Дневник офицера: Письма лейтенанта Николая Чеховича к матери и невесте

Письма Н. Чеховича к матери и Шуре

20 сентября 1943 г.

Мама! Мы на новом месте. Местность ровная. Немец нас видит, как на ладони. Его тоже великолепно видно. Жить здесь не особенно плохо. Правда, тесно. Есть патефон, гитара. Для развлечения иногда играем.

Мама, ты знаешь, как до сих пор мне везло. Счастье пока не изменяет мне. Сегодня я делал съемку плана обороны. Выбрал наблюдательный пункт и занялся делом. Как назло, фриц стал бить по моему наблюдательному посту из миномета. Съемка срочная, уйти нельзя, некогда, а мины ложатся в 5–10–15 метрах. Очень трудно делать съемку, когда то и дело пригибаешься от осколков. Наконец мне надоело это. Решил сначала закончить съемку другого участка. Через полчаса немцы перенесли огонь в другое место. Я пришел на наблюдательный пост и вытаращил глаза от изумления. На том месте, где я сидел, еще дымились три воронки. Задержись я еще немного, не пришлось бы мне больше никогда писать тебе письма. Это называется повезло!

В остальном все в порядке. Фриц очень ослаб; на каждый его снаряд, мину, пулю летит больше десятка наших. Обо мне не беспокойся. Крепко целую.

20 сентября 1943 г.

Здравствуй, Шурочка!

Ты знаешь, какое счастье для меня получать твои письма. Особенно здесь, на переднем крае Первое твое письмо получил я ночью. И, несмотря на все неудобства, тут же его прочитал. Сон как рукой сняло. Долго пролежал, вспоминая тебя. Какое счастье на несколько часов отвлечься от окружающей обстановки! Забыть, что лежишь в сыром, прокопченном блиндаже, забыть, что двое суток провел под огнем немцев, оборудуя свой участок обороны. В памяти проносятся вечера наших встреч. Вспоминаешь все до мельчайших подробностей. Особенно последнее пожатие руки, последний взгляд на твое дорогое лицо. Почему я не сказал тебе тогда, что люблю тебя?! Конечно, мы мало еще знали друг друга. Но для меня с первого же вечера было ясно, что в жизни я не встречал такой девушки, как ты. Надо было тебе все сказать. Я бы хотя знал твой ответ. А теперь я пишу письма тебе, как простому товарищу, а хочется совсем в другом тоне: как самому близкому другу. Я хотел бы получить от тебя ясный, прямой ответ.

Развлечений у нас в окопах передовой не особенно много. Играю на гитаре. Мне особенно стала она дорога, когда я узнал, что ты тоже играешь на этом инструменте и тебе он нравится.

С наступлением темноты веду пулеметную перестрелку с фрицами. Это тоже своего рода развлечение, особенно когда бывает плохое настроение. Треск пулемета, свист пуль, посылаемых фрицами на мою любезность, вообще вся шумиха перестрелки как-то немного заглушает тоску.

Я очень рад, что ты живешь в довольно хороших условиях и есть надежда на лучшее. По-моему, нет оснований не отпустить вас на учебу домой. Обстановка на фронтах и международная складывается очень благоприятная. Пожалуй, наступление холодов еще ускорит ход войны. Как только замерзнут болота, а то и раньше, начнем наступление и мы. Едва ли немцы долго выдержат наступление по всему фронту. Конечно, нам придется вести войну до самого конца. Но вас пора бы отпустить. Вы уже и так много сделали для достижения победы. Пожалуй, пора подумать и о послевоенном восстановлении хозяйства страны. Тогда понадобятся не только рабочие руки, но и специалисты всех отраслей промышленности. Мне бы очень хотелось, чтобы вас отпустили и ты наконец отдохнула бы от кочевой жизни, а я смог бы более регулярно вести с тобой переписку. Очень уж часто меняется у вас адрес.

Шурочка, если бы ты знала, как я жду твоего ответа! Не предполагаю, каков он будет. Ведь ни из разговоров с тобой, ни из твоих писем невозможно сделать ни положительного, ни отрицательного вывода. Будем ли мы продолжать нашу дружбу после войны? (Я пишу «дружбу», — надеюсь, ты поймешь, что этим словом я хотел сказать больше.) Мне тебя не забыть никогда. Но ты? Будешь ли помнить ты меня? Ты живешь в городе, ходишь в кино, клуб. Без сомнения, встречаешься со многими молодыми людьми. Не долго забыть человека, с которым была знакома несколько вечеров, но для которого за это короткое время ты стала очень дорога. Тем более, он далеко, находится в таком месте, где сейчас жив, а через минуту писарь вычеркивает его из списков. Стоит ли его ждать? Терять время? Что ты ответишь на этот вопрос? Вот о чем я часто задумываюсь. А у меня есть привычка предполагать самое худшее. Так что после таких размышлений у меня бывает плохое настроение, как я писал вначале.

До свидания, дорогая. Жду твоего ответа.

Коля.

P. S. Прости за небрежный вид письма: пишу в блиндаже на полевой сумке, лежащей на коленях. При всем желании аккуратнее не напишешь.

13 октября 1943 г.

Мама, тебя, наверное, удивляет предпочтение, отдаваемое мною переднему краю. Удивлю тебя еще больше, сказав, что это не только мое мнение, а почти всех. Почему — объяснить длинновато, когда-нибудь в другой раз. Сегодня пишу «на тычке». Всю ночь путешествовали по траншеям. Сверху — дождь, снизу — жидкая глина или вода до колен. По бокам тоже глина. Но шутки и смех все равно не умолкают. Тем более, что то и дело есть повод посмеяться. То один, то другой из нас самым нелепым образом шлепаются. Если сейчас я смеюсь над помкомвзвода (он у меня славный парень), то через минуту он надрывается надо мной.

13 октября, 1943 г.

Здравствуй, Шура!

Сегодня получил сразу два твоих письма. Обидно будет, если некоторые из твоих писем пропали. Ведь каждое из них приносит мне столько радости. Я храню все твои письма, часто перечитываю их и каждый раз нахожу все новое, чего, кажется, не замечал раньше. Всегда в письме от дорогого сердцу человека между строк читаешь больше, чем написано в строках. Твои письма всегда придают мне новую энергию, бодрость в суровых условиях фронтовой жизни. Я, кажется, еще не описывал тебе подробности боевой операции, участником которой я был. Напишу в следующих письмах. Тогда мы ползли ночью под проливным дождем, то и дело прижимаясь к земле от пулеметных очередей и каждую минуту ожидая, что наползешь на мину. А я все время ощущал в кармане гимнастерки теплое, дружеское похрустывание бумаги твоего письма. Казалось, ты здесь вместе со мной, и почему-то меня наполняла уверенность, что я вернусь не только живым, но и невредимым. Рассудок говорил, что шансов на это у меня не так уже много, что я так же легко могу навсегда остаться лежать около немецкой колючей проволоки, как и всякий другой. Но какое-то другое чувство подсказывало, что это еще не последняя операция, в которой я участвую. Тогда я не верил этому чувству, теперь вижу, что оно не обмануло меня.

Будет ли счастье и дальше сопутствовать мне, как сопутствовало до сих пор? Не знаю. Во всяком случае, я ни разу не шел ему навстречу. Я очень люблю жизнь, мечтаю о жизни после войны, о встрече с тобой, и все-таки любовь к жизни нисколько не мешала и не мешает мне итти на самые опасные участки. Не моя вина будет, если после войны я вернусь живым. А как бы хотелось вернуться! Особенно теперь, когда я имею такого друга!

Знаешь, Шурочка, в долгие ночи на передовой, когда совершенно нечего делать, часами лежишь в блиндаже, вспоминая прошлое, мечтая о будущем. Так было еще весной, когда мы стояли под Синявиным. У меня есть в характере некоторая мечтательность. В бою она уступает место холодной расчетливости. Хорошо было тому, у кого дома осталась девушка. Он получал письма, мог мечтать о будущей встрече. У меня не было такого близкого друга. Постепенно в своем воображении я сам создал его. В мечтах я видел девушку, с которой хотел бы встретиться после войны, — это была только мечта. Мог ли я ожидать, что когда-нибудь она превратится в действительность! Нас сняли с обороны. Отправили в Ленинград. В первое посещение клуба я случайно увидел девушку. Девушку моей мечты. Это сходство было таким неожиданным, что я невольно вздрогнул. Мечта превратилась в действительность, но действительность оказалась, несомненно, лучше мечты. Не буду повторять, как мы познакомились с тобой. Лишь еще раз вспомню, как мало мы были вместе. Последний вечер я почти не мог ни о чем говорить. И думал только одно: что вижу тебя в последний раз перед долгой разлукой.

Шурочка, я не сказал тогда тебе, что люблю тебя. Почему? Ты сама понимаешь. Трудно сказать первый раз в жизни эти слова девушке, особенно если не уверен, любит ли она тебя. С тех пор прошло много времени. Я писал тебе, ты отвечала. Но только сегодня из последнего письма я узнал, что ты тоже любишь меня. Если бы ты знала, милая Шура, сколько радости принес мне твой ответ! Ты пишешь, что можно было все понять из других писем. Конечно, я понимал, но согласись, что есть разница — понять самому или узнать ответ, сказанный тобой. Теперь у меня не осталось ни малейшего сомнения. Больше ты не получишь письма, написанного под таким тяжелым настроением, как было однажды. Кстати, прости, если я тебя обидел содержанием того письма.

Ну, надо кончать. А хочется писать еще и еще. Пиши о себе побольше. Как работа? Какое смотрела кино? Что читаешь? Поверь, что каждая мелочь интересует меня.

До свидания. С приветом к тебе Коля.

26 октября 1943 г.

Здравствуй, мама!

Живу хорошо, не беспокойся обо мне. Конечно, бывает и очень тяжело, но ведь на то и война. К счастью, я все-таки крепко сделан, да и характер у меня не унывающий. Позавчера пришлось итти с вечера на передний край. Представь себе эту веселую картину. Ночь. Все время, не переставая, идет паршивый осенний дождь. Тьма такая, что не видно собственной руки. Итти более 15 километров по грязной фронтовой дороге, и почти половину этого расстояния по залитому водой лабиринту траншей. Ты всегда удивлялась моему умению ориентироваться на местности и вспоминала тот случай, когда я тебя вел по незнакомому лесу километров пять и без ошибки привел на нужное место. По сравнению с тем, как приходится путешествовать сейчас, все это были детские игрушки. Одному бы итти еще полбеды, но нужно все время заботиться, чтобы не растерять людей. В такие минуты особенно чувствуешь свою ответственность командира. Как важно иногда пропустить мимо себя бойца, сказать ему шопотом ободряющее слово. А иногда, наоборот, короткое приказание, суровый тон подчеркивают и дают понять людям всю важность четкого исполнения задания.

Сходили, пришли обратно, едва успели отдохнуть часа три и пообедать, как приказ снова итти туда же. Снова пошли, снова то же удовольствие. На обратном пути получил по дороге в штаб два письма — от тебя и от Шуры. И несмотря на двухсуточное напряжение всех сил, на то, что я опять с головы до ног вымок и был облеплен глиной, а впереди предстояло еще километра два пути, настроение так поднялось, что пел песни, шутил с бойцами и наконец не стерпел. Поручил довести людей своему помощнику, а сам оставшиеся полтора километра пробежал бегом, чтобы приготовить все для встречи усталых бойцов. Я затопил печку, получил продукты, поставил чайник. Они пришли, и все было готово. Можно было и обогреться, и поесть, и попить чайку. Никто из бойцов не благодарил за заботу, но я знаю, как они ценят ее. Они платят мне такой же, если не большей, заботой. Только закончив все дела, стал писать тебе и Шуре. До сих пор сам удивляюсь себе. После двух суток без сна и шестидесятикилометрового «гулянья» по «самой замечательной» дороге я бежал так легко, как будто несколько дней перед этим никуда не ходил.

Получил сейчас открытку, что ты уезжаешь в Москву. Очень беспокоюсь за тебя, как ты доедешь. Не надо было брать никаких моих вещей. Если не продала, подарила бы кому-нибудь. Главное, чтобы ты доехала благополучно, а вещи — ерунда. Жив буду — наживу, а нет — так и не понадобятся. Надеюсь, что теперь письма будут ходить быстрее. Так хочу спать, что хоть подпорки подставляй под веки. Все-таки эти двое суток утомили.

26 октября 1943 г.

Здравствуй, дорогая Шура!

Сегодня получил твое письмо с новым адресом. Надеюсь, больше никогда не изменится он на полевую почту. Я очень рад, что наконец-то ты живешь дома. Конечно, работать на военном заводе тоже не легко, в особенности с непривычки, но все же не сравнить с вашей работой на трудфронте. Ты хоть после работы можешь хорошо отдохнуть в домашней обстановке. Я думаю, что мне тоже осталось недолго сидеть в окопах. Должны же и мы когда-нибудь перейти в наступление. Всюду фрицев гонят. Мне пишет товарищ из-под Харькова. Он в одной из гвардейских харьковских дивизий. Фрицы так «успешно» удирают, что бросают все, вплоть до ботинок. А мы здесь все еще сидим. Что толку, что только я один выпускаю ночами до 20 пулеметных дисков бронезажигательных пуль по вспышкам немецких выстрелов. Да еще сколько выпускают мои хлопцы! Все равно результатов не видно. Убил ли я кого, ничего не знаю. Другое дело в наступлении. Уж если прошил фрица автоматной очередью, то можешь быть уверен — одним меньше. Ребята у меня, как на подбор. С такими можно смело итти на любое задание.

Пиши больше о своей жизни. Меня очень все интересует. Как только получу фото, пошлю тебе, если выйду более или менее прилично. Надо кончать. Признаться, перечитывая письмо, нахожу его довольно бессвязным, — да это и понятно. В голове масса мыслей, все хочется написать, но все не уместишь: невольно перескакиваешь с одной на другую.

30 октября 1943 г.

Здравствуй, мама!

Я жив и здоров. Живу довольно хорошо. Почему довольно? Очень уж трудно далась последняя неделя. Встаешь в 5 часов и ведешь людей на работу. Обратно возвращаешься уже затемно. Итти приходится километров за двенадцать в одну только сторону, а грязь здесь такая, какой я не видал еще в жизни. Сапоги терпели, терпели и не выдержали. Теперь чиню чуть ли не ежедневно, и все равно текут. Надеюсь, что вместе с зимним обмундированием, может быть, выдадут сапоги.

Мне иногда вспоминаются твои слова: «Коля, смотри не промочи ноги, а то простынешь!» Не раз приходилось не только ноги, а вообще вымокнуть от носа до пят, да вдобавок в таком виде проводить на открытом воздухе по нескольку дней. Но я не унываю. Почти всегда весел, часто пою песни. Часы, твой подарок, все еще идут. Иногда капризничают, но у меня выработался к ним особый подход, так что пока ничего. Хорошо, что я сделал их светящимися. Это пригодилось мне здесь.

5 ноября 1943 г.

Здравствуй, мама!

Получил твое письмо с адресом Юры. Спасибо. Как мне хочется вернуться домой! Особенно сейчас, когда из твоих писем я узнал всю тамошнюю жизнь. Но, несмотря на то, что я люблю жизнь, все окружающие уверены, что я ею нисколько не дорожу. Происходит это потому, что, во-первых, я крепко держу себя в руках и, во-вторых, как говорится, научился воевать. Сейчас вспоминаю свое поведение первые месяцы войны, — верно, не сравнить с теперешним. Много значит опыт. Тем более у меня выработана привычка все изучать и из всего извлекать для себя пользу. И это позволяет мне пройти там, где не могли пройти другие. Конечно, все дело случая, но и голова на плечах должна быть. Посмотрю, что будет дальше. Будь уверена, что не уроню чести своих родителей. Если суждено, то вернусь, а если нет, то, что же, — не я первый. Сейчас подходят праздники. Поздравляю тебя с годовщиной Великой Октябрьской революции. Надеюсь, что хоть по случаю такого знаменательного дня мы что-нибудь предпримем насчет фрицев. Очень надоело сидеть в бездействии и заниматься только работой.

Мама, если со мной что-нибудь случится, ведь я не бронированный, то напиши Шуре — она замечательная девушка. Я еще не встречал такой. Пишет часто. Когда почему-либо от меня дней пять нет писем, очень беспокоится. Правда, я тоже так. Хотелось бы встретиться с ней.

Мама! Имеешь ли ты какие-нибудь льготы? Жаль, меня там нет. Много я помог бы тебе, особенно сейчас, первое время в Москве. Насчет света: если он слаб во всем доме, то плохой контакт на столбе, а если у нас одних, то в пробках или проводке.

Пока кончаю. Пишу в траншее во время работы. Писать паршиво: кругом вода и глина. Весь вымазан ею с головы до ног.

До свидания. Целую.

Обо мне не беспокойся. Береги себя. Юре послал письмо. Дождусь ли ответа?

Ноябрь 1943 г.

Дорогая Шурочка!

Сейчас сидел, читал книгу, и не знаю, подействовала ли обстановка (потрескивают в печурке дрова, тускло горит коптилка, тихо, доносится дыхание спящих бойцов), или встретившееся в книге имя Шура, но только так захотелось повидать тебя, поговорить с тобой хоть несколько минут! Я, не задумываясь, отдал бы год жизни за минуту свидания с тобой. Когда придет тот счастливый день, что я скажу тебе: «Здравствуй, Шурочка!» и пожму твою руку, а может быть…

Кажется, уже не долго ждать, дни летяг, как минуты, но хочется еще быстрее. Какими словами передать то нетерпение, с каким ожидаешь дня встречи!

Конечно, ты без слов все понимаешь. Да, наверно, и сама чувствуешь то же. А потому заканчиваю это отрывочное письмо. Написал я его неожиданно для самого себя. Не знаю, послать ли? Пожалуй, пошлю. Пойми, милая, все чувства, которые я вложил в него.

Крепко жму твою руку.

8 ноября 1943 г.

Здравствуй, мама! Спасибо, что часто пишешь. Мне очень интересно все, как там у вас. Тяжело тебе приходится, и я не могу ничем помочь. Сейчас свободный час выдается редко. У меня все хорошо: не беспокойся. Одет тепло: фуфайка, нагельное белье, ватные брюки, гимнастерка, меховая безрукавка, телогрейка, шинель. Шапку, правда, дали очень некрасивую, так что пока предпочитаю носить фуражку. До праздников все время работали на передовой. Сегодня второй день отдыхаем.

Крепко досталось, особенно нам, командирам. Бойцы не каждый раз ходили на работу: то ботинок порвется, то ногу натрет, то в баню пойдут. А нас заменить некем. Я здорово, до крови стер ногу (очень плохо отремонтировал сапоги) и все-таки ходил. Даже ни разу не заявил никому. Итти все равно ведь надо. Стиснешь зубы и идешь так, что бойцы едва поспевают.

Сейчас наступила реакция. Как лег в 8 часов вечера, так проснулся только в 11 утра. Зато проснулся бодрым, свежим. Разделся до пояса, пробил в воронке лед, основательно вымылся. Первый раз за весь месяц, наконец, отскреб всю глину с обмундирования.

Чувствую себя прекрасно. Я снова готов идти куда угодно. Пожалуй, в таком настроении я ни секунды бы не задумался, если бы мне нужно было перебежать нейтральную зону и забросать фрицев гранатами. Ты знаешь, у меня и раньше бывало «воинственное настроение». Это только показывает, как немного надо, всего два дня отдыха, чтобы полностью восстановить свои силы. В общем у меня все хорошо. Беспокоюсь о тебе.

9 ноября 1943 г.

Здравствуй, дорогая Шура! Получил сегодня твое письмо. Пользуясь тем, что дежурю по части, спешу ответить. Если бы не дежурство, то наверняка в один вечер ответить не успел бы. Наше свободное время уплотнили до чрезвычайности. Вечером конспекты и подготовка к занятиям. Днем на занятиях тоже не напишешь. Все занятия в поле. Удивительная в этом году зима. Никогда еще не приходилось встречать мне такую мягкую зиму. Правда, в этой области я встречаю зиму первый раз. Может быть, здесь всегда так, но, наверное, этот год везде одинаково. Из Москвы мне пишут, что там тоже не поймешь: зима или весна наступает. Такая мягкая погода может быть очень приятна в городе, но нам не совсем улыбается. Под снегом — незамерзшая вода, и часто то один, то другой возвращается домой, провалившись по пояс в воронку.

Каждый день лыжные занятия. Я очень люблю спорт, особенно зимний — лыжи, коньки. В Москве бывало каждый выходной уезжал в парк. У нас там большой парк, граничащий одной стороной с Сельскохозяйственной выставкой, а другая уходит в леса Московской области. А еще больше любил забрать коньки и к вечеру поехать на каток в ЦПКО имени Горького. Сколько удовольствия мчаться по зеркальной поверхности льда, сверкающего в лучах прожекторов! Все аллеи парка превращены в ледяные дорожки. Устанешь кружиться на шумном центральном катке, и уносишься по аллее в сумрачную глубину парка. Повторятся ли когда-нибудь такие вечера? Как хотелось бы мне провести такой вечер с тобой! Вместе с тобой рука об руку скользить по зеркальной поверхности льда. Или итти на лыжах в ясный солнечный день по парку, где, покрытые серебристым инеем, как в сказке, стоят деревья. Один бы такой день или вечер! А потом я с усмешкой пошел бы даже навстречу верной смерти. Как много значит для человека любовь! Никогда прежде до знакомства с тобой я не знал и не переживал этого.

Знаешь, Шурочка, часто, когда перечитываю свои письма, у меня возникают такие мысли: не думаешь ли ты, что я часто довольно образно описываю события своей жизни, только, как говорится, «для красного словца». Надеюсь, что нет. Ты, конечно, понимаешь, что в условиях военной жизни от души поговорить с любимым другом, даже через письма, — большое счастье. Ведь всегда очень хочется передать свои мысли и чувства как можно ближе к действительности. А это не так-то легко сделать через мертвую бумагу письма. Но я думаю, что ты в моих письмах, так же как и я в твоих, между строк понимаешь больше, чем написано в строках. Пожалуй, надо кончать. Хотя мыслей в голове столько, что не описать и в десяти письмах.

До свидания. Крепко жму твою руку.

12 ноября 1943 г.

Мама, у меня все хорошо. Вода кончилась. Все замерзло. До чего я этому рад. Скорей бы выпал снег, встанем на лыжи. Как хорошо ты описала 7 ноября! Я так живо представил всю привычную картину встречи праздника у нас дома! У меня, конечно, все было по-другому. Ночь перед праздником нес вахту на передовой. Ночь прошла спокойно. Фрицы, наверное, боялись нос высунуть из своих щелей. Полюбовался зрелищем, пожалуй, более грандиозным, чем салют в Москве. Это салют нашей артиллерии и «катюш». В темноте ночи на одном конце горизонта вдруг начинают вылетать один за другим огненные клубки и раздается характерный скрипящий звук. Клубки тают в небе, а у фрицев начинают вырастать огромные фонтаны огня. Земля колышется, как кисель, от мощных взрывов. Невесело в такой момент фрицам. Если к этому прибавить разноцветные струи трассирующих пуль, перелетающих в воздухе, и ракеты всех цветов, то можешь себе представить, как интересно любоваться таким зрелищем. Это, пожалуй, поинтересней, чем фейерверк в парке в выходной день.

Днем 7-го с утра меня вызвали в старое расположение на кросс. День был великолепный.

Времени в запасе было много. Погулял в прифронтовом городке, сходил в кино. Направился на кросс. Три километра прибежал в 13 минут 40 секунд. Сапоги очень тяжелы: трудно бежать. В общем праздник провел как нельзя лучше. Наслаждался полной свободой: никто никуда не направляет, не вызывает, ни о чем не заботишься. Давно у меня не было такого времени. Три ночи спал раздевшись!

После праздников опять будни. Опять работа на переднем крае. Вчера работали последнюю ночь. И, как бывает, не повезет человеку. В последнюю ночь, в последнюю минуту перед уходом погиб от шальной пули мой помощник. Я стал разговаривать с ним в траншее, и вдруг он захрипел и опустился на дно траншеи. Пуля попала в голову. Сколько раз около меня падали люди, и все же до сих пор не могу спокойно видеть такую смерть. Я был просто потрясен. Как я ненавижу виновников всех ужасов войны! Как хочется отомстить! Весь остаток ночи я провел, поливая из автомата позиции немцев, в надежде, что хоть одна из всех пуль, может, где-нибудь пристукнет гада.

До свидания. Привет родным и знакомым. Целую крепко.

16 ноября 1943 г.

Мамочка! Дела у меня идут хорошо. Сегодня дежурю по части. Пришлось порядочно полазить по столбам, зато вечером, после коптилки, электрический свет был для нас праздником. Наши, офицеры на радостях качали меня. Чуть потолок не сломали моим грешным телом. А я вспомнил нашу квартирку. Как ты была довольна, когда я электрифицировал ее.

Ты пишешь о том, как живет Игорь. Призадуматься заставило меня то, что ты пишешь. Прямо удивительно, как ловко сумел он «окопаться» в тылу. Помню, в начале войны, как много он говорил красивых слов. Пошел добровольцем тоже в виде красивого жеста, а как услышал первые взрывы, так и хвост поджал. Я напишу ему письмо, — пусть знает, что я думаю о нем.

Если я останусь невредим, то больше всего надеюсь пойти учиться в Военную академию. За это время я успел полюбить военную службу. В общем ничего загадывать не хочу. Жизнь покажет.