Дочь регента

XV НЕ ДОВЕРЯЙТЕ УСЛОВНЫМ ЗНАКАМ

Тапен было решил, что пришел шевалье Гастон де Шанле, но он ошибся: всего лишь какая-то женщина зашла купить вина.

— Что случилось с бедным господином Бургиньоном? — спросила она. — Его повезли в фиакре с колпаком на голове.

— Увы, дорогая госпожа, — сказал Тапен, — с ним случилось несчастье, которого мы никак не ждали. Он стоял вот тут, бедный Бургиньон, и разговаривал со мной, и вдруг его хватил апоплексический удар.

— Боже милостивый!

— Увы, дорогая госпожа, — продолжал Тапен, закатив очи горе, — вот доказательство, что все мы смертны.

— Но девочку тоже увезли? — не унималась кумушка.

— Она будет ухаживать за отцом: это ее долг.

— А поваренок? — соседка хотела все знать точно.

— Поваренок будет им готовить: это его ремесло.

— Господи ты, Боже мой! Я видела все от своих дверей и ничего не могла понять, поэтому, хотя мне и не очень нужно, я зашла к вам купить белого вина, чтоб узнать, что к чему.

— Ну вот, теперь вы знаете, дорогая госпожа.

— А вы-то кто?

— Я Шампань, двоюродный брат Бургиньона, я приехал случайно как раз сегодня утром с весточкой от его семьи. Внезапная радость, потрясение — и вот вам, пожалуйста, удар! Хоп — и нет его! Вот, спросите у Грабижона, — продолжал Тапен, показывая на своего кухонного помощника, кончавшего готовить омлет, который начала приготавливать дочь хозяина и поваренок.

— О Боже мой, все точно так и было, как говорит господин Шампань, — ответил Грабижон, смахивая слезу ручкой поварешки.

— Бедный господин Бургиньон! Вы полагаете, надо за него Богу молиться?

— Богу молиться всегда хорошо, — нравоучительно ответил Тапен.

— Ах, одну минутку, одну минутку. Хоть налейте мне пополнее!

Тапен утвердительно кивнул и очень ловко налил соседке вина, ему это было нетрудно, потому что он просто-напросто расточал добро другого. Бургиньон бы стонал и плакал, увидев, сколько доброго маконского вина налил этой женщине Тапен на два су.

— Ну, — сказала она, — я успокою квартал, а то люди уже начали волноваться, и обещаю вам, господин Шампань, остаться вашей клиенткой. Да больше того, не будь господин Бургиньон вашим двоюродным братом, я сказала бы, что думаю обо всем случившемся.

— О, говорите, соседка, говорите, не стесняйтесь!

— Ну так вот, я видела, что он меня обирал, как последний негодяй. Вот этот кувшин, который вы мне налили до краев за два су, он мне за четыре наливал неполный.

— Это надо же! — сказал Тапен.

— О, господин Шампань, хоть это и отрицают, но если на земле нет правды, то Небо уж во всем справедливо, так что очень даже удачно, что теперь вы будете продолжать его торговлю.

— Вполне верю, — сказал тихонько Тапен, — для его клиентов это очень удачно.

И он поторопился выпроводить женщину, так как опасался, что придет тот, кого он ждал и кому подобные объяснения могут показаться подозрительными. Действительно, почти в это же мгновение, как раз когда часы били половину третьего, входная дверь отворилась и вошел молодой человек благородной наружности; он был закутан в голубой плащ, запорошенный снегом.

— Это гостиница «Бочка Амура»? — спросил кавалер у Тапена.

— Да, сударь.

— А господин капитан Ла Жонкьер здесь живет?

— Да, сударь.

— А сейчас он дома?

— Да, сударь, он как раз только что вернулся.

— Хорошо, предупредите его, пожалуйста, что к нему пришел шевалье Гастон де Шанле.

Тапен поклонился, предложил шевалье стул, от которого тот отказался, и ушел в комнату капитана Ла Жонкьера..

Гастон отряхнул снег с сапог, потом с плаща и принялся с любопытством не занятого ничем, кроме ожидания, человека рассматривать картинки на стенах, даже не подозревая, что около печей прячутся три или четыре клинка, готовых пронзить его грудь по первому знаку этого смиренного и любезного хозяина.

Через пять минут Тапен вернулся — дверь комнаты капитана Ла Жонкьера он оставил приоткрытой — и произнес:

— Господин капитан Ла Жонкьер ждет господина шевалье де Шанле.

Гастон вошел в комнату, прибранную и содержащуюся в чисто военном порядке; в комнате находился тот, кого хозяин представил как капитана Ла Жонкьера, и, хотя шевалье не был опытным физиономистом, он увидел, что сидящий перед ним человек или очень хорошо притворяется, или он не такой уж бравый вояка.

Маленький, сухонький, с прыщеватым носом, сероглазый, в широком для него мундире, стеснявшем, однако, его в движениях, пристегнутый к шпаге, длиннее его самого, — таким явился Гастону этот знаменитый капитан, которому Понкалек и другие заговорщики рекомендовали оказывать самое глубокое почтение.

«Человек этот уродлив и похож на церковного служку», — подумал Гастон.

Но поскольку тот уже шел ему навстречу, шевалье спросил:

— Я имею честь разговаривать с капитаном Ла Жонкьером?

— С ним самим, — сказал Дюбуа, превратившийся в капитана, и, поклонившись в свою очередь, продолжал: — А мне соблаговолил нанести визит господин шевалье Гастон де Шанле?

— Да, сударь, — ответил Гастон.

— Условные знаки при вас? — спросил мнимый капитан Ла Жонкьер.

— Вот половина золотого.

— А вот и другая, — сказал Дюбуа.

— А теперь сличим бумаги, — предложил Гастон.

Он вынул из кармана прихотливо вырезанный листок бумаги, на котором было написано имя капитана Ла Жонкьера.

Дюбуа тотчас же извлек из кармана точно такой же с именем шевалье Гастона де Шанле. Бумаги положили одна на другую: вырезаны они были по одному образцу, и внутренние вырезы совпадали тоже в точности.

— Прекрасно, — сказал Гастон, — а теперь посмотрим бумажник.

Сравнили бумажники Гастона и мнимого Ла Жонкьера: они были совершенно одинаковы, и в обоих, хотя они были совершенно новыми, лежали календари на 1700-й год, то есть девятнадцатилетней давности. Это была двойная предосторожность, принятая из-за боязни подделки. Но Дюбуа не было нужды подделывать, он все взял у капитана Ла Жонкьера и со своей дьявольской проницательностью и адским инстинктом обо всем догадался и всем сумел воспользоваться.

— Что же теперь, сударь? — сказал Гастон.

— А теперь, — ответил Дюбуа, — мы можем побеседовать о нашем дельце. Вы это хотели сказать, шевалье?

— Именно это, но мы в безопасности?

— Как если бы мы были посреди пустыни.

— Так сядем и поговорим.

— Охотно, шевалье, поговорим.

И мужчины уселись друг против друга за столом, на котором стояли бутылка хереса и два стакана.

Дюбуа наполнил один стакан, но, когда он собирался налить второй, Гастон прикрыл его рукой, показывая, что он пить не будет.

«Вот дьявол! — подумал Дюбуа. — Он худ и сдержан: это плохой знак. Цезарь опасался худощавых людей, которые никогда не пьют вина, и этими людьми были Брут и Кассий».

Гастон, казалось, размышлял и время от времени бросал на Дюбуа изучающий взгляд.

Дюбуа потихоньку тянул испанское вино и превосходно выдерживал взгляд шевалье.

— Капитан, — произнес наконец после раздумья Гастон, — когда люди предпринимают какое-нибудь дело, в котором они рискуют головой, как мы, неплохо, как мне кажется, познакомиться, чтобы прошлое служило залогом будущего. Мои поручители перед вами — Монлуи, Талуэ, дю Куэдик и Понкалек, вы знаете мое имя и положение: меня воспитывал мой брат, у которого были причины лично ненавидеть регента. Я унаследовал эту ненависть, это имело своим следствием то, что, когда, вот уже три года тому назад, в Бретани образовалась лига знати, я примкнул к заговору; сейчас я был избран бретонскими заговорщиками для того, чтобы в Париже договориться со здешними заговорщиками, получить инструкции от барона де Валефа, приехавшего из Испании, передать их герцогу Оливаресу, послу его католического величества в Париже, и заручиться его одобрением.

— А какова во всем этом роль капитана Ла Жонкьера? — спросил Дюбуа, как будто он сомневался в том, что перед ним подлинный шевалье.

— Он должен меня представить герцогу. Я приехал два часа тому назад, сначала увиделся с господином де Валефом, а затем явился к вам. Теперь, сударь, вы знаете мою жизнь, как я сам.

Дюбуа слушал, и на его лице отражались все впечатления, как у хорошего актера.

— Что же до меня, шевалье, — сказал он, когда Гастон кончил и откинулся на стуле с видом благородной небрежности, — я должен признать, что история моей жизни несколько длиннее и богаче приключениями, чем ваша. Но все же, если вы желаете, чтобы я вам ее рассказал, буду считать своим долгом повиноваться вам.

— Я вам уже сказал, капитан, — ответил, поклонившись, Гастон, — что, когда люди находятся в таком положении, как мы, первейшая необходимость — хорошо знать друг друга.

— Ну что же, — сказал Дюбуа, — меня зовут, как вы знаете, капитан Ла Жонкьер; мой отец также был наемным офицером — это ремесло, приносящее много славы, но обычно мало денег. Мой славный отец умер, оставив мне всего наследства — свою рапиру да мундир. Я опоясался рапирой, слишком для меня длинной, и надел мундир, который был мне несколько велик. Вот с того-то времени, — продолжал Дюбуа, обращая внимание шевалье на величину своего камзола, которую шевалье и без того уже заметил, — вот с того-то времени я и взял за привычку носить одежду, которая не стесняет меня в движениях.

Гастон поклонился в знак того, что он ничего против этой привычки не имеет и, хотя сам носит более тесную одежду, чем Дюбуа, ничего предосудительного в этом не находит.

— Благодаря моей приятной наружности, — продолжал Дюбуа, — меня приняли в королевский итальянский полк, который в то время набирался во Франции сначала из соображений экономии, а потом потому, что Италия больше нам не принадлежала. Я и служил там в весьма почетной должности капрала, как вдруг однажды, накануне битвы при Мальплаке, у меня вышла небольшая стычка с сержантом по поводу одного приказа, который он мне дал, но при этом он держал трость поднятой, а не опущенной, как следовало бы.

— Прошу прощения, — сказал Гастон, — но я не очень хорошо понимаю, какое значение это могло иметь для самого приказа, который он вам дал.

— А такое, что, опуская трость, он задел мою шляпу, и она упала. Следствием этой неловкости была небольшая дуэль, во время которой я проткнул его саблей. Ну, поскольку меня бы всенепременно расстреляли, если бы я любезно дождался ареста, я сделал «кругом налево» и наутро проснулся, черт его знает каким образом, в расположении армии герцога Мальборо.

— То есть вы дезертировали, — сказал, улыбаясь, шевалье.

— Я последовал примеру Кориолана и великого Конде, что мне показалось достаточным извинением в глазах потомства, — продолжал Дюбуа. — Итак, я участвовал как актер, в чем должен признаться, поскольку мы решили ничего не скрывать друг от друга, участвовал как актер в битве при Мальплаке, только, вместо того чтобы находиться по одну сторону ручья, я находился по другую, вместо того, чтобы стоять спиной к деревне, я стоял к ней лицом. И думаю, что это перемена места была весьма удачной для вашего слуги: королевский итальянский полк оставил на поле битвы восемьсот человек, моя рота была изрублена на куски, товарищ, с которым я делил постель, разорван пополам одним из семнадцати тысяч ядер, выпущенных из пушек за этот день. Слава, которой покрыл себя мой погибший полк, привела в такой восторг знаменитого Мальборо, что он прямо на поле битвы сделал меня прапорщиком. С таким покровителем я бы далеко пошел, но его жена леди Мальборо по воле Провидения спутала мне все карты, неловко пролив стакан воды на платье королевы Анны, и, поскольку это великое событие изменило многое в Европе, в передрягах, которые оно повлекло за собой, я остался без покровителей, но при своих достоинствах и врагах, нажитых именно благодаря им.

— И что же с вами сталось? — спросил Гастон, начавший испытывать некоторый интерес к полной приключений жизни мнимого капитана.

— Не говорите! Одиночество заставило меня просить службы у его католического величества, которое, я должен сказать к его чести, любезно снизошел к моей просьбе. Через три года я был уже капитаном, но из жалованья в тридцать реалов в день у нас удерживали двадцать и при этом еще без конца говорили, что мы должны высоко ценить честь, которую нам оказывает король Испании, занимая у нас деньги. Такое помещение капитала казалось мне недостаточно надежным, и я попросил своего полковника разрешить мне покинуть службу его величества, вернуться на мою прекрасную родину и снабдить меня какой-нибудь рекомендацией, которая защитила бы меня от преследований по поводу моего поведения в битве при Мальплаке. Полковник посоветовал мне обратиться к его светлости принцу Селламаре, и тот, распознав во мне природную склонность повиноваться приказам, не обсуждая их, лишь бы они были отданы приличествующим образом и сопровождались определенного рода музыкой, совсем было собрался сделать меня активным участником пресловутого заговора, получившего его имя, как вдруг все это дело провалилось, как вы знаете, из-за двойного предательства этой дрянной Фийон и жалкого писца по имени Бюва. Но, так как его высочество справедливо рассудил, что дело это только отсрочено и не все еще потеряно, он рекомендовал меня своему преемнику, которому, я надеюсь, мои мелкие услуги будут в той или иной мере полезны и которого я от всего сердца благодарю за предоставленный мне счастливый случай познакомиться со столь совершенным кавалером, как вы. Итак, прошу вас, шевалье, считать меня своим покорным и преданным слугой.

— Мое дело к вам, капитан, ограничится тем, что я попрошу вас представить меня герцогу, ибо он единственное лицо, которому полученные мной указания позволяют мне открыться; я также должен передать ему послание барона де Валефа. Итак, я в точности следую этим указаниям и прошу вас, капитан, представить меня его светлости.

— Сегодня же, сударь, — сказал Дюбуа, принявший, казалось, решение, — через час, если вам угодно, и если это необходимо, то через десять минут.

— Как можно скорее.

— Послушайте, — ответил Дюбуа, — я немного поспешил, сказав вам, что сведу вас с его превосходительством через час. В Париже ни в чем нельзя быть уверенным: быть может, он не предупрежден о вашем приезде, или не ждет вас, или я его не застану дома.

— Я это понимаю и буду терпелив.

— А может быть даже, — продолжал Дюбуа, — мне что-либо помешает заехать за вами.

— Почему?

— Почему? Черт возьми, шевалье, сразу видно, что вы в Париже в первый раз.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, сударь, что в Париже есть три полиции, совершенно разные и несхожие, но они, тем не менее, объединяют свои усилия, когда нужно помешать честным людям, которые всего-то и хотят, что свергнуть то, что есть, и установить то, чего нет. Это, во-первых, полиция регента, и ее можно не слишком опасаться; во-вторых, полиция мессира Вуайе д’Аржансона, а он, случается, бывает в весьма дурном расположении духа по поводу того, что к нему плохо отнеслись в монастыре Мадлен-де-Тренель; в-третьих, полиция Дюбуа, но это другое дело, кум Дюбуа — великий…

— Великий негодяй! — подхватил Гастон. — Вы мне ничего нового не сообщили, я это знаю.

Дюбуа поклонился: роковая улыбка играла на его обезьяньей мордочке.

— Ну и что же нужно, чтобы ускользнуть от всех трех полиций? — спросил Гастон.

— Большая осторожность, шевалье.

— Просветите меня, капитан, вы, кажется, более в курсе этих дел, чем я. Вам известно, я не более чем провинциал, вот и все.

— Ну что же! Прежде всего важно, чтоб мы не жили в одной гостинице.

— Вот черт! — ответил Гастон, вспомнив, что он дал этот адрес Элен. — Мне это очень неудобно, у меня есть причины остаться здесь.

— Пусть вас это не беспокоит, шевалье, тогда перееду я. Займите одну из моих комнат — эту или ту, что на втором этаже.

— Я предпочитаю эту.

— Вы правы. Первый этаж, окно на одну улицу и потайная дверь на другую. У вас верный глаз, и из вас может выйти что-нибудь путное.

— Вернемся к делу, — сказал шевалье.

— Да, верно. О чем я говорил?

— О том, что, может быть, не сможете сами заехать за мной.

— Да, но в этом случае будьте внимательны и идите только с тем, кто представит надежные доказательства.

— Скажите, по каким условным знакам я смогу узнать того, кто придет от вашего имени?

— Прежде всего, у него должно быть от меня письмо.

— Я не знаю вашего почерка.

— Это верно, я дам вам сейчас образец.

Дюбуа сел за стол и написал несколько следующих строк:

— Держите, — продолжал он, подавая ему записку, — если кто-нибудь придет от моего имени, он вручит вам подобный автограф.

— И этого будет достаточно?

— Безусловно, нет. Помимо записки, он вам должен показать половину золотого, а у дверей дома, куда он вас отведет, вы спросите у него третий опознавательный знак.

— Которым будет?..

— Которым будет бумага.

— Хорошо, — сказал Гастон, — при этих предосторожностях нас поймают, если только черт попутает. Итак, что я сейчас должен делать?

— Ждать. Вы не собираетесь выходить сегодня?

— Нет.

— Прекрасно. Сидите смирно и тихо в гостинице, здесь вы ни в чем не будете нуждаться. Я сейчас рекомендую вас хозяину.

— Спасибо.

— Дорогой господин Шампань, — сказал, открывая дверь, Ла Жонкьер Тапену, — вот шевалье де Шанле, он занимает мою комнату, рекомендую вам его как самого себя.

Потом, закрыв дверь:

— Этот юноша просто клад, господин Тапен, — сказал Дюбуа вполголоса, — вы и ваши люди должны не спускать с него глаз, вы мне за него отвечаете головой.