Дневник улиц

Предисловие

Последние двадцать лет я живу в новом городе в сорока километрах от Парижа: Сержи-Понтуаз. До этого я всегда жила в провинции, в городках, которые хранили в себе следы прошлого, следы истории. Переезд в место, за несколько лет возникшее из ниоткуда, где памяти еще нет, а разрозненные здания разбросаны по необъятной территории без видимых границ, стал для меня настоящим потрясением. Всё казалось мне странным: кругом я видела лишь пустыри, открытые всем ветрам, розовые и голубые бетонные фасады, безлюдные улицы частного сектора. Постоянное чувство, будто я в месте, которого нет, на no man’s land. Мои глаза были как стеклянные стены офисных зданий: люди в них не отражались — только небоскребы и облака.

Постепенно эта шизофрения прошла. Мне стало нравиться жить в этом космополитичном пространстве, среди других жизней, которые начались где-то не здесь — во французской провинции, во Вьетнаме, Магрибе или Кот-д’Ивуаре, — так же как и моя началась в Нормандии. Я смотрела, во что играют дети во дворах многоэтажек, наблюдала, как люди бродят по крытым пассажам торгового центра «Три фонтана», как ждут автобуса на остановках. Прислушивалась к разговорам в электричках. Мне хотелось запечатлеть сцены из жизни, слова и жесты незнакомцев, которых видишь всего раз, граффити на стенах, которые исчезают, едва появившись. Всё, что так или иначе вызывало во мне какое-то чувство, волнение или протест.

Так появился этот дневник улиц, который я вела до 1992 года. Это не репортаж, не социологическое исследование о городе; это попытка уловить реальность эпохи — ту современность, которая в новом городе ощущается особенно остро, хотя ей и невозможно дать определения, — в череде мгновенных снимков городской повседневности. Мне кажется, именно в том, как люди разглядывают содержимое своей тележки в супермаркете, какими словами просят стейк в мясной лавке или высказываются о картине, проявляются их желания и неудовлетворенности, социальные и культурные различия. В том, как покупательница унижает кассиршу, как бездомный просит милостыню, а люди от него отворачиваются, в жестокости и стыде общества, во всем, что кажется безобидным и незначительным, — ведь это так привычно, обыденно. В наших впечатлениях о мире нет иерархии. Ощущения и размышления, вызываемые в нас определенными местами или предметами, не зависят от их культурной ценности: гипермаркет несет в себе столько же смысла и человеческой правды, сколько и концертный зал.

Я по мере сил старалась не обнаруживать себя, не выражать чувства, лежащего в основе каждого текста. Напротив, я стремилась фиксировать действительность в словах, как на фотопленке — так, чтобы встречающиеся на моем пути чужие жизни не теряли бы своей непроницаемости и загадки. (Позже, когда я увижу снимки, которые Пол Стренд делал в итальянской деревушке Луццано, портреты, поражающие жестоким, почти болезненным эффектом присутствия — эти люди здесь и только здесь, — то подумаю: вот он, идеал письма, недостижимый.)

Однако в результате я вложила в эти тексты куда больше самой себя, чем собиралась: навязчивые идеи, воспоминания подсознательно определяли, какое слово употребить, какую сцену запечатлеть. И теперь я уверена: мы узнаём о себе куда больше, когда проецируем себя во внешний мир, чем когда занимаемся самоанализом в личном дневнике (который возник как жанр два века назад и, возможно, однажды исчезнет). Именно другие люди, незнакомцы, встречающиеся нам в метро и залах ожидания, их любопытство, злость и стыд, которые мы проживаем вместе с ними, пробуждают нашу память и открывают нас самим себе.