Дневник офицера: Письма лейтенанта Николая Чеховича к матери и невесте

Письма Н. Чеховича к матери и Шуре

30 ноября 1943 г.

Здравствуй, мама!

Хотя времени нет совершенно писать, но не могу — «душа не терпит»: хочется поговорить с тобой.

Как я люблю читать твои письма! Спасибо, что ты их пишешь часто и описываешь все малейшие подробности. Мне все очень интересно. Прости только, что не могу регулярно отвечать.

Хочется поделиться мнением по каждому вопросу. Сейчас у меня лежат без ответа, помимо твоих, письма от Игоря, Шуры, Лиды. Я отвечаю в первую очередь тебе.

Как я тебе благодарен за текст присланной песни! Сколько она мне напомнила хорошего! Когда-то давно, когда еще не было войны, я слушал концерт. Тогда я услышал эту песню. Слов не запомнил, но музыка, прекрасно гармонирующая с моим настроением, в этот вечер глубоко запала мне в душу. Я сам сочинил текст песни. Она весь вечер звучит у меня в сердце. Тогда я был мечтателем, это немного есть и сейчас. Пока все спокойно, мы на отдыхе. Отчего не помечтать, как в былое время? В бою я действую с холодным расчетом. Но стоит вернуться с задания, с полчаса провести в землянке, как уже снова приходят мечты о чем-нибудь особо героическом. И это несмотря на то, что прекрасно знаешь, что «война есть война» и нечего искать в ней ту красоту, какую мы привыкли представлять себе в мирное время и сейчас в тылу.

Насколько я знаю из опыта, самый храбрый человек дорожит жизнью. Разница между храбрецом и трусом лишь в том, что первый дорожит жизнью разумно, тогда когда это можно и нужно, а второй всегда и всюду трясется над ней. Меня товарищи считают смелым до безрассудства. Но я уверен, что чувствую то же, что и самый робкий новичок. Когда бывало на работе стоишь или ходишь по нескольку часов среди посвистывающих пуль, то все время напряженно всем телом ожидаешь, что этот свистящий кусок металла врежется в тебя. Или, например, под артиллерийским обстрелом. Слушаешь вой приближающегося снаряда, особенно когда по звуку определяешь, что он упадет близко, и сердце так неприятно сжимается. Но я никогда не показываю этого. Я укрываюсь, пригибаюсь или ложусь только в тех случаях, когда знаю, что это поможет.

У нас настоящая зима, ходим на лыжах. Скверно, что чортова болотистая местность плохо замерзает. Только и жди, что ввалишься в какую-нибудь затянутую льдом воронку.

Одет тепло: не беспокойся. В общем, как обычно, хорошо. Настроение бодрое. Надо кончать, так как «засыпаю на корню».

4 декабря 1943 г.

Мама! У нас уже зима. Снег лежит повсюду, но под снегом вода. Как она мне надоела! Ездим на лыжах. Я себе подобрал замечательные, легкие, сами летят.

Надеюсь, что день рождения, 12.12.43 г., буду встречать здесь. На перемену нет пока никаких намеков.

Расскажу об одном случае, о котором я еще ни разу не упоминал в своих письмах, чтобы понапрасну не тревожить тебя. Ведь тебе опасность покажется обязательно во сто крат больше, чем на самом деле. Работали по ночам, днем спали в землянках. Одна ночь отклонилась от распорядка. Немцы надумали устроить разведку боем, то есть, выражаясь более просто, начали наступление не очень крупным подразделением. Само собой, что мы, не дожидаясь приглашения хозяев обороны, где мы работали, присоединились к ним. Моментально черпаки и лопаты сменились автоматами; каждый выбрал себе ячейку, — и пошла стрельба. Я удачно попал в крытую ячейку. Сквозь амбразуру при свете ракет было видно сначала несколько перебегающих фигур, но потом, видимо, наш огонь пригнул к земле и самых нахальных фрицев. У меня автомат накалился до того, что обжигал руки. Фрицы сначала тоже палили здорово, но помаленьку затихли, отползли назад.

Я посмотрел на часы. Было 11 часов 30 минут ночи, и вот тогда мне почему-то ясно представилось: Большой театр, опера, звуки музыки в затихшем зале, балконы полны празднично одетых людей, среди них много военных в чистом, с иголочки, обмундировании. Думает ли хоть один человек, что в эту минуту далеко от них, в траншеях передовой, мокрые с головы до ног, облепленные глиной люди, не обращая внимания на беспрерывный грохот разрывов немецких мин, ставят смертоносную, непробиваемую стену огня перед наседающей пьяной ордой?

Ты пишешь, что мать Коли Морозова жалуется, что ему тяжело: много дел, общественной нагрузки. Могу дать хороший совет: стоит только хорошенько, ярко представить себе то, что я мог лишь бледно описать выше, усталость как рукой снимет. То, что я описал, можно сказать, цветики. Стрелять из траншеи, даже когда на нее обрушивается шквал мин, — ничто по сравнению с тем, когда картина обратная; немец в траншеях, а мы выковыриваем его оттуда. На открытом месте чувствуешь себя, как голым, совершенно беззащитным от свистящего кругом металла. Променяет ли Морозов самую «отчаянную» нагрузку, работу целой ночи без сна на ту же самую ночь на передовой, где приходится лежать в талом снегу, от пуль не поднять головы, а по этому месту беспрерывно бьют минометы? Пожалуй, самая трудная математическая задача проще этой. От минометов нужно двигаться вперед или назад, а пулеметы не дают шевельнуться. Оставаться на месте нельзя: в конце концов какая-либо мина или осколок угодит в тебя. А двигаться тоже нельзя.

Мама, мне очень нужен транспортир. Приходится много работать с картой, а без него невозможно. Выбери поменьше и полегче, чтобы не выпал из письма, и пришли. Есть еще много вопросов, которыми мне хотелось бы поделиться с тобой, но в одном письме все не упишешь. Пишу напоследок свой девиз: «У меня все в порядке, настроение и здоровье прекрасное». До свидания.

P. S. За время войны я полюбил изучать психологию, образ мыслей людей и особенно новую область, которую раньше мало знал, — девушек.

9 декабря 1943 г.

Надеюсь, что сегодня последняя ночь нашей работы. Но ничего точно не известно. Может быть и так, что и день рождения я встречу здесь.

Сейчас нельзя быть уверенным в завтрашнем дне. Вот опять пал сраженный в сердце разрывной пулей один из моих самых хороших ребят. Эти разрывные пули — варварское изобретение, достойное фашистского зверя. Как разворотило ему, бедняге, грудь! Смотреть страшно.

Когда же наконец кончится эта бойня?! Скоро ли последний гад найдет себе могилу в нашей земле? Каждый раз, идя на работу, мы пересекаем Московское шоссе. Посмотришь вдаль, и мысленно представляешь место, где оно входит в мой любимый город, прямо на улицу Горького. Но сзади и спереди взлетают ракеты: там сидит враг.

Мама, ты все спрашиваешь о моем здоровье. Жив, здоров. Ничего меня не берет пока. Не знаю, как дальше будет, но все-таки почти уверен, что если фриц не убьет, то вернусь здоров, как бык. О состоянии легких и сердца можешь судить по кроссу. Прибежал 15-м из 1000, а ведь знаешь, в чем я бежал: ватные брюки, меховая телогрейка и — хуже всего — сапоги по два пуда весом каждый. За время всех ремонтов они раз в пять возросли в весе.

Курить я все еще не начал, да и не собираюсь. Как Юрка, курит ли? Как это он возится с трупами? Трупов мне приходилось видеть много. Не раз на моих глазах человека превращало в жуткое кровавое месиво, и все-таки резать труп я не мог бы. Мне трудно заставить себя вынуть документы у убитого, если он не был хорошо знаком мне.

Декабрь 1943 г.

Здравствуй, дорогая Шура! Новостей у меня пока особенных нет.

Некоторые лейтенанты уже раза по два ездили в Ленинград. А нам, строевым командирам, нельзя. Требуешь от людей дисциплину и порядок. Приходится и самому браться покрепче. Весь день в подразделении то занятия проводишь, то наводишь порядок, то делаешь внушение или подчас прочтешь целую лекцию какому-нибудь нерадивому бойцу.

Сильно я переменился за годы войны. Никогда мне не думалось, что придется руководить людьми, многие из которых годятся мне в отцы. Еще в училище я даже не представлял себе, как приду в подразделение, сумею ли требовать, как полагается, выйдет ли из меня волевой командир. А сейчас все стало так просто и привычно, будто занимался этим всю жизнь. Теперь и мысли о послевоенной деятельности другие. Раньше я думал, что если останусь жив, после войны, буду продолжать учиться по гражданской специальности. Конечно, при условии, что с военной службы меня отпустят. Теперь другие мечты: поступить в Академию имени Фрунзе.

Как видишь, Шурочка, наши успехи на фронте и близость окончания войны дают мне повод строить планы на будущее, делить шкуру неубитого медведя! Не знаю, как все будет в действительности. Вернее всего, что все будет совсем не так, как предполагаешь. С одной стороны, военная специальность успела меня заинтересовать. С другой стороны, специальности более мирные дороги мне попрежнему.

С большим интересом я читаю описание твоей работы на заводе. Действительно, монтаж точных приборов — сложная и кропотливая работа. Знаю это по собственному опыту. Один раз мне пришлось в школьном физическом кабинете ремонтировать зеркальный гальванометр. Сидел над ним целый день, раз десять собирался просто бросить это дело, но в конце концов набрался терпения и исправил. Нравится ли тебе твоя работа? Насколько я помню, в школе да и в техникуме девушки не очень любили работу с приборами.

Шурочка, в конце своего письма ты привела отрывок песенки. Верно, он сильно подходит к нашей жизни. Когда мы работаем на передовой, то так оно и бывает. Подходить к передовой можно только ночью. Днем немецкие снайперы не дают проходу, а по траншее не пойдешь — вода до краев. И так вот идешь: темнота кромешная, только и видны сверху звезды, под ногами смутно белеет тропинка. Посвистывают пули (немцы ведут «страховой» огонь). Для полноты удовольствия только и думаешь, как бы не залезть на минное поле. Сейчас об этом хорошо вспоминать. Сидишь в теплой комнате, и электричество горит. А тогда было не особенно весело.

Теперь несколько слов о своей теперешней жизни, о последних событиях. Снег выпал, кажется, наконец, на всю зиму. Я выбрал себе замечательную пару лыж. Только посмотришь на них, и уже хочется помчаться по снеговой степи. Наши лейтенанты пытаются шутливо охладить мой энтузиазм: «Еще надоест — так наездимся!» Вероятно, оно в конце концов так и будет, но пока я хожу на лыжах с упоением. Вот в основном все.

Можно писать еще много. Столькими мыслями хотелось бы поделиться с тобой. Но надо кончать. Зачем-то вызывают в штаб. Жду письма. Пиши, милая, почаще. Длительные перерывы между письмами всегда очень беспокоят меня…

До свидания.

12 декабря 1943 г.

Дорогая мамочка!

Сегодня день моего рождения. Мне исполнилось 19 лет. Как я провел этот знаменательный для меня день? Сейчас расскажу, только сначала вспомни… как мы встречали его раньше!

Одиннадцатого пришли домой (как быстро всякое немного благоустроенное жилье становится домом), привели себя в порядок. Как удачно получилось: сегодняшний день не прошел, как обычный, будничный день. С утра, а оно началось в 5 часов, стали готовиться к параду по случаю вручения нам боевого знамени. В 9 часов начался парад. После него, примерно часов в одиннадцать, у нас выбрали 100 человек, лучших бегунов части. В число их попал и я. Устроили кросс на 8 километров. Сегодня бежал и прислушивался: у бегущих рядом дыхание частое, как у загнанной лошади, а у меня хоть бы что, все время ровное. Правда, под конец, когда остались последние 300–200 метров, нажал бешено, дыхание стало очень тяжелым, но это в порядке вещей, у всех так. Немного пройдешь шагом, и успокоится. Я пришел 5-м, а из офицеров 3-м — за 40 минут 35 секунд. Все, кто пришли впереди меня, почти профессионалы, бегали много раз на кроссах еще до войны. Самочувствие прекрасное — через 20 минут после бега не подумаешь, что и бежал. В общем можно сказать: день своего рождения провожу неплохо. Чтобы комнату хоть немного приукрасить, покрыл стол красным сигнальным полотнищем. При аккуратности нашей публики оно, конечно, больше дня не пролежит, но по случаю такого дня не пожалел. Лыжи скучают в пирамиде. Снегу опять нет, гололедица. Для меня лыжные занятия — одно удовольствие.

Мама, не знаю, как думают другие, а мне кажется, что конец войны теперь стал виден. Если не все мы, то участники Тегеранской конференции, наверное, знают, когда и как кончится война. Ведь там был товарищ Сталин. Он с самого начала войны предсказал весь ее ход, и в действительности все оказалось так.

Привет всем родным и знакомым. Целую крепко. Вчера получил письмо от Юры. Хороший он парень, — после него не встречал еще такого и встречу ли?

24 декабря 1943 г.

Дорогая мама! Поздравляю тебя с Новым годом. Желаю, чтобы этот год стал годом полного разгрома врага и годом встречи всех родных и знакомых. Желаю скорейшей встречи в мирной обстановке.

31 декабря 1943 г.

Здравствуй, мама!

С утра ходили оборудовать новое место. К вечеру вернулись обратно, и я уже надеялся встречать Новый год дома. Но получилось иначе: в 23 часа получаю приказание итти разбирать какие-то землянки, так что, когда светящиеся стрелки моих часов слились на 12-ти, я стоял около землянки, любуясь красотой тихой, ясной ночи. Первый раз я встречаю Новый год таким образом. Через несколько секунд после наступления Нового года на моих часах он, видимо, наступил у артиллеристов. Сотни батарей, насколько хватал глаз, поздравили немцев. Стало светло, как днем. Удаляющийся рокот снарядов, багровый свет, озаривший горизонт, и грохот далеких разрывов возвестили, что немцы получили новогодние подарки. Только не знаю, сильно ли они им обрадовались.

12 января 1944 г.

Здравствуй, дорогая Шура! Привет с фронта.

Получил сегодня твое письмо, да еще с фотокарточкой. Как я был рад! Ведь я так жду твоих писем и считаю дни их прихода. Шурочка, ты просишь больше писать о своей жизни. Что я могу написать? Ведь почти все время отдаешь бойцам. Себе остается, да и то неполностью, только очень непродолжительное время суток. Сегодня урвал часа два, случайно попал в кино, смотрел «Два бойца». Картина очень хорошая, но… война надоела и в действительности. Не очень уж интересно смотреть в кино то, что можно увидеть на деле почти каждый день, стоит лишь пройти два-три километра отсюда.

Да и здесь частенько бывает «война». Вот вчера опять попал под обстрел. Очень не удачно — близко разорвался зажигательный снаряд. Обрызгал горящим фосфором. Едва успел сбросить шинель, обожгло левую руку. Последнее не особенно приятно. Теперь я лишен удовольствия играть на гитаре. Да и на лыжах плохо ездить — трудно держать палки. Но это ерунда. Уже давно отошла привычка обращать на такие пустяки внимание. На лыжах теперь катаюсь столько, что уже стало надоедать. Как встанешь на лыжи часов в восемь, и снимешь их не раньше часов четырех-пяти. До того привыкаешь быть на лыжах, что когда снимаешь, как-то неудобно ходить: все кажется, что очень медленно подвигаешься с каждым шагом. Живу я, как уже писал, в прифронтовом городке, в полуразрушенном доме. Из окна великолепный вид на весь передовой наш край и немецкий. Получается не хуже театра. Как зритель наблюдаешь все подробности действий и той и другой стороны. Единственный недостаток, что иногда «актеры» начинают бросать к зрителям тяжёлые «игрушки». Вот, кажется, и все события последних дней. Ну, пожалуй, нужно кончать.

До свидания, Шурочка.

15 января 1944 г.

Мама! Адрес наш не изменится. Если буду жив, то по этому адресу будешь писать до начала лета. Воротничок я получил, большое спасибо.

У меня все по-старому, только чаще попадаю под обстрел. Заляжешь, заслышав вой снаряда. Разорвался, прожужжали осколки, и снова идешь как ни в чем не бывало. Это ерунда, ведь были такие времена, да скоро, вероятно, опять настанут, когда даже ложиться не придется. Каждый день на лыжах. Я хорошо тренирован (спасибо тебе!). Между прочим, до сих пор помню, как первый раз в жизни встал на лыжи в Горьком. Помнишь мой первый рейс от угла дома до сарая? Помню ваши (твои и нянины) ободряющие слова: «Толк выйдет».

Пиши побольше новостей, мне все интересно.

19 января 1944 г.

Привет с фронта! Добрый день, дорогая Шура! Сегодня свободный вечер. Могу написать письмо, а то прошлый раз едва выкроил время даже на коротенькую секретку. Последние вечера стали немного посвободнее. На-днях у нас показывали картину «Антон Иванович сердится». Ты, наверное, видела эту музыкальную кинокомедию. Мне она понравилась именно из-за музыки, так как здесь услышать хорошую музыку чрезвычайная редкость.

У нас большинство любят смотреть фильмы из военной жизни. С этой картины, весь смысл которой заключен в музыке, многие ушли, не досмотрев до конца. Но на меня она произвела очень большое впечатление. Чудесные арии из оперетт лучших композиторов, просто замечательно. Особенно здесь, где кругом война. Маленький зал «эрзац кинотеатра» кажется таким островком мирной жизни среди бурного моря войны. Сидишь и, слушая музыку, забываешь, что сейчас война и что как раз сейчас недалеко идет жаркий бой. Вздрагивание стен от разорвавшегося близко снаряда напоминает о действительности, мгновенно возвращает «с неба на землю». В перерывах между частями слышатся залпы орудий, скрип «катюш», треск пулеметов. В эту минуту совсем недалеко отсюда люди идут в бой за счастье, за эту красивую жизнь, которую видишь на экране.

Когда же и нам наконец дадут приказ выступить! Совинформбюро уже сообщило, что было в тот день. Я был довольно далеко в стороне, но в таком месте, откуда все было видно, как на ладони. С раннего утра вся окрестность засверкала вспышками орудийных выстрелов. Тысячи орудий, минометов, «катюш» обрушили свой огонь на позиции немцев. Одна за другой проносились эскадрильи бомбардировщиков. Черные точки, отделявшиеся от них, падали туда же, в гущу разрывов. Что там творилось, не трудно было себе представить. Дым заволакивал весь горизонт, и сквозь него только и были видны багровые вспышки огня. Я бывал под артподготовкой, но под такой бывать не приходилось. Даже на таком расстоянии, как был я, нельзя было разговаривать. Приходилось кричать на ухо друг другу о своем восхищении «огоньком».

Вот это центральное событие последних дней. Большие предвещает оно перемены в нашей дальнейшей жизни. У нас только и разговоров, почему же мы до сих пор не принимаем никакого участия в боях. Ленинградцы поздравляют с успешными действиями. Москва салютует, но не нам. А чем мы хуже других? Разве мы не могли бы сделать то же, что делают другие? Таково мнение всех бойцов и офицеров. Такие же и мои мысли.

Сейчас любому ясно, что конец войны близок, как никогда, — это начало конца, конца войны, конца всем несчастьям и трудностям, с ней связанным. Конечно, в газетных статьях все описывают гораздо интереснее, но и рассказ очевидца, наверно, немного заинтересует тебя. Кончаю.

До свидания, Шурочка. С горячим приветом

Коля.

21 января 1944 г.

Здравствуй, мама!

Получил от тебя открытку. Ожог у меня почти прошел, только немного поздно: хозяин гитары уехал и увез ее.

У меня перемен пока нет, но, возможно, будут в недалеком будущем. Ты видела салют в Москве? Дня за три до него я видел более величественный салют, который долго будут помнить немцы. К сожалению, я не был участником. Нас не вводили в бой, но оттуда, где я стоял, было все видно, как на блюдце. За войну я многое повидал, но такого еще не видел. Тысячи орудий, минометов, «катюш» обрушили свой огонь на немецкие позиции. А авиация бомбила без перерыва. Что там творилось, можно было легко себе представить по дыму, затянувшему все кругом, — дыму, в котором лишь и были видны багровые волны вспышек от взрывов. Все кругом гудело, гремело, стонала сама земля. Даже на таком расстоянии не было возможности разговаривать. В газетах ты прочтешь все подробнее. Я пишу о своем впечатлении. Обидно одно: что нас оставили в бездействии. Москва опять салютовала не нам. А чем мы хуже? Разве и мы не могли сделать то же, что сделали другие? Но ничего, придет и наш черед.

До свидания. Целую.

23 января 1944 г.

Дорогая Шура! Сейчас, когда я пишу это письмо, ночь. Последняя ночь! На рассвете идем в бой. И какое счастливое совпадение. В эту последнюю ночь я получил письмо от тебя. Сколько радости доставило оно мне, тем более что в нем была твоя фотокарточка. Ты словно провожала меня. Вглядываюсь в черты милого лица, вспоминается то счастливое для меня время, когда мы могли встречаться каждый день. Наступит ли снова такое время? Конечно! Не напрасно работаете вы там, в тылу, и каждый день следите по карте за успехами наших войск. Не напрасно на рассвете выступаем мы. Может быть, переставляя флажки на Ленинградском фронте, ты не раз вспомнишь, что и я вложил свою долю в общее дело победы. Вернусь ли я живым? По правде говоря, меня этот вопрос мало занимает. Гораздо больше думаешь о том, чтобы невредимым добраться до фрицев. Глупо умереть, не отправив на тот свет хоть несколько фрицев.

Сейчас только что окончил последние приготовления. Проверил свой автомат, проверил всех бойцов. Все готово. Ждем только сигнала. Когда-нибудь потом, если останусь жив, я подробно напишу тебе все переживания и эпизоды этого боя. Отвечу подробнее и на письмо. Я сохраню его, как храню все твои письма. И если мне суждено пройти невредимым сквозь огонь штурма, оно пройдет вместе со мной. Ощущение его в кармане наполняет сердце радостью и еще больше воодушевляет меня. Знаешь ли ты слова фронтовой песенки:

Как подходят слова этой песенки! Сейчас я с удовольствием пел ее вместе с бойцами. Хорошо, что ребята у меня хорошие. С такими можно итти, куда угодно. Сегодня настроение у меня самое жизнерадостное. У меня всегда перед боем так, а сегодня в особенности. Ведь сегодня я получил весточку от тебя. И сейчас передо мной лежит она и твой портрет, взгляд на который наполняет меня радостью.

На это письмо не пиши ответа. Возможно, писать уже будет некому. При благополучном исходе дела я тут же напишу тебе еще. Если же не будет от меня писем, значит… Значит, их больше никогда не будет.

Ну, надо кончать. Стрелки часов приближаются к назначенному сроку. Скоро откроют огонь наши батареи, и мы войдем в траншеи на свои места. Не знаю, разберешь ли ты все, что я написал. Пишу, тороплюсь. Да и обстановка не для писем. Знаю, что ты хорошо представляешь себе эти последние часы. Тихо в землянке. Тускло горит лампочка на столике, где я пишу. На нарах, на полу, прислонившись к стенке, спят бойцы. Было приказано отдохнуть перед боем. Снаружи доносится посвистывание пуль и далекая дробь пулеметов. Не верится, что через некоторое время эта мирная тишина нарушится настоящим адом артподготовки. Что я думаю, что вспоминаю в эти минуты, ты понимаешь.

Кончаю. До свидания, милая. Твой Коля.

Последняя открытка, без даты.

Мама! Жив, здоров. Вторые сутки в боях. Пишу в лесу перед штурмом станции. Целую крепко. Коля.