне засыпает? Кажется, метафизические споры и оккультные науки почти не трогают ее.

Андре не могла дольше противостоять неизвестной ей дотоле силе: она медленно поводила головой, как раскачивается цветок, чашечка которого переполнилась росой.

Услышав последние слова Бальзамо, она попыталась прогнать овладевшее ею наваждение. Она с силой тряхнула головой, поднялась и, покачиваясь, с помощью Николь вышла из столовой.

Бальзамо внимательно следил за ней, за ее нетвердой походкой.

В ту же минуту исчезло лицо, все это время заглядывавшее через окно. Бальзамо успел узнать Жильбера.

Спустя мгновение из комнаты Андре послышались громкие звуки клавесина.

После ухода Андре Бальзамо воскликнул, не скрывая торжества:

— Итак, теперь я могу повторить вслед за Архимедом: «Эврика!»

— Кто такой Архимед? — спросил барон.

— Один славный ученый, с которым я был знаком две тысячи сто пятьдесят лет тому назад, — отвечал Бальзамо.

VII ЭВРИКА!

То ли барону бахвальство гостя на этот раз показалось чрезмерным, то ли он попросту не слышал слов Бальзамо, то ли, наконец, слышал, но не настолько рассердился, чтобы вышвырнуть из своего дома странного гостя, — он провожал взглядом Андре, пока за ней не затворилась дверь. Затем, когда звуки клавесина убедили его в том, что она в соседней комнате, барон предложил Бальзамо доставить его до ближайшего города.

— У меня скверная лошадь, для нее, вероятно, это будет последнее путешествие, но туда-то она вас довезет, и вы можете, по крайней мере, быть уверены, что найдете подходящее место для ночлега. Это не значит, что в Таверне не нашлось бы комнаты или кровати. Но я по-своему понимаю гостеприимство. «Все или ничего» — вот мой девиз.

— Так вы меня гоните? — спросил Бальзамо, пытаясь скрыть в улыбке противоречивые чувства, охватившие его. — Стало быть, я вам надоел.

— Да нет, черт побери! Я к вам по-дружески расположен, мой дорогой. Оставить же вас здесь на ночлег означало бы, напротив, что я желаю вам зла. Я с величайшим сожалением говорю вам это, скорее для очистки совести. По правде говоря, вы мне очень нравитесь.

— Так если я вам нравлюсь, не гоните меня: я устал, и не заставляйте меня скакать на коне, вместо того чтобы вытянуться в постели. Не умаляйте своих возможностей, если, конечно, вы не хотите убедить меня в том, что плохо ко мне относитесь.

— О, если так, то вы остаетесь здесь!

Поискав взглядом Ла Бри, он заметил его в углу.

— Поди сюда, старый негодяй! — обратился он к нему.

Ла Бри робко приблизился.

— Подойди ближе, черт тебя побери! Как ты думаешь, красная комната подойдет?

— Конечно, сударь, — отвечал старый слуга. — Ведь в ней живет господин Филипп, когда приезжает в Таверне.

— Может, она и годится для бедного лейтенанта, приезжающего на лето к нищему отцу, но совершенно не подходит богатому сеньору, который путешествует в карете, запряженной четверкой почтовых лошадей.

— Уверяю вас, сударь, — вмешался Бальзамо, — комната мне подойдет.

Барон поморщился, словно хотел сказать: «Ну-ну, уж я-то знаю, чего она стоит».

Затем громко приказал:

— Приготовь господину красную комнату, раз уж он хочет навсегда избавиться от желания вернуться когда-нибудь в Таверне. Итак, вы хотите остаться?

— Разумеется!

— Погодите! Есть еще одно средство…

— О чем вы говорите?

— Вы ведь можете поехать не только верхом…

— Куда поехать?

— В Бар-ле-Дюк.

Бальзамо ждал, что последует за этим предложением.

— Вы ведь приехали на почтовых лошадях, не так ли?

— Несомненно, если только не сатана ими правил.

— Я сначала тоже так подумал. Мне показалось, вы с ним приятели.

— Слишком большая честь для меня.

— Так вот лошади, которые дотащили вашу карету сюда, могут ведь отвезти ее назад, верно?

— Вот тут вы ошибаетесь. Во-первых, от четверки у меня осталась только пара лошадей. Кроме того, карета очень тяжелая, лошадям необходим отдых.

— Еще один довод… Решительно, вы хотите здесь остаться!

— Я хотел бы сегодня остаться здесь, чтобы завтра снова встретиться с вами и выразить вам свою признательность.

— Это очень просто.

— Что вы имеете в виду?

— Раз вы водите дружбу с сатаной, попросите его помочь мне отыскать философский камень.

— Господин барон! Если он так вам нужен…

— Философский камень? Черт возьми, еще как нужен!

— В таком случае вам следует обратиться к другому лицу.

— Кто же это другое лицо?

— Я, как сказал Корнель в… не помню точно, какой комедии, которую он читал мне… погодите-ка… да, ровно сто лет назад, когда мы с ним проезжали по Новому мосту в Париже.

— Ла Бри, старый мошенник! — закричал барон, почувствовав, что разговор начинает принимать нежелательный оборот в столь поздний час, да еще с таким собеседником. — Поищите свечу и проводите барона.

Ла Бри бросился исполнять приказание. Найти в доме свечу было почти так же трудно, как философский камень. Он позвал Николь и приказал ей подняться первой и проветрить красную комнату.

Николь оставила Андре одну, или скорее Андре была рада предлогу выпроводить служанку: ей было необходимо остаться наедине со своими мыслями.

Барон пожелал Бальзамо спокойной ночи и пошел спать.

Бальзамо вынул часы, вспомнив об обещании, данном Альтотасу. Ученый проспал два с половиной часа вместо двух. Полчаса было потеряно. Бальзамо спросил у Ла Бри, стоит ли карета на прежнем месте.

Ла Бри отвечал, что она должна стоять там, если только ей не вздумалось уехать одной, без лошадей.

Бальзамо поспешил справиться о Жильбере.

Ла Бри уверял его, что бездельник Жильбер лег уже, по крайней мере, с час назад.

Бальзамо вышел во двор, собираясь разбудить Альтотаса. Но прежде он выяснил, как пройти в красную комнату.

Господин де Таверне нисколько не преувеличивал, говоря о бедности комнаты. Она не отличалась убранством от остальных комнат в замке.

Дубовая кровать была застлана покрывалом из потертой шелковой узорчатой ткани — того же зеленовато-золотистого оттенка, что и обивка стен. В комнате стоял дубовый стол на гнутых ножках. Большой камин эпохи Людовика XIII, которому пламя зимой придавало некоторую пышность, выглядел летом без огня тоскливо: не было ни подставки для дров, ни щипцов, не было и дров, зато он был забит старыми газетами. Вот и вся обстановка комнаты, случайным обитателем которой оказался в эту ночь Бальзамо.

Прибавим пару стульев и деревянный шкаф с исцарапанными стенками, выкрашенный в серый цвет.

Пока Ла Бри пытался навести в комнате порядок после того, как Николь проветрила ее и удалилась к себе, Бальзамо разбудил Альтотаса и вернулся в дом.

Подойдя к гостиной, он остановился и прислушался.

Когда Андре вышла из столовой, она заметила, что не испытывает на себе больше таинственного влияния путешественника.

Чтобы не думать о нем, она села за клавесин.

Звуки и теперь доносились сквозь приотворенную дверь.

Бальзамо, как мы уже сказали, остановился перед этой дверью.

В течение некоторого времени он плавными медленными взмахами рук, несомненно творя какие-то заклинания, гипнотизировал Андре. Она стала испытывать уже знакомое волнение; постепенно игра ее смолкла, руки безжизненно повисли, и она медленно обернулась к двери, подчиняясь чужой воле, готовая исполнить любое приказание.

Бальзамо улыбнулся в полумраке, будто видел, что происходит за запертой дверью.

Очевидно, он именно этого добивался от Андре и догадался, что его воля исполнена. Протянув в темноте левую руку и ухватившись за перила, он стал подниматься по крутой массивной лестнице, которая привела его к красной комнате.

Пока он удалялся, Андре так же медленно повернулась от двери к клавесину. Остановившись на последней ступеньке лестницы, Бальзамо услышал первые аккорды мелодии, которую продолжала исполнять Андре.

Бальзамо вошел в красную комнату и отпустил Ла Бри.

Ла Бри был прекрасно вышколен и привык беспрекословно повиноваться. На сей же раз, двинувшись было к двери, он внезапно остановился на пороге.

— В чем дело? — спросил Бальзамо.

Ла Бри не отвечал, опустив руку в карман куртки и пытаясь нащупать что-то на самом дне.

— Вы хотите что-нибудь сообщить мне, друг мой? — переспросил Бальзамо, подходя к нему.

Казалось, Ла Бри сделал над собою нечеловеческое усилие, чтобы вынуть руку из кармана.

— Я хотел сказать вам, сударь, что вы, должно быть, ошиблись нынче вечером, — пролепетал он.

— Я ошибся? — удивился Бальзамо. — В чем же, друг мой?

— Вы, верно, подумали, что подаете мне монету в двадцать четыре су, а вместо нее я нашел в кармане монету в двадцать четыре ливра!

Он разжал кулак: на ладони сверкнул новехонький луидор.

Бальзамо с восхищением посмотрел на старого слугу: не часто приходилось ему встречать честного человека.

— «And honest»[7], — повторил он вслед за Гамлетом.

Пошарив в кармане, он достал второй луидор и положил рядом с первым.

Никогда еще не испытанная им радость охватила Ла Бри при виде подобной щедрости. Прошло уже почти двадцать лет, как он не видал золота.

Он смог поверить, что стал обладателем такого богатства, только после того, как Бальзамо взял у него монеты и сам опустил их ему в карман.

Ла Бри поклонился до земли и, пятясь, двинулся к выходу. Бальзамо остановил его.

— Как обычно проходит утро в замке? — обратился он с вопросом к старому слуге.

— Господин де Таверне встает поздно, а мадемуазель Андре спозаранку на ногах.

— В котором часу?

— Около шести.

— Кто живет надо мной?

— Ваш покорный слуга, сударь.

— А внизу?

— Внизу никого нет, там передняя.

— Хорошо, благодарю вас, друг мой; можете идти.

— Покойной ночи, сударь!

— Прощайте! Кстати, позаботьтесь о том, чтобы моя карета была в безопасности.

— О, можете быть совершенно покойны!

— Если оттуда послышится какой-нибудь шум или вы заметите свет, не пугайтесь. Там живет мой старый немощный слуга, которого я повсюду вожу с собой. Передайте господину Жильберу, чтобы он не беспокоил его. Прошу вас также сказать ему, чтобы он не пропадал завтра утром до тех пор, пока я не переговорю с ним. Вы все запомнили, мой друг?

— Конечно, сударь. Вы, надеюсь, не собираетесь покинуть нас завтра так рано?

— Посмотрим, — с улыбкой отвечал Бальзамо. — Хорошо бы завтра к вечеру успеть добраться до Бар-ле-Дюка.

Ла Бри покорно вздохнул, в последний раз окинул взглядом постель и поднес свечу к камину, где вместо дров лежали старые газеты: он хотел хоть немного обогреть сырую просторную комнату.

Бальзамо остановил его.

— Нет, нет, — воскликнул он, — не трогайте газеты: если мне не удастся заснуть, я с удовольствием почитаю их.

Ла Бри поклонился и вышел.

Бальзамо подошел к двери, слушая удалявшиеся шаги старого слуги, который поднимался по скрипучей лестнице. Вскоре шаги стали слышны над его головой: Ла Бри был у себя в комнате.

Бальзамо подошел к окну.

Напротив него в другом крыле флигеля светилось окно крошечной мансарды. Там жила Леге. Сквозь неплотно задернутые шторы было видно, как девушка медленно расстегнула платье, развязала косынку. Она время от времени отворяла окно и свешивалась вниз, разглядывая двор.

Бальзамо внимательно изучал ее, так как не успел сделать этого за ужином.

— Поразительное сходство! — прошептал он.

В это самое мгновение свет в мансарде погас, хотя было ясно, что служанка еще не ложилась.

Бальзамо продолжал стоять, привалившись плечом к стене.

Звуки клавесина по-прежнему доносились из гостиной.

Путешественник прислушался, желая убедиться, что никакой другой шум не нарушает ночной тишины. Затем он распахнул дверь, которую, уходя, прикрыл Ла Бри, бесшумно спустился по лестнице, легонько толкнул дверь в гостиную, повернувшуюся без малейшего скрипа на изношенных петлях.

Андре ничего не слыхала.

Она опускала свои белые руки на пожелтевшие от старости клавиши слоновой кости. Перед ней висело старинное зеркало в резной раме с инкрустациями, с облупившейся позолотой, закрашенной серой краской.

Девушка наигрывала грустную мелодию, вернее, брала аккорды, задумчиво импровизируя. Наверное, она пыталась в музыке выразить мечты, навеянные воображением. Возможно, соскучившись в Таверне, она мысленно устремлялась в бескрайние сады монастыря Благовещения в Нанси, где резвились беззаботные воспитанницы. Как бы там ни было, ее затуманенный взор блуждал в мутном зеркале, висевшем напротив, где отражались темные углы просторной гостиной, которую не могла осветить одна-единственная свеча, стоявшая на клавесине.

Иногда она внезапно останавливалась. В эти мгновения она вспоминала о странном появлении незнакомца, и ее охватывали неведомые дотоле ощущения. Раньше чем она успевала припомнить какую-нибудь подробность вечера, сердце ее начинало отчаянно биться и дрожь пробегала по всему телу. Несмотря на то, что Андре была совершенно одна, она трепетала так, словно кто-то прикасался к ней и этими прикосновениями тревожил ей сердце.

В тот самый миг как она попыталась разобраться в непривычных для нее ощущениях, она испытала их с новой силой. Все ее существо содрогнулось, будто от удара. Она словно прозрела в это мгновение: ее мысль работала ясно и четко. В зеркале отразилось какое-то движение.

Дверь комнаты бесшумно распахнулась.

На пороге появилась какая-то неясная тень.

Андре содрогнулась, уронив руки на клавиши.

Однако, казалось, в этом появлении тени не было ничего особенного.

Разве она, сливавшаяся с темнотой, не могла принадлежать г-ну де Таверне или Николь? Кроме того, Ла Бри имел обыкновение перед сном обходить все уголки замка и сейчас мог зайти за чем-нибудь к ней в гостиную. Это нередко случалось: скромный и верный слуга двигался обычно совершенно бесшумно.

Однако сердце подсказало девушке, что на этот раз вошел кто-то другой.

Человек приблизился к ней, не проронив ни слова, становясь постепенно все более различим в темноте. Когда он попал в круг света, отбрасываемого свечой, Андре узнала в нем незнакомца. Ее испугала бледность его лица, которую подчеркивал сюртук черного бархата.

Из каких-то, без сомнения, таинственных соображений он сменил на сюртук платье из шелка, в котором был прежде[8].

Она хотела обернуться, закричать.

Бальзамо простер руки — она не двинулась.

Девушка сделала над собой неимоверное усилие.

— Сударь! — чуть слышно произнесла она. — Сударь!.. Именем Бога заклинаю вас: что вам угодно?

Бальзамо улыбнулся, его лицо отразилось в зеркале, и Андре так и впилась в него взглядом, ловя каждое движение его.

Он не отвечал.

Андре в другой раз попыталась подняться, но безуспешно: необоримая сила, нечто вроде приятной усталости, навалилась на нее. Взгляд ее по-прежнему был прикован к таинственному зеркалу.

Новое, незнакомое ощущение было ей неприятно, потому что она чувствовала себя в полной власти этого человека, а он был ей малознаком.

Она изо всех сил попыталась позвать на помощь, — ее губы дрогнули, но Бальзамо простер руки над головой девушки, и ни один звук не вырвался из ее груди.

Андре оставалась безмолвной, грудь ее наполнилась диким ужасом, голова затуманилась…

Ни проронив ни звука, она обессиленно склонила набок безвольную голову.

В это мгновение Бальзамо послышался едва различимый шум со стороны окна. Он с живостью повернулся и успел заметить отпрянувшее лицо мужчины.

Он нахмурился. То же выражение тотчас словно отразилось на лице Андре.

Обернувшись к ней, он опустил руки, которые все это время продолжал держать у нее над головой, потом жестом жреца воздел их, затем снова опустил и, подчиняя ее волю своей, проговорил настойчиво:

— Усните!

Она попыталась сопротивляться этому наваждению.

— Усните! — повторил он властно. — Усните: я так хочу!

Ничто не могло бы устоять перед силой его воли. Андре положила руку на клавиши, уронила голову и крепко уснула.

Бальзамо попятился к двери, вышел, затворив ее за собой, и вскоре его шаги раздались на лестнице. Еще мгновение — и он был в своей комнате.

Как только дверь гостиной затворилась, за окном вновь мелькнуло отпрянувшее было лицо.

Это был Жильбер.

VIII ПРИТЯГАТЕЛЬНАЯ СИЛА

Жильберу не полагалось из-за низкого происхождения присутствовать на ужине, поэтому он с жадностью следил весь вечер через окно за участниками трапезы, которым положение позволяло находиться в столовой замка Таверне. Он видел улыбавшегося и жестикулировавшего во время ужина Бальзамо. Он отметил внимание, которое оказывала ему Андре, неслыханную любезность барона, почтительную услужливость Ла Бри.

Позже, когда все встали из-за стола, он укрылся в зарослях сирени, опасаясь, как бы Николь, затворяя ставни или возвращаясь к себе, не заметила его и не помешала ему в его расследовании, или, вернее, в слежке.

Действительно, Николь обошла весь первый этаж, однако вынуждена была оставить одно окно гостиной незакрытым, так как петли ставней были неисправны.

Жильбер знал об этом обстоятельстве. Вот почему он, как мы уже видели, не покидал своего поста, уверенный в том, что сможет продолжать наблюдения после ухода Леге.

Мы сказали «наблюдения», но слово это может показаться читателю не вполне ясным. В самом деле, какими наблюдениями мог быть занят Жильбер? Разве он не знал всех уголков замка Таверне, где он вырос, разве не знал он характера всех его обитателей, наблюдая их ежедневно в течение семнадцати или восемнадцати лет?

Итак, в тот вечер у Жильбера были для наблюдений иные основания: он не столько подкарауливал, сколько выжидал.

Когда Николь, оставив Андре одну, покинула гостиную, она небрежно и не торопясь притворила все двери и ставни, прошлась по первому этажу, будто ожидая кого-то встретить и бросая беглый взгляд по сторонам. Наконец она решилась уйти в свою комнату.

Жильбер стоял не шелохнувшись за деревом: он пригнулся, затаил дыхание, но не упустил ни одного движения Николь. Когда она скрылась и засветилось окно ее мансарды, он на цыпочках прошел по двору, подошел к окну, присел в тени на корточки и стал ждать, сам в точности не зная чего, пожирая глазами Андре, в небрежной позе сидевшую за клавесином.

Тут в гостиную вошел Бальзамо.

Увидев его, Жильбер вздрогнул и горящим взором стал следить за обоими участниками сцены, которую мы только что описали.

Ему казалось, что Бальзамо хвалил игру Андре, а она отвечала со свойственной ей холодностью. Он настойчиво улыбался, а она перестала играть, чтобы спровадить гостя.

Жильбер поразился изяществу, с которым тот удалился.

Он думал, что все уловил, хотя в действительности не понял ничего из того, что между ними произошло: смысл этой сцены был в том, что она происходила в полном безмолвии.

Жильбер ничего не мог слышать, он лишь видел, как шевелились губы и взмахивали руки. Даже будучи очень наблюдательным, он не мог заподозрить тайну, потому что внешне все выглядело вполне естественно.

Когда Бальзамо удалился, Жильбер из наблюдателя обратился в воздыхателя: его восхищала пленительная небрежность позы, которую приняла Андре. Вдруг он с удивлением заметил, что она спит. Некоторое время юноша не двигался, желая убедиться в том, что она в самом деле заснула. Когда же у него не осталось в этом никаких сомнений, он выпрямился и обхватил голову руками, будто опасаясь, как бы она не лопнула от переполнявших ее мыслей. Он собрал всю свою волю и воскликнул в исступлении:

— О, как бы мне хотелось коснуться губами ее руки! Да! Я, Жильбер, этого хочу!..

Проговорив эти слова и будто подчиняясь внутреннему голосу, он устремился через переднюю к двери, ведущей в гостиную; дверь так же бесшумно распахнулась перед ним, как несколько ранее перед Бальзамо.

Едва дверь распахнулась и ничто больше не препятствовало ему, чтобы подойти к девушке, он понял всю серьезность того, что задумал: он, Жильбер, сын арендатора и крестьянки, тихий, почтительный, едва осмеливавшийся робко взглядывать из темного угла на гордую и снисходительную госпожу, вознамерился припасть к краю ее платья или коснуться губами пальчиков спящей богини, которая, пробудившись, могла бы одним взглядом обратить его в пепел. Туман опьянения от грез рассеялся при этой мысли, в голове прояснилось, и он опомнился. Он застыл, ухватившись за дверной косяк; колени у него задрожали, он едва держался на ногах.

Однако задумчивость или сон Андре были столь глубокими, что Жильбер так и не понял, спит она или грезит: она сидела совершенно неподвижно. Сердце Жильбера трепетало в груди так, что можно было слышать его биение, и он, безуспешно пытаясь унять волнение, задыхался.

Андре по-прежнему не шевелилась. Она была так хороша в этот миг! Она сидела, грациозно опершись на руку. Длинные волосы свободно ниспадали, рассыпавшись по плечам. Утихнувшая было под влиянием страха, но не угасшая страсть Жильбера вспыхнула с новой силой. Голова его закружилась, он словно опьянел от безумной любви. Он испытывал всепожирающую потребность дотронуться до Андре. Он снова шагнул к ней.

Половица скрипнула под его нетвердой ногой: капли ледяного пота выступили у него на лбу. Однако Андре ничего не слышала.

— Она спит, — прошептал Жильбер. — Какое счастье, что она спит!

Не пройдя и трех шагов, он опять остановился, испугавшись того, как необычно засветилась лампа, готовая погаснуть и отбрасывавшая последние яркие отблески перед наступлением полной темноты.

Дом безмолвствовал: не доносилось ни единого звука, ни единого вздоха. Старик Ла Бри лег и, должно быть, уже заснул. Света в окне Николь тоже не было.

— Скорее! — прошептал он и снова двинулся вперед.

Его поразило, что, когда вновь скрипнул паркет под его ногой, Андре опять не пошевелилась.

Жильберу показалось это очень странным, он ужаснулся.

— Она спит, — проговорил он, словно приучая себя к этой мысли, которая уже раз двадцать то покидала его, то возвращалась, как это бывает с нерешительными любовниками или трусами, а трусу не дано владеть своим сердцем. — Она спит! Боже мой!

Терзаемый страхом и надеждой, Жильбер продолжал подходить к Андре и наконец оказался в двух шагах от нее. Дальше все происходило как во сне: если бы он захотел убежать, это было бы невозможно; оказавшись в поле притяжения, центром которого была Андре, он почувствовал, что связан по рукам и ногам, сражен — он упал на колени.

Андре по-прежнему оставалась без движения, не проронив ни звука; можно было подумать, что она обратилась в статую. Жильбер поднес к губам край ее платья.

Затем медленно, затаив дыхание, поднял голову, ловя глазами ее взгляд.

Глаза Андре были широко раскрыты, однако она ничего не видела.

Жильбер не знал, что и думать, он был раздавлен. На миг ему показалось, что она мертва. Чтобы убедиться в этом, он осмелился взять ее за руку: она была теплой, едва заметно пульсировала жилка. Но рука Андре неподвижно лежала в руке Жильбера. Испытывая сладострастное чувство от прикосновения к руке Андре, Жильбер вообразил, что она все видит, чувствует и догадывается о его безумной любви. Несчастный юноша, ослепленный любовью, поверил, что она ждала его, что ее молчание не что иное, как одобрение, а за ее неподвижностью скрывается благосклонность.

Он поднес руку Андре к губам и жадно припал к ней.

Андре вздрогнула, и Жильбер почувствовал, что она отталкивает его.

— Я погиб! — прошептал он, выпуская руку девушки. Он упал на колени и коснулся лбом пола.

Андре стремительно поднялась, словно подброшенная пружиной, даже не взглянув на поверженного Жильбера. Он был настолько раздавлен стыдом и ужасом, что не стал вымаливать прощения, на которое, впрочем, не мог и рассчитывать.

Казалось, таинственная сила увлекает Андре к неведомой цели. Вытянув шею и высоко подняв голову, она, коснувшись плечом Жильбера, прошла мимо и направилась нетвердой походкой к выходу.

Видя, что она удаляется, Жильбер приподнялся на локте, робко обернулся и стал провожать ее изумленным взглядом. Андре приблизилась к двери, отворила ее, прошла переднюю и подошла к лестнице.

Бледный, трясущийся, Жильбер пополз за ней на коленях.

«Она так возмущена, — подумал он, — что не удостоила меня даже гнева; она, наверное, отправилась к барону, чтоб рассказать о моем постыдном безумии, и он вышвырнет меня, как лакея!»

Все поплыло у него в глазах при мысли, что его выгонят из Таверне, что он не увидит больше той, которая была для него светом, жизнью, душой. Отчаяние придало ему смелости: он поднялся на ноги и бросился к Андре.

— Простите меня, мадемуазель, именем всего святого, простите! — пролепетал он.

Ему показалось, что она не слышала его. Она прошла мимо двери, которая вела в комнату ее отца.

Жильбер облегченно вздохнул.

Андре поставила ногу на первую ступеньку лестницы, затем поднялась на вторую.

— Боже, Боже! — прошептал Жильбер. — Куда же она идет? Лестница ведет в красную комнату, где поселили незнакомца, и в мансарду Ла Бри. А вдруг она позовет его, позвонит в колокольчик? Так она собирается пойти к… Это невозможно!

Жильбер в ярости сжал кулаки при мысли, что Андре могла пойти к Бальзамо.

Она остановилась у двери незнакомца. Холодный пот выступил у Жильбера на лбу. Он уцепился за прутья лестницы, чтобы не свалиться, так как все время следовал за Андре. Все, чему он явился свидетелем, о чем догадывался, представлялось ему чудовищным.

Дверь Бальзамо была приотворена. Андре толкнула ее и без стука шагнула в комнату. Ее благородные чистые черты осветились на мгновение, а в широко раскрытых глазах запрыгали золотистые отблески от лампы.

Жильберу удалось рассмотреть незнакомца, стоявшего посреди комнаты: он смотрел не мигая, нахмурив лоб, и повелительным жестом протягивал руку.

Дверь захлопнулась.

Жильбер почувствовал, что силы его оставляют. Одной рукой он выпустил перила, другой коснулся пылавшего лба. Он покатился подобно колесу, соскочившему с оси, и рухнул на нижние ступеньки, растянувшись на холодных плитах. Взгляд его все еще устремлялся к проклятой двери, поглотившей мечту прошлою, счастье настоящего и надежду будущего.

IX ЯСНОВИДЯЩАЯ

Бальзамо пошел навстречу девушке; она вошла к нему твердой поступью статуи Командора, двигаясь точно по прямой линии.

Ее появление могло показаться странным, однако оно ничуть не удивило Бальзамо.

— Я приказал вам уснуть, — обратился он к ней. — Вы спите?

Андре вздохнула и ничего не ответила.

Бальзамо подошел к девушке, посылая в ее сторону более сильный поток флюидов.

— Ответьте мне, — приказал он.

Девушка вздрогнула.

— Вы слышите меня? — спросил незнакомец.

Андре кивнула.

— Отчего же вы молчите?

Андре поднесла руку к горлу, словно давая понять, что не может говорить.

— Ну хорошо! Садитесь вот сюда, — приказал Бальзамо.

Он взял ее за руку, которую недавно целовал Жильбер. На этот раз от одного прикосновения Андре испытала сильнейшее потрясение, свидетелями которого мы с вами уже были, когда приказ ей был послан сверху ее повелителем.

Под властным взглядом Бальзамо она отступила шага на три и упала в кресло.

— Скажите, — обратился он к ней, — вы что-нибудь видите?

Глаза Андре округлились, словно она пыталась охватить взглядом все пространство комнаты, освещенное яркими отблесками двух свечей.

— Я не прошу вас увидеть глазами, — продолжал Бальзамо, — посмотрите внутренним взором.

Выхватив из-под вышитой куртки стальную палочку, он коснулся ею трепетавшей груди Андре.

Девушка подскочила, будто огненное жало пронзило ее и прошло до самого сердца. Глаза у нее закрылись.

— Прекрасно! — воскликнул Бальзамо. — Вы прозрели, не так ли?

Она кивнула.

— Вы будете говорить?

— Да, — отвечала Андре.

Она поднесла руку ко лбу с выражением нечеловеческого страдания.

— Что с вами? — спросил Бальзамо.

— О, мне так больно!

— Почему больно?

— Потому что вы заставляете меня видеть и говорить.

Бальзамо два-три раза провел руками над ее головой и тем словно ослабил слишком сильное для нее воздействие флюидов.

— Вам все еще больно? — спросил он.

— Сейчас легче, — отвечала девушка.

— Хорошо. Теперь скажите мне, где вы находитесь.

Глаза Андре по-прежнему оставались закрытыми. Она нахмурилась, лицо выразило сильнейшее удивление.

— Я в красной комнате, — пробормотала она.

— Кто с вами рядом?

— Вы! — вздрогнув, отвечала она.

— Что вы сейчас испытываете?

— Мне страшно! Мне стыдно!

— Отчего же? Разве мы не связаны симпатическими узами?

— Это так.

— Разве вам не известно, что я сумел заставить вас сюда прийти из самых чистых побуждений?

— Известно.

Лицо ее просветлело, затем снова затуманилось.

— Вы недостаточно откровенны со мной, — продолжал Бальзамо. — Не можете меня простить?

— Я вижу, что вы не хотите мне зла, однако готовы причинить страдания кому-то еще.

— Вполне возможно, — прошептал Бальзамо. — Это не должно вас беспокоить, — проговорил он жестко.

Лицо Андре разгладилось.

— Все ли в доме спят?

— Не знаю, — отвечала она.

— Так взгляните!

— Куда я должна смотреть?

— Начнем с вашего отца. Где он сейчас?

— В своей комнате.

— Чем занимается?

— Он лег.

— Спит?

— Нет, читает.

— Что именно?

— Одну из тех дурных книг, которые он и меня пытается заставить читать.

— А вы их не читаете?

— Нет, — возразила она.

— Ну хорошо. С этой стороны все спокойно. Теперь посмотрите, что делает в своей комнате Николь.

— У нее нет света.

— Разве вам нужен свет?

— Нет, если вы прикажете видеть в темноте.

— Да, я вам это приказываю!

— Я ее вижу.

— Что она делает?

— Она неодета… Осторожно толкнула дверь своей комнаты… Спускается по лестнице.

— Так… Куда она направляется?

— Стоит у входной двери. По-видимому, кого-то подкарауливает…

Бальзамо усмехнулся:

— Не вас ли она поджидает?

— Нет.

— Хорошо. Это главное. Когда за девушкой не шпионят ни отец, ни служанка, ей нечего опасаться, если только…

— Нет, — перебила она Бальзамо.

— Вы читаете мои мысли?

— Да.

— Так вы ни в кого не влюблены?

— Я? — высокомерно спросила она.

— Отчего же нет? Разве вы не можете быть влюблены? Из монастыря выходят не для того, чтобы жить в заточении: вы должны быть свободны душой и телом.

Андре покачала головой.

— Мое сердце свободно, — с грустью ответила она.

Душевная чистота и непорочность осветили изнутри ее лицо. Бальзамо восторженно прошептал:

— Как вы прекрасны, дорогая ясновидящая.

Он прижал руки к груди в немой молитве, затем обратился к Андре:

— Однако если не любите вы, это вовсе не означает, что никто не любит вас, не так ли?

— Не знаю, — мягко возразила она.

— Как не знаете? — строго спросил Бальзамо. — Узнайте! Когда я спрашиваю, надо отвечать!

Он в другой раз прикоснулся стальной палочкой к ее груди.

Девушка вздрогнула, но не так сильно, как в первый раз.

— Да, теперь я вижу… Сжальтесь надо мной, вы меня погубите…

— Что вы видите? — спросил Бальзамо.

— Это невероятно! — воскликнула Андре.

— Что там такое?

— Я вижу молодого человека, который следит за мной, не сводит с меня глаз с тех пор, как я вернулась из монастыря.

— Кто этот юноша?

— Лица не видно; судя по одежде, он простолюдин.

— Где он сейчас?

— Внизу у лестницы. Он страдает… плачет!

— Почему же вы не видите его лица?

— Он закрыл лицо руками.

— Смотрите сквозь ладони!

Андре сделала над собой усилие.

— Жильбер! — вскрикнула она. — Я же говорила, что это невозможно!

— Отчего же невозможно?

— Он не посмеет меня любить, — отвечала она в высшей степени презрительно.

Бальзамо усмехнулся: он хорошо знал людей и понимал, что для любви нет преград, даже если эта преграда — пропасть между сословиями.

— Что он делает на лестнице? — продолжал он.

— Сейчас, сейчас… Он поднял голову… Схватился за перила… Встал… Поднимается по лестнице!

— Куда он направляется?

— Сюда… Но это ничего, он не осмелится войти.

— Почему?

— Боится! — презрительно усмехнувшись, отвечала Андре.

— Он собирается подслушивать?

— Да, он уже прижался ухом к двери… Он нас подслушивает!

— Вас это смущает?

— Да, потому что он может услышать, о чем мы говорим.

— Он из тех, кто может этим воспользоваться даже во вред той, которую любит?

— Да, забывшись в гневе или в порыве ревности… В такие минуты он способен на все!

— В таком случае давайте от него избавимся! — предложил Бальзамо.

Он решительно направился к двери, громко топая.

Очевидно, Жильбер еще был не готов к атаке: услышав шаги Бальзамо и опасаясь быть застигнутым врасплох, он бросился к перилам и торопливо съехал вниз.

Андре в ужасе вскрикнула.

— Не смотрите туда, — подходя к Андре, приказал Бальзамо. — Влюбленные простолюдины — малоинтересная материя. Расскажите лучше о бароне де Таверне.

— Как вам будет угодно, — вздохнув, отвечала Андре.

— Он в самом деле беден?

— Очень!

— Настолько беден, что не способен предоставить вам никаких развлечений?

— Да.

— Так вы здесь скучаете?

— Смертельно!

— Быть может, вы тщеславны?

— Нисколько.

— Вы любите своего отца?

— Да… — поколебавшись, ответила она.

— Вчера мне показалось, что есть нечто, омрачающее вашу любовь к отцу, — продолжал с усмешкой Бальзамо.

— Я не могу ему простить, что он пустил по ветру состояние моей матери. Теперь Мезон-Руж прозябает в гарнизоне и не может с достоинством носить имя своей семьи.

— Кто это Мезон-Руж?

— Мой брат Филипп.

— Почему вы зовете его Мезон-Ружем?

— Так называется, вернее, когда-то назывался наш замок. Старший сын носит имя Мезон-Руж вплоть до кончины своего отца и потом присоединяет к нему имя Таверне.

— Вы любите брата?

— Очень!

— Больше всех?

— Больше всех на свете!

— А как объяснить, что вы так горячо любите своего брата, а отца только терпите?

— У брата благородное сердце, он жизнь готов за меня отдать!

— А отец?

Андре потупилась.

— Почему вы молчите?

— Не хочу отвечать.

Бальзамо и не собирался принуждать ее к ответу. Вероятно, он и так уже знал о бароне все, что хотел.

— Где сейчас шевалье де Мезон-Руж?

— Вы спрашиваете у меня, где Филипп?

— Да.

— В своем гарнизоне в Страсбуре.

— Вы его видите?

— Где?

— В Страсбуре.

— Не вижу.

— Вы хорошо знаете Страсбур?

— Нет.

— Зато я знаю. Давайте поищем вместе, вы ничего не имеете против?

— С удовольствием!

— Он в театре?

— Нет.

— Нет ли его среди офицеров в кафе на площади?

— Нет.

— Может быть, он в своей комнате? Взгляните туда, где он живет.

— Я ничего не вижу! Мне кажется, его нет в Страсбуре.

— Вам знакома дорога?

— Нет.

— Неважно, я знаю ее хорошо. Давайте проследим его возможный путь. Нет ли его в Саверне?

— Нет.

— Может, он в Саарбрюккене?

— Нет.

— А в Нанси?

— Погодите-ка!

Девушка пыталась сосредоточиться; сердце ее отчаянно билось.

— Вижу, вижу! — обрадовалась она. — Филипп, дорогой! Какое счастье!

— Что такое?

— Дорогой Филипп! — сияя, повторяла Андре.

— Где он?

— Он проезжает город, который хорошо мне знаком.

— Какой же это город?

— Нанси! Нанси! Там мой монастырь.

— Вы уверены, что это ваш брат?

— Да, конечно: его лицо хорошо видно при свете факелов.

— Каких факелов? — удивился Бальзамо. — Откуда там факелы?

— Он едет верхом, сопровождая чудесную золоченую карету!

— Ах, вот оно что! — удовлетворенно воскликнул Бальзамо. — Кто в карете?

— Молодая дама… О, как она величественна! Как грациозна!.. Боже, до чего хороша! Странно: мне кажется, я ее где-то видела… Нет, нет, просто у нее есть что-то общее с Николь.

— Николь похожа на эту даму — столь гордую, величественную, красивую?

— Да, но только отчасти — как жасмин похож на лилию.

— Так… Что сейчас происходит в Нанси?

— Молодая дама выглянула из кареты и знаком приказала Филиппу приблизиться… Он повиновался… Вот он подъехал, почтительно склонился.

— Вы слышите, о чем они говорят?

— Сейчас, сейчас! — Андре жестом остановила Бальзамо, словно умоляя его замолчать и не мешать ей.

— Я слышу! — прошептала она.

— Что говорит молодая дама?

— С нежной улыбкой на устах приказывает пришпорить коней. Говорит, что эскорт должен быть готов завтра к шести утра, так как днем она хотела бы сделать остановку.

— Где?

— Об этом как раз спрашивает мой брат… О Господи! Она собирается остановиться в Таверне! Хочет познакомиться с моим отцом… Столь знатная особа остановится в нашем убогом доме?.. Что же нам делать? Нет ни столового серебра, ни белья…

— Успокойтесь! Я об этом позабочусь!

— Ах, спасибо, спасибо!

Привстав, девушка снова в изнеможении рухнула в кресло, тяжело дыша.

Бальзамо бросился к ней, несколькими магнетическими движениями рук изменил направление электрических токов и погрузил Андре в спокойную дремоту. Ее прекрасное тело словно надломилось, и она уронила прелестную головку на бурно вздымающуюся грудь.

Вскоре она успокоилась.

— Наберись сил, — проговорил Бальзамо, пожирая ее восторженным взглядом. — Мне еще понадобится твое ясновидение. О знание! — продолжал он в сильнейшем возбуждении. — Ты одно никогда не подведешь! Человек всем готов жертвовать ради тебя! Господи, до чего хороша эта женщина! Она ангел чистоты! И ты знаешь об этом, потому что именно ты способен создавать и женщин и ангелов. Но что значит для тебя красота? Чего стоит невинность? Что может мне дать красота и невинность сами по себе? Да пусть умрет эта женщина, столь чистая и такая прекрасная, лишь бы уста ее продолжали вещать! Пусть исчезнут все наслаждения бытия: любовь, страсть, восторг — лишь бы я мог продолжать свой путь к знанию! А теперь, моя дорогая, благодаря моей воле несколько минут сна восстановили твои силы так, словно ты спала двадцать лет! Проснись! Точнее, вернись к своему ясновидению. Мне еще кое-что нужно от тебя узнать.

Простерев руки над Андре, он приказал ей пробудиться.

Видя, что она покорно ждет его приказаний, он достал из бумажника свернутый вчетверо лист бумаги, в который была завернута прядь иссиня-черных волос. Аромат, исходивший от волос, пропитал бумагу настолько, что она стала полупрозрачной.

Бальзамо вложил прядь в руку Андре.

— Смотрите! — приказал он.

— О, опять эти мучения! — в тревоге воскликнула девушка. — Нет, нет, оставьте меня в покое, мне больно! О Боже! Мне было так хорошо!..

— Смотрите! — властно повторил Бальзамо и безжалостно прикоснулся стальной палочкой к ее груди.

Андре заломила руки: она пыталась освободиться из-под власти экспериментатора.

На губах ее выступила пена, словно у древнегреческой пифии, сидевшей на священном треножнике.

— О, я вижу, вижу! — вскричала она с обреченностью жертвы.

— Что именно?

— Даму!

— Ага! — злорадно пробормотал Бальзамо. — Выходит, знание далеко не так бесполезно, как, например, добродетель! Месмер победил Брута… Ну так опишите мне эту женщину, дабы убедить меня в том, что вы правильно смотрите.

— Черноволосая, смуглая, высокая, голубоглазая, у нее удивительные нервные руки…

— Что она делает?

— Она скачет… нет — парит на взмыленном жеребце.

— Куда она направляется?

— Туда, туда, — махнула девушка рукой, указывая на запад.

— Она скачет по дороге?

— Да.

— Это дорога на Шалон?

— Да.

— Хорошо, — одобрительно кивнул Бальзамо. — Она скачет по дороге, по которой отправлюсь и я; она направляется в Париж, я тоже туда собираюсь и найду ее в Париже. Можете отдохнуть, — сказал он Андре, забирая у нее прядь волос, которую она до тех пор сжимала в руке.

Руки Андре безвольно повисли вдоль тела.

— А теперь, — обратился к ней Бальзамо, — ступайте к клавесину!

Андре шагнула к двери. Ноги у нее подкашивались от усталости, отказываясь идти. Она пошатнулась.

— Наберитесь сил и идите! — приказал Бальзамо, послав в ее сторону новый поток флюидов.

Бедняжка напоминала породистого скакуна, который из последних сил пытается исполнить даже невыполнимую волю безжалостного наездника.

Она двинулась вперед с закрытыми глазами.

Бальзамо распахнул дверь; Андре стала медленно спускаться по лестнице.

X НИКОЛЬ ЛЕГЕ

Пока Бальзамо допрашивал Андре, Жильбер изнывал от невыразимой тоски.

Он забился под лестницу, не осмеливаясь подняться к двери красной комнаты, чтобы подслушать, о чем там говорили. В конце концов он пришел в такое отчаяние, которое могло бы привести человека с его характером к вспышке.

Его отчаяние усугублялось от сознания бессилия и приниженности. Бальзамо был для него обыкновенным человеком: Жильбер — великий мыслитель, деревенский философ — не верил в чародеев. Но он признавал, что человек этот силен, а сам Жильбер — слаб; человек этот был храбр, а Жильбер пока — не очень… Раз двадцать Жильбер поднимался с намерением, если представится случай, оказать Бальзамо сопротивление, но ноги его подгибались, и он падал на колени.

Ему пришла в голову мысль пойти за приставной лестницей, принадлежавшей Ла Бри. Старик был в доме и поваром, и лакеем, и садовником и пользовался этой лестницей, когда подвязывал кусты жасмина и жимолости. Вскарабкавшись по ней, Жильбер не пропустил бы ни единого из уличавших Андре слов, которые Жильбер так страстно желал услышать.

Он бросился через переднюю во двор и подбежал к тому месту, где под стеной, как ему было известно, хранилась лестница. Едва он за ней наклонился, как ему почудился шорох со стороны дома. Он обернулся.

Вглядевшись в темноту, он заметил, как в черном проеме входной двери мелькнула человеческая фигура, причем так быстро и безмолвно, что казалась похожей скорее на привидение, чем на живое существо.

Он бросил лестницу и побежал к дому. Сердце его готово было выскочить из груди.

Впечатлительные натуры, богатые и пылкие, бывают обычно суеверны: они охотнее допускают выдумку, чем доверяют рассудку; они считают естественное слишком заурядным и позволяют своим предчувствиям увлечь себя невозможному или, по крайней мере, идеальному. Вот почему они могут потерять от страха голову в прекрасном ночном лесу: в темных кронах им чудятся призраки и духи. Древние, среди которых было немало великих поэтов, грезили всем этим среди бела дня. А так как яркое солнце изгоняло самую мысль о злых духах и привидениях, поэты выдумывали смеющихся дриад и беззаботных нимф.

Жильбер вырос под хмурым небом, в стране мрачных мыслителей. Вот почему ему померещилось привидение. На сей раз, несмотря на то что Жильбер не верил в Бога, он вспомнил о том, что ему сказала перед своим бегством подруга Бальзамо. Разве чародей не мог бы вызвать призрак, если он оказался способен совратить девушку ангельской чистоты?

Однако Жильбер руководствовался обычно не первым движением души, а, что было значительно хуже, разумом. Он призвал на помощь доводы великих философов, чтобы одолеть призраки. Статья «Привидение» из «Философского словаря» отчасти помогла ему: он испугался еще больше, зато страх его стал более мотивированным.

Если он в самом деле кого-то видел, это, должно быть, живое существо, которое хотело, вероятно, кого-то подстеречь.

Страх подсказывал ему, что это скорее всего г-н де Таверне, однако рассудок называл другое имя.

Он бросил взгляд на второй этаж флигеля. Как уже известно читателю, света в комнате Николь не было.

Ни вздоха, ни единого шороха, ни огонька не было во всем доме, не считая комнаты незнакомца. Жильбер смотрел во все глаза, прислушивался, но, ничего не заметив, опять взялся за лестницу. Он был убежден, что ему померещилось, потому что сердце его сильно билось и глаза застилало пеленой. Жильбер решил, что видение не более чем обман зрения, вызванный, говоря по-научному, скорее нарушением способности видеть, чем ее использованием.

Он приставил лестницу и занес было ногу на первую ступеньку, как вдруг дверь Бальзамо распахнулась и сейчас же снова захлопнулась. Выйдя от Бальзамо, Андре стала спускаться совершенно бесшумно в полной темноте, словно сверхъестественная сила руководила ею и поддерживала ее.

Андре спустилась на нижнюю площадку, прошла рядом с Жильбером, задев его в темноте своим платьем, и пошла дальше.

Молодой человек подумал, что все неожиданности этой ночи уже позади: барон де Таверне спал, Ла Бри тоже был в постели, Николь — в другом флигеле, а дверь Бальзамо была уже заперта.

Сделав над собой страшное усилие, он пошел следом за Андре, приноравливаясь к ее шагу.

Пройдя переднюю, Андре вошла в гостиную.

Жильбер с истерзанным сердцем следовал за ней. Хотя Андре оставила дверь отворенной, он остановился на пороге. Девушка села на табурет перед клавесином, на котором все еще горела свеча.

Жильбер готов был от отчаяния расцарапать себе грудь. Здесь, на этом самом месте, всего полчаса назад он припадал к платью и руке этой женщины, даже не вызвав ее гнева. Вот о чем он мог мечтать тогда и как был счастлив!.. Теперь ему стало понятно, что снисходительность девушки объяснялась ее испорченностью, о которой Жильбер знал из романов, составлявших основную часть библиотеки барона. Распущенность Андре могла объясняться также обманом чувств, о чем ему было известно из трудов по физиологии.

— Ну что ж, — пробормотал он, перескакивая с одной мысли на другую, — если дело обстоит именно так, я вслед за остальными смогу попользоваться ее распущенностью либо извлечь выгоды из ее ослепления. Ангел пускает по ветру свои белые одежды, так почему бы мне не урвать немножко ее целомудрия?

Приняв такое решение, Жильбер устремился в гостиную. Однако едва он занес ногу над порогом, как почувствовал, что чья-то рука, словно вынырнув из темноты, крепко ухватила его за плечо.

Жильбер в ужасе повернул голову, сердце екнуло у него в груди.

— А, попался, бесстыдник! — прошипел ему на ухо сердитый голос. — Попробуй теперь сказать, что не бегаешь к ней на свидания, попробуй только сказать, что не любишь ее…

У Жильбера не было сил пошевелить рукой, чтобы высвободиться.

Однако его держали не настолько крепко, чтобы он не мог вырваться. Его держала всего лишь девичья рука. Жильбера взяла в плен Николь Леге.

— Что вам от меня нужно? — нетерпеливо прошептал он.

— А ты, может, хочешь, чтоб я всем сказала, на что это похоже? — громко заговорила она.

— Нет, нет, напротив, — процедил Жильбер сквозь зубы. — Я хочу, чтобы ты немедленно замолчала, — сказал он, увлекая Николь в переднюю.

— Ну что ж, ступай за мной.

Жильберу этого только и было нужно: следуя за Николь, он удалялся от Андре.

— Хорошо, идемте, — согласился Жильбер.

Он пошел за ней следом. Она вышла во двор, хлопнув дверью.

— А как же мадемуазель? — спросил он. — Она, верно, будет вас звать, чтобы вы помогли ей раздеться, когда она пойдет к себе в комнату? А вас не будет на месте…

— Вы ошибаетесь, если думаете, что меня сейчас это волнует. Что мне до того, будет она меня звать или нет? Я должна с вами поговорить.

— Мы могли бы, Николь, отложить этот разговор до завтра: вы не хуже меня знаете, что мадемуазель может рассердиться…

— Да я сама посоветовала ей быть строгой, особенно со мной!

— Николь! Я вам обещаю, что завтра…

— Он обещает!.. Знаю я твои обещания, так я тебе и поверила! Не ты ли обещал ждать меня сегодня в шесть около Мезон-Ружа? И где ты был в это время, а? Совсем в другой стороне, потому что именно ты привел в дом незнакомца. Я твоим обещаниям теперь так же верю, как священнику монастыря Благовещения: он давал клятву сохранять тайну исповеди, а сам бежал докладывать о наших грехах настоятельнице.

— Николь! Подумайте о том, что вас прогонят, если заметят…

— А вас не прогонят, поклонник госпожи? Уж барон если вспылит…

— У него нет никаких оснований меня прогонять, — пытался возражать Жильбер.

— Ах вот как? Он, что же, сам поручил вам ухаживать за своей дочерью? Неужели он до такой степени философ?

Жильбер мог бы сейчас же доказать Николь, что если он и виноват в том, что был в доме в столь поздний час, то уж Андре-то ни при чем. Ему стоило лишь пересказать то, чему он явился свидетелем. Конечно, это могло показаться невероятным. Но благодаря тому, что женщины обычно друг о друге бывают нелестного мнения, Николь, несомненно, поверила бы ему. Он уже приготовился к возражению, но тут другое, более серьезное соображение, чем ревность Николь, остановило его. Тайна Андре была из тех, что бывают выгодны мужчине, независимо от того, захочет он любви за свое молчание или чего-нибудь более осязаемого.

Жильбер жаждал любви. Он сообразил, что гнев Николь — ничто по сравнению с его желанием обладать Андре. Выбор был сделан: умолчать о необычном приключении той ночи.

— Раз вы настаиваете, давайте объяснимся, — предложил он.

— О, это много времени не займет! — вскричала Николь; она была по своему характеру полной противоположностью Жильберу и совсем не умела владеть своими чувствами. — Ты прав, здесь, в цветнике, неудобно разговаривать, идем ко мне.

— В вашу комнату? — испугался Жильбер. — Это невозможно!

— Почему?

— Нас могут застать вдвоем.

— Пойдем же! — презрительно усмехнувшись, продолжала настаивать она. — Кто нас может застать? Мадемуазель? В самом деле, как она может не ревновать такого красавца! Тем хуже для нее: я не боюсь тех, чья тайна мне известна. Ах, мадемуазель Андре ревнует Николь! Я не смею и мечтать о такой чести!

Ее принужденный громкий смех заставил его вздрогнуть сильнее, чем если бы он услышал брань или угрозу.

— Я боюсь не мадемуазель, Николь, я опасаюсь за вас.

— Да, правда, вы ведь любите повторять, что там, где нет скандала, нет и греха. Философы иногда бывают похожи на иезуитов: вот монастырский священник тоже так говорил, он мне это сказал раньше вас. Так вы потому и бегаете к госпоже на свидания по ночам? Ладно, ладно, довольно болтать, пойдем ко мне! Я хочу этого!

— Николь! — проговорил Жильбер, скрипнув зубами.

— Ну что?

— Замолчи!

Он сделал угрожающий жест.

— Да я не боюсь! Вы меня однажды уже побили, правда, тогда из ревности. Да, тогда вы меня любили… Это было неделю спустя после нашей первой ночи любви. Тогда я вам позволила поднять на меня руку. Теперь этому не бывать! Ведь вы не любите меня, теперь настал мой черед ревновать.

— Что же ты собираешься делать? — спросил Жильбер, схватив ее за руку.

— Я сейчас так закричу, что мадемуазель прибежит и спросит вас, по какому праву вы собираетесь отдать Николь то, что должны теперь только ей. Пустите меня, честью вас прошу.

Жильбер выпустил руку Николь.

Подняв лестницу, он осторожно подтащил ее к флигелю и приставил к окну Николь.

— Вот что значит судьба! — проговорила Николь. — Лестница, предназначавшаяся, верно, для того чтобы влезть в комнату к мадемуазель, пригодится вам, чтоб выбраться из мансарды Николь Леге. Какая честь для меня!

Николь чувствовала себя победительницей, она спешила отпраздновать победу, подобно женщинам, которые, не обладая действительным превосходством, всегда дорого платят за первую победу после того, как поспешили объявить о ней во всеуслышание.

Жильбер почувствовал, что попал в глупейшую историю: идя за девушкой, он собирался с силами в ожидании неминуемой схватки.

Будучи по природе осмотрительным, он удостоверился в следующем.

Во-первых, проходя под окнами дома, он убедился, что мадемуазель де Таверне продолжала сидеть в гостиной.

Во-вторых, придя к Николь, он отметил, что не без риска сломать себе шею можно добраться до первого этажа, а оттуда спрыгнуть на землю.

Комната Николь была столь же скромной, как и другие.

Она была расположена под самой крышей. Стена мансарды была оклеена зеленовато-серыми обоями. Складная кровать да большой горшок с геранью возле слухового окна — вот и все ее убранство. Андре отдала Николь огромную картонку из-под шляпки — она служила девушке и комодом и столом.

Николь присела на край кровати, Жильбер — на угол картонки.

Пока Николь поднималась по лестнице, она успокоилась. Овладев собой, она чувствовала себя сильной. Жильберу, вздрагивавшему от внутреннего напряжения, напротив, никак не удавалось восстановить привычное хладнокровие. Он чувствовал, как раздражение поднималось в нем по мере того, как Николь успокаивалась.

В наступившей тишине Николь бросила на Жильбера полный страсти взгляд и, не скрывая досады, спросила:

— Значит, вы влюблены в мадемуазель и обманываете меня?

— Кто вам сказал, что я влюблен в мадемуазель? — спросил Жильбер.

— Еще бы! Вы ведь бегаете к ней на свидания!

— Кто вам сказал, что я шел к ней на свидание?

— А зачем же вы отправились в дом? Не к колдуну ли вы шли?

— Возможно. Вам известно, что я честолюбив.

— Вернее сказать — завистлив.

— Это одно и то же, только названия разные.

— Не нужно разговор о вещах превращать в спор о словах. Итак, вы больше не любите меня?

— Напротив, я вас люблю.

— Почему же вы меня избегаете?

— Потому что при встречах со мной вы ищете повода для ссоры.

— Ну, конечно, я думаю, как бы с вами поссориться, будто мы только и делаем, что встречаемся с вами на каждом шагу!

— Я всегда был нелюдим — вам это должно быть известно.

— Чтобы в поисках одиночества карабкаться по лестнице… Простите, я никогда об этом не слыхала.

Жильбер проиграл первое очко.

— Скажите откровенно, Жильбер, если можете, признайтесь, что больше меня не любите или любите нас обеих…

— А если так, что вы на это скажете? — спросил Жильбер.

— Я бы сказала, что это чудовищно!

— Да нет, это просто ошибка.

— Вашего сердца?

— Нашего общества. Существуют страны, где мужчины могут иметь семь или восемь жен.

— Это не по-христиански, — в волнении отвечала Николь.

— Зато по-философски, — высокомерно парировал Жильбер.

— Господин философ! Вы бы согласились, если бы я вслед за вами завела еще одного любовника?

— Мне не хотелось бы по отношению к вам быть жестоким тираном. Кроме того, я не хотел бы сдерживать ваши сердечные порывы… Святая свобода заключается в том, чтобы уважать свободу выбора другого человека. Смени вы любовника, Николь, я не смог бы требовать от вас верности, которой, по моему глубокому убеждению, в природе не существует.

— Ах, теперь вы сами видите, что не любите меня! — вскричала Николь.

Жильбер был силен в дискуссии — и не потому, что обладал логическим умом, напротив, его ум был парадоксален, но он знал все-таки больше, чем Николь. Та читала иногда для развлечения; Жильбер читал не только забавные книги, но и такие, из которых мог извлечь пользу.

В споре Жильбер постепенно обретал хладнокровие, которое стало изменять Николь.

— У вас хорошая память, господин философ? — иронически улыбаясь, спросила Николь.

— Не жалуюсь, — ответил Жильбер.

— Помните, что вы говорили мне полгода назад, когда мы с госпожой приехали из монастыря Благовещения?

— Нет, напомните.

— Вы мне сказали: «Я беден». Это было в тот день, когда мы вместе читали «Танзаи» среди развалин старого замка.

— Что же дальше?

— В тот день вы трепетали, и даже довольно сильно…

— Вполне возможно: я по натуре робок. Однако я делаю все возможное, чтобы избавиться от этого недостатка, как, впрочем, и от остальных.

— Так вы скоро станете совершенством! — рассмеялась Николь.

— Во всяком случае, я стану сильным, потому что сила приходит с мудростью.

— Где вы это вычитали, скажите на милость?

— Не все ли равно? Вспомните лучше, что я вам говорил под сводами старого замка.

Николь чувствовала, что все больше ему проигрывает.

— Вы сказали мне тогда: «Я беден, Николь, никто меня не любит, никто не знает, что у меня вот здесь» — и приложили руку к сердцу.

— Вот тут вы ошибаетесь: при этих словах я, должно быть, постучал себя по лбу. Сердце — это всего лишь насос для перекачивания крови. Раскройте «Философский словарь» на статье «Сердце» и прочтите, что там написано.

Жильбер удовлетворенно выпрямился. Испытав унижение в разговоре с путешественником, он теперь отыгрывался на Николь.

— Вы правы, Жильбер, вы в самом деле постучали себя по лбу. При этом вы сказали: «Меня здесь держат за дворового пса, даже Маон счастливее меня». Я вам тогда ответила, что вас нельзя не любить; если бы вы были моим братом, я бы любила вас. Эти слова исходили как будто из сердца, а не из головы. Хотя, возможно, я ошибаюсь: я не читала «Философского словаря».

— Вы ошиблись, Николь.

— Вы обняли меня. «Вы сирота, Николь, — сказали вы мне, — я тоже одинок. Бедность и низкое происхождение сближают нас больше, чем брата и сестру. Полюбим же друг друга, Николь, как если бы мы и впрямь были братом и сестрой. Кстати, в таком случае общество запретило бы нам любить друг друга так, как я мечтаю быть любим тобою». Потом вы меня поцеловали…

— Вполне вероятно.

— Вы действительно думали тогда то, что говорили?

— Несомненно. Так почти всегда бывает: говорим то, что думаем, пока говорим.

— Значит, сейчас…

— Сейчас я на пять месяцев старше; я узнал то, чего не знал тогда, я догадываюсь о том, чего пока не знаю. Сейчас я думаю иначе.

— Так вы лжец, лицемер, болтун! — забывшись, вскричала Николь.

— Не больше, чем путешественник, у которого спрашивают его мнение о пейзаже, когда он еще в долине, а потом задают ему тот же вопрос, когда он уже поднялся на вершину горы, которая скрывала от него убегающую даль. Теперь я лучше вижу местность, только и всего.

— Так вы не женитесь на мне?

— Я вам никогда не говорил, что собираюсь на вас жениться, — презрительно усмехнулся Жильбер.

— Однако я думала, — воскликнула в отчаянии девушка, — что Николь Леге — достойная пара для Себастьяна Жильбера!

— Любой человек достоин другого, — возразил Жильбер, — но природа и образование наделяют их разными способностями. По мере того как развиваются эти способности, люди все более отдаляются друг от друга.

— Так, значит, у вас более развиты способности, чем у меня, и поэтому вы от меня удаляетесь?

— Вот именно. Вы, Николь, еще не умеете рассуждать, зато уже начинаете понимать.

— Да, — в отчаянии вскричала Николь, — да, я понимаю!

— Что вы понимаете?

— Я поняла: вы бесчестный человек!

— Возможно. Многие рождаются с низменными инстинктами, но для того и дана человеку воля, чтобы их исправить. Руссо тоже при рождении был наделен низменными инстинктами, однако ему удалось от них избавиться. Я последую примеру Руссо.

— О Господи! — воскликнула Николь. — Как я могла полюбить такого человека?

— А вы меня и не любили, — холодно возразил Жильбер, — я вам приглянулся, только и всего. Вы только что вернулись тогда из Нанси, где видели одних семинаристов, способных разве что рассмешить вас, да военных, которых вы боялись. Мы с вами были зелены, невинны, мы оба страстно желали перестать быть такими. Природа громко заговорила в нас. Когда кровь закипает от низменных желаний, мы ищем утешения в книгах, а они лишь раззадоривают. Помните, Николь: когда мы с вами читали вместе одну из таких книг, вы не то чтобы уступили — я ведь ни о чем вас и не просил, а вы ни в чем не отказывали, — мы сумели найти разгадку этой тайны. Месяц или два продолжалось то, что называется счастьем. Месяц или два мы жили полнокровной жизнью. Неужели за то, что мы были счастливы, проведя вместе два месяца, мы должны быть несчастны и мучить друг друга всю оставшуюся жизнь? Знаете, Николь, если бы человек был обязан брать на себя подобное обязательство только за то, что любит или любим, ему пришлось бы навсегда отказаться от свободы выбора, что само по себе абсурдно.

— Вы, что же, вздумали философствовать? — усмехнулась Николь.

— А почему бы нет? — спросил Жильбер.

— Значит, для философов нет ничего святого?

— Напротив. Существует разум.

— Ага! Когда я хотела остаться честной девушкой…

— Простите, теперь слишком поздно об этом говорить.

Николь то бледнела, то краснела, словно некое колесо делало видимым движение каждой капли ее крови.

— Будешь с вами честной! — проворчала она. — Не вы ли мне говорили, что женщина всегда остается порядочной, если хранит верность своему избраннику? Вы помните эту свою теорию брака?

— Я называл это союзом, Николь, принимая во внимание, что вообще не собираюсь жениться.

— Вы никогда не женитесь?

— Нет, я собираюсь стать ученым, философом. А наука требует уединения для духа, как философия — для плоти.

— Господин Жильбер! Я уверена, что заслуживаю более завидной доли, чем связать себя с таким ничтожеством, как вы!

— Подведем итоги, — поднимаясь, предложил Жильбер. — Мы попусту теряем время: вы — говоря мне колкости, я — выслушивая их. Вы меня любили, потому что вам этого хотелось, не так ли?

— Совершенно верно.

— Ну так это недостаточная причина для того, чтобы делать меня несчастным, потому что вы лишь исполнили свою прихоть.

— Глупец! — вскричала Николь. — Ты считаешь меня развратной и думаешь, что тебе нечего меня бояться?

— Мне вас бояться, Николь? Что вы говорите? Да что вы мне можете сделать? Вы ослепли от ревности.

— От ревности? Я ревную? — неестественно рассмеялась Николь. — Вы ошибаетесь, если думаете, что я ревнива. И с какой стати мне ревновать? Да найдется ли в целой округе кто-нибудь привлекательнее меня? Мне бы еще такие руки, как у госпожи; впрочем, они сразу же побелеют, как только я перестану заниматься тяжелой работой. Разве я не сравняюсь тогда с госпожой? А волосы! Только взгляните, какие у меня волосы, — она потянула ленточку, и волосы рассыпались по плечам, — я могу в них спрятаться, как в плащ, с головы до пят. Я высока, хорошо сложена, — Николь кокетливо подбоченилась, — у меня зубы словно жемчуг. — Она взглянула в зеркальце, висевшее у изголовья. — Когда я хочу произвести на кого-нибудь впечатление, я улыбаюсь и вижу, как этот человек краснеет, трепещет под моим взглядом. Вы были моим первым мужчиной, это правда. Но вы далеко не первый, с кем я кокетничала.

Послушай, Жильбер, — продолжала она еще более угрожающим тоном, зловеще улыбаясь. — Ты смеешься? Можешь мне поверить, что лучше тебе не наживать в моем лице врага. Не заставляй меня оступаться: я иду по узкой тропинке, на которой меня удерживают полузабытые советы моей матушки да зыбкие воспоминания детских молитв. Если мне будет суждено хоть раз пренебречь своим целомудрием, — берегись, Жильбер! Тебе придется пожалеть не только о том, что ты сделал для себя, но и раскаяться в несчастьях, которые ты приносишь окружающим!

— В добрый час! — усмехнулся Жильбер. — Вы сейчас на такой высоте, Николь, что я убежден…

— В чем же?

— …что, если бы я сейчас согласился на вас жениться…

— То что?

— …то вы бы мне отказали!

Николь задумалась. Потом, сжав кулаки и заскрежетав зубами, процедила:

— Думаю, что ты прав, Жильбер. Мне кажется, я тоже поднимаюсь в гору, о которой ты говорил; думаю, что мне тоже начинают открываться новые дали. Вероятно, я тоже могу кое-чего достигнуть. И уж, во всяком случае, мне недостаточно быть только женой ученого или философа. А теперь, Жильбер, ступайте к лестнице и постарайтесь не свернуть себе шею. Хотя мне начинает казаться, что это было бы большим счастьем кое для кого, а может, и для вас самого.

Повернувшись к Жильберу спиной, девушка начала раздеваться, словно его тут не было.

Жильбер стоял в нерешительности: озаренная пламенем ревности и гнева, Николь была просто очаровательна! Однако он твердо решил порвать с ней: она могла погубить не только его любовь, но и его честолюбивые планы. Итак, он устоял.

Спустя несколько минут Николь, не слыша за спиной ни малейшего звука, обернулась: в комнате никого не было.

— Удрал! — прошептала она. — Удрал…

Она поспешила к окну: во всем доме не было ни огонька.

— Где же сейчас мадемуазель? — проговорила Николь.

Девушка бесшумно спустилась по лестнице, подкралась к двери хозяйки и прислушалась.

— Ага! — прошептала Николь. — Она легла одна и спит. Подождем до завтра! О, уж завтра-то я узнаю, любит она его или нет!

XI СЛУЖАНКА И ГОСПОЖА

Николь вернулась к себе в крайнем возбуждении. Девушка понимала, что, пытаясь показать свою стойкость и лукавство, она на самом деле только хвасталась тем, что может стать опасной, а также старалась казаться порочной. Богатое воображение и развращенный дурными книгами ум давали выход ее пылавшим чувствам. Душа ее горела. Будучи от природы самолюбивой, она умела иногда сдержать слезы, но горечь оседала в ее душе и разъедала ее изнутри, подобно кипящему свинцу.

Только в улыбке можно было прочитать то, что переполняло ее сердце. Первые же оскорбления Жильбера были встречены ею презрительной усмешкой, которая выдавала всю боль ее души. Разумеется, Николь была далеко не добродетельна, не отличалась высокой нравственностью. Но она не могла не придавать значения своему поражению. Отдаваясь Жильберу душой и телом, она думала, что осчастливит его. Холодность и самодовольство Жильбера принижали ее в собственных глазах. Она только что была жестоко наказана за свою оплошность и тяжело переживала боль наказания. Однако, оправившись от этого удара, Николь дала себе слово, что сполна воздаст Жильберу за причиненное ей зло.

Молодая, крепкая, полная сил, умевшая забывать обиду, наделенная этой особенностью характера, столь желанной для того, кто хотел бы повелевать любимой женщиной, Николь уснула, составив предварительно план мести. Для этого были призваны все демоны, гнездившиеся в ее юном сердечке.

В конце концов ей стало казаться, что мадемуазель де Таверне еще более провинилась, чем Жильбер. Знатная девушка, напичканная предрассудками, кичившаяся благородным происхождением, в монастыре Нанси обращалась в третьем лице к принцессам, говорила «вы» герцогиням, «ты» — маркизам, а остальных вовсе не замечала. Она напоминала холодностью статую, но под мраморной оболочкой скрывалась чувствительная натура. Николь забавляла мысль, что статуя эта могла бы вдруг обратиться в смешную и жалкую жену деревенского Пигмалиона — Жильбера.

Надобно отметить, что Николь обладала тем даром, которым природа наделила всех женщин. Она считала, что уступает в умственном отношении только Жильберу, зато превосходит всех остальных. Если не принимать во внимание того превосходства духа, который ее любовник имел над ней благодаря пяти-шести годам, в течение которых он прочел несколько книг, то это она — служанка нищего барона — чувствовала себя униженной, отдавшись крестьянину.

Что же тогда должна была чувствовать ее госпожа, если она в самом деле отдавалась Жильберу? Николь поразмыслила и решила, что, если она расскажет то, чему явилась свидетельницей, точнее, то, о чем она догадывалась, г-ну де Таверне, это будет величайшей глупостью. Во-первых, зная характер г-на де Таверне, она могла предположить, что он надает оплеух Жильберу и вышвырнет его вон, а потом посмеется над этой историей. Во-вторых, ей был известен нрав Жильбера, и она понимала, что он никогда ей этого не простит и найдет способ для коварной мести.

А вот заставить Жильбера страдать из-за Андре, подчинить себе их обоих, наблюдать за тем, как они то бледнеют, то краснеют под ее взглядом, стать настоящей хозяйкой положения и, возможно, заставить Жильбера пожалеть о том времени, когда ручка, которую он нежно целовал, была груба только на ощупь, — вот что тешило ее самолюбие и казалось соблазнительным. Вот на чем она решила остановиться.

С этими мыслями она и уснула.

Солнце уже поднялось, когда она проснулась — свежая, бодрая, отдохнувшая. Она провела за туалетом, как обычно, около часа: менее ловкие или более старательные руки потратили бы вдвое больше времени на то, чтобы расчесать ее длинные густые волосы. Николь принялась изучать свои глаза в треугольном зеркальце, о котором мы уже упоминали. Глаза показались ей красивее, чем когда-либо. Продолжая осмотр, она перешла от глаз к соблазнительному ротику: губы не потеряли своей яркости и были сочны, словно спелые вишни. Носик был небольшой и слегка вздернутый. Шея, которую она самым тщательным образом прятала от поцелуев солнца, белела подобно лепесткам лилии. Но верхом совершенства были ее прекрасная грудь и дерзкие очертания бедер.

Убедившись в том, что она все так же хороша собой, Николь подумала, что могла бы пробудить в Андре ревность. Пусть не подумает читатель, что она была окончательно испорченной, ведь речь шла не о капризе или пустой фантазии — эта идея пришла ей в голову только потому, что девушка была уверена: мадемуазель де Таверне влюблена в Жильбера.

Собравшись с духом, готовая к сражению, она распахнула дверь в комнату Андре. Госпожа приказывала ей входить к ней по утрам только в том случае, если до семи часов Андре не вставала с постели.

Едва войдя в комнату, Николь замерла от удивления.

Андре была бледна, ее лоб был в испарине, ко лбу прилипло несколько волосков. Она с трудом дышала, вытянувшись на кровати. Забывшись тяжелым сном, она покусывала во сне губы с выражением страдания на лице.

Простыни были скомканы: было видно, что она металась во сне. Вероятно, она не успела снять с себя перед сном все одежды. Теперь она спала, подложив одну руку под голову, а другой прикрывала белоснежную грудь.

Время от времени ее неровное дыхание прерывалось стонами, она хрипела от боли.

Некоторое время Николь наблюдала за ней в полном молчании, качая головой: она отдавала должное красоте Андре и понимала, что у ее госпожи не могло быть достойных соперниц.

Николь направилась к окну и распахнула ставни.

В комнату хлынул свет, и утомленные веки мадемуазель де Таверне дрогнули.

Она проснулась и хотела было подняться, однако почувствовала сильную усталость и, сраженная пронзительной болью, вскрикнув, уронила голову на подушку.

— О Господи! Что с вами, мадемуазель? — прошептала Николь.

— Который теперь час? — спросила Андре, протирая глаза.

— Уж поздно, мадемуазель должна была встать час тому назад.

— Не понимаю, Николь, что со мной творится, — пожаловалась Андре, обводя взглядом комнату, словно желая убедиться, что она у себя. — Меня всю ломает, и такая боль в груди!

Прежде чем ответить, Николь пристально на нее посмотрела.

— Должно быть, простуда после сегодняшней ночи, — предположила она.

— После сегодняшней ночи? — удивленно переспросила Андре. — О, так я даже не раздевалась? — оглядев себя, произнесла она. — Как это могло случиться?

— Ну, конечно! — вскричала Николь. — Пусть мадемуазель постарается вспомнить!

— Я ничего не помню, — схватившись за голову, пробормотала Андре. — Что со мною было? Должно быть, я схожу с ума!

Она села в кровати, снова обводя комнату блуждающим взглядом.

Затем, сделав над собой усилие, произнесла:

— А, да, вспоминаю, вчера я так устала… это, наверное, из-за грозы; потом…

Николь указала пальцем на смятую кровать, на которой, несмотря на беспорядок, продолжало лежать покрывало.

Андре замолчала. Она вспомнила о незнакомце, так странно на нее смотревшем.

— И что потом? — не скрывая удивления, спросила Николь, — должно быть, мадемуазель вспомнила?

— Потом, — продолжала Андре, — я задремала, сидя за клавесином. Начиная с этого времени я ничего не помню. По всей вероятности, я как во сне поднялась к себе и без сил упала на кровать не раздеваясь.

— Надо было меня позвать, — слащавым голосом пропела Николь, — разве это не входит в мои обязанности?

— Я об этом не подумала, а может, у меня на это не было сил, — простодушно отвечала Андре.

— Лицемерка! — пробормотала Николь и потом добавила: — Однако мадемуазель, должно быть, довольно долго оставалась за клавесином, потому что, прежде чем вы вернулись к себе, я услыхала внизу какой-то шум и спустилась…

Николь замолчала в надежде заметить какое-нибудь движение Андре или румянец — та оставалась спокойной, а лицо, зеркало души, было безмятежным.

— Я спустилась… — повторила Николь.

— И что же? — спросила Андре.

— Мадемуазель не было у клавесина.

Андре подняла голову: в ее прекрасных глазах можно было прочесть удивление — и только!

— Как странно! — воскликнула она.

— Однако это было именно так.

— Ты говоришь, меня не было в гостиной, но я никуда не выходила.

— Надеюсь, мадемуазель меня простит! — отвечала Николь.

— Так где же я была?

— Мадемуазель это должно быть известно лучше меня, — пожав плечами, отвечала Николь.

— Думаю, что ты ошибаешься, Николь, — как можно мягче возразила Андре. — Я не сходила с места. Мне только кажется, что было холодно, потом я почувствовала тяжесть, и мне стало трудно передвигаться.

— О! — насмешливо воскликнула Николь. — В тот момент, когда я увидела мадемуазель, она шла довольно скоро!

— Ты меня видела?

— Да.

— Только что ты сказала, что меня не было в гостинои.

— Я и не говорю, что видела вас в гостиной.

— Так где же?

— В передней, у лестницы.

— Это была я? — изумилась Андре.

— Мадемуазель собственной персоной, я неплохо знаю мадемуазель, — проговорила Николь, добродушно посмеиваясь.

— Тем не менее я уверена, что не выходила из гостиной, — Андре простодушно надеялась найти ответ в своей памяти.

— А я не сомневаюсь, что видела мадемуазель в передней. Я тогда подумала, — прибавила она и удвоила внимание, — что госпожа возвращается из сада с прогулки. Вчера вечером после грозы была такая чудесная погода! Приятно прогуляться ночью: свежий воздух, аромат цветов, — не так ли, мадемуазель?

— Ты прекрасно знаешь, что я боюсь выходить по ночам, — с улыбкой возразила Андре, — я слишком боязлива!

— Можно гулять не одной, — подхватила Николь, — тогда и бояться нечего.

— С кем же прикажешь мне гулять? — спросила Андре, не подозревая, что служанка задавала все эти вопросы неспроста.

Николь решила не продолжать дознания. Хладнокровие Андре казалось ей верхом лицемерия и обескураживало ее.

Она сочла за благо перевести разговор на другую тему.

— Мадемуазель говорит, что плохо себя чувствует? — спросила она.

— Да, мне очень плохо, — отвечала Андре. — Я совершенно разбита, я чувствую себя очень уставшей без всякой на то причины. Вчера вечером я не делала ничего особенного. Уж не заболеваю ли я?

— Может, мадемуазель чем-нибудь огорчена? — продолжала Николь.

— И что же? — воскликнула Андре.

— А то, что огорчения производят нередко такое же действие, что и усталость. Уж я-то знаю!

— Так ты чем-то опечалена, Николь?

Слова эти прозвучали с такой небрежностью, что Николь не сдержалась.

— Да, мадемуазель, у меня неприятности, — опустив глаза, проговорила она.

Андре лениво поднялась с постели, собираясь переодеться.

— Расскажи! — приказала она.

— Я как раз шла к мадемуазель, чтобы сказать…

Она замолчала.

— Чтобы сказать что? Боже, какой у тебя растерянный вид, Николь!

— Я растеряна, а мадемуазель утомлена; должно быть, мы обе страдаем.

Это «мы» не понравилось Андре; она нахмурила брови и проронила:

— А!

Николь не было дела до восклицаний, хотя интонация Андре должна была бы навести ее на размышления.

— Раз мадемуазель настаивает, я позволю себе начать, — продолжала она.

— Ну-ну, послушаем, — отвечала Андре.

— Я хочу выйти замуж, госпожа, — заявила Николь.

— Да? — удивилась Андре. — Не рано ли тебе об этом думать, ведь тебе еще нет семнадцати.

— Мадемуазель тоже только шестнадцать лет.

— И что же?

— А то, что, хотя мадемуазель только шестнадцать, разве она не подумывает о браке?

— С чего вы взяли? — сухо спросила Андре.

Николь раскрыла рот, чтобы сказать дерзость, но она хорошо знала Андре, она понимала, что едва начатому объяснению немедленно будет положен конец, поэтому спохватилась.

— Да нет, откуда мне знать, о чем думает мадемуазель, я простая крестьянка и живу так, как того требует природа.

— Как странно ты изъясняешься!

— Странно? Разве не естественно любить кого-нибудь и отдаваться любимому?

— Пожалуй. Так что же?

— Ну вот, я люблю одного человека.

— А этот человек тебя любит?

— Надеюсь, мадемуазель.

Николь поняла, что сомнение прозвучало слишком вяло, необходимо было отвечать уверенно.

— Я в этом убеждена, — поправилась она.

— Прекрасно! Вы не теряете времени даром в Таверне, как я вижу!

— Надо же подумать о будущем. Вы барышня и можете получить наследство от какого-нибудь богатого родственника. А я сирота и могу надеяться только на то, что сама кого-нибудь найду.

Все это казалось Андре естественным, и она мало-помалу забыла о том, что вначале сочла эти разговоры неприличными. Кроме того, врожденная доброта взяла вверх.

— Так за кого же ты собираешься замуж? — спросила она.

— Госпожа знает его, — отвечала Николь, не сводя прекрасных глаз с Андре.

— Я его знаю?

— Отлично знаете.

— Кто же это? Ну не томи меня!

— Боюсь, что мой выбор будет неприятен мадемуазель.

— Неприятен?

— Да!

— Так ты сама находишь его неподходящим?

— Я этого не сказала.

— Тогда смело говори, — ведь господа обязаны интересоваться судьбой тех, кто хорошо им служит, а я тобой довольна.

— Мадемуазель очень добра.

— Ну так говори скорее и застегни мне корсет.

Николь собралась с силами.

— Это… Жильбер, — проговорила она, проницательно глядя на Андре.

К великому удивлению Николь, Андре и бровью не повела.

— Жильбер! А, малыш Жильбер, сын моей кормилицы?

— Он самый, мадемуазель.

— Как? Ты собираешься выйти за этого мальчика?

— Да, мадемуазель, за него.

— А он тебя любит?

Николь подумала, что настала решительная минута.

— Да он сто раз мне это говорил! — отвечала она.

— Ну так выходи за него, — спокойно посоветовала Андре. — Не вижу к тому никаких препятствий. Ты осталась без родителей, он сирота. Вы оба вольны решать свою судьбу.

— Конечно, — пролепетала Николь, ошеломленная тем, что все произошло не так, как она ожидала. — Как! Мадемуазель позволяет?..

— Ну, разумеется. Правда, вы оба еще очень молоды.

— Значит, мы будем вместе больше времени.

— Вы оба бедны.

— Мы будем работать.

— Что он будет делать? Он ведь ничего не умеет.

На этот раз Николь не сдержалась: лицемерие хозяйки вывело ее из себя.

— С позволения мадемуазель, она несправедлива к бедному Жильберу, — заявила девушка.

— Вот еще! Я отношусь к нему так, как он того заслуживает, а он бездельник.

— Он много читает, стремится к знанию…

— Он злобен, — продолжала Андре.

— Только не по отношению к вам, — возразила Николь.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мадемуазель лучше меня знает: ведь по ее распоряжению он ходит на охоту.

— По моему распоряжению?

— Да. Он готов пройти десяток льё в поисках дичи.

— Клянусь, я не подозревала…

— Не подозревали дичи? — насмешливо спросила Николь.

Андре, возможно, посмеялась бы над этой остротой и в другое время могла бы не заметить желчи в словах служанки, если бы находилась в привычном расположении духа. Но ее измученные нервы были натянуты как струна. Малейшее усилие воли или необходимость движения вызывали в ней дрожь. Даже при небольшом напряжении ума она должна была преодолеть сопротивление: говоря современным языком, она нервничала. Это удачное словцо — филологическая находка! — обозначает состояние, при котором все дрожит от нетерпения; состояние сродни тому, что мы испытываем, когда едим какой-нибудь терпкий плод или прикасаемся к шероховатой поверхности.

— Чем я обязана твоему остроумию? — оживилась вдруг Андре. Вместе с нетерпимостью к ней вернулась проницательность, которую она из-за недомогания не могла проявить в самом начале разговора.

— Я не остроумна, мадемуазель, — возразила Николь. — Остроумие — привилегия знатных дам, а я простая девушка и говорю то, что есть.

— Ну и что же ты хочешь сказать?

— Мадемуазель несправедлива к Жильберу, а он очень внимателен к ней. Вот что я хотела сказать.

— Он исполняет свой долг, будучи слугой. Что же дальше?

— Жильбер не слуга, мадемуазель, он не получает жалованья.

— Он сын нашего бывшего арендатора. Он ест, спит и ничего не платит за стол и угол. Тем хуже для него — значит, он крадет эти деньги. Однако на что ты намекаешь, почему так горячо защищаешь мальчишку, на которого никто и не думал нападать?

— О, я знаю, что мадемуазель на него не нападает, — с ядовитой улыбкой проговорила Николь, — скорее напротив.

— Ничего не понимаю!

— Потому что мадемуазель не желает понимать.

— Довольно! — холодно отрезала Андре. — Немедленно объясни, что все это значит!

— Госпоже лучше меня известно, что я хочу сказать.

— Нет, я ничего не знаю и даже не догадываюсь, потому что мне некогда разгадывать твои загадки. Ты просишь моего согласия на брак, не так ли?

— Да, мадемуазель. Я прошу госпожу не сердиться на меня за то, что Жильбер меня любит.

— Да мне-то что, любит тебя Жильбер или нет? Послушайте, вы начинаете мне надоедать.

Николь подскочила, как петушок на шпорах. Долго сдерживаемая злость нашла наконец выход.

— Может, мадемуазель и Жильберу сказала то же самое? — воскликнула она.

— Да разве я хоть однажды разговаривала с вашим Жильбером? Оставьте меня в покое, вы, верно, не в своем уме.

— Если мадемуазель с ним и не разговаривает, то есть больше не разговаривает, то не так уж и давно.

Андре подошла к Николь и смерила ее презрительным взглядом.

— Вы битый час мне дерзите, я требую немедленно прекратить…

— Но… — взволнованно начала было Николь.

— Вы утверждаете, что я разговаривала с Жильбером?

— Да, мадемуазель, я в этом уверена.

Мысль, которую Андре до сих пор не допускала, показалась ей теперь вероятной.

— Так несчастная девочка ревнует, да простит меня Бог! — рассмеялась она. — Успокойся, Леге, бедняжка, я не смотрю на твоего Жильбера, я даже не знаю, какого цвета у него глаза.

Андре готова была простить то, что уже считала не дерзостью, а глупостью.

Теперь Николь сочла себя оскорбленной и не желала прощения.

— Я вам верю, — отвечала она, — ночью нелегко было рассмотреть.

— Ты о чем? — спросила Андре, начиная понимать, но еще отказываясь верить.

— Я говорю, что если мадемуазель говорит с Жильбером только по ночам, как это было вчера, то, конечно, трудно при этом рассмотреть черты его лица.

— Если вы не объяснитесь сию минуту, то берегитесь! — сильно побледнев, проговорила Андре.

— О, нет ничего проще, мадемуазель! — сказала Николь, забывая всякую осторожность. — Сегодня ночью я видела…

— Тише! Меня кто-то зовет, — перебила ее Андре.

Снизу в самом деле доносилось:

— Андре! Андре!

— Ваш отец, мадемуазель, — сказала Николь, — и с ним вчерашний незнакомец.

— Ступайте вниз. Скажите, что я не могу отвечать, потому что плохо себя чувствую, что я разбита, и немедленно возвращайтесь: я хочу покончить с этим нелепым разговором.

— Андре! — снова послышался голос барона. — Господин де Бальзамо хотел бы пожелать вам доброго утра.

— Ступайте, я вам говорю! — приказала Андре, властно указав Николь на дверь.

Николь беспрекословно повиновалась; так в доме повиновались Андре все, когда она приказывала, — без возражений и недовольства.

Но едва Николь вышла, как Андре почувствовала нечто странное. Несмотря на то что она твердо решила не выходить, неведомая сила заставила ее подойти к окну, которое оставалось приотворенным.

Она увидела Бальзамо. Он низко ей поклонился и смотрел на нее не отрываясь.

Она покачнулась и ухватилась за ставень.

— Здравствуйте, сударь! — в свою очередь отвечала она. Она произнесла эти слова в тот самый момент, когда Николь подошла к барону предупредить, что его дочь не может отвечать. Открыв рот, Николь в изумлении замерла, ничего не понимая в этом капризе.

Почти тотчас же обессилевшая Андре рухнула в кресло.

Бальзамо не сводил с нее глаз.

XII ПРИ СВЕТЕ ДНЯ

Путешественник поднялся засветло, чтобы проверить, на месте ли карета, и справиться о самочувствии Альтотаса.

В замке все еще спали, за исключением Жильбера, притаившегося за оконной решеткой отведенной ему комнаты рядом с входной дверью. Он с любопытством следил за каждым движением Бальзамо.

Притворив за собой дверцу кареты, в которой спал Альтотас, Бальзамо куда-то ушел. Он был уже далеко, когда Жильбер выскользнул из дому.

Поднимаясь в гору, Бальзамо был поражен тем, как при дневном освещении изменился пейзаж, показавшийся ему таким мрачным накануне.

Небольшой замок, сложенный из белого камня и красного кирпича, был окружен непроходимыми зарослями смоковниц и альпийского ракитника. Их душистые плоды гроздьями падали на крышу замка и словно венчали его золотой короной.

Перед входом был расположен водоем, имевший около тридцати шагов в поперечнике. Он был окаймлен широким газоном и кустами цветущей бузины. Глаз отдыхал при виде этого великолепного зрелища; особенно хороши были высокие каштаны и осины, росшие вдоль дороги.

От обоих флигелей расходились широкие аллеи, состоявшие из кленов, платанов и лип. Они поднимались невысокой, но густой порослью. В их кронах нашло приют множество птиц. По утрам они будили своими звонкими трелями обитателей замка. Бальзамо отправился по аллее, отходившей от левого флигеля, и, пройдя шагов двадцать, оказался среди кустов сирени и роз, которые источали нежный аромат, особенно сильный после прошедшей накануне грозы. Сквозь заросли бирючины пробивались ветви жимолости и жасмина; под ногами расстилался терявшийся среди цветущей ежевики и розового боярышника ковер из ирисов вперемежку с дикой земляникой.

Так Бальзамо оказался в самом живописном месте. Его взору открывались развалины, по которым еще можно было судить о былом величии старинного замка. Наполовину уцелевшая башня возвышалась над грудой камней, густо поросших плющом и диким виноградом — верными спутниками разрушения, которых природа поселила в руинах, словно пытаясь доказать, что и в развалинах возможна жизнь.

Теперь владение Таверне площадью не более восьми арпанов выглядело вполне прилично и привлекательно. Дом напоминал пещеру, вход в которую природа украсила цветами, лианами и причудливыми нагромождениями камней; однако при ближайшем рассмотрении пещера испугала бы и могла бы оттолкнуть заблудившегося путника, пожелай тот остаться среди скал на ночлег.

Около часа побродив среди развалин, Бальзамо пошел по направлению к дому. Вдруг он увидел барона в широченном пестром ситцевом шлафроке. Барон выбежал через боковую дверь, выходившую на лестницу, и бросился через сад, не замечая роз и давя улиток.

Бальзамо поспешил к нему навстречу.

— Господин барон! — заговорил он; его вежливость становилась все изысканней по мере того, как он убеждался в бедности хозяина дома. — Позвольте мне принести свои извинения и вместе с тем выразить восхищение. Мне не следовало выходить раньше чем вы проснетесь, но я был очарован видом из окна моей комнаты: мне захотелось познакомиться поближе с чудесным садом и живописными развалинами.

— Развалины в самом деле весьма привлекательны, сударь, — согласился барон, отвечая на его приветствие. — Впрочем, это все, что здесь заслуживает внимания.

— Это старый замок? — спросил путешественник.

— Да, он когда-то принадлежал мне, вернее, моим предкам. Он назывался Мезон-Руж, и мы долго носили это имя вместе с именем Таверне. Баронский титул, кстати сказать, принадлежит Мезон-Ружу. Впрочем, дорогой гость, давайте не говорить о том, чего нет.

Бальзамо поклонился в знак согласия.

— Я желал бы со своей стороны принести вам свои извинения, — продолжал барон. — Мой дом беден, я вас предупреждал.

— Я себя чувствую здесь прекрасно.

— Это конура, дорогой гость, настоящая конура, — сказал барон. — Теперь это еще и прибежище для крыс, которые появились здесь с тех пор, как лисы, ужи и ящерицы выжили их из старого замка. Черт побери! — воскликнул барон. — Ведь вы колдун или что-то вроде этого! Что вам стоит одним взмахом волшебной палочки возродить старый замок Мезон-Руж, прибавив тысячи две арпанов близлежащих лугов и лесов. Держу пари, вы об этом не подумали, хотя были столь любезны, что провели ночь в отвратительной постели.

— Сударь…

— Не спорьте со мной, дорогой гость, постель отвратительна, я хорошо это знаю, ведь она принадлежит моему сыну.

— Готов поклясться, господин барон, что постель показалась мне превосходной. Во всяком случае, я тронут вашей заботой и хотел бы от всей души иметь случай доказать вам свою признательность.

Неутомимый старик не преминул пошутить.

— Что же, — подхватил он, указывая на Ла Бри, который подавал ему в это время стакан воды на великолепной тарелке саксонского фарфора, — вот вам удобный случай. Не угодно ли вам будет сделать для меня то, что Господь сотворил в Кане: обратите эту воду в вино, хоть в бургундское, например в шамбертен, это было бы сейчас неоценимой услугой мне с вашей стороны.

Бальзамо улыбнулся; старик по-своему истолковал его улыбку и одним махом выпил воду.

— Прекрасно! — воскликнул Бальзамо. — Вода — благороднейший напиток, господин барон, принимая во внимание то обстоятельство, что Бог создал воду прежде, чем сотворил мир. Ничто не может перед ней устоять: она точит камень, а скоро, возможно, мир удивится, узнав, что вода растворяет алмаз.

— Ну так и меня, значит, вода растворит! — воскликнул барон. — Не хотите ли выпить со мной за компанию, дорогой гость? У воды то преимущество перед моим вином, что ее еще много, не то, что мараскина.

— Если бы вы приказали принести стакан и для меня, дорогой хозяин, я бы, вероятно, смог быть вам полезен.

— Я не совсем понимаю! Вы не торопитесь?

— Отнюдь нет! Прикажите подать мне стакан воды!

— Вы слышали, Ла Бри? — вскричал барон.

Ла Бри, со свойственной ему проворностью, бросился исполнять приказание.

— Итак, — продолжал барон, повернувшись к гостю, — стакан чистой воды, которую я пью по утрам, содержит какую-то тайну, о чем я даже и не подозревал? Так, значит, я десять лет занимался алхимией, как господин Журден изъяснялся прозой, даже не подозревая об этом?

— Мне неизвестно, чем занимались вы, — серьезно отвечал Бальзамо. — Я знаю, чем занимаюсь я!

Обратившись к Ла Бри, уже стоявшему перед ним со стаканом воды, он произнес:

— Благодарю вас, друг мой!

Взяв в руки стакан, он поднес его к глазам и принялся изучать содержимое хрустального стакана, в котором солнечный луч дробился, рассыпая жемчуга, а по поверхности пробегала рябь, переливавшаяся алмазными гранями.

— Должно быть, вы увидели нечто весьма любопытное в этом стакане воды, черт меня побери! — вскричал барон.

— О да, господин барон, — отвечал Бальзамо. — Сегодня, во всяком случае, я вижу кое-что интересное!

Барон не сводил глаз с Бальзамо, который со все возраставшим интересом продолжал свое занятие, в то время как изумленный Ла Бри, забывшись, продолжал протягивать ему тарелку.

— Так что же вы там видите, дорогой гость? — насмешливо переспросил барон. — Признаться, я сгораю от нетерпения. Может, меня ожидает наследство, еще один Мезон-Руж, который поправит мои дела?

— Я вижу весьма важное сообщение, которое я вам сейчас передам: приготовьтесь!

— В самом деле? Уж не собирается ли кто-нибудь на меня напасть?

— Нет, однако сегодня утром вы должны быть готовы к визиту.

— Так вы, должно быть, пригласили ко мне кого-нибудь из своих знакомых? Это дурно, сударь, очень дурно! Должен вас предупредить: может так случиться, что сегодня не будет куропаток!

— То, что я имею честь сообщить вам, весьма серьезно, дорогой хозяин! — продолжал Бальзамо. — Очень серьезно! Важная персона направляется в этот момент в Таверне.

— Да с какой стати, о Господи! И что это за визит? Просветите меня, дорогой гость, умоляю вас! Должен признаться, что для меня любой визит нежелателен. Скажите точнее, дорогой господин чародей, точнее, если это возможно!

— Не только возможно, но и, должен заметить, чтобы вы не чувствовали себя слишком мне обязанным, это совсем несложно.

Бальзамо вновь вперил взгляд в стакан, по поверхности которого расходились опаловые круги.

— Ну как, видите что-нибудь? — спросил барон.

— Да, и очень отчетливо.

— Тогда говорите, сестрица Анна.

— Я вижу, что к вам едет весьма важная персона.

— Да ну? И эта важная персона прибывает просто так, без приглашения?

— Ей не нужно приглашения. Это лицо прибудет в сопровождении вашего сына.

— Филиппа?

— Так точно!

Барона обуяло веселье, весьма оскорбительное для чародея.

— В сопровождении моего сына? Это лицо прибудет в сопровождении моего сына? Вот тебе раз!

— Да, господин барон.

— Так вы знакомы с моим сыном?

— Нет, мы не знакомы.

— А мой сын сейчас…

— В полульё отсюда, даже в четверти льё, вероятно!

— От Таверне?

— Да.

— Дорогой мой! Сын сейчас в Страсбуре, несет службу в гарнизоне, если только не дезертировал, чего он никогда не сделает, могу поклясться! Так что мой сын просто не может никого привезти.

— Однако он кое-кого привезет вам в гости, — продолжал Бальзамо, не сводя глаз со стакана с водой.

— А этот кое-кто — мужчина или женщина?

— Это дама, барон, очень знатная дама… погодите-ка, там происходит что-то странное…

— И важное? — подхватил барон.

— Да, клянусь честью.

— Говорите же!

— Вам лучше удалить служанку, эту маленькую распутницу, как вы ее называете, у которой на пальчиках коготки.

— С какой стати я должен ее удалять?

— Потому что у Николь Леге есть нечто общее в лице с прибывающей сюда дамой.

— Так вы говорите, что эта знатная дама похожа на Николь? Вы же сами себе противоречите.

— В чем противоречие? Мне случилось однажды купить рабыню, которая до такой степени была похожа на Клеопатру, что подумывали даже о том, чтобы отправить ее в Рим для участия в триумфе Октавиана.

— Опять вы за свое! — вздохнул барон.

— Вы вольны поступать как вам угодно, дорогой хозяин. Надеюсь, вам ясно, что меня это не касается, это в ваших интересах.

— Однако я не понимаю, каким образом сходство с Николь может задеть знатную даму.

— Представьте, что вы король Франции, чего я вам не пожелал бы, или дофин, чего я вам желаю еще меньше; были бы вы довольны, если бы, приехав в какой-нибудь дом, увидели среди прислуги слепок с вашего августейшего лица?

— О черт! — воскликнул барон. — Непростая задача! Значит, из того, что вы говорите, следует…

— …что прибывающая дама, занимающая весьма высокое положение, была бы недовольна, если бы ей пришлось увидеть как бы свою копию в короткой юбке и простой косынке.

— Ну хорошо, — со смехом продолжал барон, — мы об этом подумаем, когда придет время. Во всей этой истории меня больше всех радует сын. Дорогой Филипп! Какой же счастливый случай может привести его сюда просто так, без предупреждения?

Барон совсем развеселился.

— Я вижу, — без улыбки заметил Бальзамо, — мое предсказание доставляет вам удовольствие? Я в восторге, клянусь честью! Однако на вашем месте, господин барон…

— Что на моем месте?

— Я отдал бы некоторые распоряжения, я подготовился бы…

— Вы не шутите?

— Нет.

— Я подумаю, дорогой гость! Подумаю!

— Самое время…

— Вы серьезно мне это говорите?

— Как нельзя более серьезно, господин барон; если вы хотите достойно встретить особу, которая оказывает вам честь своим посещением, у вас нет ни одной лишней минуты.

Барон покачал головой.

— Я вижу, вы сомневаетесь? — спросил Бальзамо.

— Должен признаться, дорогой гость, что вы имеете дело с крайне недоверчивым собеседником, клянусь честью…

Именно в эту минуту барон и направился к флигелю, где жила его дочь, — ему хотелось поделиться с ней предсказаниями гостя. Он стал звать ее:

— Андре! Андре!

Читатель уже знает, как девушка отвечала на приглашение отца и как пристальный взгляд Бальзамо увлек ее к окну.

Николь тоже стояла там, с удивлением поглядывая на Ла Бри, который в полном недоумении делал ей какие-то знаки, стараясь что-то дать понять.

— Дьявольски трудно поверить, — повторял барон. — Вот если бы можно было посмотреть…

— Раз вам непременно хочется увидеть, обернитесь, — предложил Бальзамо, указывая рукой на аллею, в конце которой появился всадник; в тот же миг послышался стук копыт.

— О! — вскричал барон. — В самом деле…

— Господин Филипп! — воскликнула Николь, поднимаясь на цыпочки.

— Молодой хозяин! — обрадовался Ла Бри.

— Брат! Это мой брат! — воскликнула Андре, протягивая из окна руки.

— Не ваш ли это сын, господин барон? — небрежно спросил Бальзамо.

— Да, черт побери! Он самый, — отвечал ошеломленный барон.

— Это только начало, — заметил Бальзамо.

— Так вы в самом деле колдун? — воскликнул барон.

На губах незнакомца заиграла торжествующая улыбка.

Всадник приближался. Вот лошадь замелькала среди деревьев и не успела замедлить свой бег, как забрызганный грязью молодой офицер среднего роста соскочил с разгоряченной быстрым бегом и взмыленной лошади и подбежал к отцу. Они обнялись.

— А, черт! Ах, черт меня подери! — повторял барон (куда делась его недоверчивость?).

— Да, отец, — проговорил Филипп, желавший рассеять последние сомнения, написанные на лице старика, — это я, точно я!

— Конечно, ты, — отвечал барон, — прекрасно вижу, что это ты, черт возьми! Но каким образом?

— Отец! — обратился к нему Филипп. — Нашему дому оказана великая честь.

Старик поднял голову.

— В Таверне с минуты на минуту прибудет именитая гостья. Скоро здесь будет эрцгерцогиня Австрии и дофина Франции Мария Антуанетта Иозефа.

Растеряв весь запас сарказма и иронии, барон обратился к Бальзамо:

— Прошу прощения, — смиренно произнес он, уронив руки.

— Господин барон, — сказал Бальзамо, поклонившись Таверне. — Позвольте мне оставить вас наедине с сыном, вы давно не видались; должно быть, вам много надо сообщить друг другу.

Он отвесил поклон Андре, которая обрадовалась приезду брата и бросилась ему навстречу. Затем Бальзамо удалился, знаком приказав Николь и Ла Бри следовать за ним. Они скрылись в аллее.

XIII ФИЛИПП ДЕ ТАВЕРНЕ

Филипп де Таверне, шевалье де Мезон-Руж, был совершенно непохож на сестру; он отличался редкостной мужской красотой, она была прекрасна как женщина. Его глаза светились нежностью и гордостью; безупречно правильный овал лица, великолепные руки, ноги, достойные женщины, стройная фигура — все в нем было очаровательно.

Как во всех утонченных натурах, стесненных житейскими обстоятельствами, в Филиппе угадывалась печаль, которая, однако, была светлой. Очевидно, этой печалью он был обязан своей природной нежности. Не будь ее, он был бы властен, величествен, недоступен. Вынужденная жизнь среди бедных, равных ему по достатку, так же как среди богатых, равных по происхождению, смягчала его нрав, задуманный Творцом как жестокий, властный, самолюбивый (есть нечто пренебрежительное в благодушии льва).

Едва Филипп успел обнять отца, как Андре, выйдя из оцепенения благодаря радостному потрясению, бросилась молодому человеку на шею.

Все это сопровождалось рыданиями, свидетельствовавшими о том, как рада была этой встрече целомудренная девушка.

Филипп взял за руки Андре и отца и увлек их в гостиную; они остались одни.

— Вы растеряны, отец, а ты, сестра, удивлена, — усадив их рядом с собой, произнес он. — Однако это правда: через несколько минут госпожа дофина прибудет в наш бедный дом.

— Необходимо этому помешать любой ценой, черт меня побери! — вскричал барон. — Если это произойдет, мы навсегда будем опозорены. Если именно здесь ее высочество надеется увидеть образец французской знати, мне ее жаль. Я хочу знать, почему она выбрала именно мой дом?

— О, это целая история, отец.

— История? — переспросила Андре. — Расскажи нам ее, брат!

— Да, настоящая история, которая способна заставить снова поверить в Бога тех, кто забыл имя нашего Спасителя и Отца.

Барон вытянул губы в трубочку, всем своим видом давая понять, что сомневается в милости Высшего Судии людей и их деяний, соблаговолившего, наконец, заметить его, барона де Таверне, и вмешаться в его дела.

Глядя на Филиппа, Андре повеселела и пожала ему руку, благодаря за новость и радуясь за него.

— Брат! Дорогой брат! — шептали ее губы.

— Брат! Дорогой брат! — передразнил барон. — Ей-Богу, она довольна!

— Вы же видите, отец, что Филипп счастлив!

— Господин Филипп — восторженный юнец! А я, к счастью или к несчастью, привык все взвешивать, — проворчал Таверне, с тоской оглядывая убранство гостиной. — Я не вижу в этом ничего веселого!

— Надеюсь, вы измените свое мнение, отец, — сказал молодой человек, — когда узнаете о том, что со мной произошло.

— Ну так рассказывай! — приказал старик.

— Да, да, расскажи, Филипп, — попросила Андре.

— Итак, я находился, как вы знаете, в страсбурском гарнизоне. Как вам, должно быть, известно, ее высочество въехала во Францию через Страсбур.

— Разве можно знать что-нибудь, живя в этой дыре? — пробормотал Таверне.

— Так ты говоришь, дорогой брат, что именно через Страсбур дофина…

— Да! Мы с самого утра ожидали ее, стоя на гласисе под проливным дождем, и промокли насквозь. У нас не было точных сведений о времени прибытия ее высочества. Майор отправил меня в разведку навстречу кортежу. Я проехал около льё, как вдруг на повороте нос к носу столкнулся с первыми всадниками эскорта. Мы обменялись несколькими словами. Ее королевское высочество выглянула из кареты и спросила, как меня зовут.

Мне показалось, что меня окликнули, однако я очень торопился передать долгожданную весть тому, кто меня послал, и летел галопом. Усталости шестичасового ожидания как не бывало.

— А ее высочество? — спросила Андре. — Как она выглядит?

— Она так же молода, как и ты, и прекрасна, словно ангел, — отвечал шевалье.

— Скажи, Филипп… — замялся барон.

— Что, отец?

— Ее высочество похожа на кого-нибудь из твоих знакомых?

— Моих знакомых?

— Да.

— Никто не может быть похож на ее высочество! — восторженно воскликнул молодой человек.

— Подумай хорошенько.

Филипп задумался.

— Нет, — отвечал он.

— Ну… на Николь, может быть?

— Как странно! — вскричал пораженный Филипп. — Да, у Николь в самом деле есть нечто общее с именитой путешественницей. Конечно, сходство весьма отдаленное, Николь до нее далеко! Откуда вам это известно, отец?

— Я узнал об этом от колдуна, клянусь честью!

— От колдуна? — удивился Филипп.

— Да! Он, кстати, предсказал мне твой приезд.

— Чужестранец? — робко спросила Андре.

— Чужестранец… Не он ли стоял рядом с вами, когда я приехал, а потом незаметно удалился?

— Да, да, именно он. Но продолжай рассказывать, Филипп.

— Может, стоило бы подготовиться к визиту? — предложила Андре.

Барон удержал ее за руку.

— Чем больше мы будем готовиться, тем смешнее будем выглядеть, — сказал он. — Продолжай, Филипп, продолжай!

— С удовольствием, отец. Итак, я прискакал в Страсбур и передал сведения. Мы дали знать губернатору, господину де Стенвилю — он незамедлительно явился. Когда предупрежденный вестовым губернатор прибыл на гласис, барабаны забили поход. Впереди показался кортеж, и мы поспешили к Кельским воротам. Я оказался рядом с губернатором.

— Господином де Стенвилем? — переспросил барон. — Подожди-ка, я знавал одного Стенвиля…

— Это родственник министра, господина де Шуазёля.

— Так-так! Продолжай, — приказал барон.

— Ее высочество молода, ей, очевидно, нравятся молодые лица. Когда она с рассеянным видом выслушивала приветствия господина губернатора, ее взгляд остановился на мне; я почтительно отступил на шаг.

«Не этот ли господин был выслан мне навстречу?» — указав на меня, спросила она.

«Вы совершенно правы, ваше высочество», — отвечал господин де Стенвиль.

«Подойдите, сударь», — приказала она.

Я приблизился.

«Как вас зовут?» — спросила госпожа дофина приятным голосом.

«Шевалье де Таверне-Мезон-Руж», — едва мог выговорить я.

«Запишите это имя, дорогая», — приказала ее высочество, обращаясь к старой даме, которую, как я позже узнал, зовут графиня фон Лангерсхаузен, — это гувернантка ее высочества. Она в ту же минуту внесла мое имя в записную книжку.

Затем ее высочество вновь обратилась ко мне:

«Ах, что с вами сделала эта скверная погода! По правде говоря, я упрекаю себя, когда думаю, что вам пришлось столько вынести из-за меня».

— Как это любезно с ее стороны, какие добрые слова! — сложив на груди руки, воскликнула Андре.

— Я запомнил их слово в слово, а также интонацию, выражение лица, с которыми они были произнесены, — все-все-все!

— Прекрасно! Просто превосходно! — пробормотал барон с какой-то особенной улыбкой, в которой сквозило отеческое самодовольство и вместе с тем угадывалось невысокое мнение о женщинах, в том числе и о королевах. — Продолжай, Филипп!

— Что ты ответил? — спросила Андре.

— Ничего. Я поклонился до самой земли, и ее высочество прошла мимо.

— Как? Ничего не ответил? — вскричал барон.

— Я лишился голоса, отец. Душа моя ушла в пятки, я чувствовал, как сильно стучит сердце.

— Какого черта! В твоем возрасте я был представлен принцессе Лещинской; думаешь, я не нашел, что сказать?

— Вы находчивее меня, сударь, — с поклоном отвечал Филипп.

Андре пожала ему руку.

— Я воспользовался отъездом ее высочества, — продолжал Филипп, — и вернулся к себе на квартиру, чтобы привести себя в порядок. Я насквозь промок и чертовски вымазался.

— Бедный! — прошептала Андре.

— Тем временем, — продолжал Филипп, — ее высочество прибыла в ратушу: здесь она принимала приветствия жителей. Когда церемония закончилась, было объявлено, что обед подан, и она села за стол.

Мой друг, майор нашего полка, тот самый, что послал меня навстречу ее высочеству, уверял меня, что принцесса несколько раз пробежала взглядом по рядам офицеров, присутствовавших на обеде.

«Почему я не вижу, — спросила ее высочество после безуспешных попыток заметить того, кого она искала взглядом, — молодого офицера, который выехал мне навстречу утром? Разве ему не передали, что я хочу его поблагодарить?»

Майор выступил вперед.

«Ваше высочество! — заговорил он. — Господин лейтенант де Таверне зашел, должно быть, к себе, чтобы переодеться перед тем, как представиться вашему королевскому высочеству».

Не прошло и нескольких минут, как я вошел в залу. Ее высочество заметила меня.

Она знаком приказала мне подойти, и я приблизился.

«Сударь, — заговорила она, — не согласитесь ли вы сопровождать меня в Париж?»

«О сударыня! — воскликнул я. — Вы оказываете мне великую честь! Однако я состою на службе в страсбурском гарнизоне, и…»

«И…»

«…я только скажу, что страстно желаю этого».

«Кому вы подчиняетесь?»

«Военному губернатору».

«Хорошо, я с ним поговорю».

Она жестом отпустила меня, и я удалился.

Вечером она обратилась к губернатору:

«Не могли бы вы удовлетворить одну мою прихоть, сударь?»

«Скажите мне, что это за прихоть. Это будет приказом для меня, ваше высочество».

«Я не так выразилась: это не прихоть, а скорее клятва, которую я себе дала перед отъездом».

«Для меня это еще более свято. Я слушаю вас, ваше высочество».

«Я дала себе слово взять в свиту первого француза, кем бы он ни оказался, которого я встречу, ступив на французскую землю. Я поклялась осчастливить его и его семью, если, конечно, во власти царствующих особ осчастливить кого бы то ни было».

«Царствующие особы выражают Божью волю на земле. Как имя того, кому выпало счастье первым встретить ваше высочество?»

«Это господин де Таверне-Мезон-Руж, молодой лейтенант, предупредивший вас о моем прибытии».

«Мы все будем завидовать господину де Таверне, ваше высочество, — сказал губернатор, — но не станем мешать счастью, которого он удостоен. Он связан присягой — мы освобождаем его от присяги. Он состоит на службе — мы освобождаем его от службы. Он отправится одновременно с вашим королевским высочеством».

В самом деле, в тот день, когда карета ее высочества покинула Страсбур, я получил приказ верхом сопровождать ее. С этого времени я не удаляюсь от дверцы ее кареты.

— Хе-хе, — все еще посмеиваясь, заметил барон. — Как все необычно! Однако ничего невозможного в этом нет!

— Что вы имеете в виду? — наивно спросил молодой человек.

— О, я кое о чем догадываюсь, — продолжал барон, — начинаю догадываться, хе-хе!

— Дорогой брат! — заметила Андре. — Я не совсем понимаю, как вышло, что госпожа дофина пожелала посетить Таверне?

— Сейчас расскажу. Вчера вечером, около одиннадцати, мы прибыли в Нанси. Мы с факелами проехали через весь город. Ее высочество окликнула меня.

«Господин де Таверне, — обратилась она ко мне, — поторопите эскорт».

Я показал знаком, что принцесса желает ехать скорее.

«Я хочу завтра утром выехать пораньше», — прибавила ее высочество.

«Ваше высочество желает завтра успеть побольше проехать?» — спросил я.

«Нет, мне бы хотелось сделать в пути остановку».

Словно какое-то предчувствие шевельнулось у меня в сердце.

«В пути?» — переспросил я.

«Да», — отвечала она.

Я молчал.

«Вы не догадываетесь, где я хочу остановиться?» — с улыбкой продолжала она.

«Нет, ваше высочество».

«Я хотела бы остановиться в Таверне».

«Почему в Таверне?» — воскликнул я.

«Чтобы познакомиться с вашим отцом и сестрой».

«С отцом! С сестрой!.. Как, ваше высочество, вы знаете…»

«Я узнала, — сказала она, — что они живут всего в двухстах шагах от дороги, по которой мы будем следовать. Прикажите остановиться в Таверне».

Меня прошиб пот, я поспешил заметить ее высочеству с понятным вам волнением:

«Ваше королевское высочество! Дом моего отца недостоин чести принимать столь знатную принцессу».

«Почему же?» — поинтересовалась ее высочество.

«Мы бедны».

«От этого прием только выиграет в сердечности и простоте, я в этом уверена! — заметила ее высочество. — Как бы ни был беден дом Таверне, у вас, верно, найдется чашка молока для друга, который желает хоть на минуту забыть, что он, то есть я, эрцгерцогиня Австрии и дофина Франции».

«О ваше высочество!» — только и мог проговорить я, склонившись до земли.

Вот и все. Из почтительности я не осмелился продолжать спор. Я надеялся, что ее высочество забудет о своих намерениях или что ее фантазия развеется поутру вместе со свежим ветром в дороге. Однако этого не произошло. На почтовой станции в Понт-а-Мусоне ее высочество спросила меня, далеко ли до Таверне. Мне ничего не оставалось, как признаться, что мы всего в трех льё отсюда.

— До чего ты неловок! — вырвалось у барона.

— Что поделаешь!.. Можно было подумать, что дофина догадалась о моем смущении: «Ни о чем не беспокойтесь, — сказала она, — я недолго у вас пробуду. Однако, так как вы угрожаете мне тем, что прием может быть мне неприятен, мы будем квиты, потому что я тоже заставила вас страдать, когда въезжала в Страсбур». Как можно было устоять перед такой любезностью? Научите, отец!

— О, это было совершенно невозможно! — воскликнула Андре. — Да потом, ее высочество, кажется, очень снисходительна и удовольствуется моими цветами и чашкой молока, как она выражается.

— Да, однако ее не могут удовлетворить ни мои кресла, которые обломают ей бока, ни обшивка стен, которая приведет ее в уныние. К черту капризы! Повезло же Франции: ею будет править женщина, которой приходят в голову такие фантазии! Черт побери! Занимается заря будущего необыкновенного правления!

— Отец! Как вы можете говорить подобные вещи о принцессе, которая осыпает нас милостями, оказывает нам такую честь?

— Да она скорее обесчестит меня! — вскричал старик. — Кто сейчас помнит о Таверне? Никто. Славное имя покоится под развалинами Мезон-Ружа. Я лелеял надежду, что оно выйдет на свет в подходящий момент. Так нет же, напрасно я надеялся: явилось юное создание, пожелавшее из прихоти воскресить наше имя, поблекшее, запылившееся, жалкое, ничтожное. А следом за ней прибудут газетчики, которые так и вынюхивают, где бы посмеяться, как бы выудить скандальчик, которыми они только и живут! Уж они распишут в своих грязных листках, как принимали принцессу в лачуге у Таверне! Черт побери, у меня мелькнула мысль!

Последние слова барона заставили молодых людей вздрогнуть.

— Что вы надумали, отец? — спросил Филипп.

— Я неплохо знаю историю, — процедил сквозь зубы барон, — если граф де Медина поджег свой дворец ради удовольствия обнять королеву, то я готов спалить свою лачугу, лишь бы не принимать ее высочество. Пусть приезжает!

Молодые люди услышали последние его слова и беспокойно переглянулись.

— Пусть приезжает! — повторил Таверне.

— Она будет здесь с минуты на минуту, — сообщил Филипп. — Я проехал напрямик через Пьерфитский лес, чтобы выиграть время и опередить кортеж хотя бы на несколько минут. Теперь он, должно быть, совсем близко.

— В таком случае не будем терять времени даром! — воскликнул барон.

С проворством двадцатилетнего юноши он выскочил из гостиной, вбежал на кухню, выхватил из очага пылавшую головню и бросился к ригам с соломой, сухой люцерной и конскими бобами. Он поднес было огонь к вязанке, как вдруг словно из-под земли вырос Бальзамо и схватил его за руку.

— Что вы делаете? — воскликнул он, вырывая из его рук головню. — Австрийская эрцгерцогиня — не коннетабль де Бурбон, чье присутствие до такой степени оскверняло дом, что его лучше было спалить, чем пустить на порог предателя!

Старик замер, бледный, трясущийся; улыбка исчезла с его лица. Ему понадобилось собрать все свои силы: в ущерб чести, которую он понимал весьма своеобразно, ему предстояло перейти от едва терпимой бедности к полной нищете.

— Идите в дом, сударь, идите! — продолжал Бальзамо. — У вас мало времени, а вы должны еще успеть снять этот шлафрок и одеться более подобающим образом. Барон де Таверне, с которым я познакомился во время осады Филипсбурга, был удостоен большого креста Святого Людовика. Я не знаю костюма, который бы не украсила подобная награда.

— Сударь, — возразил Таверне, — несмотря ни на что, ее высочество увидит то, чего я не хотел бы показать даже вам: она поймет, что я несчастен.

— Будьте спокойны, господин барон, я так ее займу, что она даже не заметит, новый у вас дом или старый, бедный или богатый. Помните о гостеприимстве, сударь: это долг дворянина. Чего ждать ее высочеству от врагов — а их у нее предостаточно, — если друзья будут сжигать свои замки, лишь бы не принимать ее у себя? Не будем предвосхищать грядущих бедствий: всему свое время.

Господин де Таверне повиновался со смирением, которое он уже однажды проявил. Он пошел к детям, обеспокоенным его отсутствием и повсюду его искавшим.

А Бальзамо бесшумно удалился словно для того, чтобы завершить некое начатое дело.

XIV МАРИЯ АНТУАНЕТТА ИОЗЕФА, ЭРЦГЕРЦОГИНЯ АВСТРИЙСКАЯ

В самом деле, как сказал Бальзамо, нельзя было терять ни минуты: по пути от главной дороги к дому барона де Таверне, где обычно было безлюдно, послышались оглушительный стук колес, топот копыт, громкие голоса.

Показались три кареты, одна из которых была украшена позолотой и мифологическими барельефами. Однако, несмотря на пышность отделки, она была так же покрыта пылью и грязью, как две другие кареты. Кортеж остановился у ворот, которые распахнул Жильбер. Его широко раскрытые глаза и сильнейшее возбуждение свидетельствовали о необычайном волнении, которое он переживал при виде такого величия.

Двадцать всадников, все как один молодые и блестящие, выстроились перед главной каретой, и из нее вышла девушка. Ей можно было дать лет пятнадцать или шестнадцать, ее волосы были ненапудрены, она носила высокую прическу, возвышавшуюся на целый фут над ее лбом. Ее сопровождал человек, одетый в черное, с широкой орденской лентой на груди.

Мария Антуанетта — это была именно она — прибыла во Францию с репутацией красавицы, что нечасто выпадало на долю принцесс, которым надлежало разделить трон с королями Франции. Было трудно сказать что-либо определенное о ее глазах: не беремся утверждать, что они были очень красивы, однако могли по ее желанию принимать любое выражение, сочетавшее подчас такие противоположные оттенки, как, например, нежность и презрение. Нос ее был правильной формы, верхняя губка была очаровательна, а вот нижняя — аристократическое наследство семнадцати императоров — слишком большая, чрезмерно выдававшаяся вперед и даже чуть отвисшая; она не очень шла к ее милому лицу, если только оно не выражало гнева или возмущения. Цвет лица был восхитителен, нежный румянец просвечивал сквозь прозрачную кожу; ее грудь, шея, плечи были изумительной красоты, руки — античной формы. Поступь ее была твердой, благородной, стремительной, однако, забывшись, она передвигалась вяло, неуверенно и как бы крадучись. Ни одна женщина не могла столь же грациозно, как она, склониться в реверансе. Ни одна королева не умела, как она, приветствовать своих подданных. Кивнув разом нескольким лицам, она могла воздать должное каждому.

В тот день Мария Антуанетта смотрела и улыбалась как обыкновенная женщина, притом женщина счастливая. Она решила забыть хотя бы на один день, что она дофина. Ее лицо было спокойно, в глазах светилась теплая благожелательность. На ней было белое шелковое платье; прекрасные обнаженные руки прятались под плотной кружевной накидкой.

Едва выйдя из кареты, она обернулась, чтобы помочь свитской даме преклонного возраста выйти из кареты. Отказавшись от помощи господина в черном с голубой орденской лентой, она свободно пошла вперед, вдыхая полной грудью свежий воздух и оглядываясь, словно пыталась как можно полнее насладиться редкими минутами свободы, которые могла себе позволить.

— О, какое очаровательное место, до чего хороши деревья, какой прелестный домик! — восклицала она. — Какое, должно быть, счастье дышать свежим воздухом под этими тенистыми деревьями!

В это самое мгновение появился Филипп де Таверне в сопровождении Андре, которая заплела свои длинные волосы в косы и надела шелковое платье цвета льна. Ее вел барон, одетый в парадный камзол голубого бархата, — остатки прежней роскоши. Само собой разумеется, что по совету Бальзамо барон не забыл надеть орденскую ленту Святого Людовика.

Ее высочество остановилась, как только заметила шедших ей навстречу хозяев.

Молодую принцессу окружал ее двор: офицеры, державшие под уздцы лошадей, и придворные, обнажившие головы. Они чувствовали себя свободно, держали друг друга под руки и едва слышно переговаривались между собой.

Бледный от волнения Филипп де Таверне с важным видом приблизился к дофине.

— Ваше высочество! — обратился он к ней. — Имею честь представить вам моего отца, господина барона де Таверне-Мезон-Руж, и мою сестру, мадемуазель Клер Андре де Таверне.

Барон низко поклонился, обнаружив знание того, как надлежит приветствовать королев. Андре присела в грациозном реверансе с присущей ей скромной и ласковой вежливостью, выражая своим видом самое искреннее уважение.

Мария Антуанетта разглядывала молодых людей. Памятуя об их бедности, о которой ее предупреждал Филипп, она догадалась, что им сейчас тяжело.

— Ваше высочество! — с достоинством произнес барон. — Вы оказываете слишком большую честь замку Таверне. Наше скромное жилище не заслужило посещения столь знатной и прекрасной дамы.

— Я знаю, что нахожусь в гостях у старого солдата, защищавшего Францию, — отвечала принцесса. — Моя мать, императрица Мария Терезия, которая вела много войн, рассказывала мне, что у вас в стране самые отважные бывают, как правило, самыми бедными.

С невыразимой грацией она подала свою точеную ручку Андре; та поцеловала ее, преклонив колено.

Барон, находившийся под влиянием своей идеи, не переставал ужасаться при виде огромной свиты, которая должна была вот-вот наводнить его домишко, а ему, барону, даже некуда было их посадить.

Принцесса вывела его из затруднительного положения.

— Господа! — воскликнула она, обращаясь к свите. — Вам не следует терпеть все мои прихоти и не следует пользоваться привилегиями, которыми обладает дофина. Прошу вас ждать меня здесь. Я вернусь через полчаса. Следуйте за мной, дорогая Лангерсхаузен, — обратилась она по-немецки к той даме, которой она помогла выйти из кареты. — Проводите нас, — приказала она господину в черном.

Человек, к которому она обращалась, выглядел необычайно элегантно, хотя на нем было простое платье. Ему было около тридцати лет; это был красивый мужчина с приятными манерами. Он отступил на шаг, пропуская принцессу вперед.

Мария Антуанетта взяла Андре под руку и знаком приказала Филиппу идти рядом с сестрой.

Барон оказался рядом со знатным — без сомнения! — вельможей, которому принцесса оказывала честь, пригласив сопровождать ее.

— Так вы из рода Таверне-Мезон-Руж? — спросил он барона, с аристократической небрежностью поправляя великолепное жабо из английских кружев.

— Как мне вас называть: сударь или монсеньер? — не уступая в бесцеремонности господину в черном, спросил барон.

— Можете говорить мне просто принц, — отвечал тот, — или ваше высокопреосвященство, если вам так больше нравится.

— Прекрасно! Так вот, ваше высокопреосвященство, я из рода Таверне-Мезон-Руж, самый настоящий Таверне, — произнес барон все тем же насмешливым тоном, который он редко менял.

Его высокопреосвященство, обладавший тактом знатного вельможи, сразу смекнул, что имеет дело с мелкопоместным дворянином.

— Это ваша летняя резиденция? — продолжал он.

— Летняя и зимняя, — воскликнул барон, желавший как можно скорее покончить с неприятным разговором; он сопровождал каждый свой ответ низким поклоном.

Филипп время от времени беспокойно оборачивался и смотрел на отца. Дом неумолимо становился все ближе, угрожающий и жалкий, готовый предстать во всей своей беспощадной нищете.

Барон приготовился было, смиренно протянув руку к парадному крыльцу, пригласить гостей в дом. В это самое мгновение принцесса обратилась к нему:

— Простите, сударь, но мне не хотелось бы заходить в дом. В этой тени так хорошо, я готова провести здесь всю жизнь! Мне надоели комнаты. Вот уже две недели меня принимают в комнатах, а я так люблю свежий воздух, тень деревьев и аромат цветов!

Затем она обратилась к Андре:

— Мадемуазель! Прикажите принести сюда чашку молока, прошу вас!

— Ваше высочество! — воскликнул, бледнея, барон. — Как можно предлагать вам столь скромное угощение?

— Это как раз то, что я люблю. Молоко и свежие яйца — вот чем я любила полакомиться в Шёнбрунне.

Внезапно сияющий и важный Ла Бри в великолепной ливрее, с салфеткой, перекинутой через руку, появился на пороге беседки, обвитой жасмином, прохлада которой, кажется, уже привлекла дофину.

— Ваше королевское высочество, завтрак подан! — провозгласил он с непередаваемым выражением спокойного благоговения.

— О, так я попала к волшебнику! — со смехом воскликнула принцесса.

Она почти бегом устремилась к благоухавшей беседке.

Обеспокоенный барон, забыв об этикете, оставил вельможу в черном и бросился вслед за принцессой.

Филипп и Андре обменивались удивленными и в еще большей степени тревожными взглядами.

Оказавшись под зелеными сводами, принцесса не смогла не выразить изумления.

Барон, шедший за ней следом, облегченно перевел дух.

Андре уронила руки с таким видом, точно спрашивала: «Господи, что все это значит?»

Юная дофина краем глаза наблюдала за этой пантомимой; ум ее был достаточно проницателен, чтобы проникнуть во все тайны, если только сердце уже не подсказывало ей разгадку.

В зарослях ломоноса и жасмина, которые оплели узловатые стволы и густые ветви жимолости, был накрыт продолговатый стол овальной формы, сверкавший белизной узорчатой скатерти и столовым серебром с позолотой.

Десять приборов ожидали столько же сотрапезников.

Их внимание прежде всего привлекло редкое сочетание изысканнейших кушаний.

Тут были экзотические фрукты в сахаре, варенья со всех уголков земли, бисквиты из Алеппо, мальтийские апельсины, лимоны и цитроны невиданных размеров; все это было разложено в огромных вазах. Благородные вина знаменитых на весь мир марок переливались, словно рубины и топазы, в четырех восхитительных графинах персидской работы.

Молоко, заказанное дофиной, было налито в кувшин золоченого серебра.

Принцесса оглянулась на хозяев и заметила, что их лица бледны и растерянны.

Придворные восхищались зрелищем, ни о чем не догадываясь, да и не пытаясь что-либо понять.

— Так вы меня ждали? — обратилась ее высочество к барону де Таверне.

— Я, ваше высочество? — пролепетал он.

— Ну да! За десять минут всего этого не приготовить, а я нахожусь у вас не более десяти минут, не так ли?

С этими словами она взглянула на Ла Бри, словно желая сказать: «Особенно если в распоряжении имеется один-единственный лакей».

— Ваше высочество! — отвечал барон. — Я в самом деле ожидал вашего прибытия, вернее, был о нем предупрежден.

Принцесса обернулась к Филиппу.

— Так, значит, господин Филипп успел вам написать? — спросила она.

— Нет, ваше высочество.

— Никто не знал, что я собираюсь у вас остановиться, даже я. Я скрывала это намерение от самой себя, не желая причинять вам беспокойства, которое я обычно вношу с собой. Я говорила об этом с вашим сыном сегодня ночью. С тех пор он находился при мне, отлучившись лишь час назад. Ему, вероятно, удалось опередить меня всего на несколько минут.

— Да, ваше высочество не больше чем на четверть часа.

— Значит, какая-нибудь добрая фея вам обо мне сообщила? Ваша крестная мать, мадемуазель? — с улыбкой прибавила принцесса, взглянув на Андре.

— Ваше высочество! — произнес барон, жестом приглашая принцессу за стол. — Об этой счастливой случайности нас уведомила не фея, а…

— Кто же? — спросила принцесса, видя, что барон колеблется.

— Клянусь честью, это был некий волшебник!

— Волшебник! Не может быть!

— Я ничего в этом не понимаю, потому что не интересуюсь магией, однако именно ему, сударыня, я обязан возможностью оказать вашему высочеству более или менее приличный прием, — признался барон.

— Так, значит, мы не можем ни к чему прикоснуться, — проговорила Мария Антуанетта, — потому что стоящее перед нами угощение — следствие колдовства. Его высокопреосвященство слишком поторопился, разрезав этот страсбурский пирог, — прибавила она, поворотясь к господину в черном, — мы, конечно, не станем его есть. А вы, моя дорогая, — обратилась она к фрейлине, — не пейте этого кипрского вина. Лучше последуйте моему примеру.

С этими словами дофина налила в золотой кубок воды из пузатого графина с узким горлышком.

— А ведь ее высочество права! — с испугом произнесла Андре.

Не имея понятия о том, что произошло накануне, Филипп дрожал от нетерпения и удивления, переводя взгляд с отца на сестру и пытаясь прочесть в их лицах то, о чем они сами едва догадывались.

— Это противоречит догмату веры, — сказала принцесса, — как бы господин кардинал не согрешил!

— Ваше высочество, — отвечал прелат. — Мы слишком близки к свету — я говорю о… князьях Церкви, чтобы верить в Божий гнев из-за еды; кроме того, мы слишком человеколюбивы, чтобы сжигать на костре любезных колдунов, которые нас так вкусно кормят.

— Не шутите, монсеньер, — произнес барон. — Могу поклясться, что человек, который все это приготовил, — настоящий колдун; примерно с час назад он мне предсказал прибытие ее высочества, а также приезд моего сына.

— С час назад, вы говорите? — переспросила принцесса.

— Да, самое большее.

— И вам хватило этого времени, чтобы накрыть такой стол, выставив фрукты со всех концов земли, приказав доставить вина из Токая, Констанцы, Кипра и Малаги? В таком случае вы еще больший колдун!

— Нет, ваше высочество, это все он.

— Как это он?

— Да, по его приказанию словно из-под земли появился накрытый стол, тот самый, за которым вы сидите!

— Поклянитесь! — потребовала принцесса.

— Клянусь честью! — вскричал барон.

— Да что вы? — совершенно серьезно воскликнул кардинал, отодвинув тарелку. — Я было подумал, что вы шутите.

— Нет, ваше высокопреосвященство.

— Так у вас живет колдун, настоящий колдун?

— Настоящий! Я не удивлюсь, если окажется, что золото на этих приборах — его работа.

— Так ему, верно, известна тайна философского камня! — вскричал кардинал, в глазах которого мелькнула алчность.

— Ах, как это было бы кстати для господина кардинала, — проговорила принцесса, — ведь он всю жизнь его ищет, и все без толку!

— Должен признаться вашему высочеству, — заметил кардинал, — что я не знаю ничего интереснее сверхъестественных вещей, ничего любопытнее вещей невозможных.

— А я, кажется, задела вас за живое, — проговорила принцесса, — у каждого великого человека есть свои тайны, особенно у дипломатов. Предупреждаю вас, что я чрезвычайно сильна в магии, я даже иногда угадываю вещи если не невозможные или сверхъестественные, то, по крайней мере, такие… в которые трудно поверить.

Это был, по-видимому, намек, понятный одному кардиналу: он смутился. Надобно заметить, что когда принцесса с ним заговорила, в ее глазах вспыхнул огонек, свидетельствовавший о бушевавшей в ее душе ярости.

Однако она овладела собой и продолжала:

— Итак, господин де Таверне, покажите же нам для полноты праздника своего чародея. Где он? В какой табакерке вы его прячете?

— Скорее уж он запрячет меня и весь мой дом в какую-нибудь табакерку, ваше высочество! — заметил барон.

— Откровенно говоря, вы раздразнили мое любопытство, — призналась Мария Антуанетта. — Я желаю его видеть!

Мария Антуанетта умела придавать очарование своим речам, однако тон у нее был властный. Барон, оставшись стоять вместе с сыном и дочерью и прислуживая принцессе, это уловил. Он подал знак Ла Бри, который, вместо того чтобы ухаживать за именитыми гостями, вознаграждал себя за двадцать лет службы без жалования тем, что рассматривал их, разинув рот.

Ла Бри поднял глаза.

— Ступайте к господину барону Джузеппе Бальзамо, — приказал Таверне, — и передайте ему, что ее высочество желает его видеть.

Ла Бри исчез.

— Джузеппе Бальзамо! — повторила принцесса. — Какое необычное имя, не правда ли?

— Джузеппе Бальзамо! — задумчиво повторил кардинал. — Мне кажется, я уже слышал это имя.

Пять минут прошли в полной тишине.

Внезапно Андре вздрогнула: она раньше других услыхала шаги.

Ветви раздвинулись: Джузеппе Бальзамо оказался лицом к лицу с Марией Антуанеттой.

XV МАГИЯ

Бальзамо низко поклонился. Подняв умные, выразительные глаза, он остановил почтительный взгляд на принцессе, ожидая ее вопросов.

— Если вы тот человек, о котором нам только что рассказывал господин де Таверне, — проговорила Мария Антуанетта, — то подойдите ближе, чтобы мы могли видеть, как выглядит колдун.

Бальзамо сделал еще шаг и снова поклонился.

— Вы занимаетесь тем, что предсказываете будущее? — спросила дофина, рассматривая Бальзамо с любопытством, видимо большим, чем она бы хотела показать, и продолжая маленькими глотками пить молоко.

— Я не занимаюсь этим, ваше высочество, — отвечал Бальзамо, — мне случается предвидеть, вот и все.

— Мы воспитаны в святой вере, — сказала принцесса, — единственная тайна, в которую мы верим, — это таинства католической церкви.

— Они достойны всякого уважения, — почтительно проговорил Бальзамо. — Однако господин кардинал де Роган может, как князь Церкви, сказать вашему высочеству, что это не единственные таинства, заслуживающие уважения.

Кардинал вздрогнул: он никому из присутствовавших не назвал своего имени, никто его не произносил, однако незнакомцу оно было известно.

Казалось, Мария Антуанетта не обратила на это обстоятельство никакого внимания.

— Вы не можете не признать, что это единственные таинства, которые нельзя опровергнуть, — сказала она.

— Наряду с верой существует уверенность, ваше высочество, — все так же почтительно и вместе с тем твердо заявил Бальзамо.

— Вы выражаетесь слишком туманно, господин колдун. Я настоящая француженка душой, но пока еще не разумом: я не очень хорошо понимаю тонкости языка. Правда, мне обещали, что господин де Бьевр займется со мной. Однако пока я вынуждена просить вас не говорить загадками, если вы хотите, чтобы я вас понимала.

— А я осмелюсь просить у вашего высочества позволения оставаться непонятым, — с грустной улыбкой возразил Бальзамо, качнув головой. — Мне бы так не хотелось приоткрывать великой принцессе будущее, которое, возможно, не оправдает ее надежд.

— О, это уже серьезно! — проговорила Мария Антуанетта. — Господин желает раззадорить мое любопытство, чтобы я велела ему предсказать свою судьбу!

— Напротив, Боже сохрани, если я буду вынужден это сделать! — холодно возразил Бальзамо.

— Неужели? — рассмеялась принцесса. — А вам что же, не хочется?

Смех ее постепенно затих: присутствовавшие молчали — они находились под влиянием необыкновенного человека, который привлекал к себе всеобщее внимание.

— Признайтесь откровенно! — сказала принцесса.

Бальзамо молча поклонился.

— Говорят, вы предсказали мое прибытие в дом господина де Таверне? — с едва заметным нетерпением продолжала Мария Антуанетта.

— Да, ваше высочество.

— Как это было, барон? — обратилась дофина к Таверне. Ей не хотелось продолжать разговор с Бальзамо. Она уже пожалела, что начала его, но не могла остановиться.

— Ваше высочество! — воскликнул барон. — Клянусь Небом, все было очень просто: господин Бальзамо смотрел в стакан с водой…

— Это правда? — взглянув на Бальзамо, спросила она.

— Да, ваше высочество, — отвечал тот.

— В этом и состоит все ваше колдовство? Это, по крайней мере, неопасно, лишь бы ваши предсказания были столь же безобидны.

Кардинал улыбнулся.

Барон приблизился к принцессе.

— Вашему высочеству нечему учиться у господина де Бьевра, — заметил он.

— Дорогой хозяин! — весело проговорила принцесса. — Не льстите мне или, напротив, говорите смелее. Я не сказала ничего особенного. Давайте вернемся к нашему разговору, — обратилась она к Бальзамо.

Казалось, что-то влечет ее к нему помимо воли: так порой тянет к месту, где нас ожидает несчастье.

— Раз вы прочли будущее господина барона в стакане воды, не могли бы вы и мне предсказать судьбу… ну хоть, скажем… читая в графине с водой?

— Конечно, ваше высочество, — сказал Бальзамо.

— Отчего же вы с самого начала отказывались?

— Будущее неясно, ваше высочество, а я заметил небольшое облачко…

Бальзамо замолчал.

— И что же? — спросила дофина.

— Как я уже имел честь сообщить вашему высочеству, мне не хотелось огорчать вас.

— Вы видели меня раньше? Мы где-то встречались?

— Я имел честь видеть ваше высочество, когда вы еще были ребенком. Это было у вас на родине, вы стояли рядом с вашей матерью.

— Вы видели мою мать!

— На мою долю выпала эта честь. Ваша матушка — могущественная королева.

— Императрица, сударь!

— Я хотел сказать, что она — королева сердцем и разумом, однако…

— Что за недомолвки, сударь, да еще когда речь идет о моей матери!

— И у великих людей, ваше высочество, бывают слабости, в особенности, когда они думают, что дело идет о счастье их детей, — вот что я имел в виду.

— Надеюсь, потомки не заметят ни единой слабости у Марии Терезии, — возразила Мария Антуанетта.

— Потому что история никогда не узнает того, что известно императрице Марии Терезии, вашему высочеству и мне.

— У нас троих есть общая тайна? — с пренебрежительной улыбкой спросила принцесса.

— Да, ваше высочества, она принадлежит нам троим, — спокойно отвечал Бальзамо.

— Что же это за тайна?

— Если я отвечу вам вслух, это перестанет быть тайной.

— Все равно, говорите.

— Ваше высочество настаивает?

— Да.

Бальзамо поклонился.

— В Шёнбруннском дворце, — сказал он, — есть кабинет, который носит название Саксонского благодаря стоящим там восхитительным фарфоровым вазам.

— Да, и что же? — спросила принцесса.

— Этот кабинет является частью личных апартаментов ее величества императрицы Марии Терезии.

— Вы правы.

— В этом кабинете она имеет обыкновение заниматься частной перепиской…

— Да.

— Сидя за великолепным, работы Буля, бюро, который был подарен императору Францу Первому королем Людовиком Пятнадцатым…

— Все, что вы до сих пор сказали, верно. Однако то, о чем вы говорите, может знать кто угодно.

— Наберитесь терпения, ваше высочество. Однажды, около семи утра, когда императрица еще не вставала, ваше высочество вошли в этот кабинет через дверь, известную лишь вашему высочеству, так как из всех августейших дочерей ее величества императрицы ваше высочество — самая любимая.

— И что дальше, сударь?

— Вы, ваше высочество, подошли к бюро. Ваше высочество, должно быть, помнит об этом, потому что с тех пор прошло ровно пять лет.

— Продолжайте.

— Вы, ваше высочество, подошли к бюро, где лежало незапечатанное письмо, которое императрица написала накануне.

— И что же?

— Ваше высочество прочли это письмо.

Принцесса слегка покраснела.

— Прочтя письмо, ваше высочество остались им недовольны, потому что потом вы взяли перо и собственноручно…

Казалось, Мария Антуанетта почувствовала стеснение в груди. Бальзамо продолжал:

— Ваше высочество зачеркнули три слова.

— Какие же это были слова? — с живостью спросила дофина.

— Это были первые слова письма.

— Я вас не спрашиваю, где были эти слова, я спрашиваю, что они выражали.

— Должно быть, слишком сильную привязанность к лицу, которому было адресовано письмо. Вот в чем заключалась слабость, о которой я говорил и которую в определенных обстоятельствах можно было бы вменить вашей матери в вину.

— Так вы помните эти три слова?

— Да, я их помню.

— Вы можете их повторить?

— Разумеется.

— Повторите.

— Вслух?

— Да.

— «Мой дорогой друг».

Закусив губу, Мария Антуанетта побледнела.

— Не желает ли ваше высочество, — спросил Бальзамо, — чтобы я сказал, кому было адресовано письмо?

— Нет, я хочу, чтобы вы мне это написали.

Бальзамо достал из кармана записную книжку с золотой застежкой, написал на первом листке несколько слов золотым карандашом, оторвал листок и с поклоном протянул его принцессе.

Мария Антуанетта взяла листок и прочла:

Принцесса удивленно взглянула на человека, выражавшегося так ясно, четко, почти не испытывая волнения. Разговаривая с ней, Бальзамо почтительно кланялся, но она чувствовала, что он подчиняет ее себе.

— Все это правда, сударь, — сказала она, — и, хотя мне неизвестно, каким образом вы узнали все эти подробности, я готова повторить во всеуслышание, потому что не умею лгать: все это правда.

— В таком случае, — сказал Бальзамо, — прошу позволения вашего высочества откланяться. Надеюсь, ваше высочество убедились в безобидности моих премудростей?

— Отнюдь нет, сударь, — возразила задетая за живое принцесса, — чем больше я убеждаюсь в вашей премудрости, тем больше настаиваю на том, чтобы вы предсказали мне судьбу. Вы ведь говорили о прошлом, а я хочу знать, что меня ожидает в будущем.

Принцесса разволновалась, чего ей не удалось скрыть от присутствовавших.

— Я готов, — согласился Бальзамо, — однако осмелюсь просить ваше высочество не торопить меня.

— Я никогда не повторяю дважды «я хочу», а вы помните, сударь, что я однажды уже произнесла эти слова.

— Позвольте мне хотя бы посоветоваться с оракулом, — умоляюще проговорил Бальзамо. — Я должен узнать, могу ли я открыть будущее вашему высочеству.

— Доброе ли, плохое ли, я хочу его знать, вы меня поняли, сударь? — продолжала Мария Антуанетта. — В хорошее предсказание я не поверю, сочтя его за лесть. Плохое буду считать предупреждением. Но каким бы ни было ваше предсказание, обещаю, что буду вам за него признательна. Итак, начинайте.

Принцесса произнесла последние слова тоном, не допускавшим ни возражений, ни промедления.

Бальзамо взял пузатый графин с узким и коротким горлышком — мы о нем уже упоминали — и поставил на золотую чашу.

Вода осветилась, запрыгали зайчики, отражаясь в перламутровых стенках сосуда и в сверкавшей воде. Казалось, пристальный взгляд прорицателя читал таинственные знаки, начертанные в глубине сосуда.

Все смолкло.

Бальзамо поднял хрустальный графин и, в последний раз внимательно на него взглянув, опустил на стол и покачал головой.

— Что там? — спросила дофина.

— Не смею сказать, — отвечал Бальзамо.

Выражение лица принцессы словно говорило: «Ну, подожди, я умею заставить заговорить даже тех, кто предпочитает молчать».

— Потому что вам нечего мне сказать? — громко спросила она.

— Есть вещи, которые никогда не должно говорить царствующим особам, ваше высочество, — отвечал Бальзамо, всем своим видом давая понять, что готов ослушаться даже приказания принцессы.

— В особенности, — продолжала она, — когда они выражаются в слове «нечего».

— Меня останавливает совсем не это, ваше высочество, скорее напротив.

Дофина презрительно усмехнулась.

Бальзамо казался смущенным. Кардинал смеялся ему в лицо; барон, подходя к нему, проворчал:

— Ну вот, мой колдун истощился: ненадолго его хватило. Теперь недостает только, чтобы на наших глазах все эти золотые чашки превратились в фиговые листки, как в восточной сказке.

— Я бы предпочла простые фиговые листки всему этому великолепию, устроенному господином Бальзамо ради того, чтобы быть мне представленным.

— Ваше высочество! — сказал Бальзамо, заметно побледнев. — Соблаговолите припомнить, что я не добивался этой чести.

— Ах, сударь, совсем не трудно было догадаться, что я захочу вас увидеть.

— Простите его, ваше высочество, — едва слышно пролепетала Андре, — он думал, что поступает хорошо.

— А я вам говорю, что он поступил дурно, — возразила принцесса так тихо, что ее слышали только Бальзамо и Андре. — Неприлично высказывать свое превосходство, унижая старика. А когда наследница французского престола готова пить из оловянной кружки, принадлежащей честному дворянину, ее не следует заставлять брать в руки золотой кубок шарлатана.

Бальзамо выпрямился, вздрогнув, как от укуса змеи.

— Ваше высочество, — взволнованным голосом обратился он к принцессе, — я готов предсказать вам будущее, раз вы, в ослеплении, настаиваете на этом.

Бальзамо произнес последние слова столь строгим и угрожающим тоном, что присутствовавшие почувствовали, как холодок пробежал у них по спинам.

Юная эрцгерцогиня заметно побледнела.

— Gieb ihm kein Gehör, meine Tochter[9], — обратилась к ней по-немецки старая фрейлина.

— Lass sie hören, sie hat wissen gewollen, und so soli sie wissen![10] — возразил Бальзамо.

Слова, произнесенные на языке, понятном всего нескольким лицам, сообщили происходившему еще большую таинственность.

— Итак, — проговорила принцесса, не слушая возражений старой воспитательницы, — пусть говорит. Если я ему прикажу замолчать, он подумает, что я его боюсь.

Едва были произнесены эти слова, как на губах Бальзамо мелькнула мрачная усмешка.

— Так я и думал, — прошептал он, — пустое бахвальство.

— Говорите, — приказала принцесса, — говорите, сударь.

— Ваше королевское высочество по-прежнему настаивает, чтобы я говорил?

— Я никогда не отказываюсь от принятого решения.

— Что же, ваше высочество, я готов, но нас никто не должен слышать, — со вздохом проговорил Бальзамо.

— Пусть будет так, — согласилась принцесса. — Я отрежу пути к отступлению. Оставьте нас.

Повинуясь ее жесту, относившемуся ко всем, присутствовавшие удалились.

— Это один из способов, — поворачиваясь к Бальзамо, заметила принцесса, — добиться аудиенции, не так ли, сударь?

— Не пытайтесь меня задеть, ваше высочество, — отвечал Бальзамо, — я не более чем орудие в руках Божьих, которым Господь пользуется для того, чтобы вас просветить. Не дразните судьбу, иначе она ответит вам тем же: она сумеет за себя отомстить. А я только передаю ее волю. Так не пытайтесь направить на меня свой гнев за то, что я сопротивляюсь: он к вам вернется. Но не мне отвечать за несчастья, о которых я призван вас известить.

— Так меня ждут несчастья? — удивилась принцесса; почтение, с которым говорил Бальзамо, смягчило и обезоружило ее.

— Да, ваше высочество, и очень большие несчастья, — с показным смирением прибавил он.

— Расскажите мне об этом подробнее.

— Попытаюсь.

— Итак?

— Задавайте мне вопросы.

— Будет ли счастлива моя семья?

— О какой из них вы спрашиваете: о той, которую вы оставили, или о той, которая у вас будет?

— Я спрашиваю о своей настоящей семье: о матери Марии Терезии, брате Иосифе, сестре Каролине.

— Ваши несчастья их не коснутся.

— Так они ожидают одну меня?

— Вас и вашу новую семью.

— Не могли бы вы сказать точнее, о каких несчастьях идет речь?

— Мог бы.

— В королевской семье три принца, не так ли?

— Совершенно верно.

— Герцог Беррийский, граф Прованский и граф д’Артуа.

— Совершенно верно.

— Какая судьба их ожидает?

— Все они будут царствовать.

— Означает ли это, что у меня не будет детей?

— Нет, будут.

— У меня не будет сыновей?

— Будут и сыновья.

— Мне будет суждено пережить их?

— Вам будет жаль потерять одного, вы также пожалеете, что другой останется жить.

— Буду ли я любима супругом?

— Он будет вас любить.

— Сильно?

— Слишком сильно.

— Какие же несчастья могут мне угрожать, позвольте вас спросить, если я буду любима супругом и меня будет поддерживать моя семья?

— Вам этого будет недостаточно.

— Мне останется еще любовь и поддержка подданных.

— Любовь и поддержка подданных!.. Да ведь это океан во время затишья… А вам не приходилось, ваше высочество, видеть бушующий океан?

— Я буду делать добро и помешаю разразиться буре, а если она начнется — я поднимусь на ее волне.

— Чем выше волна, тем глубже открывающаяся бездна.

— Со мной будет Бог.

— Бог не защищает тех, кою обрек на гибель.

— Что вы хотите этим сказать? Разве мне не суждено быть королевой?

— Напротив, сударыня, но лучше бы вас миновала чаша сия.

Молодая женщина презрительно улыбнулась.

— Слушайте, ваше высочество, и вспоминайте, — проговорил Бальзамо.

— Я вас слушаю, — сказала дофина.

— Обратили ли вы внимание, — продолжал прорицатель, — на гобелен, висевший в той комнате, в которой вы провели свою первую ночь на французской земле?

— Да, — вздрогнув, отвечала принцесса.

— Что было изображено на гобелене?

— Избиение младенцев.

— Признайтесь, что зловещие лица убийц запечатлелись в памяти вашего высочества!

— Да, запечатлелись.

— Хорошо. А скажите, вы ничего не заметили во время грозы?

— Молния угодила в дерево слева от меня, и, падая, оно едва не раздавило мою карету.

— Вот это и есть предзнаменования, — мрачно произнес Бальзамо.

— Роковые предзнаменования?

— Мне кажется, трудно истолковать их иначе.

Принцесса уронила голову на грудь и замолчала.

— Какая смерть ожидает моего супруга? — собравшись с духом после короткой паузы спросила она.

— Он будет обезглавлен.

— Как умрет граф Прованский?

— Без ног.

— Как умрет граф д’Артуа?

— Потеряв двор.

— А я?

Бальзамо покачал головой.

— Говорите… — настаивала принцесса, — говорите же!

— Мне нечего вам сказать.

— Я жду вашего ответа! — воскликнула охваченная дрожью Мария Антуанетта.

— Помилуйте, ваше высочество!

— Говорите же, — повторила принцесса.

— Ни за что, ваше высочество, никогда!

— Говорите! — угрожающе проговорила Мария Антуанетта. — Говорите, или я подумаю, что все это не более чем забавная комедия. Но тогда берегитесь: с дочерью Марии Терезии, женщины, которая держит в своих руках жизнь тридцати миллионов человек, шутки плохи!

Бальзамо молчал.

— Так вы ничего больше не знаете, — презрительно пожав плечами, сказала принцесса. — Или, вернее, вы исчерпали свое воображение.

— Повторяю, мне известно все, ваше высочество, — возразил Бальзамо, — и раз вы настаиваете…

— Да, я требую!

Бальзамо взял графин, стоявший на золотой тарелке, и перенес его в темное место в беседке, где из искусно обтесанных камней было сложено нечто вроде грота. Взяв затем эрцгерцогиню за руку, он увлек ее под темные своды грота.

— Вы готовы? — спросил он принцессу, напуганную его неожиданными действиями.

— Да.

— Опуститесь на колени, ваше высочество, на колени: молите Бога, чтобы он уберег вас от развязки, которая вам уготована.

Дофина машинально опустилась на колени.

Бальзамо коснулся палочкой хрустального сосуда, в котором отчетливо стало видно чье-то мрачное и ужасное лицо. Мария Антуанетта попыталась подняться, пошатнулась и упала. Вскрикнув, она потеряла сознание.

Барон вбежал и увидел, что принцесса лежит без чувств.

Спустя несколько минут она пришла в себя.

Она схватилась за голову, будто что-то припоминая.

С невыразимым ужасом она вскричала:

— Графин! Графин!

Барон подал ей графин. Вода в нем была чиста и прозрачна.

Бальзамо исчез.

XVI БАРОН ДЕ ТАВЕРНЕ НАЧИНАЕТ ВЕРИТЬ, ЧТО ЗАГЛЯНУЛ В БУДУЩЕЕ

Как мы уже сказали, барон де Таверне первым заметил, что ее высочество потеряла сознание: все это время он держался наготове, более других обеспокоенный тем, что должно было произойти между нею и колдуном. Он услыхал крик, вырвавшийся из груди ее высочества, и увидел удалявшегося Бальзамо; барон бросился к ней на помощь.

Придя в себя, дофина прежде всего потребовала показать ей графин; затем велела не трогать колдуна. Приказание принцессы последовало вовремя: Филипп де Таверне, словно разъяренный тигр, уже напал на его след, но голос принцессы остановил пылкого юношу.

Фрейлина принцессы подошла к ней и заговорила по-немецки, но та не отвечала на вопросы, сказав только, что Бальзамо ничем ее не оскорбил, и прибавила, что утомление от долгого пути, а также прошедшая накануне гроза послужили, по-видимому, причиной нервной лихорадки.

Ее слова были переданы г-ну де Рогану, ожидавшему объяснений, но не осмеливавшемуся расспрашивать принцессу.

Придворные обычно вполне довольствуются отговорками: ответ не мог быть принят, однако всех, казалось, удовлетворил. Филипп подошел к ней.

— Ваше высочество! — заговорил он. — Я пришел выполнить ваше приказание и, к моему огромному сожалению, должен вам напомнить, что полчаса, которые вы рассчитывали здесь провести, уже истекли. Лошади поданы.

— Хорошо, — отвечала она с небрежностью, вполне извинительной в ее состоянии. — Однако я возвращаюсь к своему первому намерению. Я не могу сейчас ехать… Мне бы хотелось отдохнуть несколько часов; надеюсь, сон восстановит мои силы.

Барон побледнел. Андре беспокойно взглянула на отца.

— Ваше высочество знает, что мой кров совершенно недостоин вас, — пролепетал барон де Таверне.

— Прошу вас не беспокоиться, — слабеющим голосом отвечала принцесса. — Все будет хорошо, только бы мне отдохнуть.

Андре стремглав бросилась приводить свою комнату в порядок. Ее комната была не самой большой и, может быть, не самой нарядной; однако в комнате любой девушки благородного происхождения, каковой и являлась Андре, даже столь же бедной, как Андре, есть всегда нечто кокетливое, что не может не радовать глаз любой другой женщины.

Все засуетились вокруг принцессы. Печально улыбаясь и не имея сил говорить, она жестом отпустила всех, давая понять, что желает остаться одна.

Придворные удалились. Мария Антуанетта провожала их взглядом до тех пор, пока они не исчезли из виду. Тогда она уронила затуманенную голову на свою прелестную ручку.

Неужто и в самом деле то были зловещие предзнаменования, сопровождавшие ее прибытие во Францию? Комната в Страсбуре, в которой она остановилась, впервые вступив на французскую землю, где ей предстояло занять трон, поразила ее гобеленом, изображавшим избиение младенцев; гроза, повалившая накануне дерево рядом с ее каретой; наконец, предсказания человека столь необычайного, за которыми последовало страшное видение в сосуде, о чем дофина, по-видимому, решила никому не рассказывать.

Минут десять спустя возвратилась Андре и сообщила, что комната принцессы готова. Запрет дофины на Андре не распространялся, и она смело шагнула под своды грота.

Она несколько минут стояла перед принцессой, не осмеливаясь заговорить. Казалось, ее высочество погрузилась в глубокое раздумье.

Наконец Мария Антуанетта подняла голову и, улыбнувшись, жестом приказала ей говорить.

— Комната ее высочества готова, — объявила она. — Умоляю ваше высочество быть…

— Большое спасибо, — перебила ее принцесса. — Позовите, пожалуйста, графиню фон Лангерсхаузен и проводите нас.

Андре пошла звать старую фрейлину, которая торопливо подошла к принцессе.

— Подайте мне руку, дорогая Бригитта, — обратилась к ней Мария Антуанетта по-немецки, — признаться, я чувствую, что не смогу дойти одна.

Графиня исполнила приказание принцессы; Андре тоже протянула ей руку.

— Так вы понимаете немецкую речь, мадемуазель? — обратилась к ней Мария Антуанетта.

— Да, ваше высочество, — отвечала Андре по-немецки, — понимаю и говорю немного.

— Превосходно! — радостно воскликнула дофина. — Мне это очень важно.

Андре не посмела расспрашивать свою августейшую гостью о ее намерениях, несмотря на страстное желание о них узнать.

Опираясь на руку г-жи фон Лангерсхаузен, принцесса медленно направилась к выходу. Ей казалось, что земля уходит у нее из-под ног.

Дойдя до проема, она услыхала голос г-на де Рогана:

— Как, господин де Стенвиль! Вы настаиваете на том, чтобы говорить с ее королевским высочеством, несмотря на ее приказание никого не впускать?

— Это совершенно необходимо, — отвечал непреклонный губернатор, — я уверен в том, что ее высочество меня извинит.

— Право, не знаю, должен ли я…

— Господин де Роган! Пропустите господина губернатора, — приказала принцесса, появляясь в проеме грота, прятавшегося в зелени. — Войдите, господин де Стенвиль.

Никто не осмелился ослушаться приказания Марии Антуанетты: придворные расступились, пропуская родственника всесильного министра, крепко державшего в руках всю Францию.

Господин де Стенвиль окинул взглядом присутствовавших, давая понять, что хочет говорить с глазу на глаз. Мария Антуанетта поняла, что губернатор собирается сообщить ей нечто важное. Ей не пришлось приказывать оставить их одних: придворные удалились.

— Депеша из Версаля, ваше высочество, — вполголоса сообщил г-н де Стенвиль, подавая принцессе письмо, которое он прятал под украшенной вышивкой шляпой.

Принцесса прочла на конверте:

— Письмо адресовано не мне, а вам, — заметила она, — прочтите его мне, если там есть что-нибудь, касающееся меня.

— Письмо в самом деле послано на мой адрес, ваше высочество, однако в уголке, взгляните, стоит условный знак моего родственника господина де Шуазёля, который указывает на то, что письмо предназначено лично вашему высочеству.

— Да, да, вы правы, вот крестик, я его не сразу заметила. Дайте мне письмо.

Принцесса распечатала письмо и прочла:

— Прекрасно! — воскликнула принцесса, в глазах которой не отразилось ни малейшего волнения. Казалось, письмо нисколько ее не заинтересовало.

— Не желает ли ваше королевское высочество отдохнуть? — робко спросила Андре.

— Нет, благодарю вас, мадемуазель, — отвечала эрцгерцогиня, — свежий воздух придал мне сил. Взгляните, как я бодра и весела.

Она отпустила руку графини и сделала несколько быстрых шагов, будто ничего не произошло.

— Лошадей! — приказала она. — Я еду.

Господин де Роган с удивлением взглянул на г-на де Стенвиля, словно ожидая от него объяснений столь резкой перемене.

— Дофин сгорает от нетерпения, — шепнул губернатор на ухо кардиналу.

Он так ловко это сделал, что г-н де Роган принял ложь за пустую болтовню губернатора и остался весьма этим доволен.

Что же касается Андре, то отец давно приучил ее воспринимать с уважением любые прихоти коронованных особ, и сейчас она тоже отнеслась спокойно к причудам Марии Антуанетты, которая повернулась к ней и, всем своим видом выражая исключительную благосклонность, сказала:

— Благодарю вас, мадемуазель, я очень тронута вашим гостеприимством.

Затем она обратилась к барону:

— Должна вам сообщить, что, покидая Вену, я поклялась осчастливить первого француза, которого встречу, как только окажусь во Франции. Этим французом оказался ваш сын… Но я на этом не остановлюсь: мадемуазель… Как зовут вашу дочь?

— Андре, ваше высочество.

— Мадемуазель Андре не будет забыта…

— О, ваше высочество! — прошептала девушка.

— Да, да, я хочу, чтобы она стала фрейлиной. Таким образом, мы сдержим нашу клятву, не так ли, барон?

— О, ваше высочество! — вскричал барон, чьи самые заветные мечты исполнялись. — Тут нам нечего беспокоиться: наша семья гораздо более знатна, чем богата… хотя… столь высокая честь…

— Вы ее заслужили! Брат будет сражаться за короля на поле брани, сестра будет служить принцессе во дворце; советы отца научат сына верности, а дочь — добродетели… У меня будут достойные слуги, не так ли, сударь? — продолжала Мария Антуанетта, обратившись к молодому человеку, который, преклонив колени, внимал ей затаив дыхание.

— Однако… — пробормотал барон, к которому вернулась способность рассуждать.

— Да, понимаю, — сказала принцесса, — вам необходимо собраться в дорогу.

— Разумеется, ваше высочество, — отвечал Таверне.

— Я с вами согласна, но сборы должны быть скорыми.

Грустная улыбка мелькнула на губах Андре и Филиппа; барон горько усмехнулся, но взял себя в руки, щадя самолюбие семейства Таверне.

— Нет, в самом деле, я сужу по усердию, с каким вы пытались мне услужить, — прибавила принцесса. — Кстати, вот что: я вам оставлю одну из своих карет, и вы меня догоните. Господин губернатор, подойдите.

Губернатор приблизился.

— Я оставляю одну карету господину де Таверне, — я беру его вместе с мадемуазель Андре в Париж, — сказала принцесса. — Назначьте кого-нибудь, кто мог бы сопровождать карету и в случае необходимости подтвердить, что она из моего эскорта.

— Сию минуту, ваше высочество, — отвечал барон де Стенвиль. — Подойдите, господин де Босир.

Молодой человек лет двадцати четырех-двадцати пяти с умными живыми глазами уверенной походкой вышел из рядов сопровождавших и подошел, обнажив голову.

— Вы отвечаете за карету, предназначенную для барона де Таверне, — сказал губернатор. — Вам надлежит сопровождать ее.

— Постарайтесь, чтобы карета как можно скорее нас нагнала, — прибавила принцесса. — Разрешаю вам в случае надобности удвоить прогонные.

Барон и его дети рассыпались в выражениях благодарности.

— Столь поспешный отъезд, надеюсь, не причинит вам слишком много хлопот? — спросила принцесса.

— Мы рады служить вашему высочеству! — отвечал барон.

— Прощайте, прощайте, — с улыбкой сказала дофина. — Едемте, господа!.. Господин Филипп, садитесь на коня!

Филипп поцеловал у отца руку, обнял сестру и вскочил в седло.

Четверть часа спустя кавалькада исчезла из виду. Обычно безлюдная дорога, ведущая из замка Таверне, вновь опустела, если не считать молодого человека, сидевшего у ворот замка. Он жадно ловил взглядом последние клубы пыли, вылетавшие из-под конских копыт.

Этот молодой человек был Жильбер.

Оставшись наедине с Андре, барон некоторое время не мог прийти в себя.

Гостиная Таверне являла собой необычайное зрелище.

Сложив на груди руки, Андре думала о множестве неслыханных событий, неожиданно ворвавшихся в ее тихую жизнь; ей казалось, что все это сон.

Барон пощипывал густые седые брови и безжалостно теребил свое жабо.

Прислонившись к дверному косяку, Николь наблюдала за хозяевами.

Ла Бри уставился на Николь, разинув рот и разведя руки.

Первым пришел в себя барон.

— Скотина! — обращаясь к Ла Бри, взревел он. — Стоишь тут, как истукан, а тот дворянин, офицер его величества, ждет на улице!

Ла Бри отскочил; спотыкаясь, он поспешил к выходу.

Спустя минуту он возвратился.

— Сударь! Господин ждет внизу, — сообщил он.

— Что он делает?

— Скармливает лошади наш синеголовник.

— Пускай делает что хочет. А карета?

— Стоит на дороге.

— Запряжена?

— Четверкой лошадей! Ох, до чего хороши лошади, сударь! Щиплют гранатовую поросль.

— Королевские лошади могут есть все, что пожелают. А где, кстати, колдун?

— Колдун, сударь? Исчез…

— И оставил на столе всю сервировку? — спросил барон. — Не может быть! Должно быть, скоро вернется, или кто-нибудь придет от его имени.

— Не думаю, — заметил Ла Бри. — Жильбер видел, как он уехал вместе со своим фургоном.

— Жильбер видел, как он уехал вместе с фургоном? — задумчиво повторил барон.

— Да, сударь.

— Ох, уж этот бездельник Жильбер: все-то он видит! Ступай укладывать вещи!

— Я все уложил, сударь.

— Как это уложил?

— Да. Как только я услыхал приказание ее высочества, я пошел в комнату господина барона и упаковал его костюмы и белье.

— Как ты посмел вмешиваться не в свое дело, негодяй?

— А как же, сударь, я хотел предупредить ваше желание.

— Бестолочь! Ну хорошо, помоги моей дочери.

— Благодарю вас, отец, мне поможет Николь.

Барон снова задумался.

— Ах, мошенник ты этакий! — снова закричал он на Ла Бри. — Да ведь это же Бог знает что!

— О чем вы изволите говорить, сударь?

— Да о том, о чем ты и не подумал, потому что ты вообще ни о чем не думаешь!

— Что такое, сударь?

— А что если ее высочество уехала, ничего не оставив господину де Босиру, а колдун исчез, ничего не передав Жильберу?

В это самое мгновение во дворе кто-то тихонько свистнул.

— Сударь! — проговорил Ла Бри.

— Чего тебе?

— Вас зовут.

— Кто там еще?

— Этот господин.

— Офицер его величества?

— Да. И там еще Жильбер: прогуливается с таким видом, будто хочет что-то сообщить.

— Ну так зови его сюда, скотина!

Ла Бри повиновался с обычной поспешностью.

— Отец! — заговорила Андре, подходя к барону. — Я понимаю, что вас сейчас беспокоит. Вам известно, что у меня есть тридцать луидоров, а также прелестные часики, отделанные бриллиантами, которые подарила моей матери королева Мария Лещинская.

— Да, дитя мое, — сказал барон. — Береги все это, тебе будет нужно красивое платье для представления ко двору… А пока я найду денег. Тише! Вот и Ла Бри.

— Сударь! — входя в гостиную, вскричал Ла Бри, в одной руке держа письмо, в другой — несколько золотых монет. — Вот что мне оставила принцесса: десять луидоров! Десять луидоров, сударь!

— Что у тебя за письмо, болван?

— Это вам, сударь; письмо оставил колдун.

— Колдун? А кто передал?

— Жильбер.

— Я же тебе говорил, что ты скотина! Давай, давай скорей сюда!

Барон выхватил письмо из рук Ла Бри, поспешно распечатал его и вполголоса прочитал:

— Ла Бри! — вскричал барон после минутного размышления.

— Да, сударь?

— Нет ли хорошего ювелира в Бар-ле-Дюке?

— Как же, сударь! А тот, который запаял серебряный кубок мадемуазель Андре?

— Отлично! Андре! Отложи бокал, из которого пила ее высочество, и прикажи снести в карету остальные приборы. А ты, бездельник, беги в погреб и подай господину офицеру хорошего вина.

— Осталась одна бутылка, сударь, — задумчиво отвечал Ла Бри.

— Больше и не нужно.

Ла Бри вышел.

— Ну, Андре, — продолжал барон, взяв дочь за руки, — смелее, дитя мое! Мы едем ко двору. Там немало свободных должностей, монастырей, ожидающих настоятелей, полков без полковников, пенсий, которые так и поджидают нуждающихся. Что за прекрасная страна двор, это теплое место под солнцем! Стой всегда под его лучами, дочь моя, — ведь ты так хороша собой! Вперед, дитя мое!

Подставив для поцелуя свой лоб барону, Андре вышла из гостиной.

Николь последовала за ней.

— Эй, чудовище Ла Бри, — закричал Таверне, выходя последним. — Позаботься о господине офицере, понял?

— Да, сударь, — отвечал Ла Бри из погреба.

— А я, — продолжал барон, отправляясь в свою комнату, — пойду уложу бумаги… Пройдет час — и в этой конуре нас уже не будет, слышишь, Андре? Наконец-то я выберусь из Таверне, и как кстати! Что за славный человек этот колдун! По правде сказать, я становлюсь суеверным. Живей поворачивайся, Ла Бри, увалень ты эдакий!

— Сударь, мне пришлось двигаться ощупью: в замке не осталось ни одной свечи.

— Кажется, самое время отсюда сбежать, — пробормотал барон.

XVII ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛУИДОРОВ НИКОЛЬ

Вернувшись к себе в комнату, Андре снова начала поспешно готовиться к отъезду. Николь с радостью помогала ей, и в конце концов обе забыли об утренней размолвке.

Андре, улыбаясь, незаметно наблюдала за Николь, и ей приятно было сознавать, что ей не придется прощать служанку.

«Она хорошая, добрая девушка, — думала Андре, — преданная и благодарная. Как у всех людей, у нее есть свои слабости. Не стоит обращать на это внимания!»

А Николь — она была не из тех служанок, что не обращают внимание на выражение лица своей госпожи, — сразу заметила все увеличивающуюся доброжелательность Андре и ее спокойный и довольный вид.

«Какая же я глупая! — подумала она. — Из-за этого мерзавца чуть не поссорилась с мадемуазель, которая берет меня с собой в Париж, а в Париже почти всем удается устроить свою судьбу».

Было очевидно, что при таком взаимном расположении они должны вот-вот заговорить.

Андре начала первой.

— Уложите кружева в коробку, — сказала она.

— В какую коробку, мадемуазель? — спросила горничная.

— Вам лучше знать! Разве у нас нет коробок?

— Конечно, есть. Я только сейчас вспомнила о коробке, которую мне дала мадемуазель; она у меня в комнате.

И Николь так стремительно бросилась за коробкой, что Андре решила все забыть.

— Да это же твоя коробка, — сказала она Николь, когда та вернулась, — она может тебе понадобиться, дитя мое.

— Но, мадемуазель, она вам больше нужна, пусть она будет ваша.

— Когда собираются обзавестись хозяйством, всегда чего-нибудь не хватает. И сейчас как раз тот момент, когда она больше нужна тебе.

Николь покраснела.

— Тебе нужны коробки, — продолжала Андре, — чтобы уложить свадебный наряд.

— Мадемуазель, — возразила Николь, кокетливо покачивая головой, — мое приданое нетрудно будет уложить, оно много места не займет.

— Почему ты так думаешь? Если ты выйдешь замуж, Николь, я хочу, чтобы ты была не только счастлива, но и богата.

— Богата?

— Да, богата, соответственно твоему положению, конечно.

— А что, мадемуазель нашла мне в мужья откупщика?

— Нет, но я приготовила для тебя приданое.

— Мадемуазель не шутит?

— Ты же знаешь, что у меня в кошельке!

— Да, мадемуазель, двадцать пять настоящих луидоров.

— Ну так вот, Николь, они твои.

— Двадцать пять луидоров! Но это же целое состояние! — вскрикнула Николь, приходя в восторг.

— Тем приятнее для меня, если ты говоришь это серьезно, бедняжка.

— И мадемуазель дарит мне эти двадцать пять луидоров?

— Да, я тебе их дарю.

Сначала Николь была удивлена, затем ее охватило волнение, потом на глаза навернулись слезы — она бросилась к Андре и поцеловала ей руку.

— Как ты думаешь, твой муж будет доволен? — спросила мадемуазель де Таверне.

— Еще бы ему не быть довольным! — ответила Николь. — Я в этом не сомневаюсь.

Она подумала, что Жильбер не хотел на ней жениться, так как боялся нищеты, а теперь, когда она стала богатой, она, возможно, покажется этому честолюбцу более привлекательной. Она тут же дала себе слово, что разделит с ним небольшое приданое, полученное от Андре. Николь хотела, чтобы он был обязан ей, таким образом она могла бы привязать его к себе и спасти от гибели. Планы Николь были поистине великодушны. Недоброжелательный наблюдатель заметит, конечно, в ее щедрости намек на гордость, а вместе с тем и потребность унизить того, кто уже заставил ее однажды испытать унижение.

Отвечая этому пессимисту, мы утверждаем, что в тот момент ее любовь брала верх над расчетливостью.

Андре наблюдала за Николь.

— Бедное дитя, — со вздохом прошептала она. — Если бы не ее заботы, она могла бы быть счастлива.

Услышав эти слова, Николь вздрогнула. Пред взором легкомысленной девушки предстал Эльдорадо, где она видела себя разодетой в шелка и кружева, увешанной бриллиантами и окруженной любовью — словом, все то, о чем Андре, почитавшая за счастье спокойную жизнь, никогда даже и не думала.

Но Николь отвела взгляд от этого пурпурно-золотистого видения, которое как мираж стояло у нее перед глазами.

Она устояла перед соблазном.

— Я и здесь могу найти свое счастье, мадемуазель, — сказала она. — Будь, что будет.

— Подумай хорошенько, дитя мое.

— Хорошо, мадемуазель, я подумаю.

— Будь благоразумной, устраивай свое счастье по-своему, но не делай глупостей.

— Да, мадемуазель. А теперь наступило время, когда я могу признать, что вела себя глупо и чувствую себя виноватой, но речь идет о любви, поэтому я прошу мадемуазель простить меня.

— Так ты в самом деле любишь Жильбера?

— Да, госпожа. Я… я любила его, — ответила Николь.

— Невероятно! Что тебя в нем привлекало? Как только мне доведется его увидеть, нужно будет получше рассмотреть этого сердцееда.

Николь посмотрела на Андре с сомнением. Что скрывалось за словами Андре: тонкое лицемерие или простая наивность?

«Андре, может быть, в самом деле ни разу не взглянула на Жильбера, — думала Николь, — но уж Жильбер-то наверняка обратил на Андре внимание».

Прежде чем изложить свою просьбу, она хотела разузнать все подробности.

— Жильбер не едет с нами в Париж, госпожа?

— А зачем? — возразила Андре.

— Но…

— Жильбер не слуга, он не может быть управляющим в Париже. Николь, дорогая моя! Бездельники в Таверне подобны птицам, которые порхают с ветки на ветку в саду или сидят на изгородях вдоль дороги. Как бы ни была скудна земля, она их прокормит. Но бездельник в Париже обходится слишком дорого, и там мы не сможем допустить, чтобы он ничего не делал.

— А если я все-таки выйду за него замуж… — прошептала Николь.

— Ну что ж, Николь, если ты выйдешь за него замуж, ты останешься с ним в Таверне, — решительно сказала Андре, — и вы будете охранять дом, который так любила моя мать.

Этот ответ ошеломил Николь. Андре говорила правду. Она отрекалась от Жильбера без малейшего сожаления и отдавала другой того, кто нравился ей накануне. Это было необъяснимо.

«Вероятно, девушки из высшего общества так уж устроены, — подумала Николь, — вот почему в монастыре я не раз наблюдала, как легко они влюблялись, но не были способны на сильное чувство».

Андре, вероятно, заметила, что Николь обуревали сомнения: ей нужно было сделать выбор между удовольствиями, которые ожидали ее в Париже, и однообразием тихой и спокойной жизни в Таверне. Поэтому она обратилась к Николь мягко, но в то же время решительно:

— Николь! От твоего решения будет зависеть вся твоя жизнь; подумай как следует, дитя мое, в твоем распоряжении только час. Час — это не много, но я знаю, что ты умеешь принимать решения очень быстро: итак, ты остаешься у меня на службе или выходишь замуж, выбирай — я или Жильбер. Я не хочу, чтобы моя служанка была замужней женщиной, я терпеть не могу семейных интриг.

— Всего-навсего час, мадемуазель! — повторила Николь.

— Да, только час.

— Ну что ж! Мадемуазель права, мне хватит и часа.

— Тогда уложи мои платья и платья моей матери, к которым я отношусь как к реликвиям, а потом сообщишь мне о своем решении. Каким бы оно ни было, вот тебе двадцать пять луидоров. Если ты выйдешь замуж, это твое приданое; если последуешь за мной, это твое жалованье за два года вперед.

Николь приняла у Андре кошелек и поцеловала ей руку.

Девушка не хотела терять ни минуты отпущенного ей времени; она выбежала из комнаты, быстро спустилась по лестнице, перебежала двор и исчезла в аллее парка.

Глядя на убегавшую девушку, Андре прошептала:

«Безумная! Неужели она так счастлива? Неужели любовь так соблазнительна?»

Несколько минут спустя, не теряя ни секунды драгоценного времени, Николь стучала в окно первого этажа, где жил Жильбер, которого Андре так метко назвала бездельником, а барон — тунеядцем.

Жильбер что-то делал в глубине своей комнаты, повернувшись спиной к окну, которое выходило на аллею.

Услышав стук в окно, он тут же оставил свое занятие, как воришка, застигнутый врасплох, и обернулся так поспешно, будто его подбросило.

— А, это вы, Николь? — сказал он.

— Да, это опять я, — ответила с решительной улыбкой девушка, заглядывая в окно.

— Милости просим, Николь! — приветствовал ее Жильбер, открывая окно.

Николь была рада, что ее так любезно встречают; она протянула Жильберу руку — Жильбер пожал ее.

«Вот все и устроилось! — подумала Николь. — Прощай, Париж!»

Здесь мы должны отдать должное Николь, которая при этой мысли лишь глубоко вздохнула.

— Вы знаете, что господа уезжают из Таверне? — спросила девушка, облокотившись на подоконник.

— Знаю, — ответил Жильбер.

— И знаете, куда они направляются?

— В Париж.

— А знаете ли вы, что они берут меня с собой?

— Нет, этого я не знал.

— Что вы на это скажете?

— Ну что ж! Я вас поздравляю, если это доставит вам удовольствие.

— Как вы сказали? — переспросила Николь.

— Я сказал: если это доставит вам удовольствие; по-моему, я выразился ясно.

— Доставит ли мне это удовольствие… это зависит от… — продолжала Николь.

— Что?

— Я хочу сказать, что от вас зависит, чтобы это не доставило мне удовольствия.

— Я вас не понимаю, — сказал Жильбер, усаживаясь на подоконник таким образом, чтобы его колени касались рук Николь. Так они продолжали свою беседу в тени вьюнков и настурций, переплетавшихся над их головами.

Николь бросила на Жильбера нежный взгляд.

Но по всему было видно, что он не понимал не только ее слов, но и нежного взгляда.

— Хорошо… Раз вы вынуждаете меня вам сказать, выслушайте меня, — продолжала Николь.

— Я вас слушаю, — холодно отвечал Жильбер.

— Мадемуазель предлагает мне ехать с ней в Париж.

— Прекрасно, — сказал Жильбер.

— Если только…

— Если только?.. — повторил молодой человек.

— Если только я не выйду здесь замуж.

— А вы все-таки намерены выйти замуж? — равнодушно спросил Жильбер.

— Да, особенно теперь, когда я стала богатой, — повторила Николь.

— Ах, вы богаты? — продолжал Жильбер так флегматично, что все сомнения Николь окончательно рассеялись.

— Очень богата, Жильбер.

— В самом деле?

— В самом деле.

— А как совершилось это чудо?

— Мадемуазель позаботилась о моем приданом.

— Да, это большая удача, поздравляю вас, Николь.

— Посмотрите, — сказала девушка, поигрывая золотыми монетами.

Она смотрела на Жильбера, пытаясь уловить в его взгляде намек на радость или, по крайней мере, зависть.

Но Жильбер оставался безучастным.

— Да, это кругленькая сумма, — заметил он.

— Это еще не все, — продолжала Николь, — господин барон скоро вновь разбогатеет. Поговаривают о том, чтобы восстановить Мезон-Руж и заняться отделкой Таверне.

— Охотно верю.

— И тогда нужны будут люди для охраны замка.

— Конечно.

— Так вот! Мадемуазель предлагает место…

— …сто́рожа счастливому избраннику Николь, — подхватил Жильбер с нескрываемой иронией, которую мгновенно уловила Николь.

Однако она взяла себя в руки.

— Но вы же знаете, кто этот счастливый избранник Николь? — продолжала она.

— О ком вы говорите, Николь?

— Вы, что, поглупели или я объясняюсь не по-французски? — сказала девушка, повышая голос: эта игра начинала выводить ее из себя.

— Да нет, я вас прекрасно понимаю, — сказал Жильбер, — вы предлагаете мне стать вашим мужем, не так ли, мадемуазель Леге?

— Да, Жильбер.

— Разбогатев, вы не изменили своих прежних намерений, — поспешил прибавить Жильбер. — Я вам очень признателен.

— В самом деле?

— Конечно.

— Итак, — от всего сердца предложила Николь, — вот вам моя рука.

— Мне?

— Но вы же согласны, не так ли?

— Нет, я отказываюсь.

Николь отпрянула.

— Знаете, Жильбер, — сказала она, — у вас злое сердце или, по крайней мере, злой ум. Поверьте мне, вы пожалеете об этом. Если бы я еще любила вас и мой поступок был вызван иными чувствами, нежели честью и порядочностью, у меня бы разорвалось сердце. Но, слава Богу, нет! Я просто не хотела, чтобы вы подумали: разбогатев, Николь стала презирать Жильбера и хотела заставить его страдать, так как он ее оскорбил. Теперь, Жильбер, между нами все кончено.

На Жильбера это не произвело никакого впечатления.

— Вы даже не представляете, что я о вас думаю, — продолжала Николь. — Неужели вы воображаете, что такая девушка, как я, с таким же свободолюбивым и независимым характером, как у вас, могла похоронить себя заживо здесь, в то время как ее ждет Париж? Понимаете, Париж — театр, где я буду играть первые роли. Решиться на то, чтобы каждый день в течение всей жизни видеть ваше холодное непроницаемое лицо, скрывающее ничтожные мысли? С моей стороны это была бы жертва. Вы этого не поняли — тем хуже для вас. Я не хочу сказать, Жильбер, что вы будете сожалеть обо мне. Я хочу сказать, что вы будете меня опасаться и краснеть от того, что я сделаю из-за вашего презрения. Я хотела вновь стать честной, мне не хватало дружеской руки, чтобы остановиться на краю пропасти, к которой я приближаюсь, в которую я уже устремляюсь и куда вот-вот упаду! Я позвала на помощь: «Помогите мне! Поддержите меня!» Вы оттолкнули меня, Жильбер. Я качусь в пропасть, я падаю, я гибну. Вы ответите перед Богом за это преступление. Прощайте, Жильбер, прощайте!

Успокоившись, девушка отвернулась. Она больше не гневалась. Николь обнажила перед Жильбером безграничную щедрость своей души, на что способны только избранные.

Жильбер спокойно закрыл окно и, вернувшись в комнату, занялся делом, от которого его оторвала Николь.

XVIII ПРОЩАЙ, ТАВЕРНЕ

Перед тем как вернуться в комнату госпожи, Николь задержалась на лестнице, чтобы утихли последние всплески ярости, продолжавшие бушевать в ее душе.

Барон увидел, как она застыла в задумчивости, подперев рукой подбородок и нахмурив брови. Увидев красивую служанку, он забыл о делах и обнял ее, как это сделал бы г-н де Ришелье в тридцать лет. Эта выходка барона вывела Николь из задумчивости. Она торопливо поднялась в комнату Андре, и та затворила за ней дверь.

— Итак? — спросила мадемуазель де Таверне, — ты приняла решение?..

— Решение принято, мадемуазель, — ответила Николь.

— Ты выходишь замуж?

— Вовсе нет.

— Ах так! А как же страстная любовь?

— Она не может сравниться с милостями, которыми беспрестанно осыпает меня мадемуазель. Я принадлежу госпоже и хочу навсегда остаться при ней. Я знаю свою мадемуазель так хорошо, как никогда не смогла бы узнать своего будущего мужа.

Преданность Николь растрогала Андре: она не ожидала, что у ее ветреной служанки могут быть такие чувства. И, конечно, она не подозревала, что у Николь просто не было другого выхода, как остаться при Андре.

Андре улыбнулась, радуясь мысли о том, что девушка оказалась лучше, чем она о ней думала.

— Ты хорошо делаешь, Николь, что остаешься со мной, — заметила Андре. — Я никогда этого не забуду. Доверь мне свою судьбу, дитя мое, любая моя удача будет отчасти твоей, обещаю тебе.

— О мадемуазель! Ведь все уже решено. Я следую за вами.

— Без сожаления?

— Не задумываясь!

— Это не ответ, — сказала Андре. — Мне не хотелось бы, чтобы когда-нибудь ты пожалела о том, что слепо последовала за мной.

— Упрекать в этом я могла бы только себя, мадемуазель.

— Итак, ты все обсудила со своим женихом?

Николь покраснела.

— Я? — переспросила она.

— Ну да. Я видела, что ты разговаривала с ним.

Николь закусила губу. Ее комната была расположена на одном уровне с комнатой Андре, и она прекрасно знала, что оттуда можно было видеть окно Жильбера.

— Да, мадемуазель, — ответила Николь.

— И что ты ему сказала?

Николь восприняла это как допрос, и ответ ее прозвучал враждебно:

— Я сказала ему, что не хочу его больше видеть.

Было очевидно, что этим женщинам, одна из которых своей чистотой напоминала бриллиант, а другая была порочна от природы, не суждено сдружиться.

На сей раз Андре не почувствовала язвительности в словах Николь: она приняла их за лесть.

Тем временем барон любовно перебирал то, что, по его мнению, составляло его гордость: старую шпагу, которую он носил при Фонтенуа; грамоту, подтверждавшую его право ездить в каретах его величества; комплект «Газетт», наилучшим образом свидетельствовавший о его учености, и избранные письма из его переписки — вот что составляло самую ценную часть в его багаже. Подобно Бианту он никогда не расставался с этими предметами.

Согнувшись под тяжестью чемодана, Ла Бри делал вид, что ноша очень тяжела, хотя чемодан был наполовину пуст.

Офицер опустошил бутылку и прогуливался по аллее парка.

Галантный кавалер успел заметить тонкую талию и стройные ножки Николь и теперь бродил по парку, вокруг фонтана и между каштанами, в надежде вновь увидеть очаровательную девушку, которая так же внезапно появилась, как и исчезла в гуще деревьев.

Приятная прогулка г-на де Босира, как мы уже имели честь его представить, была прервана бароном, который послал его за каретой. Вздрогнув от неожиданности, он поклонился г-ну де Таверне и приказал кучеру выезжать на аллею.

Показалась карета. Ла Бри, не помня себя от радости, с невыразимым достоинством поставил чемодан на запятки.

— Я поеду в королевской карете! — прошептал он в восторге, думая, что никто его не слышит.

— На запятках, дорогой мой, — сказал Босир с покровительственной улыбкой.

— Как! Вы увозите Ла Бри, господин барон? — спросила Андре. — А кто будет охранять Таверне?

— Этот философ-шалопай, черт бы его побрал!

— Жильбер?

— Конечно, ведь у него есть ружье.

— А что он будет есть?

— Да у него же есть ружье! Он прекрасно прокормится: в Таверне полным-полно дроздов.

Андре посмотрела на Николь — та засмеялась.

— Вот как ты его жалеешь, злая девчонка! — воскликнула Андре.

— О мадемуазель, он очень ловок, — возразила Николь, — будьте спокойны, он не умрет с голоду.

— Нужно оставить ему луидора два, — обратилась Андре к барону.

— Ну уж нет! У него и так довольно пороков. Чтобы окончательно избаловать его?

— Надо же ему на что-то жить!

— Если он попросит, мы ему что-нибудь пришлем.

— Не волнуйтесь, мадемуазель, он не станет просить, — сказала Николь.

— В любом случае, — продолжала Андре, — оставь ему три-четыре пистоля.

— Он не возьмет.

— Не возьмет? Ну и гордец же он, твой Жильбер!

— О мадемуазель, он, слава Богу, больше не мой!

— Довольно! — сказал Таверне, прерывая эти никчемные, с его точки зрения, разговоры, от которых он уже устал. — К черту этого Жильбера, у нас впереди долгий путь! В дорогу, дочь моя!

Андре не стала возражать; окинув взглядом замок, она поднялась в громоздкую карету.

Господин де Таверне сел рядом с ней. Ла Бри в великолепной ливрее и Николь, забывшая и думать о Жильбере, устроились на козлах. Кучер сел, как форейтор, на одну из лошадей.

— А как поедет господин офицер? — закричал Таверне.

— Верхом, господин барон, верхом, — отвечал Босир, нахально разглядывая Николь, красневшую от удовольствия: ей льстило, что вместо грубого крестьянина ее кавалером был теперь элегантный всадник.

Карета, запряженная четверкой выносливых лошадей, тронулась с места. По обе стороны поплыли деревья центральной аллеи, которую так любила Андре. Под порывами восточного ветра верхушки деревьев склонялись, будто прощаясь с покидавшими их хозяевами. Карета подъехала к воротам, где неподвижно стоял Жильбер. Держа в руках шляпу, он делал вид, что не смотрел на отъезжавшую карету; однако он прекрасно видел Андре.

Андре же не видела его: она прощалась взглядом со своим любимым замком.

— Придержите лошадей! — крикнул г-н де Таверне форейтору.

Форейтор повиновался.

— Ну вот, господин бездельник, — сказал барон, обращаясь к Жильберу, — теперь вы будете счастливы, вы остаетесь в полном одиночестве, как настоящий философ, вам ничего не нужно будет делать, и никто не будет читать вам нравоучения. Последите, по крайней мере, за тем, чтобы ночью в камине не горел огонь, и позаботьтесь о Маоне.

Жильбер молча поклонился. Под взглядом Николь ему стало невыносимо тяжело. Он не поднимал глаз, боясь увидеть, как она торжествует и смеется над ним.

— Трогай! — крикнул г-н де Таверне.

Но Николь не засмеялась, чего так опасался Жильбер.

Ей потребовалось собрать все свои силы, всю свою волю, чтобы не подать вида, как ей было жалко этого несчастного малого, которого оставляли без хлеба насущного, не проявляя к нему ни малейшего уважения, не оставляя ему никакой надежды на лучшее будущее. Ее отвлек молодцеватый г-н Босир, ловко гарцевавший на своем коне.

Кокетничая с г-ном де Босиром, она не замечала, что Жильбер пожирал глазами Андре.

Андре, с заплаканными глазами, видела только дом, где она родилась и где умерла ее мать.

Жильбер и в минуту расставания ничего не значил для отъезжавших, теперь же о нем окончательно забыли. Покинув замок, г-н де Таверне, Андре, Николь и Ла Бри мысленно перенеслись в другой мир.

Каждый думал о своем.

Барон рассчитывал, что в Бар-ле-Дюке ему без труда дадут пять-шесть тысяч ливров под золоченый сервиз Бальзамо.

Чтобы отогнать от себя искушения демона гордости и тщеславия, Андре шептала молитву, которой ее научила мать.

Николь придерживала косынку, которая мешала г-ну де Босиру получше разглядеть ее.

Ла Бри перебирал в кармане десять луидоров, полученные от дофины, и два луидора Бальзамо.

Господин де Босир гарцевал на коне.

Жильбер затворил большие ворота Таверне, и несмазанные петли привычно заскрипели.

Затем юноша бросился в свою комнату, отодвинул дубовый комод, за которым был спрятан приготовленный сверток. Он нацепил на кизиловую палку узелок, где лежал сверток.

Затем достал складную кровать и вспорол матрац, набитый сеном. В матраце он нащупал лист бумаги, в который была завернута монета — новехонький сверкающий экю достоинством в шесть ливров. Это были сбережения Жильбера за три-четыре года.

Он разглядывал монету так, будто хотел удостовериться, что с ней ничего не произошло, и, завернув ее в бумагу, опустил в карман.

Маон прыгал, натянув цепь. Несчастная собака жалобно скулила, видя, что ее, один за другим, покидают друзья, и чуя, что Жильбер тоже ее покинет.

Пес взвыл громче.

— Молчать! — закричал Жильбер. — Молчать, Маон!

Улыбнувшись пришедшей ему в голову мысли, он сказал Маону:

— Разве меня не бросили как собаку? Так почему я не могу бросить тебя как человека?

Поразмыслив, он прибавил:

— Правда, меня оставили свободным; по крайней мере, я способен выбирать дальнейшую судьбу. Ладно, Маон, я сделаю для тебя то же, что сделали для меня, — ни больше ни меньше.

Жильбер подбежал к конуре и, отвязав цепь, сказал Маону:

— Вот ты и на свободе, делай что хочешь.

Маон подбежал к дому, двери которого были заперты, затем бросился к развалинам и исчез за деревьями.

— Ну, а теперь посмотрим, у кого сильнее развито чутье: у собаки или у человека, — произнес Жильбер.

С этими словами Жильбер вышел через калитку, запер ее на два оборота, а ключ с силой и меткостью, свойственной крестьянам, когда они бросают камни, швырнул за стену так, чтобы тот упал у самого водоема.

Природа чувств едина, в то время как их проявления разнообразны. Жильбер, покидая Таверне, страдал так же, как Андре. Правда, Андре сожалела о том, что оставляла, а Жильбер думал только о счастливом будущем.

— Прощай! — сказал он, повернувшись к дому, и, окинув печальным взглядом замок, крыша которого просвечивала сквозь листву смоковниц и цветущего ракитника, — прощай, приют, где я столько выстрадал, где каждый презирал меня, где мне бросали хлеб, говоря при этом, что я его не заслужил, прощай и будь проклят! Я свободен, сердце мое прыгает от радости, я словно вырвался из заточения. Прощай, тюрьма! Прощай, ад! Логово тиранов! Прощай навсегда! Прощай!

Выкрикнув это проклятие, возможно не столь поэтичное, как иные, но тем не менее столь же содержательное, Жильбер бросился вдогонку за каретой, стук колес которой еще раздавался вдалеке.

XIX ЭКЮ ЖИЛЬБЕРА

После получасовой бешеной гонки Жильбер издал радостный крик, увидев в четверти льё перед собой карету барона, которая медленно поднималась в гору.

Жильбер испытал необыкновенную гордость за себя, понимая, что, будучи молодым и сильным, он мог помериться силами с богатыми и могущественными аристократами.

Господин де Таверне мог бы назвать Жильбера философом, если бы увидел, как он бежал по дороге с палкой в руке и убогим скарбом. Жильбер бежал очень быстро, перепрыгивая через кочки, чтобы выиграть время, отдыхая на каждом подъеме и как будто с презрением обращаясь к лошадям: «Слишком медленно вы бежите и вынуждаете меня ждать вас!»

Да, Жильбера можно было назвать философом, если под философией понимать презрение ко всякому наслаждению и беззаботной жизни. Он не был избалован легкой жизнью, но скольких людей делает стойкими любовь!

То было прекрасное зрелище, достойное Творца, создавшего сильных и умных людей, подобных этому раскрасневшемуся юноше, уже два часа бежавшему за каретой по пыльной дороге. Он с наслаждением отдыхал, когда лошади выбивались из сил.

В тот день Жильбер мог бы вызвать только восхищение у всех, кто наблюдал его воочию или мысленно, как это делаем мы. Возможно, надменная Андре была бы растрогана его видом, а презрение, вызванное его ленью, сменилось бы уважением к его неиссякаемой энергии.

Так прошел первый день. В Бар-ле-Дюке барон задержался на час, что позволило Жильберу не только догнать, но и перегнать карету. Услышав, что барон должен заехать к ювелиру, Жильбер обежал весь город в поисках мастерской. Увидев карету барона, он спрятался в кустах. Когда карета вновь тронулась в путь, Жильбер, как прежде, последовал за ней.

К вечеру карета барона догнала кортеж принцессы в деревушке Брийон. Жители, собравшись на холме, встречали ее высочество криками радости и желали ей благополучия.

За весь день Жильбер съел лишь немного хлеба, который он захватил в Таверне, но зато вдоволь напился из прелестного ручейка, пересекавшего дорогу. Его вода, поросшая желтыми кувшинками, была так чиста и прохладна, что Андре попросила остановить карету, вышла из нее и, зачерпнув воды, наполнила золоченую чашку принцессы, единственную из сервиза, которую барон сохранил по просьбе дочери.

Жильбер наблюдал за ней, спрятавшись за одним из придорожных вязов.

Когда карета отъехала, Жильбер взошел на пригорок, куда поднималась Андре, и, как Диоген, зачерпнул рукой воду в том самом месте, где утолила жажду мадемуазель де Таверне.

Освежившись, он продолжал путь.

Теперь Жильбера волновало одно: остановится ли принцесса на ночлег. Если бы остановилась, что было вполне вероятно, так как в Таверне она жаловалась на усталость, Жильбер был бы спасен. Можно было переночевать в Сен-Дизье. Чтобы его одеревеневшие ноги отдохнули, Жильберу было бы достаточно поспать часа два в каком-нибудь сарае. Потом он отправился бы в путь и за ночь не спеша опередил бы их на пять-шесть льё. А как хорошо прогуляться в прекрасную майскую ночь, когда тебе восемнадцать лет!

Наступил вечер; на дорогу, по которой бежал Жильбер, спустились сумерки. Вскоре Жильбер уже не различал кареты, только на левой дверце мерцал большой фонарь; он казался привидением, летевшим вдоль дороги.

Затем наступила ночь. Карета проехала двенадцать льё и прибыла в Комбль. Экипажи, казалось, остановились. Жильбер окончательно поверил, что Небо ему покровительствует. Он приблизился, чтобы услышать голос Андре. Карета стояла на месте, Жильбер притаился возле дверцы. При свете факелов он увидел Андре и услышал, как она спросила, который час. Ей ответили: «Одиннадцать». В это мгновение Жильбер вовсе не чувствовал усталости, и, если бы ему предложили сесть в карету, он с презрением отказался бы.

Его пылкое воображение рисовало сверкающий Версаль, где жили вельможи и короли, и Париж, темный, мрачный, огромный, — город, где жил простой люд.

Никогда бы Жильбер не согласился променять эти видения на все золото Перу.

Из восторженного состояния его вывели стук колес и удар, который он получил, споткнувшись о забытый на дороге плуг.

Голод также давал о себе знать.

«К счастью, — подумал Жильбер, — я богат: у меня есть деньги».

Читатель помнит, что у Жильбера был с собой экю.

В полночь кареты прибыли в Сен-Дизье. Жильбер надеялся, что именно там остановятся на ночлег, — ведь он преодолел шестнадцать льё за двенадцать часов.

Он сел на обочине дороги.

Оказалось, что в Сен-Дизье остановились, чтобы сменить лошадей. Жильбер услышал звон бубенцов. Кареты знатных путешественников стремительно удалялись, окруженные факелами и цветами.

Жильберу пришлось собрать все свое мужество. Невероятным усилием воли он вновь поднялся на ноги, забыв о том, что несколько минут тому назад ноги не слушались его.

— Хорошо, хорошо, — сказал он, — можете продолжать! Я сейчас тоже остановлюсь в Сен-Дизье, куплю хлеба и кусок сала, выпью стакан вина; я истрачу всего пять су, но на эти деньги я подкреплюсь лучше, чем хозяева.

Это слово Жильбер, по своему обыкновению, произнес с подчеркнутой неприязнью, и поэтому мы также его выделили.

Он прибыл в Сен-Дизье, когда там закрывали ставни и двери домов, так как эскорт уже проехал.

Философ заметил приличный постоялый двор: служанки были нарядно одеты, слуги расхаживали с бутоньерками — и это в час ночи!

В больших фаянсовых блюдах, расписанных цветочками, подавалось жаркое из птицы; проголодавшиеся путешественники уже отведали его.

Жильбер решительно вошел в большую залу, когда уже закрывали ставни. Ему пришлось отправиться на кухню.

Хозяйка постоялого двора наблюдала за всем и подсчитывала выручку.

— Простите, сударыня, — обратился к ней Жильбер, — дайте мне, пожалуйста, кусок хлеба и ветчины.

— Ветчины нет, дружок, — ответила хозяйка. — Хотите цыпленка?

— Да нет же, я попросил ветчины, потому что я хочу ветчины: не люблю цыплят.

— Очень жаль, дружок, — сказала хозяйка, — ничего другого нет. Поверьте, — прибавила она с улыбкой, — цыпленок обойдется вам не дороже ветчины. Возьмите половину или целого за десять су, он вам пригодится завтра. Мы думали, что ее высочество остановится у господина бальи и мы будем кормить свиту. Но кортеж не остановился, и теперь все пропадет.

Читатель может подумать, что Жильбер не хотел упустить случай плотно поужинать, да и хозяйка была хороша собой. Значит, вы совсем не поняли его характера.

— Спасибо, — сказал он, — я удовлетворюсь более скромной едой, я не принц, но и не лакей.

— Ну тогда я вас угощаю, мой юный Артабан, — продолжала славная женщина, — Бог с вами.

— Я не нищий, моя милая, — сказал Жильбер, чувствуя себя униженным, — и могу заплатить.

Чтобы подкрепить свои слова делом, он с важным видом засунул руку глубоко в карман.

Напрасно Жильбер перерыл глубокий карман — он нашел там только лист бумаги, в которую была завернута монета достоинством в шесть ливров. Жильбер побледнел. Монета прорвала истертую бумагу, завалилась за ветхую подкладку кармана и проскочила через подвязку.

Дело в том, что Жильбер ослабил подвязки, чтобы они не стесняли его во время бега.

Монета, должно быть, лежала на берегу ручья, которым любовалась Андре.

Вода, которую Жильбер зачерпнул из этого ручья, обошлась ему в шесть ливров. Когда Диоген философствовал о никчемности деревянной посуды, у него не было монеты, которая протерла бы карман и выпала на дорогу.

Хозяйка разволновалась, заметив, как Жильбер побледнел и задрожал от стыда. Другая на ее месте торжествовала бы, оттого что гордыня наказана, а она страдала за него, видя, что он находит в себе силы не терять присутствия духа.

— Послушайте, дитя мое! Поужинайте и заночуйте у нас, — предложила она, — а завтра снова отправитесь в путь, если это необходимо.

— Да, да! Необходимо, но только не завтра, а сейчас.

Ничего больше не слушая, он, схватил узелок и выбежал из дома, чтобы скрыть в ночном мраке стыд и душевную боль.

На постоялом дворе закрыли ставни. В деревне погасли последние огни и даже уставшие за день собаки затихли.

Жильбер был совсем одинок, насколько может быть одинок человек, только что потерявший последнюю монету.

Вокруг была беспросветная тьма. Что ему было делать? Он колебался. Вернуться назад, чтобы найти монету, — значит заранее обречь себя на бесплодные поиски; кроме того, он тогда уже не сможет догнать эти кареты.

Жильбер решил продолжать путь, но едва он пробежал льё, как его опять стал мучить голод. На время заглушенный душевной болью, голод проснулся с новой силой, как только Жильбер ускорил шаг.

А вскоре дала о себе знать верная спутница голода — усталость. Жильбер сделал над собой невероятное усилие, и ему опять удалось нагнать вереницу карет. Но, казалось, все было против него. Кареты останавливались лишь для того, чтобы переменить лошадей; к тому же все происходило так быстро, что во время первой остановки бедный путник смог отдохнуть всего несколько минут.

И все-таки он продолжал бежать. Занималась заря. Солнце над широкой полосой тумана всходило во всем своем блеске и величии. Ожидался один из жарких дней, как это бывает месяца за два до наступления лета. Сможет ли Жильбер вынести полуденный зной?

На какое-то мгновение самолюбие Жильбера успокоилось при мысли, что лошади, люди и сам Господь Бог объединились против него. Подобно Аяксу, он погрозил небу кулаком, однако не повторил вслед за ним: «Я уцелею вопреки воле богов!», потому что знал «Одиссею» хуже, чем «Общественный договор».

Как он и ожидал, наступил момент, когда он понял, что ему не хватит сил, что положение его плачевно. Гордость бросала вызов усталости. Подгоняемый отчаянием, Жильбер напряг последние силы и настиг вереницу карет, которая скрылась было вдали; он видел теперь кареты как сквозь кровавую пелену. Стук колес отдавался у него в висках. С открытым ртом, с прилипшей ко лбу прядью волос, он походил на механизм, движения которого были более резкими и четкими, чем у человека. Он пробежал уже около двадцати двух льё. Уставшие ноги его не слушались, взор затуманился; ему казалось, что земля уходит у него из-под ног; он хотел крикнуть, но не мог, хотел устоять на ногах, так как чувствовал, что вот-вот упадет, но лишь беспомощно взмахнул руками.

Гневные крики, которые вырвались у него из груди, свидетельствовали о том, что голос к нему вернулся. Жильбер посмотрел туда, где, по его мнению, должен был находиться Париж, и обрушил ужасные проклятия на тех, кто отнял у него силы и отвагу.

Он схватился за голову, завертелся волчком и рухнул посреди дороги, утешая себя мыслью, что, подобно античному герою, боролся до конца.

Падая, он все еще бросал вокруг угрожающие взгляды и сжимал кулаки.

Глаза его закрылись, мышцы ослабли: он потерял сознание.

В это время по проселочной дороге, которая отходила от дороги между Тьеблемоном и Воклером, неслась карета, будто подхваченная ураганом. Вскоре она выскочила туда, где без сознания лежал Жильбер.

— С дороги, с дороги, сумасшедший! — раздался окрик, сопровождаемый ударами кнута.

Жильбер ничего не слышал.

— Уйди же с дороги, или я раздавлю тебя, черт побери!

Кнут обвил его, и одновременно послышался душераздирающий крик. Жильбер ничего не почувствовал.

Несмотря на нечеловеческие усилия, форейтору не удалось удержать лошадь, скакавшую впереди: она стрелой взвилась над Жильбером. Форейтор успел остановить других лошадей. Из окна почтовой кареты высунулась женщина.

— Боже мой! — в ужасе закричала она. — Бедняжку, верно, задавило?

Пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь пыль, летевшую из-под копыт, кучер проговорил:

— Похоже, что так, сударыня.

— Безумец! Бедный мальчик! Стойте на месте! Стоять, стоять!

Открыв дверцу, дама вышла из кареты.

Форейтор спрыгнул с лошади и пытался вытащить из-под колес Жильбера, думая, что тот, истекая кровью, умер. Незнакомка бросилась на помощь кучеру.

— Вот это называется повезло! — вскричал форейтор. — Ни царапины, ни синяка.

— Но он без сознания.

— Верно, испугался. Давайте оттащим его к обочине и поедем дальше, ведь госпожа спешит.

— Ни в коем случае! Я ни за что не брошу бедное дитя.

— Он цел и невредим, он сам придет в себя.

— Нет, нет. Такой молодой, такой несчастный! Наверное, сбежал из коллежа и предпринял путешествие, которое оказалось ему не под силу. Посмотрите, как он бледен: еще немного — и он бы умер. Нет, я ни за что его не брошу. Перенесите его в берлину на переднее сидение.

Кучер повиновался. Женщина села в карету. Жильбера положили на переднее сидение, голова его была прислонена к стенке, обитой шерстяной тканью.

— Трогай, — приказала молодая дама, — мы потеряли десять минут; вы получите один пистоль, если наверстаете упущенное время.

Кучер угрожающе взмахнул кнутом. Услышав знакомый звук, лошади поскакали галопом.

XX ГЛАВА, В КОТОРОЙ ЖИЛЬБЕР УЖЕ НЕ ОЧЕНЬ СОЖАЛЕЕТ О ПОТЕРЯННОМ ЭКЮ

Когда спустя некоторое время Жильбер пришел в себя, он был приятно удивлен, увидев, что лежит у ног какой-то дамы, которая внимательно его разглядывает.

Это была молодая женщина лет двадцати четырех-двадцати пяти, с большими серыми глазами, вздернутым носиком и лицом, загоревшим под южным солнцем. Маленький тонко очерченный капризный рот придавал ее открытому и веселому лицу выражение лукавства и настороженности. Красоту ее рук выгодно подчеркивали рукава из фиолетового бархата с золотыми пуговицами. Юбка серого шелка в цветочек, с пышными складками, закрывала все сидение кареты. Еще больше Жильбер был удивлен тем, что ехал в карете, которую несут галопом три почтовые лошади.

Улыбаясь, дама внимательно изучала Жильбера. Он смотрел на нее до тех пор, пока не понял, что это не сон.

— Кажется, вам лучше, дитя мое, — сказала дама.

— Где я? — произнес Жильбер, очень кстати вспомнивший фразу, которую часто встречал в романах.

— В безопасности, мой юный друг, — ответила дама с ярко выраженным южным выговором. — Но вас только что едва не раздавила карета. Как могло случиться, что вы упали посреди дороги?

— Я почувствовал слабость, сударыня.

— Силы оставили вас? А что случилось?

— Я очень долго шел.

— Вы давно в пути?

— С четырех часов дня. Со вчерашнего дня.

— И с четырех часов вы прошли?..

— Я прошел шестнадцать или восемнадцать льё.

— За двенадцать-четырнадцать часов?

— Так я же почти все время бежал!

— Куда вы направляетесь?

— В Версаль, сударыня.

— А откуда идете?

— Из Таверне.

— Что это, Таверне?

— Замок, расположенный между Пьерфитом и Бар-ле-Дюком.

— Вы, наверное, не успели поесть?

— Не только не успел, сударыня: мне не на что было поесть.

— Что вы говорите?

— Я потерял деньги, когда бежал.

— Значит, вы ничего не ели со вчерашнего дня?..

— Только немного хлеба, который я взял из дома.

— Бедняжка! Почему же вы нигде не попросили дать вам поесть?

Жильбер презрительно усмехнулся.

— Потому что я горд, сударыня.

— Но когда умираешь с голоду…

— Лучше умереть, чем унизиться.

Ответ рассудительного собеседника привел даму в восторг.

— Но кто вы, друг мой? — спросила она.

— Я сирота.

— Как вас зовут?

— Жильбер.

— Жильбер, а дальше?

— Дальше — никак.

— Ах, вот что! — сказала молодая дама, не переставая удивляться.

Жильбер подумал, что своей замысловатостью его ответы не уступали остроумию Жан Жака Руссо.

— Вы слишком молоды, чтобы бродить по большим дорогам, — продолжала незнакомка.

— Хозяева оставили меня одного в старом замке. Я последовал их примеру и покинул замок.

— Без всякой цели?

— Земля велика; говорят, что под солнцем всем хватает места.

«Наверно, это какой-нибудь незаконнорожденный, который убежал из дворянского дома», — решила незнакомка.

— Вы говорите, что потеряли кошелек? — спросила она.

— Да.

— Там было много денег?

— У меня была только одна монета достоинством в шесть ливров, — ответил Жильбер, стыдясь выдать свое отчаяние и боясь назвать слишком большую сумму, что могло навести на мысль о том, что он приобрел деньги нечестным путем, — но я бы сумел их приумножить.

— Монета достоинством в шесть ливров для столь долгого путешествия! Этого хватило бы дня на два — и то только на хлеб! А какой долгий путь вас ожидал! Вы сказали, из Бар-ле-Дюка до Парижа?

— Да.

— Я думаю, что это приблизительно шестьдесят — шестьдесят пять льё.

— Я не считал льё, сударыня. Я сказал себе: нужно проделать этот путь, вот и все.

— Безумец! И вы отправились пешком?

— У меня сильные ноги.

— Какими бы сильными они ни были, в конце концов они устают, в чем вы сами могли убедиться.

— Меня подвели не ноги, я потерял надежду.

— В самом деле, мне показалось, что вы были в полном отчаянии.

Жильбер горько усмехнулся.

— Какие же мысли вас одолевали? Вы готовы были от отчаяния биться головой и рвать на себе волосы.

— Вы так думаете, сударыня? — в замешательстве спросил Жильбер.

— Да! Именно поэтому вы не услышали стука колес.

Жильбер подумал, что не мешало бы еще больше возвысить себя в глазах этой дамы, рассказав ей чистую правду. Чутье подсказывало ему, что его история могла заинтересовать незнакомку.

— В самом деле, я был в отчаянии, — сказал он.

— Отчего же? — спросила дама.

— Оттого, что не мог больше следовать за каретой, которую хотел догнать.

— Ах вот как! — с улыбкой продолжала дама. — Но это настоящее приключение. Речь идет о любви?

Жильбер покраснел: он еще не совсем овладел собой.

— Что же это за карета, мой милый Катон?

— Карета из свиты дофины.

— Как! Что вы говорите? — воскликнула молодая дама. — Значит, она впереди нас?

— Вне всякого сомнения.

— Я думала, что она еще в Нанси. Разве ее не встречают с почестями?

— Нет, нет, встречают, но, видимо, ее высочество очень торопится.

— Принцесса торопится? Кто вам сказал?

— Я так думаю.

— Вы так думаете?

— Да.

— На чем основаны ваши предположения?

— Принцесса собиралась остановиться в Таверне на два-три часа.

— И что же потом?

— А пробыла она там едва ли три четверти часа.

— А не получила ли она какое-нибудь письмо из Парижа?

— Я видел господина в расшитом камзоле, который принес письмо.

— Вы знаете, как его зовут?

— Нет, я знаю только, что это губернатор Страсбура.

— Господин де Стенвиль, родственник господина Шуазёля! Ай-ай! Быстрее, кучер, быстрее!

Мощный удар кнута последовал за этим приказанием, и Жильбер почувствовал, что лошади, которые и так уже неслись галопом, помчались еще быстрее.

— Итак, — продолжала молодая дама, — принцесса впереди нас.

— Да, сударыня.

— Но она должна остановиться, чтобы позавтракать, — продолжала дама, как бы говоря сама с собой, — вот тогда мы ее и нагоним, если только ночью… Она останавливалась ночью?

— Да, в Сен-Дизье.

— В котором часу?

— Около одиннадцати.

— Это был ужин. Значит, теперь она будет завтракать! Кучер! Какой первый город мы будем проезжать?

— Витри, госпожа.

— Сколько осталось до Витри?

— Три льё.

— Где мы будем менять лошадей?

— В Воклере.

— Хорошо. Когда на дороге покажутся кареты, предупредите меня.

Пока дама разговаривала с кучером, Жильбер почувствовал ужасную слабость. Садясь в карету, дама заметила, что он побледнел и закрыл глаза.

— Бедное дитя! — вскрикнула она. — Он опять теряет сознание. Это я во всем виновата: заставляю его разговаривать, а он умирает от голода и жажды.

Не теряя времени, дама вытащила из кармана в дверце хрустальный флакон, к горлышку которого был прикреплен золотой цепочкой стаканчик из позолоченного серебра.

— Выпейте немного этого южного вина, — сказала она, наполняя стакан и предлагая его Жильберу.

На этот раз Жильбер не заставил себя просить: то ли потому, что стаканчик протягивала изящная ручка, то ли оттого, что пить он теперь хотел гораздо сильнее, чем в Сен-Дизье.

— Теперь съешьте бисквит, а часа через два я прикажу подать вам плотный завтрак.

— Спасибо, сударыня, — поблагодарил Жильбер.

Он проглотил бисквит так же быстро, как выпил вино.

— Прекрасно! Теперь вы немного восстановили силы, — продолжала дама, — и если вы можете мне довериться, скажите, зачем вы преследовали карету из эскорта ее высочества.

— Вот в двух словах вся моя история, сударыня, — сказал Жильбер. — Я жил у барона де Таверне, когда ее высочество прибыла в замок и приказала господину де Таверне следовать за ней в Париж. Он повиновался. Так как я сирота, обо мне никто не подумал, меня бросили без денег и еды. Я поклялся, что пойду в Версаль, так как все отправлялись туда. Только они намеревались доехать туда в прекрасных каретах, запряженных сильными лошадьми, а я в свои восемнадцать лет дойду туда пешком так же быстро, как они доедут в каретах. К несчастью, ноги подвели меня, или скорее судьба обернулась против меня. Если бы я не потерял деньги, я смог бы поесть, а если бы я поел ночью, утром я бы уже догнал кареты…

— Браво, вот это отвага! — вскричала дама. — Поздравляю вас, друг мой. Однако мне кажется, вы не все знаете.

— Чего я не знаю?

— В Версале одной храбростью не проживешь.

— Я дойду до Парижа.

— Париж в этом смысле очень похож на Версаль.

— Если недостаточно храбрости, я буду работать, сударыня.

— Вот достойный ответ, дитя мое! Но что вы будете делать? Ваши руки не привыкли к тяжелой работе.

— Я буду учиться, сударыня.

— Вы мне кажетесь достаточно образованным.

— Да, я знаю, что я ничего не знаю, — глубокомысленно ответил Жильбер, припомнив слова Сократа.

— Простите мое любопытство: какую науку вы собираетесь изучать, дорогой друг?

— Сударыня! — отвечал Жильбер. — Я считаю лучшей из наук ту, которая позволяет человеку быть полезным обществу. Кроме того, человек ничтожен и должен знать, в чем его слабость, чтобы познать источник своей силы. Я хотел бы понять, почему голод не позволил моим ногам двигаться утром. Я желал бы также узнать, не явился ли тот же голод причиной моей ярости, не из-за него ли меня бросало то в жар, то в холод.

— О, да из вас выйдет отличный врач! Вы уже, мне кажется, изъясняетесь, как превосходный медик. Обещаю, что через десять лет я буду лечиться только у вас.

— Постараюсь оправдать эту честь, сударыня, — сказал Жильбер.

Форейтор остановил лошадей. Они подъехали к постоялому двору, так и не встретив ни одной кареты.

Молодая дама попросила узнать, когда проехал кортеж ее высочества. Ей ответили, что это произошло около четверти часа тому назад и что кортеж остановится в Витри переменить лошадей и позавтракать.

В седло сел новый форейтор.

Из деревни выехали шагом, но, когда поравнялись с последним домом, молодая дама обратилась к форейтору:

— Вы можете нагнать кортеж дофины?

— Конечно!

— Раньше, чем он будет в Витри?

— Черт побери, их лошади мчались рысью.

— А если пустить лошадей в галоп?

Форейтор посмотрел на нее.

— Плачу́ тройные прогонные.

— С этого надо было начинать, — ответил кучер, — мы были бы уже в четверти льё от деревни.

— Вот вам задаток в шесть ливров, постарайтесь наверстать упущенное.

Кучер обернулся; молодая дама наклонилась, и монета перекочевала из рук незнакомки в его карман.

На спины лошадей пришелся мощный удар кнута — карета полетела, будто уносимая ветром.

Пока меняли лошадей, Жильбер успел вымыть у фонтана лицо и руки, отчего они только выиграли, и расчесал свои красивые волосы.

Молодая дама заметила: «Он, по правде сказать, вовсе недурен для будущего врача».

Она улыбнулась Жильберу.

Жильбер покраснел, будто догадавшись, что вызвало улыбку его спутницы.

После разговора с форейтором незнакомка опять обратилась к Жильберу: ее очень занимали его парадоксы и неожиданные суждения.

Она от души смеялась над иными его ответами, от которых на целую лигу несло философскими сентенциями, время от времени прерывая взрывы смеха, чтобы взглянуть на дорогу. При этом частенько случалось, что ее рука касалась лба Жильбера или колено прижималось к ноге ее спутника. И тогда прелестная путешественница не без удовольствия замечала, как будущий доктор краснел и опускал глаза.

Так они проехали еще льё. Вдруг молодая дама радостно вскрикнула и без всяких предосторожностей пересела на переднее сиденье, повалившись благодаря этому движению на Жильбера.

Она только что заметила кареты, сопровождавшие принцессу: экипажи тяжело въезжали на высокую гору. На горе стояло около двадцати карет, из которых вышли путешественники, чтобы размяться.

Сначала Жильбер выбрался из складок ее расшитого большими цветами платья, затем прильнул к плечу незнакомки, встав на колени на переднем сиденье. Пылкий взгляд его искал мадемуазель де Таверне в толпе пигмеев, поднимавшихся на гору.

Ему показалось, что он узнал Николь по чепцу.

— Мы догнали их, сударыня, — сказал форейтор, — что дальше?

— Обогнать.

— Это невозможно, сударыня. Обгонять дофину нельзя.

— Почему?

— Это запрещено. Черт побери! Обогнать королевский кортеж! Да я угожу на галеры!

— Послушай, друг мой, делай что хочешь, но я должна их обогнать.

— Ваша карета не из кортежа? — спросил Жильбер; он думал, что незнакомка опаздывает и поэтому хочет как можно скорее догнать эскорт.

— Стремление к знаниям прекрасно, — ответила молодая дама, — нескромность же не стоит ничего.

— Прошу меня извинить, сударыня, — покраснев, произнес Жильбер.

— Так что же нам делать? — спросила форейтора незнакомка.

— Поедем за ними до Витри. Если ее высочество там остановится, мы попросим разрешения обогнать кортеж.

— Да, но тогда спросят мое имя и станет известно… Нет, это не годится, надо придумать что-нибудь другое.

— Сударыня! — начал Жильбер. — Осмелюсь высказать свое мнение…

— Говорите, друг мой, говорите, и если ваш совет окажется хорош, мы ему последуем.

— Нужно поехать по какой-нибудь проселочной дороге, чтобы обогнуть Витри, и тогда мы окажемся впереди ее высочества, не выказав ей неуважения.

— Устами ребенка глаголет истина! — вскричала молодая дама. — Кучер! Нет ли здесь проселочной дороги?

— Какой?

— Какой угодно, лишь бы мы обогнали ее высочество.

— Да, правда, — отвечал кучер, — справа есть дорога на Мароль; она огибает Витри и выходит на Лашосе.

— Браво! — воскликнула молодая женщина. — Вот прекрасный выход из положения.

— Сударыня, — прибавил кучер, — вы понимаете, что таким образом я проделаю двойной путь.

— Предлагаю два луидора, если вы будете в Лашосе раньше принцессы.

— Сударыня не боится, что карета не выдержит?

— Я ничего не боюсь. Если карета сломается, я поскачу верхом.

Повернув направо, карета съехала с большой дороги и попала в глубокую колею проселочной дороги, которая шла вдоль маленькой речушки, впадающей в Марну между Лашосе и Мютиньи.

Форейтор сдержал слово. Он сделал почти все возможное не только для того, чтобы разбить карету, но и чтобы добраться вовремя.

Много раз Жильбера бросало на его спутницу, а та столько же раз попадала в его объятия.

Его галантность была так ненавязчива, что незнакомка ни разу не смутилась. Он сумел удержаться от улыбки, хотя взгляд его говорил спутнице, что он восхищен ее красотой.

Ухабы скверной дороги и путешествие вдвоем очень быстро сближают в пути. Жильберу казалось, что он знаком со своей спутницей, по меньшей мере, лет десять, а молодая дама была уверена, что знает Жильбера с рождения.

К одиннадцати часам они выехали на большую дорогу между Витри и Шалоном. От гонца узнали, что принцесса остановилась в Витри не только позавтракать, но и отдохнуть часа на два, так как почувствовала себя усталой.

Гонец прибавил, что его отправили на ближайшую почтовую станцию с приказом к свитским офицерам быть готовыми к трем-четырем часам пополудни.

Незнакомка была вне себя от радости, узнав эту новость.

Она заплатила кучеру, как обещала, и повернулась к Жильберу:

— Клянусь, мы тоже пообедаем на ближайшей станции.

Однако и на этот раз Жильберу не суждено было пообедать.

XXI ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ ЗНАКОМИМСЯ С НОВЫМ ДЕЙСТВУЮЩИМ ЛИЦОМ

На холме, куда поднималась почтовая карета, находилась деревня Лашосе, где должны были менять лошадей.

Разбросанные в беспорядке, крытые соломой дома деревеньки по воле жителей расположились или у самой дороги, или на опушке леса, или неподалеку от источника, но по большей части они стояли вдоль берега полноводного ручья, о котором мы уже говорили и через который были переброшены мостки напротив каждого дома.

В этот час единственной достопримечательностью живописной деревушки был человек, который стоял посредине дороги, будто получив приказание свыше, и то жадно смотрел на большую дорогу, то разглядывал прекрасную лошадь серой масти с длинной гривой, привязанную к ставню хижины. Ставень при каждом движении животного сотрясался. Лошадь нетерпеливо встряхивала головой, так как была оседлана и ждала своего хозяина.

Время от времени незнакомцу, как мы успели это заметить, надоедало смотреть на дорогу; он подходил к лошади и изучал ее с видом знатока, позволяя себе погладить своей опытной рукой ее мощный круп или тонкие ноги. Всякий раз, избежав удара копытом нетерпеливого животного, он возвращался на свое место и продолжал смотреть на пустынную дорогу.

Устав ждать, он постучал в ставень.

— Эй, есть тут кто-нибудь? — крикнул он.

— Кто там стучит? — послышался мужской голос.

Ставень распахнулся.

— Сударь! Если ваша лошадь продается, покупатель перед вами.

— Вы же видите, что под хвостом у нее нет соломенной затычки, — захлопывая ставень, сказал человек, по-видимому простолюдин.

Этот ответ, казалось, не удовлетворил незнакомца, и он опять постучал.

Ему было лет сорок, он был высок и силен, с обветренным лицом и черной бородой, жилистыми руками, выглядывавшими из широких кружевных манжетов. Обшитая галуном шляпа была сдвинута набок, как носили офицеры из провинции, желавшие произвести впечатление на парижан.

Он постучал в третий раз и нетерпеливо заговорил:

— Знаете ли, дорогой мой, вы невежливы, и если вы не отворите ставень, я его выломаю.

При этой угрозе ставень раскрылся и показалось то же лицо.

— Вам ведь сказано, что лошадь не продается, — повторил крестьянин. — Этого вам недостаточно, черт побери?

— А я вам говорю, что мне нужна скаковая лошадь.

— Если вам нужна скаковая лошадь, обратитесь на почтовую станцию. Их там штук шестьдесят, и все из конюшни его величества, у вас будет большой выбор. А эту лошадь оставьте тому, у кого, кроме нее, ничего нет.

— Повторяю вам, что мне нужна эта лошадь.

— Еще бы — арабский скакун!

— Вот почему я и хочу купить ее.

— Очень может быть, что вы хотите ее купить, да она-то не продается.

— А чья она? Кому принадлежит?

— Вы очень любопытны.

— А ты чересчур скрытен.

— Ну так вот! Лошадь принадлежит тому, кто живет у меня и любит ее, как ребенка.

— Я хочу поговорить с этим человеком.

— Она спит.

— Это женщина?

— Да.

— Хорошо! Скажи ей, что, если ей нужны пятьсот пистолей, она получит их за лошадь.

— Ничего себе! — сказал крестьянин, широко раскрыв глаза. — Пятьсот пистолей! Кругленькая сумма!

— Можешь прибавить, что эту лошадь хочет купить король.

— Король?

— Да, сам король.

— А вы случайно не король?

— Я его представляю.

— Вы представляете короля? — переспросил крестьянин, снимая шляпу.

— Пошевеливайся, дружок, король торопится.

Силач бросил на дорогу внимательный взгляд.

— Хорошо! Когда дама проснется, — сказал крестьянин, — будьте спокойны, я замолвлю словечко.

— Прекрасно, только я не могу ждать, пока она проснется.

— Что же делать?

— Разбуди ее, черт подери!

— Я не осмеливаюсь…

— Ладно! Подожди! Я сам ее разбужу.

Человек, который утверждал, что является представителем его величества, поднял длинный хлыст с серебряной ручкой, намереваясь постучать в ставень.

Но вдруг он уронил занесенную было руку, так и не дотронувшись до ставня, так как заметил приближавшуюся карету, которую из последних сил везла крупной рысью тройка усталых лошадей.

— Ах! Быть этого не может! — воскликнул незнакомец.

Его наметанный глаз узнал герб кареты; он бросился вперед с такой скоростью, что ему мог бы позавидовать арабский скакун, которого он хотел купить.

Это была карета с нашей незнакомкой, ангелом-хранителем Жильбера.

Увидев человека, подававшего знаки, форейтор, не уверенный, что его лошади благополучно доберутся до почтовой станции, с удовольствием остановился.

— Шон! Дорогая Шон! — воскликнул незнакомец. — Неужели это ты? Ну, здравствуй, здравствуй!

— Да, это я, Жан, — ответила незнакомка, носившая столь странное имя, — ты что здесь делаешь?

— Черт возьми! Что за вопрос? Жду тебя!

Наш силач вспрыгнул на подножку и, обняв молодую женщину, осыпал ее поцелуями.

Вдруг он заметил Жильбера; тот не догадывался об отношениях между этими людьми и имел вид побитой собаки, у которой отбирают кость.

— Так, а кого это ты подобрала?

— Молодого забавного философа, — отвечала мадемуазель Шон, не думая о том, заденут ее слова Жильбера или польстят ему.

— А где ты его нашла?

— На дороге. Но это к делу не относится.

— Ты права, — отвечал тот, кого звали Жаном. — Как поживает наша старая графиня де Беарн?

— Она чувствует себя хорошо.

— Хорошо, говоришь?

— Да, она приедет.

— Приедет?

— Да, да, да, — повторила мадемуазель Шон, кивая головой.

Во время этого разговора Жан по-прежнему стоял на подножке, а мадемуазель Шон сидела в карете.

— Что ты ей наговорила? — спросил Жан.

— Что я дочь ее адвоката, метра Флажо, что я проезжала через Верден и что мне было поручено моим отцом сообщить ей о начале ее процесса.

— И все?

— Конечно. Я прибавила, что ее присутствие в Париже необходимо.

— А она?

— Широко раскрыла свои маленькие глазки, понюхала табаку, заметила, что метр Флажо — большой человек, и распорядилась об отъезде.

— Великолепно, Шон! Ты будешь моим чрезвычайным послом.

— Позавтракаем?

— Непременно: этот несчастный юноша умирает с голоду. Только побыстрее, хорошо?

— Почему?

— Потому что они уже подъезжают.

— Старая сутяга? Ладно! Лишь бы опередить ее часа на два, чтобы успеть поговорить с господином Мопу.

— Нет, это подъезжает дофина.

— Но дофина еще, наверное, в Нанси.

— Она в Витри.

— В трех льё отсюда?

— Ни больше ни меньше.

— Черт возьми! Это меняет дело. Трогай, кучер, трогай!

— Куда прикажете?

— На почтовую станцию.

— Сударь садится в карету или сходит?

— Я поеду на подножке, трогай!

Карета покатилась, а с ней и наш путешественник, стоя на подножке. Минут через пять карета остановилась около почтовой станции.

— Быстро, быстро, быстро! — приказала Шон. — Отбивных, жареного цыпленка, яиц, бутылку бургундского и десерт. Мы должны немедленно ехать дальше.

— Простите, сударыня, — обратился к ней хозяин станции, — если вы собираетесь сейчас же ехать дальше, вас повезут те же лошади.

— То есть как те же лошади? — спросил Жан, тяжело спрыгивая с подножки.

— Очень просто: вас повезут лошади, на которых вы приехали.

— Это невозможно, — сказал форейтор, — они и так проделали двойной путь. Посмотрите, в каком состоянии несчастные животные.

— Да, верно! Они не могут ехать дальше.

— Кто мешает вам дать мне свежих лошадей?

— Да у меня их больше нет.

— У вас они должны быть… Есть же регламент, черт возьми!

— Сударь! По регламенту в моих конюшнях должно быть шестнадцать лошадей.

— Ну и что же?

— А у меня их восемнадцать.

— Это больше чем достаточно: мне нужно всего три.

— Но все они в разгоне.

— Все восемнадцать?

— Все восемнадцать.

— Тысяча чертей! — выругался путешественник.

— Виконт! Виконт! — воскликнула молодая женщина.

— Хорошо, хорошо, Шон! — сказал незнакомец. — Успокойтесь, я буду сдержаннее.

— Когда вернутся твои клячи? — продолжал виконт, обращаясь к начальнику станции.

— Господи, да я понятия не имею, сударь! Это зависит от форейторов: может, через час, а может, через два.

— Не понимаю, хозяин, — сказал виконт, заламывая на левый бок шляпу и выставляя вперед согнутую правую ногу, — вы знаете, что со мной шутки плохи?

— Я в отчаянии и предпочел бы, чтобы это была шутка.

— Ладно, запрягайте, и поскорее, а то я рассержусь.

— Пойдемте со мной в конюшню, и, если вы найдете в стойле хоть одну лошадь, получите ее бесплатно.

— Хитрец! А если я найду там шестьдесят?

— Это все равно, как если бы вы не нашли ни одной, сударь, потому что все они принадлежат его величеству.

— Ну и что же?

— Как что же! Этих лошадей никому не дают.

— Тогда зачем они здесь?

— Для ее высочества дофины.

— Что?! Шестьдесят лошадей в стойле и ни одной для меня?

— Что поделать, черт побери…

— Я знаю только одно: я очень спешу.

— Очень сожалею…

— А так как ее высочество дофина, — продолжал виконт, не обращая внимания на замечание хозяина станции, — будет здесь только к вечеру…

— Что вы говорите?.. — переспросил ошеломленный хозяин.

— Я говорю, что лошади вернутся сюда до прибытия ее высочества.

— Сударь! — воскликнул бедняга. — вы хотите сказать…

— Черт побери! — продолжал виконт, входя в стойло. — Вот затруднение! Однако подожди…

— Но, сударь…

— Мне нужно только три лошади. Я не прошу у вас восемь лошадей, как того требуют королевские высочества, хотя у меня есть на это право, по крайней мере, благодаря родству с ними; мне достаточно и трех лошадей.

— Вы не получите ни одной! — закричал хозяин, вставая между лошадьми и незнакомцем.

— Негодяй! — воскликнул виконт, побледнев от гнева. — Ты знаешь, с кем разговариваешь?

— Виконт! — кричала Шон. — Виконт, ради Бога! Не надо скандала!

— Ты права, дорогая Шоншон, ты совершенно права!

После минутной паузы он прибавил:

— Итак, пора перейти от слов к делу.

Он обратился к хозяину как можно любезнее:

— Дорогой друг! Я снимаю с вас всякую ответственность.

— То есть как это? — не понял хозяин, сбитый с толку любезным выражением лица своего собеседника.

— Я послужу себе сам. Вот три лошади одного роста. Я беру их.

— Как это вы их берете?

— Ну да, беру.

— И вы называете это «снять с меня ответственность»?

— Конечно: не вы отдали лошадей — у вас их забрали силой.

— Повторяю: это невозможно.

— Так… А где тут у вас сбруя? Вот она, верно?

— Никому не двигаться! — крикнул хозяин станции двум или трем конюхам, слонявшимся во дворе под навесом.

— Ах так, негодяи!

— Жан, дорогой! — вскричала Шон, видевшая и слышавшая через дверной проем все, что происходило. — Не делайте глупостей, друг мой! Исполняя такое поручение, как у вас, нужно все терпеливо сносить.

— Все, кроме промедления, — отвечал Жан как нельзя более флегматично. — Чтобы мне не пришлось слишком долго ждать, пока эти бездельники запрягут лошадей, я готов все сделать сам.

Перейдя от угрозы к делу, Жан снял со стены одну за другой три конские сбруи и набросил их на спины лошадям.

— Ради Бога, Жан! — умоляюще воскликнула Шон. — Будьте благоразумны.

— Ты собираешься ехать или нет? — скрипнув зубами, пробормотал виконт.

— Конечно, собираюсь! Если мы не приедем, все погибло!

— Ну так не мешай мне!

Выбрав трех далеко не самых плохих лошадей, виконт направился к карете, ведя их за собой.

— Что вы делаете, сударь, подумайте! — воскликнул хозяин почтовой станции, следуя за Жаном по пятам, — взяв лошадей, вы совершите преступление против короля.

— Да я не краду их, дурак, я всего-навсего собираюсь их взять на время. Вперед, лошадки, вперед!

Хозяин хотел было вцепиться в вожжи, но незнакомец грубо его оттолкнул.

— Брат! Брат! — закричала мадемуазель Шон.

«Так это ее брат!..» — облегченно вздохнул Жильбер, забившийся в глубину кареты.

В доме на противоположной стороне улицы распахнулось окно, выходившее как раз на конюшни, и показалась прелестная женщина, напуганная криками, доносившимися со двора.

— А, вот и вы, сударыня! — заметил Жан.

— Что это значит: «Вот и вы!»? — переспросила дама с сильным акцентом.

— Вы как раз вовремя проснулись. Не продадите ли вы мне своего коня?

— Моего коня?

— Да, арабского скакуна серой масти, который привязан к ставню. Я готов предложить за него пятьсот пистолей.

— Конь не продается, сударь, — затворяя окно, отвечала дама.

— Решительно мне сегодня не везет, — проговорил Жан, — мне не хотят ни продать, ни дать на время лошадей. Черт возьми! Да я отберу скакуна, если не куплю его; я перебью этих гнедых, если немедленно их не получу! Ко мне, Патрис!

Лакей незнакомца спрыгнул с берлины.

— Запрягай! — приказал Жан лакею.

— Слуги, ко мне! Скорее сюда! — завопил хозяин.

Прибежали два конюха.

— Жан! Виконт! — кричала мадемуазель Шон, — от волнения ей никак не удавалось отворить дверцу кареты. — Вы с ума сошли! Нас всех тут убьют!

— Убьют? Нет, это мы всех их перебьем! Ведь нас трое против трех. Ну, юный философ, — во все горло закричал Жан, обращаясь к Жильберу, застывшему в полном недоумении, — выходите же, выходите! Сейчас мы их отделаем: кто палкой, кто камнями, а кто и кулаками! Идите же скорее, черт побери! Что вы застыли, словно изваяние?

Жильбер вопросительно и вместе с тем умоляюще взглянул на мадемуазель Шон; она удержала его за руку.

Хозяин станции вопил изо всех сил и тянул к себе лошадей, а Жан пытался тащить их к себе.

Стоял невообразимый шум.

Необходимо было положить конец этой свалке. Усталый, измученный виконт Жан, собрав остаток сил, нанес хозяину станции столь мощный удар, что тот, перелетев через голову, угодил в пруд, распугав уток и гусей.

— На помощь! — закричал он. — Убивают! Грабят!

Виконт, не теряя ни минуты, бросился к упряжке.

— На помощь! Убивают! Грабят! На помощь! Именем короля! — не переставал надрываться хозяин, пытаясь привлечь на свою сторону ошеломленных слуг.

— Кто здесь звал на помощь именем короля? — прокричал всадник, влетевший галопом на постоялый двор, едва не наскочив на участников описанной нами сцены, и спрыгнул с взмыленной лошади.

— Господин Филипп де Таверне! — съежившись, пробормотал Жильбер.

Шон, от которой ничто не могло укрыться, услышала его слова.

XXII ВИКОНТ ЖАН

Молодой лейтенант из охраны принцессы — а это был именно он — спешился при виде нелепой сцены, уже собравшей вокруг постоялого двора любопытных женщин и ребятишек из деревни Лашосе.

Увидав Филиппа, хозяин почтовой станции бросился в ноги нежданному заступнику, посланному самой судьбой.

— Господин офицер! — завопил он. — Если бы вы только знали, что здесь происходит!

— Что такое, друг мой? — холодно поинтересовался Филипп.

— У меня силой собираются захватить прекрасных лошадей ее высочества дофины.

Услыхав столь невероятную новость, Филипп насторожился.

— Кто же собирается забрать у вас лошадей? — спросил он.

— Вот этот господин, — отвечал хозяин станции, указывая пальцем на виконта Жана.

— Вы, сударь? — удивился Филипп.

— Да, черт побери! Я! — отвечал виконт.

— Вы, должно быть, ошибаетесь, — покачал головой Таверне, обращаясь к хозяину станции. — Этого не может быть: либо господин сошел с ума, либо он не дворянин.

— Это вы ошибаетесь, дорогой лейтенант, и в каждом из этих предположений, — возразил виконт. — Я пока в своем уме, я ездил в каретах его величества и надеюсь ездить в них и дальше.

— Как, будучи в своем уме и путешествуя в каретах его величества, вы смеете посягать на лошадей, предназначенных для дофины?

— Начнем с того, что здесь шестьдесят лошадей. Ее королевскому высочеству может понадобиться только восемь. Я имел несчастье, выбрав три наугад, взять именно тех лошадей, которые были приготовлены для дофины.

— В конюшне шестьдесят лошадей, это верно, — отвечал молодой человек. — Ее королевскому высочеству нужно восемь, это тоже верно. Однако все шестьдесят лошадей, от первой до последней, принадлежат ее королевскому высочеству, и вы не можете не признать, что все, кто служат этой принцессе, имеют право на уважение.

— Вы видите, однако, что я принимаю это во внимание, раз я беру эту упряжку, — насмешливо отвечал виконт. — Или я, по-вашему, должен идти пешком, в то время как бездельники-лакеи поедут в каретах, запряженных четверкой? Черт побери! Пусть следуют моему примеру, довольствуясь тройками, у них еще останутся на смену свежие лошади.

— Если лакеи и ездят в каретах, запряженных четверкой, — попытался убедить виконта Филипп, жестом останавливая его возражения, — значит, таков приказ короля, вот они так и ездят. Соблаговолите, сударь, приказать своему лакею отвести лошадей на место.

Слова эти были произнесены столь же твердо, сколь и вежливо; надо было быть, по крайней мере, негодяем, чтобы не ответить на них с подобающей учтивостью.

— Вероятно, вы имели бы основание так разговаривать, дорогой лейтенант, — возразил виконт, — если бы в ваши обязанности входило следить за этими животными. Но до сих пор я не слыхал, что жандармы дофина повышены в звании и стали конюхами. Закройте глаза, прикажите своим людям сделать то же и поезжайте с Богом!

— Вы ошибаетесь. Меня ни повысили, ни понизили до конюха… Просто то, что я сейчас делаю, входит в мои обязанности, так как ее высочество дофина сама выслала меня вперед проследить за почтой.

— Тогда другое дело, — отвечал Жан. — Однако, позвольте вам заметить, у вас незавидная служба, господин офицер. Если юная особа так начинает помыкать армией…

— О ком вы изволите так выражаться? — прервал его Филипп.

— Как, черт возьми! Об австриячке, разумеется.

Молодой человек стал бледнее полотна.

— Как вы смеете так говорить? — вскричал он.

— Не только говорить, но и делать! — продолжал Жан. — Патрис, запрягай, друг мой, да поскорее: я очень спешу.

Филипп схватил одну из лошадей под уздцы.

— Сударь, — не теряя спокойствия, заговорил Филипп де Таверне, — могу ли я просить вас об удовольствии назвать мне ваше имя?

— Вы настаиваете?

— Да.

— Извольте: я виконт Жан Дюбарри.

— Как! Вы брат особы…

— Той самой, которая сгноит вас в Бастилии, господин офицер, если вы сейчас же не замолчите!

Виконт направился к карете.

Филипп подошел к дверце.

— Господин виконт Жан Дюбарри! — сказал он. — Имею честь настаивать на том, чтобы вы вышли.

— Ах, вот как! Я спешу! — отвечал виконт, безуспешно пытаясь захлопнуть дверцу.

— Еще одна минута, сударь, — продолжал Филипп, придерживая левой рукой дверцу кареты, — и я даю честное слово, что проткну вас насквозь.

Свободной правой рукой он выхватил шпагу.

— О Боже! — вскричала Шон. — Да это просто убийство! Отдайте лошадей, Жан, отдайте скорее!

— А, вы мне угрожаете? — рассвирепел виконт и, в свою очередь, схватил шпагу, лежавшую на переднем сиденье.

— Я готов перейти от угрозы к действию, если вы сию же минуту не выйдете, вы меня поняли? — взмахнув шпагой, воскликнул молодой человек.

— Мы так никогда не уедем, — шепнула Шон на ухо Жану. — Уговорите этого офицера.

— Никто не может меня ни уговорить, ни заставить силой, когда речь идет о моем долге, — вежливо поклонившись, возразил Филипп, слышавший слова молодой дамы. — Лучше посоветуйте господину виконту подчиниться; в противном случае именем короля, которого я представляю, я буду вынужден либо убить виконта, если он согласится драться, либо арестовать, если он откажется.

— А я вам говорю, что уеду, и вы не сможете мне помешать! — взревел виконт, выпрыгнув из кареты и взмахнув шпагой.

— Это мы сейчас увидим, — заметил Филипп, приготовившись к защите, — вы готовы?

— Господин лейтенант! — обратился к нему бригадир, возглавлявший шестерку находившихся в подчинении Филиппа солдат эскорта. — Господин лейтенант! Не прикажете ли…

— Не двигайтесь, сударь, — отвечал лейтенант, — это наше личное дело. Итак, господин виконт, я к вашим услугам.

Мадемуазель Шон пронзительно вскрикнула; Жильбер мечтал только об одном: чтобы карета стала такой же глубокой, как колодец, где он мог бы укрыться.

Жан ринулся в наступление. Он безупречно владел шпагой — оружием, требующим не столько физической силы, сколько расчетливости.

Однако злость, очевидно, изрядно мешала виконту. Филипп, напротив, легко и изящно орудовал клинком, словно находился в фехтовальном зале.

Виконт отскакивал, затем делал резкий выпад, атаковал то справа, то слева, громко вскрикивая наподобие полковых учителей фехтования.

Сжав зубы и не спуская глаз с противника, Филипп был почти неподвижен; он все подмечал, угадывая каждое его движение.

Все, включая Шон, в полном молчании следили за происходящим.

Поединок продолжался уже несколько минут. Все финты, крики и ложные отступления Жана ни к чему не приводили. Филипп, внимательно наблюдавший за противником, не сделал ни одного выпад.

Вдруг, вскрикнув от боли, виконт Жан отпрянул назад.

Его манжета обагрилась кровью, мгновенно начавшей стекать по пальцам на землю: точным ударом шпаги Филипп пронзил противнику предплечье.

— Вы ранены, сударь, — заметил он.

— Я сам вижу, черт побери! — проговорил Жан, бледнея и роняя шпагу.

Филипп поднял шпагу и подал виконту.

— Идите, сударь, — сказал молодой человек, — и не делайте больше глупостей.

— Черт возьми! Если я их делаю, я сам за них и расплачиваюсь, — проворчал виконт. — Поди сюда, Шон, милая, поди скорее, — обратился он к сестре, соскочившей с подножки кареты и спешившей к нему на помощь.

— Справедливости ради прошу вас признать, сударыня, — проговорил Филипп, — что не я виноват в случившемся; весьма сожалею, что был вынужден обнажить шпагу в присутствии дамы.

Отвесив поклон, он отошел в сторону.

— Распрягайте лошадей, друг мой, и ведите в конюшню, — приказал Филипп хозяину станции.

Жан погрозил Филиппу кулаком, тот пожал плечами.

— Тройка возвращается! — закричал хозяин. — Куртен! Куртен! Немедленно запрягай их в карету этого господина.

— Хозяин… — попытался возразить кучер.

— Молчи! — перебил его тот. — Не видишь, господин торопится!

Жан продолжал браниться.

— Сударь, сударь! — закричал хозяин. — Успокойтесь! Вот вам лошади!

— Да, — проворчал Дюбарри, — твоим лошадям следовало бы здесь быть на полчаса раньше.

Топнув ногой от отчаяния, он взглянул на раненную навылет руку, которую Шон перевязывала носовым платком.

Вскочив в седло, Филипп отдавал приказания таким тоном, будто ничего не произошло.

— Едем, брат, едем, — проговорила Шон, увлекая Дюбарри к карете.

— А арабский жеребец? — возразил тот. — А, да пусть он идет ко всем чертям! Мне сегодня решительно не везет!

Он сел в карету.

— А, прекрасно! — воскликнул он, заметив в углу Жильбера. — Теперь мне и ног не вытянуть!

— Сударь, — отвечал молодой человек, — я очень сожалею, что помешал вам.

— Ну-ну, Жан, — вмешалась мадемуазель Шон, — оставьте в покое нашего юного философа.

— Пусть пересядет на козлы, черт побери!

Краска бросилась Жильберу в лицо.

— Я вам не лакей, чтобы сидеть на козлах, — обиделся он.

— Вы только посмотрите на него! — усмехнулся Жан.

— Прикажите мне выйти, и я выйду.

— Да выходите, тысяча чертей! — вспылил Дюбарри.

— Да нет, сядьте напротив меня, — вмешалась Шон, удерживая молодого человека за руку. — Так вы не будете мешать моему брату.

Она шепнула на ухо виконту:

— Он знает человека, который только что ранил вас.

В глазах виконта промелькнула радость.

— Прекрасно! В таком случае пусть остается. Как имя того господина?

— Филипп де Таверне.

В эту минуту молодой офицер проходил как раз рядом с каретой.

— А, это опять вы, молодой человек! — вскричал Жан. — Сейчас вы торжествуете, но придет и мое время!

— Как вам будет угодно, сударь, — спокойно отвечал Филипп.

— Да, да, господин Филипп де Таверне! — продолжал Жан, пытаясь уловить смущение в лице молодого человека, не ожидавшего услышать свое имя.

Филипп в самом деле поднял голову с удивлением, к которому примешивалось некоторое беспокойство. Но он тут же овладел собой и, с необычайной грациозностью обнажив голову, произнес:

— Счастливого пути, господин Жан Дюбарри!

Карета рванулась с места.

— Тысяча чертей! — поморщившись, проворчал виконт. — Если бы ты знала, как я страдаю, дорогая Шон!

— На первой же станции мы потребуем врача, а молодой человек наконец пообедает, — отвечала Шон.

— Ты права, — заметил Жан, — мы не обедали. А у меня боль заглушает голод, но я умираю от жажды.

— Не хотите ли стакан бургундского?

— Конечно, хочу, давай скорее.

— Сударь! — вмешался Жильбер. — Позволительно ли мне будет заметить…

— Сделайте одолжение.

— Дело в том, что в вашем положении лучше отказаться от вина.

— Вы это серьезно?

Он обернулся к Шон.

— Так твой философ еще и врач?

— Нет, сударь, я не врач. Но надеюсь когда-нибудь им стать, если будет на то воля Божья, — отвечал Жильбер. — Просто мне приходилось читать в одном справочнике для военных, что в первую очередь раненому запрещено давать ликеры, вино, кофе.

— Ну, раз вы читали, не будем больше об этом говорить.

— Господин виконт! Не могли бы вы дать мне свой платок? Я смочил бы его вон в том роднике, вы обернете руку платком и испытаете огромное облегчение.

— Пожалуйста, друг мой, — сказала Шон. — Форейтор, остановите! — приказала она.

Форейтор остановил лошадей. Жильбер поспешил к небольшой речушке, чтобы намочить платок виконта.

— Этот юноша не даст нам переговорить! — заметил Дюбарри.

— Мы можем разговаривать на диалекте, — предложила Шон.

— Я сгораю от желания приказать трогать, бросив его здесь вместе с моим платком.

— Вы не правы, он может быть нам полезен.

— Каким образом?

— Я от него уже получила весьма и весьма важные сведения.

— О ком?

— О дофине. А совсем недавно, при вас, он сообщил нам имя вашего противника.

— Хорошо, пусть остается.

В эту минуту появился Жильбер, держа в руках платок, смоченный в ледяной воде.

Как и предсказывал Жильбер, от одного прикосновения платка к руке виконту стало гораздо легче.

— Он прав, я чувствую себя лучше, — признался он. — Ну что же, давайте поговорим.

Жильбер прикрыл глаза и насторожился, однако ожидания его обманули. На приглашение брата Шон отвечала на звучном диалекте, который не воспринимало ухо парижанина: оно не различает в провансальском наречии ничего, кроме раскатистых согласных и мелодичных гласных.

Несмотря на самообладание, Жильбер не смог скрыть досады, что не ускользнуло от мадемуазель Шон. Чтобы хотя немного его утешить, она мило ему улыбнулась.

Улыбка дала Жильберу понять, что им дорожили. В самом деле, он, земляной червь, касался руки виконта, которого сам король осыпал милостями.

Ах, если бы Андре видела его в этой чудесной карете!

Он преисполнился гордости.

О Николь он и думать забыл.

Брат с сестрой продолжали беседовать на непонятном диалекте.

— Прекрасно! — неожиданно вскричал виконт, выглянув из кареты и улыбнувшись.

— Что именно? — спросила Шон.

— Нас догоняет арабский жеребец!

— Какой еще арабский жеребец?

— Тот самый, которого я собирался купить.

— Взгляни-ка, — сказала Шон, — это скачет женщина. Ах, какое восхитительное создание!

— О ком вы говорите, о даме или о коне?

— О даме.

— Окликните ее, Шон. Может быть, она вас не испугается. Я готов предложить тысячу пистолей за коня.

— А за даму? — со смехом спросила Шон.

— Боюсь, мне пришлось бы разориться… Так позовите же ее!

— Сударыня! — крикнула Шон. — Сударыня!

Однако молодая женщина, с огромными черными глазами, в белом плаще, в серой шляпе с длинным плюмажем, промелькнула стрелой, обогнав карету. Она прокричала на скаку:

— Avanti! Djérid, avanti![11]

— Она итальянка, — проговорил виконт. — Черт побери, до чего хороша! Если бы мне не было так больно, я бы выпрыгнул из кареты и побежал за ней.

— Я ее знаю, — сказал Жильбер.

— Ах, вот как? Наш деревенский парень — ходячий адрес-календарь этой провинции! Он что же, со всеми знаком?

— Как ее зовут? — спросила Шон.

— Лоренца.

— Кто она?

— Подруга колдуна.

— Какого колдуна?

— Барона Джузеппе Бальзамо.

Брат и сестра переглянулись.

Казалось, сестра спрашивала:

«Не права ли я была, оставив его?»

«Разумеется, права!» — взглядом отвечал ей брат.

XXIII МАЛЫЙ УТРЕННИЙ ВЫХОД ГРАФИНИ ДЮБАРРИ

Теперь предлагаем читателям покинуть мадемуазель Шон и виконта Жана, торопящихся на почтовую станцию по шалонской дороге: мы приглашаем вас посетить другое лицо из той же семьи.

В бывших апартаментах мадам Аделаиды ее отец Людовик XV поселил графиню Дюбарри, которая вот уже около года была его любовницей. Он следил за тем, каков будет результат этого своеобразного государственного переворота, как отнесется к этому двор.

Благодаря непринужденным манерам, жизнерадостному характеру, неистощимой бодрости, шумным фантазиям фаворитка короля превратила когда-то безмолвный дворец в стремительный водоворот; она оставила при себе лишь тех обитателей дворца, кто принимал участие в общем веселье.

Из ее несомненно небольших апартаментов — если учесть силу власти занимавшей их особы — ежеминутно следовали либо приказание о празднествах, либо сигнал к увеселительным зрелищам.

Самым удивительным в этой части дворца было, пожалуй, то, что уже с раннего утра, то есть с девяти часов, по великолепной лестнице подымалась блестящая толпа увешанных бриллиантами визитеров, которые потом смиренно устраивались в полной изящных безделушек приемной. Избранные с нетерпением ожидали появления из святилища своего божества.

На следующий день после описанных нами событий в деревушке Лашосе, около девяти часов утра, то есть в час священный, Жанна де Вобернье поднялась с постели, накинув на плечи пеньюар из расшитого муслина, сквозь прозрачное кружево которого проглядывали округлые ножки и белоснежные руки. Жанна де Вобернье, затем мадемуазель Ланж, наконец графиня Дюбарри (по милости ее бывшего покровителя г-на Жана Дюбарри) была — нет, не подобна Венере, — разумеется, прекраснее, чем Венера, на вкус мужчины, отдающего предпочтение естеству перед выдумкой. У нее были восхитительные волнистые светло-каштановые волосы, белая атласная кожа с голубыми прожилками, томные лукавые глаза и изящно очерченные капризные коралловые губы, за которыми прятались жемчужные зубки; повсюду были ямочки: на щечках, подбородке, пальчиках. Стройностью стана она могла бы соперничать с Венерой Милосской. Она была в меру полная, и ее соблазнительная полнота великолепно сочеталась с безупречной гибкостью всего тела. Все эти прелести г-жи Дюбарри оказывались доступны взглядам избранных, присутствовавших при ее пробуждении. Людовик XV, ее ночной избранник, не упускал случая вместе с другими приближенными полюбоваться этим зрелищем, следуя пословице, которая рекомендует старикам подбирать крохи, падающие со стола жизни.

Уже несколько минут фаворитка не спала. В восемь часов она позвонила и приказала впустить в комнату свет, ее первого придворного, но не сразу, а сначала сквозь плотные шторы, затем сквозь вуаль. Солнце в тот день было ослепительное; ворвавшись в комнату, оно вспомнило о своих былых приключениях и принялось ласкать своими лучами прелестную нимфу. Она же, вместо того чтобы, подобно Дафне, избегать любви богов, была порой настолько человечной, что снисходила до любви смертных. Ее сверкавшие, словно темные рубины, глаза не припухли после сна, в них нельзя было заметить ни малейшего беспокойства; она с улыбкой разглядывала свое лицо в ручном зеркальце, отделанном золотом и жемчугом. Ее гибкое тело, о котором мы попытались дать читателю некоторое представление, легко поднялось с постели, в которой оно до той минуты покоилось, убаюканное легкими сновидениями; и вот уже фаворитка коснулась горностаевого ковра ножкой, которая могла бы сравниться разве что с ножкой Золушки. Две проворные руки держали наготове туфельки, из которых даже одна могла бы озолотить дровосека из тех мест, откуда была родом Жанна, если бы ему удалось такую туфельку отыскать.

Пока красавица потягивалась, пробуждаясь от сна, ей набросили на плечи широкую накидку из малинских кружев, затем служанка занялась ее полными ножками, сбросившими на минутку туфельки, чтобы позволить камеристке надеть на графиню чулки розового шелка, столь тонкие и прозрачные, что на теле их совершенно не было видно.

— От Шон нет новостей? — спросила она камеристку.

— Нет, сударыня, — отвечала та.

— А от виконта Жана?

— Тоже ничего.

— Может быть, Биши получала от них известия?

— Утром я посылала человека к сестре госпожи графини.

— Ну и что же, не было писем?

— Нет, писем не было.

— Ах, до чего утомительно ожидание! — произнесла графиня с милой гримасой. — Неужели нельзя придумать никакого средства сообщения, которое позволяло бы в один миг связать людей, находящихся друг от друга на расстоянии в сто льё? Да-а, жалею того, кто попадет сегодня мне под руку! Много ли народу в приемной?

— Госпожа графиня еще спрашивает!

— Ну, конечно! Послушайте, Доре: дофина скоро будет здесь, было бы неудивительно, если бы меня покинули ради солнца, рядом с которым я всего лишь бледная звездочка. Итак, кто у нас сегодня?

— Господин д’Эгильон, господин принц де Субиз, господин де Сартин, господин президент Мопу.

— А господин герцог де Ришелье?

— Еще не появлялся.

— Ни сегодня, ни вчера! Я же вам говорила, Доре, он боится себя скомпрометировать. Пошлите человека в особняк Ганновер справиться о здоровье герцога.

— Слушаюсь, ваше сиятельство. Ваше сиятельство примет всех сразу или даст аудиенцию каждому в отдельности?

— Я хочу поговорить с господином де Сартином, пригласите его одного.

Едва камеристка успела передать приказание графини выездному лакею, который ожидал в коридоре, ведущем из приемной в комнату графини, как в спальню явился начальник полиции, одетый в черное; он смягчил строгое выражение серых глаз и поджатых тонких губ любезнейшей улыбкой.

— Здравствуйте, недруг мой! — произнесла, не глядя на него, графиня: она видела его в своем зеркальце.

— Я ваш недруг, сударыня?

— Да, именно вы. Весь мир делится для меня на две части: друзей и врагов. Я не считаю равнодушных, точнее, я отношу их к врагам.

— Вы правы, сударыня. Скажите же, каким образом, несмотря на мою хорошо вам известную преданность, я оказался причисленным к лагерю ваших недругов?

— Вы позволили опубликовать, распространить, передать королю несметное количество направленных против меня стишков, памфлетов, пасквилей. Это жестоко! Это отвратительно! Это неумно!

— Сударыня! Да ведь не могу же я в конце концов отвечать…

— Напротив, сударь, вы несете за это ответственность, потому что знаете, кто это ничтожество, которое всем этим занимается.

— Сударыня! Если бы это было делом рук одного человека, нам даже не стоило бы упрятывать его в Бастилию: он умер бы своей смертью под тяжестью собственных творений.

— Знаете, то, что вы говорите мне, сударь, не слишком учтиво.

— Если бы я был вашим врагом, ваше сиятельство, я бы вам этого не сказал.

— Вы правы, не будем больше об этом говорить. Итак, решено: отныне мы с вами друзья, и мне это очень приятно. Однако меня кое-что беспокоит.

— Что же именно, сударыня?

— То, что вы находитесь в прекрасных отношениях с Шуазёлями.

— Сударыня! Господин де Шуазёль — первый министр, он отдает приказания — и я должен их исполнять.

— Значит ли это, что, если господин де Шуазёль прикажет меня преследовать, мучить, терзать, вы не станете мешать моим мучителям? Благодарю вас.

— Прошу вас припомнить, — проговорил г-н де Сартин, непринужденно севший в кресло и не вызвавший этим гнева фаворитки, потому что она много позволяла самому осведомленному во Франции человеку, — что я для вас сделал третьего дня?

— Вы предупредили меня о гонце, отправленном из Шантелу с целью ускорить прибытие дофины.

— Мог бы это сделать для вас недруг?

— А в деле представления ко двору, которое, как вы знаете, так много значит для моего самолюбия, что вы для меня сделали?

— Все, что в моих силах.

— Господин де Сартин! Вы недостаточно откровенны.

— Ах, сударыня! Вы ко мне несправедливы. Кто ради вас отыскал в неприметной таверне менее чем за два часа виконта Жана, которого вам необходимо было срочно послать не знаю куда? Вернее, я-то знаю!

— Выходит, было бы лучше, если из-за вас потерялся бы мой деверь, — со смехом отвечала г-жа Дюбарри, — человек, породненный с французской королевской семьей.

— Ну, это все-таки немалые услуги…

— Да, трехдневной давности. А вот сделали ли вы хоть что-нибудь для меня вчера, например?

— Вчера, сударыня?

— Напрасно напрягаете память: вчера вы любезничали с другими.

— Я вас не понимаю, сударыня.

— Зато я понимаю! Ну, отвечайте, что вы делали вчера, сударь?

— Утром или вечером?

— Начинайте с утра.

— Утром я, по обыкновению, работал, сударыня.

— До которого часа?

— До десяти.

— А дальше?

— Я послал приглашение к ужину одному из своих лионских друзей, который утверждал, что приедет в Париж не замеченным мной, однако один из моих слуг ожидал его у заставы.

— А после ужина?

— Я отправил начальнику полиции его величества императора Австрийского адрес отъявленного вора, которого ему никак не удавалось схватить.

— И где же он оказался?

— В Вене.

— Так вы занимаетесь полицейскими розысками не только в Париже, но и за границей?

— Да, от нечего делать.

— Запомню. Ну, а после того как отправили почту, чем вы занимались?

— Я был в Опере.

— Ходили навестить малышку Гимар? Бедный Субиз!

— Совсем не за этим: мне необходимо было арестовать знаменитого карманника, которого я пока не трогал, потому что он промышлял среди генеральных откупщиков; однако он имел дерзость тронуть двух-трех знатных сеньоров.

— Мне кажется, вы должны были бы сказать «имел неловкость», господин начальник полиции. Ну а после Оперы?

— После Оперы?

— Да, я задаю нескромный вопрос, не так ли?

— Да нет, после Оперы… Погодите, дайте припомнить…

— А! Похоже вам начинает изменять память.

— Напротив! После Оперы… Вспомнил!

— Прекрасно.

— Я спустился, вернее, поднялся к одной даме, содержательнице игорного дома, в карету и сам отвез ее в Фор-л’Евек.

— В ее карете?

— Нет, в фиакре.

— А что потом?

— Как что потом? Вот и все.

— Нет, не все.

— Я опять сел в фиакр.

— И кого вы там увидали?

Господин де Сартин покраснел.

— Ах! — воскликнула графиня, хлопая в ладоши. — Мне удалось заставить покраснеть начальника полиции!

— Сударыня… — пролепетал г-н де Сартин.

— Что ж, тогда я вам скажу, кто был в фиакре, — продолжала фаворитка, — герцогиня де Грамон.

— Герцогиня де Грамон? — переспросил начальник полиции.

— Да, герцогиня де Грамон, умолявшая вас провести ее в королевские апартаменты.

— Право, — вскричал г-н де Сартин, заметавшись в кресле, — я готов передать вам свой портфель, сударыня: оказывается, не я занимаюсь полицейскими расследованиями, а вы!

— В самом деле, господин де Сартин, как видите, я тоже веду расследование: берегитесь!.. Да, да! Герцогиня де Грамон в фиакре, в полночь, наедине с господином начальником полиции, да еще принимая во внимание, что лошади идут шагом! Знаете ли, что я приказала сделать, как только мне стало об этом известно?

— Нет, но я трепещу. К счастью, было уже очень поздно.

— Это не имеет значения: ночь — прекрасная пора для мести.

— Так что же вы предприняли? Посмотрим!

— То же, что моя тайная полиция, ведь и в моем распоряжении есть ужасные писаки, грязные, как старые лохмотья, и голодные, как бездомные псы.

— Вы их плохо кормите?

— Я их совсем не кормлю. Если они растолстеют, они станут столь же глупыми, как господин де Субиз; как известно, жир убивает желчь.

— Продолжайте, вы заставляете меня трепетать.

— Я вспомнила о тех гадостях, которые вы спускаете с рук Шуазёлю и которые направлены против меня. Меня это задело, и я предложила своим аполлонам следующую программу.

Во-первых, переодетый прокурором господин де Сартин, посещающий на пятом этаже одного дома на улице Сухого Дерева юную особу, которой он не стыдится отсчитывать жалкую сумму в триста ливров; это бывает третьего числа каждого месяца.

— Сударыня! Вы собираетесь очернить благородное дело.

— Подобные дела очернить невозможно. Во-вторых, переодетый отцом-миссионером господин де Сартин, проникающий в монастырь кармелиток на улице Сент-Антуан.

— Я должен был передать святым сестрам новости Востока.

— Малого или Великого? В-третьих, одетый в костюм начальника полиции господин де Сартин, разъезжающий по ночным улицам в фиакре наедине с герцогиней де Грамон.

— Ах, сударыня! — не на шутку испугался г-н де Сартин. — Неужели вы готовы подорвать уважение к моему ведомству?

— Вы ведь закрываете глаза, когда подрывается уважение ко мне! — рассмеялась графиня. — Впрочем, погодите.

— Я жду.

— Мои шалопаи уже взялись за дело и, как ученики коллежа, что пишут и переписывают сочинения и переводы, накропали эпиграмму, куплет и водевиль, которые я получила утром.

— О Боже!

— Все три сочинения отвратительны. Я угощу ими сегодня короля, а также предложу его вниманию новый «Pater noster»[12], который порочит его и распространяется при вашем попустительстве, помните:

— Где вы это нашли? — спросил г-н де Сартин, со вздохом складывая руки.

— О Господи! Да разве мне нужно искать? Мне любезно присылают каждый день лучшие из произведений такого рода. Я отдаю вам должное за эти регулярные посылки.

— О сударыня!..

— Итак, в ответ вы получите завтра упомянутые мной эпиграмму, куплет и водевиль.

— Почему бы вам не передать мне их сейчас?

— Потому что мне еще нужно время для того, чтобы их размножить. Уже стало привычным, что полиция узнает о происходящем в последнюю очередь, не так ли? Нет, правда, это вас развлечет! Утром я сама над ними смеялась чуть не целый час. А король смеялся до слез и даже заболел от смеха. Вот почему он запаздывает.

— Я пропал! — вскричал г-н де Сартин, обхватив руками парик.

— Нет, еще не все потеряно, вас высмеяли — только и всего. Разве я погибла оттого, что меня прозвали «Прекрасной Бурбоннезкой», а? Нет, я в бешенстве, только и всего. Теперь я хочу заставить беситься других. Ах, до чего хороши стишки! Я была так довольна, что приказала подать моим писакам-скорпионам белого вина: должно быть, сейчас они уже мертвецки пьяны.

— Ах, графиня, графиня!

— Я вам сейчас прочту эпиграмму.

— Помилуйте!..

Ах, нет, я ошиблась: эту эпиграмму вы пустили против меня. Их так много, что я путаюсь. Погодите-ка, вот она:

— О жестокое сердце, вы будите во мне тигра!

— Теперь перейдем к куплету; он написан от лица герцогини де Грамон:

— Сударыня! — вскричал разгневанный г-н Сартин.

— Успокойтесь, — проговорила графиня, — отпечатано пока всего десять тысяч экземпляров. А теперь вас ждет водевиль.

— Так в вашем распоряжении печатный станок?

— Что за вопрос! Разве у господина де Шуазёля его нет?

— Пусть поостережется ваш печатник!

— Ну-ну, попытайтесь: свидетельство оформлено на мое имя.

— Это отвратительно! И король смеется над всеми этими гнусностями?

— Еще бы! Он сам находит рифмы, когда затрудняются мои пауки.

— Вам хорошо известно, что я ваш верный слуга, а вы так ко мне относитесь!

— Мне известно, что вы меня предаете, а герцогиня — из семьи Шуазёлей, и потому жаждет моего падения.

— Сударыня! Она захватила меня врасплох, клянусь вам!

— Так вы признаете?..

— Вынужден признать.

— Почему же вы меня не предупредили?

— Я за этим как раз и пришел.

— Хватит! Я вам не верю.

— Слово чести!

— Я тоже могу поклясться.

— Смотрите: я прошу пощады! — проговорил начальник полиции, опускаясь на колени.

— И правильно делаете!

— Именем Бога заклинаю вас пощадить меня, графиня!

— Как вы испугались сомнительных стишков, вы — такой человек, министр!

— Ах, если бы я только этого боялся!

— А вы не думали, что меня, женщину, такая песенка может лишить сна?

— Вы — королева.

— Да, королева, не представленная ко двору.

— Клянусь вам, ваше сиятельство, что я никогда не причинял вам зла.

— Нет, но вы не мешали делать его другим.

— Если я перед вами и виноват, то в очень малой степени.

— Хотелось бы в это верить.

— Так поверьте!

— Речь идет о том, чтобы не просто не делать зла, а совершать добро.

— Помогите мне, сам я не в силах.

— Вы на моей стороне, да или нет?

— Да.

— Простирается ли ваша преданность до того, чтобы поддержать мое представление ко двору?

— Вы сами создаете этому препятствия.

— Подумайте хорошенько! Мой печатный станок наготове, он работает днем и ночью; через двадцать четыре часа мои писаки проголодаются, а когда они голодны, они имеют обыкновение больно кусаться.

— Я готов стать послушным. Чего вы желаете?

— Чтобы мои начинания не встречали препятствий.

— За себя я ручаюсь!

— Какая глупость! — топнув ножкой, вскричала графиня. — Попахивает Грецией и Карфагеном — короче, вероломством.

— Графиня!..

— Я с вами не согласна: это отговорка. Предполагается, что вы ничего не будете делать, в то время как господин де Шуазёль будет действовать. Я не этого желаю, слышите? Все или ничего. Выдайте мне Шуазёлей связанными по рукам и ногам, бессильными, разоренными. В противном случае я вас уничтожу, я свяжу по рукам и ногам вас, я разорю вас. Берегитесь: куплет будет не единственным моим оружием, предупреждаю вас.

— Не угрожайте мне, ваше сиятельство, — задумчиво проговорил г-н Сартин, — представление ко двору стало с некоторых пор очень трудным делом, вы даже не можете себе это вообразить.

— «С некоторых пор» — точно подмечено, потому что кто-то мне препятствует.

— Увы!

— Можете ли вы устранить эти препятствия?

— Один я ничего не могу сделать, необходимо около сотни человек.

— Они у вас будут.

— Еще понадобится миллион…

— Это дело Террэ.

— Потом согласие короля…

— Я его добьюсь.

— Он вам его не даст.

— Я вырву его у короля.

— После того как все это у вас будет, вам понадобится «крестная».

— Ее как раз ищут.

— Бесполезно. Против вас существует заговор.

— В Версале?

— Да, все дамы отказали, желая угодить господину де Шуазёлю, госпоже де Грамон, дофине, да и всей партии святош.

— Прежде всего этой партии, если в ней состоит госпожа де Грамон, следует сменить название, а это уже поражение.

— Вы напрасно упрямитесь, поверьте мне.

— Я близка к цели.

— Именно поэтому вы послали свою сестру в Верден?

— Да, вы угадали. Так вам это известно? — недовольно спросила графиня.

— Еще бы! У меня тоже есть своя полиция, — со смехом отвечал г-н де Сартин.

— И у вас есть шпионы?

— У меня есть шпионы.

— В моем доме?

— В вашем доме.

— На моей конюшне или на кухне?

— В вашей приемной, в гостиной, в будуаре, в спальне, под туалетным столиком.

— Прекрасно! В знак примирения и заключения нашего союза назовите имена этих шпионов.

— О, я не хочу, графиня, поссорить вас с вашими друзьями!

— В таком случае я объявляю войну!

— Войну? Как вы можете так говорить!

— Я говорю то, что думаю. Убирайтесь, я не желаю больше вас видеть.

— Готов на этот раз призвать вас в свидетели. Могу ли я выдать… государственную тайну?

— Альковную тайну.

— Это как раз то, что я хотел сказать: государство теперь находится здесь.

— Я хочу знать имя шпиона.

— Что вы с ним сделаете?

— Я его прогоню.

— Тогда вам придется разогнать весь дом.

— Надеюсь, вы понимаете, что говорите мне ужасные вещи?

— Но это правда. Боже мой! Да как без этого править? Вы же это прекрасно понимаете, ведь вы опытный политик.

Графиня Дюбарри оперлась локтем о лаковый столик.

— Вы правы, — смирилась она, — оставим этот разговор. Каковы будут условия нашего договора?

— Назначьте сами, ведь вы победительница.

— Я великодушна, как Семирамида. Чего вы хотите?

— Чтобы вы никогда не напоминали королю о пресловутых жалобах насчет муки, которые вы, обманщица, обещали поддерживать.

— Условились. Возьмите все полученные на этот счет прошения. Они в ларце.

— Предлагаю вам взамен записку пэров королевства о представлении ко двору и о табуретках.

— Вам поручили передать этот труд его величеству, не так ли?

— Разумеется.

— А вы сделаете вид, что передали его?

— Да.

— Хорошо. А что вы им скажете?

— Скажу, что выполнил поручение. Таким образом, мы выиграем время, а у вас хватит ловкости, чтобы им воспользоваться.

В эту самую минуту обе створки двери распахнулись, вошел лакей и объявил:

— Король!

Союзники поспешили утаить все признаки того, что пришли к соглашению, и повернулись к двери, приветствуя его величество Людовика, именуемого Пятнадцатым.

XXIV КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XV

Людовик XV вошел твердой походкой, с высоко поднятой головой; он весело смотрел по сторонам и улыбался.

После того как король прошел в комнату, через настежь растворенную дверь стал виден двойной ряд склоненных голов придворных, жаждавших быть принятыми, ибо с приходом его величества им представился случай оказаться в свите сразу двух могущественных особ.

Двери захлопнулись. Король, никому не давший знака следовать за ним, оказался только с графиней и г-ном де Сартином.

Мы не будем принимать во внимание ни личной камеристки графини, ни маленького негритенка.

— Здравствуйте, графиня! — проговорил король, поцеловав руку г-же Дюбарри. — Мы сегодня прекрасно выглядим! Здравствуйте, Сартин! Вы что же, работаете здесь? Боже мой, сколько бумаг! Спрячьте все это поскорее! Ах, какой прелестный у вас фонтанчик, графиня!

С притворным любопытством Людовик XV устремил взгляд на огромный китайский фонтан, с недавнего времени украшавший один из углов спальни графини.

— Сир! — отвечала графиня Дюбарри. — Как ваше величество, должно быть, уже догадались, этот фонтан — из Китая. Вода, попадая в нижнюю раковину, заставляет свистеть фарфоровых птичек и плавать хрустальных рыбок; затем отворяются двери пагоды, из которой вереницей выходят мандарины.

— Это очень мило, графиня.

В эту минуту мимо них прошел негритенок, одетый в причудливый костюм, в который в те времена облачали всевозможных Оросманов и Отелло. Его небольшой тюрбан с прямыми перьями был сдвинут набок. На нем была курточка из золотой парчи, оставлявшая обнаженными его словно выточенные из черного дерева руки; широкие штаны до колен из белого вышитого атласа и яркая разноцветная перевязь, соединявшая штаны с вышитым жилетом; на перевязи сверкал драгоценными камнями кинжал.

— Черт возьми! — вскричал король. — Как Замор великолепен сегодня!

Негр услужливо остановился.

— Сир! Он заслужил милость обратиться к вашему величеству с просьбой.

— Графиня, — заметил Людовик XV, — Замор представляется мне весьма честолюбивым.

— Отчего же, сир?

— Вы и так оказали ему самую большую милость, о которой он мог только мечтать.

— Какая же это милость?

— Та же, что оказана и мне.

— Не понимаю, сир.

— Вы превратили его в своего раба.

Господин де Сартин с улыбкой поклонился, закусив губы.

— О, вы очень любезны, сир! — воскликнула графиня.

Наклонившись к уху короля, она прошептала:

— Я тебя обожаю!

— Прекрасно! Итак, чего вы желаете для Замора?

— Вознаграждения за долгую и верную службу.

— Ему только двенадцать лет.

— За долгую и верную службу в будущем.

— Ха-ха!

— Право, я не шучу, сир. Мне кажется, что принято вознаграждать лишь за прошлые заслуги; настало время благодарить за услуги ожидаемые, тогда подданные имели бы надежду, что им не заплатят неблагодарностью.

— Прекрасная мысль! — сказал король. — Что вы на это скажете, господин де Сартин?

— Я думаю, что при этом преданность была бы вознаграждена; я поддерживаю эту мысль, сир!

— Итак, графиня, чего вы просите для Замора?

— Сир! Вы знаете мой замок Люсьенн?

— Я о нем только слышал.

— Это ваша вина: я сто раз вас туда приглашала.

— Вы ведь знакомы с этикетом, дорогая графиня: за исключением тех случаев, когда король находится за пределами Франции, он может ночевать только в одном из королевских дворцов.

— Именно об этой милости я вас и прошу. Мы превратим Люсьенн в королевский дворец и назначим Замора его комендантом.

— Это будет пародия, графиня.

— Вы знаете, как я обожаю пародии, сир.

— Другие коменданты станут возмущаться.

— Пусть возмущаются!

— Но на этот раз не без основания.

— Тем лучше: они столько раз возмущались без всякой причины! Замор! Опуститесь на колени и благодарите его величество.

— За что? — воскликнул Людовик XV.

Негр преклонил колени.

— Благодарите его величество: он вознаградил вас за то, что вы носили шлейф моего платья, чем доводили до бешенства придворных рутинеров и недотрог.

— Признаться, он безобразен, — сказал Людовик XV и громко рассмеялся.

— Поднимитесь, Замор, — приказала графиня, — вы получили назначение.

— Неужели, сударыня…

— Я сама отправлю распоряжения, грамоты, провизию, это мое дело. Вам, сир, остается лишь выбрать время и, не нарушая предписаний, пожаловать в Люсьенн. Начиная с сегодняшнего дня, государь, у вас есть еще одна королевская резиденция.

— Знаете ли вы способ хоть в чем-нибудь ей отказать, Сартин?

— Возможно, такой способ существует, но еще не найден.

— Если он будет найден, сир, — вмешалась графиня, — я могу с уверенностью сказать, что именно господину де Сартину буду обязана этим великолепным открытием.

— Как, сударыня? — затрепетав, спросил начальник полиции.

— Вообразите, сир: вот уже три месяца я прошу господина Сартина об одной услуге, но пока тщетно.

— А о чем вы просите?

— О, он хорошо знает, о чем!

— Я, сударыня? Клянусь вам…

— Входит ли то, о чем вы просите, в его компетенцию? — спросил король.

— И в его компетенцию, и в компетенцию его возможного преемника.

— Графиня, — вскричал г-н де Сартин, — ваши слова меня обескуражили!

— Так о чем же вы его просите?

— Я хочу, чтобы он нашел мне колдуна.

Господин де Сартин облегченно вздохнул.

— Вы хотите сжечь его на костре? — спросил король. — О, сейчас очень жарко, давайте подождем до зимы.

— Нет, сир, я хочу подарить ему волшебную палочку из чистого золота.

— Уж не предсказал ли вам этот колдун какого-нибудь несчастья, которое не сбылось?

— Напротив, сударь, он мне предсказал счастье, которое исполнилось.

— Слово в слово?

— Почти так.

— Расскажите мне об этом, графиня, — растянувшись в кресле, попросил Людовик XV таким тоном, словно не был уверен в том, будет ему сейчас весело или скучно, но приготовился рискнуть.

— Я готова, сир, но вы возьмете на себя половину расходов.

— Готов взять на себя все расходы, если это будет необходимо.

— В добрый час! Вот истинно королевские слова!

— Я вас слушаю.

— Начинаю. Жила-была…

— Начало как в сказке о фее.

— Это и есть сказка, сир.

— Тем лучше, обожаю волшебников.

— Вы серебряных дел мастер, господин Жосс. Итак, жила-была бедная девушка, у которой в то время не было ни пажей, ни кареты, ни негритенка, ни попугайчика, ни обезьянки…

— Ни короля, — вставил Людовик XV.

— О, сир!..

— И что же делала эта девушка?

— Она бежала…

— Как бежала?

— Да, сир, бежала по улицам Парижа как простая смертная, и бежала быстро. Она знала, что хороша собой, и опасалась, что ее красота может привлечь к ней на улице какого-нибудь проходимца.

— Так эта девушка была Лукреция? — спросил король.

— Вашему величеству известно, что начиная с… не знаю точно, с какого года от основания Рима, таких девушек, как Лукреция, больше не существует.

— Боже! Графиня! Вы случайно не начали заниматься науками?

— Нет, если бы я занималась науками, я просто назвала бы число наугад, а я не называю.

— Верно, — заметил король, — продолжайте!

— Так вот, она бежала-бежала через сады Тюильри, как вдруг почувствовала, что ее кто-то преследует.

— А, черт побери, тут-то она и остановилась?

— О Господи, какого же вы мнения о женщинах, сир!.. Сразу видно, что вы знавали только маркиз, герцогинь и…

— Принцесс, не так ли?

— Вежливость не позволяет мне противоречить вашему величеству. Что ее больше всего пугало, так это густой туман, становившийся с каждой минутой все более непроницаемым.

— Сартин! Вы знаете, отчего бывает туман?

Захваченный врасплох, начальник полиции вздрогнул.

— По правде сказать, нет, сир.

— Ну а я тем более, — сказал Людовик XV. — Продолжайте, дорогая графиня.

— Она бросилась со всех ног, выбежала за решетку и оказалась на площади, которая имеет честь носить имя вашего величества. Вдруг преследовавший ее незнакомец, от которого, как ей казалось, она отделалась, вырос прямо перед ней. Она закричала.

— Он был так страшен?

— Напротив, сир, это был красивый смуглый молодой человек лет двадцати восьми, у него были огромные выразительные глаза и звучный голос.

— Так ваша героиня испугалась, графиня? Черт побери, чего же она так испугалась?

— Она немного успокоилась, когда поближе его рассмотрела, сир. Однако положение было тревожное из-за тумана: если бы незнакомец имел дурные намерения, ей неоткуда было бы ждать помощи.

Умоляюще сложив руки, она заговорила:

«Сударь! Прошу вас не причинять мне зла».

Незнакомец покачал головой и с любезной улыбкой отвечал ей:

«Бог свидетель, у меня и в мыслях этого не было».

«Чего же вы хотите?»

«Добиться от вас одного обещания».

«Что я могу вам обещать?»

«Обещайте мне выполнить любую мою просьбу, когда…»

«Когда?» — с любопытством переспросила девушка.

«Когда станете королевой».

— Что же ответила девушка?

— Сир! Она подумала, что ничем себя не свяжет. И пообещала…

— А колдун?

— Исчез.

— И господин де Сартин отказывается разыскать колдуна? Это он напрасно.

— Сир! Я не отказываюсь — я не могу этого сделать.

— Господин начальник полиции! Эти слова должны быть исключены из вашего лексикона, — заметила графиня.

— Ваше сиятельство! Мы напали на его след.

— Вот сакраментальная фраза!..

— Нисколько, это истинная правда. Дело в том, что вы даете о нем весьма скудные сведения.

— Как! Молодой, красивый, смуглый, черноволосый, прекрасные глаза, звучный голос…

— Черт побери! Как вы его описываете! Сартин! Я вам запрещаю разыскивать этого человека.

— Вы не правы, сир. Он мне нужен, чтобы получить от него небольшую справку.

— Узнать о чем-то, что касается вас?

— Конечно.

— Что же еще вы желаете от него узнать? Его предсказание исполнено.

— Вы так полагаете?

— Я в этом не сомневаюсь, ведь вы королева.

— Почти.

— Значит, ему нечего вам сказать.

— Он должен мне сообщить, когда эта королева будет представлена. Царствовать ночью — еще не все, сир, править надо и днем.

— Это вне компетенции колдуна, — вытянув губы в трубочку, заметил Людовик XV, всем своим видом давая понять, что беседа принимает нежелательный оборот.

— От кого же это зависит?

— От вас.

— От меня?

— Разумеется. Вы должны найти «крестную».

— Среди придворных ханжей? Вашему величеству хорошо известно, что это невозможно: все они продались Шуазёлям и Праленам.

— Кажется, мы уже условились не говорить ни о тех, ни о других.

— Я вам этого не обещала, сир.

— В таком случае я хочу вас кое о чем попросить.

— О чем же?

— Прошу вас оставить их там, где они есть, и самой оставаться там, где вы находитесь. Поверьте, лучшее место занимаете вы.

— Бедное министерство иностранных дел! Бедное морское ведомство!

— Графиня! Богом вас прошу, давайте не будем заниматься политикой вместе!

— Хорошо. Однако вы же не можете мне запретить ею заниматься самостоятельно?

— О, самостоятельно — сколько вам будет угодно!

Графиня протянула руку к корзине с фруктами, взяла два апельсина и стала попеременно подбрасывать их.

— Прыгай, Прален! Прыгай, Шуазёль! — скомандовала она. — Прыгай, Прален! Прыгай, Шуазёль!

— Что это вы делаете? — спросил король.

— Пользуясь разрешением вашего величества, я заставляю прыгать кабинет министров.

В эту минуту вошла Доре и шепнула словечко на ухо госпоже.

— Разумеется! — вскричала та.

— Что там такое? — спросил король.

— Шон возвратилась из путешествия, сир, и просит позволения предстать пред вашим величеством.

— Пусть войдет, пусть войдет! В самом деле, вот уже несколько дней я чувствовал, что мне чего-то не хватает, сам не знаю чего.

— Благодарю вас, сир, — входя, отвечала Шон.

Наклонившись к графине, она прошептала:

— Все исполнено.

Графиня не сдержала радостного крика.

— Что там еще? — спросил Людовик XV.

— Ничего, сир. Мне приятно ее видеть, только и всего.

— Мне тоже приятно. Здравствуйте, дорогая Шон, здравствуйте!

— Ваше величество! Вы позволите мне сказать несколько слов сестре? — спросила Шон.

— Говори, говори, дитя мое. А я тем временем узнаю у Сартина, где ты была.

— Сир! — сказал г-н де Сартин, желая избежать необходимости отвечать королю. — Не может ли ваше величество уделить мне несколько минут?

— Зачем?

— Мне необходимо обсудить с вами крайне важные вопросы.

— У меня мало времени, господин де Сартин, — зевая, отвечал король.

— Сир, всего два слова!

— О чем?

— Обо всех этих ясновидящих, иллюминатах, чудотворцах…

— А, все они шарлатаны! Выдайте им патенты жонглеров, и они перестанут быть опасны.

— Сир! Осмелюсь настаивать, что положение гораздо серьезнее, чем может показаться вашему величеству. Каждую минуту учреждаются все новые и новые масонские ложи. Так вот, сир, это уже не просто общество, это настоящая секта, которую еще более усиливают враги монархии: идеологи, энциклопедисты, философы. А скоро самого Вольтера с большой помпой будет принимать ваше величество.

— Он при смерти.

— Он, сир? Нет, он не такой дурак!

— Он причастился.

— Это не более чем уловка.

— В одеянии капуцина!

— Он нечестивец! Сир! Вся эта толпа пишет, выступает с речами, устраивает складчины, переписывается, затевает интриги, угрожает. Несколько слов, оброненных недостаточно скрытными братьями, указывают на то, что они ожидают руководителя.

— Ну и что же, Сартин? Когда явится этот руководитель, вы схватите его, бросите в Бастилию, и все будет кончено.

— Сир! У них в руках сосредоточены немалые средства.

— Неужели у вас их меньше? Ведь вы начальник полиции целого королевства!

— Сир! В свое время мне удалось добиться от вашего величества разрешения на выдворение иезуитов. Теперь следовало бы изгнать всех философов.

— Ну вот! Не хватало еще заниматься писаками!

— У них острые перья. Не ножом ли Дамьена они их точат…

Людовик XV побледнел.

— Философы, на которых вы не обращаете внимания, сир…

— Что же философы?

— Как я уже имел честь вам докладывать, они погубят монархию.

— Сколько времени им на это потребуется?

Начальник полиции удивленно взглянул на Людовика XV.

— Сир! Разве это можно знать? Пятнадцать, двадцать, возможно — тридцать лет.

— Ну что же, дорогой мой, — отвечал Людовик XV, — через пятнадцать лет меня уже не будет, поговорите об этом с моим преемником.

Король обратился к графине Дюбарри.

Казалось, она только этого и ждала.

— О Господи, — глубоко вздохнув, воскликнула она, — так что ты мне рассказывала, Шон?

— Да, что она рассказывала? — спросил король. — У вас обеих мрачный вид.

— Ах, сир! — отвечала графиня. — На это есть причины.

— Скажите же, что произошло.

— Бедный брат!

— Бедный Жан!

— Думаешь, ему придется ее потерять?

— Надеюсь, что нет.

— Что потерять?

— Руку, сир.

— Отрезать руку виконту? А почему?

— Потому что он был тяжело ранен.

— Тяжело ранен в руку?

— О Господи, ну да, сир!

— В какой-нибудь потасовке, у какого-нибудь кабатчика в игорном доме!..

— Нет, сир, на большой дороге.

— Как это произошло?

— Его хотели убить, вот и все.

— О бедный виконт! — воскликнул Людовик XV, редко жалевший людей, зато великолепно изображавший сострадание. — А, так его едва не убили, вы говорите? Это уже серьезно, не правда ли, Сартин?

Господин де Сартин, внешне менее взволнованный, чем король, однако на самом деле не на шутку встревоженный, подошел к сестрам.

— Какое несчастье! Как это могло случиться? — с беспокойством спросил он.

— К сожалению, да, это оказалось возможно, — отвечала Шон в слезах.

— Убийство! Как же это произошло?

— Он попал в засаду.

— В засаду? Вот уж это, Сартин, кажется, по вашей части, — хмыкнул король.

— Расскажите поподробнее, сударыня, — попросил г-н де Сартин. — Умоляю вас не руководствоваться только своими чувствами и ничего не преувеличивать. Наказание будет тем более строгим, чем мы будем справедливее, а обстоятельства любого дела оказываются обыкновенно менее значительными, если подвергнуть их более пристальному и беспристрастному рассмотрению.

— О, я ничего не собираюсь говорить с чужих слов! — воскликнула Шон. — Я все видела собственными глазами.

— Что же ты видела, милая Шон? — спросил король.

— Я видела, как какой-то господин бросился на моего брата, вынудил его обнажить шпагу и тяжело его ранил.

— Этот господин был один? — спросил г-н де Сартин.

— Нет, с ним было еще шесть человек.

— Бедный виконт! — воскликнул король, не сводя глаз с графини и желая определить, насколько она опечалена, и соразмерить с ее настроением свою скорбь. — Бедный виконт! Так он был вынужден драться!

Он понял по выражению глаз графини, что она не шутит.

— И он был ранен! — прибавил он с состраданием.

— А из-за чего произошла драка? — спросил начальник полиции, пытаясь понять истину, несмотря на попытки графини увильнуть от его вопросов.

— По самому что ни на есть безобидному поводу: из-за почтовых лошадей; виконт их отстаивал, стремясь как можно быстрее доставить меня к моей дорогой сестре — я ей обещала вернуться сегодня утром.

— О, это требует отмщения! — сказал король. — Не так ли, Сартин?

— Я тоже так полагаю, сир, — отвечал начальник полиции, — и обещаю расследовать. Как зовут того, кто напал на виконта? Его звание? Род занятий?

— Род занятий? Это был военный, офицер из полка жандармов дофина, если не ошибаюсь. А вот имя… его зовут Баверне, Фаверне, Таверне… Да, Таверне!

— Сударыня! — пообещал г-н де Сартин. — Он завтра же будет ночевать в Бастилии.

— О нет! — возразила графиня Дюбарри, дипломатично хранившая до той минуты молчание. — Нет, только не это.

— Как? Отчего же нет? — спросил король. — Почему, скажите на милость, не посадить в тюрьму этого бездельника? Вам хорошо известно, что я не выношу военных.

— А я, сир, — повторила графиня с прежней самоуверенностью, — я вам клянусь, что не позволю причинить зла господину, напавшему на виконта Дюбарри.

— Вот так так! Это что-то странно, — удивился Людовик XV. — Объясните мне, пожалуйста, что все это значит.

— Это нетрудно: за ним кто-то стоит.

— Кто же?

— Тот, по чьему наущению он действовал.

— И этот кто-то станет защищать его, пытаясь противостоять нам? О, это уже чересчур, графиня!

— Сударыня… — пробормотал г-н де Сартин, почувствовав приближение удара, который ему не удавалось пока отразить.

— Не нам, а вам противостоять, сир, вам! Напрасно вы смеетесь. Хозяин вы или нет?

Король ощутил удар, который предвидел г-н де Сартин, и попытался себя защитить:

— Зачем же нам сюда замешивать интересы государства и искать в жалкой драке причины высшего порядка? — спросил он.

— Вы сами видите, — возразила графиня, — что даже вы готовы от меня отвернуться; эта драка теперь и вам представляется не просто дуэлью, и вы уже догадались, кто за ней стоит.

— Вот мы и подошли к сути дела, — заметил Людовик XV, пустив воду в фонтане; вода зажурчала, запели птички, поплыли рыбки, появились мандарины.

— Вы случайно не знаете, чья рука нанесла этот удар? — спросила графиня, потрепав за ухо Замора, лежавшего у ее ног.

— Нет, признаться, — отвечал Людовик XV. — Даже не подозреваю.

— И не подозреваете?

— Клянусь, что нет. А вы, графиня?

— А я знаю и сейчас вам скажу, — хотя не сообщу ничего нового, — в чем я совершенно уверена.

— Графиня! Графиня! — стараясь не уронить достоинства, произнес Людовик XV. — Знаете ли вы, что пытаетесь опровергнуть самого короля?

— Сир! Вероятно, я немного возбуждена, это верно. Однако не думайте, что я позволю господину де Шуазёлю убивать моего брата…

— Ну вот! Теперь еще и господин де Шуазёль! — в сердцах воскликнул король, будто не ожидал услышать это имя, хотя уже минут десять как был к этому готов.

— Конечно! Вы же не желаете признать, что он мой самый заклятый враг. Уж я-то вижу в этом деле его руку: он не дает себе труда скрывать ненависть, которую ко мне питает.

— Между ненавистью к людям и их убийством есть все-таки разница, дорогая графиня.

— Для Шуазёлей это почти одно и то же.

— Дорогая моя! Не надо примешивать сюда государственные интересы!

— Видите, господин де Сартин, как все это тяжело! О Господи!

— Совсем не тяжело, если вы думаете, что…

— Я думаю, что вы не станете меня защищать, вот и все. Скажу больше: я уверена, что вы от меня отвернетесь! — вспылила графиня.

— Не надо сердиться, графиня, — сказал Людовик XV. — Вы не только не будете покинуты, но будете надежно защищены…

— Надежно?..

— Так надежно, что это дорого обойдется тому, кто напал на бедного Жана.

— Да, вот именно: надо уничтожить орудие и перехватить руку, которая его направляет.

— Разве не будет справедливо взяться за того, кто нанес удар, — за этого господина де Таверне?

— Разумеется, это справедливо, но и только. То, что вы готовы для меня сделать, вы могли бы совершить ради любой торговки на улице Сент-Оноре, торговки, обиженной проходившим мимо солдатом. Повторяю: я не желаю, чтобы ко мне относились как к обыкновенной женщине. Если для тех, кого любите, вы не можете сделать больше, чем ради тех, кто вам безразличен, я предпочту уединение и безвестность: у простых людей, по крайней мере, нет врагов, готовых с ними расправиться.

— Ах, графиня, графиня! — печально заметил Людовик XV. — Давно уже я не просыпался в таком прекрасном расположении духа, а вы испортили мне чудесное утро!

— Поздравляю вас! А вы думаете, у меня хорошее расположение духа, когда кое-кто готов перерезать всю мою семью?

Несмотря на внутренний трепет, возникавший у него в груди при виде собиравшейся над его головой грозы, король не смог сдержать улыбки при слове «перерезать».

Разгневанная графиня вскочила.

— А, так вот как вы меня жалеете? — воскликнула она.

— Ну-ну, не сердитесь!

— Хочу — и сержусь!

— Вы не правы: вам так идет улыбка, а гнев вас портит!

— А мне что за дело? Зачем мне красота, если она не может уберечь меня от интриг?

— Ну-ну, графиня…

— Нет, выбирайте: или я, или ваш Шуазёль.

— Дорогая моя! Выбор исключен: вы оба мне необходимы.

— В таком случае я удаляюсь.

— Вы?

— Оставляю поле деятельности свободным для врагов. О, я умру от тоски! Зато господин де Шуазёль будет удовлетворен, и вас это утешит!

— Клянусь вам, графиня, что он ни в малейшей степени не питает к вам неприязни, но ни на секунду о вас не забывает. В конечном счете он порядочный человек, — прибавил король громко, чтобы г-н де Сартин услышал последние слова.

— Порядочный человек! Вы приводите меня в отчаяние, сир! Порядочный человек, который приказывает убивать людей!

— Это еще неизвестно, — заметил король.

— Кроме того, — осмелился вмешаться начальник полиции, — ссора между дворянами так естественна, это так часто случается…

— А, и вы туда же, господин де Сартин! — возмутилась графиня.

Начальник полиции, поняв значение этого «tu quoque»[14], — отступил перед разгневанной графиней.

Наступила тяжелая, зловещая тишина.

— Видите, Шон, что вы наделали! — произнес король среди всеобщей растерянности.

Шон с притворным сожалением потупила взор.

— Да простит меня король, — сказала она, — если страдание сестры взяло вверх над самообладанием подданной!

— Какая искусная игра! — прошептал король. — Ну хорошо, графиня, не будем таить друг на друга зло!

— Что вы, сир! Я не сержусь… Впрочем, я отправляюсь в Люсьенн, а оттуда — в Булонь.

— На побережье? — спросил король.

— Да, сир, я покидаю страну, где министр может запугать монарха.

— Сударыня! — воскликнул задетый за живое Людовик XV.

— Итак, сир, позвольте мне удалиться, дабы не выказывать долее неуважения вашему величеству.

Графиня поднялась, краем глаза следя, как воспримет это ее движение король.

Людовик XV устало вздохнул, что означало: «Как мне все это надоело!»

Шон угадала значение вздоха и поняла, что для ее сестры опасно затягивать ссору.

Она удержала сестру за платье и направилась к королю.

— Сир! Любовь, которую моя сестра испытывает к виконту, слишком далеко ее завела… Это моя ошибка — я должна ее исправить… Я со смирением умоляю ваше высочество о справедливости для моего брата. Я никого не обвиняю: мудрость короля поможет свершиться правосудию.

— О Господи! Это все, чего я требую: справедливости. Но уж пусть это будет справедливость! Если человек не совершал преступления, пусть его не обвиняют в нем. Если он его совершил, пусть будет наказан.

Произнося эту тираду, Людовик XV смотрел на графиню, пытаясь, насколько это было возможно, вернуть ощущение приятного утра, каким оно обещало стать, а заканчивалось столь мрачно.

Графиня сжалилась над беспомощностью короля, делавшей его печальным и скучным повсюду, кроме ее апартаментов.

Она полуобернулась.

— Разве я прошу чего-нибудь другого? — с очаровательным смирением спросила она. — Не надо только закрывать глаза на мои подозрения, когда я их высказываю.

— Ваши подозрения для меня святы, графиня! — вскричал король. — Пусть только они станут более похожи на уверенность, и вы увидите… Впрочем, я думаю, есть один весьма простой способ…

— Какой, сир?

— Пусть сюда вызовут господина де Шуазёля.

— Вашему величеству хорошо известно: он ни за что сюда не придет. Он не снисходит до того, чтобы появляться в апартаментах возлюбленной короля. Вот его сестра, госпожа де Грамон, — это другое дело: она только того и ждет, чтобы занять их.

Король рассмеялся.

— Господин де Шуазёль берет пример с его высочества дофина, — в отчаянии продолжала графиня. — Они не желают себя скомпрометировать.

— Его высочество религиозен, графиня.

— А господин де Шуазёль сущий Тартюф, сир.

— Уверяю вас, дорогая моя, что вы будете иметь удовольствие его здесь видеть, ведь я его сейчас вызову. Так как это дело государственной важности, ему необходимо будет явиться, и мы заставим его объясниться в присутствии Шон, видевшей все собственными глазами. Мы их столкнем лбами, как принято говорить во Дворце, не так ли, Сартин? Пошлите кого-нибудь за Шуазёлем.

— А мне пусть принесут мою обезьянку, Доре, обезьянку! Обезьянку! — закричала графиня.

Слова, адресованные камеристке, которая убирала туалетную комнату, были услышаны в приемной, так как прозвучали как раз в ту минуту, когда дверь отворилась, выпуская лакея, посланного за господином де Шуазёлем. Надтреснутый голос, грассируя, ответил:

— Обезьянка госпожи графини — это, должно быть, я: вот он я, бегу, бегу!

В комнату крадучись вошел маленький горбун в пышном наряде.

— Герцог де Трем! — нетерпеливо вскричала графиня. — Я вас не вызывала, герцог.

— Вы звали свою обезьянку, сударыня, — отвечал герцог, поклонившись королю, графине и г-ну де Сартину. — Так как я не заметил среди придворных обезьяны безобразнее, чем я, то поспешил явиться.

Герцог рассмеялся, показывая такие длинные зубы, что графиня, не удержавшись, тоже рассмеялась.

— Мне можно остаться? — воскликнул герцог с таким видом, словно об этой милости он мечтал всю жизнь.

— Спросите короля: здесь он хозяин, господин герцог.

Герцог умоляюще посмотрел на короля.

— Оставайтесь, герцог, оставайтесь, — разрешил король, обрадовавшись возможности повеселиться.

В это время лакей распахнул дверь.

— А вот и господин де Шуазёль! — проговорил король, едва заметно помрачнев.

— Нет, сир, — отвечал лакей, — я от монсеньера дофина, которому необходимо поговорить с вашим величеством.

Графиня радостно встрепенулась: она подумала, что дофин придет к ней. Однако все понимавшая Шон нахмурилась.

— Так где же дофин? — нетерпеливо спросил король.

— В апартаментах вашего величества. Господин дофин ожидает, когда ваше величество вернется к себе.

— Видимо, мне не суждено отдохнуть, — проворчал король.

Впрочем, в ту же минуту он понял, что аудиенция, о которой его просил дофин, позволяла ему хотя бы на время избежать разговора с г-ном де Шуазёлем. Он передумал.

— Иду, иду! Прощайте, графиня! Вы видите, как мне не везет, как меня дергают.

— Ваше величество! Вы нас покидаете? — вскричала графиня. — И это в ту самую минуту, когда должен прибыть господин де Шуазёль?

— Что же вы хотите? Король — первый подневольный. Ах, если бы господа философы знали, что такое трон, особенно французский!

— Сир, останьтесь!

— Я не могу заставлять ждать дофина. И так уже поговаривают, что я отдаю предпочтение дочерям.

— Что же я скажу господину де Шуазёлю?

— Ну, вы ему скажете, чтобы он пришел ко мне, графиня.

Желая избежать какого бы то ни было замечания, король поцеловал руку задрожавшей от гнева графине и поскорее удалился, как обычно, когда боялся выпустить из рук плоды победы, одержанной благодаря медлительности и мещанскому хитроумию.

— Опять ускользнул! — досадуя, вскричала графиня и всплеснула руками.

Но король уже не слыхал ее слов.

За ним захлопнулась дверь. Проходя через приемную, он сказал:

— Входите, господа, входите, графиня готова вас принять. Не удивляйтесь тому, что она печальна: ее огорчает несчастье, приключившееся с бедным Жаном.

Придворные в удивлении переглянулись: они не слыхали, что произошло с виконтом.

У многих появилась надежда, что он мертв.

Их лица приняли приличное случаю выражение. Самые оживленные из них превратились в наиболее скучающие; так придворные и вошли к графине.

XXV ЗАЛ ЧАСОВ

В одной из просторных комнат Версальского дворца, носившей название Зала часов, расхаживал опустив руки и наклонив голову розовощекий юноша с добрым взглядом и несколько простоватыми манерами.

На его груди, выделяясь на фиолетовом бархате камзола, сверкал усыпанный бриллиантами орден, а на бедро ниспадала голубая лента с крестом, из-за которого топорщился белый атласный кафтан, расшитый серебром.

Все, кто его видел, безошибочно узнавали характерный профиль человека строгого и вместе с тем доброго, величественного, но улыбчивого, выдававшего в нем отпрыска старшей ветви Бурбонов. Молодой человек, появившийся перед взором наших читателей, представлял собою самый живой, но, может быть, и наиболее утрированный портрет своего знаменитого рода. В нем было отчетливо заметно фамильное сходство — однако с оттенком вырождения — с благородными лицами Людовика XIV и Анны Австрийской. Невольно возникало впечатление, что он, последний представитель славного рода, не смог бы передать своему наследнику этого благородства. В последнем колене врожденная красота фигуры переродилась, как если бы рисунок превратился в карикатуру.

В самом деле, у Людовика Огюста, герцога Беррийского, дофина Франции и будущего короля Людовика XVI был характерный орлиный нос, однако более длинный, чем у других Бурбонов; его несколько плоский лоб был еще меньше, чем у Людовика XV, а двойной подбородок его предка был у него таким крупным, что хотя в описываемое нами время еще не стал мясистым, но уже занимал почти треть лица.

У него была медлительная, неуклюжая походка. Он был строен, но при ходьбе выглядел нескладным. Только его руки, а пальцы в особенности, были подвижны, гибки, сильны. По ним можно было читать то, что у других обыкновенно бывает написано на лбу, на губах и в глазах.

Итак, дофин в полном молчании прохаживался туда и обратно по Залу часов, тому самому, в котором восемью годами раньше Людовик XV вручил г-же Помпадур приговор парламента, согласно которому из королевства изгонялись все иезуиты. Шагая по залу, он размышлял.

В конце концов ему надоело ждать, вернее, думать о том, что его в данный момент занимало; он стал переводить взгляд с одних часов на другие, находя развлечение, подобно Карлу V, в том, чтобы заметить разницу во времени, неизбежную даже для самых точных часов, — странное, однако в свое время точно сформулированное подтверждение неравенства материальных предметов независимо от того, касалась их рука человека или нет.

Он остановился перед огромными часами в глубине зала, где они находятся по сей день; благодаря сложному и искусному механизму, часы показывают день, месяц, год, фазу луны, движение планет — в общем, все, что интересует еще более любопытный механизм, именуемый человеком, который последовательно продвигается от жизни к смерти.

Дофин обводил любовным взглядом эти часы, неизменно вызывавшие его восхищение, наклонял голову то вправо, то влево, рассматривая то или иное колесико, которое острыми зубчиками, похожими на тончайшие иголочки, цепляло еще более изящную пружинку.

Изучив часы сбоку, он принялся рассматривать циферблат; он следил взглядом за стремительной секундной стрелкой, похожей на водяного комара, без устали снующего на длинных ножках по поверхности пруда или бассейна, не нарушая зеркальной водной глади.

Это созерцание заставило дофина вспомнить о времени и о том, что он ждет уже не одну минуту. Правда, их немало прошло и до того, прежде чем он осмелился напомнить королю о своем ожидании.

Вдруг стрелка, на которую пристально смотрел юный принц, остановилась.

В ту же минуту как по волшебству медные колесики перестали вращаться, стальные оси замерли в своих рубиновых гнездах — полная тишина наступила в механизме, в котором только что царил шум и движение. Ни колебаний маятника, ни ритмичного постукивания колесиков, ни передвижения стрелок: механизм остановился, часы замерли.

Вероятно, какая-нибудь песчинка, совсем крошечная, попала на зубчик одного из колесиков, или, может быть, дух этого восхитительного механизма просто-напросто решил отдохнуть, устав от непрерывного движения.

При виде этой внезапной кончины, этого сокрушительного смертельного удара дофин забыл, зачем пришел и сколько времени он ждал. Главное, он забыл, что не колебания звонкого маятника швыряют время в бездну вечности; время не может ни на минуту замереть вместе с остановкой часовой стрелки: его отмеряют часы вечности, появившиеся раньше, чем возникло человечество; эти часы переживут мир, подчиняясь воле всемогущего Бога.

Дофин распахнул хрустальную дверцу пагоды, в которой задремал дух часов, и просунул туда голову, желая разглядеть часы изнутри.

Ему мешал главный маятник. Он осторожно вставил чуткие пальцы под медную крышку и отцепил маятник.

Этого оказалось недостаточно: он осмотрел часы со всех сторон, но причины этой летаргии так и не обнаружил.

Тогда принц предположил, что дворцовый часовщик забыл завести часы, поэтому они и остановились. Он снял ключ и стал уверенно заводить часовую пружину. Однако едва он повернул ключ три раза, как почувствовал сопротивление. Это свидетельствовало о том, что механизм остановился по другой причине: взведенная до отказа пружина по-прежнему не работала.

Дофин достал из кармана стальную пилочку для ногтей с костяной ручкой и кончиком лезвия подтолкнул колесико. Оно скрипнуло, но часы не пошли.

Поломка часов оказывалась серьезнее, чем он предположил вначале.

Тогда Людовик принялся снимать одну за другой части, аккуратно раскладывая их на столике с выгнутыми ножками.

Продолжая разбирать сложный механизм, он увлекся и постепенно добрался до самых что ни на есть потайных его уголков.

Радостный крик вырвался у него из груди: он наконец догадался, что зажимный винт, зацепившись за спираль, не смог удержать пружинку и остановил ведущее колесико.

Он подтянул винт.

Зажав в левой руке колесико, а в правой — пилочку, он еще раз засунул голову в часовой корпус.

Он был увлечен своим делом, погрузившись в созерцание механизма, когда дверь распахнулась и лакей объявил:

— Король!

Однако Людовик ничего не слыхал, кроме мелодичного «тик-так», рождавшегося под его рукой подобно биению сердца, возвращенного к жизни искусным врачом.

Король огляделся по сторонам; он не сразу заметил дофина, по пояс скрывшегося в часах.

Король с улыбкой подошел к внуку и хлопнул его по плечу.

— Какого черта ты тут делаешь? — спросил он.

Людовик поспешно выпрямился, постаравшись, однако, не толкнуть при этом изящную вещь, которую он взялся исправить.

— Сир! Как ваше величество могли заметить, я развлекался в ожидании вашего прихода, — краснея, отвечал молодой человек, устыдившись того, что был застигнут врасплох.

— Да, да, расправлялся с моими часами, — милое развлечение!

— Напротив, сир, я их чинил. Ведущее колесо остановилось, ему мешал вот этот винт. Я подтянул винт, и теперь часы идут.

— Ты испортишь себе зрение. Я бы и головы не повернул в сторону этого осиного гнезда за все золото мира!

— Вы не правы, сир, и потом, я в этом деле понимаю: я сам обычно разбираю, чищу и собираю восхитительные часы, которые ваше величество подарили мне в день моего четырнадцатилетия.

— Ну хорошо. А теперь поскорее оставь свою механику. Ты ведь хотел со мной поговорить, не так ли?

— Я, сир? — краснея, переспросил молодой человек.

— Ну да, ты просил сказать, что ждешь меня?

— Это правда, сир, — опустив глаза, отвечал дофин.

— Ну и что же ты от меня хотел? Отвечай! Если тебе нечего мне сказать, я поеду в Марли.

Людовик XV уже искал, по своему обыкновению, повод, чтобы избежать разговора.

Дофин положил пилочку и колесико на кресло. Это было свидетельством того, что ему необходимо было сообщить королю нечто весьма важное, раз он решил прервать свое интересное занятие.

— Не нужно ли тебе денег? — с живостью спросил король. — Если дело только в этом — подожди, я тебе пришлю.

И Людовик XV сделал шаг по направлению к двери.

— О нет, сир! — отвечал Людовик-младший. — Я еще не израсходовал тысячу экю из своего месячного пенсиона.

— Какая бережливость! — вскричал король. — До чего хорошее воспитание дал ему господин де Ла Вогийон! Я даже думаю, что он сумел ему привить все те добродетели, которых лишен я.

Молодой человек сделал над собой видимое усилие.

— Сир! Далеко ли еще госпожа дофина? — спросил он.

— Разве тебе это известно не лучше, чем мне?

— Мне? — в замешательстве повторил дофин.

— Разумеется. Вчера нам читали путевой бюллетень: в прошлый понедельник она была в Нанси; сейчас она находится приблизительно в сорока пяти льё от Парижа.

— Не считает ли ваше величество, что принцесса едет чересчур медленно?

— Да нет же! — возразил Людовик XV. — Напротив, я полагаю, что для женщины, да еще если принять во внимание устраиваемые в ее честь празднества и приемы, она едет быстро: за каждые два дня она в среднем проезжает по десять льё.

— Сир! Этого недостаточно, — робко заметил дофин.

Людовик XV не переставал удивляться нетерпению дофина, которого он в нем не подозревал.

— Ах, вот как! — насмешливо воскликнул он. — Так тебе не терпится?

Краска бросилась дофину в лицо.

— Уверяю вас, сир, — пролепетал он, — что совсем по другой причине, чем может показаться вашему величеству.

— Тем хуже. Я бы предпочел, чтобы причина была та самая. Какого черта! Тебе шестнадцать лет; говорят, принцесса хороша собой; твое нетерпение было бы вполне объяснимо. Хорошо, не волнуйся: приедет твоя дофина!

— Сир! Нельзя ли сократить время торжественных церемоний в пути? — продолжал дофин.

— Это невозможно. Она и так уже, не останавливаясь, миновала несколько городов, в которых ей следовало бы остановиться.

— Ну, так она никогда не приедет. Кроме того, сир, есть еще одно обстоятельство… — робко заметил дофин.

— Что такое? Говори!

— Я полагаю, что дофине плохо служат, сир.

— То есть как? Какую службу ты имеешь в виду?

— Службу передвижения.

— Да что ты! Посуди сам: я отправил тридцать тысяч лошадей, тридцать карет, шестьдесят фургонов, не помню сколько фур — да если все это разложить в одну линию, она протянулась бы от Парижа до Страсбура. И ты полагаешь, что, несмотря на все это, ей служат плохо?

— Сир! Несмотря на щедрость вашего величества, я почти уверен в том, что говорю; возможно, я не очень ясно выразился: следовало бы сказать, что эта служба плохо налажена.

Король поднял голову и пристально посмотрел на дофина. Он начинал догадываться, что в словах его королевского высочества скрывалось нечто весьма важное.

— Тридцать тысяч лошадей, — повторил король, — тридцать карет, шестьдесят фургонов, два полка охраны… Позволь тебя спросить, господин профессор: видел ли ты когда-нибудь, чтобы дофина въезжала во Францию с такими почестями?

— Признаюсь, сир, что все было предусмотрено и выполнено по-королевски, как умеет лишь ваше величество; однако вы, ваше величество, должно быть, не отдали приказания, чтобы все эти лошади, экипажи и прочее имущество находились в распоряжении госпожи дофины и ее свиты…

Король в третий раз взглянул на Людовика. В сердце его закралось смутное подозрение; едва уловимое воспоминание забрезжило в его голове; в то же время ему почудилось в словах дофина нечто близкое тому неприятному, что он совсем недавно пытался изгнать из своего сердца.

— Что за вопрос! — воскликнул король. — Вполне естественно, что все это предназначено для госпожи дофины, вот почему я тебе сказал, что она скоро будет здесь. Почему ты так на меня смотришь? Подожди-ка, — прибавил он жестко, даже угрожающе, — уж не издеваешься ли ты надо мной? Зачем ты изучаешь мое лицо, словно это пружины из твоих дурацких часов?

Дофин, открывший было рот, внезапно замолчал, услышав это замечание.

— Ну что ж! — с живостью воскликнул король. — Мне кажется, тебе больше нечего сказать, а? Ты доволен, не правда ли? Твоя дофина скоро будет здесь, ее прекрасно встречают, ты богат, как Крёз, у тебя своя отдельная казна; все хорошо. Раз ничто тебя больше не беспокоит, доставь мне удовольствие: собери мои часы.

Дофин не пошевелился.

— Знаешь, — со смехом продолжал Людовик XV, — я хочу тебя назначить главным дворцовым часовщиком, разумеется платным.

Дофин опустил голову, оробев под взглядом короля. Он взял с кресла пилочку и колесико.

Тем временем Людовик XV неслышно направился к выходу.

«Что он разумел, говоря, что ей плохо служат? — подумал король, оглянувшись на дофина. — Хорошо, что и на этот раз удалось избежать сцены: видно, он чем-то недоволен».

В самом деле, обычно спокойный дофин нетерпеливо постукивал ногой.

— Плохо дело, — усмехаясь, прошептал король, — пора бежать.

Однако, распахнув дверь, он нос к носу столкнулся с г-ном де Шуазёлем. Министр низко поклонился.

XXVI ДВОР КОРОЛЯ ПЕТО

Людовик XV невольно отступил при виде нового действующего лица, неожиданно появившегося на сцене и помешавшего королю удалиться.

«Признаться, я совсем о нем позабыл, — подумал он. — Ну что же, входи, входи, сейчас ты за все заплатишь».

— А, вот и вы! — воскликнул он. — Вам известно, что я вас вызывал?

— Да, сир, — холодно отвечал министр, — я как раз одевался, чтобы явиться к вашему величеству, когда мне передали ваше приказание.

— Отлично! Мне необходимо обсудить с вами очень важные дела, — насупившись, обратился Людовик XV к своему министру в надежде его смутить.

К несчастью для короля, г-н де Шуазёль был один из наименее пугливых людей в королевстве.

— Я тоже собирался поговорить с вами о важных делах, если это будет угодно вашему величеству, — с поклоном сказал он.

Министр и дофин, показавшийся из-за часов, переглянулись.

Король замер.

«А, прекрасно! — подумал он. — И этот туда же! Я окружен с трех сторон. Да, теперь не ускользнуть».

— Вам должно быть известно, — заторопился король, желая нанести удар первым, — что бедного виконта Жана едва не убили.

— Другими словами, ударом шпаги он был ранен в предплечье. Я как раз собирался поговорить об этом с вашим величеством.

— Да, да, понимаю: вы хотели избежать огласки.

— Я стремился опередить тех, кто может ложно истолковать это дело, ваше величество.

— Так вы с этим делом знакомы? — многозначительно спросил король.

— Как нельзя лучше.

— Мне об этом уже говорили в другом месте, — заметил король.

Господин де Шуазёль был по-прежнему невозмутим.

Дофин продолжал завинчивать медную гайку, однако, опустив голову, он внимательно следил за разговором, стараясь не пропустить ни слова.

— А теперь я вам расскажу, как было дело, — сказал король.

— Ваше величество! Уверены ли вы в том, что хорошо осведомлены? — спросил г-н де Шуазёль.

— О, не беспокойтесь…

— В таком случае, мы вас слушаем, сир.

— Кто это мы? — спросил король.

— Монсеньер дофин и я.

— Монсеньер дофин? — переспросил король, переводя взгляд с почтительно склонившегося Шуазёля на внимательно слушавшего Людовика Огюста. — А какое отношение имеет дофин к этой стычке?

— Она непосредственно касается монсеньера, — продолжал г-н де Шуазёль, отвесив поклон юному принцу, — потому что в этом деле замешана дофина.

— Ее высочество дофина замешана в этом деле? — дрогнув, переспросил король.

— Вот именно. А вы разве не знали? В таком случае вы, ваше величество, плохо осведомлены.

— Ее высочество дофина и Жан Дюбарри? Это становится интересно! — произнес король. — Ну-ну, объясните же скорее, господин де Шуазёль! Главное, ничего не скрывайте. Так это дофина нанесла Дюбарри удар шпагой?

— Сир! Не ее высочество дофина, а офицер из ее охраны, — невозмутимо отвечал г-н де Шуазёль.

— Ах, вот как! — вновь став серьезным, сказал король. — И вы знаете этого офицера, господин де Шуазёль?

— Нет, сир, зато вам его имя должно быть известно, если ваше величество помнит своих верных слуг. Его отец участвовал в осаде Филипсбурга, в битве при Фонтенуа, при взятии Маона. Его зовут Таверне-Мезон-Руж.

Казалось, дофин, чтобы лучше запомнить это имя, впитывает его, как воздух зала.

— Мезон-Руж? — спросил Людовик XV. — Да, мне знакомо это имя. Зачем же он обнажил шпагу против Жана, которого я люблю? Вероятно, именно потому, что я его люблю… Нелепая ревность, пробуждающееся недовольство, — да это начало бунта!

— Сир! Ваше величество соблаговолит выслушать меня? — обратился к нему г-н де Шуазёль.

Людовик XV понял, что у него нет иного способа отделаться, кроме как разбушеваться.

— Говорят вам, сударь, что я усматриваю в этом деле начало заговора, который может лишить меня спокойствия, это подготовленная травля членов моей семьи.

— Ах, сир, неужели отважный молодой человек заслуживает этого упрека только потому, что защищал дофину, невестку вашего величества? — воскликнул г-н де Шуазёль.

Дофин выпрямился и скрестил руки на груди.

— Должен признаться, — заметил он, — что я очень благодарен молодому человеку, рисковавшему своей жизнью ради принцессы, которая через две недели должна стать моей супругой.

— Рисковал жизнью, рисковал жизнью! — проворчал король. — А с какой стати?

— Дело в том, — вмешался г-н де Шуазёль, — что господин виконт Жан Дюбарри, который очень торопился, вообразил, что может себе позволить забрать лошадей, предназначенных для ее высочества дофины, с почтовой станции, куда ее высочество вот-вот должна была прибыть. И все это, вероятно, ему понадобилось только ради того, чтобы ехать еще быстрее.

Король закусил губу и побледнел: его вновь охватило уже знакомое ему беспокойство.

— Это все не так. Я знаком с этим делом, а вы недостаточно осведомлены, герцог, — пробормотал Людовик XV, надеясь выиграть время.

— Нет, сир, я прекрасно осведомлен, и то, что я имел честь доложить вашему величеству, — чистая правда. Да, виконт Жан Дюбарри нанес оскорбление ее высочеству, захватив предназначенных ей лошадей, и пытался силой их увести, избив хозяина почтовой станции. Прибывший в это самое время на станцию господин шевалье Филипп де Таверне, посланный ее высочеством, сначала предупредил его…

— Хо-хо! — недоверчиво воскликнул король.

— Повторяю: сначала предупредил его, сир…

— Да, я готов это подтвердить, — заметил дофин.

— Вы тоже осведомлены? — не скрывая удивления, спросил король.

— Во всех подробностях, сир.

Обрадованный г-н де Шуазёль поклонился.

— Не угодно ли вашему высочеству продолжать? — спросил он. — Его величество, вероятно, скорее поверит своему августейшему внуку, нежели мне.

— Да, сир, — подхватил дофин. (Нельзя было сказать, что его высочество испытывал признательность по отношению к министру, на которую тот вправе был рассчитывать, столь горячо защищая эрцгерцогиню.) — Да, сир, я об этом знал и пришел сообщить вашему величеству, что Дюбарри не только оскорбил ее высочество дофину тем, что пытался захватить ее лошадей, он, кроме того, оказал грубое сопротивление офицеру моего полка, выполнявшему свой долг и уличившему Дюбарри в несоблюдении приличий.

Король покачал головой.

— Необходимо узнать все подробности, — сказал он.

— Я их знаю, сир, — мягко возразил дофин, — для меня в этом деле нет никаких сомнений: господин Дюбарри обнажил шпагу.

— Первым? — спросил Людовик XV, довольный тем, что у него появилась возможность отыграться.

Покраснев, дофин взглянул на г-на де Шуазёля. Заметив, что дофин оказался в затруднительном положении, министр поспешил ему на помощь.

— Сир! — сказал он. — Шпаги скрестили два человека, один из которых оскорбил дофину, а другой защищал ее.

— Да, но кто напал первым? — настаивал король. — Я знаю Жана: он кроток, как агнец.

— Нападавшим, насколько я понимаю, следует считать того, кто был не прав, — с обычной сдержанностью заметил дофин.

— Это тонкое дело, — заметил Людовик XV. — Нападавший — тот, кто не прав… кто не прав… А что, если офицер вел себя вызывающе?

— Вызывающе! — вскричал г-н де Шуазёль. — Разве можно назвать вызывающим отношение к человеку, который силой уводит лошадей, предназначенных для дофины?

Дофин ничего не сказал, однако заметно побледнел.

Людовик XV взглянул на враждебно настроенных по отношению к нему собеседников.

— Я хотел сказать, что он был, возможно, вспыльчив, — овладев собой, прибавил король.

— Кстати сказать, — продолжал г-н де Шуазёль; пользуясь тем, что король был вынужден отступить, в атаку теперь бросился он, — вашему величеству хорошо известно, что верный слуга не бывает не прав.

— Послушайте! Как вы узнали о том, что произошло? — не сводя глаз с г-на де Шуазёля, обратился король к дофину; неожиданный вопрос так смутил молодого человека, что, несмотря на попытки овладеть собой, его замешательство бросалось в глаза.

— Из письма, сир, — отвечал дофин.

— От кого было это письмо?

— От человека, который проявляет к ее высочеству дофине интерес и, очевидно, находит странным, когда ее оскорбляют.

— Вот как! — вскричал король. — Опять тайная переписка, заговоры! Снова попытки договориться за моей спиной, и все это затем, чтобы меня мучить, как во времена госпожи де Помпадур!

— Да нет же, сир! — возразил г-н де Шуазёль. — Все довольно просто: имело место косвенное преступление оскорбления высочества. Виновный понесет заслуженное наказание, только и всего.

При слове «наказание» Людовик XV представил себе, как будет бушевать графиня, как будет уязвлена Шон; он представил себе, как будет нарушен семейный покой, к которому он безуспешно стремился всю жизнь. Он уже видел, как разгорается междоусобная война; он уже видел заламывание рук, красные, припухшие от слез глаза графини.

— Наказание! — вскричал он. — Я еще не выслушал обе стороны, не решил, на чьей стороне правда… Заточение по королевскому повелению… Да это государственный переворот! Хорошенькое дельце вы мне предлагаете, господин герцог!

— Сир! Кто станет уважать ее высочество дофину, если мы не подвергнем суровому наказанию первого же наглеца, осмелившегося ее оскорбить?

— Я согласен с герцогом, — заметил дофин. — Да ведь это скандал, сир!

— Строгое наказание! Скандал! — проговорил король. — Ах, черт побери! Да если мы станем строго наказывать за каждый скандал, у меня не хватит времени подписывать приказы об арестах. Слава Богу, я и так их довольно подписываю!

— В данном случае это необходимо, сир, — заметил г-н де Шуазёль.

— Сир! Умоляю ваше величество… — проговорил дофин.

— Как! Вы считаете, что он недостаточно наказан, получив удар шпагой?

— Нет, сир, потому что он мог ранить господина де Таверне.

— В таком случае, чего же вы требуете, сударь?

— Смертной казни.

— Но так сурово не наказали даже господина де Монтгомери за то, что он убил короля Генриха Второго, — возразил Людовик XV.

— Он случайно убил короля, сир, а господин Жан Дюбарри преднамеренно оскорбил дофину.

— Вы, сударь, тоже требуете головы Жана? — обратился Людовик XV к дофину.

— Нет, сир, я противник смертной казни, как известно вашему величеству, — тихо произнес дофин, — поэтому я ограничусь просьбой об его изгнании.

Король вздрогнул.

— Изгнание в наказание за ссору на постоялом дворе? Людовик! Вы слишком строги, несмотря на свои филантропические идеи. Правда, вы прежде всего математик, а…

— Соблаговолите закончить, ваше величество!

— А математик готов хоть целым светом пожертвовать в угоду своим цифрам.

— Сир! — возразил дофин. — Я ничего не имею против господина Дюбарри лично.

— Так кого же вы хотите наказать?

— Обидчика ее высочества дофины.

— Образцовый супруг! — насмешливо воскликнул король. — К счастью, меня не так-то легко одурачить. Я понимаю, на кого вы нападаете, я вижу, к чему вы меня пытаетесь склонить, раздувая это дело.

— Сир! — подхватил г-н де Шуазёль. — Не думайте, что мы в самом деле что-нибудь преувеличиваем. И потом, этой наглостью возмущено все общество.

— Общество! Вот еще одно чудовище, которого вы боитесь, вернее, которым пытаетесь запугать меня. Разве я слушаю ваше общество, когда оно устами тысяч пасквилянтов, памфлетистов, куплетистов и интриганов твердит, что меня обворовывают, надо мной насмехаются, меня предают? Бог свидетель, я их не слушаю. Пусть говорят, я только смеюсь. Вот и вы делайте, как я, черт побери! Заткните уши, а когда ваше общество устанет кричать, оно замолчит. Ну вот, пожалуйста! Вы уже кланяетесь мне с недовольным видом. И Людовик надулся. На самом деле странно, что вы не можете для меня сделать того, что дозволено последнему частному лицу! Мне не дают жить по моему разумению; ненавидят все, что я люблю; любят все то, что мне ненавистно! Да в своем ли я уме! Властелин я или нет?

Дофин взял в руки пилочку и вернулся к часам.

Господин де Шуазёль поклонился так же почтительно, как и в первый раз.

— А, так вы не желаете мне отвечать? Да скажите же мне хоть что-нибудь, черт побери! Вы хотите, чтобы я умер от тоски, приняв ваши предложения и не вынеся ни вашего молчания, ни вашей ненависти, ни ваших страхов?

— Я далек от того, чтобы ненавидеть господина Дюбарри, сир, — с улыбкой возразил дофин.

— А я, сир, его не боюсь, — возвысив голос, сказал г-н де Шуазёль.

— Да вы оба смутьяны! — закричал король, изображая гнев, хотя на самом деле чувствовал лишь досаду. — Вы хотите, чтобы меня ославили на всю Европу, чтобы надо мной смеялся мой брат — король Прусский, чтобы я стал посмешищем, чтобы мой дворец обратился во двор короля Пето, который изобразил этот наглец Вольтер! Не бывать этому! Нет, я вам такой радости не доставлю. Я по-своему понимаю честь, я по-своему буду ее соблюдать!

— Сир! — заговорил дофин с неизменной кротостью, однако по-прежнему настойчиво. — Я должен заметить, что речь не идет о чести вашего величества: затронуто достоинство ее высочества дофины, ведь, в сущности, это она была оскорблена.

— Его высочество прав, сир: одно ваше слово — и никто не посмеет продолжать…

— А разве кто-нибудь собирается продолжать? Да никто ничего и не начинал: Жан — грубиян, но у него доброе сердце.

— Допустим, что так, — проговорил г-н де Шуазёль, — отнесем это за счет его грубости, сир; тогда пусть за свою грубость он принесет извинения господину де Таверне.

— Я уже вам сказал, — вскричал Людовик XV, — что все это меня не касается. Будет Жан извиняться или нет — он волен решать сам.

— Имею честь предупредить ваше величество, что дело, оставленное без последствий, вызовет толки, — заметил г-н де Шуазёль.

— Тем лучше! — взревел король. — Так или иначе, я просто заткну уши, чтобы не слышать больше ваших глупостей.

— Итак, ваше величество поручает мне объявить, что одобряет поступок господина Дюбарри? — не теряя хладнокровия, спросил г-н де Шуазёль.

— Я? — вскричал Людовик XV. — Чтобы я стал одобрять кого бы то ни было в столь темном деле? Вы меня толкаете на крайности. Берегитесь, герцог… Людовик! Ради самого себя вам следует меня щадить… Я вам даю возможность поразмыслить над моими словами, я устал, я доведен до крайности, я еле держусь на ногах. Прощайте, господа, я иду к дочерям, а потом еду в Марли в надежде хоть там обрести спокойствие, если, конечно, вы не будете и там меня преследовать.

Как раз в ту минуту как король направился к выходу, дверь распахнулась и на пороге появился лакей.

— Сир! — сказал он. — Ее королевское высочество мадам Луиза ожидает ваше величество в галерее, чтобы попрощаться.

— Попрощаться? — переспросил Людовик XV. — Куда же она собралась?

— Ее высочество говорит, что решила воспользоваться позволением вашего величества покинуть дворец.

— Час от часу не легче! И святоша моя туда же! Нет, я и впрямь несчастнейший человек!

И он выбежал из зала.

— Его величество оставляет нас без ответа, — сказал герцог, обращаясь к дофину, — какое решение принимаете вы, ваше высочество?

— Слышите? Звонят! — вскричал юный принц, прислушиваясь то ли с притворной, то ли с искренней радостью к бою часов.

Министр нахмурился и, пятясь, вышел из Зала часов, оставив дофина в полном одиночестве.