Дневник Микеланджело Неистового

Роландо Кристофанелли

Дневник Микеланджело Неистового

Предисловие Ренато Гуттузо

Перевод текста и стихов Махова А. Б.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

ПЕРЕЧЕНЬ РАБОТ МИКЕЛАНДЖЕЛО

Роландо Кристофанелли (род. в 1916 г. в Ливорно) - итальянский писатель и публицист, литературный критик и искусствовед. Начал печататься с 1959 года. Автор повестей "Кристина", "Звезда" и др. Знаток искусства эпохи Возрождения. Среди произведений, посвященных этому периоду, - работы о Микеланджело и Рафаэле.

Настоящая книга - не беллетризованная биография. Это оригинальное художественное повествование о Микеланджело, человеке и художнике. Оно развертывается в форме дневника, который ведет герой, то есть сам Микеланджело. Используя обширный документальный материал, в том числе заметки, счета, письма художника, а также многочисленные факты, накопленные его биографами - от Вазари и Кондиви, свидетелей жизни и творчества Микеланджело, до современных исследователей его творчества, - автор не стремится мистифицировать читателя, не пытается выдать написанное за "подлинный" дневник художника. Для него это лишь прием, дающий возможность "изнутри" показать прекрасную и трагическую судьбу художника, реальную обстановку, окружавшую его, характерные черты его личности.

Для более полного воссоздания образа великого мастера Возрождения в русский перевод книги в хронологическом соответствии тексту включены поэтические произведения Микеланджело, многие из которых публикуются впервые.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Свой путь художника Микеланджело начал тринадцатилетним мальчиком, поступив в 1488 году учеником в мастерскую Доменико Гирландайо: молва о нем как лучшем мастере, у которого многому можно научиться, распространялась далеко за пределами Флоренции. Вазари в жизнеописании Микеланджело рассказывает, что Гирландайо был "потрясен", увидев работы мальчика. Однажды Микеланджело взял на себя смелость подправить копию рисунка учителя, выделив и изменив в нем некоторые контуры. Этот и другие подобные случаи настолько поражали Гирландайо, что его брала "оторопь" при встрече с "новым дарованием". Вазари отрицает, будто старый мастер питал зависть к своему ученику. Но как бы то ни было, уже год спустя Микеланджело покинул его мастерскую и поступил в школу ваяния, созданную под покровительством Лоренцо Медичи в садах Сан-Марко. В этой школе, руководимой Бертольдо, одним из учеников Донателло, юный Микеланджело, должно быть, сразу обратил на себя внимание, поскольку уже вскоре был вхож в культурные круги Флоренции, обласкан как приемный сын Лоренцо Великолепным и принят на равных такими выдающимися деятелями того времени, как Полициано, Пико делла Мирандола, Марсилио Фичино.

Итак, Микеланджело избрал скульптуру, хотя его представления о рисунке сделают его в равной степени мастером и в этом виде искусства. На самом деле о Микеланджело - художнике и скульпторе можно говорить раздельно лишь в силу практических соображений: такое раздельное рассмотрение позволяет составить специфическое мнение как об одной, так и другой стороне его поразительной по размаху творческой деятельности.

Работе над росписью плафона Сикстинской капеллы Микеланджело посвятил себя целиком, забыв на время о своем страстном желании быть прежде всего скульптором, а не живописцем. При ватиканском дворе его считали "несведущим" в живописи, поскольку ему еще никогда не приходилось пробовать себя во фресковых росписях. И более чем вероятно, что именно на это рассчитывали его недруги, желавшие поставить его перед лицом труднейшего испытания, которое могло бы окончиться провалом и опорочить мастера в глазах папы Юлия II.

Позднее, в одном из писем 1552 года, Микеланджело писал: "Все неурядицы, возникшие между папой Юлием и мной, были вызваны завистью со стороны Браманте и Рафаэля из Урбино: они хотели уничтожить меня, и по этой причине работа над усыпальницей была приостановлена при жизни папы; Рафаэль-то хорошо понимал, скольким он обязан мне в искусстве".

Свертывание колоссальной работы по созданию этой "горы изваяний", какой должна была стать гробница папы Юлия II, нанесло, по словам самого Микеланджело, "убыток более чем в тысячу дукатов". Он влез в долги, оплачивая несметное количество отборного мрамора, глыбы которого продолжали прибывать из Каррары в римский порт Рипа-Гранде, и ими был забит весь двор его мастерской при Ватикане.

За что бы ни брался Микеланджело - в архитектуре, живописи или скульптуре, - любое творение было для него непосредственным выражением его личности, его "я", отражением его "концепции". Чтобы понять это, достаточно хотя бы вспомнить, как, приступая к работе над росписью плафона в Сикстинской капелле, он, вне себя от гнева, приказал разрушить леса, воздвигнутые по распоряжению Браманте, и заменил их другими, собственной конструкции. А когда флорентийские друзья прислали ему на помощь в Рим двух "специалистов по фрескам", он поспешил отделаться от них как от лишней обузы.

Эти факты свидетельствуют об особом отношении Микеланджело к процессу творческого выражения. Для него этот процесс не зависит от технических средств, которые при всей их важности не являются определяющими. Микеланджело был уверен, что через пару недель освоит технику фресковой живописи и научится определять, насколько при просыхании фресок "снижается" светосила красок, наложенных на сырую штукатурку, и т. д.

Одержимость технической стороной творчества, скорее, свойственна Леонардо да Винчи, для которого наука и искусство в равной степени были орудиями познания действительности; причем науку он ставил в основу искусства. (Однако все его творчество опровергло эту установку, и именно поэзия одержала верх, в то время как увлеченность наукой и техническими вопросами нередко подводила его.)

Леонардо призывает "учиться, дабы подражать". А вот, например, для Джотто, как позднее для Мазаччо и того же Микеланджело, период ученичества настолько скоротечен, что почти не существует: они доподлинно знают то, что изображают, проявляя глубочайшую компетентность.

Чувствуется, что Микеланджело очень рано познал многообразие природных форм, которые ему надлежало воплотить в искусстве. В живописных работах, выполненных им во Флоренции в 1501-1505 годах, он сумел добиться поразительных результатов. В 1504 году он написал свой картон "Битва при Кашина" (в том же году Леонардо работал над картоном "Битва при Ангьяри"). Обе работы были выполнены по заказу Флорентийской республики и предназначались для зала Большого совета во дворце Синьории.

Следует отметить, что художнику было поручено изображение ратного подвига. Микеланджело выбирает и трактует тему по-своему, рисуя "купающихся флорентийцев, застигнутых врасплох Пизанскими солдатами". Как, впрочем, и Леонардо, он отказывается от парадности и прославления республики, останавливаясь на сюжете, который позволяет ему изобразить то. что наиболее отвечает его гению: движение переплетающихся тел, игру мускулов и жесты. Вечная жизнь Вселенной выражена здесь в динамике обнаженных человеческих тел.

Такой взгляд на творчество художника и его роль в жизни общества наиболее характерен для эпохи Возрождения и связан с тем "новым", что она несла с собой. Подобные настроения проявились еще более ярко в период наивысшего расцвета Возрождения, когда художники считали своим первейшим долгом служение интересам общества и во имя этой цели стремились полнее раскрыть свои возможности, добиваясь максимального самовыражения.

Микеланджело решительно отвергал романтическое и неоромантическое толкование своих произведений. По свидетельству его современника Франсиско де Ольянда, он, в частности, говорил: "Настоящая живопись, будучи сама по себе божественно возвышенна, никогда не породит ни одной слезы... Ведь ничто так не возвышает души мудрецов... как муки совершенства".

Другой его современник, Бенвенуто Челлини, пишет, что ""Битва при Кашина" Микеланджело и ,,Битва при Ангьяри" Леонардо, пока они стояли рядом, явились настоящей школой для художников". Рафаэль, Андреа дель Сарто, Фра Бартоломео, Россо Фьорентино, Вазари, Понтормо - все они изучали эти работы и неоднократно их копировали.

Однако оба картона так и не были воплощены во фресковых росписях. По всей видимости, авторы полностью выразили свои замыслы в этих рисунках. Но главная причина в том, что гонфалоньер Содерини и члены республиканского Совета меньше всего заботились, чтобы это начинание было доведено до конца.

Уже к середине XV столетия живопись не связана более только с религией. Духовенство становится таким же заказчиком, как республики и синьории, и живопись из церквей начинает проникать в залы республиканских советов и городского управления, во дворцы князей и правителей.

Возрождение ставит человека в центре Вселенной, прославляя личность и низводя богов с небес на землю. Человек начинает осознавать, на что он способен! Отсюда берет свое начало новое назначение науки и искусства: превосходство человека, его рост и обогащение через плоды деяний собственного гения. Воплощением этого принципа явились Микеланджело, Леонардо да Винчи и Рафаэль.

В известной книге "Живописцы итальянского Возрождения" Бернард Бернсон приходит к заключению, которое я бы назвал парадоксальным: автор утверждает, что одного этого фактора было бы достаточно, чтобы Возрождение стало выдающейся эпохой, "даже если бы оно целиком было лишено искусства". Правда, далее он признает, что "коль скоро идеи сильны и самобытны, то почти непременно (я бы убрал это словечко "почти") они находят свое художественное воплощение".

В сравнении со средневековыми концепциями идея "превосходства человека" явилась поразительным скачком вперед. Поэтому в корне противоречиво утверждение о том, что сам скачок был бы таковым, "даже если бы не породил искусство". Впрочем, если рассматривать это явление в свете современных исследований и более близкого нам исторического опыта, то такого совпадения может и не произойти. И все же идея "превосходства человека" должна рано или поздно выразиться в наиболее полном раскрытии человека и найти отражение в его свершениях.

Поэтому самым верным критерием в исследовании истории культуры будет ее рассмотрение не как абстрактной формалистической сферы деятельности, а как конкретного периода развития общества. Да и в самом искусстве следует усматривать не пророчество, а выражение всеобщего стремления к прогрессу и результат совершенного скачка. В Возрождении наиболее сильно поражает то, что эта эпоха способствовала раскрытию всех творческих сил и способностей человека без какого-либо деления по времени и без превосходства отдельных периодов в развитии.

Когда Микеланджело говорит, что у него "родилась новая идея", тем самым он ставит совершенно по-новому вопрос об искусстве как осмыслении порождающего его внутреннего порыва. Такое понимание свойственно только Возрождению, и оно немыслимо у Джотто, хотя именно от Джотто и общества, чьи интересы он выражал, берет начало великий процесс обновления, поставивший человека в центр своих устремлений. В тот период назревало понимание диалектической связи между явлением и сущностью и, как заметил Маркс, зарождалась "социальная общность, создававшаяся посредством своего труда и претерпевавшая изменения в ходе преобразования природы"; так закладывались основы современного мира и современного мировоззрения.

Следует отметить, что вслед за Джотто и Данте, начавшими великое обновление художественного языка как в живописи, так и в поэзии и поставившими перед искусством новые задачи, которые соответствовали развитию нового общества, Возрождение "остановило свой выбор на художественном образе как наиболее сложном и отвечающем его сути способе выражения... Именно в изобразительном искусстве Возрождение увидело "орудие" культуры, значительно превосходящее по выразительности литературу, музыку и науку" (я привел здесь высказывание Маурицио Кальвези из его недавней работы).

То, что Микеланджело - личность титаническая, сверхъестественная и сверхчеловеческая, что он возвышается как недосягаемая вершина, являясь первым среди трех гениев, образующих "золотой венец", - все это неоднократно повторялось, особенно приверженцами иррационализма и романтизма. Творение молодого Микеланджело "Давид" стало символом "титанизма" для сторонников романтизма и неоклассицизма.

Безусловно, титанизм есть выражение человеческой гордости, и сама эта идея получает развитие в обществе, которое уверено в себе и сильно созданными им ценностями. Действительно, Микеланджело воплощает собой такой титанизм, порожденный противоборством между светскими воззрениями и "божественным" началом; в конце концов такое противоборство вознаграждается, и человек возвеличивается, освобождаясь от догм непостижимости мира, которые сковывали его волю. И в этом смысле мы находимся у истоков зарождения современного мировоззрения. В "титане" Микеланджело запечатлены одновременно как кульминация развития общества и его культуры, так и начало крушения этого самого общества.

Поэтому нет никакой нужды развенчивать и пересматривать такое понимание титанизма. Ведь идея величия человека и вера в его титанические способности - все это как раз и есть обратное тому, что выдвигает романтизм, усматривающий в титанизме проявление сверхъестественных и сверхчеловеческих сил, некую печать "недосягаемого гения" и тому подобное. Нельзя путать прославление личности человека, красоты его тела и чувств, этого "сплава чудесных органов", как говорил Вазари, или способности человека "выразить ужас посредством искусства" с представлениями о непостижимости и сверхчеловечности, получившими распространение в XIX веке, когда началось "оживление" романтических настроений и наметился возврат к гениальной мифологии в произведениях Вагнера, Ницше, Родена. В то же время порождением тех же настроений явился и неоклассицизм; поэтому если рассматривать романтизм и неоклассицизм не через произведения отдельных и порою величайших творческих личностей, то можно увидеть, что оба они суть искусственно вызванные к жизни направления, представляющие собой две стороны все той же идеализации эпохи Возрождения.

Микеланджело не является сверхчеловеком или неким сверхъестественным явлением в искусстве. Его методу чужд идеализм, и он не оставляет места никакой метафизике. Микеланджело не ищет своих героев в мире идей, не стремится к абстрактному совершенству и не обращается к божественной запредельности. Наоборот, он находит то, что заставляет наиболее властно ощутить биение сердца человека, его плоть и кровь, понять его чувства. Ему удается заставить гореть огнем человеческих страстей своих сивилл, пророков, мадонн; он погружает героев в мрачную задумчивость или заставляет скрежетать зубами от боли и корчиться в страшных муках своих грешников, проклятых, однако, на земле.

Чтобы рассеять все сомнения относительно абстрактно-платонического мифа о "совершенстве" Микеланджело, достаточно рассмотреть под правильным углом зрения вопрос о "незавершенности" его творений, о чем немало велось споров. Микеланджело способен был трудиться до изнеможения, добиваясь законченности произведения, как это ему удалось, скажем, в фигуре Моисея, или оставлять в одной и той же работе наряду с тщательно отработанными деталями другие, которых едва коснулся резец. Ясно одно, что Микеланджело сознательно стремился к такой диалектической связи между законченными и незаконченными деталями, добиваясь при этом полноты выразительности и идейного звучания самого произведения. Даже в тех случаях, когда он уставал от какой-либо работы и оставлял ее "незавершенной", как пишут многие исследователи его творчества, в действительности сама эта усталость уже свидетельствовала о том, что работа в принципе завершена и не нуждается в дальнейших доработках, поскольку незаконченные детали играют в ней второстепенную роль.

Он мог усложнять свои первоначальные замыслы, как это произошло в работе над плафоном Сикстинской капеллы, где вначале ему было поручено расписать только люнеты, изобразив двенадцать апостолов и некоторые декоративные элементы. А замысел разросся настолько, что росписи покрыли целиком свод, его боковые стороны и распалубки.

Совершенно обратное произошло с "горой изваяний", которой, по замыслу, должна была стать усыпальница папы Юлия II. И дело не только во внешних причинах: зависть Браманте, дворцовые интриги и т. д. Да и вряд ли сам папа, воспылавший желанием заполучить для себя колоссальное надгробное изваяние, мог бы так просто поддаться на уговоры и отказаться от своей идеи. Я полагаю, что причины следует, скорее всего, искать в самом Микеланджело, в его сомнениях и проволочках. Ему хотелось прежде всего изваять Моисея и высечь фигуры рабов. И каковы бы ни были его недовольства в связи с отказом папы, сам он, в сущности, считал исчерпанным свой творческий запал в работе по осуществлению проекта гробницы. Микеланджело мог мечтать, да и мечтал на самом деле, о гигантских свершениях, но в действительности вопрос о монументальности всегда решался самим произведением.

Микеланджело сделал только то, что смог. Прав был Дега, когда говорил, что "талант творит все, что захочет, а гений только то, что может".

Микеланджело прожил долгую жизнь, а для своего времени даже слишком долгую - почти девяносто лет. Его жизнь была настолько наполненной, что личная судьба человека и художника переплетается в ней с трагическими испытаниями, выпавшими на долю Италии. В 1508 году он начал расписывать свод Сикстинской капеллы - ему было тридцать три года - и закончил работу четыре года спустя. По прошествии пятнадцати лет он вновь возвращается в Сикстинскую капеллу и приступает к "Страшному суду". Ему почти шестьдесят, когда в 1541 году он завершает это творение. В 50-е годы семидесятипятилетний Микеланджело приступает к фрескам в капелле Паолина. Итак, полвека трудовой жизни, отданной скульптуре, живописи и архитектуре. Какими событиями был насыщен этот исторический период, сколько было пролито крови, какие битвы, моральные и идейные потрясения должна была пережить Италия! Какими бурями и страданиями отозвались эти годы в душе Микеланджело! 1523 год - чума в Риме и других городах Центральной Италии; 1527 год разграбление Рима войсками чужеземцев. Микеланджело покидает Рим, затем возвращается и опять бежит из вечного города.

Когда в 1534 году художник вновь приехал в Рим, то не смог уже узнать окружающего мира и замкнулся в своем пессимизме, отягощенном накопившейся горечью, страданиями и страшным зрелищем краха всего того, во что он верил. Да и проповеди Савонаролы оставили глубокий след в душах его современников. Так, подпав под влияние этого учения, Леонардо да Винчи ушел в 1491 году на некоторое время в доминиканский монастырь под Пизой, а старший брат Микеланджело постригся в монахи в Витербо, став приверженцем идей Савонаролы, за что подвергался преследованиям после расправы над монахом-проповедником.

Идеи Реформации получили распространение в Италии еще до осады и разграбления Рима чужеземцами, когда один из ландскнехтов нацарапал кинжалом имя Лютера на стене, расписанной фресками Рафаэля. Известно, что кружок Виттории Колонна, которую любил Микеланджело, был тоже не глух к реформационным идеям.

Свои мучительные раздумья о тщете людских страстей Микеланджело передает в колоссальной фреске "Страшного суда". Правда, художник показывает в карающей деснице Христа, этого новоявленного Адама, что надежда еще жива, утверждая тем самым свою веру в справедливость. Позднее он возьмется за росписи в капелле Паолина. В них с удивительной силой отразится преемственность и связь его искусства с глубокими корнями флорентийской школы, особенно с живописью Мазаччо. Это последнее его живописное творение преисполнено, пожалуй, наивысшего напряжения, трагизма и отчаяния. Росписи, над которыми он трудился почти девять лет, представляют собой подлинную вершину, венчающую его сложный жизненный и творческий путь.

Здесь ничего уже не осталось от того стройного порядка, хотя и пульсирующего внутренним напряжением, который ощущается в сценах, украшающих свод Сикстинской капеллы. Все это стройное мироздание рухнуло еще в "Страшном суде". В росписях капеллы Паолина человеческие страсти представлены вне времени, идеологии и веры. Перед нами мрачная стихия извечных сил, которые Микеланджело высвобождает из груды человеческих тел, изображая сами тела как чувства и используя переплетения форм и калейдоскоп перспективных несоответствий как выражение отчаянной страсти, питаемой собственной болью.

Творческий и жизненный путь Микеланджело занимает почти девяностолетний период истории Италии: от двух юношеских барельефов "Мадонна у лестницы" и "Битва кентавров", выполненных ранее 1492 года, до "Пьета" в римском соборе св. Петра (1499) и "Давида", вызвавшего всеобщее восхищение флорентийцев в 1504 году; от картины "Святое семейство" (или "Тондо Дони") и картона "Битва при Кашина" до скульптурных изваяний для надгробия папы Юлия II; от целой серии скульптурных композиций "Оплакивание Христа", над которыми он работал одновременно с фресковыми росписями в капелле Паолина последние десятилетия жизни (то есть с 1545 года до своей смерти), до предсмертного скульптурного шедевра "Пьета Ронданини".

Принято считать, что к этому последнему изваянию Микеланджело приступил в 1554 году. Прервав работу над скульптурой, он затем вновь к ней вернулся десять лет спустя, то есть за год до своей кончины...

Созидая, разрушая, отходя от старых замыслов и берясь за новые, Микеланджело жил бурно и страстно, хотя и провел жизнь в одиночестве. Его надежды терпели крах. Однако как истинный боец, пусть даже предававшийся порой унынию и отчаянию, он всегда был готов вновь воспрянуть духом, гордо снося удары, наносимые судьбой. Так жил и творил Микеланджело Буонарроти. Он вынес на собственных плечах всю тяжесть своего "железного" века. Ему даже хотелось "камнем стать", как он сам написал в известном четверостишии, посвященном мраморному изваянию Ночи:

Мне дорог сон, но лучше камнем стану я.

Пока кругом позор, лишенья,

Не видеть и не слышать - вот спасенье.

О, говори потише, не буди меня. *

* Здесь и далее переводы стихов Микеланджело сделаны по итальянскому изданию: Michelangiolo Buonarroti. Rime, a cura di E. N. Girardi, Editori Laterza. Bari 1967. - Прим перев.

Но нет, он не "стал камнем", и своему суровому веку художник ответил великими творениями, являющимися высочайшим проявлением заложенных в человеке созидательных сил и его способности выражать в поэтических образах страсти, противоречия и сложные повороты истории, дабы, как он сам писал, "плача, любя, негодуя и страдая", поведать обо всем собственным сердцем сердцам людей.

Микеланджело был одним из величайших творцов в истории мировой культуры, в ком созидание и человечность, страсть и воображение, гражданственность и мастерство слились в прекрасном и нерасторжимом единстве.

О Микеланджело исписаны реки чернил, высказаны мириады слов, и все же эта тема далеко не исчерпана, а сама его личность продолжает волновать современного человека. Появление каждой новой серьезной работы о нем обогащает нас, и, я надеюсь, этой же цели послужит книга, предлагаемая ныне советскому читателю.

Ренато Гуттузо,

член ЦК Итальянской компартии,

лауреат Международной Ленинской

премии "За укрепление мира между народами".

Рим, февраль 1980 г.

Часть первая

Сегодня, пока я писал другу в Рим, у меня мелькнула мысль, показавшаяся мне далеко не пустячной. Я вдруг задался вопросом: а почему бы не записать на отдельном листке хотя бы часть того, о чем я поведал римскому другу, и сохранить затем среди прочих моих бумаг? Покончив с письмом, я вновь вернулся к этой идее и, хорошенько поразмыслив, счел ее весьма заманчивой. "Неужели то, о чем пишу, - думал я, - не затрагивает мою творческую жизнь? Разве люди, с которыми мне случается обмениваться мыслями, живут не в том же мире, что и я? Так отчего же все происходящее на моих глазах не должно волновать меня как человека и художника? Не стоит ли вплотную заняться всем этим?"

Я подумал также о том, как много художник может почерпнуть для себя из важнейших событий, происходящих в жизни общества, - событий, которые порождают новые отношения и взгляды, а порою дают новое направление искусству. И чем полнее и глубже я проникнусь всем происходящим вокруг меня, тем теснее, как мне кажется, станет моя связь с жизнью, которая отнюдь не кончается за порогом моего дома.

Мой отец *, скажем, имеет обыкновение делать пометки о своих делах за день, причем записывает все с такой скрупулезностью, на которую я вряд ли способен. По вечерам он подсчитывает дневную выручку и расходы по хозяйству, не преминув при этом упомянуть о сущих пустяках. Профессия нотариуса сделала его настолько заскорузлым и ограниченным, что он уже не в состоянии думать ни о чем другом, кроме собственной корысти, и видеть что-либо дальше своего носа. Посему в его каждодневном кропательстве я не вижу никакого прока. Лишь однажды я заинтересовался теми его записями, где речь шла непосредственно обо мне. Пока мне удалось прочитать не более трех-четырех страниц, да и те, разумеется, без его ведома (отец так трясется над своими конторскими книгами, что боже упаси, если застанет меня за их чтением!).

* Мой отец - Лодовико ди Леонардо ди Буонаррото Симони (1444-1531).

Никогда не забуду охватившее меня волнение, когда лет пять назад отец попросил меня подняться в его комнату и принести какие-то счета. Воспользовавшись случаем, я тут же раскрыл пухлую книгу за 1475 год и среди страниц, датированных мартом месяцем, после пометки о продаже какой-то лавки отыскал запись с указанием часа и места моего появления на свет. С тех пор я не пытался более совать нос в бумаги моего родителя, будучи уверен, что не найду в них ничего для себя путного. Для меня мало что значат тесные столбцы цифр в графе приход-расход. Да и какое мне дело, что в такой-то день означенного года отец принял на дому того или иного барышника, чтобы договориться о продаже зерна из нашего поместья. Должно быть, отцовы фолианты похожи друг на друга как две капли воды, а посему неимоверно скучны. Впрочем, они доподлинно отражают его дух, да и сам образ жизни, которому он неизменно верен.

Я же в своих записках, которые намереваюсь сохранить, буду отмечать известные мне события и все, в чем преуспею как художник. Буду писать о встречах с людьми и обо всем, что со мной приключится с годами. И если удастся сохранить постоянство в этом моем начинании, то однажды, порывшись среди старых бумаг, смогу вновь вернуться к дням моей молодости. Не знаю, насколько меня хватит, но уверен, что при удобном случае постараюсь сдержать данное себе слово. Пусть это будет моим прямым долгом. Флоренция, 16 января 1494 года.

* * *

Лоренцо *, одержимый страстью завлекать во Флоренцию даровитых людей, внял совету Пико делла Мирандолы * и пригласил к себе доминиканского монаха Джироламо Савонаролу *. Прошло совсем немного времени, а этому доминиканскому брату удалось уже взбаламутить весь город, воспользовавшись податливостью флорентийцев на проповеди, в которых он обрушился на извечное падение нравов. Ведет он себя вызывающе: мечет громы и молнии, нападает открыто и исподволь на самых именитых и внушающих страх горожан, предрекая всем неминуемую погибель и кару господню. Вконец перепуганные простолюдины начинают уже верить в него как в новоявленного провозвестника, ниспосланного с небес, но только уж не знаю, какими путями к нам, грешным, снизошедшего.

* Лоренцо Медичи, прозванный Великолепным (1449-1492), - правитель Флоренции с 1469 г., при котором были уничтожены республиканские свободы. Умный и ловкий политик, он отличался высокой образованностью, покровительствовал гуманистам, поэтам, художникам, превратив Флоренцию в крупный центр культуры Возрождения. Оставил значительное литературное и поэтическое наследие.

* Пико делла Мирандола, Джованни (1463-1494) - мыслитель эпохи Возрождения, подвергался гонению со стороны церкви за антиклерикальные взгляды, один из основателей Платоновской академии во Флоренции, центра по изучению древнегреческой философии, автор "900 тезисов", "О Бытии и Едином", "Речи о достоинстве человека" - одного из ярчайших свидетельств ренессансного мировосприятия.

* Савонарола, Джироламо (1452-1498) - религиозно-политический деятель, поэт, монах-доминиканец. Осуждая тиранию Медичи и обличая социальные контрасты, выступал против светского характера гуманистической культуры, требовал глубоких реформ католической церкви, ратуя за возврат к апостольскому идеалу. Впоследствии его проповеди были использованы сторонниками движения Реформации.

Суеверие растет не по дням, а по часам. Женщины теперь должны появляться в церквах Сан-Марко, Орсанмикеле и в соборе только во всем черном, как того желает Савонарола; правда, это им нисколько не мешает по-прежнему преуспевать в любовных утехах. Хотя порок стыдливо прячут, но покрывало служит лишь для более надежного его сокрытия от посторонних глаз. Монах явно заблуждается, фанатически веря в непогрешимость своих наставлений. Он просто не знает (а может быть, знает лучше меня), что человек по своей натуре всегда остается самим собой, а порок питает его животную похоть и нрав, равно как вода и хлеб утоляют его жажду и голод.

Самое прискорбное во всей этой истории то, что доминиканцу удалось приложить руку к политическим делам Флоренции и посеять вражду между своими приверженцами и противниками.

После смерти Лоренцо Великолепного жизнь во Флоренции резко изменилась. Дурное правление Пьеро, этого наглеца и злодея, вконец усугубило и без того обострившееся положение после кончины его отца. Общественная жизнь чревата серьезной опасностью. Мне нельзя далее оставаться в городе, лишившемся мира и согласия, если я не хочу погубить себя как художник. Политикой я не увлекаюсь, к речам политических шарлатанов не прислушиваюсь, поэтому, во избежание худшего, мне лучше всего унести ноги из Флоренции подобру-поздорову, пока из нее не изгнали Медичи (кое-кто уже предрекает их скорое падение). Ничего так страстно я не желаю, как подальше держаться от всяких распрей, чтобы целиком отдаваться любимому делу. Именно эти побуждения взяли верх над всеми другими доводами и окончательно склонили меня к решению об отъезде.

Завтра я покидаю отчий дом и отправляюсь в Венецию вместе с двумя юными попутчиками, которые решились следовать за мной ради приключений, а не по каким иным соображениям.

* * *

Сегодня могу лишь записать, что наконец добрался до Венеции, подвергнув себя немалому риску. По всем дорогам и через горные перевалы пришлось пробираться крадучись, дабы не угодить в лапы разбойников или французских солдат Карла VIII, стоящих на постое по всей Романье. Уподобившись ночному призраку, я мчался во весь дух. Страх напороться на врага подхлестывал мое желание поскорее добраться до безопасного места...

Теперь я здесь с моими двумя попутчиками, которых к тому же должен содержать за свой счет. А небольшая сумма денег, взятая про запас из дома, заметно поубавилась. Одному забот было бы куда меньше. Беспокойство не покидает меня: во Флоренции меня преследовал ужас неминуемого краха Медичи, а здесь я страшусь голодной смерти.

* * *

До чего же этот город непохож на Флоренцию. Улицы намного теснее, зато люди поспокойнее. И повсюду гондолы, плывущие вдоль великолепных дворцов, фасады которых украшены нескончаемым мраморным кружевом. Уж не скажешь никак, что возведены они для отражения неприятеля. Башен и крепостных стен нет и в помине. Все здесь, кажется, построено для того, чтобы люди мирно жили и честно трудились. Но под сваями домов и набережных волны плещут зловеще. О хранимых ими тайнах рассказывается немало былей и небылиц. Маска и кинжал - самое страшное оружие в этом городе, который безмятежно любуется собственным перевернутым отражением в зеркале вод. Кстати, я постоянно вижу перевернутыми людей и окружающий мир, что позволяет лучше их разглядеть.

Прекрасны здешние памятники, спору нет. Но они не в состоянии настроить меня на созерцательный лад, оставляя равнодушным мое восприятие. А изысканность, которая повсюду здесь бросается в глаза, вызывает ощущение какого-то скрытого снедающего недуга. Венеция - не крепость, а впечатление такое, что она подавляет.

Люди и дома окутаны серой дымкой. Сквозь ее пелену уже не могу отличить небо от моря. Слившись воедино, они словно готовы задушить меня в своем объятии. Какая тоска и какое нестерпимое желание вернуться назад, пока не растрачен последний флорин.

Базилика св. Марка заслуживает более внимательного осмотра.

* * *

Когда острейшая необходимость вынуждает решиться на трудный шаг, это воспринимается не столь болезненно. Иное дело, когда такую необходимость создаем мы сами из-за собственного слабоволия. Такова плата за малодушие.

Останься я во Флоренции, что со мной могло стрястись?

Неужто мне суждено было пасть жертвой борьбы между сторонниками Медичи, плакальщиками * и бешеными *?

* Плакальщики - прозвище, полученное сторонниками Савонаролы, чьи проповеди и выступления напоминали заупокойный плач.

* Бешеными называли представителей флорентийской знати и богатых слоев, рьяно выступавших против абсолютизма Медичи.

Если бы я задался целью разрешить сомнения этих дней, мне следовало бы ответить на один-единственный вопрос: что же все-таки заставило меня покинуть Флоренцию? И я бы ответил, что люди меня не страшили, нет. Этот мой поступок, как и любой другой, можно объяснить одним только желанием безраздельно принадлежать искусству. Мог ли я подумать, что придется начинать этот дневник с описания злоключений, вынудивших меня к бессмысленному бегству?

Завтра же во Флоренцию! Постараюсь уговорить и своих товарищей. Думаю, что быстро с ними столкуюсь, ведь оба без царя в голове. Когда странствуешь по белу свету, то за любой совет, даже не очень дельный, хватаешься как за спасительную соломинку. Хотя куда разумнее следовать не чужим советам, а прислушиваться к голосу собственного отчаяния, стараясь извлечь из него крупицу здравого смысла, которая всегда там отыщется.

* * *

Сколько ни брожу по этим тесным улочкам, как по подземным переходам наших крепостей, никак не могу избавиться от чувства безысходности. На небо взглянешь - словно проваливаешься на дно глубокого колодца. С наступлением сумерек стены высоких зданий начинают походить на кулисы гигантской сцены, за которыми притаились невообразимые чудища...

Если до отъезда из Флоренции я жил во власти кошмаров, то теперь к ним добавились преследующие меня на каждом шагу призраки, порождаемые моим собственным воображением. Но терзают меня не столько жуткие видения, которыми стращал Савонарола, и не безудержное желание бежать без оглядки. Я в полном исступлении от сознания того, насколько же был до смешного наивен, когда поверил россказням некоторых шарлатанов о судьбе, уготованной Флоренции. Только теперь я прозрел и вижу всю бессмысленность затеи с поездкой в Венецию. К тому же я здесь не знаю никого, кто согласился бы помочь мне найти работу. Да и кому охота возиться с каким-то незнакомцем вроде меня, которому нет еще и двадцати от роду.

* * *

Ничто мне не причиняет такой мучительной боли, как вынужденное безделье. У меня нет даже собственного угла, где можно было бы побыть наедине со своими мыслями. Оба моих товарища - обычные шалопаи. Я их интересую, только когда завожу разговор о деньгах или предлагаю пойти куда-нибудь поужинать. Пуще всего их занимают женщины. Один из них относится ко мне вполне терпимо, но и он - еще одно разочарование. Несчастные создания, как им приходится ухитряться, чтобы мое терпение не лопнуло окончательно. Их смех вызывает во мне жалость, их слезы заставляют меня смеяться.

* * *

Хотя не вижу особой нужды в этой короткой записи, все же отмечу, что ни за что не отступлюсь от принятого решения: через несколько часов покидаю Венецию и недели через две буду дома. Пусть эти строки послужат клятвенным обещанием самому себе. Прочь упаднические настроения! Наконец-то я знаю, что мне следует предпринять, и я это сделаю во что бы то ни стало.

* * *

В Венеции свободы куда больше, нежели в Болонье, в чем вчера я смог воочию убедиться сразу по прибытии в этот город. На заставе нас немедленно взяли под стражу - меня и двух моих попутчиков. У нас, видите ли, не было сургучной печати на ногте большого пальца, по которой отличают местных жителей от чужестранцев. Оказавшись без денег, мы не в состоянии были возместить урон, нанесенный порядкам, которые ввели Бентивольо - местные правители. Нас собирались было препроводить в каталажку, но оказавшийся в таможне синьор Франческо Альдовранди, член Совета шестнадцати, выказал живейшее участие к нашей судьбе и из собственного кармана уплатил пошлину за всех троих. Нас тотчас освободили. Мои юные друзья решили следовать дальше до Флоренции, а я остался в Болонье, чтобы дать себе небольшую передышку. Последние гроши я отдал уехавшим друзьям, а сам воспользовался любезным гостеприимством синьора Альдовранди. Его резиденция, пусть не такая роскошная, как дворец Медичи во Флоренции, оказалась вполне достойной считаться знатным домом.

* * *

Великодушный жест Альдовранди оказался не столь уж бескорыстным. Присутствуя при моем допросе в таможне, он выяснил, что я скульптор и увлекаюсь литературой. А этому знатному и образованному вельможе был нужен молодой человек, который мог бы ублажать его в часы досуга. Недаром говорится: знать хлебом не корми, а дай покуражиться. Словом, синьор Альдовранди возымел желание обзавестись собственным шутом для дворцовых нужд. Не то чтоб это был фигляр в прямом смысле, а так, нечто вроде домашнего трубадура, услаждающего слух хозяев декламацией стихов, пусть даже против собственной воли. И его выбор пал на меня.

Одного не мог у понять, как могло приключиться, что я застрял здесь и не последовал дальше до Флоренции? Вряд ли смогу ответить вразумительно. Как правило, скоропалительные решения оказываются ошибочными. Что же касается меня, то это был не просто необдуманный шаг, а нечто другое, связанное с необходимостью найти работу, безденежьем, отчаянием, желанием укрыться от действительности и обрести покой.

Моему здешнему благодетелю доставляют величайшее удовольствие беседы со мной об искусстве. Занятным собеседником его не назовешь - в нем, скорее, говорит праздное любопытство. Он задает вопросы, чтоб вызвать меня на разговор, хотя в искусстве смыслит мало. Склонен пофилософствовать, но обо всем судит поверхностно. Любит Данте, считая его вечным скитальцем в поисках пристанища и хлеба насущного; завидует семейству Маласпина * из Луниджаны, приютившему в свое время поэта, и страшно сокрушается, что никто из его предков не сподобился великой чести принимать Данте у себя дома. О самом поэте говорит с таким чувством, что нередко его слова глубоко меня трогают.

* Семейство Маласпина - одно из аристократических итальянских семейств, приютившее в 1306 г. Данте во время его скитаний, о чем упоминается в "Божественной комедии" (Чистилище, VIII).

Альдовранди, хорошо осведомленный обо всем, что творится во Флоренции, то и дело советует мне повременить с отъездом.

* * *

Как же мне хочется во Флоренцию! В любую минуту готов отправиться в путь, даже в одиночестве, как бродячий пес. Но в моем городе льется кровь, бурлят политические страсти, и власть Медичи заметно пошатнулась. Многие их сторонники уже нашли убежище в Болонье.

Сколько горьких вестей приходится выслушивать о событиях во Флоренции! Какие невзгоды обрушились на этот город, который всегда был противником всякой тирании. Ревнительница свободы, Флоренция желает сохранить республиканское правление, гордясь узами кровного родства с Афинами. "Да здравствует свобода!" - кричит народ на площадях. "Долой тиранов!" многоголосным хором отвечает весь город.

Пока Пьеро Медичи добился лишь того, что снискал всеобщую ненависть. И чтобы избавиться от него, флорентийцы готовы приветствовать Карла VIII как освободителя. В свое время Данте тоже ратовал за приход германского императора *.

(В доверительных беседах с друзьями Лоренцо не раз высказывал сомнение относительно способности своего старшего сына, Пьеро, править Флоренцией. Видимо, не зря он назвал его самонадеянным юнцом.)

* Данте тоже ратовал за приход германского императора - имеется в виду Генрих VII, на которого поэт возлагал надежды как на миротворца и приветствовал его поход в Италию в 1311 г., посвятив ему три послания на латыни.

* * *

Мне все более сдается, что синьор Франческо Альдовранди держит меня при себе из-за моего "особого обхождения" и "странности характера", якобы присущей мне. Уж пусть бы я казался ему куда менее странным и оригинальным, лишь бы избавиться от невыносимой скуки при общении с ним. Никогда-то я не доверял всем этим внешним знакам внимания со стороны тех, кто тщится показать себя эдаким покровителем художников и поэтов. Меня бесит, что забавы ради эти господа позволяют себе заигрывать с нами. Теперь мне то и дело приходится мило улыбаться, дабы сделать приятное моему благодетелю. Но самое смехотворное, что синьору Франческо даже невдомек, каких усилий мне стоит выступать в роли обласканного. Что ни говори, он добр, великодушен и наделен всеми достоинствами, отличающими знатного вельможу. Но если бы он занялся каким-нибудь делом и несколько поотстал от меня, я не отказал бы ему и в уме.

Вижу, какая черная неблагодарность разлита в этих строках. А ведь мне следовало бы проникнуться признательностью к синьору Франческо. Как-никак, он спас меня от тюрьмы, заплатив выкуп за меня и двух моих друзей, приютил в своем доме и не далее как вчера замолвил обо мне словечко своим влиятельным знакомым, стараясь устроить мне заказ. Более того, признаюсь, что порою слушаю его не без интереса, особливо когда он заводит разговор о моем характере. Должно быть, он разбирается в людях, если способен отличить волевого человека от слабохарактерного. Меня он считает человеком со странностями и особенным, а вчера даже заметил, что я очень вспыльчив и излишне горяч. Посему мне надлежит быть сдержаннее, коль скоро я хочу преуспеть в обществе. Тон его бесед со мной "отеческий", а "советами" он одаривает только собственных "чад" (как раз на днях узнал от челяди, что одна из служанок забрюхатела от старшего отпрыска чадолюбивого наставника).

Будь я менее доверчив, сидел бы себе дома и не понесся сломя голову ни в какую Венецию. Никто волоска моего не тронул бы в родном городе. Остались же другие мои сверстники, да и оба моих попутчика преспокойно возвратились домой. Не такие уж они отчаянные, как я думал.

Но со мной все обстоит иначе. Синьор Франческо уговорил меня остаться у него, посулив работу. А работать я всегда готов, кто бы мне ни предложил. Все больше ловлю себя на том, что начинаю походить на вполне здравомыслящего человека, как того хотелось бы моему патрону. В моих рассуждениях появилась некоторая толика логики, и можно было бы чувствовать себя наверху блаженства. Но никакого заказа нет и в помине, несмотря на старания синьора Франческо.

* * *

Медичи изгнаны из Флоренции и сегодня прибыли в Болонью. Семейство Бентивольо приняло их с плохо скрываемым неудовольствием. Пьеро заметно поумерил свой пыл, а его братец Джованни, кажется, и бровью не повел, несмотря на бурю, разразившуюся над всей семьей. Один лишь Джулиано показался мне наиболее опечаленным.

Не исключено, что неугомонный Пьеро вынашивает в душе планы мести. Еще бы, уже второй раз Медичи вынуждены спасаться бегством *. Он, конечно, спит и видит вернуться во Флоренцию. Но вряд ли ему удастся заручиться поддержкой союзников. Будь среди троих братьев хотя бы один достойный своего отца, успех попытки вернуть власть был бы более вероятен. Но пожалуй, никто из них не наделен одновременно такими чертами, как коварство, политическое чутье, любовь к искусству и щедрое покровительство, какими обладал Лоренцо Великолепный. История может повторяться в своих наиболее существенных чертах, но определяющие ее события не повторяются. Возможно, что власть Медичи будет восстановлена, но их час пробил и закат неминуем. И я страстно надеюсь, что так оно и будет, несмотря на добрые воспоминания о Лоренцо Медичи и его меценатстве. Не знаю отчего, но я никогда не любил Медичи. Возможно, нелюбовь эта вызвана моей неприязнью к врагам республики. А Медичи таковыми являются по самой своей натуре. Итак, Карл VIII, сторонники Медичи, плакальщики, Пьеро Каппони, Джироламо Савонарола. Нынешняя Флоренция бурлящий котел, и пока туда я не поеду. Ноябрь 1494 года.

* ... второй раз Медичи вынуждены спасаться бегством - первое изгнание произошло в 1433 г., но спустя год Козимо Медичи, дед Лоренцо Великолепного, вновь был полновластным хозяином Флоренции.

* * *

Благодаря стараниям Альдовранди я получил долгожданный заказ украсить арку св. Доминика тремя небольшими скульптурами. Мне поручено изваять для надгробия фигуры святых Петрония и Прокла, а также коленопреклоненного ангела с канделябром, за что обещано тридцать дукатов.

В этом городе между местными художниками не утихают склоки. Они с такой враждебной настороженностью относятся к каждому пришлому мастеру, что вряд ли можно надеяться на получение новых заказов. Видимо, чтобы не дразнить здешних гусей, придется сидеть сложа руки. Работавший ранее над этим надгробием мастер Никколо * хлебнул не меньше горя, чем я, от этих завистников. Есть люди, которые для того и существуют, чтобы докучать другим. Как только они не изощряются, лишь бы насолить ближнему. Если бы эти интриганы вникли в мое положение и поняли наконец, что я тоже рожден быть ваятелем, может быть, они повели бы себя иначе. Так нет, вбили себе в голову, что только им дано право творить, а всяких там "чужестранцев", вроде меня, надо просто оттеснить в сторону. Жалкие людишки, интриганы низкого пошиба!

* Мастер Никколо - Никколо делл'Арка (1440-1494), скульптор, уроженец Апулии, работал в Болонье.

* * *

Если бы меня однажды спросили, какая самая приветливая страна на свете, я бы ответил, не раздумывая: Италия. Едва ли сыщется более гостеприимная земля, где так вольготно живется чужеземным князьям. Они приходят и уходят со своим войском, встречая сопротивление лишь со стороны книгочеев и борзописцев, да и то не всегда. Веками сражаются на наших землях испанцы, французы, немцы. Когда им придет вдруг охота перерезать друг другу глотки, тут же находится благовидный предлог, и они выступают в роли заступников то папы римского, то кого-нибудь из наших местных правителей.

Со дня моего рождения и поныне Италия постоянно охвачена огнем войны, и нет конца кровопролитию. Доколе будет продолжаться такое положение и когда же наконец я смогу заняться искусством? Блажен, кто предан своему делу. Как бы мне хотелось этого! Но по прихоти горстки негодяев ты вынужден изменять себе, кривить душой, страдать. Разве оказался бы я в нынешнем положении приживалы, если бы каждый занимался положенным ему делом? Я хочу сказать, если бы монархи правили, не думая о захватнических войнах, папы римские служили богу, а не дьяволу, торгуя коронами и занимаясь устройством племянничков, ну а князья довольствовались праздностью, не помышляя о вероломных убийствах. Заговоры, насилие, войны - такова история этого века.

Если говорить обо мне, то жизнь в Болонье проходит никчемно. И я окончательно зачах бы от безделья, не окажись у синьора Альдовранди библиотеки, где часами сижу, склонившись над книгами, а вернее, где провожу свободное от службы время. Как-никак, а я ведь нахожусь при дворе в услужении.

Хотя я и склонился на приглашение синьора Альдовранди, моей натуре чуждо куртизанство. Вижу, что не способен жить даже при его скромном дворе. Наверное, нужно обладать определенными качествами, которых я вовсе лишен, чтобы преуспеть на этом поприще.

* * *

Наглость местных художников переходит все границы, и работа над надгробием св. Доминика доставляет мне все больше неприятностей. Здесь побаиваются, как бы мне не перепал еще один заказ: то и дело раздаются угрозы и требования призвать к порядку заезжего мошенника, втершегося в доверие к самому члену правительственного Совета. Но скоро все успокоится, и я оставлю Болонью, церковь св. Доминика и отправлюсь восвояси. Кстати, я уже не раз объявлял об этом намерении синьору Франческо. Как бы отечески он ни заботился обо мне, я здесь ни за что долее не останусь. Не могу же я вечно жить в его доме, где не в состоянии даже подумать о своих делах! Вряд ли кто-нибудь о них позаботится вместо меня. За год мне удалось изваять всего-навсего две небольшие статуи.

Сегодня вечером синьор Франческо окончательно донял меня, и вот тут-то я ему отрезал по-своему раз и навсегда. Он, видите ли, считает, что я веду себя неподобающим образом со здешними художниками, недостаточно почтителен к старшим, слишком резок в суждениях о чужих работах, а иногда выказываю даже явное пренебрежение. "Будь сам терпим, да терпимым будешь другими", закончил свои сентенции Альдовранди. Спору нет, не терплю верхоглядство, благоглупость, зависть, словоблудие. Все это я выпалил в лицо синьору Франческо. Плох я или хорош, зато всегда и всюду остаюсь самим собой.

* * *

Похоже, что во Флоренции установился относительный порядок и власть Савонаролы усилилась после изгнания Медичи. Наконец-то дела в моем городе начинают улучшаться, о чем я могу судить по рассказам флорентийских купцов, останавливающихся проездом в Болонье, и из других источников. Один лишь Альдовранди продолжает описывать Флоренцию как ад кромешный. Я все более склонен думать, что именно он со своими наставлениями служит главным препятствием моему избавлению. Теперь у него появилась новая блажь - сделать из меня "благовоспитанного" человека наподобие всех этих вертопрахов, которых можно встретить в Болонье и повсюду. По его понятиям, мне следовало бы даже одеваться по-иному, и прежде всего расстаться с моей кожаной курткой - "сермягой", как он ее называет. Для него моя куртка словно бельмо на глазу.

* * *

15 декабря 1495 года. Вчера вернулся во Флоренцию. Более года не был дома. Отца нашел затворником, сидящим в комнате над обычными расчетами. После изгнания Медичи он лишился должности в таможне, выбит из колеи и вконец обескуражен. Домашние ничего не знали о моем приезде, и из братьев я застал одного Буонаррото *. Стены отчего дома словно вдохнули в меня живительные силы, и сегодня уже чувствую себя значительно лучше, чем в предыдущие дни. Ко мне даже вернулась некоторая уверенность. Но многое изменилось в привычной жизни флорентийцев после того, как плакальщики одержали верх. Атмосфера в городе накалена, и дышится с трудом.

* Буонаррото Буонарроти (1477-1528), любимый брат Микеланджело. Старинное и редкое имя Буонаррото было распространено в роду, откуда, видимо, и сама фамилия - Буонарроти.

* * *

Объединившись, сторонники Медичи и их недавние соперники, прозванные "бешеными", строят козни и из кожи лезут вон, чтобы положить конец фанатизму приверженцев Савонаролы. Но те завладели большинством мест в Большом совете *, и с ними трудно что-либо поделать. Повсюду только и разговоров что о борьбе за флорентийские свободы. Но покуда такие призывы будут исходить от людей, одержимых честолюбивыми замыслами, не окажется ли фикцией это простое слово - свобода?

Сколько бед может породить политическая нетерпимость вкупе с религиозным фанатизмом! Дочиста опустошен дворец Медичи, и все собранные в нем произведения искусства попали в руки еще более корыстолюбивых людей, нежели их прежние владельцы. Страшному разграблению подверглись многие дома сторонников Медичи. Если хозяевам не удавалось вовремя скрыться, им перерезали горло в их же постели или живьем выбрасывали из окон. Бесчинства и разнузданные страсти еще не улеглись.

Вот до чего довело Флоренцию вмешательство монаха Джироламо Савонаролы в общественную жизнь. Многие флорентийцы - как богатеи, так и нищие поверили монаху и поныне внимают его наставлениям. Его страстные проповеди с амвонов Сан-Марко доходят до каждой улицы, проникают в любой дом. На всех углах ведутся разговоры только о нем. О нем говорят даже в Риме. Известно, что папа и римская курия * настроены против монаха и хотели бы, чтобы он наконец умолк. Излишне говорить, что Савонарола рассчитывает на предрассудки и ханжество людей, дабы разжигать страсти.

* Большой совет - высший законодательный орган Флоренции, учрежденный Лоренцо Великолепным в 1480 г.

* Римская курия - совокупность учреждений, посредством которых римский папа осуществляет руководство католической церковью.

Не забыть отметить также, какие усилия предпринимал напоследок синьор Альдовранди, лишь бы удержать меня в Болонье. Он без устали убеждал меня, что если я наберусь чуточку терпения и выдержки, то вскоре стану первым художником в городе, где всяк - и стар и млад - мне будет оказывать почет и уважение. Его посулам завалить меня работой не было конца.

* * *

Во времена Лоренцо Великолепного во Флоренции не делали различия между горним и земным, между Данте и Гомером. Любое достойное произведение принималось всеми и находило благожелательный отклик. Во всем проявлялась терпимость. Художники были окружены не напускным, а подлинным уважением. Им выражалась признательность за их труд, а это всегда доставляет истинное удовлетворение людям искусства, глубоко их волнует и окрыляет.

Но когда оголтелые толпы, подобные тем, что беснуются ныне во Флоренции, готовы видеть руку дьявола в любом произведении античного искусства, это лишь означает, что безумие и бесчинства порождены не невежеством несведущих, а умело направляются рукой хитрых и коварных людей, желающих насадить мракобесие. И самое страшное, что та же рука хотела бы лишить тебя всякой свободы выбора. Какая разительная перемена в сравнении с былыми временами, когда никто не докучал художникам и они были вольны в своих поступках!

Черпать вдохновение в природе, в ее совершенных жизненных формах - вот задача современного художника, достойная самих Джотто, Гиберти, Петрарки. Мастера, которые уничтожают свои вчерашние произведения в угоду нынешним умонастроениям, заранее обреченным на провал, совершают две погрешности: одну - моральную по отношению к самим себе; другую - историческую, направленную против искусства. Коль уж ошибся, то не топчи работу, а исправь. Дело это многотрудное, как и само искусство, но необходимое.

Изо дня в день ползут по городу слухи о доминиканском монахе, и частенько крепко ему достается от злых языков. Сегодня, например, проходя мимо лоджии Ланци, слышал, как некто божился, что разузнал пренеприятнейшие вещи о Савонароле. Одни обвиняют его в извращенности, утверждая, что кое-кто из монахов монастыря Сан-Марко делит с ним ложе. Другие поговаривают, что он колдун, от которого надо держаться подальше. Таковы слухи. Я же думаю, что все это обычная клевета, пущенная в ход, чтобы опорочить монаха и разделаться с ним. Неужели нельзя честным способом избавиться от него? Бесспорно одно - недругов у Савонаролы хоть отбавляй.

* * *

Думал ли я найти сады Сан-Марко в столь ужасном состоянии! Только бесчувственные вандалы могли причинить такие разрушения. До моего отъезда в Венецию это место почиталось как святыня искусств и поэзии. Сам Лоренцо распорядился устроить здесь школу для юных дарований, проявляющих особую склонность к ваянию. По его приказу сюда были снесены из его частного собрания произведения античного искусства и работы лучших современных мастеров. Здесь было все необходимое для плодотворных занятий скульптурой. Лоренцо с любовью относился к тем, кто помогал ему превратить этот уголок Флоренции в подлинное лоно искусств как для искушенных мастеров, так и для начинающих.

Всего здесь было вдоволь. Молодежь нашла в лице мастера Бертольдо * своего учителя, а сады обрели заботливого садовника. Лоренцо поставил его во главе школы, видя, что престарелому мастеру уже трудно справляться с резцом и молотком скульптора. Верный ученик великого Донателло *, он выделялся среди всех остальных как старейшина, но не прожитыми годами, а проделанной работой. Бертольдо умер до изгнания Медичи. Время пощадило его, избавив от зрелища страшного погрома, учиненного в его школе, о чем бы старик горько тужил.

Недавно на свой страх и риск взялся высекать Купидона, и пока мне удалось заставить его забыться непробудным сном. Чтобы предложить ценителям античности сего спящего амура, которому всего лишь несколько дней от роду, пытаюсь теперь состарить скульптуру по крайней мере столетий на пятнадцать. Ничего не поделаешь, торговцам подавай только античный товар, за который неплохо платят. Если мне удастся придать моей работе греческий или римский облик, тем легче будет сбыть ее с рук. Я испытываю нужду в деньгах, так как должен "помогать" моему родителю Лодовико содержать семью. За помощью он чаще обращается ко мне, чем к братьям, двое из которых - Джовансимоне и Сиджисмондо * - обычные лоботрясы, то и дело препирающиеся с отцом и со мной. Живут себе дома на всем готовом как у Христа за пазухой, так им еще денег подавай. Наглости им не занимать.

* Бертольдо ди Джованни (1420-1491) - флорентийский скульптор, создатель рельефного цикла о подвигах Геракла. Вошел в историю как учитель Микеланджело.

* Донателло, Донато ди Никколо ди Бетто Барди (ок. 1386-1466) - один из основоположников ренессансной скульптуры в Италии. Из работ наиболее известны: Давид, Юдифь и Олоферн (Флоренция), конная статуя кондотьера Гаттамелаты и алтарь с рельефами в соборе св. Антония (Падуя).

* Джовансимоне (1479-1548) и Сиджисмондо (1481-1555) Буонарроти, младшие братья Микеланджело.

* * *

Сегодня видел знаменитого Леонардо да Винчи. Об этом человеке, которому чуть больше сорока, говорят немало, хотя не все сказанное делает ему честь. У нас многим известно, особенно это знают художники, что мессер Пьеро выгнал сына из дома из-за скандальных историй. Родитель Леонардо держит во Флоренции нотариальную контору и, чтобы не оттолкнуть клиентов, особливо среди монахов и монахинь, был вынужден оградить себя от делишек сына, охочего водить знакомство с веселыми компаниями. Молодой Леонардо стал жить на стороне по собственному разумению. Как и прежде, вел беспорядочный образ жизни, освободившись от опеки даже своего учителя Верроккьо *.

Теперь он пользуется славой великого мастера, хотя заказчики не очень-то ему доверяют. Редко он доводит до конца начатую работу, даже получив за нее в виде аванса значительный куш. В этом убедились на собственном горьком опыте и монахи монастыря Сан Донато в Скопете, не дождавшиеся обещанного "Поклонения", и один из заказчиков, так и не получивший долгожданного "Св. Иеронима" *. Говорят, что Леонардо бросает любую начатую работу, чтобы заниматься научными трудами, которые никто у нас всерьез не принимает.

Человек он, безусловно, незаурядный, хотя и водит за нос заказчиков. Он так и не сдержал, например, обещания написать картину для часовни св. Бернарда во дворце Синьории. Позднее работа была завершена сыном фра Филиппо Липпи.

Во Флоренции немало людей, готовых посудачить на чей-либо счет. Вот и я узнал эти подробности от художников, чей час пробил и им ничего более не остается, кроме сплетен. Обо всем-то они помнят, словно эти воспоминания, особенно самые скабрезные, нанизаны у них на палец.

Выходя сегодня из мастерской Баччо д'Аньоло *, я увидел проходящего мимо Леонардо да Винчи. Тут-то меня и остановил один из наших болтунов:

- Гляньте-ка на этого важного господина. Сколько уверенности и достоинства в нем, как он чинно выступает, а ведь бывало...

Я остановился, а мой собеседник продолжал брюзжать, пока знаменитый мастер не скрылся из виду.

Откровения моего случайного собеседника не то чтобы потрясли меня, но оставили неприятный осадок. Дабы избавиться от назойливого рассказчика, я спросил его полушутя-полусерьезно:

- А каков ты был сам лет пятьдесят назад? - И, не дожидаясь ответа, пошел себе своей дорогой. Что и говорить, в этом городе ничто не забывается.

* * *

Сегодня я присутствовал при долгом разговоре с Симоне дель Поллайоло *, Джульяно да Сангалло *, Баччо д'Аньоло и Леонардо по поводу работ, которые должны в скором времени начаться в зале Большого совета дворца Синьории. Каждый из нас высказался, и мнение каждого было подвергнуто всестороннему обсуждению. Симоне отстаивал свою идею с наименьшим жаром, а Баччо говорил столь неубедительно, будто ему безразлично собственное мнение. Леонардо вознамерился подвести "итог" нашему обсуждению, но у него ничего не вышло.

* Верроккьо, Андреа ди Микеле Чони (1435/36-1488) - живописец, скульптор и ювелир Раннего Возрождения. Среди известных работ:"Крещение Христа", на которой фигура ангела написана юным Леонардо да Винчи (Уффици, Флоренция), и конная статуя кондотьера Коллеони (Венеция).

* ...не получивший долгожданного "Св. Иеронима" - речь идет о незаконченных работах Леонардо да Винчи: "Св. Иероним", подмалевок, ок. 1482 (Ватиканская пинакотека, Рим); "Поклонение волхвов", подмалевок, ок. 1482 (Уффици, Флоренция).

* Баччо д'Аньоло (1462-1543) - флорентийский архитектор и резчик, друг Микеланджело. Построил колокольню церкви Санто Спирито, дворцы Бартолини, Серристрои, резные трибуны в церкви Санта Мария Нуова (Флоренция).

* Симоне дель Поллайоло, прозванный Кронака (1457-1508) - флорентийский архитектор и скульптор. Среди многих его построек во Флоренции выделяется своей строгостью зал Пятисот во дворце Синьории и фасад с карнизом дворца Строцци.

* Джульяно да Сангалло (1445-1516) - архитектор и военный инженер, автор одного из выдающихся творений ренессансного зодчества - загородной виллы Медичи в Поджо-а-Кайяно.

По мне, и рассуждать-то особенно нечего по поводу предстоящих работ. Нужно всего-навсего подумать о расширении зала, укрепив предварительно стены и перекрытия. Такую работу Синьория могла бы поручить не колеблясь тому же Симоне или Баччо. Я же не охотник возиться со старыми постройками.

Леонардо сегодня выглядел так, будто охвачен замыслами рискованного по своей грандиозности начинания. Своим словам он придал торжественный тон. Его пространная речь изобиловала подробностями, отступлениями и нескончаемыми сравнениями. Он постоянно нацелен на нечто абсолютное. Но когда берется рассуждать, нередко его мысль теряет ясность и уводит в сторону от основной темы. В нем чувствуется большое желание придать весомость своим идеям, но сегодня, как мне показалось, он в этом не преуспел. Я понял: он не тот человек, от которого можно ожидать окончательного суждения, даже если он старается таковое высказать. Он утверждает, что ни одно суждение не следует принимать безоговорочно как окончательное; любое суждение нуждается в постоянном совершенствовании, ибо сам человек каждодневно стремится к совершенству. Его послушать, так мне ничего более не остается, как ждать, пока мой братец Сиджисмондо вконец усовершенствуется в своем беспутном времяпрепровождении и станет отпетым бродягой и бездельником. На мой взгляд, совершенствование не должно быть однобоким, а тем паче одноликим.

Декабрь, 1495 год.

* * *

Карнавал 1496 года.

Не радостный праздник уготовили флорентийцам монах и его присные. Ни тебе елок, носимых по улицам и сжигаемых на площадях под веселое улюлюканье и соленые остроты; ни тебе маскарадов с их танцами и песнями. Карнавальные шествия, скорее, смахивают на процессии, поющие псалмы во славу всевышнего и всех святых, а вместо наряженных елок повсюду зловещие кресты, вносимые и выносимые из церквей, словно на похоронах. Привычное веселье в эту новогоднюю пору уступило место унылому благочинию, искусственно насаждаемому по прихоти немногих. Как все это несовместимо с натурой человека, которому свойственно, когда тому настает черед, от слез переходить к смеху.

Но флорентийцы должны покаяться, а посему вместо карнавала их заставляют править тризну и публично сжигать все, что предается анафеме во имя отпущения грехов, особенно содеянных в незапамятные времена вероотступного правления Лоренцо Медичи. Юнцы, у которых молоко на губах не обсохло, по наущению плакальщиков ходят теперь по домам, требуя выдать им все богохульное, осужденное на сожжение. Заодно с ними и грациозные девицы. Женщины отрезают себе косы и расстаются со всякими украшениями. Словом, все, что противоречит духу строгой католической морали, предается огню с тем же исступленным изуверством, с каким нередко устраиваются костры из старинных фолиантов и современных книг. Причем не делается никакого различия между "мирским" античных авторов и нынешней серостью, которую время обратит в прах и без нашего пылкого усердия.

Есть нечто фанатическое в этом кажущемся триумфе благонравия. Однако налицо единоборство двух мировоззрений и двух эпох. А вопли, испускаемые монахом с амвона Сан-Марко, не столь уж бескорыстны, равно как противоестественно все, что ими порождено. Таковы, пожалуй, уроки, которые можно извлечь из всей этой истории.

(Пока суд да дело, не лучше ли сидеть себе в тиши и изливать чувства в работе, не имеющей ничего общего с делами государственными?)

* * *

Годы ученичества, проводимые молодыми людьми в мастерской любого художника, растрачиваются впустую. Коль юноша даровит, из него выйдет толк и без вмешательства наставника. Однако мое мнение резко разнится со взглядами, бытующими в мастерских флорентийских живописцев. Но ведь искусство подчиняется законам, которые не воспринимаются произвольно; поэтому на стезе искусства законами не повелевают, а им следуют. Вот почему я рассматриваю школьное ученичество как препятствие, мешающее начинающим обрести свободу, которая является движущей силой творчества. Истинное дарование не захиреет, сколько бы ему ни навязывали несуществующие правила. Уметь устоять перед соблазном, который сулят такие правила (пусть даже приносящие некую пользу бездарям), и найти в себе мужество бороться с ними - вот задача молодого художника, стремящегося оставить свой след в искусстве. (Но мои слова не должны служить запретом тем, кто склонен превращать наследие мастеров в ханжески повторяемые прописные истины.)

Все, что я думаю об искусстве, не находит отклика в моей среде. Открыто выражать такие мысли во Флоренции, как, впрочем, и всюду, - значит прослыть хулителем общепринятых норм и воззрений. Леонардо, например, не согласен со мной. Еще бы, рассуждая об искусстве, он выступает блюстителем канонов или, еще того хуже, как ревностный приверженец идей этого уходящего века. Что бы он ни говорил, в его словах я неизменно улавливаю призыв следовать его примеру. Он хочет убедить других, что, только следуя по пути, на который он без устали указывает, можно стать великим мастером. Для него былинка и человеческая рука на картине равнозначны, а потому и должны быть исполнены с равной творческой отдачей, да и сам пейзаж следует писать столь же скрупулезно, как и фигуру человека. Словом, если верить ему, то любая картина должна быть продумана тщательно и выполнена во всех своих деталях.

Нет, меня интересует человек, и только он, как таковой. И пусть себе Леонардо и иже с ним тешатся на здоровье, изображая всякие там былинки, горы, ручейки с прилежностью, достойной лучшего применения. Я же охвачен иными порывами, в отличие от Леонардо, и тружусь - или по крайней мере стремлюсь к этому, - находясь во власти новых идей и замыслов.

Вчера под вечер мне вновь довелось с ним встретиться. Я стоял и помалкивал, не прерывая его, среди других художников, собравшихся подле него в Испанской лоджии *. Не было среди нас Сандро Боттичелли. Хотя Леонардо слывет другом Сандро, он все же не преминул заметить, что пейзаж в его картинах противоречит правилам истинно философского умозрения и грешит незаконченностью мысли. Леонардо посетовал также, что Сандро проявляет излишнюю торопливость в своих "изысканиях".

* Испанская лоджия - место встреч флорентийских художников во внутреннем дворике монастыря Санта Мария Новелла, где была мастерская Леонардо да Винчи.

Сдается мне, что вся флорентийская живопись доставляет ему мало радости, коль скоро он порицает работы Боттичелли. Если хорошенько разобраться, этот человек способен говорить только о самом себе. Едва соберется небольшой круг слушателей, как он с упоением принимается рассказывать о своих замыслах и работе, пытаясь исподволь навязать свои мысли другим. Наконец-то я его раскусил. Леонардо настолько увлекается, говоря о себе, что, кажется, ничего уже не слышит, кроме собственного голоса. Правда, порою по его лицу пробегает нервная дрожь. У меня даже создается впечатление, что сами слова начинают причинять ему боль, в чем он не хочет сознаться. Эта боль - словно признание собственного бессилия убедить других в своей правоте. Да что там других, когда ему не удается убедить ни своего друга Сандро Боттичелли, ни Филиппино Липпи *. Один лишь Лоренцо ди Креди * сохраняет свою преданность ему, слепо следуя его советам и используя их в своих картинах.

* Филиппино Липпи (1457-1504) - живописец и рисовальщик, учился у своего отца, фра Филиппо, затем у Боттичелли. Его фресковые росписи в капелле Бранкаччи (церковь Санта Мария дель Кармине, Флоренция) и капелле Караффа (церковь Санта Мария сопра Минерва, Рим) отличаются выразительностью образов и обилием архитектурно-декоративных мотивов, навеянных искусством античности.

* Лоренцо ди Креди (1459-1537) - флорентийский живописец, ученик Верроккьо. Его композиции отличаются тонкостью исполнения и поэтической одухотворенностью героев. Среди работ выделяются "Поклонение пастухов" (Уффици, Флоренция), "Мадонна с младенцем" (галерея Боргезе, Рим).

Случается с Леонардо и такое, что он вдруг начинает молоть сущий вздор, переходя от серьезного разговора к шутке. И на сей раз, расставаясь с нами, он промолвил:

- А теперь послушайте напоследок. Спросили как-то одного художника, отчего, мол, люди на его картинах столь прекрасны, а дети у него так безобразны. Тогда тот ответил: все оттого, что картины я делаю днем, а детей ночью.

Вероятно, этот рассказ был направлен против кого-нибудь из нас. Ведь Леонардо всегда и обо всем говорит не без умысла. Но меня его слова нисколько не задели: я не женат.

Возвращаясь домой, я задумался над его убеждениями. Следовать советам Леонардо означало бы подражать его искусству, уподобившись Лоренцо ди Креди. Леонардо, бесспорно заслуживающий уважения, хотел бы возвышаться над всеми остальными и в своих высказываниях. Но что значат слова, когда картины суть воплощение идей? К тому же нужны законченные идеи, а не случайно высказанные отдельные мысли. Леонардо слушают у нас из чистого любопытства, но по его стопам не идут. Возможно, это и было одной из причин, заставивших его в свое время переехать в Милан, куда он вновь намерен вернуться.

* * *

Любой обман, каким бы он ни был, никогда не принесет успокоения тому, кто его совершил, особенно не без личной корысти. На днях меня разыскал человек, приехавший из Рима. Посулив несколько заказов, он попросил перечислить ему все выполненные мной скульптурные работы. Не успел я назвать среди прочих спящего Купидона, как разговор принял совершенно иной оборот. Оказывается, моя скульптура была продана кардиналу Риарио за двести дукатов тем же торговцем, что уплатил мне за нее тридцать. Человек, подосланный ко мне кардиналом, хотел удостовериться, действительно ли статуя античной работы и нет ли здесь подвоха. Мог ли я сказать неправду, коли сам обмолвился о Купидоне, перечисляя свои работы?

- Каков же, однако, плут этот торговец, - сказал я посланцу кардинала. - Суметь так ловко обвести двоих на одной и той же сделке!

- Мошеннику не поздоровится! Его заставят вернуть моему господину полученную сумму сполна, если он не хочет, чтобы на него надели колодки, ответил тот, все более распаляясь.

Этот нежданный визит в конце концов закончился, когда я признался, что торговцу все было доподлинно известно. Дабы не иметь никаких угрызений совести, мне пришлось рассказать без утайки, что Купидон - творение моих рук. Теперь мне ничего не остается, как вытребовать причитающиеся мне сто семьдесят дукатов или заполучить обратно статую, уплатив за нее тридцать. Малоприятно оказаться одураченным каким-то торговцем, рискуя, ко всему прочему, угодить в лапы вершителей правосудия.

Если говорить об остальных делах, то нельзя не видеть, насколько осточертели нынешние строгие порядки флорентийской молодежи, истосковавшейся по беззаботному веселью прежних лет. Недовольство свойственно сейчас выходцам как из домов патрициев и наиболее образованных кругов, так и из низшего сословия. Его проявляют даже обычные уличные сорванцы и забияки.

Не далее как вчера кто-то учинил в соборе злую шутку, которую я ничуть не оправдываю. Взойдя на амвон, чтобы приступить к проповеди, Савонарола вдруг заметил лежащую там ослиную шкуру с хвостом и торчащими ушами. Шкура издавала страшное зловоние: пакостники справили на ней нужду, да к тому же всю оплевали. Как она могла оказаться на амвоне - никому неведомо. Ни словом не обмолвившись о случившемся, Савонарола приказал убрать прочь эту пакость, прежде чем начать проповедь. В скором времени в толпе прихожан завязалась перепалка, посыпались крепкие словечки, и монах был вынужден прервать речь. Обо всем этом мне поведал с гневным возмущением Лоренцо ди Креди, ставший ревностным плакальщиком. По городу ходят все новые слухи, порочащие Савонаролу. Несчастный монах, каких только бед не накликал он на свою голову непримиримой прямотой! Дорого ему обходится моральная низость многочисленных недругов, да и, если говорить откровенно, его собственный фанатизм. Как бы там ни было, но для достижения своих целей он избрал самый неподходящий город.

* * *

Сегодня вечером видел на площади Санта-Кроче полыхающий костер из книг и картин. Ослепленные лютой ненавистью плакальщики предают огню все, что, по их мнению, несовместимо с моралью и христианскими принципами. А для меня сегодняшний костер - такое же святотатство, как ослиная шкура в соборе. Оба явления суть порождение одного и того же безумия. Что может быть пагубнее и бессмысленнее этих полыхающих костров на площадях, и повинны в этом изуверстве сам Савонарола и его присные.

В умах горожан полная неразбериха и растерянность, словно в канун неминуемых потрясений. Сам того не ведая, Савонарола посеял плевелы - и теперь приходится пожинать плоды самых низменных страстей. Правда, во Флоренции теперь не встретишь на каждом углу гулящих девок, да и наплыв прихожан в церквах возрос по сравнению с прошлым. Верно и то, что по ночам можно ходить без опаски, не рискуя натолкнуться на оравы задиристых гуляк; богатеи, не в пример прошлому, присмирели и стали одеваться скромнее. Так-то оно так, спору нет. Но кому ж не известно, что шлюхи по-прежнему занимаются своим промыслом, тайком принимая посетителей на дому? И пока в Сан-Марко или соборе паства внимает с набожным почтением речам Савонаролы, в других флорентийских церквах нередко можно услышать, как священнослужители честят и поносят его перед толпами прихожан, пусть даже собравшимися ради вящего любопытства.

Если говорить о моих делах, то на днях закончил изваяние юного Иоанна Крестителя, которое начал одновременно с Купидоном. Скульптура предназначена для Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи *.

* Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи (ум. 1503) - двоюродный брат Лоренцо Великолепного. После изгнания Медичи временно примкнул к народной партии Савонаролы, сменив фамилию на Пополани (от итал. popolo - народ).

* * *

Прибыл в Рим, имея в кармане несколько рекомендательных писем от флорентийской знати, располагающей здесь влиятельными связями. Но пока, должен признать, кроме траты времени, иной службы они мне не сослужили. Мне удалось заручиться лишь пустыми обещаниями и выслушать немало всякого рода советов, от которых не стало ни теплее, ни холоднее. Знаю одно, что, пока не одолею завистников и не завоюю некоторую симпатию, заказов здесь мне не видать.

Когда в конце прошлого месяца я собирался в дорогу, мой родитель Лодовико сказал мне при расставании, что уезжаю я из Флоренции из-за собственной гордыни и в этом, мол, вся загвоздка. Возможно, он до некоторой степени прав: уж коли хочешь добиться в нашей жизни чего-нибудь существенного, надобно быть честолюбивым. На прощанье я все же спросил отца, отчего остальные его сыновья не под стать мне. Обидевшись, он предпочел отмолчаться. Бедняге самому всегда недоставало гордости.

Выговаривая мне за отъезд в Рим, отец был прав только в одном, о чем не осмелился сказать вслух. Ради собственной корысти ему хотелось бы держать меня подле себя, чтобы иметь возможность учитывать все мои заработки и прикарманивать большую их часть. Ведь добытчиками денег в нашей семье всегда были только мы - я да он. Что касается меня, то с тринадцати лет, то есть с момента поступления подмастерьем в мастерскую Гирландайо * в 1488 году, я сам зарабатываю себе на хлеб. Рим, июль 1496 года.

* Гирландайо, Доменико Бигорди (1449-1494) - флорентийский живописец, создатель четких по композиции повествовательных фресковых циклов, изобилующих жанровыми деталями (росписи в церквах Санта Мария Новелла и Санта Тринита, Флоренция); мастер портрета.

* * *

От кардинала Риарио я ожидал большего. Его простота и сердечное обхождение - это всего лишь результат письма, в котором Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи рекомендовал меня кардиналу. Не исключено, что в будущем он окажется мне полезным, а пока следует набраться терпения. Хочу добавить, что остановился я в доме его знакомого - того человека, который еще во Флоренции уговорил меня на эту поездку.

Риарио очень дорожит тем, что слывет меценатом. В его собрании античной скульптуры наряду с прекрасными работами немало посредственных. О каждой я высказал свое мнение.

* * *

История с моим Купидоном еще не закончилась. Уплатив за него двести дукатов, кардинал Риарио решил возвратить статую тому же Бальдассарре, что выторговал ее у меня за тридцать. Купидон был продан как античная работа и, пока таковой считался, вызывал восторг; когда же обнаружилось, что скульптура современная, Купидон утратил всякую ценность и ему не нашлось более места в кардинальской коллекции.

Меня бесит всеобщее поветрие во мнении, что только античные произведения достойны восхищения, являя собой нечто непревзойденное. Случай с моим Купидоном воочию показывает, сколь абсурдно такого рода слепое преклонение перед античностью.

Кстати, мне иногда приходилось слышать высказывания Леонардо об античном искусстве. Думаю, что он принадлежит к самым рьяным его почитателям и поступил бы с моим Купидоном точно так же, как и кардинал Риарио. Среди всех зол в искусстве для Леонардо наименьшим всегда было подражание античным образцам. Ну что ж, тем самым он раскрывает себя как человек, мыслящий категориями, которым суждено исчезнуть вместе с уходящим веком *. Его суждения об искусстве сплошь и рядом под стать тем каноническим высказываниям, которые когда-то мне не раз приходилось слышать из уст Гирландайо и бедняги старины Бертольдо. Сам же Леонардо, когда находился на обучении в мастерской Верроккьо, немало наслышался о превосходстве античных мастеров над современными, о совершенстве их искусства и прочих рассуждений.

* ... исчезнуть вместе с уходящим веком - в полемическом пылу автор забывает, что Леонардо да Винчи выступал против канонизации античной культуры и высмеивал тех ее рьяных сторонников, которые, по его выражению, сменив Библию на античные тексты, уподобились одержимым средневековым схоластам, скрывающим собственное скудоумие за высокими авторитетами.

Не скрою, я тоже восхищаюсь античностью, но все же придерживаюсь мнения, что нынешние мастера во многом столь же приемлемы. Пора наконец покончить с досужими разговорами о превосходстве всего античного, а нам, художникам, следует доказывать свою значимость и современность и делом, и словом. Именно так я поступил нынче в разговоре с Риарио и его другом Якопо Галли. Настало время вплотную приступить к формированию подлинно современного сознания.

Сижу над эскизами для Вакха, которого намерен изваять. Работа продвигается неплохо, хотя никто не поручал мне такого заказа. О новом замысле пока говорил с одним лишь Якопо Галли.

* * *

Жизнь в этом городе производит совершенно иное впечатление, нежели во Флоренции. Нет даже намека на те страстные споры и кипучие дела, которые еще до недавнего времени отличали жизнь в наших краях. Сравнивая Рим даже с сегодняшней Флоренцией, где все стало дыбом по милости Савонаролы, не могу не признать, насколько мой город милей и привлекательнее этой хитрой папской столицы.

Куда не кинешь взор - всюду одни сутаны да бесчисленные церкви, часовни, святыни. Здесь даже чаще, чем во Флоренции, встречаются изображения святых; их можно видеть на каждом перекрестке и фасадах домов. Зато нигде, как в Риме, не сыскать укромных уголков, где царит полнейшая тишина, так располагающая ко всякого рода размышлениям, и ни единой души вокруг; тут уж и впрямь ни с кем словом не обмолвишься и не поспоришь о чем-нибудь. Вообще-то здесь даже не с кем повздорить. Люди не разъединены и не раздираемы столь непримиримыми распрями, как во Флоренции. Порою кажется, что они вовсе лишены каких бы то ни было мыслей или собственных суждений. Да и откуда таковым взяться при здешней бесцветной жизни, не порождающей никаких идей. Жизнь течет сама по себе, без крутых поворотов, не встречая преград ни с чьей стороны.

Однако за монотонностью бытия кроется некая многозначительность, в которую я ничуть не верю. Да разве возможно всерьез принимать жизнь в этом городе, где Христос провозглашен владыкой, а дева Мария - владычицей. Никогда я не грешил неуважением к Христу и божьей матери, и все же глубоко убежден, что управлять на земле должно людям, а не священникам. И пусть земными делами вершат миряне, а не схимники! В этой нашей жизни надобно дышать полной грудью, любить, ошибаться, плакать, смеяться. Жизнь никогда не станет безмятежной, наподобие царства господнего.

А в Риме жизнь настолько оскудела, что превратилась в какое-то жалкое бессмысленное существование. Проповедники без устали поучают, что на земле мы всего лишь временные странники, а посему человек мало что значит... Но нет, и здесь существует класс людей, а точнее, круг семей, чью жизнь не назовешь никчемной и безрадостной. На фоне остальных смертных, живущих словно призрачные тени, благоденствуют римские патриции - целая свора закоренелых бездельников, которых так просто не увидишь. Окруженные многочисленной челядью, они живут себе припеваючи в роскошных дворцах.

* * *

Чего только не наслушаешься в Риме о бедняге Савонароле. Августинский монах Мариано выливает на его голову такие ушаты словесных помоев, что попади они в жертву - убили бы наповал. Понося своего противника, брат Мариано так усердствует, что его можно было бы заподозрить в черной зависти. Нынешним постом мне привелось раз его послушать. Чувствуя поддержку самого папы, августинец все более входит в раж, стараясь, видимо, не упустить удобный случай, когда можно обрести известность. Теперь он слывет здесь главным обвинителем Савонаролы, которого во всеуслышание объявил носителем ереси. Час от часу не легче, настоятель Сан-Марко оказался к тому же еретиком. Но мало кто верит этому, равно как и мерзким слухам, которые упорно распускаются всюду, дабы еще более очернить Савонаролу.

Как и во Флоренции, здесь также следят за перипетиями этой истории, но не принимая ее близко к сердцу. Люди слушают в церквах папских проповедников, однако воздерживаются от высказываний вслух, как это можно наблюдать у нас. Борьба между папой и Савонаролой занимает римлян лишь постольку-поскольку. Всяк посягнувший на власть папы да будет осужден, и дело с концом. Иных побуждений нет. Такие настроения доподлинно отражают нравы, царящие при папском дворе. Но обвинения против флорентийского ослушника не в состоянии породить фанатизм в душах и вызвать переполох в жизни здешнего общества. Такое впечатление, что в Риме предпочитают подальше держаться от дела Савонаролы, наблюдая развитие событий несколько свысока.

И все же смелость и непреклонность Савонаролы мне все более по душе. Однако, будь моя воля, я бы посоветовал ему сойти с амвона и найти отдохновение в книгах и молитвах, уединившись от мира в тихой келье (к чему, кстати, не раз призывал его папа Александр Борджиа).

* * *

На днях приобрел за пять дукатов глыбу белого мрамора, чтобы высечь из нее моего Вакха. Деньги выброшены на ветер: мрамор оказался непригодным. Пришлось снова потратиться и купить за ту же цену другую глыбу. Денег у меня мало, а думать приходится, к сожалению, не только о себе. В Рим заявился мой брат Буонаррото, который теперь сидит на моей шее, а родитель продолжает донимать просьбами о присылке денег.

Хотелось бы жить спокойно и ни о чем не думать, кроме работы. Не тут-то было. Ломай голову над семейными неурядицами, которые так отвлекают от дел. Не знаю, как мне отвязаться от моих домашних? Но сколько ни проси пощады, они с меня не слезут и будут терзать. Припомнил бы я сейчас синьору Лодовико, моему дражайшему папаше, сколько сил им было потрачено, дабы заставить меня бросить все эти художества. Послушай я тогда его и не научись работать с камнем, быть бы мне таким же балбесом, как остальные его отпрыски. Не миновать бы мне такой судьбы. И уж вряд ли я смог тогда высылать ему то немногое, что теперь урываю у самого себя.

Страшно вспомнить, как все ополчились против моего желания стать художником; особливо злобствовали отцовы братья. Скандалы в доме прекратились только после моего поступления в школу ваяния в садах Сан-Марко.

* * *

Рим, как и Флоренция, стоит на реке, глядясь в нее, словно в зеркало. Пока не пришлось еще повидать, как по Тибру плывут льдины, которые каждую зиму появляются у нас на Арно.

Римское небо соткано не из воздуха, а сплошь пропитано влагой. Хляби небесные то и дело разверзаются, и река от дождей вздулась, помутнела, приобретя бурую окраску. В полных водах Тибра все очертания теперь искажаются, словно в грязной луже.

Слепок Вакха потускнел под стать ненастью. В мою комнатенку свет просачивается еле-еле даже в ясную погоду. Уверен, что мой Вакх нисколько не будет походить на своих античных собратьев. Постараюсь как следует накачать его вином, и в этом будет главное отличие от греческих образцов. Мне хочется изваять крепко сложенного красивого юношу навеселе. Когда скульптура будет закончена, пусть всякому станет ясно, что Вакх хватил лишку, и его хмельное состояние будет выражено на лице и в движениях. У греков это всего лишь аллегория наслаждения ароматом спелого винограда, и я вправе назвать свою работу "Подвыпивший Вакх".

* * *

Сегодня Буонаррото отправился домой во Флоренцию верхом на муле. Не мог я долее держать его при себе, да к тому же у меня нет прислуги, чтобы ухаживать за ним. Нехватка средств лишает меня возможности нанять кого-нибудь для ведения хозяйства. Живу здесь как бирюк, и приезд брата поначалу обрадовал меня. Наконец-то отец и все домашние узнают из верных рук о моем здешнем житье-бытье. Пусть им будет доподлинно известно о моих нуждах и мытарствах одинокого существования, когда приходится самому себя обихаживать. Они там во Флоренции воображают, будто я здесь что ни день дукаты загребаю лопатой, а на деле все обстоит иначе. Несколько работ, которые мне удалось завершить, принесли так мало, что я едва свожу концы с концами.

Брат приехал сюда с желанием потрудиться и заработать себе на жизнь. Похвальное намерение. Но куда я мог его определить? Он ничего не умеет делать и, как остальные мои братья, не обучен никакому ремеслу. Единственное, на что он способен, пойти в услужение. Кстати, он меня уговаривал пристроить его конюхом или прислугой в дом Якопо Галли или даже к самому кардиналу Риарио. Но мог ли я просить для собственного брата место слуги у людей, с которыми поддерживаю вполне достойные отношения, несмотря на всю мою бедность! Надеюсь, что Буонаррото и отец поняли, в каком смешном свете я выставил бы себя и как повредил собственным делам, если бы поддался на уговоры брата. Я старался многое ему объяснить, дабы он не тешил себя радужными надеждами и на будущее.

И вот теперь он по дороге к дому. Мне как-то не по себе, словно я прогнал его отсюда. Что там скрывать, я люблю моих близких и хочу, чтобы в доме был достаток и все жили в добром согласии с моим отцом Лодовико. Со временем, надеюсь - и даю себе в этом слово, - смогу больше помогать братьям, нежели теперь. Но никто из домашних не должен сетовать, что пока я лишен возможности оказывать им такую помощь. Никто из них не вправе требовать от меня невозможного.

Эти посещения бередят мне душу. И случаются они всякий раз, когда моя семья переживает черные дни. С Буонаррото я подолгу говорил о бедности - его бедности, моей и всей нашей семьи. Иметь счеты с нуждой - занятие мучительное. Она неумолимо напоминает о себе, и от нее никуда не денешься. Как все просто, и даже ребенок поймет, что такое бедность.

Пора уже отправляться на званый ужин к одному другу Якопо Галли, у которого прекрасный особняк у Тибра неподалеку от замка св. Ангела. Но пропало всякое желание выходить из дома.

* * *

Среди знатных и состоятельных людей, с которыми я знаком в Риме, Якопо Галли проявляет наибольшее участие в моей судьбе. Он уже объявил о своем желании приобрести моего Вакха и заказал мне еще и Купидона, работа над которым далеко продвинулась. Но и этого ему мало. Его интерес ко мне столь велик, что я, право, испытываю неловкость.

Галли - неплохой знаток искусства, и его рассуждения на эту тему не лишены интереса. Он очень начитан и способен загораться, когда разговор заходит о поэзии или вообще о прекрасном. Но и его можно отнести к числу поклонников античности, хотя порою он очень толково судит о современном искусстве и по крайней мере ценит мою работу.

Надеюсь, что статуя Вакха, над которой теперь работаю по заказу Галли, позволит мне обрести больший вес в обществе. Пока могу сказать без преувеличений, что оно все еще глухо ко мне. Правда, Галли призывает меня набраться терпения и не спешить. Он уверен, что с моими способностями я смогу в конце концов заполучить немало важных заказов и обрести "всеобщее" уважение. Но дело тут не в моем терпении. Я отнюдь не считаю себя нетерпеливым. Но я чувствую, что способен на большее. У меня полно замыслов, которые ждут своего воплощения в мраморе. Лишь бы мне представилась такая возможность - вот и весь сказ. И пусть себе Галли говорит все, что ему заблагорассудится, - ему не заглушить моего недовольства.

Да, я недоволен окружающей средой и здешним равнодушием к молодым. Но хватит на сегодня жалоб! Не знаю даже, что заставило меня выплеснуться? Как бы ни были честны и искренни такие излияния, в них неизменно сокрыта определенная доля тщеславия, а стало быть, пользы от них никакой.

* * *

Когда папа Сикст IV возымел желание расписать свою капеллу в Ватикане, он позвал к себе в Рим Перуджино *, Гирландайо, Козимо Росселли * и Сандро Боттичелли, самого стоящего из всех. Но фрески в Сикстинской капелле сковала такая вялость, словно несколько старцев коротали здесь долгие зимние вечера, борясь с дремотой, когда усталым членам пора в постель, а сон не идет. Та же усталость пронизывает эту живопись. И если она не окончательно заснула, то явно пребывает в дремотном забытьи, как бы ожидая, пока кто-нибудь явится и, подхлестнув, выведет ее из этого состояния. Какая немощь воображения и таланта! Где былая смелость и живость, что отличали флорентийскую школу со времен Мазаччо * и Донателло?

* Перуджино, Пьетро Вануччи (ок. 1450-1523) - один из крупнейших мастеров умбрийской школы, для которой характерны плавность композиционных ритмов, мягкость колорита и лиризм пейзажных фонов. Оказал сильное воздействие на своих учеников - Рафаэля и Пинтуриккьо. Оставил большое живописное наследие, его полотна представлены во многих музеях мира.

* Козимо Росселли (1439-1507) - флорентийский живописец, автор приглушенных по колориту и несколько статичных композиций на традиционные религиозные сюжеты: "Св. Варвара, Иоанн Креститель и апостол Матфей" (Академия, Флоренция); "Поклонение золотому тельцу", "Тайная вечеря" (Сикстинская капелла, Рим).

* Мазаччо, Томмазо ди Гуиди (1401-1428) - живописец, чье суровое и мужественное искусство, проникнутое верой в человека, оказало глубокое влияние на развитие ренессансной живописи в Италии. Росписи в капелле Бранкаччи (Флоренция), "Распятие" (музей Каподимонте, Неаполь).

Теперешние живописцы пишут по стереотипной схеме. В их работах не найдешь проблеска каких-либо новшеств. Да они и не пытаются внести ничего нового в искусство. К чему утруждать себя, когда достаточно полистать Писание, найти там подходящий сюжетец, сделать пару набросков, а там уж рисуй и ваяй себе на здоровье. У каждого теперь перед глазами тысячи примеров готовых решений, оставшихся от времен расцвета тосканского искусства. Куда спокойнее малевать фигуры, нежели подвергать себя риску, внося движение в застывшие композиции того же Гирландайо или Росселли. Но упорствовать, цепляясь за старое, - значит пребывать в состоянии вынужденного равновесия, при котором даже немощные избавлены от необходимости утруждать телеса.

* * *

Благодаря великодушным стараниям Якопо Галли я получил важный заказ от аббата Сен-Дени - французского посланника при Ватикане. Мне поручено изваять в мраморе фигуру Богоматери, склоненной над телом Христа. Работа должна быть завершена в течение года, за что мне будет уплачено четыреста пятьдесят дукатов. Под контрактом Галли собственноручно сделал приписку, звучащую добрым и обнадеживающим напутствием. Однако он несколько переусердствовал, поставив меня в неловкое положение. Смогу ли я сотворить "самое совершенное мраморное изваяние, когда-либо существовавшее в Риме", как он написал? Француз мило улыбнулся этим словам, которые пришлись ему по душе, и теперь наверняка будет ждать от меня нечто особенное.

Я не страдаю ни излишней скромностью, ни тщеславием и оцениваю свои способности той меркой, под которую подхожу. Да и кто может знать лучше и более обо мне, чем я сам? А заказчики - те же торговцы, и не следует обольщаться на их счет. Уж коли пообещаешь им хорошую работу и таковая получится, они примут заказ не моргнув глазом, словно так оно и должно быть. Но не приведи господь, если работа не удастся, - они тут же тебя оговорят.

За всю мою недолгую карьеру художника (если можно так назвать мои трудовые годы) я впервые получил заказ такой важности. Но порученная композиция основана на религиозном сюжете, а посему придется действовать в жестких рамках и соблюдать некоторые каноны. Не знаю, насколько я смогу быть волен в работе над этим заказом? А француз уже успел надавать мне кучу советов, которые я постарался побыстрее забыть. Ни от кого я не намерен принимать никаких указаний, идей и советов, тем более что то и дело приходится отказываться от собственных идей, пока не отыщется одна-единственная, стоящая всех остальных. Август 1498 год.

* * *

Гораций в оде Меценату пишет о разных наклонностях, свойственных людям. Одни мечтают только о том, как бы одержать победу в заезде колесниц на стадионе в Олимпии, другие предаются праздности и ни за какие богатства Аттала * не согласились бы трудиться в поте лица, обрабатывая землю предков, а иные, наоборот, не помышляют ни о чем, кроме жизни среди лесов, полей, рек. Сам Гораций довольствуется судьбой, дарованной ему Полимнией. Введя его в круг поэтов, муза красноречия посулила, что однажды ему суждено будет достичь высот небесных. И поэт жаждет оказаться в окружении богов и заслужить венец лавровый - единственная награда светлым умам. Как и Гораций, на иное я не уповаю.

С некоторых пор во мне все более зреет желание покинуть Рим, и эта мысль берет верх над всеми остальными. Оставить Рим ради Флоренции. Но что случилось? Почему?

Все более убеждаюсь, что делать мне здесь почти нечего. Закончу для французского аббата скульптуру Богоматери, оплакивающей Христа, а что дальше меня ожидает? Пока не вижу для себя никакой возможности получения новой работы. Заказ на изваяние "Пьета *" - случай из ряда вон выходящий, и когда еще такой подвернется? Непросто найти заказчиков в городе, где что ни день отыскиваются античные скульптуры, достающиеся даром счастливым владельцам римских развалин. Высшее духовенство и знать нарасхват раскупают эти статуи для украшения апартаментов, фасадов дворцов, садов. Еще одна причина, сдерживающая подлинное развитие искусства в Риме, на что я открыто посетовал в разговоре с кардиналом Риарио. Правду я привык говорить без утайки, даже если это чревато неприятностями и нередко вредит мне самому.

* Аттал I (241-197 до н. э.) - один из правителей Пергамского царства. Термин пьета используется в изобразительном искусстве для обозначения сцены оплакивания Христа Марией (от итал. pieta - жалость, милосердие).

Потом, не стоит забывать о здешнем окружении. Настоящей художественной среды как таковой в Риме не существует. Кого тут только не встретишь: и выходцев из Ломбардии, работающих в основном скульпторами, и уроженцев Умбрии и Тосканы, заметно поотставших в своем творческом развитии. Все эти люди лишены каких бы то ни было принципов. Главное для них - не выходить за рамки традиционных канонов, и не более. Споров об искусстве среди них не услышишь, ничто их не может зажечь, расшевелить. Сейчас они работают в Риме, но с не меньшим успехом могли бы работать и на Туретчине. Все это ловкие ремесленники, поднаторевшие в своем деле.

В Риме не чувствуется никакого духа творческого соревнования. Да и откуда ему взяться, когда искусство здесь в загоне, а роль художников сведена на нет. Разве во Флоренции такое бывало? Словом, боюсь задохнуться в этой среде. Меня все более страшит, что, не ровен час, сам смирюсь с этим жалким прозябанием. Много ли нужно, чтобы человек сдался и похоронил в себе былые порывы? Достаточно довольствоваться пусть даже безбедным существованием. Здешние толстосумы на это и рассчитывают, а остальное приходит само по себе.

Ко всему прочему, для меня становится все более невыносимой одержимость местных почитателей античности. Римская знать и духовенство окончательно помешались на старине. А я хочу смотреть вперед, а не назад, в прошлое. Меня интересует будущее и годы, которые мне предстоит еще прожить.

Встретил сегодня умбрийского живописца Пинтуриккьо *, которому особенно повезло в Риме. В свое время он прибыл сюда как подручный Перуджино для работы в Сикстинской капелле да так и осел здесь.

* Пинтуриккьо, Бернардино ди Бенто (1454-1513) - живописец умбрийской школы, ученик Перуджино. Основные произведения: фресковые росписи покоев Борджиа (Ватикан) и библиотеки Пикколомини (Сиена).

* * *

Стоит подумать о "Пьета", как меня начинают одолевать сомнения: не слишком ли я поддался "советам" заказчика, а может быть, даже перестарался, прислушиваясь к ним? Француз пожелал, чтобы изваяние было "тонко" обработано, и я шлифовал мрамор что есть сил; ему хотелось, чтобы Христос лежал в традиционной позе, таковым я его сотворил - красивым и пропорционально сложенным. Доколе я буду поддаваться уговорам заказчика и не пора ли наконец больше прислушиваться к собственному голосу? Думаю, что мне удалось придать образу ту живую непосредственность, к которой стремился с самого начала. Непосредственность достигается не только мастерством. Работа все более и более нравится французскому прелату и его окружению, что меня несколько настораживает и огорчает. И чтобы закончить этот разговор, признаюсь, что, по-моему, мне так и не удалось выразить ничего нового в "Пьета". Вся скульптурная композиция слишком робка и приглажена, чтобы являть собой нечто новое.

От других я не потерпел бы подобной критики, да и вряд ли она будет высказана. Никак не возьму в толк, что вдруг заставило меня засомневаться, когда работа почти закончена и заказчик ею удовлетворен?

* * *

Сколько же детей наплодили священники в Риме! Дурной пример подается сверху, где терпимость дошла до предела. Что ни говори, а терпимее Александра VI папы не сыщешь. Он на все смотрит сквозь пальцы, лишь бы его оставили в покое. Вопросы веры его занимают куда меньше, чем интересы собственной семьи. На первом плане для него Ванноцца и ее дети. Чтобы не нажить себе неприятностей, достаточно не совать нос в личные дела папы и римской курии.

А Савонарола как раз этим и занимался. Поначалу исподволь, а потом уж пошел напролом и даже потребовал созвать во Флоренции вселенский собор *, дабы низложить правящего порфироносца. Да, это был святой и бесстрашный человек! Но его ждал ужасный конец, какой не приснится самому отъявленному негодяю. От него не осталось даже горстки пепла, развеянного над Арно.

Не знаю, отчего мне вспомнился сегодня Савонарола? Возможно, чтобы лишний раз отметить, что никогда я не был его приверженцем. О нем у меня было свое особое мнение. Я не верил в его идеи. И не потому, что считал его лицемером или шарлатаном, преисполненным особой амбиции, оказавшейся сильнее его самого, как, скажем, полагали Фичино *, Макиавелли * и другие наши литераторы. Просто я не верил Савонароле, считая его намерения заранее обреченными на провал. Он вознамерился изменить мир, а такое никому не доступно. Мир существует таким, каким его сотворил господь бог, и ничего с этим не поделаешь. Да и рассуждать об этом бессмысленно. Савонарола стремился даже изменить ход развития искусства и перевоспитать самих художников. (В этом смысле мне, например, не следовало создавать ни Купидона, ни Вакха.) Ему, правда, удалось кое-кому заморочить мозги (и среди таковых бедняга Сандро Боттичелли). А в его разделении людей на добрых и злых было что-то смехотворное, но по своей душевной чистоте он не замечал всего этого.

* Вселенский собор - съезд высшего духовенства христианской церкви для обсуждения и решения вопросов богословского, религиозно-политического и дисциплинарного характера.

* Фичино, Марсилио (1433-1499) - гуманист и философ, организатор Платоновской академии во Флоренции. Перевел на латинский язык сочинения Платона и учеников. В комментариях к ним и трактате "Платоновская теология о бессмертии души" (изд. 1482) разработал оригинальную систему философии на основе неоплатонизма, оказавшую влияние на развитие философской мысли Возрождения.

* Макиавелли, Никколо (1469-1527) - писатель, историк и государственный деятель Флорентийской республики. Выступал против феодальной знати и папства, сторонник единого итальянского государства, во имя становления которого считал допустимыми любые средства (впоследствии появился термин "макиавеллизм", обозначающий политику, игнорирующую законы морали).

* * *

Только что вернулся из Ватикана, где рассматривал залы, в которых папа принимает знатных особ, устраивает званые обеды, беседует с приближенными и наслаждается тишиной домашнего уюта. Это посещение позволило мне увидеть фрески, которыми Пинтуриккьо со сподручными расписал стены и своды парадных зал.

Сразу же замечу, что живопись значительно уступает той славе, которой художник здесь окружен. Свою склонность к вычурности он ловко подчинил прославлению величия папы Александра. И неплохо преуспел, наляпав в каждом углу позолоту, лепнину и прочую мишуру. А потом, это несметное количество портретов приближенных двора, детей папы и, возможно, самой его возлюбленной Ванноццы Каттанеи, этой таинственной красотки, ублажающей папу в часы досуга. Сам он изображен в профиль, коленопреклоненным, с молитвенно сложенными руками перед сценой воскрешения Христа. Когда я рассматривал портрет, мне даже почудилось, уж не во сне ли я вижу этот бесподобный лик Александра Борджиа с его правильными благородными чертами, в которых так мало святости. Меня нисколько бы не удивило, если бы изображенным оказался какой-нибудь иностранный посол, князь или высокопоставленный царедворец.

Ничего не скажешь, Пинтуриккьо - хороший портретист и, возможно, ни в чем не уступает нашему Гирландайо. Но позволительно узнать, а что нового он вносит в традиционную манеру письма и к чему, собственно, стремится? Всякое там злато и завиточки - эка невидаль. Как там ни суди и ни ряди, а живописец он заурядный, хотя и слывет великим творцом. Просто диву даешься, насколько же он преуспел в Риме, снискав себе славу несравненного мастера! А ведь вся эта позлащенная красота и приторная слащавость, не говоря уж об елейной набожности его святых и ангелочков, всего лишь пыль в глаза тем, кто ничего не понимает в искусстве. Окажись он по дороге из своей Умбрии у нас во Флоренции, а не здесь, никто сегодня не знал бы даже его имени. Художники типа Пинтуриккьо могут процветать только на здешней ниве, где мысль дремлет, искусство под спудом и любое новшество вызывает страх.

Недалеко ушли по сравнению с ватиканскими залами и фрески Пинтуриккьо в церкви Арачели, что на Капитолийском холме. Все те же портреты заказчиков рядом с изображениями святых, застывших в привычных позах. И здесь смешалось воедино земное и небесное, что вызывало такой гнев у бедняги Савонаролы.

Нетрудно понять из всего сказанного, на что способны остальные художники, работающие в Риме. Я уж не говорю о манере писать яркими красками - безвкусица, распространенная с легкой руки Пинтуриккьо. А потом, все эти деревца, тучки, пышные одеяния, драгоценные каменья... Возможно, это тоже имеет отношение к искусству. Но мне хотелось бы, чтобы живопись очистилась от всякой дребедени, рассчитанной на простофиль. Живопись я хочу видеть без украшений, обнаженной, как выжженная земля.

* * *

Заходил нынче к кардиналу Риарио, чтобы оценить его последнее приобретение для знаменитой коллекции антиков. Вскоре там появился Якопо Галли, и разговор об искусстве древних греков и римлян еще более оживился. Но вдруг, прервав себя на полуслове, Галли спросил, отчего я выгляжу крайне неряшливо и совершенно не слежу за своей наружностью и одеждой? Ведь положение обязывает меня поддерживать больший "лоск". Вторя ему, Риарио загорелся желанием поскорее увидеть меня женатым. Мне, мол, нужна женщина, которая заботилась бы обо мне. Словом, пришла пора меня обженить, и он, Риарио, уже присмотрел одну девушку - племянницу своего друга епископа.

Сдается мне, что кардинал и Галли затеяли такой разговор неспроста. Но что бы они там ни говорили, я не собираюсь изменять своим взглядам и привычкам. Коли оба нуждаются во мне, пусть принимают меня таким, каков я есть. Женщина нужна мне лишь тогда, когда я вспоминаю о ее существовании.

И все же сделанная запись кажется мне несколько курьезной, но не лишенной смысла. Ведь мысли о женщинах тоже составляют частицу моего бытия. И коль скоро я их высказываю, а вернее, записываю, значит, не собираюсь вовсе с ними расстаться. Но голова моя занята другим, и мне пока не до женитьбы.

* * *

На исходе пятнадцатый век. Мне уже двадцать пять. Годы бегут, а мне кажется, что я выкован из железа. Ни труд, ни невзгоды не могут меня сломить. Я чувствую в себе такой заряд сил, что мне по плечу любое начинание в искусстве. Но самое главное, у меня такое предчувствие, что наступающий век будет всецело моим веком. То, что пока мне не удалось сделать, я совершу в недалеком будущем. И я твердо в это верю.

Если оглянуться назад на прожитые годы и вспомнить то немногое, что я сделал, то причин для особой радости у меня нет. Удовлетворения я не испытываю, но вера во мне жива. Мне удалось в совершенстве овладеть искусством ваяния, и вряд ли сыщу себе равных здесь или где-либо. Я умею также извлекать мрамор из каменоломен, как заправский каменотес. Этому ремеслу я обучился в Карраре, куда выезжал, чтобы раздобыть мрамор для моей "Пьета". Приобретенные там навыки будут для меня большим подспорьем в работе ваятеля. У меня появилось немало друзей среди рабочих в этой среде, и мне стал ближе и понятнее их труд. Скульптура для меня - это человечество, обнаженное, как камень, отягощенное непосильным трудом и лишениями.

Ничего мне не жаль в уходящем старом веке. Мне не жаль даже дней моей молодости, поскольку я лишен был сладостной свободы и беззаботного детства моих сверстников. Мне даже кажется, что никогда я не был ребенком. Меня постоянно сопровождали труд и заботы. Возможно, поэтому я привык смотреть больше на жизненные невзгоды, нежели на радости бытия. И пока мир предстал мне только одной своей стороной. Все остальное - сущая глупость, услада для дураков.

О старом веке я сохраню в памяти только год своего рождения.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Флоренция, июнь 1501 года.

Снова я в моем городе. Оставаться долее в Риме было уже невмоготу: и работы никакой, да и охота пропала. Хотелось сменить обстановку. После того как плакальщики лишились власти, здесь дышится легче. Нашел немало перемен в общественной жизни, религиозный угар заметно угас. У меня такое ощущение, что все вокруг вздохнули наконец с облегчением - обратная реакция, пусть еще робкая, на то состояние надрыва, в котором все оказались по милости настоятеля Сан-Марко. Но когда я бываю у художников, то с горечью вижу, что многие из них еще не оправились от недавнего безумия, которое дает о себе знать в их работах.

Боттичелли - творец "Весны" и "Рождения Венеры" - доживает свою старость, каясь в грехах. Старина считает, что совершил их немало при написании "богохульных" картин (работая сейчас над рисунками к "Божественной комедии" Данте, он надеется вымолить прощение всевышнего *). Филиппино Липпи вконец исписался и ни на что более не способен, как повторяться с монотонной назойливостью. Пьеро ди Козимо * все еще оглушен голосом Савонаролы, разбит болезнью и мучается кошмарами, от которых уже не исцелят ни говения, ни моления. Лоренцо ди Креди живет монахом и корит себя, отчего писал не одни только распятия и вовремя не покаялся, прежде чем все суетное было предано сожжению.

* ...надеется вымолить прощение всевышнего - здесь автором допущена неточность: Сандро Боттичелли (1444-1510) работал над рисунками к Данте ранее, т. е. до 1481 г., и завершил свой графический цикл к 1495 г. В упоминаемый период мастер писал "Мистическое рождество" (Национальная галерея, Лондон), отмеченное смятением чувств и отходом от ренессансных идеалов.