Дождь: рассказы

Враг

Сержант шагал по верху стены, отвесно спускавшейся в море. Всякий раз, когда волна разбивалась о стену, доносился глухой грохот и вздымалось облако соленого пронизывающего тумана, мутившее чистое, прозрачное утро.

От самых кокосовых пальм на берегу расстилалось до горизонта открытое необъятное море. С одной стороны едва вырисовывались у пристани две шхуны, над которыми бился по ветру желтый флаг инсургентов, такой же, какой развевался над крепостью, омываемой прозрачной волной ветра, что разбивалась, как и морская, о высокий склон горы, поднимавшейся за городком. Сержант был мал ростом, крепок, из-под пестрого платка, которым он повязал голову, падали на лоб глянцевитые гладкие волосы; сержант встряхивал головой — волосы спускались на прищуренные спокойные проницательные глаза. На боку у сержанта висела сабля, тащилась за ним, позванивая по камням.

Часовой, шагавший навстречу, вытянулся по стойке «смирно».

— Сержант Тунапуй, все в порядке.

Сержант откозырял — будто резко ударил себя по лбу, зашагал дальше. Для солдата все в порядке, ничего нового, ну а для сержанта новость имеется, и весьма серьезная. Такая необычайная и важная, что сержант всячески оттягивает выполнение полученного приказа. Вся крепость, все, кто в ней есть, люди, которые просыпаются сейчас от сладкого сна, вступают в туманное утро, содрогнутся, шарахнутся в испуге, как стадо козлят, когда начинается гроза и гремит первый гром. Сержант Тунапуй пас раньше коз, ходил следом за остро пахнущей блеющей отарой; тогда и научился он молчать и криком или ударами подчинять себе стадо. Но это было давно, до войны, в те времена ни один человек в его деревне, что раскинулась в далекой долине, ничего не знал про другую жизнь, и дни тянулись будто века. А после дни стали быстрыми, пестрыми, как птицы, щебечущие на ветках эритрины. Ни один не походил на другой, и все были полны событиями, переменами, дальними дорогами и страхом смерти.

Теперь сержант шел над двором тюрьмы. Остановился и какое-то время — ему показалось, что долго, — смотрел сверху на пленных. Во дворе под солнцем и в темных дырах камер топтались люди, как козы в загоне. Лечь было негде. На некоторых виднелись еще остатки мундиров. Большинство же — полуголые, в изношенных, выцветших, обвисших штанах. Пахли эти люди не так резко, как козы, от них шел мягкий липкий запах детства, запах потной одежды; и еще шел снизу глухой гул — храп, бормотанье, молитвы.

Пленных было немало, но в тесном дворе казалось, будто их еще больше. Маленькие глазки сержанта глядели жестко, на всех сразу, не останавливались ни на ком в отдельности. Рот его наполнился горькой слюной, и сержант сплюнул: эти все, что внизу, — консерваторы, дьяволы в красном, солдаты короля. Сержанту не раз приходилось иметь с ними дело, он помнит короткие жестокие схватки, треск ружейных выстрелов, бешеную скачку. Помнит, как падали, раненые или убитые, шедшие рядом товарищи, как сами враги тоже падали мертвыми в пыль, раскинув руки. Будьте вы прокляты, подлые враги! Сколько деревень превратили они в пепелища, сколько раз видел сержант грифов, круживших над полями, по которым прошли консерваторы. Из страны, где правит король, приплыли они на больших кораблях, одетые в красные мундиры, в высоких шапках, поблескивая штыками, они пришли убивать и мучить бедных людей. Чтобы бедные люди жили спокойно в своих деревнях, трудились на своих участках, пасли свои стада, надо перебить врагов всех до одного.

Сержант видел врагов вблизи только в бою и еще — пленных. От жары они все красные, будто сырое мясо, и речь у них другая, не так говорят добрые люди в наших краях. Слова шипят и шуршат у них в глотке как змеи в лесу, когда близится пожар.

Один майор научил сержанта узнавать врагов, когда они пытаются притвориться своими. Стоит лишь приказать произнести слово «апельсин», и сразу все ясно. От свистящего змеиного звука «с» слово становится совсем другим, не похожим на то круглое, нежное, которым у нас называют золотой плод, переполненный соком.

Это — консерваторы. Это — враги. Война идет уже много лет, потому что никак не удавалось покончить с ними, но теперь уже скоро конец, мы их всех уничтожим, не оставим в живых ни одного, и тогда люди в долинах, в деревнях заживут спокойно, не будут прислушиваться к выстрелам и к конскому топоту, в страхе ожидая появления всадников с копьями.

Очень важную новость узнал сержант Тунапуй. Только что привез ему гонец приказ. Сержант выслушал его не мигая. Организовать два отряда для уничтожения пленных.

— Всех?

— Всех, — сухо отвечал офицер.

— И тех, которые в больнице, тоже?

— Тоже.

Сержант не то чтобы испугался, но все же на миг застыл и не отвечал ничего.

— Приказ выполнять немедленно. Война идет смертельная, с врагами надо покончить. Выводить по десятку во двор, где уборные, всех зарезать. Пороха не тратить ни в коем случае.

Сержант пришел наконец в себя, вытянулся, повернулся налево кругом и не спеша зашагал по стене; а после остановился и стал смотреть на толпу пленных во дворе. Все казалось спокойным: море, крепость, гора, но все сразу изменится, как только он передаст приказ, что вертится у него на языке.

Подозвал ординарца, приказал сухо:

— Собрать два отряда во дворе, где уборные. Выбрать людей, умеющих действовать ножом. Тех, кому приходилось забивать скот. Выдать каждому по ножу. Ножи хорошо наточить.

Ординарец побежал выполнять приказ; сержант вернулся к себе; больше он не смотрел на пленных. Спустился по боковой лестнице; в сарае лежал в гамаке человек. Поднялся, услышав голос сержанта.

— Капрал, выводите пленных по десятку во двор, где уборные. Там собраны два отряда, будут их резать. Когда покончите с этими, выведите тех, что в больнице. Не оставлять в живых ни одного врага. Если будет что новое, доложите.

Капрал отправился выполнять приказ, а сержант улегся в гамак. Потянулся, закинул руки за голову. Напрягая слух, пытался расслышать сквозь густой гул прибоя хоть один крик, или стон, или звук падающего тела, ничего не было слышно, но сержант знал, что смерть мечется сейчас по заднему двору.

Наверное, прошло много времени; его разбудил капрал, пришедший с докладом. Сержант протер глаза, набрякшие, мутные со сна. Видимо, он проспал несколько часов — яростное полуденное солнце накалило грязные стены и крышу сарая. Сержант с трудом вспомнил, что происходит или должно происходить. Он словно бы спрятался в сон, пока там делают это. И вдруг испугался: мало ли что могло случиться, а потом начальство обвинит его в небрежном выполнении приказа, почему, скажут, сам лично не участвовал в уничтожении пленных. Сержант быстро сел, ухватясь руками за веревки.

— Что случилось? — спросил сердито.

— Ничего, сержант, — прошелестел капрал. — Осталось всего несколько человек. Много с ними возни, знаете ли.

— Никчемный народ. Надо было мне самому пойти, показать вам, как это делается. Если бы я пошел, будьте уверены, мы бы уже давно кончили. В чем дело? Струсили вы, что ли?

Капрал молчал.

— Ну, о чем вы пришли доложить?

Капрал глядел испуганно, не решался заговорить. Сержант Тунапуй совсем разозлился:

— Говорите же, что там такое, дубина!

— Дело в том, сержант… вот что… там один пленный… он вроде как не враг.

— Вроде не враг? Как же вы это узнали? Вы что, верите всему, что они говорят?

Сержант закипал все больше, досада переполняла душу. Ни на что не годятся, простого приказа выполнить не могут.

— Он ничего не говорит, сержант. Он немой.

Сержант взорвался в бешенстве:

— Возятся с каким-то немым. Останавливают казнь, беспокоят меня. Говорили вы с этим немым?

— Не сердитесь, сержант. Он знаками показывает, просит, чтоб его не убивали, отвечает на наши вопросы. Мы все, то есть я или, вернее, мы думаем, может… может, он не враг. Позвольте мы его приведем, сержант, вы сами посмотрите.

Сержант хотел было приказать без лишних разговоров зарезать немого, но взгляд капрала, печальный, робкий, заставил его поколебаться.

В конце концов ничего не изменится, если он поглядит на этого человека, в любом случае времени хватит, можно потом приказать убить его.

— Приведите его ко мне, — приказал сержант коротко.

Капрал вышел и через некоторое время вернулся вместе с конвойными, которые вели пленного. Сержант молча, внимательно стал его разглядывать. Молодой, белокожий, бледный, среднего роста, растрепанные отросшие волосы и борода — темные с красноватым отливом. Босой, голый до пояса, в изодранных брюках. Сержант поглядел на ноги пленного. У людей, привыкших ходить босиком, ноги загрубевшие, в трещинах, у этого же — ничего похожего.

— По всему видно, что ты из консерваторов, — сказал сержант недоверчиво. — Ну-ка покажи руки.

Пленный робко протянул руки. Грязные, запущенные, с короткими потрескавшимися черными ногтями. И все-таки руки показались сержанту недостаточно грубыми. Не похожи они на руки крестьянина или солдата.

— Такие руки мне не нравятся, — сержант глянул подозрительно и вдруг с силой ударил пленного по рукам. Тот ответил печальным взглядом. — Ты солдат? — спросил сержант.

Пленный затряс головой, отрицая, хрипло замычал.

Сержант Тунапуй не умел читать, но решил, что, если пленный умеет писать, кто-нибудь из офицеров прочитает его ответы, и тогда кончится вся эта непривычная возня.

— Писать умеешь?

Пленный снова отчаянно затряс головой.

— Ты с каких пор немой?

Тот знаками стал показывать, что давно, с детства.

— Подойди-ка, надо рот посмотреть. — Пленный приблизился к гамаку, наклонился с открытым ртом над сержантом. Язык и гортань казались нормальными, но сержант больше глядел ему в глаза. Глаза были карие, широко открытые, взгляд пристальный и тоскливый.

Пленный выпрямился, сержант некоторое время молчал, глядел на солдат, тех, что привели пленного, и на других, что сошлись, привлеченные любопытной сценой; невозможно было понять, чего хотят эти люди. Все они глядели на него, ждали его решения, и сержант задумался. Сержант Тунапуй любил ясность, история с немым казалась ему слишком сложной. Ну как выяснить, враг этот человек или не враг? По виду больше похож на консерватора, но сержант знавал и инсургентов с такой внешностью. Не раз видел сержант Тунапуй, как люди умирали, да и сам убивал не раз, так что возможность среди сотен врагов убить одного человека зря не так уж его пугала. В глубине души он предпочел бы убить одного невинного, раз уж не удается никак установить, кто он такой, чем по глупости поддаться обману хитрого врага. Ведь врага-то распознать трудно. У собак, что стерегли стадо, когда сержант пас коз, был нюх, собаки по запаху среди сотни коз узнавали чужую. А у сержанта нюха нет, не может он по запаху отличить врага. Трудно приходится сержанту, глядит он на руки, на ноги, на полные ужаса глаза, на бессловесный рот, на избитое полуголое тело, глядит и не знает, враг перед ним или нет. Если бы пленный мог говорить, все сразу стало бы ясно. Всего несколько слов, и ты знаешь, консерватор перед тобой или не консерватор. Сержант все еще размышляет. Ну а если человек говорить не может, как узнаешь, кто он есть? Послушать бы, как он говорит, сразу бы и понял все. Враг, он говорит по-особому, сержант знает, тут его никому не провести. Ну а руки, ноги, кожа, тело, они у врага такие же, как у всех, никак его не распознаешь.

Совсем запутался сержант, а все оттого, что этот человек немой. Сейчас велел бы ему сказать «апельсин», и сразу все понятно. Да вот не может пленный ни одного слова сказать, только мычит хрипло, словно жалуется или просит о чем-то. И потом, немой, он ведь все равно что ребенок, тоже говорить не умеет. Хоть и взрослый он и сильный, а все равно будто дитя малое, говорить-то не может. Убить человека — пустяк, даже и ни за что ни про что, а вот немого убить трудно. Тяжко как-то. Рука не поднимается, словно и впрямь ребенка убить собираешься.

Вдруг лицо сержанта прояснилось. Надо спросить, откуда пленный родом, тогда все и решится. Есть приказ креолам помилование, даже если все время в армии консерваторов служили.

— Ты откуда? — почти закричал сержант.

Пленный показал рукой вдаль, на юго-запад, туда, за горы, что высились позади крепости.

— Из долины Баринас?

Немой отрицательно покачал головой, мыча, тыкал куда-то рукою. Сержант в волнении, быстро, одно за другим перечислял названия разных мест, но немой каждый раз отрицательно качал головой.

— Из Баркисимето?

Еще дальше. Немой обрисовал руками долину высоко в горах.

— Из Трухильо?

Нет, не так далеко. Ближе. Наверное, из какой-нибудь деревни в отрогах горного хребта, где толпятся вокруг часовни домишки.

— Есть у нас кто-нибудь из тех мест? — спросил сержант.

Выступил вперед солдат родом из Умокарос. Сержант велел расспросить о местах, о людях, там известных.

— Токуйо знаешь?

Немой кивнул утвердительно.

Солдат не знал, о чем еще спрашивать. Он вспоминал церковь, монастырь, площадь города, но не мог придумать, как заставить пленного назвать их. Тогда он решил схитрить. Сейчас он назовет выдуманное имя, вот немой и попадется.

— У нас в городке все знают отца Дамьяна, священника. Помнишь его?

Пленный не сразу ответил, он пристально глядел на солдата, не то колебался, не то пытался вспомнить. Наконец качнул головой отрицательно.

— Не знаешь? Жалко.

Солдат нагнулся к уху сержанта, шепотом рассказал о ловушке. Сержант усмехнулся.

— Да только он не попался. Не дурак, видно.

Пленный стоял перед ними неприступный, непонятный, отделенный от мира своей немотой, стоял и ждал. Солдаты глядели то на пленного, то на растерянное лицо сержанта Тунапуя.

— Ты что умеешь делать?

Пленный стал показывать, как растирает травы, сливает в колбу лекарство, как делает перевязку, как кладет ладонь на пылающий лоб больного.

— Фельдшер ты, что ли?

Пленный закивал. Так он, значит, фельдшер. Солдаты переглядывались, довольные. В крепости много больных даже и после того, как перерезали всех пленных, а хорошего фельдшера нет.

«Везет тебе, окаянный», — подумал сержант. Но что-то в глубине души восставало, не хотелось выпускать жертву из рук. Сержант попытался еще раз проверить, правда ли все это.

— А сюда как попал?

Немой опять замычал, замахал руками: он показывал, как входил в город, как его схватили по ошибке вместе с отставшими от своих вражескими солдатами, как никто до сей поры не хотел обратить на него внимание, хоть он и пытался объяснить конвоирам, что произошло. Он показывал, как стоял в толпе пленных и настала роковая минута, он понял, что его хотят убить, и как наконец добился, что солдаты его заметили и спасли. Он благодарил глазами, руками, всем телом, съежившись словно испуганный зверек, окруженный со всех сторон.

— Оставить при больнице? — сказал сержант вопросительно и прибавил уже решительно: — Прикончить всегда успеем, если окажется, что обманул.

Солдаты заулыбались одобрительно. Найти фельдшера — большая удача для всех.

— Ладно, отвести его в больницу. Я доложу начальнику охраны, — сказал сержант и поднялся.

Он двинулся было к двери, но остановился, вернулся и медленно подошел к пленному. Все же сомнительно, так ли все это. Враждебное чувство шевелилось в груди, сержант боялся, что его провели. Приблизившись к немому, он скрестил большие пальцы, поднес к его лицу.

— Поклянись на кресте, что ты не враг.

Немой закивал.

— Нет, не так. Становись на колени, целуй крест. Пленный упал на колени, дрожащими губами прижался к рукам сержанта.

Немому дали одежду кого-то из казненных. Почти все было ему не впору; либо висело, либо обтягивало, и это придавало ему смешной вид, бросалось в глаза, напоминало, что он чужой.

Почти все время немой находился в больнице, переходил от койки к койке или сидел в аптеке, где проявил незаурядные способности, помогая готовить пластыри и настойки для раненых и больных лихорадкой.

В скором времени он завоевал всеобщую любовь. Никогда еще не встречали солдаты такого внимательного и энергичного фельдшера. Немой садился в головах тяжелобольного, вытирал ему пот, помогал перевернуться на другой бок, подносил воды, каждую минуту готов был выполнить любое его желание. Он проводил ночи без сна, то и дело поднимался, подходил к тем, кто больше всего нуждался в помощи, часами сидел у постели того, кто не хотел оставаться один, боясь умереть. И он же отправлялся за священником, когда улавливал на чьем-либо измученном лице страшные признаки приближающейся агонии.

Первое время у него не было имени. Писать он не умел, а те хриплые, нечленораздельные звуки, которыми он пытался выговорить свое имя, никто не понимал. Иногда какой-нибудь солдат начинал перечислять все имена, какие приходили в голову, но немой всяким раз отрицательно качал головой. Тогда стали называть его просто «немой», и он как будто был доволен, охотно отзывался на это имя.

Но как-то раз один солдат в тяжком приступе лихорадки, быть может в бреду, уставился на него и вдруг сказал:

— Эсперандио. Ты же Эсперандио. Не узнаешь меня?

Потом выяснилось, что солдат вовсе не знал немого, просто он показался ему похожим на какого-то его знакомого, носившего это имя. Тем не менее с той поры все стали называть немого Эсперандио, и он с удовольствием принял новое имя. Получив имя, он сделался как бы другим человеком. Не было больше немого, не было пленного, помилованного за минуту до казни, был Эсперандио, фельдшер, человек, носящий привычное крестьянское имя, и каждому казалось, будто он знает фельдшера всю свою жизнь.

Какое-то время положение немого было неясным, с ним обращались как с одним из служащих крепости, а не как с пленным. Он почти не выходил из больницы, лишь изредка видели, как он поднимался на стену и сидел там, погруженный в задумчивость, пристально вглядываясь в морскую даль.

Выздоровевшие солдаты получали разрешение отправиться в город, многие приглашали с собой немого, но он всегда отказывался, поясняя знаками, что должен оставаться в больнице, ухаживать за теми, кто не встает с постели.

Настал, однако, день, когда больница оказалась пустой, солдаты, получившие увольнительную, зашли за немым, и после долгих уговоров он наконец согласился отправиться с ними в город.

У ворот крепости они наткнулись на сержанта Тунапуя; увидев немого, сержант рассердился:

— Кто разрешил немому выходить из крепости?

Солдаты стали объяснять, что немой не виноват, что это они его уговорили.

— Эсперандио никогда с нами не ходит, сержант. Сегодня в первый раз мы его уломали, хотим пройтись немного по городу.

Сержант редко заглядывал в больницу, он не видел немого с тех самых пор, как тот стал там работать. Сержант заколебался. В голове его снова ожило сомнение — а вдруг немой все-таки враг и сумел его провести. И теперь, думал сержант, он воспользуется прогулкой да и сбежит. Сержант хотел было приказать немому вернуться, но что-то его остановило; он изменил решение. Быть может, хотел еще раз окончательно испытать немого. Если он в самом деле враг, то не упустит возможности бежать. Тогда начнется возня — собирать срочно отряд, разыскивать немого, ловить.

— Ладно, немой, можешь идти, только смотри, ровно через час чтоб был здесь, а не то посажу в колодки, когда воротишься.

Солдаты со смехом вывалились из ворот, скрылись в узких уличках порта. Сержант Тунапуй остановился в воротах да так и простоял целый час, молча глядя, как передвигается тень от стены; он подсчитывал время.

Наконец решил, что час уже прошел, и в ту же минуту из ближайшей улицы вышли солдаты. Сержант сразу же разглядел среди них немого. Не дожидаясь их приближения, сержант быстро повернулся и исчез в глубине крепости.

Сержант Тунапуй заболел лихорадкой. Его отнесли в больницу почти без сознания. Он весь горел, глядел в одну точку отсутствующим взглядом, то и дело начинал бредить.

Как только сержанта уложили на койку, немой уселся рядом и больше не отходил ни на шаг. Он трогал лоб больного, чтобы узнать, есть ли жар, постоянно менял холодные компрессы, аккуратно, вовремя давал лекарства.

Казалось, он не покидал сержанта и в бредовых его видениях, словно разговаривал с ним без слов. Иногда больной приходил в волнение, начинал говорить отрывисто:

— Козленка одного не хватает… Посчитай-ка… Ты посчитал? Эта собака никуда не годится… Козленка потеряла… Надо идти козленка искать…

Охваченный бредом, он пытался вскочить, фельдшер мягко, но с силой удерживал его, укладывал, оправлял постель и ждал, скорбно и напряженно, когда сержант снова погрузится в забытье.

Другие больные, а также все, кто бывал в палате, не могли надивиться преданности немого. Казалось, он врукопашную дерется со смертью, отстаивает жизнь сержанта.

Всякий раз, когда сержант Тунапуй приоткрывал глаза, он видел сидевшего у его постели фельдшера, спокойного, заботливого. Сначала он различал немого с трудом, как бы в тумане и, кажется, не узнавал, но позже, когда начал поправляться, смотрел уже на него сознательно и иногда улыбался ему.

Однажды сержант, чувствовавший себя почти совсем хорошо, не в силах справиться с жаждой, мучающей всех выздоравливающих, вдруг сказал:

— Хочу апельсин.

И тотчас пожалел, что сказал. Ведь он знал: в военное время, в крепости добыть апельсин почти невозможно и вдобавок вспомнил, что именно слово «апельсин» заставлял произносить пленных, чтобы распознать врагов. Вдруг немой подумает, будто он нарочно попросил апельсин — показать, что все еще не доверяет ему. Но больше ничего сказать сержант не успел. Немой мгновенно вскочил и исчез. Сержант Тунапуй задумался. Любопытно, размышлял он лениво, как немой будет добывать апельсин. Может, решится украсть его у кого-нибудь из офицеров. Или отправится на поиски по харчевням городка. Вот он стоит у полуотворенной двери офицерской комнаты, осторожно вглядывается в круглый, поблескивающий в полутьме плод. Или бегает как безумный в напрасных поисках по крутым уличкам города. Не следовало просить его. Не следовало напоминать о своих сомнениях и подозрениях. Враги — они злые и носят красные мундиры. А немой — он не может быть врагом.

Нет, не враг тот человек, что стоит сейчас у его койки. Немой человек. И — даже не верится — держит в руке большой золотой апельсин, сияющий словно солнце, и в другой руке его нож, чтобы этот апельсин очистить.

Лицо сержанта расплывается в улыбке, глазки совсем пропали. Трудно ему выговорить эти слова, но он должен их выговорить:

— Ты хороший, немой. Ты очень хороший. Лучше меня. И чтобы показать полное свое доверие, чтобы изгладить навсегда все темное, что было прежде, сержант не называет больше этого человека «немой», он впервые зовет его по имени, он признает существование того, другого, кого все в крепости давно уже зовут Эсперандио.

— Ты хороший, Эсперандио…

Через некоторое время пришел в крепость небольшой отряд под предводительством капитана. Измученные, усталые, солдаты брели издалека и много претерпели в пути опасностей и бед.

Капитан доставил инструкции для командиров и надолго заперся с ними. Все обитатели крепости принялись гадать, что бы это могло значить. Некоторые, поговоривши с солдатами из отряда капитана, выяснили, что дела армии патриотов идут неважно. Консерваторы отвоевали большую часть страны. Возможно, капитан прибыл с приказом оставить город и идти куда-нибудь далеко на соединение с основными силами. Ничего хорошего в этом нет: прощай, спокойная жизнь под прикрытием крепостных стен, придется шагать по бесконечным извилистым тропам под палящим солнцем, натыкаться на вражеские засады, драться. К вечеру во дворе, под деревьями собралось довольно много офицеров и солдат; все окружили капитана, он рассказывал о последних военных новостях.

Целые города стерты с лица земли. Всюду покинутые дома, голые, почерневшие от огня стены. По дорогам тянутся беженцы, люди покидают деревни, везут на ослах детей и стариков, катятся повозки, набитые узлами, на узлах тоже сидят дети и старики. Все бегут, спасаются от консерваторов. И случается, натыкаются на отряд вражеской конницы. Всадники окружают безоружных людей, гонят их, как охотники зверя. Капитан рассказывал жуткие подробности.

— Побывал я недавно в своем родном городке, никого там не осталось. Сначала поубивали всех мужчин, а потом и за детей принялись, чтоб не осталось мятежного семени, так они говорили. Малышей подбрасывали вверх, будто мячи, и ловили на острия штыков.

Солдаты слушали молча, сменялись в воображении страшные картины смерти и запустения, ненавистью накалялись сердца.

— Враги не щадят никого, убивают всякого, кого только заподозрят, что помогал восставшим. В городах, где они хозяйничают, никто не решается прятать наших. Целую семью перебили — мужчин, женщин, детей: они знали, что в соседнем доме скрывался один из наших, и не донесли. И все жители, которые были знакомы с этим семейством, теперь дрожат от страха, потому что только одно это ставит их под подозрение и может стоить жизни.

Сержант Тунапуй вместе с другими жадно слушал капитана, возникали перед глазами страшные сцены, от ужаса и гнева кровь стыла в жилах.

— Враги ни одного человека из наших не оставляют в живых. Мы должны заплатить им той же монетой. Ни одного в живых не оставим.

Сержант в волнении до боли сжал руки. Он вспомнил, как резали пленных, и теперь стало обидно, что не воспользовался случаем, ни одного врага не зарезал своими руками. Ему приходилось прежде резать телят и свиней, но когда вражеская горячая кровь течет по рукам — это ведь совсем особое чувство.

— В одном городке на реке Туй, — продолжал между тем капитан, — консерваторы выпускали наших пленных солдат одного за другим и под крики и хохот всадник с копьем мчался вслед, догонял и пронзал человека копьем.

Под конец, когда собирались уже расходиться, капитан предупредил грозно:

— Надо соблюдать осторожность, везде полно шпионов, предателей. Враги подсылают к нам своих людей разузнавать, каковы наши силы и что мы намерены предпринять. Бдительными надо быть, всегда начеку.

Все разошлись взволнованные, встревоженные. Сержант Тунапуй, проходя мимо больницы, машинально заглянул внутрь. В палате никого не было, только в углу, как всегда съежившись, сидел немой. Сержант прошел не останавливаясь. Немого заперли в камеру, приставили часового, чтобы глаз не спускал. Целый день допрашивал его вновь прибывший капитан, он утверждал, что знает немого, что тот — офицер вражеской армии.

Капитан в ярости кричал:

— Вы меня не обманете. Я видел, как вы входили в Эль Пао, вы адъютант испанского бригадного генерала. Вы офицер. И прекрасно умеете говорить. Я своими ушами слышал, как вы командовали, мне бы такой голос. Сознайтесь, скажите правду.

По крепости пошел слух, что фельдшер оказался врагом. Не фельдшер он, а офицер, консерватор, он обманул всех.

Одним из первых пришел сержант Тунапуй. Он не вмешивался, только слушал. Хладнокровный, недоступный, сосредоточенный.

Обвиняемый упорно отрицал все, что говорил капитан, он мотал головой и мычал. Капитан кричал, красный от бешенства:

— Не верьте этому человеку, он вас обманывает. Притворяется. Вовсе он не немой. Могу поклясться, что он офицер консерваторов.

К ночи решили подвергнуть немого пытке. Сержанту Тунапую было поручено исполнить приказ. Немого вывели из камеры, потащили в маленькую дальнюю каморку. Сержант приказал капралу действовать, сам же не стал дожидаться начала пытки. Избегая взгляда пленного, он поспешно вышел из каморки. Но не успел отойти, как послышался первый душераздирающий вопль, долгий, звонкий, трудно поверить, что так может кричать немой, способный лишь издавать глухое мычание. Позже, гораздо позже, когда черная ночь, пылавшая в зарешеченном окне, стала холодеть, понемногу наполняясь рассветной стынью, пришли сказать, что пленный сознался.

— Сознался он, сержант, — доложил посланный. — Ослаб и сказал все как есть. Никакой он не немой, офицер он, враг.

Ни одна жилка не дрогнула в лице сержанта Тунапуя. Он даже не удивился нисколько. Словно бы принесенная весть не была для него новой.

Вот стоит перед ним солдат, принесший весть, и сержант не спеша разглядывает его. Этот — свой. Волосы у солдата гладкие, темные, лицо цвета хорошо обожженной глины, в больших кувшинах из такой глины принято в наших местах хранить воду. У врага лицо не такое, розовое у него лицо, словно недожаренное мясо. Солдат вытянул руки по швам, вдоль синих выцветших штанов, руки сеятеля, руки батрака, свои, родные руки. У врага — не такие. И ноги у солдата короткие, толстые, в рваных альпаргатах, ноги крестьянина, ноги охотника, что привыкли бродить по горам, выслеживая дичь. И толстогубый влажный рот свой, родной, привыкший к мягкой неспешной речи, к песням под гитару. И сержант цедит сквозь зубы:

— Он — враг. Это нам урок не поддаваться на вражеские козни. — Сержант отпустил солдата и отправился с докладом к начальнику охраны. Проходя мимо больницы, не удержался, заглянул внутрь, где в углу в полутьме, в дрожащем свете свечи привык видеть силуэт немого. И теперь, казалось, там кто-то шевелился в углу, но нет, никого там не было, просто тени двигались, а может, и призраки. Никого там не может быть. А если и есть кто, то уж никак не немой и, уж конечно, не тот, кого звали Эсперандио, он вообще никогда не существовал. Сержант не видел его больше таким, каким знал. В темном углу палаты представлялся ему офицер в красном вражеском мундире, в высокой черной шапке, прямой, грозный, вооруженный. С врагом надо покончить, и как можно скорее — только об этом думал сержант Тунапуй. И, доложив кратко начальнику охраны о пытке и о том, что пленный признался, он без конца повторял, задыхаясь, охваченный странной сосредоточенной яростью, которая все росла: — Это враг… Это враг… Это враг… — Казнить немедленно.

Услышав приказ, сержант тотчас же повернулся налево кругом и вышел. Он шел мимо камер, мимо двора, где уборные, сквозь первые лучи рассвета; смертный приказ ворочался во рту, сочный, как апельсин; сержант пережевывал его с наслаждением и все прибавлял шагу, чтобы скорее настала та последняя сладкая минута, когда он выплюнет наконец этот приказ, будто изжеванную кожицу солнечного плода.