XXIII В БРЕТАНИ

Теперь, дорогой читатель, позвольте нам вернуться назад, потому что, занявшись главными героями этого повествования, мы оставили в Бретани других действующих лиц, также заслуживающих некоторого интереса. И если они и не играют уж такой решающей роли в действии нашего романа, то история неумолимо напоминает нам о них; прислушаемся же на минуту к ее требовательному голосу.

Бретань со времени первого заговора принимала деятельное участие в движении, которое вдохновляли узаконенные внебрачные дети Людовика XIV. Провинцию, неоднократно доказавшую свою преданность монархии, это чувство довело не только до крайностей, но и прямого предательства, поскольку Бретань предпочла внебрачное потомство короля интересам самого королевства и простерла свою любовь до преступления, не убоявшись призвать на помощь тех, кого она считала своими законными владетелями, — врагов государства, с которыми сам Людовик XIV шестьдесят лет, а Франция два века вели борьбу не на жизнь, а на смерть.

Как помнит читатель, в один прекрасный вечер мы уже познакомились с теми, кто олицетворял этот заговор; регент очень остроумно заметил, что хвост и голову его он держит в своих руках, но он ошибся: то, что он захватил, в действительности было головой и туловищем. Голова была представлена узаконенными принцами, королем Испании и его не слишком умным агентом принцем Селламаре; тело — храбрыми и умными людьми, попавшими в Бастилию. Но хвост оставался на свободе, в суровой Бретани, которая в те времена, как и ныне, была чужда интригам двора и, как ныне, неукротима; этот хвост, как хвост скорпиона, был снабжен жалом, и его-то и следовало опасаться.

Бретонские главари повторили историю шевалье де Рогана при Людовике XIV (когда мы говорим шевалье де Роган, то делаем это потому, что заговор принято называть именем главаря). Но рядом с этим принцем, человеком тщеславным и пустым, а точнее сказать, перед ним, следует поставить двух других людей, куда более сильных, чем он, один из которых был исполнителем, а другой — самой душой заговора. Это были Лотремон, простой нормандский дворянин, и Аффиниус ван дер Энден, голландский философ. Лотремон хотел только денег и потому был рукой заговора, Аффиниус хотел установить республику и потому был его душой. Более того, эта республика должна была вклиниться во владения Людовика XIV, к величайшему неудовольствию великого короля, ненавидевшего республиканцев, даже если они проживали в трехстах льё от его королевства. Он, Людовик XIV, преследовал и довел до гибели великого пенсионария Голландии Яна де Витта, проявив при этом большую жестокость, чем штатгальтер принц Оранский, который, объявив себя врагом пенсионария, мстил за личные оскорбления, в то время как королю этот великий человек всегда выказывал преданность и дружеское расположение. Так вот, Аффиниус хотел провозгласить республику в Нормандии, признав ее протектором шевалье де Рогана, а бретонские заговорщики, желая отомстить за ущемления регентом прав своей провинции, прежде всего провозглашали в ней республику, намереваясь уж потом избрать себе протектора, пусть даже испанца. Впрочем, немалые шансы быть избранным имел и господин дю Мен. Таковы были дела в Бретани.

При первых же действиях Испании бретонцы насторожились. У них было не больше причин быть недовольными, чем у других провинций, но в то же время они еще явно не чувствовали себя едиными с остальной Францией. Для них это был повод к войне, другой цели у них не было. Ришелье усмирил их строго и решительно; не чувствуя больше на себе его суровой руки, они надеялись отстоять свои права при Дюбуа. Началось все с того, что они возненавидели всех чиновников, которых им присылал регент: революция всегда начинается с бунта.

Монтескью было поручено собрать штаты, это было поручение вице-короля. Народ роптал, с него взимали налоги. Штаты выразили глубокое недовольство и денег не дали под тем предлогом, что им де не нравится интендант. Этот предлог Монтескью, человеку старой закалки, привыкшему к методам управления Людовика XIV, показался просто глупым.

— Вы не можете выразить ваше недовольство его величеству, — сказал он, — не рискуя стать в позицию мятежников. Сначала заплатите, а потом жалуйтесь. Ваши сетования король выслушает, но ваши неудовольствия человеком, которого он удостоил своим выбором, он не примет.

Безусловно, господин де Монтаран, которым Бретань была недовольна, в действительности был виноват лишь в том, что в это время оказался интендантом провинции. Любой другой вызвал бы ровно такие же чувства. Итак, Монтескью протестов не принимал, и настаивал на взимании «добровольного дара». А штаты настаивали на своем отказе.

— Господин маршал, — возразил ему один из депутатов, — вы забыли, наверное, что язык, которым вы с нами разговариваете, годится для генерала в завоеванной стране, но не для переговоров со свободными людьми, пользующимися определенными привилегиями. Мы не ваши враги и не ваши солдаты, мы у себя, мы здесь граждане и хозяева. В благодарность за услугу со стороны короля, которая заключается в том, чтобы убрать от нас господина де Монтарана, чья персона не нравится народу нашего края, мы готовы с удовольствием заплатить запрашиваемый с нас налог. Но если нам покажется, что двор просто хочет сорвать с нас куш, мы останемся при наших деньгах и попробуем вынести, сколько сможем, казначея, который нам неугоден.

Господин де Монтескью состроил презрительную мину и повернулся к депутатам спиной, они ему ответили тем же, и все разошлись, исполненные чувства собственного достоинства.

Но маршал решил выждать: он полагал, что у него есть способности к дипломатии, и надеялся в частных собраниях добиться того, в чем штаты ему отказали из духа корпоративного единства. Но бретонское дворянство очень гордое. Обиженное обращением маршала, оно сидело по домам и не появлялось на приемах у этого сеньора; он остался в одиночестве, сильно растерянный и от презрения перешел к гневу, а потом и к весьма необдуманным действиям, чего и ожидали испанцы.

В своей переписке с властями Нанта, Кемпера, Вана и Рена Монтескью сообщил, что он имеет дело с бунтовщиками и мятежниками, но последнее слово будет за ним, и его двенадцатитысячная армия научит этих бретонцев настоящей вежливости и подлинному великодушию.

Снова собрались штаты; в этой провинции от дворянства до народа всего один шаг, искра упала на порох, и граждане объединились. Господину Монтескью ясно дали понять, что если у него двенадцать тысяч человек, то в Бретани их сто тысяч, и они с помощью булыжников, вил и даже мушкетов научат его солдат не лезть в дела, которые их не касаются.

Маршал убедился, что в этот союз действительно вступило сто тысяч жителей провинций и у каждого есть в руке камень или другое оружие. Он призадумался, и пока на этом все и остановилось, к счастью для правительства регента. Тогда дворянство, увидев, что его уважают, смягчилось и в очень пристойных выражениях принесло свои протесты. Но, с другой стороны, Дюбуа и регентский совет не захотели отступиться. Они расценили это прошение как враждебную выходку и воспользовались им, чтобы выставить свои условия.

Затем место общих столкновений заняли частные. Главными бойцами с одной стороны были Монтаран и Монтескью, с другой — Понкалек и Талуэ. Понкалек, человек мужественный и решительный, присоединился к недовольным землякам: так зародилось и выросло противостояние, о котором мы рассказали.

Пути назад больше не было, столкновение стало неминуемо, но двор даже не подозревал, что за бунтом против налога стоит Испания. Бретонцы, осторожно ведя подкоп под регентство, чтобы не был слышен шум саперных работ и не стал очевиден их антипатриотический заговор, громко кричали: «Долой Монтарана!», «Долой налог!» Но события повернулись против них: регент, которого можно считать одним из самых ловких политиков своего века, догадался о ловушке, не видя ее. Он заподозрил, что за этим призраком местного заговора кроется нечто другое, и, чтобы разглядеть это нечто, он ликвидировал повод недовольства, убрав из Бретани своего Монтарана и удовлетворив желания провинции. И тут же с заговорщиков спали маски; в то время как все были удовлетворены, они одни остались при своих намерениях и при своих обязательствах. Остальные спустили флаг и запросили пощады.

Вот тогда-то Понкалек и его друзья составили известный нам план и использовали самые сильные средства, чтобы приблизить к себе цель, к которой не смогли приблизиться, не обнаружив себя. Для мятежа больше не было причин, но угли еще тлели. И разве нельзя было на еще не остывшем пепелище найти искру, которая снова зажгла бы пожар?

Испания внимательно следила за событиями. Альберони, над которым Дюбуа взял верх в знаменитом деле Селламаре, ждал случая, чтоб взять реванш, и он не пожалел ни крови испанцев, ни средств, приготовленных для поддержки парижских заговорщиков; он готов был все отправить в Бретань, лишь бы это было использовано с толком. Но было уже поздно. Правда, он в это не поверил, а его агенты обманули его. Понкалек полагал, что борьбу можно возобновить, но только в том случае, если бы Франция вступила в войну с Испанией. Он полагал, что вполне возможно убить регента, но тогда совершить это убийство, отважиться на которое в это время никто бы не посоветовал даже злейшему врагу Франции, должен был он, а не Шанле.

Он рассчитывал на прибытие испанского корабля с оружием и деньгами, но корабль не прибыл. Он ожидал вестей от Шанле, но получил письмо от Ла Жонкьера, а ведь это был не тот Ла Жонкьер!.. И вот однажды вечером Понкалек с друзьями собрались в небольшом доме в Нанте, недалеко от старого замка. Все они были грустны и озабочены. Куэдик рассказал друзьям, что он только что получил записку, в которой ему советовали бежать.

— Я тоже могу вам показать точно такую же, — сказал Монлуи, — мне ее кто-то положил под бокал на стол, и моя жена, которая ничего не знает, очень испугалась.

— А я, — сказал Талуэ, — жду и ничего не боюсь. Провинция успокоилась, из Парижа новости хорошие. Каждый день регент выпускает из Бастилии кого-нибудь из осужденных по испанскому делу.

— И я, господа, — сказал Понкалек, — раз уж вы об этом заговорили, должен сообщить вам о странном предупреждении, которое я сегодня получил. Покажите мне вашу записку, дю Куэдик, а вы — вашу, Монлуи. Может быть, они написаны одной и той же рукой, и нам расставлена западня?

— Не думаю, потому что если нас хотят удалить отсюда, то, видимо, для того, чтобы мы избежали какой-то опасности, и, значит, нам незачем бояться за свою репутацию, она не будет затронута. Дела Бретани для всех закончены, ваш брат, Талуэ, и ваш двоюродный брат бежали в Испанию. Сольдюк, Роган, Керантек, советник парламента Самбильи исчезли, и все нашли их опасения естественными, просто их заставило уехать недовольство. Признаюсь, если я получу еще одну записку, я уеду.

— Нам нечего бояться, друг мой, — снова сказал Понкалек, — нужно сказать, что наши дела никогда не были так хороши. Судите сами: двор ни о чем не подозревает, иначе бы нас давно уже побеспокоили. Ла Жонкьер вчера прислал письмо; он сообщает, что Шанле едет в Ла Мюэтт, где регент живет просто как частное лицо, без охраны, ничего не опасаясь.

— А вы все-таки чем-то обеспокоены, — возразил Куэдик.

— Признаюсь, это действительно так, но не по тем причинам, по которым вам кажется.

— Так что же случилось?

— Это личные дела.

— Ваши?

— Да, мои. Знаете, у меня нет ни достойнее общества, ни более преданных друзей, ни тех людей, кто бы меня знали лучше, чем вы, и вот что я вам скажу: если бы даже меня преследовали и я бы стоял перед выбором остаться или бежать от опасности, так вот, я бы остался, и знаете почему?

— Нет, скажите же!

— Я боюсь.

— Вы, Понкалек? Вы боитесь? Эти два слова несовместимы!

— Но это так, о Господи! Друзья мои, океан — наша защита, и не один из нас искал спасения на бесчисленных судах, которые снуют по Лауре от Пембёфа до Сен-Назера, но то, что для вас — спасение, для меня — верная смерть.

— Не понимаю, — сказал Талуэ.

— Вы меня пугаете, — сказал Монлуи.

— Выслушайте же меня, друзья мои, — ответил Понкалек.

И он начал рассказывать следующую историю среди благоговейной тишины, потому что все знали: если уж Понкалек чего-нибудь испугался, значит, бояться того стоило.

Загрузка...