Джузеппе Бальзамо (Записки врача)

ЭПИЛОГ

Девятого мая 1774 года в восемь часов вечера Версаль представлял собой интереснейшее и любопытнейшее зрелище.

В начале месяца короля Людовика XV поразила страшная болезнь, о которой врачи вначале не осмеливались ему сказать. Он не вставал с постели и уже стал заглядывать в глаза окружающим, надеясь прочесть в них правду или надежду.

Доктор Борде определил, что у короля оспа в тяжелейшей форме, а доктор Ламартиньер, согласный со своим коллегой, высказывался за необходимость предупредить короля, чтобы он как христианин приготовился к своему спасению, а также подумал о судьбе королевства.

— Его христианнейшему величеству следовало бы распорядиться о соборовании, — говорил он.

Ламартиньер представлял партию дофина, то есть оппозицию. Борде убеждал всех, что одно упоминание об опасной болезни убьет короля, и отказался в этом участвовать.

Он представлял партию Дюбарри.

В самом деле, пригласить к королю священника означало бы изгнание фаворитки: когда Бог входит в одну дверь, сатана должен выйти через другую.

Итак, пока шла междоусобная война среди лекарей, в семье, в партиях, болезнь покойно располагалась в этом дряхлом, изношенном теле, столь рано состарившемся от развратной жизни; она укрепилась в нем так, что ее уже нельзя было выгнать ни лекарствами, ни предписаниями.

При первых признаках болезни — а причиной послужила неверность Людовика XV, чему охотно способствовала графиня Дюбарри — король видел у своей постели обеих дочерей, фаворитку и бывших в милости придворных. Тогда все они еще смеялись и были дружны.

И вдруг в Версале появилась строгая, пугающая своим видом мадам Луиза Французская, оставившая келью в Сен-Дени и прибывшая с целью утешить отца и окружить его заботой.

Она вошла к нему, бледная и мрачная, словно статуя Рока. Она уже не была больше ни дочерью своего отца, ни сестрой двух других принцесс; она была похожа на античных прорицательниц, которые в страшные дни бедствий кричали напуганным правителям: «Горе! Горе! Горе!» Она явилась в Версаль в тот час, когда Людовик целовал ручки г-жи Дюбарри и прикладывал их, словно спасительные компрессы, к больной голове, к пылавшим щекам.

Завидев Луизу, все разбежались; испуганные сестры укрылись в соседней комнате; графиня Дюбарри преклонила колени, после чего поспешила в свои апартаменты; обласканные королем придворные отступили в приемные; только доктора остались в уголке у камина.

— Дочь моя! — прошептал король, с трудом приподнимая веки, смеженные страданием и жаром.

— Да, ваша дочь, сир, — отвечала принцесса.

— Вы пришли ко мне…

— От имени Бога!

Король приподнялся, пытаясь улыбнуться.

— Ведь вы забываете о Боге! — продолжала принцесса Луиза.

— Я?..

— Я хочу напомнить вам о нем.

— Сударыня! Надеюсь, я не настолько близок к смерти… и увещевания мне пока не нужны! У меня легкое недомогание: ломота и небольшое воспаление…

— Ваша болезнь, сир, настолько серьезна, — перебила его принцесса, — что, согласно этикету, у изголовья вашего величества пора собраться духовным отцам королевства. Когда член королевской семьи заболевает оспой, он должен незамедлительно собороваться.

— Сударыня!.. — побледнев, вскричал король в сильнейшем возбуждении. — Что вы говорите?

— Ваше высочество!.. — в ужасе воскликнули доктора.

— Я говорю, — продолжала принцесса, — что вы, ваше величество, больны оспой.

Король вскрикнул.

— Доктора мне ничего об этом не сказали, — возразил он.

— Они не осмеливаются, а я вижу, что перед вашим величеством разверсты врата другого царства — царства Божьего. Обратитесь к Господу Богу нашему и окиньте мысленным взором все прожитые годы.

— Оспа!.. — не слушая ее, бормотал Людовик XV. — Смертельная болезнь… Борде!.. Ламартиньер!.. Это правда?

Доктора опустили головы.

— Значит, я обречен? — спросил король, ужаснувшись более чем когда бы то ни было.

— Излечиться можно от любой болезни, сир, — отважился заговорить Борде, — особенно, если не терять присутствия духа.

— Только Бог ниспосылает душевный покой и может спасти тело, — возразила принцесса.

— Ваше высочество! — отважно ринулся в бой Борде, хотя говорил очень тихо. — Вы убиваете короля.

Принцесса не пожелала ответить ему. Она подошла к больному, взяла его за руку и осыпала поцелуями.

— Покончите с прошлым, сир, — сказала она, — тем самым вы подадите достойный пример своему народу. Никто не предупредил вас, и вы рисковали навсегда остаться потерянным для вечности. Дайте обет жить по-христиански, если вам суждено жить; умрите как христианин, если Бог призовет вас к себе.

Она снова приложилась губами к руке короля и медленно пошла к двери. В приемной она опустила на лицо длинную темную вуаль, спустилась по ступенькам лестницы и села в карету, оставив после себя недоумение и невыразимый ужас.

Королю удалось прийти в себя только после того, как он обо всем расспросил докторов. Однако он по-прежнему пребывал в подавленном состоянии.

— Я не желаю повторения сцен, какие я пережил в Меце с герцогиней де Шатору. — Пошлите за герцогиней д’Эгильон и попросите ее увезти графиню Дюбарри в Рюэй.

Это приказание вызвало бурю. Борде хотел было вставить несколько слов, но король приказал ему молчать. Впрочем, Борде видел, что его коллега готов все передать дофину. Борде знал, каков будет исход болезни короля. Он не стал спорить и, покидая королевскую резиденцию, только предупредил графиню Дюбарри о готовящемся ударе.

Графиня, напуганная враждебными лицами и оскорбительными ухмылками окружающих, поспешила скрыться. Час спустя ее уже не было в Версале. Герцогиня д’Эгильон, верная и признательная подруга, увезла в замок Рюэй, доставшийся ей по наследству от великого Ришелье, впавшую в немилость графиню. Борде со своей стороны запретил входить к королю всем членам королевской семьи под предлогом возможной заразы. Комната Людовика XV была отныне изолирована; теперь в нее могли зайти лишь священник или смерть. Король был в этот же день соборован, и эта новость немедленно облетела Париж, уже успевший пресытиться разговорами о постигшей фаворитку немилости.

Придворные устремились к дофину, однако тот приказал запереть двери и никого не принимать.

На следующий день король почувствовал себя лучше и послал герцога д’Эгильона с приветом к графине Дюбарри.

Это происходило 9 мая 1774 года.

Придворные оставили приемную дофина и устремились в Рюэй, где жила фаворитка: такой длинной вереницы карет на дороге не видели со времен изгнания герцога де Шуазёля в Шантелу.

Вот так складывались обстоятельства. Значит, если король выживет, графиня Дюбарри по-прежнему будет королевой.

Если же король умрет, г-жа Дюбарри станет не более чем всеми презираемой куртизанкой.

Вот почему 9 мая 1774 года в восемь часов вечера Версаль представлял собою столь любопытное и интересное зрелище.

На Плас-д’Арм перед дворцом, у решетки, стали собираться толпы людей в надежде узнать последние новости.

Это были обыватели из Версаля и Парижа; в самых заискивающих выражениях они пытались справиться о здоровье короля у гвардейцев, молча ходивших взад и вперед перед дворцом, заложив руки за спину.

Мало-помалу толпы любопытных стали редеть; парижане уселись в экипажи и мирно отправились домой; жители Версаля, уверенные в том, что узнают новости из первых рук, тоже стали расходиться.

В городе остались ночные патрули, исполнявшие свои обязанности не так рьяно, как обычно; огромный муравейник, именуемый Версальским дворцом, постепенно затих к ночи, как, впрочем, и окружавший его мир.

На углу обсаженной деревьями улицы, тянувшейся вдоль фасада дворца, на каменной скамейке сидел в этот вечер под густой каштановой кроной господин преклонных лет; он опирался обеими руками на трость, а голову опустил на руки, в задумчивости глядя на дворец. Несмотря на то что это был уже согбенный, больной старик, глаза его горели молодым огнем, в них будто отражалась навязчивая мысль.

Он так глубоко задумался, что не замечал на другой стороне площади еще одного господина. Тот потолкался вместе с другими любопытными у дворцовой решетки, расспрашивая телохранителей и направился прямо через площадь к скамейке с намерением передохнуть.

Это был молодой человек. У него было скуластое лицо, приплюснутый лоб, орлиный нос, а губы его кривились в язвительной усмешке. Направляясь к скамейке, он посмеивался, словно отвечал своим затаенным мыслям.

Шагах в трех он заметил старика и отступил, разглядывая его искоса и пытаясь вспомнить его имя; он только боялся, как бы его пристальный взгляд не был превратно истолкован.

— Решили подышать свежим воздухом, сударь? — проговорил он, сделав резкое движение.

Старик поднял голову.

— A-а, да это мой прославленный учитель! — воскликнул молодой человек.

— А вы — мой молодой лекарь? — отвечал старик.

— Позволите мне присесть рядом с вами?

— Сделайте одолжение, сударь.

Старик подвинулся, давая место вновь прибывшему.

— Кажется, король чувствует себя лучше: народ ликует, — заметил молодой человек и рассмеялся.

Старик ничего не ответил.

— Сегодня целый день кареты катили из Парижа в Рюэй, — продолжал молодой человек, — а из Рюэя — в Версаль… Графиня Дюбарри выйдет замуж за короля, как только он поправится.

И тут он рассмеялся громче прежнего.

Старик опять промолчал.

— Простите, что я смеюсь, — продолжал молодой человек, приходя в нервное возбуждение, — но каждый истинный француз любит своего короля, а моему королю лучше.

— Не шутите такими вещами, сударь! — с мягкой укоризной проговорил старик. — Смерть человека для кого-нибудь всегда несчастье, а смерть короля — почти всегда несчастье для подданных.

— Даже смерть Людовика Пятнадцатого? — насмешливо спросил молодой человек. — О дорогой учитель! И вы, мудрый философ, поддерживаете подобное заблуждение!.. Я знаю, что вы обожаете парадоксы и преуспели в них, однако не могу сказать, что этот ваш парадокс удачен…

Старик молча покачал головой.

— И потом, зачем нам думать о смерти короля? Кто о ней говорит? — продолжал молодой человек. — У короля оспа; все мы знаем, что это такое; от него не отходят Борде и Ламартиньер, а они хорошие доктора… Ручаюсь, что Людовик Возлюбленный выкарабкается, дорогой учитель. Правда, на этот раз французский народ не давится в церкви на девятидневном молебствии, как во времена его первой болезни… Итак, всему приходит конец.

— Молчите! — вздрогнув, прошептал старик. — Молчите! Вы говорите о человеке, на которого в эту самую минуту указует перст Божий…

Удивившись столь необычным речам, молодой человек взглянул на собеседника, не сводившего глаз с фасада королевского замка.

— Может быть, вы располагаете более определенными сведениями? — спросил он.

— Взгляните! — проговорил старик, указывая на одно из окон дворца. — Что вы там видите?

— Освещенное окно… Вон то?

— Да… Но как оно освещено?

— Свечой в фонарике.

— Совершенно верно.

— Ну и что же?

— Знаете ли вы, юноша, символ чего — пламя этой свечи?

— Нет, сударь.

— Это символ жизни короля.

Молодой человек пристально посмотрел на старика, словно желая убедиться, в своем ли он уме.

— Один из моих друзей, господин де Жюсьё, — продолжал старик, — поставил там эту свечу — она будет гореть до тех пор, пока король жив.

— Так это условный сигнал?

— Да, сигнал, с которого наследник Людовика Пятнадцатого не сводит глаз, прячась за занавеской. Сигнал должен предупредить честолюбцев о той минуте, когда начнется их царствование, а бедному философу, каковым являюсь я, он возвестит о той минуте, когда Бог положит конец целой эпохе ценой жизни одного человека.

Теперь пришла очередь молодому человеку вздрогнуть, после чего он придвинулся к собеседнику.

— Хорошенько запомните эту ночь, молодой человек, — сказал старик. — Взгляните, какую она предвещает бурю… Я увижу зарю, что придет ей на смену: я не настолько стар, чтобы не дожить до завтра. Но царствование, а оно, возможно, начнется с зарею… вы увидите его конец… заключает в себе, подобно этой ночи, мрачные тайны; вы явитесь их свидетелем, мне же не суждено их узнать, вот почему я не без любопытства слежу за дрожащим пламенем свечи, назначение которой я вам только что объяснил.

— Вы правы, — прошептал молодой человек. — Вы правы, учитель.

— Людовик Четырнадцатый правил семьдесят три года. Сколько же процарствует Людовик Пятнадцатый?

— Ах, — вскричал молодой человек, показывая пальцем на окно, которое только что погрузилось во мрак.

— Король умер! — пробормотал старик, в ужасе вскочив на ноги.

Несколько минут оба молчали.

Вдруг карета, запряженная восьмеркой пущенных в галоп лошадей, вылетела из дворца. Впереди скакали два верховых с факелами в руках. В карете сидели дофин, Мария Антуанетта и мадам Елизавета, сестра короля. Пламя факелов отбрасывало зловещий свет на их бледные лица. Карета промчалась мимо собеседников, шагах в десяти от скамейки.

— Да здравствует король Людовик Шестнадцатый! Да здравствует королева! — крикнул молодой человек пронзительным голосом, словно оскорбляя новых правителей, а не приветствуя их.

Дофин кивнул. Печальное и строгое лицо королевы мелькнуло в окне. Карета исчезла.

— Дорогой господин Руссо! — проговорил молодой человек. — Графиня Дюбарри овдовела.

— Завтра ее отправят в изгнание, — заметил старик. — Прощайте, господин Марат!..