Дик

Глава вторая

Дома я прежде всего вымыл щенка. Запаршивел он сильно, и я не жалел ни воды, ни мыла. Процедура щенку явно нравилась, он сидел в тазу не брыкаясь и только жмурился от удовольствия, когда я почесывал ему особенно грязные места. На каюрне он показался мне темным, почти черным, но теперь, после каждого нового таза, светлел и наконец приобрел свой натуральный окрас — светло-серый, с коричневыми вкраплениями.

Щенку было месяца два, вид он имел тщедушный, и в тот вечер я и думать не мог, что через каких-нибудь полгода он превратится в рослого и сильного пса, которому не будет равных среди множества упряжных собак.

Я постелил щенку возле печки. Разомлевший от купания, он лег сразу, без принуждений и скоро сладко засопел, однако ночью я проснулся от жалобных повизгиваний. Сидя возле кровати, щенок скулил и все норовил забраться ко мне. Видно, новая обстановка и темнота пугали его.

Пришлось вставать и вновь укладывать щенка, но, как только я лег, он опять пришел ко мне и опять заскулил.

Конечно, можно было пристроить его себе под бок и спокойно поспать, но я решил с самого начала проявить твердость и не потакать сиюминутным щенячьим капризам. Поэтому я снова отнес щенка к печке и попытался вразумить его, что ночью нужно спать, а не шастать по дому, но все мои увещевания действовали на щенка как горох об стенку: как только я уходил, щенок покидал подстилку и, сев у кровати, начинал клянчить. В конце концов я понял, что надо идти на уступки, иначе ночь будет не в ночь. Я поставил у печки два стула и кое-как устроился на них. Щенок сразу успокоился, и я заснул. Но разве это сон — на стульях? Утром я чувствовал себя разбитым и на будущее решил: отныне никаких послаблений, иначе дальше будет еще хуже.

Попив чаю, я ушел, оставив щенку вдоволь пищи и воды, а когда вернулся, застал в доме полный бедлам. Щенок, это рахитичное, слабое созданьице, ухитрился все перевернуть вверх дном. Валялась на полу клеёнка, которую он стащил со стола, углы одеяла были исслюнявлены и изжеваны, в разных местах вперемежку с разбитой посудой лежали мои сапоги и унты, стулья были опрокинуты, но главное — везде виднелись щенячьи кучки и лужицы, все было размазано, все перепачкано.

— Ну ты и фрукт! — сказал я с веселым изумлением, оглядывая картину погрома.

Услышав мой голос, щенок прямо-таки взвился от радости, запрыгал, захлебнулся лаем. И хотя мне предстояла грандиозная приборка, я, видя такое проявление чувств, не мог сердиться. Но и забавлять щенка, как он этого явно хотел, тоже не мог. Нужно было первым делом навести в доме порядок.

Я принялся за работу, но через несколько минут понял, что моего квартиранта нужно каким-то образом изолировать, ибо он лез под руки и совал нос в каждую дырку.

— Иди-ка сюда, — сказал я, открывая дверцу шкафа.

Не ожидая подвоха, щенок с готовностью залез в шкаф, но, когда я закрыл дверцу, он заскребся, а потом залаял и завыл.

Я не обращал на это никакого внимания и продолжал драить полы, но лай и вой становились все громче и отчаяннее. Надо было выпускать арестанта, иначе он, чего доброго, мог сорвать голосовые связки. Но ограничить его свободу было просто необходимо, без этого приборка грозила затянуться до темной ночи.

Сначала я хотел привязать щенка, но потом вспомнил, что в коридоре валяется ящик из-под макарон, который можно использовать в качестве конуры. Ящик — не шкаф, верхней крышки у него нет, и щенку будет в нем не так страшно, как в темном шкафу.

Сказано — сделано. Я принес ящик и посадил туда щенка. Сначала он вроде успокоился, стал с любопытством обнюхивать углы ящика, а стоило мне отойти, как он тут же захотел выбраться наружу. Но ящик был высоким, у щенка не хватало сноровки выпрыгнуть из него. Единственное, что ему удалось, — встать на задние лапы и в таком положении наблюдать за моими действиями. Меня это вполне устраивало: пока щенок видел меня, он вел себя смирно, и я мог без помех заниматься уборкой. Но скоро щенок устал стоять в неудобной для него позе, и тогда из ящика послышался громкий, жалобный скулеж. Пришлось делать перекур и успокаивать щенка.

Приборку я закончил с грехом пополам, а ночь опять провел на стульях. Днем, забежав на минутку к Кулакову, я рассказал ему о своих мытарствах.

— А ты как думал! — засмеялся он. — Теперь терпи. К месту ты его, конечно, приучай, но не вздумай бить, испортишь пса на всю жизнь. Трусом вырастет.

— И долго терпеть? — спросил я, представив, что и завтра, и послезавтра, и еще неизвестно сколько буду заниматься одним и тем же — подтирать щенячьи лужицы и скоблить полы.

— Месяц как минимум. Щенок — не котенок. Кошки те быстро привыкают к месту, а собаке повзрослеть надо.

И потянулись однообразные вечера. Приходя домой, я первым делом грел воду и потом часа два мыл, подтирал, проветривал. Затея с ящиком сильно облегчала дело, тем более что я придумал новшество — прорезал в стенках ящика по оконцу, так что теперь щенку не требовалось вставать на задние лапы, чтобы видеть, где я и чем занимаюсь. А это, как оказалось, было для него очень важно: пока я находился в поле его зрения, он вел себя пристойно, лишь переходя по мере надобности от одного окошечка к другому. А я тем временем без помех орудовал шваброй.

И все-таки однажды я сорвался.

Днем была тяжелая поездка, я вымок и устал, а дома увидел все ту же картину непотребства и разрушения. Но доконало меня другое: не успел я раздеться, как щенок, то ли по естественному желанию, то ли от радости, что я вернулся, присел и сделал лужицу, поглядывая на меня безмятежно и невинно.

— Ах ты поросенок! — в сердцах сказал я. — Вон же стоит песок, а ты свинячишь на пол! — И, не отдавая отчета в том, что делаю, взял щенка за шиворот и ткнул его носом в лужицу.

Боже, что тут началось! Взвизгнув, щенок с такой силой рванулся из моих рук, что я не удержал его и он опрометью бросился под кровать и затих там. Я опомнился, и мне стало так стыдно, что хоть проваливайся сквозь землю.

— Иди сюда! — позвал я щенка. — Прости меня, слышишь?

Но щенок не откликался. Я заглянул под кровать и увидел, что он сидит, забившись в щель между двумя чемоданами. Я вытащил его, посадил к себе на колени и стал гладить, но он не вилял, как обычно, хвостом и не старался лизнуть мою руку, а глядел на нее с опаской, как будто ждал удара.

— Прости меня, — повторил я, — ну прости, ради бога!

Я чувствовал себя негодяем. То, что я сделал, было кощунством, подлостью; поступить так — все равно что надругаться над ребенком, и я не знал, как загладить свой грех.

В тот вечер примирения не получилось. Как я ни старался, прежнее доверчивое настроение так и не вернулось к щенку. Его даже не пришлось уговаривать лечь спать, что я обычно делал; он покорно лег на подстилку, и я весь вечер ощущал на себе его настороженный, недоверчивый взгляд. Лишь через несколько дней мне удалось вернуть расположение щенка, но я до сих пор вспоминаю о своей выходке с отвращением и стыдом.