Дик

Глава двенадцатая

Всю зиму Дик бессменно исполнял свою новую роль, и Кулаков не мог нарадоваться на него. Всяким беспорядкам в упряжке пришел конец. Собаки, которые и при Пирате не очень-то своевольничали, быстро оценили силу и хватку нового вожака и подчинились ему безоговорочно. Что же касается Пирата, то он, как говорится, не желал терять лица, и хотя не лез в драку, но не упускал случая показать свою независимость. Но это была скорее старорежимная отрыжка, а не попытка открытого неповиновения. На что мог надеяться Пират? Его жизненный пик уже прошел, тогда как Дик только-только подходил к этому рубежу, и в обозримом будущем вряд ли какая собака могла бросить ему вызов.

Но больше всего меня радовала отмена запретов, которые в свое время установил Кулаков. После того как Дик стал вожаком, нечего было опасаться оговора собак: вожак — лицо неприкосновенное, и Кулаков закрыл глаза на то, что еще недавно ему казалось недопустимым. Отныне я мог в любой день приходить на каюрню и сколько угодно общаться с Диком, не боясь, что Кулаков меня одернет. И я пользовался этим, но меру знал, а также не забывал почтить вниманием и других собак. Такая политика себя оправдывала, тем более что самого опасного смутьяна, Маленького, Кулаков куда-то сплавил, и у нас воцарился самый настоящий «золотой век» — ни открытых драк, ни тайных козней. Живи — не хочу.

И мы жили, но время, время! Как ни долго тянулась зима, но и она прошла, и наконец-то наступил май. Я радовался, но и грустил. Душа ликовала при мысли, что скоро можно будет взять билет на самолет и улететь подальше от этих осточертевших туманов, ветров и пург, но пять лет на Курилах — это пять лет на Курилах! От прошлого нельзя было откреститься без грусти и печали: пять лет зимовок вместили в себя целый пласт жизни, в которой были неповторимые моменты радости, открытий и осознаний. Да, жизнь на Курилах была трудна, но она не только не разъединяла живущих там, а, наоборот, сплачивала их, делала терпимее, добрее, бескорыстнее, и я до сих пор вспоминаю то время с любовью и нежностью.

И все же надо было уезжать. С одним из самолетов прибыл мой сменщик, я сдал дела, и теперь ничто не задерживало меня на острове. Ничто, кроме погоды. Конечно, май — это не февраль и тем более не март, однако тоже не сахар. Нет-нет да и налетали снежные заряды, но гораздо хуже было другое — туман. Остров лежал на водоразделе: с океанской стороны его обдували более или менее теплые ветры, в то время как из Охотского моря, как из ледяного погреба, постоянно тянуло холодом, и эти воздушные массы, смешиваясь над Первым Курильским проливом, буквально душили нас своими туманами. Они висели над островом целыми днями, и мы жили в их промозглом месиве, как в вечных сумерках.

Я каждый день звонил на аэродром и узнавал, когда будет самолет, и каждый раз наш аэродромный бог Гена-радист, он же начальник «аэропорта», механик и кассир, отвечал мне своим глухим басом: «А черт его знает, когда!» То Петропавловск отменял рейс, то мы не могли никого принять.

Такая волынка могла тянуться сколько угодно, но мне повезло: подвернулась «оказия». В словаре Даля так называется случай, спопутность для какого-нибудь дела или посылки; у Лермонтова в «Герое нашего времени» «оказия» — это прикрытие, с которыми ходили обозы во времена кавказской войны; у нас же так называлось всякое судно, на котором можно было добраться до Петропавловска. И только до него, потому что суда, идущие в обратном направлении, скажем, во Владивосток, «оказией» не считались: хотя и во Владивостоке можно было сесть на самолет или поезд, никому не хотелось болтаться около недели в море, все старались попасть в Петропавловск, до которого морем нужно было идти не больше суток.

Этого хотел и я и, узнав об «оказии», тотчас отправился на пирс, чтобы договориться о месте на судне. Им оказался рыболовный бот — не судно, а суденышко, напоминавшее каравеллы Колумба. Сейчас боты, наверное, уже и не встретить, рыболовецкий флот оснащен новыми судами, а тогда, в пятидесятых годах, боты промышляли во всех дальневосточных морях. Пусть вблизи берегов, но промышляли. Работать на них было тяжело и опасно — крохотные, водоизмещением тонн в восемьдесят или в сто, они, когда их загружали рыбой, оседали в воду по самую палубу, так что в свежую погоду волны свободно перекатывались через них. А свежая погода на Востоке — явление постоянное, начнет бросать — только держись. Три раза подкинет, один раз поймает, как говорили моряки. А рыбку надо не только поймать, но и обработать и загрузить в бочки, и все это по колено в воде и в рыбьей чешуе, от одного запаха которой можно было обалдеть. Вот что такое работа на малых рыболовецких судах.

К нам бот зашел за пресной водой, и капитан сказал, что захватит меня до Петропавловска, но предупредил, чтобы я поторопился — они уйдут, как только наберут воду.

Меня такой расклад устраивал. В запасе было больше часа, и я не боялся опоздать. Чемодан был давно собран, и оставалось лишь проститься с Кулаковым и Диком. Забежав домой, я взял чемодан и пошел на каюрню.

По случаю окончания зимнего сезона Кулаков проводил субботник — убирал возле каюрни; около нее же, радуясь возможности подышать свежим майским воздухом, расположились и собаки. Честно отработав всю зиму, они теперь наслаждались отдыхом и, наверное, осуждали Кулакова, вовсю орудовавшего лопатой и граблями и мешавшего собакам полностью отдаться настроению покоя и созерцательства.

Увидев меня с чемоданом и зная, что никакого самолета нет и в помине, Кулаков не удержался и съязвил:

— Никак пешочком собрался?

— Угадал, — в тон ему ответил я. — Чем просто так загорать, лучше уж пешочком.

— Ну а без трепа? Куда это ты с чемоданом-то?

— А без трепа — оказия пришла. Уже договорился, через час отбываю.

Кулаков прислонил грабли к стене.

— Тогда давай покурим на дорожку.

Мы сели на валявшиеся рядом ящики. Разминая папиросу, я все время ловил на себе взгляд Дика, который, когда я подошел, поднялся мне навстречу и теперь ждал, что я позову его.

— Ну, иди, иди, не стесняйся, — сказал я. Он подошел и по своей привычке положил голову мне на колени. Я стал гладить Дика, а он все косился на чемодан, как будто никогда не видел его, и наконец, не выдержав, потянулся к нему носом и обнюхал. Догадывался ли он о том, что означает, когда близкий ему человек появляется перед ним с чемоданом, или действовал по врожденной склонности обнюхивать все предметы? Как показали дальнейшие события — догадывался.

— Ты напиши, когда устроишься, — сказал Кулаков.

— Конечно, напишу, — заверил я. — А ты сам-то думаешь на материк?

Кулаков пожал плечами.

— Хорошо там, где нас нет.

— А то приезжай ко мне, — сказал я. — Вот устроюсь, и приезжай.

— Поживем — увидим…

Мы курили, перебрасывались ничего не значащими словами, а время шло, и надо было закругляться. Я прижал к себе Дика, потерся носом о его лоб. Потом поднялся и взял чемодан. Дик смотрел на меня с беспокойством и, как всегда в таких случаях, тихонько-тихонечко поскуливал.

— Ты привяжи его на всякий случай, — сказал я Кулакову.

— Привяжу. Сейчас покормлю, а там всех привяжу.

— Ну, тогда бывай. Устроюсь — сообщу.

Мы пожали друг другу руки, и я пошел на пирс.

Прибыл я вовремя, на боте уже убирали шланги и готовились к отходу.

— Иди в кубрик, — сказал мне капитан, — там есть свободная койка.

По крутому, скользкому от рыбьей чешуи трапу я спустился вниз, отыскал кубрик, в котором никого не было, поставил чемодан. Над головой раздавался топот ног и слышался голос боцмана, кричавшего кому-то, чтобы он не ловил мух, потом в самом чреве бота заурчала машина, и в иллюминатор стало видно, как, отдаляясь, проплыла мимо бетонная, обросшая зелеными водорослями стена пирса.

Сидеть в такой момент в кубрике не хотелось, и я поднялся наверх. Бот малым ходом шел в сторону открытого моря. Прислонившись к теплому кожуху машинного отделения, я стоял и смотрел на удалявшийся остров. Все было знакомо на берегу — каждая тропка, каждый камень, и хотелось, чтобы кто-нибудь махнул рукой с берега.

Выпуская из трубы синие кольца дыма, бот довернул до курса и прибавил ход. Все хуже различались на пирсе фигуры людей и трещины на отвесном береговом утесе, все сильнее ощущалось мощное дыхание фарватера, где, как мокрые спины морских животных, перекатывались сероглянцевые волны.

И вдруг… Сердце громко стукнуло, и меня обдало жаром: на дороге, ведущей к пирсу, я увидел несущуюся что есть сил собаку. Низко пригнув голову, словно идя по следу, она кубарем катилась по разъезженной тракторами колее, не разбирая ни ухабов, ни рытвин с водой.

Дик!

Эх, Кулаков, Кулаков… Я же говорил — привяжи! Не мог сделать простого дела, и теперь Дик будет бегать по берегу до ночи, и какой-нибудь ловкач, вроде того сержанта, опять поймает его.

Но я тут же успокоил себя, подумав, что зря расстраиваюсь, Кулаков наверняка спохватится и побежит разыскивать Дика. А уж куда, догадаться не трудно — конечно, на пирс. Так что нечего хвататься за голову.

Однако то, что произошло через минуту, повергло меня в отчаяние.

Выскочив с разгона на пирс, Дик беспомощно заметался по нему. След, приведший его сюда, неожиданно оборвался, и он напрасно разыскивал его, обнюхивая ноздреватый бетон пирса. Но вид отдалявшегося бота, наверное, каким-то образом связался в сознании Дика с моим внезапным исчезновением, потому что он подбежал к концу пирса и отчаянно залаял. И вдруг — я чуть не закричал от неожиданности — бросился в воду. За шумом волн плеска не было слышно, лишь взметнулись вверх брызги.

Я сломя голову побежал на корму бота.

— Назад, Дик! Домой, домой! — кричал я, не соображая, что на таком расстоянии Дик вряд ли правильно поймет мою команду. Скорее наоборот — услышав свое имя, подумает, что его зовут.

В сумятице серой воды Дика не было видно, но время от времени очередная крупная волна поднимала его на свой гребень, и тогда можно было различить темную, еле видимую точку — собачью голову.

Вцепившись в леер, я последними словами ругал все и вся на свете, а больше всего Кулакова, который оказался таким разиней. Мерно рокотала машина бота, он резво бежал по проливу, а позади, тщетно пытаясь догнать его, плыл и плыл Дик.

Я лихорадочно искал выход из создавшегося положения. Если не помочь Дику, он утонет. В приступе своей преданности он будет плыть, пока не выдохнется. К капитану! Упросить, умолить его повернуть бот или спустить шлюпку!

Прыгая через ступеньки трапа, я одним махом поднялся на мостик и распахнул дверь рубки. Капитан и матрос-рулевой удивленно посмотрели на меня.

— В чем дело? — резко спросил капитан.

Я перевел дух.

— Товарищ капитан! — Я глядел ему прямо в глаза, а рукой, не оборачиваясь, показывал за спину. — Там плывет собака! Спасите ее, товарищ капитан!

Капитан смотрел на меня как на полоумного.

— Какая собака?!

— Моя собака! Кулаков, шляпа, проворонил, и теперь она плывет!

Капитан явно ничего не понимал, все, что я говорил, казалось ему абракадаброй, а мое вторжение в рубку не на шутку разозлило его. Ничего себе пассажир: едет без билета, можно сказать, зайцем да еще и сцены у фонтана устраивает!

— Вот что, парень, — сказал он, прищуриваясь, — вали-ка ты отсюда, как и пришел. Посторонним здесь делать нечего!

И тогда я, торопясь и сбиваясь, боясь, что капитан сейчас вышвырнет меня, объяснил ему суть дела. Наверное, вид у меня был хуже некуда, потому что капитан не сделал того, чего я боялся, то есть не вышвырнул меня, а, отстранив решительным движением, вышел на крыло мостика и поднес к глазам бинокль. Минуту и другую смотрел, потом опустил бинокль.

— Действительно, плывет! — В его голосе явно проступало удивление.

— Товарищ капитан! — вновь взмолился я. — Помогите! Спустите шлюпку, товарищ капитан!

И тут капитан рассвирепел.

— Да не могу я, не могу, понимаешь? У меня полные трюма, понимаешь! Штормовое предупреждение получено, понимаешь! Я и к вам-то зашел, чтобы воды только взять, ни капли воды не осталось! А ты с собакой! Вернется твоя собака, никуда не денется!

— Не вернется, — сказал я. — Вы ее не знаете.

— Тьфу! — плюнул капитан. Он опять посмотрел в бинокль и, не сказав больше ни слова, исчез в рубке.

Минуты шли. Я до рези в глазах всматривался в воду. Иногда мне казалось, что я вижу Дика, но я не был в этом уверен — слишком быстро увеличивалось расстояние между нами. Развязка приближалась, и я с отчаянием подумал, что сейчас прыгну в воду и поплыву к Дику и тогда упрямый капитан непременно спустит шлюпку. И пусть меня судят потом, но я не дам утонуть Дику.

Я был в таком состоянии, что прыгнул бы, но тут снова хлопнула дверь рубки, и на мостик вышел капитан. Поднес к глазам бинокль. Когда он опустил его и повернулся ко мне, его лицо выражало искреннее изумление.

— Плывет! — сказал он. — Это же надо! — И протянул мне бинокль.

Приближенные большим увеличением, волны казались водяными горами. Сначала я никак не мог зафиксировать бинокль — качка и мое душевное состояние мешали мне, но я справился с тем и с другим и наконец разглядел Дика. Видна была только его голова — оскаленная пасть, плотно прижатые уши. Он изо всех сил боролся с волнами, но чувствовалось, что его хватит ненадолго, что первая же крупная волна увлечет его на дно. Я не мог больше смотреть.

— А, черт! — сказал капитан. Он не вошел, а как-то юркнул в рубку, и я услышал звонки машинного телеграфа. Задрожав, бот по крутой дуге стал разворачиваться на обратный курс. Неожиданный маневр, видно, озадачил механика, потому что он высунулся из машинного люка и что-то закричал капитану. Но тот не ответил ему, напряженно всматриваясь в воду.

Теперь все зависело от скорости. Успеем ли мы вовремя к тому месту, где все еще боролся с волнами Дик? Мне казалось, что не успеем, и я было снова заикнулся о шлюпке, но капитан отмахнулся от меня.

— Со шлюпкой как раз и проваландаемся. Пока спустим, пока догребем.

Конечно, он был прав, но у меня не хватало терпения спокойно смотреть на все. Я спустился на палубу и встал возле самого борта, готовый подхватить Дика, как только он окажется рядом. Здесь же, на палубе, сгрудились и те из команды, кто не был занят делами: все уже знали о необычном происшествии и теперь старались предугадать его исход. Большинство склонялось к тому, что мы не успеем спасти Дика, и эти предсказания переворачивали мне всю душу.

— Ты, кореш, отойди-ка от борта, — посоветовал мне боцман. — А то еще сверзишься. Если успеем — вытащим твою собаку и без тебя.

Но я отмахнулся от боцмана. Во всем, что произошло, я был главной причиной и потому не мог передоверить дело спасения Дика в чужие руки.

Бот подоспел к Дику в самую последнюю минуту. Он уже захлебывался, когда судно легло в дрейф. Дик был рядом, в каком-нибудь метре; нагруженный бот сидел в воде глубоко, и я, перегнувшись через борт, схватил Дика за ошейник. Но Дик был слишком тяжел, и мне вряд ли удалось бы вытащить его, если бы не боцман. Он оказался тут как тут, и мы в четыре руки подняли Дика на палубу. Совершенно измученный, он все же нашел в себе силы отряхнуться от воды, а затем кинулся мне на грудь. Я обнимал его, целовал и, ей-богу, плакал…

В Петропавловске я упросил летчиков с рейсового Ту-104 взять Дика на борт. Летчики особо не сопротивлялись — Дик так понравился им, что они даже не вспомнили про намордник, в котором, по правилам, должна перевозиться такая собака, как Дик. Через одиннадцать часов полета мы были в Москве, откуда я дал «молнию» Кулакову, в которой сообщал, что с Диком все в порядке, и обещал рассказать о подробностях в письме.

Вот и вся история про Дика. Он прожил у меня до самой смерти, и после него я больше не заводил собак. Но через много лет, вспоминая прекрасные времена молодости, написал стихотворение. Оно называется «Упряжка» и по сути есть не что иное, как монолог каюра. Но я каюром никогда не был, так что стихи надо относить на счет Кулакова, а не на мой. А вожак, хотя он и не назван в стихотворении, это, конечно, Дик.