Дик

Глава девятая

С наступлением лета жизнь в поселке стала тише и спокойнее. Раньше в нем постоянно слышался собачий лай и происходили драки между собаками, но уже целый месяц ничего этого не было — в конце мая каюры увели свои упряжки на летние квартиры.

Кто и когда ввел в местный обиход этот военный термин, я не знаю, но никому из островитян не нужно было объяснять, что это такое, все так и говорили — летние квартиры. А располагались они за восемь километров от поселка, на озере. Точнее, там было целых три озера, соединяющихся между собой протоками, но назывались они по главному — Беттобу. В войну на нем базировались японские гидросамолеты, а позднее каюры облюбовали его для своих нужд. Там они жили вместе с собаками до осени, обучали молодняк и заготавливали на зиму рыбу — солили, вялили, сушили. Соленая шла на корм собакам, вялили и сушили для себя.

Места для каждой упряжки на озере были застолблены раз и навсегда, а потому никаких споров при размещении не велось, всякий каюр устраивался там, где квартировал и в прошлое лето, и в позапрошлое.

Трудно сказать, сколько собак собиралось на озере, но я думаю, не меньше двух сотен. Драки тут были бы неизбежны, и, чтобы пресечь такую возможность, каюры привязывали собак. Даже первогодков сажали на цепь, отвязывая лишь на время обучения. Учили молодых по-разному, главным здесь было, чтобы собака привыкла к алыку, то есть к лямке, и каждый каюр ради этого изощрялся по-своему — кто впрягал новичков в легкие санки, кто, беря собаку на поводок, бегал с ней самые настоящие кроссы, а кто не делал ни того, ни другого, полагая, что обучение — пустая трата времени. Сидит себе собака на цепи — и пусть сидит, потому как ошейник с цепью — это почти что алык. Привыкнет к цепи — зимой привыкнет и к алыку.

Не берусь судить, какой из способов был самым действенным, все собаки рано или поздно научались тому, что от них требовалось; хочу сказать лишь о методе Кулакова, который и тут был оригинален. Он привязывал к лямке увесистую чурку, набрасывал лямку на собаку, и та месяц-другой бегала с этим грузом. Как сказал мне Кулаков, такой способ обучения распространен на Чукотке, и он лишь позаимствовал его, убедившись на опыте, что вариант с чуркой — не худший. Привыкнув к чурке, собака, когда приходило время, легко привыкала и к постромкам.

Я любил бывать на озере, знал всех каюров, но, конечно, отдавал предпочтение Кулакову. Мы вместе ловили рыбу, разделывали и обрабатывали ее, вместе занимались собаками. Их у Кулакова было два десятка, и дел хватало. Бывало, возишься целый день, а работе и конца не видно. И это постоянное пребывание среди собак научило меня понимать многие тонкости их поведения, их нравы и склонности. Я и раньше не думал, что все собаки одинаковы, а теперь просто поражался многообразию их характеров и натур. Кого только среди собак не было! Так, коренник Бурун, обычно покладистый, в лямке зверел и без разбора бросался на встречных и поперечных; Варнак мог нашкодить не хуже самой заурядной кошки, а второй коренник, Кучум, несмотря на свою поистине медвежью силу, отличался невиданным среди собак миролюбием. Были собаки-угрюмы вроде бородатого Чука, который все время о чем-то думал и оживлялся только при виде колоды с кашей, был, наконец, Маленький — странная, изворотливая и коварная собака, доставлявшая всем немало хлопот. Угольно-черный, с вечно красноватыми, словно от недосыпа, глазами, умный и злой, как сатана, Маленький являлся непременным участником всех собачьих интриг, организатором и вдохновителем всех смут, заговоров и путчей. Он всегда что-то высматривал. Его озабоченную морду можно было увидеть за любым углом, из-за которого он выглядывал, как заправский филер, а от его навязчивого, пристального взгляда становилось не по себе. Я бы не удивился, обнаружив у Маленького рога — очень уж он смахивал на князя тьмы в одном из своих обличий, коим, как известно, несть числа, или, на худой конец, на одного из тех, кто знается с ним. В средние века такую собаку наверняка сожгли бы на костре.

Но в природе все уравновешено, и антиподы существуют в ней на каждом шагу. Был антипод Маленькому и в упряжке — пес по кличке Веселый. Кто назвал его так — об этом не знал даже Кулаков, но назвал не зря, ибо Веселый обладал редкой для собак особенностью «улыбаться». Всякий раз, когда произносили его имя, он не вилял хвостом и не лебезил, а приподнимал и смешно растягивал верхнюю губу, будто и в самом деле улыбался — открыто и добро, как могут улыбаться только открытые и добрые натуры. Сравнивая собак, я неоднократно пытался представить себе «улыбающегося» Маленького, но, как ни старался нацепить на него личину добропорядочности, из-под нее все равно проглядывала мефистофельская сущность — интриган, адепт зла.

Продолжая разговор о Веселом, я должен сказать, что невольно сыграл в его судьбе роковую роль. Дело в том, что из собак упряжки Веселый первым признал меня, и я полюбил отзывчивого и прямодушного пса, отличал его и подсовывал ему лучшие куски. Кулаков, заметив это, предупредил:

— Ты эти штучки брось. Хочешь, чтоб его загрызли?

— За что? — удивился я.

— А это ты вон у них спроси, — кивнул Кулаков на собак.

Я внял предупреждению, но, как выяснилось, было уже поздно. Собаки уже успели причислить Веселого к любимчикам и затаили месть. И во время одной из кормежек была разыграна поистине иезуитская сцена. Ее «постановщик», Маленький, сделал вид, что не поделил кусок с Куцым, и собаки, рыча, схватились. В одну секунду Маленький был повержен. Вскочив, он очертя голову бросился прямо под ноги Веселому, который ел по другую сторону колоды. Маленький явно искал защиты, и именно так его понял Веселый. Он оторвался от каши и показал Куцему клыки. Это было равносильно тому, как если бы разозленному человеку подставили под нос кукиш. Куцый буквально захлебнулся от ярости и набросился на Веселого. Но тот при всем своем добром нраве был неплохим бойцом и встретил противника как надо. И в этот момент в спину Веселому впился, как клещ, Маленький. Другие собаки, будто ждавшие сигнала, побросали еду и вмешались в схватку. Веселый был сбит с ног, и только грозный окрик Кулакова остановил расправу.

Я был ошеломлен внезапностью и вероломством нападения и даже не успел стронуться с места, чтобы помочь Веселому. А когда опомнился, драки как не бывало. Собаки вновь уткнулись в колоду, исподтишка поглядывая на Веселого, который в стороне зализывал прокушенную лапу.

— Пропал пес, — хмуро сказал Кулаков. — Придется запродавать, тут ему все равно жизни не будет.

— А может, обойдется? — сказал я.

— Ну да, обойдется! Рано или поздно ему устроят «темную». Здесь есть такие спецы по этому делу — закачаешься. Все так обставят, что и концов не найдешь.

Так Кулаков лишился Веселого, которого через несколько дней обменял на другую собаку.

Колоритными фигурами в упряжке были и два ее вожака — Пират и Боксик. Первый полностью оправдывал свою кличку: мощный, отличавшийся абсолютным бесстрашием, он был для всех собак, как говорится, и царь, и бог, и воинский начальник. Правда, Пират чуть-чуть прихрамывал, но это не мешало ему наводить в упряжке порядок и дисциплину. Ретивых, которые пытались держаться независимо, он трепал с такой беспощадностью, что их приходилось отнимать у него.

Боксик, несмотря на свое уменьшительно-ласкательное имя, тоже был хорош. Про таких говорят: палец в рот не клади. Собаки его, как и Пирата, боялись, но для Боксика этого было мало. Его ущемляла главенствующая роль Пирата: он чувствовал, что Кулаков, хотя и относится ровно к ним обоим, в душе благоволит Пирату, и это не давало Боксику покоя. Он давно бы схватился с Пиратом, если бы не Кулаков, зорко следивший за вожаками и в корне пресекавший все их попытки выяснить отношения. Однако даже он не мог сгладить вражду между ними, и рано или поздно она могла вылиться в открытое столкновение.

Но и при такой пестроте личных свойств и качеств собаки ухитрялись уживаться и не доводить дело до крайностей. Инциденты, конечно, случались, например расправы с неугодными, но всякая такая расправа была действием коллективным, а не произволом одиночек (поддержание порядка вожаком в счет не шло, это было его исключительное право, и собаки признавали его). А жертвами коллективных расправ были обычно те, кто так или иначе нарушил неписаные правила стаи, кто желал хитростью или прямым обманом извлечь выгоду из общего равноправия. Против таких «голосовали» все, и в особо тяжелых случаях виновному выносили смертный приговор. Никакому обжалованию он не подлежал, и несчастного могло спасти лишь бегство из родных мест, потому что даже людское заступничество не помогало — как бы ни охраняли приговоренного, собаки всегда находили возможность расправиться с ним. Тут вступала в действие круговая порука, когда никто не подавал и виду, что что-то замыслил, и все жили только одним — непреходящим желанием подкараулить, выследить неугодного и свести с ним счеты.

Не меньше, чем законы упряжки, занимало меня и другое — загадка собачьего воя. Я слышал его сотни раз, но так и не мог понять его причины. Правда, однажды вычитал, что собаки воют, дескать, от холода и ничего загадочного в их вое нет. Никогда не соглашусь с таким заявлением, хотя можно допустить, что иной раз собаки действительно мерзнут, и уж тут хочешь не хочешь, а завоешь. Но это зимой. А летом? Летом-то отчего им выть, от жары, что ли? Нет, здесь все гораздо сложнее, стоит только понаблюдать. Одна лишь внезапность, с какой собаки начинают свой «концерт», уже ставит в тупик. В самом деле: минуту назад лежали смирно, вроде бы дремали, и вдруг какая-нибудь внезапно, без всяких приготовлений, задирает морду и начинает выть. К ней незамедлительно присоединяется другая, третья, и вот уже вся свора воет на разные голоса. Через минуту собачий хор гремит во всю мощь, слитно и грозно, и только искушенное ухо способно различить в нем басы старых собак, звучные баритоны трехлеток и неокрепшие дисканты одногодков и прочей щенячьей мелюзги. Сравнение с хором, причем с хорошо спевшимся, здесь подходит лучше всего: двадцать собак воют с такой страстью, с таким упоением, с каким исполняет мессу или хорал заслуженная капелла, когда не требуется даже взмаха дирижерской палочки, когда успех целиком и полностью зависит только от одухотворенности исполнителей.

Но больше всего меня удивляла концовка: как бы долго ни выли собаки, они всегда умолкали разом, будто им подавался некий знак. Примеров такой синхронности в природе хоть отбавляй. Одновременно, как по команде, выпрыгивают из воды дельфины; одновременно поворачивает в стремительном полете птичья стая, например скворчиная, несмотря на то что в ней тысячи птиц, и невозможно представить, чтобы все они знали, когда надо делать поворот. Однако делают. Как? Получают условный сигнал? Но кто его подает? Какая-нибудь одна птица? А если эта птица погибнет в самом начале пути, тогда как? Или вектор направления птицам задает именно стайный полет? Не так ли обстоит дело и у собак? Какая-то одновременная связь между ними существует, но мы ничего не знаем ни о ее природе, ни о механизме действия…

Нынешним летом я все собирался наведаться к Кулакову на озеро и все не мог, но в один из дней все же наведался. Разумеется, с Диком. Увидев его, собаки пришли в неописуемую ярость. Расшатывая колья, к которым были привязаны, они выдирались из ошейников, и я представлял, какая заварушка началась бы, сорвись собаки. Но ошейники были прочные, а Кулаков быстро навел спокойствие. Конечно, оно было только видимое, собаки глухо ворчали и не спускали с Дика глаз, а он, вздыбив загривок, тоже порыкивал и кругами ходил возле меня. Чтобы не раздражать собак, я увел Дика в сарай, служивший Кулакову коптильней, а сам принялся за дела. В тот день Кулаков чинил упряжь, и мы просидели с ним часа три, тачая алыки и приноравливая их к потягу — длинному тонкому тросу, к которому алыки прикрепляются. Моя помощь была кстати, и довольный Кулаков одарил меня на прощание румяным рыбьим балыком.

В следующий выходной мы с Диком снова были у Кулакова, и я думал, что все повторится в точности — мы с Кулаковым поработаем, а Дик посидит взаперти, но Кулаков озадачил меня.

— Не надо, — сказал он, когда я хотел увести Дика в сарай. — Пойдем лучше покурим.

Он явно что-то надумал, потому что покурить можно было и здесь. Пожав плечами, я пошел следом за ним. О том, куда он направляется, я скоро догадался — к оврагу на берегу озера, а вот зачем, убей бог, не знал.

Мы спустились в овраг. На дне его протекала речушка, на которой была устроена запруда; вода возле нее была зеркальной, в ней стремительно шныряла серебристая форель, а в кустах по обе стороны речушки на все лады заливались птицы. Около запруды мы и сели, и Кулаков достал папиросы — свой излюбленный «Беломор». Я тоже закурил, делая вид, что ничуть не удивлен непонятным поведением Кулакова. На самом же деле я сгорал от любопытства.

Мы затянулись раз и другой, после чего Кулаков спросил:

— У тебя договор когда кончается?

— В мае, — ответил я, удивившись такому вопросу.

— И куда же подашься?

— Сначала в Ленинград, в контору, а потом к матери в Калининскую область. Два года дома не был. За один год возьму компенсацию, а за другой отгуляю. Может, на юг съезжу. А там видно будет.

— А Дик? С собой возьмешь?

Ох и Кулаков, ох и дока! Вон куда удочку закинул! Ему, оказывается, надо знать, куда я дену Дика!

Вопрос этот был решен давно — Дик останется здесь, с собой его не потащишь. Мало ли как распорядится судьба. Меня могут оставить работать в том же Ленинграде, где Дику, привыкшему к воле, жизнь будет не в жизнь. Но сказать Кулакову сию же минуту, что отдаю, мол, Дика тебе, у меня язык не поворачивался. Слишком неожиданно возник разговор. И все же надо было отвечать, а не прятать, как страус, голову в песок.

— А Дика, дорогой мой Женька, тебе оставлю.

Кулаков щелчком отбросил окурок.

— А раз оставишь, ко мне с ним больше не ходи. Один — хоть каждый день, а с ним нет. Ты думаешь, чего мы сюда приперлись? Не хочу, чтобы собаки видели Дика с тобой. Нечего им лишний раз на него злобиться. Так что или сразу отдавай его, или держи дома. А будешь приводить — собаки его потом ни за что не примут. Понял?

Еще бы не понять. Приводя Дика, занимаясь с ним на виду у собак, я тем самым ставил его как бы в исключительное положение, и это было собакам против шерсти. Они сидят прикованные, а кто-то разгуливает перед самым их носом да еще и огрызается! Могла повториться история с Веселым, и для пользы дела Дика, конечно, следовало бы оставить у Кулакова сразу, но я при всем желании не мог решиться на это. Свыкнуться с мыслью, что Дика так и так придется отдать, нужно было постепенно, исподволь. Резкая перемена не принесет ничего хорошего ни мне, ни Дику. Особенно ему. Посади его сейчас на цепь — да он тоской изойдет, я его знаю. Он и теперь-то понимает, что говорят о нем, — вон как уши навострил. Нет, сейчас я его не отдам. Доживем до зимы — дело другое. Зимой начнется работа, и Дик будет не так скучать, а пока пусть живет у меня и ни о чем не думает.

Обо всем этом я и сказал Кулакову, и он согласился со мной. Как говорится, мы ударили по рукам, и уж тут чего терзаться, но тем не менее разговор растревожил мне всю душу. До этого разлука с Диком представлялась мне чем-то почти нереальным, во всяком случае такой отдаленной, что даже и не волновала. И вдруг выяснилось, что нам осталось жить вместе всего три месяца. Да какое три, два с половиной — пол-августа, сентябрь и октябрь. Думая об этом, я принимался ругать себя. Для чего, спрашивается, отдавать Дика зимой? Почему не подождать до весны, до мая? Уеду, и пусть делают, что хотят. Но я тут же возражал себе, оправдывал свое решение суровой необходимостью и тем, что за зиму еще сильнее привяжусь к Дику, и тогда расставание будет слишком тяжелым.

В общем я делал вид, что уступаю под давлением необоримых обстоятельств. На самом же деле их не было, и, если рассуждать по большому счету, то самым порядочным было забрать Дика с собой на материк, а не бросать на произвол судьбы, оставляя, пусть даже у хорошего, но чужого для него человека. Но вот этой порядочности мне и не хватило в тот раз. Я смалодушничал, представив себе, сколько разной волокиты придется претерпеть, пока доберешься с Диком до нового места, пока устроишься там. И, оправдываясь перед собой, твердил, что здесь Дику будет лучше, что Кулаков не даст его в обиду, и так далее в том же духе. И кто знает, как бы все сложилось в конце концов, если бы не Дик. Когда пришло время ставить последнюю точку, он показал мне, как надо поступать, когда речь идет о самом главном — о преданности и любви.