От боли и неожиданности Мэгги вскрикнула.
– Извини, дорогая, я сделал тебе больно? – с фальшивой озабоченностью спросил Лайл, отпуская ее руку. Губы его слегка искривились в довольной улыбке.
Поддерживая свободной рукой уже начавшее распухать запястье, Мэгги смотрела в холодные насмешливые глаза, когда-то показавшиеся ей добрыми и нежными. Конечно, именно цвет этих глаз ввел ее в заблуждение. Разве бывают на свете голубоглазые дьяволы? Теперь, после двенадцати лет совместной жизни, она представляла себе Лайла только так, в образе дьявола, являвшегося к ней даже во сне. Один и тот же кошмарный сон повторялся уже несколько лет: она умирает и попадает в ад, но ее еще не приговорили к мукам в огнедышащей пропасти, откуда доносятся крики заблудших душ, обреченных на нескончаемые страдания. Она стоит на песчаном берегу, который ведет прямо в пропасть, и вдруг видит дьявола, и он гонится за ней, подняв свой страшный трезубец, и. вот-вот столкнет ее в пропасть, где ей суждено гореть в огне вечного проклятия. И она в ужасе бежит от него, а он догоняет и смеется… она просыпается. Потом она, напуганная, в холодном поту, лежит в постели, пытаясь прийти в себя после кошмара, и лицо, преследовавшее ее во сне, постепенно приобретает черты Лайла.
– Похоже, у меня сломано запястье. Надо быстрее поехать в больницу и сделать рентген. Конечно, меня могут спросить, как это случилось. Интересно, как они поступят, если сказать им правду?
В памяти снова возник образ дьявола, и она вдруг осознала, что впервые за долгие годы посмела произнести эти дерзкие слова.
– Ты мне угрожаешь, дорогая? – Тонкие губы Лайла сжались в хищную усмешку. – А мне казалось, что я отучил тебя от подобных мыслей. Если это не так, буду рад преподать тебе еще один урок. Кстати, для информации могу сказать, что произойдет: тебе никто не поверит. А если поверят, если тебе все-таки удастся обвинить меня в жестоком обращении и мне придется защищаться, уж будь покойна – я сделаю это весьма умело. Нет нужды говорить, что заодно всплывут и кое-какие подробности из твоей жизни.
Слушая этот вкрадчивый голос, Мэгги, не отводя глаз, с ненавистью смотрела в лицо мужа, отчетливо понимая, какой ужасный смысл таится в этой угрозе, и сознавала свое бессилие.
– А ты и вправду злодей, – проговорила она. Рот Лайла растянулся в улыбке.
– А вот наш сын так не считает.
Мэгги молча отвернулась. Никакие слова не могут тронуть Лайла, его ничто не может тронуть. А в том, что касалось сына, все козыри были у него, и он прекрасно понимал это. Прижав сломанную руку к груди, выпрямившись и гордо подняв голову, она направилась к дому. Вдогонку прозвучали слова:
– Почему бы тебе не надеть днем желтый льняной костюм? Ты ведь знаешь, как ты мне нравишься в желтом!
Она сделала вид, что не слышала его.
Едва повернув за угол, она тут же пожалела, что выбрала этот путь: на застекленной веранде с западной стороны дома, за столом, накрытым для завтрака, сидела ее свекровь. За столом также сидели ее дочь Люси и ее зять Гамильтон Ходжес Драммонд Четвертый, который, чтобы побыть с женой, часто прилетал в Луисвилль на собственном самолете. В тот момент, когда Мэгги поравнялась с верандой, кухарка и экономка Луэлла Пакстон, жившая в доме уже много лет, как раз ставила на стол большую плетеную вазу с домашними печеньями.
Увидев их всех, Мэгги внутренне подобралась и, несмотря на пронзившую запястье боль, от которой она невольно стиснула зубы, быстро опустила руку. Эти люди теперь приходились ей родственниками, но никогда не были друзьями, и гордость не позволяла показать им, что ей больно. Двенадцать лет она считалась официальной хозяйкой дома, но на самом деле по-прежнему оставалась чужаком в этом узком семейном клане; вот уже несколько столетий Уиндермир был фамильным гнездом Форрестов, и ее терпели здесь только из-за Дэвида. Мэгги считала такое положение справедливым, потому что и она, в свою очередь, терпела их только из-за сына.
Итак, подбородок кверху. А что еще ей остается? К сожалению, она не может просто повернуться и уйти, а именно это ей и хотелось сделать.
– Доброе утро, Вирджиния! Доброе утро, Люси, доброе утро, Гамильтон! Я и не знала, что вы приехали. – Последнее относилось к деверю, приятному на вид человеку пятидесяти девяти лет. Ростом не намного выше Мэгги – чуть более метра семидесяти, он сохранил по-юношески стройную фигуру; лысую голову прикрывала накладка из волос естественного темного цвета, усы он тоже подкрашивал. Сегодня утром на нем был спортивного покроя синий блейзер, расстегнутая у ворота белоснежная рубашка и серые брюки, и, глядя на него, складывалось впечатление, что пожилой щеголь прилетел сюда прямехонько с нью-йоркской Мэдисон-авеню, а не из Хьюстона.
– Я приехал вчера поздно вечером. Как поживаешь, дорогая?
Когда Мэгги впервые познакомилась с Гамильтоном, его сильный акцент уроженца южных штатов – он говорил, растягивая слова, – очаровал ее, но она больше не заблуждалась на этот счет, так как слишком хорошо узнала, что скрывается за элегантной внешностью и напускным добродушием. Больше того: подавив гримасу отвращения, она даже подставила щеку для обязательного родственного поцелуя, когда Гамильтон, галантно встав при ее появлении, отодвинул стул и сделал шаг навстречу.
Подумать только! Когда-то это семейство казалось ей таким культурным, таким любящим и благожелательным – взаимная предупредительность, воздушные поцелуи! Но это было давно, тогда молоденькая девушка еще не научилась отличать напускное от настоящего. С тех пор она поумнела.
– Дэвид только что поднялся к себе. Ты его ищешь?
Люси прекрасно знала, что ей нечего опасаться Мэгги как соперницы, но стоило Гамильтону проявить к кому бы то ни было хоть малейшее внимание, как это вызывало у нее патологическую ревность. Потому в ее голосе было столько же холода, сколько и во взгляде, устремленном на невестку. Сестра Лайла, крупная ширококостная женщина, угловатая и неуклюжая в движениях, с презрением отказывалась красить свои тусклые седые волосы, уложенные в короткую молодежную прическу, что совсем не украшало ее, равно как и яркое свободное клетчатое платье. В отличие от Лайла, Люси, которая была всего на два года старше него, для своего возраста выглядела плохо, но главное – казалась старше своих лет, и болезненно это переживала. С самого начала она невзлюбила молодую невестку и не старалась скрыть свою неприязнь, хотя внешне была неизменно вежлива, что Мэгги вполне устраивало.
– Я действительно искала Дэвида, – ответила она, выдавив подобие улыбки. – Извините, но я поднимусь к нему.
– Ты не позавтракаешь с нами?
Судя по тону, Гамильтон был неподдельно разочарован, но Мэгги не обратила на него внимания и, покачав головой, прошла через большие стеклянные двери, ведущие с веранды на кухню.
– Мэгги, ты поранила руку? – вдруг резко прозвучал голос Вирджинии. Вздрогнув от неожиданности, Мэгги обернулась и посмотрела на свекровь. Это была хрупкая, худая женщина, и в инвалидном кресле, где из-за обострившейся болезни сердца она проводила теперь большую часть времени, выглядела совсем маленькой и усохшей. Подобно Люси, она была когда-то высокой и крупной, но преклонный возраст и два сердечных приступа за последний год сильно подкосили ее физически и морально. Но, как всегда, ничто не ускользало от ее внимания, а ведь Мэгги казалось, что она прекрасно справилась со своей задачей и никто ничего не заметил.
– Я… вывихнула запястье.
Их взгляды встретились, и Мэгги заметила, как на мгновение глаза Вирджинии наполнились болью и в них мелькнула горькая догадка. Возможно, она как никто на свете, знала, что собой представляет ее единственный сын, и все же любила его, хотя не исключено, что во многом и осуждала его взгляды и поступки. Люси как-то сказала, что если бы Лайл совершил убийство, то Вирджиния собственными руками похоронила бы тело, а тайну унесла с собой в могилу. Она проговорила это с легкой улыбкой, но вполне серьезно. Мэгги подозревала, что именно ее, Мэгги, тело имела в виду Люси.
– Хотите, я дам вам эпсомскую соль? – остановившись в дверях, обеспокоенно спросила Луэлла.
– Нет-нет, я сама все сделаю. Пустяки. – И Мэгги с благодарностью улыбнулась одетой в белое форменное платье негритянке. Луэлле, маленькой худенькой женщине с только-только начавшими седеть волосами, стянутыми в тугой пучок на затылке, было почти шестьдесят, но расторопности в ней не убавилось, и она по-прежнему ловко управлялась на кухне. Она и ее муж Херд служили у Форрестов вот уже сорок лет, и, как Мэгги узнала из разговоров с соседями, их по Праву можно было считать членами семейного клана. С самого первого дня, когда Мэгги появилась в Уиндермире, еще не зная ни привычек, ни уклада семьи и чувствуя себя не в своей тарелке, Луэлла и Херд отнеслись к ней доброжелательно, и с тех пор она питала к ним теплые чувства.
– На кухне вы найдете кофе и булочки, – добавила Луэлла.
Махнув всем на прощание рукой, Мэгги последовала за ней на кухню и, еще раз отказавшись от предложения попарить руку в теплом растворе соли, поднялась оттуда наверх, решив, что позавтракает позже. Она боялась, что ее просто стошнит.
В комнате Дэвида не оказалось, вероятно, Типтон уже отвез его в клуб. Перед соревнованиями Мэгги хотела поговорить с сыном, но теперь разговор придется отложить. Да и сможет ли она снять его нервозность, ослабить желание угодить Лайлу? Если Дэвид проиграет, он будет переживать, и любые слова здесь бессильны. Что бы он ни делал, и как бы хорошо он это ни делал, Лайл всегда требовал от него большего. Если Дэвид получал за контрольную пятерку, Лайл непременно спрашивал, почему не пять с голосом.
Будь у Мэгги хоть малейшая возможность, она бы не колеблясь сию минуту забрала сына и убежала прочь из этого дома. Но, к сожалению, это было нереально, да и Дэвида сейчас нет. Она знала, что он будет сопротивляться, если она попытается увезти его от отца, которого он боготворил, и рано или поздно Лайл все равно найдет их. В этом Мэгги не сомневалась. И тогда она потеряет сына нав5егда.
Вновь потерпев поражение, Мэгги вошла в свою комнату и заперла дверь. Затем, приняв две таблетки аспирина, намочила в холодной воде полотенце и обернула им распухшее запястье. Проделав так несколько раз и почувствовав небольшое облегчение, она порылась в бельевом шкафу и, достав эластичный бинт, туго обмотала руку, решив не обращать внимания на боль. Она уже подошла к гардеробной, чтобы выбрать костюм для поездки в клуб – что угодно, только не желтое, – как вдруг заметила на постели неумело перевязанный сверток.
Даже не взглянув на приколотую карточку со словами «С днем рождения!», она уже догадалась, что это от Дэвида. Развернув яркую узорчатую бумагу, она невольно застыла от изумления, а приглядевшись, на секунду перестала дышать.
Это была маленькая акварель в рамке, изображавшая ее, Дэвида и Лайла. Обнявшись, они сидели на скамейке среди розовых кустов и улыбались – идиллическая картинка счастливой семьи, которой они никогда не были. Лица всех троих выглядели очень похожими и реальными, но радостное выражение и то, как они сидели, должно быть, отражали затаенную мечту маленького художника. И это нарисовал Дэвид, ее мальчик, чудесный талант которого Лайл называл не иначе как «слюнтяйством».
Еще несколько минут она глядела на акварель, затем опустилась на краешек кровати и, закрыв лицо руками, заплакала.