До последней строки

Глава пятая

Рябинин издали заметил у подъезда редакции машину Тучинского. Это означало, что редактор должен вот-вот выйти.

Так и оказалось. Увидев Рябинина, Тучинский шагнул ему навстречу.

— Здравствуйте, здравствуйте! Как ездилось?

— Никаких жалоб.

— Погода была дрянная. Ну, отписывайтесь! Посоветуйтесь с Лесько, что и как.

— А он.

— Не-ет, не ушел.

— Пока?

— Остается, вообще остается.

Довольный, подмигнул Рябинину и поспешил к машине.

Толкнув дверь в кабинет ответственного секретаря, Рябинин задержался на пороге. Лесько оторвал глаза от бумаг. Натянул нижнюю губу на верхнюю, сдвинул большие клочковатые брови, а в глазах запрыгали веселые огоньки.

Рябинин понурился.

— Даже не позвонил, — пробурчал Лесько.

— Был грех, был. Правду говорят, на всякий час ума не напасешься.

— Волкову позвонил, а не мне.

— Простишь ли ты меня, мастер?!

Они рассмеялись. Уселись рядом на диван.

— Тебе кто сказал? — спросил Лесько.

— Тучинский. Только что.

Помолчали.

— Что привез? Рассказывай!..

В тот же день Рябинин пошел в обком к Ежнову. Не затем, чтобы заранее согласовать статью. Просто Рябинин не любил показной лихости и привык подвергать всесторонней проверке свою точку зрения. Он не мог не выяснить, на каких аргументах основывается позиция Ежнова, столь безапелляционно поддерживающего Зубка.

Аргументов не оказалось. Черноволосый, смуглолицый, неулыбчивый Ежнов слово в слово повторил доводы Зубка. И говорил Ежнов не допускающим возражения тоном. По сути, он диктовал Рябинину: об этом пишите вот так, а об этом — вот так; видно, он ничуть не сомневался, что корреспондент так и напишет.

Он был искренне изумлен, когда Рябинин высказал свою точку зрения.

— Так вы что, против установки обкома выступать собираетесь!

В этом восклицании не было вопроса; это был выговор-

В области тридцать тысяч коммунистов. Через своих избранников, делегатов областной партийной конференции, они называют девяносто человек: партийных и советских работников, рабочих и колхозников, хозяйственников и ученых, военнослужащих и деятелей искусства — людей, которые в силу своего политического опыта и житейской мудрости лучше, чем кто-либо, могут оценить все явления жизни и выработать единственно верное решение. Эти девяносто человек и есть обком партии. Они избирают бюро, которому доверяют вести дело между пленумами обкома.

А в многочисленных комнатах трех этажей здания на центральной площади города работал приданный обкому исполнительный аппарат. Ежнов заведовал в нем отделом. Очевидно, в силу этого обстоятельства он уверовал в абсолютную непогрешимость и неоспоримость своих суждений.

Рябинин, как и все сотрудники редакции, часто бывал в здании обкома, знал многих работников аппарата. Те тоже знали его. До сих пор он и они хорошо понимали друг друга.

С Ежновым Рябинин близко столкнулся впервые…

Когда Рябинин приступил к статье, у него было такое ощущение, что он напишет ее за каких — нибудь два дня, не больше.

Но он писал статью пять дней, точнее, пять суток, ибо случалось, самые интересные мысли или наиболее удачные формулировки возникали у него ночью. Он вставал, закрывал газетой настольную лампу, полагая, что таким образом оберегает покой Екатерины Ивановны, и торопливо записывал. Выключив свет, снова ложился, но через какое-то время все повторялось.

Спал он на раскладушке, круто подняв изголовье. Этим она и устраивала Рябинина: при низком изголовье ему было трудно дышать. И еще раскладушка нравилась ему тем, что ее можно было ставить где угодно, даже вплотную к столу.

На шестой день вечером Рябинин прочел написанное Екатерине Ивановне.

Стержнем статьи был конфликт Федотова и Зубка. И еще в статье была Вера Ногина, были рабочие, были те люди, на которых такими разными глазами смотрели Федотов и Зубок, из-за которых они и вступили в схватку.

Рябинин всегда читал написанное Екатерине Ивановне. Прослушав внимательно все, от первого слова до последнего, она обычно не делала никаких существенных замечаний. Екатерина Ивановна часто ловила себя на мысли, что, если бы она вдруг оказалась наделена дарованием мужа, она постаралась бы написать все точно так же. В жизни они могли о чем-то поспорить, в жизни муж мог сказать что-то опрометчивое, даже несправедливое;в запальчивости он был способен на неправильные поступки. Но когда он писал, безжалостный, беспощадный к себе, безумно щедрый на затрату сил, — было просто непонятно, необъяснимо, откуда брались в нем эти силы, эта способность работать по двадцать часов несколько суток подряд, — когда он продирался через нагромождения мыслей и слов к истине и к единственно нужному, точному слову, тогда он непременно приходил к тому, к чему пришла бы Екатерина Ивановна инстинктом и сердцем своим. Тогда он всегда был прав; и нигде, ни в чем Алексей Рябинин не был до такой степени самим собой, как в своих статьях.

Закончив писать, он спрашивал ее:

— Послушаешь, черепашка?

Она кивала.

И для нее приходили минуты высшей радости и вознаграждения, ибо она видела, что все написанное им — это его сердце, его доброта к людям, его благородство, его подвиг. В эти минуты она любила его особенно сильно и остро; именно эти минуты раскрывали ей снова и снова, почему она так любит этого человека, со всей его изуродованной болезнью фигурой, бескровным лицом и сверляще умным, порой жестким взглядом.

Многие считали, что ее жизнь — непроходящая беда и тревоги, а она знала больше счастья, чем, может быть, все эти многие, вместе взятые.

После того как он заканчивал читать, они обычно мало говорили о написанном. Но статья служила им поводом для долгого разговора, уводящего их обоих в новые и новые области раздумий.

Так произошло и на этот раз.

Было уже довольно поздно. Екатерина Ивановна сидела на кровати, прислонившись к стене, подобрав ноги и натянув на себя одеяло. Он, одетый, то садился рядом с нею, то ходил по комнате, то останавливался у своего двухъярусного стола.

— Инспектора районо помнишь, Алеша?

— Еще бы!.. Ты права: окаменелости не меняются, они просто разрушаются. Зубок неисправим…. Но ведь человек, черт побери! Видимо, самое важное — заметить в себе признаки такого окаменения. И сломать. Разбить, разнести в прах!

— Наверное, сломать нетрудно, трудно заметить.

— Нет, и ломать трудно. — Задумавшись, добавил тише: — Но иначе какой же ты к чертям коммунист!

Они помолчали. Екатерина Ивановна придвинула к себе подушку; обхватила ее в раздумье, прижалась к ней подбородком. В этой своей позе, в неярком свете, просачивающемся сквозь абажур торшера, она выглядела совсем молодой.

— И все-таки дело не только в мертвом.

Она поняла его.

— В мертвом ли, Алеша?

— Разве я сказал, что не надо бороться с последствиями культа?

— По-моему, пока на этот счет больше произносится слишком смелых слов. Ведь проблема не ограничивается одной массовой реабилитацией.

— И все-таки… все-таки созданное нами при нем и с ним — вечно.

— У нас в школе многие говорят: надо было не развенчивать его, а просто устранять ошибки.

— Как все невероятно сложно! Потому что никем не изведано. А с какой легкостью лет эдак через тридцать — пятьдесят каждый студент — да что там! — каждый старшеклассник будет отличать, что было сделано правильно, а что неправильно. Как думаешь, Нинка сдаст историю на «пять»?

— Хоть бы на «четыре».

— Сморозит что-нибудь этакое… насчет постулатов и прочее.

— Поправят.

— Но ведь и оценку снизят. Обидно, коли на то пошло.

Она глянула на него и чуть заметно улыбнулась.

…Шестая ночь была столь же беспокойной, как и пять предыдущих: Рябинин думал над заголовком. Нельзя сказать, чтобы у статьи еще не было названия. Однако ночью возник еще один вариант, за ним другой,

третий.

Каждый казался лучше прежних, а утром Рябинин их все забраковал. «Сражение на рельсах» — Этот вариант возник, когда Рябинин уже шел в редакцию. Наверное, не лучший вариант.

Поскольку Рябинин не состоял в каком-либо отделе редакции, путь его статьи начинался сразу же с Атояна.

«Наместник Даля на земле» сидел в своей узенькой, вытянутой, словно кишка, комнате перед обычной стопкой рукописей. Читал он стремительно. Со стороны могло показаться, что Атоян лишь просматривает написанное. Но Атоян не только внимательно читал, он по ходу чтения сокращал и редактировал, или, как говорят газетчики, правил. Голова его делала непрестанные и короткие движения: вправо-влево, строчка за строчкой. Авторучка, странным образом зажатая между мизинцем и безымянным пальцем, нетерпеливо, словно поторапливая и без того торопливую работу глаз, нависала над рукописью и время от времени набрасывалась на лист, что-то вычеркивала, что-то вписывала. Случалось, что она перечеркивала целую страницу.

Когда Рябинин вошел, Атоян, не отрываясь от своего занятия, бросил:

— Сейчас, сейчас.

Рябинин положил статью на стол. Атоян покосился на нее, кивнул и снова склонился над стопкой рукописей.

Рябинину казалось, что статья получилась, но он волновался, оставив ее в кабинете литературного редактора.

По коридору, отдуваясь и придерживая руками два фотоаппарата, висевшие на груди, катился озабоченным колобком Костя Неживой.

— О-о, Алексей, здорово!.. Куда ездил?.. Как дома?.. Как супруга?. Дочка-то у тебя, наверно, уж?.

— В седьмом классе!

— А что?. Фу ты, дьявольщина, я и забыл. Как времечко-то, а! Что ты скажешь?..

Даже от его фотоаппаратов исходил запах мятных конфет.

Атоян позвонил только на следующий день:

— Зайди!

Мельком глянув на Рябинина, сдернул очки и отвернулся.

— Слушай, Алексей, ты показывал ее Валентину?

Это было неожиданно: Рябинин совсем забыл, как относится Атоян к Орсанову.

Ответил язвительно:

— Согласовать?

— Не знаю… Но мне не нравится.

— Статья?

— Перестань! Статья — блеск!

— Тогда визируй.

— Сукин сын!..

— Кто? Орсанов?

— Слушай, брось ты!

— Ага, значит, сукин сын я?

— Заткнись!

— Кто же все-таки? Ты?

Атоян надел очки и столь же стремительно снял их.

— За что он его так невзлюбил? За что?

— Вы о ком, маэстро?

— Впрочем, все ясно: зависть, черная зависть! Подлый человек. Он и тебя услал. В дождь, в холод. Не посчитался ни с чем. Сукин сын!

— Дай статью! Редакции некогда ждать, пока ты путаешься в своих эмоциях.

— Алешка, ты не знаешь Валентина.

— Не сотвори себе кумира! Отдай статью. Черт с ней, с твоей визой!

Атоян поерзал на скрипучем своем стуле, открыл ящик стола и достал статью. Не глядя на Рябинина, двинул ее по столу. В верхнем углу первого листа стояло: «Ат.».

Рябинин улыбнулся:

— Платон мне друг, но истина дороже.

— Алешка, мне не нравится…

— Мы еще поговорим, Леон.

Он помахал рукописью и вышел.

Лесько, настороженный, насупившийся более чем обычно, положил статью перед собой. Поправил лисгы, глянул на порядковый номер последней страницы — не велика ли статья? — снова поправил листы и начал читать.

Рябинин знал свою статью наизусть, и для него не было неожиданным, что, перейдя на четвертую страницу, Лесько ближе придвинулся к столу: он знал, что Рябинин был у Ежнова, а именно на четвертой странице начиналась речь о «решетке», и здесь круто расходились позиции автора статьи и заведующего транспортным отделом обкома.

Потом Лесько постоял какое-то время, склонившись над столом, натянув нижнюю губу на верхнюю и упираясь руками в бока под распахнутым пиджаком. И вдруг крупно написал на первой страница «В набор».

— Учти, витязь, Ежнов разговаривал с Тучинским.

— Пусть.

Зазвонил телефон.

Положив трубку на рычаг, Лесько сообщил:

— Прямо телепатия какая-то — тебя Волков разыскивает.

— Взять? — Рябинин кивнул на статью.

— Обязательно.

— Волков с Ежновым на одном этаже сидели.

— Мало ли…

— Что ж, поглядим, чего стоит Волков.

Аккуратно засучив рукава, чтобы не испачкать манжеты белой сорочки, заместитель редактора читал гранки. Увидев в дверях Рябинина, произнес свое обычное, чуть веселое, чуть снисходительное:

— Привет, привет!

Кивнул на рукопись, которую держал Рябинин:

— Это что, ваша?.. Ну-ка, ну-ка!

Читая, Волков покачивал ногой под столом. От красиво уложенных волос его, от по-женски маленьких, с розоватыми блестящими ногтями рук, от белой сорочки и даже от костюма исходило ощущение какой-то необыкновенной, удивительной свежести. Казалось, он только-только вышел из ванны.

— Как по-разному вы пишете!

— Кто?

— Вы и Орсанов.

Рябинин выжидательно промолчал.

— Портрет Подколдевых он дал мастерски. Сочный портрет двух выродков… Скажите, газета должна этим заниматься?

— Я полагаю, в каждой статье должна быть перспектива.

— Перспектива борьбы?

— Безусловно.

Волков снова придвинул к себе гранки, берясь за самые края кончиками пальцев.

— Оставьте статью мне.

— У вас есть сомнения?

— Я прочту еще раз.

— Статью будут очень ждать там, в Ямскове.

— Я прочту сегодня.

Они встретились в тот поздний час долгого редакционного дня, когда вносится последняя — поправка в последние варианты полос завтрашнего номера газеты, когда свет горит лишь в нескольких кабинетах, а в полуосвещенных коридорах можно встретить чаще всего лишь курьера с оттисками полос.

Рябинину не сиделось дома. Он не мог справиться со своим беспокойством и нетерпением. Ждать Рябинин не умел и часто поступал в абсолютном несоответствии со здравым смыслом. Трехминутное ожидание трамвая на остановке было ему невмоготу, и он шел пешком, хотя заведомо знал, что трамвай обгонит его.

Конечно, он мог спросить о судьбе статьи у Лесько по телефону. Но телефон — изобретение для практичных людей. Те же, чьими поступками в значительной мере руководят чувства, предпочитают его услугам личное общение.

У Орсанова не было в редакции постоянного, закреп ленного за ним стола. Писал он главным образом дома. В редакцию приходил в самое различное время, а в случае необходимости занимал любой временно свободный стол.

Хотя его совсем нельзя было назвать замкнутым человеком, как-то так получалось, что он неизменно держал сотрудников редакции на некотором отдалении от себя. Орсанов очень умело и незаметно соблюдал эту дистанцию, и, возможно, поэтому ореол исключительности, необыкновенности, которым было окружено его имя в городе, сохранялся даже в журналистской среде.

Рябинин был у Лесько — тот сказал, что пока ему ничего не известно о судьбе статьи, — когда Орсанов появился в дверях. Лесько спешил в типографию, и, ответив обычной своей скупой, озабоченной, но все-таки достаточно приветливой улыбкой на улыбку Орсанова, он оставил спецкоров одних.

— Вольтер сказал: работа гонит от нас три больших зла — скуку, порок и нужду. — Орсанов подвигал плечами, разминая их: видимо, он долго просидел за письменным столом.

Он был без пиджака, в темно-сером, вязанном из прекрасной шерсти свитере с отложным воротником. Галстука и белой сорочки Орсанов никогда не носил. На нем всегда было что-то такое, что редко встретишь на ком-нибудь в городе: интересное, оригинальное и отнюдь не вычурное. При всем том хороший вкус сочетался у него с немного претенциозной, но милой неряшливостью: рукав обязательно припудрен папиросным пеплом; из кармана небрежно торчит угол платка; туфли не то чтобы запущенные, но как-то деликатно напоминающие о том, что их надо бы почистить, да хозяин этого не замечает или ему недосуг; мягкие русые волосы хотя и не взлохмачены, как у Лесько, однако прическа всегда в некотором беспорядке. Такой человек, наверное, вызывал у женщин острое желание поухаживать за его костюмом, за его прической, вообще что-то сделать для него.

— Над чем работаете? — спросил Рябинин.

— Пытаюсь написать рецензию. Премьера у нас в драматическом.

Орсанов сел против Рябинина за маленький столик, приставленный боком к обширному письменному столу ответственного секретаря. Достал из заднего кармана брюк коробку папирос. Он много курил, рассеянно пренебрегая при этом пепельницей, и сорил пеплом вокруг себя и на себя.

— Что привезли из Ямскова? — спросил Орсанов с очень мягкой, неторопливой улыбкой.

Кажется, они впервые беседовали наедине, да еще в такой обстановке: поздний час, тишина, неяркий свет настольной лампы.

На вопрос Орсанова Рябинин ответил вопросом:

— Какого вы мнения о Зубке?

— О Зубке?. Да, собственно, никакого. Зачем мне Зубок? Я писал о Подколдевых. Меня заинтересовала история этих двух. Прежде всего история падения Михаила Подколдева. Психологический очерк. Если хотите, психологический этюд, Алексей Александрович.

Он говорил легко, не затрачивая ни малейших усилий на поиски слов. Это была свободно, изящно льющаяся речь. Наверное, он отдыхал, когда говорил, пожалуй, наслаждался, когда говорил. Держа чуть поодаль от себя папиросу, легонько постукивал по ней пальцем. Пепел сыпался ему на колени, на столик, на пол.

— Коли на то пошло, — заметил Рябинин, — всякий очерк, всякая статья о людях содержит в себе психологический анализ.

— Очень возможно… Каков же оказался ваш Зубок… на зубок? Вы раскусили этот орешек… и скорлупки бьют в мою сторону?

— Выходит, вы читали, что я привез из Ямскова?

— Избави бог. А разве вы уже отписались?

— Статья у Волкова.

«А ты уже знаешь о статье, — подумал Рябинин. — Похоже, Волков говорил с тобой».

— Нашему брату газетчику, — продолжал Орсанов, — нечего было бы делать, если бы всякий смертный сразу показывал свое истинное лицо. Некоторые утверждают, дорогой Алексей Александрович, что человек вообще никогда не бывает на людях самим собой. Помните, у Франсуа Мориака: никто не показывает своего лица, большинство людей обезьянничает, рисуется, изображает возвышенные чувства или, само того не ведая, подражает литературным героям.

— Вы что же, согласны с этим?.. Больно уж смелое обобщение… И потом, что плохого, если человек старается походить на литературного героя? Важно, что за герой.

На лице Орсанова была все та же мягкая улыбка; он кивал чуть-чуть Рябинину: то ли в знак согласия, то ли в знак внимания, однако глаза его сразу поскучнели.

Улучив момент, прервал Рябинина:

— Я только цитирую «Клубок змей», Алексей Александрович.

— У вас завидная память. Но давайте вернемся к Зубку.

— Зачем? Я писал о Подколдевых.

— Подколдевы вовсе не главное. Главное — Зубок, — настаивал Рябинин.

— А не лучше ли продолжить наши философские упражнения? Хотя бы в вопросе о двуличии сына человеческого… Насколько я понимаю, перед вами была поставлена задача разделаться со мной, вернее, с моей статьей.

— Такой задачи никто не ставил.

— Буду с вами откровенен: у меня создалось впечатление, что Федор Вениаминович Волков по непонятным причинам не расположен ко мне.

— Чего не знаю, того не знаю. Я столько времени отсутствовал.

— Именно поэтому я и рассказываю вам. Едва на столе Федора Вениаминовича появляется что-нибудь мое, он начинает крутить носом.

— Мы всегда недовольны редакторами.

— О-о нет, тут особый случай. Волков даже попросил нашу библиотеку сделать для него подборку всех моих опусов за год.

— Это, пожалуй, лестно.

— Вы думаете?. А ведь придет время, когда каждый умеющий писать будет сам себе редактором.

— Не скоро.

— Или хотя бы каждый наделенный правом редактирования будет уметь писать сам.

— Волков не умеет?

— Пока из-под его пера вышли две-три передовицы. Точнее, проекты передовых. Леон перелопачивает и пере писывает все от первой строчки до последней. От Волкова в них ничего не оставалось. Представляю, что бы он наработал, доведись ему, как нам с вами, — в командировку. Святых выносите!.. Какой головокружительный взлет: инженер-экономист на заводе, руководитель политкружка, внештатный лектор горкома, заведующий сектором обкома и вот — заместитель редактора областной газеты. Сказка!

Орсанов зажег погасшую папироску.

— Значит, Волков не ставил перед вами задачи перечеркнуть меня?

— А вы согласны, что своей статьей я перечеркиваю вашу?

— Объективно получается так.

— Но вы же не знаете, что я написал! Или Волков уже говорил с вами?

— Волков со мной? Не-ет!. Просто у меня есть основания догадываться.

— Не знаю, какие там у вас основания. — Рябинин откашлялся. — Но коли на то пошло, да, я считаю вашу статью плохой. Коли на то пошло, вредной. Но разобрался я в ней уже в Ямскове. Обстановка заставила, и люди подсказали. Не Волков, а обстановка и люди. Главная беда не в том, что двум грязным типам газета отвела почти полных три колонки, хотя красная цена Подколдевым — пятьдесят строк информации из зала суда. Журналист — деятель политический. Если хотите, деятель государственный…

— Алексей Александрович, голубчик, не надо! Поверьте, я тоже достаточно посвящен в эти постулаты! Вполне достаточно.

Орсанов встал несколько внезапно; обычно движения его были неторопливы и мягки, как и его речь, как и его улыбка. Раздавил папироску в пепельнице, механически отряхнул испачканный низ свитера, так, впрочем, и не очистив его.

— С вашего позволения пойду заканчивать рецензию. — Он улыбнулся Рябинину. — Завтра сдавать.

…Вернулся из типографии Лесько.

— Статья-то, оказывается, в наборе. Волков сам отправил.

— Фу, черт, гора с плеч!.. Сократил?

— Пустяки. Обычно он рубит не стесняясь.

— Ну, это он со мной так для первого раза.

— Возможно.

— Смягчил?

— Непохоже…

— Кирилл, ты рассказывал о статье Орсанову?

— Не успел, а что?

— По-моему, он от кого-то уже знает.

— Все узнают.

— Я не о том. Кто-то явно спешил.

— Статью успели прочесть Леон, Волков и я.

— Значит, Леон?

— Не может быть. Он уважает вас обоих.

— Положим, на Орсанова-то он взирает, как на Монблан.

— Позвони Леону домой.

— И позвоню, коли на то пошло.

Выслушав, Атоян взревел:

— Ты за кого меня принимаешь? Негодяй! Оба вы с Кириллом — негодяи! Сукины дети вы! Еще и звонят мне.

Положил трубку.

— Остынет, позвонит сам, — сказал Лесько. — Конечно, Леон вне подозрений.

— Так кто же?

— Тебе что, больше заняться нечем?

— Действительно, с чего это я?..

— Стареешь, наверно… Ты подожди в литавры бить, витязь.

— О чем притча сия?

— Есть на свете Ежнов.

— Э-э, не пужай, боярин! Допреж обвыклись. Давно ведомо: на ком едут, того и бьют!

— Учти все-таки… Как Нина?

— Сегодня сдала. Четыре. В итоге семнадцать баллов.

— Считай, что студентка.

Спускаясь по лестнице, Рябинин увидел вошедшего в редакцию Волкова. Было около девяти вечера. По вестибюлю, расстегивая на ходу пояс короткого пальто, шел утомленный, озабоченный, напряженно обдумывающий что-то человек. Молодость Волкова уже не бросалась в глаза. И даже фигурой, несколько расслабившейся и потяжелевшей, он не походил на того Волкова, с которым Рябинину доводилось встречаться до сих пор. И подумалось: нет, не просто ему, новичку, здесь, в редакции. Скоро девять, а Волков, очевидно, уйдет в полночь или за полночь. И так изо дня в день.

— Добрый вечер! — Рябинин произнес это вполголоса; и он, пожалуй, не обиделся бы, если бы Волков не ответил, прошел мимо, все так же озабоченно думая о чем-то.

— А-а!. Привет, привет! — Волков остановился. — Статью я сдал в набор.

— Спасибо! Мне уже сказали.

— Ваш Федотов не идет у меня Из головы. Вот истинный героизм! Иной отличится в бою, а на такое, пожалуй, окажется слабоват духом… Вы довольны названием статьи?

— Признаться, не очень.

— Я вот думал сейчас, дорогой. Надо бы что-то серьезнее. Жестче, что ли?. Что, если назвать «Тяжесть»?

— «Тяжесть»?

— Да. Коротко. «Тяжесть».

— Ну что ж… «Тяжесть»… Проблема тяжести.

— Оставьте как вариант. Может быть, найдете что-нибудь лучшее… Вы не сердитесь, что я так сразу услал вас в командировку?

— Наоборот… Совсем наоборот.

— Честно?

— Абсолютно. Все это нужно не только газете, но и мне… Коли на то пошло, и моему самочувствию.

— Я тоже так подумал. Правда, не очень был уверен…