XXX ПРИГОВОР

Было половина седьмого вечера, и, следовательно, было уже совершенно темно. Как только шевалье вернулся к себе, первой его заботой было подбежать к камину.

— Эгей, шевалье! — позвал он; Дюмениль ответил. — Так я там был!

— И что?

— Ну, я встретил если не друга, то, по крайней мере, знакомого.

— Нового узника?

— Думаю, сидит он с того же времени, что и я.

— А как его зовут?

— Капитан Ла Жонкьер.

— Постойте-ка!

— Вы его знаете?

— Ну да!

— Тогда окажите мне великую услугу, скажите, что он такое?

— О, он яростный враг регента!

— Вы уверены?

— Ну а как же! Он участвовал в нашем заговоре, но вышел из него, потому что мы хотели регента похитить, а не убить.

— Так он стоял…

— За убийство.

— Да, все сходится, — прошептал Гастон. — Значит, — продолжал он громко, — этому человеку можно доверять?

— Если это тот, о котором я слышал. Он жил на улице Бурдоне, в «Бочке Амура».

— Совершенно верно, это он.

— Тогда это надежный человек.

— Тем лучше, — сказал Гастон, — потому что в руках этого человека жизнь четырех храбрых дворян.

— И вы один из них, не так ли? — спросил Дюмениль.

— Ошибаетесь, — ответил Гастон, — себя я из этого числа исключил, для меня, кажется, все кончено.

— Как все кончено?

— Да, я осужден.

— На что?

— На смерть.

Собеседники на секунду замолчали.

— Это невозможно! — первым прервал молчание Дюмениль.

— Почему же невозможно?

— Потому что, если я правильно понял, ваше дело связано с нашим, ведь так?

— Да, оно следствие вашего.

— Ну, а…

— Так что?

— Ведь с нашим делом все пока хорошо, и с вашим не может быть плохо.

— А кто вам сказал, что с вашим делом все хорошо?

— Послушайте, мой дорогой сосед, от вас, согласившегося стать нашим посредником, у нас больше нет тайн.

— Слушаю, — сказал Гастон.

— Вот что мадемуазель де Лонэ написала мне вчера. Она прогуливалась с Мезон-Ружем, который, как вы знаете, в нее влюблен, а мы оба над ним смеемся, но от него это скрываем, потому что он нам очень полезен, а поскольку она, под предлогом болезни, как и вы, просила позвать ей врача, то Мезон Руж предупредил ее, что врач Бастилии к ее услугам. Так вот, надо сказать, что мы знаем, и довольно близко, этого тюремного врача по фамилии Эрман. Правда, она не надеялась выяснить у него что-либо существенное, потому что это очень робкий от природы человек. Он пришел в сад, где она гуляла, чтобы прямо там дать ей консультацию, и сказал: «Надейтесь!» В устах другого человека это слово мало что значит, но в устах Эрмана оно значит много. Следовательно, раз мы можем надеяться, то и вам бояться нечего, потому что наши дела тесно связаны.

— Однако, — сказал Гастон, которому все это казалось весьма смутным, — Ла Жонкьер, как мне показалось, был уверен в том, что говорил.

В эту минуту Помпадур постучал снизу ручкой метлы.

— Прошу прощения, — сказал Гастон Дюменилю, — меня зовет маркиз, может быть, у него есть для меня какие-нибудь новости.

И Гастон побежал к дыре в полу и несколькими ударами ножа расширил ее.

— Шевалье, — сказал Помпадур, — спросите у Дюмениля, не узнал ли он чего-нибудь нового от мадемуазель де Лонэ.

— О ком?

— Об одном из нас. Я уловил несколько слов, когда старший надзиратель и комендант разговаривали у моих дверей, кто-то из них сказал: «Приговорен к смерти!»

Гастон вздрогнул.

— Успокойтесь, маркиз, — сказал он, — я имею все основания предполагать, что речь шла обо мне.

— О черт! Дорогой шевалье, меня это вовсе не успокаивает. Во-первых, потому что теперь мы знакомы, а в тюрьме быстро становятся друзьями, и я был бы в отчаянии, если бы с вами что-то случилось, а во-вторых, потому, что если с вами что-то произойдет, то это может произойти и с нами, ввиду сходства наших дел.

— А вы полагаете, что мадемуазель де Лонэ может разрешить наши сомнения? — спросил Гастон.

— Конечно, ведь ее окна выходят на Арсенал.

— Ну и что?

— Как что? Если бы там сегодня произошло что-то новое, она обязательно бы это увидела.

— Да, верно, — прервал его Гастон, — а вот и она стучит. И действительно, мадемуазель де Лонэ два раза стукнула в потолок, что означало: «Внимание!»

Гастон ответил мадемуазель де Лонэ одним ударом, что означало: «Слушаю!» Потом он подбежал к окну. Через секунду спустилась веревка с письмом. Гастон притянул к себе веревку, отцепил письмо и побежал к дыре в полу.

— Ну что? — спросил маркиз.

— Письмо, — ответил Гастон.

— И что в нем?

— Не знаю, я сейчас передам его Дюменилю, и он мне скажет.

— Поспешите!

— Черт возьми, — сказал Гастон, — сами понимаете, я не меньше спешу, чем вы.

И он побежал к камину.

— Шнурок! — крикнул он.

— У вас письмо? — спросил Дюмениль.

— Да. Свет у вас есть?

— Только что зажег.

— Тогда скорее спускайте шнурок.

— Держите.

Гастон привязал письмо, и шнурок взвился вверх.

— Письмо не мне, а вам, — сказал Дюмениль.

— Неважно, читайте. Вы мне расскажете, что там; у меня нет света, а пока вы мне его спускаете, мы потеряем много времени.

— Вы позволите?

— Черт возьми!

Минуту было тихо.

— Ну что? — спросил Гастон.

— Вот черт! — произнес Дюмениль.

— Что, плохие новости?

— Проклятье! Судите сами.

И Дюмениль прочел:

«Дорогой сосед!

Сегодня вечером в Арсенал явилась чрезвычайная судебная комиссия: я узнала ливрею д’Аржансона. Скоро мы узнаем больше, потому что ко мне придет врач.

Передайте от меня тысячу приветов Дюменилю».

— Да, именно это мне сказал Ла Жонкьер, — произнес Гастон. — Чрезвычайная комиссия! Это разбирали мое дело.

— Ба, шевалье, — ответил Дюмениль, безуспешно пытаясь придать своему голосу уверенность, — думаю, вы зря беспокоитесь заранее.

— Нет, я знаю, в чем тут дело, а пока — слышите?

— Что?

— Сюда идут! Тише!

И Гастон поспешно отошел от камина.

Дверь отворилась, и появились старший надзиратель и помощник коменданта в сопровождении четырех солдат; они пришли за Гастоном.

Гастон воспользовался тем, что они принесли с собой свет, чтобы немного привести в порядок свой туалет, потом последовал за ними. Его опять посадили в тщательно закрытый портшез, что, впрочем, было напрасной предосторожностью, потому что на его пути все солдаты и сторожа поворачивались лицом к стене: таково было строжайшее правило в Бастилии.

Лицо д’Аржансона было мрачным, как всегда. У остальных членов комиссии вид был ничуть не лучше.

«Я погиб, — подумал Гастон, — бедная Элен!»

И он поднял голову, как обычно делают храбрые люди, чтобы встретить неминуемую смерть лицом к лицу.

— Сударь, — сказал д’Аржансон, — ваше преступление было рассмотрено трибуналом, председателем которого я являюсь. На предыдущих заседаниях вам была предоставлена возможность защиты. Если мы не сочли уместным дать вам адвоката, то это было сделано не с целью лишить вас защиты, а наоборот, потому что совершенно не следует, чтобы стала известной обществу чрезмерная снисходительность к вам трибунала, которому надлежало бы проявить строгость.

— Я не понимаю вас, сударь, — сказал Гастон.

— Тогда я объяснюсь яснее, — сказал начальник полиции. — Из дебатов стало бы совершенно ясно даже вашему защитнику, что вы заговорщик и убийца, это бесспорный факт. Если эти два пункта обвинения были бы установлены, каким образом могли бы вы рассчитывать на снисхождение? Но сейчас, когда вы предстали перед нами, вам будут предоставлены все возможности оправдаться: если вы попросите отсрочки, мы вам ее дадим; если вы желаете, чтоб были представлены вещественные доказательства, они будут представлены; если вы желаете что-то сказать, мы даем вам право слова и не отнимем его.

— Я ценю доброжелательство суда и благодарю вас. Более того, извинения, принесенные мне за отсутствие защитника, в котором я не нуждаюсь, мне кажутся достаточными. Я не хочу защищаться.

— Значит, вы не хотите ни свидетелей, ни вещественных доказательств, ни отсрочки?

— Я хочу услышать приговор — и больше ничего.

— Послушайте, шевалье, ради себя самого, не упорствуйте так, — сказал д’Аржансон, — и признайтесь.

— Мне не в чем признаваться, обратите внимание на то, что на всех допросах вы даже не сформулировали точно обвинения.

— А вам нужна точная формулировка?

— Признаюсь, мне бы хотелось знать, в чем меня обвиняют.

— Хорошо, я скажу вам: вы прибыли в Париж по поручению республиканской комиссии Нанта с целью убить регента. Вы обратились к вашему сообщнику, именующему себя Ла Жонкьером, сегодня осужденному вместе с вами.

Гастон побледнел, потому что обвинение было справедливо.

— Однако, сударь, — возразил он, — будь это так, вы не можете этого знать. Человек, намеревающийся совершить подобный поступок, признается в нем только тогда, когда он уже совершен.

— Да, но за него могут признаться сообщники.

— Вы хотите сказать, что меня выдал Ла Жонкьер?

— Речь идет не о Ла Жонкьере, а о других обвиняемых.

— Других обвиняемых! — воскликнул Гастон. — А разве арестован кто-нибудь еще, кроме меня и капитана Ла Жонкьера?

— Безусловно. Это господа де Понкалек, де Талуэ, де Монлуи и дю Куэдик.

— Я не понимаю вас, — сказал Гастон, охваченный глубоким ужасом и страхом не за себя, а за своих друзей.

— Как, вы не понимаете, что господа де Понкалек, де Талуэ, де Монлуи и дю Куэдик арестованы и что в это самое время в Нанте их судят?

— Они арестованы? — воскликнул Гастон. — Но это невозможно!

— А, вам так кажется, да? — сказал д’Аржансон. — Вы полагали, что вся провинция восстанет и не даст арестовать своих защитников, как вы, мятежники, себя называете?! Так вот, провинция не произнесла ни слова, она продолжает смеяться, петь и танцевать, и люди уже интересуются, на какой площади Нанта заговорщики будут обезглавлены, чтобы заранее занять места у окон.

— Я вам не верю, сударь, — холодно сказал Гастон.

— Дайте мне вон тот портфель, — обратился д’Аржансон к секретарю, стоявшему позади него.

— Смотрите, сударь, — продолжал начальник полиции, доставая из портфеля бумаги одну за другой, — вот протоколы ареста и допросов. Вы не станете сомневаться в их подлинности?

— Все это не свидетельствует о том, сударь, что они обвинили меня.

— Они сказали все, что мы хотели знать, и их признания явно свидетельствуют о вашей виновности.

— В таком случае, если они сказали все, что вы хотели знать, мои признания вам не нужны.

— Это ваш окончательный ответ, сударь?

— Да.

— Секретарь, зачитайте приговор.

Секретарь развернул бумагу и гнусавым голосом, с тем же выражением, с каким он прочел бы опись конфискованного имущества, прочел:

«Ввиду того, что дознанием, начатым 19 февраля, выявлено, что мессир Гастон Элуа де Шанле прибыл из Нанта в Париж с намерением совершить убийство его королевского высочества монсеньера регента Франции, после чего должен был последовать мятеж против власти короля, чрезвычайная комиссия, учрежденная для расследования этого преступления, судила шевалье де Шанле и сочла его заслуживающим кары, которая применяется к виновным в государственной измене и цареубийстве, поскольку особа господина регента неприкосновенна, как и особа короля.

А вследствие этого постановляем, что: господин шевалье Гастон де Шанле будет предварительно лишен всех титулов и званий; он и его потомство будут навечно обесчещены; его имущество конфисковано; его подъездные аллеи срезаны до высоты шести футов, а сам он обезглавлен по представлению людей короля на Гревской площади или в любом другом месте, которое господину верховному судье будет угодно указать, если только не последует помилование, пожалованное его величеством».

Гастон выслушал приговор, бледный и неподвижный, как мраморное изваяние.

— И на когда назначена казнь?

— Когда будет угодно его величеству.

Гастон ощутил страшную боль в висках, глаза его на мгновение застлала кровавая пелена. Он почувствовал, что разум его мутится, и молчал, чтобы не сказать что-либо недостойное его. Но если эти ощущения и были очень сильны, они быстро прошли; понемногу лоб его разгладился, щеки порозовели и на губах появилась презрительная улыбка.

— Прекрасно, сударь, — сказал он, — когда бы ни пришел приказ его величества, я буду готов. Я только хотел бы узнать, будет ли мне позволено перед смертью повидать дорогих мне людей и испросить одну милость у короля.

В глазах д’Аржансона мелькнула лукавая искра.

— Сударь, — ответил он, — я предупредил вас, что к вам отнесутся со всей возможной снисходительностью; вы могли бы все это сказать мне раньше, и, быть может, его величество был бы настолько добр, что вам бы не пришлось ни о чем просить.

— Вы неправильно поняли меня, сударь, — с достоинством сказал Гастон. — Я прошу его величество о милости, от которой не пострадает ни моя честь, ни его.

— Вы могли бы упомянуть короля прежде, чем себя, сударь, — заметил один из судейских тоном придворного крючкотвора.

— Сударь, — ответил Гастон, — я на пороге смерти и потому обрету вечное блаженство прежде его величества.

— Итак, о чем вы просите? — спросил д’Аржансон. — Говорите, и я сейчас же скажу вам, можете ли вы надеяться на удовлетворение вашей просьбы.

— Прежде всего я прошу, чтобы мои титулы и звания, впрочем не слишком большие, не были у меня отняты; у меня нет потомства, я умру весь целиком, и мое имя — единственное, что меня переживет, да и то, поскольку оно только благородное, но отнюдь не знаменитое, ненадолго.

— Это зависит всецело от короля, сударь. Только его величество король может ответить, и он ответит. Это и все, сударь?

— Нет, сударь. У меня есть еще одна просьба, но я не знаю, к кому я должен с ней обратиться.

— Сначала ко мне, сударь, а я в качестве начальника полиции решу, могу ли я взять на себя ответственность удовлетворить ваше желание или я должен обратиться с этим к его величеству.

— Ну что же, сударь, — сказал Гастон, — я хочу, чтобы мне оказали милость получить свидание с мадемуазель Элен де Шаверни, питомицей его светлости герцога Оливареса и с самим господином герцогом.

Услышав эту просьбу, д’Аржансон сделал какой-то странный жест, который Гастон счел признаком колебаний.

— Сударь, — поторопился добавить Гастон, — я готов ненадолго увидеться с ними где угодно и сколь угодно.

— Хорошо, сударь, вы увидитесь с ними, — сказал д’Аржансон.

— О, сударь! — воскликнул Гастон, делая шаг вперед, как будто желая пожать судье руку, — вы доставили мне огромную радость!

— Но с одним условием, сударь.

— С каким? Говорите же, нет такого условия, если только оно совместимо с моей честью, на которое я не согласился бы в обмен на столь великую милость.

— Вы никому не скажете о приговоре, в чем дадите мне слово дворянина.

— Я тем охотнее принимаю это условие, сударь, — ответил Гастон, — что одна из этих двух особ умрет, узнав об этом.

— Тогда все к лучшему. Вы больше ничего не имеете сказать?

— Нет, сударь, но я хотел бы, чтоб вы подтвердили, что я ничего не сказал.

— То, что вы все отрицаете, записано в протоколе. Секретарь, передайте листы шевалье, пусть он их прочтет и подпишет.

Гастон сел за стол и, пока д’Аржансон и остальные судьи, стоя около его, беседовали между собой, внимательно прочел все протоколы допросов и проверил свои ответы.

— Сударь, — сказал Гастон, — вот ваши бумаги, они в порядке. Буду ли я иметь честь увидеть вас еще раз?

— Не думаю, сударь, — ответил д’Аржансон с той обычной резкостью, которая делала его пугалом всех осужденных и приговоренных.

— Тогда до свидания в лучшем мире, сударь.

Д’Аржансон поклонился и осенил себя крестным знамением, по обычаю судей, прощающихся с человеком, которого они приговорили к смерти. И старший надзиратель отвел Гастона обратно в камеру.

Загрузка...