До последней строки

Глава четвертая

Ты сказала себе: нельзя! И это окончательно.

Ты знаешь, что это окончательно.

«— А позавчера ты даже написала письмо. Уже написала. Встретиться, рассказать обо всем, что произошло! Отдать хотя бы частицу своей радости. Ее слишком много, ее просто невозможно вынести одной… Сначала ты позвонила матери. Из университета. Когда ты закрыла за собой дверь аудитории — той огромной, пустой лекционной аудитории, где ты сидела одна с экзаменатором, — тысячи солнц сияли в коридоре. Ты вихрем слетела вниз, в вестибюль, к телефону. Потом через каких-нибудь двадцать минут ты была уже дома и повторила матери все, но уже в подробностях. Потом ты позвонила подругам. И все-таки это было не то, не то. Мучительнейшее не то. Казалось, если ты не напишешь, если не встретишься, не расскажешь, невозможно будет делать что-нибудь дальше. Просто невозможно будет жить.

Но ты порвала письмо. У почтового ящика.

Нельзя! Ни завтра, ни послезавтра. Еще нельзя.

Перед тобой учебники английского языка, словари, тетради. Ты устала. К тому же стрелки часов показали, что пора сделать перерыв. Ты сама наметила, когда сделать перерыв.

Твой маленький письменный стол стоит возле окна. За окном видны перила балкончика; по железным прутьям стекают дождевые капли. А тебе представляется зимний лес, просека, некруто уходящая под гору. А может быть, это и не просека, а просто расступились деревья, чтобы дать дорогу лыжне. Там, внизу, ветви деревьев закрывают ее, казалось, ложатся на нее. Далеко ли она убегает, где кончается или где сворачивает?.. И ты остановилась перед ней.

Тогда и случилась первая встреча.

Кто знает, почему ты вспомнила сейчас именно первую встречу! Может быть, оттого, что твоя рука случайно легла на холодную батарею, что под окном, а от окна тоже веет холодом, и тебе немножко зябко. Кто знает… Но ты можешь вспоминать, можешь разрешить себе отложить на время учебники и вспоминать. Как желанна она, эта возможность!

Ты стоишь перед неизведанным, немного пугающим тебя лесным спуском и слышишь за собой бег чьих-то лыж. Он приближается, и ты уступаешь дорогу.

Ты помнишь первые слова: «Не трусьте, там вполне безопасно». Он бросил их на ходу. И ты узнала его. Видела прежде, он вел какую-то передачу по телевизору.

Как это великолепно: мчаться вниз, не зная, что тебе откроется, что тебя встретит! Интересно и страшно. Сверху кажется, что коридор, по которому бежит лыжня, постепенно сужается, что наступит момент, когда деревья будут задевать за плечи и снег с ветвей будет сыпаться на тебя. Но ты мчишься вниз, и деревья расступаются перед тобой, дальше и дальше открывая дорогу. Но самое великолепное оказалось внизу: надо круто повернуть; не сумеешь — врежешься мелкий густой ельник. Ты сумела.

Тебе захотелось испытать все еще раз, и ты пошла наверх.

Он поднимался впереди — наверное, тоже решил повторить спуск… Может быть, поэтому и тебе захотелось испытать все сначала?

Ты поднимаешься быстро, потому что хочется беспрестанного движения, беспрестанного расходования сил. Ты напеваешь про себя: «Смело, братья, бури полный, парус свой направил я!» Эту песню очень любят в твоей семье. И ты тоже любишь. Ты напеваешь ее и знаешь, что никто не заставит тебя изменить ей, этой песне, хотя в душе нет-нет да заговорит тихая тревожная боль.

Кажется, никогда еще ты не видела отца в таком гневе. Но ты сделала то, что задумала. Пусть неспокойно на душе. Не давай себе отдыха, беспрестанно что-то делай и больше двигайся, не скупись на затрату сил, так ты внушила себе. И пожалуй, поэтому ты решила пожертвовать одним днем. Нет ничего лучше, чем лыжная прогулка.

Это было нелегко — сделать то, что ты задумала. Нет. Нелегко. Девять с лишним лет в одной школе, почти вся твоя жизнь с ней и в ней. Ничего, ничего! «Смело, братья!..» Ты на год раньше окончишь университет, на год раньше вступишь в настоящую жизнь. И ты сразишься, в полную силу сразишься с такими, как Манцев. Или с такими, как ваш директор, ваша «дира». Их еще много в жизни. И может быть, тебе будет трудно. Может быть, придется чем-то жертвовать. Что ж, ты готова к лишениям, готова к жертвам, если они потребуются. Пожалуй, ты жаждешь их.

Ты поднимаешься рядом с;: лыжней, по которой толь ко что мчалась вниз. Какая снежная и ранняя зима! Начало декабря, а пышнобокие юные елочки уже укутаны снегом. У некоторых торчат из белых одежд лишь прямые задорные макушки.

Подняться осталось совсем немного. Мимо, улыбнувшись тебе, проносится он. Синяя с белой полоской шапочка, синяя, из какого-то плотного материала куртка с «молнией» — ты ни на ком еще не видела такой.

Он недавно появился в городе, но сразу заставил говорить о себе. Отец еще плохо знаком с ним, но сказал как-то: «Лучше его у нас в области никто не пишет».

Ты повторяешь спуск. Но на этот раз слишком поздно поворачиваешь в самом конце и падаешь, боясь влететь в чащу молодого ельника. Загрохотали в ногах лыжи, куда-то далеко отбросило палку. Он был поблизости, он помог тебе встать и принес палку.

День покатился дальше, в том же лесу, на тех же просеках, на тех же некрутых подъемах и спусках и под тем же солнцем, то обнаженным, то спрятанным за ветвями, умиротворенным и словно бы отдалившимся. Но ты узнала, что речка в этом лесу еще не везде замерзла. Он повел тебя к ней, и ты увидела под заснеженным обрывчиком живой синий лоскут воды; отраженная верхушка сосны дрожала в нем. Потом ты смотрела вверх и ждала. «Сейчас, сейчас!» — предупреждал он. И случилось: вершины деревьев пришли в легкое, бесшумное движение, — наверное, набежал ветер, хотя ты не слышала, не чувствовала его; с ветвей пухлыми, тяжелыми кусками сорвался снег, словно слетели большие белые птицы; сорвался и сразу же рассеялся в серебристую пыль, и она неторопливо поплыла по земле широкой прозрачной завесой. Потом ты увидела, что под соснами снег усыпан тонкими и мелкими чешуйками коры, а под березами он первозданно чист; ты увидела, что стволы берез там, где они освещены снегом, белее самого снега.

А потом было совершенно необыкновенное: беспорядочные нагромождения снега на молоденьких елочках в лесной чаще оживали. «Вот медведь стоит на задних лапах», — слышала ты, и действительно, белый медведь, разинув белую пасть, двигался на тебя. «А это верблюд… А вон там кто-то скачет на коне…» И действительно был верблюд и был всадник. И был старик с бородой до колен, и огромная сова, и леший — он раскинул длинные руки с худыми, колючими пальцами-веточками, — и целый хоровод еще каких-то фантастических существ…

Потом, когда вы шли по длинной просеке к тому спуску, возле которого и случилась ваша встреча, он сказал: «Издалека вы в своем красном джемпере были как рябининка на снегу». Ты рассмеялась. Так он узнал твою фамилию.

Еще бы ему не знать твоего отца! И все-таки он был изумлен, хотя и сказал: ничему не следует удивляться. Сказал сначала по-латыни, а потом перевел. Ты и не знала, что есть такое латинское изречение.

Он говорил тихо. В лесу надо говорить тихо; попробуйте крикнуть, и вы увидите, как деревья шарахнутся от вас. Это тоже сказал он.

Сначала ты просто слушала его. Потом подумала со жгучим сожалением, что все, что он говорит, никем не будет повторено. Все останется здесь, в лесу. Ах, если бы записывать, и ты стала запоминать, чтобы записать дома.

Тогда был декабрь. Теперь уже август. Тетрадь, в которой ты делала те первые записи, кончилась. Уже начата другая. Получилось что-то вроде дневника. Он здесь, в твоем столе. Часто ты достаешь его не для того, чтобы записать, а для того, чтобы просто полистать, перечитать какие-то места, все равно какие, или просто подержать в руках.

Тебе захотелось сделать это и сейчас. Но ты посмотрела на часы. Перерыв кончился.

«Поздравьте меня: сдала английский. Четверка. У меня уже тринадцать баллов. Сочинение — четверка, устный по литературе — пять. Осталась только история».

Был еще один вариант письма, в нем добавлялось: «Сегодня часов в восемь вечера я приду навестить те два ваших квартала. Не знаю, получите ли это письмо вовремя, но я все равно приду».

Но ты послала короткий вариант, хотя и знаешь, что все равно придешь сегодня навестить те два квартала — не в восемь, так в семь, или в девять, или даже в десять.

Тебе не стало спокойнее, когда ты послала письмо без той приписки. Конечно, ты испытывала бы потом огромную неловкость, если бы оставила приписку. Но тебе не стало спокойнее, нет. Как раз наоборот. Что ж, теперь дело сделано. И потом, наверное же, сама себе не смея в том признаться, ты надеялась: он прочтет и что-нибудь предпримет.

Письмо было опущено в первой половине дня. Он получил его вечером. В тот день он дважды заходил на почту. Он ждал письма от тебя.

Утром Орсанов звонил в Москву, и ему сообщили, что сборник его последних очерков не вошел в план издательства. Объяснили: трудно с бумагой.

Он ждал чего угодно, но только не такой обескураживающей вести. Расстроенный, не смог заставить себя работать и сразу же ушел из дому.

Зашел на почту. Девушка, сидевшая за окошечком с надписью «Корреспонденция до востребования», достала стопку писем и начала ловко перебирать их. Отложила одно, снова быстро заработала пальцами. Орсанов ближе придвинулся к окошечку. Но стопка кончилась — ему ничего не было, кроме того, отложенного письма — от матери, он сразу узнал по почерку. А больше ничего, и у Орсанова даже мелькнула невероятная мысль: «А что, если письма вообще не будет?»

Мать писала до востребования по привычке: он не сразу получил квартиру в этом городе.

Разорвал конверт. Несколько сложенных вчетверо листов из какой-то устаревшей и неиспользованной бухгалтерской книги. Сколько он себя помнил, у отца всегда были про запас эти книги и всякие бухгалтерские бланки.

Орсанов пробежал последнюю страницу письма… «Уж и не знаю, что, если я приеду ненадолго?. Ты опять не посылаешь свои статьи Отца вызывали куда-то там, но это его дело…. Не переутомляешься ли ты? Как у тебя давление? Кушай как можно больше меду…»

Потом он побывал у Кушнира. Тот вернулся с курорта, лечил свой радикулит (зимой наживает его на подледном лове рыбы, дичайшем увлечении многих интеллигентов этого города, а летом лечит; так цикл за циклом, год за годом). Приехал с юга: плечи еще шире, бородища еще больше. Те, кто не знает, что он местное литературное светило, шекспировед, принимают его за священнослужителя. Ну, поп не поп, а уж громила-дьякон обличьем — это истинно. У Кушнира сидел кое-кто из его коллег по пединституту и несколько студентов. Царил дух критицизма, острого, как перец. Но Кушнир помалкивал. Только и рассказал: студент-заочник остановил его в институте, в коридоре; хотел спросить: когда вам можно будет сдать Шекспира? — а сказал: когда вам можно будет сдать Кушнира?.. Он сфинкс, этот Кушнир: поглядывает хитренько на все нынешнее из своей бороды да своего шекспировского далека.

Немного выпили. Совсем немного, как обычно у Кушнира. В общем-то было неплохо, но Орсанову не сиделось, и он распростился.

Вечером снова пошел на почту. Там его ждало твое письмо. И он позвонил тебе. Безрассудство? Пусть.

К счастью, трубку взяла ты. Он положил бы трубку, если бы ее взяла не ты.

Он пришел раньше тебя. Было тепло; особенно в тех двух кварталах, которые он называл своими. Наконец-то кончились эти проклятые дожди! Над липами, над домами висела луна — милая старенькая лампа — так называл ее он. На тротуары ложился свет окон. Опавшие листья — как вытканный рисунок на блеклых коврах. У одного особнячка возле крыльца отдыхала старая женщина в длинном летнем пальто. Сидела на венском стуле, который вынесла из дому.

Когда ты вступила в этот мир, старая женщина продолжала сидеть на своем стуле. Она подняла взгляд. Вы прошли мимо. Наверное, она смотрела вслед, пока вы не скрылись в изгибе улочки. И потом, когда вы возвращались по другой стороне, она все еще сидела у своего крыльца и слышала ваши медленные шаги. А возможно, она даже слышала, о чем вы говорили. Впрочем, говорил только он. Возможно, именно в этот момент он рассказывал, что было у Кушнира. Возможно, о своем романе. Он был возбужден и говорил, говорил.

Когда вы снова возвращались, старой женщины уже не было. Огни под ветхими абажурами в безмолвных окнах гасли, как свечи, словно кто-то неторопливо обходил улочку и задувал их.

И вы оба уже знали: сегодня случится. Вы продолжали разговор, но слышали лишь ожидание, которое каждый из вас нес теперь в себе и которое все тяжелее, мучительнее было нести.

Вас обогнал одинокий прохожий. Миновав два или три дома, он свернул во двор. Где-то в глубине двора какая-то дверь, стукнув, оборвала его шаги. Возникла та особенная тишина, которая приказала вам остановиться. На тротуарах и мостовой пятнами лежал лунный свет, но вас закрывали от него ветви старого дерева.

Твоя рука отвела назад прядь волос и замерла. Он поднес ее к своим губам. Близко, совсем близко он увидел твои глаза, наклонился к ним.

Неподалеку снова зазвучали чьи-то шаги, но ты не слышала их, вернее, ты не хотела слышать.