Дочь атамана

Глава 15

— Катенькина? — враз ослабев, переспросила Саша.

Она даже не ощутила почти, как Михаил Алексеевич подхватил ее под локоть и осторожно усадил на обшарпанную оттоманку.

Мадемуазель Вебер испуганно прижала руки к груди.

— Простите, — торопливо воскликнула она, — это я от волнения позволила себе лишнего. Прошу вас, не судите меня за бестактность. Так какое платье вы хотите?..

— Откуда вы знакомы с Екатериной Карловной? — перебил ее Михаил Алексеевич, пока Саша пыталась унять частое сердцебиение.

Мадемуазель Вебер совершенно смешалась. Кажется, она готова была заплакать от досады на свой длинный язык, но имя уже было произнесено, и теперь поздно было делать вид, что ей ничего не известно.

— Пообещайте мне, — взмолилась она, — что эта история останется между нами. Иначе мне несдобровать.

— Я клянусь вам, — тут Саша немного ожила, порывисто вскочила, схватила мадемуазель Вебер за руки, — и прошу вас, расскажите все, что вам известно о моей матери, Екатерине Краузе.

— Я дочь Софи Дюбуа, — просто сказала мадемуазель Вебер, будто это все объясняло.

Саша нахмурилась, не припоминая такого имени.

И снова Михаил Алексеевич пришел ей на помощь.

— Софи Дюбуа была самой известной модисткой столицы двадцать лет назад, — произнес он. — У нее одевался весь свет. Но в один прекрасный день она просто исчезла без следа.

— Как удивительно, что вы знаете про нее, — изумилась мадемуазель Вебер. — Ведь вы еще слишком молоды, чтобы помнить мою матушку, а мирская слава так скоротечна. А когда-то к нам очереди из экипажей стояли... Дамы закладывали драгоценности за новый наряд. Ах, какое было время!

— Вы шили маме? — догадалась Саша, и это чужое, непривычное слово — мама — наполнило рот полынной горечью.

— Катенька Краузе… нежная, застенчивая, хрупкая девочка, — кивнула мадемуазель Вебер, — мы были почти ровесницами. Я всюду следовала за своей матерью, была ее правой рукой, и вызов в дом канцлера у нас считался целым событием. Мы тщательно отбирали образцы, заранее придумывали фасоны. Канцлеру нужно было все самое роскошное! Некоторые платья весили с пуд, столько жемчуга в них было вшито. В тот год Карл Генрихович решил породниться с императорской семьей и просватал дочь за одного из великих князей. Ожидалась помолвка, мы придумывали пышные наряды, а Катенька только бледнела и худела, но не смела противоречить отцу. Она всегда была хорошей дочерью… пока однажды не повстречала Сашеньку Лядова, юного сына вольного атамана.

— Где они встретились? — вскричала Саша и тут же разжала руки, испугавшись, что причинит модистке боль.

— Прямо в императорском дворце, — улыбнулась мадемуазель Вебер. — Катенька поверяла мне свои тайны, потому что ей больше не с кем было поговорить. Однажды она вернулась домой, вся дрожа, и вот как вы сейчас — схватила меня за руки, увлекая под своды пустынного холла. «Ани, милая, — зашептала она сбивчиво, — ты даже не представляешь, что случилось! Мы обедали с императорской семьей — о, это всегда настоящая пытка. Нужно вести себя чинно и ни в коем случае не ошибиться в этикете, не сказать глупого слова. Я всегда страшно боюсь на таких обедах оплошать и не могу проглотить ни кусочка, отца это так злит… И вдруг прямо во время обеда двери в залу распахнулись, и ворвались двое… как тебе их описать, милая Ани? Отец страшен и груб, будто вепрь. А сын дик и необуздан, как ветер. Я замерла, ожидая, что государь немедленно покарает их за такую вольность. А он захохотал, представляешь. „От тебя, мой неугомонный атаман, нигде не скрыться, — вот только и сказал. — Что на этот раз стряслось на моих границах?“ И они поспешно ушли для разговора, а мой отец аж позеленел от злости. Он счел за личное оскорбление, что государь предпочел общество этих дикарей… Однако вскоре все трое вернулись, и император непринужденно усадил незваных гостей за стол, как равных. „Это вольный атаман Василий Лядов, — сообщил он специально для меня, — и его сын Александр. Прибыли к нам прямо с застав, привезли славные вести. Наша империя растет благодаря их службе“. Отец вынужден был вести светскую беседу, однако я видела, что он буквально кипит изнутри. Государя это только потешило, а вот сын атамана… Ах, Ани, он глаз с меня не сводил, и таких глаз я не видела прежде. Бесстыжие, бесстыжие! Черные и пылающие, как угли, они опаляли меня. Мне едва хватало терпения, чтобы усидеть на месте и не бежать сломя голову прочь…»

— Боже! — Саша оглянулась на Михаила Алексеевича, не в силах в одиночку справиться с охватившим ее волнением. Мама — незнакомая, непонятная — вдруг предстала перед ней юной девочкой, потрясенной знакомством с пламенными Лядовыми. У мадемуазель Вебер получилось так красочно описать эту сцену, что Саша будто слышала Катенькин голос, слезы сами собой заструились по ее лицу, а грудь сжало, как от слишком тесного корсета.

В ответном взгляде Михаила Алексеевича было столько спокойной твердости, доброты и понимания, что она будто ощутила его руки на своих плечах, успокаивающие и надежные.

— Я сказала Катеньке, — продолжала мадемуазель Вебер, — что знаю Лядовых. Мама шила для Варвары Афанасьевны, ах какой красавицей была ваша бабушка, Александра Александровна! И тогда Катенька просто забросала меня вопросами — об укладе в их доме, о характере атамана, а больше всего — о его сыне. Спустя две недели мы с мамой приехали в особняк Лядовых, и тут Александр, который прежде не замечал нас вовсе, перехватил меня у порога. Он попросил передать для Катеньки записку.

— Вот так папа! — всхлипнула Саша, пораженная подобной прытью. — Вот так пострел!

— Катенька едва в обморок не упала, когда я передала ей это послание… Совсем всполошилась, бедная. Однако в следующий наш визит поручила мне отнести ответ. Так я и стала их тайной поверенной.

В голосе мадемуазель Вебер зазвучали сожаление и грусть, и Саша догадалась об их причине.

Эта история закончилась так трагично.

— Что же случилось потом? — спросила она нетерпеливо.

— Полгода я носила туда-сюда эти записки, пока однажды весенним утром мама не сказала мне на обратной дороге от Краузе: «В какую же беду попала эта девочка. — Катенька? Что же с ней приключилось? — удивилась я. — Мерки для платья увеличились, — ответила мама, — такие перемены с барышнями случаются лишь тогда, когда они на сносях. Больно нетерпелив оказался великий князь, свадьба-то еще только через пять месяцев!» Но я сразу поняла, что великий князь тут вовсе ни при чем, бросилась маме в ноги прямо в коляске и, плача, во всем призналась. Она слушала меня молча, а когда мы приехали домой, также молча собрала драгоценности, деньги, самые необходимые вещи. «Нам нужно бежать из столицы, — объявила она мне, помертвевшей, — как можно быстрее и как можно дальше. Великий канцлер не простит нам такого сводничества». И мы бежали — на север, в дикие края, где медведи заглядывали в окна. Мы сменили фамилию, скупо тратили деньги, жили в забвении и бедности, страшась привлечь к себе лишнее внимание.

Слухи из столицы доходили до нас с опозданием. Лишь спустя несколько лет удалось узнать, что Катенька Краузе умерла от лихорадки, а у Александра Лядова вдруг невесть откуда появилась дочь.

Пять лет назад покинула этот мир и моя мама, тогда я рискнула перебраться сюда, потому что постоянные морозы истощали мое здоровье. С тех пор и живу здесь, — закончила мадемуазель Вебер и развела руками, демонстрируя свой убогий быт.

Саша помолчала, собираясь с мыслями.

— Как же мне отблагодарить вас за все лишения, выпавшие вам по вине моей семьи? — спросила она удрученно. — Дорогая Ани, я бы без промедления пригласила вас жить в нашей усадьбе, да ведь и надо мной висит тень великого канцлера. Как бы не навлечь на вас новых несчастий. Разве что деньгами, но этого так мало!

— Я устала бояться великого канцлера, — ответила мадемуазель Вебер решительно, — и устала все время прятаться. Разве же это жизнь, Александра Александровна? Если вы и вправду готову предоставить мне кров, то я немедленно последую за вами. Вы у меня будете самой модной барышней в империи!

— Да ведь я вовсе не модница, — призналась Саша, которой очень понравились и эта решительность, и сама мадемуазель Вебер — мужественная, не утратившая в скитаниях природной живости. — Но с вами готова ею стать. В таком случае, по рукам. Вы собирайтесь, а я сегодня же пришлю за вами экипаж. Больше вы не будете ни в чем нуждаться.

На обратной дороге Сашу раздирало столько чувств разом, что она словно стала ниже ростом. Уменьшилась под ворохом самых разных ощущений.

Ярче всего была злость — впервые в жизни она едва не ненавидела своего отца.

Почему он не забрал, не выкрал, не увез Катеньку Краузе из отчего дома?

Почему не удержал себя в руках и почему воспользовался ее невинностью, поставив в такое ужасное положение?

Почему не обвенчался с ней у первого попавшегося священника?

И почему не вмешался дед?

Страшное подозрение закралось в душу: неужели папа начал ухаживать за дочкой великого канцлера, лишь бы насолить старому врагу? Неужели он и не собирался связать свою судьбу с судьбой ее мамы?

Тогда отчего же он скорбит уже более двадцати лет?

Или это не скорбь, а угрызения совести?

Более всего ей хотелось узнать, что у отца были самые чистые намерения, да только обстоятельства оказались сильнее юных влюбленных.

Маму было так жаль, будто она была Сашиной подругой, сестрой, дочерью. Будто они росли рука об руку из года в год, и потеря оказалась невосполнимой, громадной, ужасной.

Как понять, отчего отец оставил маму в такой беде? Как узнать, что случилось?

Уж скорее бы дед ответил на ее письмо — Саша истово надеялась, что он сможет пролить свет на тайны прошлого.

А если нет… придется отбросить всякую жалость к отцу и спросить его обо всем прямо.

Позади всхрапнула лошадь, и Саша торопливо оглянулась, проверяя, не взбесилось ли и это животное под Михаилом Алексеевичем, как было утром.

Однако кобыла только недовольно фыркала и терпеливо продолжала нести своего ездока.

Саша снова припомнила вчерашнее и едва подавила тяжкий вздох.

Воспитание подняло ее руку с плетью — а воспоминание о старике лекаре остановило удар.

Лядовы всегда чинили правосудие лично — не перекладывая эту тяжкую ношу на чужие плечи. Таков был ее дед, таков отец, и таковой видела себя Саша. Она же не нежная барышня, а дочь вольного атамана, который держал своих людей в милости, но и в строгости. Иначе давно потерял бы власть над свободолюбивыми буйными войсками.

Но Саша дрогнула, постыдно дрогнула — лишь потому, что помнила, в какую молотьбу попал старый лекарь по доброте своей. Все его преступление — спасение одного младенца, а награда — долгое заключение и служба ненавистному канцлеру.

Поэтому она сразу поверила, что Михаил Алексеевич не своей волей покорился канцлеру, легко вообразила, что и у него тоже не осталось никакого выбора.

Если бы не печальная история лекаря, Саша всенепременно выгнала бы Михаила Алексеевича взашей — разве можно держать подле себя предателя?

А теперь она страшилась, что о ее постыдной слабости узнает отец, — о, как легко представить всю глубину его разочарования!

Впрочем, отцовское разочарование казалось не самым худшим перед лицом более ужасающих угроз.

— Михаил Алексеевич, — позвала она, переводя кобылу на шаг, — понимаете ли вы, сколь давняя вражда между нашей семьей и великим канцлером? Первый император был щедр и дал нам очень много — Лядовы ведь сами себе закон. Атаман может казнить и миловать своих людей, распоряжаться войсками, на границах его слово — как слово Божье. И канцлер давно нашептывает матушке-государыне, что вольный атаман пошатнет ее власть, коли захочет, силы хватит. Да только мы и внесли ее на трон во время дворцового переворота — папины гвардейцы, на своих плечах. Ведь Лядовы присягали императору, а значит — и дочери его. А государыня чтит отцовы наказы и умеет быть благодарной. Наши войска — опора ее и защита.

Вот и бесится канцлер — такая неподвластная ему мощь. А теперь представьте, что с вами будет, вздумай вы ляпнуть моему отцу: так мол и так, служу твоему заклятому врагу, не обессудь, атаман, судьба-злодейка. Я знаю, вы верите — повинную голову меч не сечет. Но отец убьет вас в тот же миг, без раздумий. Поэтому заклинаю вас всем, что вам дорого, — памятью о вашей жене, возможно, — молчите о канцлере даже под пытками!

Михаил Алексеевич слушал ее серьезно и внимательно, а при упоминании пыток даже глазом не моргнул.

— Соврать-то недолго, — ответил он со вздохом, — врать-то я научился в последнее время.

И столько огорчения было в его лице и голосе, что Саша не удержала улыбки.

— Вы самый простодушный соглядатай на свете, — заметила она, — ума не приложу, как это канцлеру вообще в голову пришло использовать вас в таком качестве. Или же, напротив, самый коварный — и в этом случае вы станете мне хорошей наукой.

— Более всего я хочу стать вашим другом, — твердо произнес Михаил Алексеевич, открыто глядя Саше в глаза, и она невольно вздрогнула, вспомнив его горячее дыхание на своих пальцах.

В эту минуту утрешняя возня в снегу показалась пустой, нелепой.

Вдруг Михаил Алексеевич вовсе не считал ее ничтожной, бессердечной и слабой? Вдруг в злосчастьях своих он уверовал, что его всенепременно выбросят из дома, как шелудивого пса? Привык к бедам и одиночеству, не находя ни дружеской поддержки, ни протянутой руки?

— Милый мой, — произнесла Саша с состраданием, нисколько не возмутившись этой фамильярности. Дружить с наемным управляющим? И что в этом такого? Она Лядова, а не какая-нибудь графиня, может позволить себе что угодно. — Верьте мне: я вас в беде ни за что не оставлю.

Он резко отвернулся, глядя на черные, зловещие голые ветви деревьев.

И Саша тоже молчала, растерявшись от невольной торжественности своих слов.

Кобыла опять всхрапнула, и Михаил Алексеевич пришел в себя.

— Саша Александровна, — начал он задушевно, — я вот что подумал… Только вы оставайтесь, пожалуйста, спокойной, а то знаю я вашу манеру — сначала драться, потом разбираться.

— Да говорите уже, — хмуро поторопила она, не слишком довольная этим упреком.

— Если Лядовы настолько влиятельны, если они опора и защита трона, то ведь канцлеру было не резон мешать браку дочери и сына вольного атмана. Александр Васильевич, конечно, не великий князь, но и не сильно меньше. А тут и девочка на сносях. Обвенчал бы он молодых, и никакая вражда бы ему в этом не помешала. Так канцлер упрочил бы свое положение, а не пошатнул его.

— И что вы хотите этим сказать? — медленно переспросила Саша.

— И сам не понимаю, но уж больно нескладно выходит.

— Нескладно, — согласилась она, кусая губы. — И зачем меня убивать при рождении? Мало деревенек, куда можно спихнуть неурочного младенца? К чему лишний грех брать на душу?

— Если там еще осталась душа, — угрюмо пробормотал Михаил Алексеевич.

Саша немедленно вспомнила: и его собственная душа под властью проклятья, и все становится только хуже, раз даже лошади встают на дыбы.

Опасность, которую нельзя встретить со шпагой в руках, была в диковинку, но Саша велела себе не унывать.

Никто — ни великие канцлеры, ни их страшные колдуны, ни черти, ни вольные атаманы — впредь не посмеют обижать человека, которому она пообещала свою защиту.