Дождь: рассказы

Ночной гость

Скрип колес тянулся во тьме. В бледном свете каретных фонарей являлось дерево, его ствол, влажные листья, потом желтоватые круги плыли дальше сквозь густую, плотную ночь. Щелкал кнут, дробно стучали копыта. Изредка нарушал однообразие резкий треск — карету встряхивало, кренило на выбоинах.

Чуть белела во мраке дорога, вилась своевольно, будто ручей, мимо темневших рощ, огибала склоны черных, высоко вздымавших вершины гор. Призрачно замерцали в долине сонные огни городка.

В начале единственной улицы фонарь, окруженный кипящим сонмом насекомых, осветил карету; одинокий стук ее колес тяжко внедрялся в тишину. Улица была широкая, длинная, обсаженная по обе стороны деревьями; из-за деревьев выглядывали обшарпанные стены домов, торчали решетки, выкрашенные зеленой краской. Песок скрипел под колесами. Карета свернула за угол и потонула во тьме, потом снова вынырнула вдали в свете другого фонаря; под фонарем, прислонясь к стене, стоял юноша. Он стоял опершись обеими руками на трость, опустив голову. Заслышав стук кареты, изумленный, поднял лицо с пошловатыми усиками, проводил взглядом. Чуть подальше из окна вместе со слабым светом робко лилась несложная мелодия. Стук колес загасил музыку и покатился дальше в темноту, из которой на каждом углу вновь и вновь возникали дома городка.

У освещенной двери аптеки промелькнула компания: четверо сидели на вынесенных из дома стульях — аптекарь весь в белом и без шляпы; священник в грубых башмаках, торчащих из-под сутаны; лысый учитель, дремавший положив ногу на ногу; начальник отдела землеустройства, он же инспектор палаты мер и весов, большеусый, пузатый, в черном костюме, в рубашке с крахмальным воротничком. Шум кареты оборвал беседу, слышался еще какое-то время и наконец умолк на площади, перед широкой дверью гостиницы. В мерцании полутеней глядел во все глаза на карету бледный подросток. Открылась дверца, быстро соскочил человек — высокий, сильный, ловкий; под широкими полями шляпы не видно лица. В портале незнакомец чуть не сбил с ног выходившую оборванную старуху и твердым шагом двинулся в притихший дом.

Старуха остановилась перед подростком.

— Видел?

— Да, видел, — рассеянно отвечал мальчик.

— Кто бы это мог быть? Спроси у кучера, — в волнении сказала старуха. Ответа не последовало; тогда старуха сама обратилась к кучеру, ходившему вокруг лошадей: — Добрый вечер.

— Добрый вечер.

— Ты кого же привез?

— Не знаю я его, да мне и ни к чему. Сговорились с ним, заплатил вперед.

Лошади фыркали, били копытом. Тишина придавила городок, такая необъятная и глубокая, что ее, казалось, слышно.

— А почему он приехал так поздно?

Кучер молчал угрюмо, потом грубо отрезал:

— Потому что ему захотелось проехаться ночью, — повернулся и пошел прочь.

Старуха поплелась восвояси, шлепая туфлями по плитам, и все думала, что за таинственный незнакомец приехал в их городок. Мальчик шел впереди нее, высоко подняв голову, глядя в темноту.

Приблизился к аптеке: все разом повернулись к нему, на всех лицах — острое любопытство.

— Кто там приехал, сынок? — прогудел сквозь густые усы начальник отдела землеустройства.

— Он.

— Кто он?

— Тот, что должен был приехать.

— Да кто? Ты его знаешь?

— Никто его не знает.

Странно, лихорадочно прозвучали эти немногие слова. Послышалось шлепанье туфель; они замолчали. Мимо прошла старуха. Вдалеке показался человек с шестом, он тушил фонари. Старуха шагала, держась ближе к стенам. Остановилась у какого-то окна, осторожно постучала. Окно открылось, показалась женщина, растрепанная, сонная.

— Приехал кто-то.

— В такое время?

— В такое время.

Мальчик шел по темным улицам, сам не зная куда. Изредка поднимал голову, глядел на звезды. Обрывки мыслей проносились в голове. Все люди видят одни и те же звезды: полуголые индейцы, рыбаки на берегах огромных рек, вожатые караванов, шагающих через пустыню, люди, говорящие на непонятных языках в пестрых гаванях разных морей, матросы на вахте, что всматриваются в ночь. Звезды указывают путь, они ближе тому, кто блуждает одинокий, смотрит на них, ищет свою дорогу. Мальчик подошел к дому. Толкнул скрипучую дверь, зашагал по темной галерее в слабом свете, падавшем из комнат. Ночь была беспредельна, великолепна.

Он вошел к себе в спальню, начал раздеваться, бросая одежду как попало на стул. Белесым дымным столбом тянулся от кровати до самого потолка полог от москитов. На стене висела выцветшая карта Средиземного моря. На столе — ящик с циркулями, цветными мелками, открытая тетрадь с рисунком розы ветров красным и синим карандашом и выписанными чернилами кабалистическими буквами N.S.O.W.; книги, открытые и закрытые: «Тайны Африки», «Зеленый пират», «Окраины Парижа», «История одного бродяги», «Черная Индия», «Вокруг света в восемьдесят дней».

Он придвинул стул, сел подперев голову, другой рукой вяло листал книгу, не думая ни о чем в своей бездонной отрешенности. Взглянул рассеянно на страницу, прочел наугад: «Я не могу, сеньора, — с тяжким вздохом сказал пират. — Я не могу. Даже ради вашей любви не в силах я покинуть жизнь, полную приключений, море, сражения, опасности…» А ему вот и покидать нечего, нет в его жизни ничего, даже опасностей. Покидают те, кто уходит. Проезжает, пролетает мимо, не задерживаясь, не оседая. Кто является в город ночью. Как этот приезжий, которого он сейчас видел и который внес в его душу смятение. Не такие, как отец, правильный, неколебимый, непробиваемый, как стена.

Он принялся листать тетрадь с розой ветров, исписанную карандашом торопливым, небрежным почерком. На первой странице в рамочке старательно выведено: «И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме».

Заскрипела входная дверь, послышались тяжелые шаги. В дверях выросла внушительная фигура инспектора.

— Все еще не в постели, сын? — спросил он противным резким голосом.

— Сейчас лягу, папа. Я читал немножко.

— Вечно тратишь зря время за этими дурацкими книжками, они тебе уже не по возрасту. Лучше бы учился как следует. Ложись с богом.

Отец прошел к себе, мальчик погасил лампу, улегся. Слушал отцовские шаги в соседней комнате, потом звякнула цепочка от часов, полилась струя в ночной горшок, заскрипела кровать. Светлым пятном виднелась на стене карта, мальчик смотрел на нее, потом закрыл глаза.

Влажный рассветный луч разбудил его. Во дворе зелеными искрами вспыхнули листья деревьев. Он быстро оделся, схватил тетрадь и на цыпочках выбрался на улицу. Пели петухи, дремотный теплый дым курился над крышами. Погонщики гнали к дороге нагруженные караваны. Он свернул в узкий проулок, через несколько шагов проулок перешел в лощину, в овраг, заросший травой. Пробираясь сквозь кустарник, он стал спускаться и вскоре очутился на берегу тихой неширокой реки. На той стороне пахали; медленно шагали быки, в утреннем свете вспаханная земля казалась красной, как свежее мясо. Он сел под дерево у самой воды, достал карандаш и открыл тетрадь; потом долго сидел неподвижно, глядел, как тихо струилась прозрачная вода над чистым песчаным дном.

Встряхнулся, словно проснувшись, быстро перелистал тетрадь. Стал думать, что написать. Вот как он напишет: «Сегодня я должен решиться. Не могу больше ждать. Приключения, целый мир, все-все зовет меня, и напрасно я пытаюсь не слушать эти голоса. Вчера вечером приехал…» Но разве сможет он описать ту высокую радость, тот ослепляющий восторг, что вызвал в нем незнакомец, возникший в ночи из его книг, из его снов, из мечтаний? Он зовет его, зовет, и надо решиться…

Он перевернул страницу, в глаза бросилось слово «кладбище». Он начал читать: «Никогда больше не пойду на кладбище. Так там печально, безнадежно, страшно. Все попадают на кладбище, и я попаду тоже, сгнию, стану прахом, не буду больше жить. Нет, не жить, а бродить по площади, по улице все время, все время, словно для того только, чтобы заблудиться, не найти дороги на кладбище, а в конце концов все равно ведь отвезут, никуда не скроешься. Не пойду я больше на кладбище. Весь наш город — кладбище. Не пойду я туда больше». Глубокий скорбный вздох вырвался из груди мальчика.

Он стал читать дальше: «Если бы я мог, как папа, все мерить, взвешивать и подсчитывать, да при этом еще и верить в свои измерения, взвешивания и подсчеты. Если бы я мог, как он, не сомневаться, что день делится на часы, месяц — на дни, а год — на месяцы и самое главное в жизни — подсчитать точно; если бы у папы остановились когда-нибудь часы, у него, наверное, остановилось бы сердце». Где-то далеко в поле тянул заунывную песню батрак. День поднимался, тень легла на воду. И теснила грудь великая печаль. Он встал, пошел вдоль воды, пристально следя за течением. И вскоре исчез за деревьями, растворился в журчанье реки, в извивах ее и поворотах.

Платье на девушке было старомодное, скучного цвета. Она вышла в зеленый дворик, срезала несколько цветов. Пошла по галерее, выложенной темным кирпичом, остановилась в дверях гостиной; в смешении резкого света из окон и мягкого из глубины комнаты цветы как бы таяли, теряли четкость очертаний. Девушка не спеша поставила букет в тусклую металлическую вазу, вдохнула их аромат, потом прошла к стоявшему в углу пианино. Села, расправила широкую юбку, открыла крышку и задумалась, глядя на желтоватые клавиши. Шелест ветра. Тишина.

Вот так же сидела она ночью, играла бесконечные свои этюды, вечные, как деревья, как стены и лампа гостиной; внезапно стала рождаться под пальцами мелодия и тотчас оборвалась из-за неловкого удара мизинцем. Девушка положила руки на клавиши, начала играть. Звуки плыли привычные, как картины родного города за окном. Колокольня, зеленые крыши в красных отсветах зари, широко разлившейся по высокому небосклону. Та же колокольня — белая в остром, пристальном свете дня. Тесный бездонный провал вечера, в котором колокольня кажется тучей, а крыши — черными тенями. И — ночь… В тот самый миг, когда мелодия уже рвалась из-под пальцев, заскрипели по улице колеса. Никогда не проезжала здесь карета, и никто не являлся в город в такое время. Она встала тогда вот так же, как сейчас, подошла к окну и увидела, как возникла в свете фонаря карета и исчезла в глубине улицы… Девушка выглянула в окно. Юноша с торчащими усиками стоял опустив голову, будто в дремоте. Потом поднял глаза:

— Лелита, я не могу уйти отсюда.

Дни и ночи бродит он под ее окном. Изредка заговаривает с нею, то и дело вздыхает. Робкое, стыдливое обожание.

— О чем ты сегодня думала, Лелита?

Она не ответила, капризно, по-детски наморщила лоб.

— Я шел мимо и слышал, как ты играла. Что-то такое красивое.

Он снова опустил глаза; как хотелось, чтобы эти скучные слова звучали горячо, ярко, сильно!

— Играла то же, что всегда. Этюд. Вот этот.

Она тихонько стала напевать.

Всем сердцем помнил он что-то другое, и слова девушки повергли его в смятение. Если даже она играла то, что всегда, значит, играла по-другому, ведь все почему-то изменилось — свет, воздух, расстояния, смысл слов. Что-то новое вторглось в прочный распорядок жизни. Новое, чужое и, конечно, страшное.

Он хотел сказать, что ночью слышал другую музыку, в ту минуту, когда…

— Вчера ночью.

Он сказал только это и внезапно умолк, испуганный. В самом деле, ночью она играла то же, что всегда, но проехала карета, и музыка прервалась, а потом стала совсем другой, к ней примешалось что-то странное.

Услыхав «вчера ночью», девушка вся напряглась, даже пробежал от волнения по телу легкий озноб. Она ждала рассказа о таинственном незнакомце, что приехал вчера ночью и пробудил столько сладостных грез в ее душе.

— Куда он едет? — спросила она.

— Да не знаю. Я говорю про то, что ты играла вчера ночью, — отвечал он в смущении, невольно выдав свои чувства. И тотчас увидел, что она разочарована. Отвернулась, глядит рассеянно в сторону, кажется, даже скучает. Ну конечно, ей хотелось услышать совсем о другом. Долго молчали, он в страхе, она в раздражении. Наконец он догадался — надо сейчас же что-то сказать, иначе все кончено, он навсегда будет изгнан из царства нежности и мучений, где дозволено ему было до сих пор пребывать. И, стремясь избежать нависшей опасности, заметил с притворным равнодушием: — Да, вот еще что: вчера ночью, поздно, приехал кто-то, в карете.

Она сказала с гордостью:

— Я знаю.

Но он продолжал, он мстил кому-то, он убивал призрак, нагло вторгшийся в мир его тихих грез:

— Обычный приезжий, ничем не примечательный. — Он смотрел в землю, он твердо решил не сдаваться, во что бы то ни стало погубить врага.

Она не отвечала ничего, но в глубине души горячо опровергала каждое его слово. Нет, вовсе не такой, как все другие, он приехал один, ночью, ворвался нежданный в сонную тишь городка.

— Коммивояжер скорее всего. Ткани предлагает или, может, продукты…

Нет. Если он знает точно, что это коммивояжер, почему тогда говорит так неуверенно? Она же знает только одно — приехал мужчина, а кто он, какой, ничего не известно, быть может — самый прекрасный на белом свете.

— Может, больной какой-нибудь, к врачу торопится, бедняга…

Ах нет! Зачем бы он тогда ехал кружным путем, да и не может слабый, измученный человек обладать такой странной силой, он появился — и словно гроза разразилась, небывалая тревога вошла в души, и даже неизменная ее музыка стала вдруг совсем другой.

— И потом, не все ли равно, кто он? Как приехал, так и уедет, будто его и не было.

Нет, не может он просто уехать. С его приездом что-то непонятное родилось в душе и останется в ней до самой смерти. Девушка бесшумно отошла от окна, направилась в глубь комнаты.

— Еще кто-нибудь приедет так же, как этот, а может, и не приедет, и ничего не случится.

Он все глядел в землю, медленно выговаривая жестокие свои слова, и только тогда поднял голову, когда услыхал музыку; мелодия росла, расцветала, неслыханная, небывалая. Он растерялся перед лицом этой незнакомой музыки. Такого он никогда еще не слышал. Нет, слышал. Он вдруг узнал мелодию. И тотчас понял: никогда больше не будет она играть по-старому. Он повернулся и зашагал прочь; солнце сияло, музыка слышалась все слабее, словно уходила вдаль…

Уже в дверях старуха сказала:

— Как еще что узнаю, зайду, расскажу вам.

И, плотно закутавшись в черную шаль, маленькая, сгорбленная, засеменила по улице под ярким солнцем. Глядела на тени: горбатые тени домов, дрожащие — листвы, крестообразная тень фонаря. Изредка встречался прохожий, старуха оборачивалась, смотрела вслед.

Кто-то окликнул ее из окна. Бледная печальная женщина выглядывала из-за решетки, будто узница.

— Эй! Поди-ка сюда.

Старуха подошла к окну.

— Скажи, Микаэла, он еще не уехал?

Улыбка промелькнула на морщинистом, наполовину скрытом шалью лице старухи.

— Я как раз иду в гостиницу, погляжу что да как.

— Удивительно, ты ведь всегда все знаешь, Микаэла.

Довольная, старуха снова улыбнулась.

— Откуда же? Что все знают, то и я, — сказала, приняв таинственный вид. — В городе только о нем и говорят. Вчера вечером у аптекаря говорили, на тертулии.

— И что сказали?

— Не знаю. Наверное, то же, что все говорят. Удивляются, что он ни о ком не спрашивал, что никто его не знает. А его и правда никто не знает. Во всем городе ни одна душа не ведает, кто он такой, зачем и куда едет.

— А ты его видела, Микаэла?

Видела. Вчера ночью, когда из кареты выходил. Одну только минуточку. Мужчина что надо, поглядеть приятно. И сразу чудеса начались, как только он приехал.

— Какие же чудеса, Микаэла?

— Много всякого, чудные дела творятся.

— Да скажи же, Микаэла, скажи!

Старуха оглянулась по сторонам, как бы желая убедиться, что никто ее не слышит:

— Лелитин-то кавалер не пришел под окошко.

— Да что ты?

— И еще…

— Что еще, Микаэла?

— Пока точно не знаю. После приду, скажу.

И темным клубком заскользила вдоль стен туда, к площади, где одинокая, тихая стояла гостиница.

Тени домов покрыли всю улицу, теплое солнце золотило крыши. Все те же четверо, как всегда, сидели у дверей аптеки.

— Греховная это привычка у наших жителей, — говорил священник. — Ужасно они любопытные. Приехал незнакомый человек, ну, может, и вправду немного загадочный, но нельзя же так — весь город взволнован, прямо с ума посходили.

— А кто знает, может быть, и не зря? — подхватил аптекарь. — Не раз бывало, что появление в городе чужака предвещало значительные события. Помню, когда был переворот Синих, их посланный, который поднял мятеж, как раз вот так же приехал. Ночью, один, и никто не знал зачем. А на другое утро начальник полиции уже лежал мертвый, более пятидесяти человек оказались в тюрьме, а пеоны толпами вступали в армию повстанцев.

Священник снисходительно, с видом глубокого превосходства покачивает головой:

— Такое может случиться лишь один раз, дорогой друг; ну, пусть два раза, если вам угодно. Но постоянно такие вещи не повторяются. Беда в том, что от такого пришельца греха много. Начинаются пересуды, растет любопытство. Я бы даже сказал, что всякий, кто так приезжает, — враг человеческий, хоть сам он и не виноват ни в чем и даже не знает, какую поднял кутерьму. И тем не менее получается, что эти приезжие — слуги дьявола и приходят к нам, дабы увеличить улов сатаны; вот что самое страшное и опасное.

Инспектор палаты мер и весов усмехается.

— Не надо преувеличивать, друзья мои, — говорит он. — Зачем усложнять жизнь выдумками и сказками? Не стоит давать волю воображению.

Свет постепенно становится легким, рассеянным; с площади доносятся голоса детей. Кошка аптекаря, выгнув спину, ходит вокруг, трется о башмаки священника.

После резких слов инспектора все примолкли. Довольно долго длится молчание. Наконец слышится голос учителя, он как бы разговаривает сам с собой:

— Во всем этом наименее важен сам приезжий. Без сомнения, он обыкновенный человек, такой же, как любой другой, сегодня приехал, завтра уедет. Важно, что присутствие его вызвало к жизни целый ряд явлений. Одно из них — вот эта наша беседа. В городе с давних пор установилась определенная атмосфера, сложился определенный образ жизни, и вновь прибывший человек оказывается как бы ферментом, реактивом, воздействие которого таит в себе бесчисленные последствия. Он пробуждает новые мысли, новые представления, обнажает те стороны нашей жизни, которых мы в силу привычки уже не замечаем. Он напоминает мне знаменитое яблоко, что упало с дерева на глазах Ньютона. Само по себе яблоко не имело никакого значения, однако благодаря ему многое в мире изменилось. То же и в нашем случае: пустяковое, казалось бы, происшествие, однако кто знает, в течение скольких лет предстоит нам испытывать его последствия.

Инспектор не мог больше сдерживаться.

— Ради бога, друзья мои, так мы бог весть до чего дойдем! — воскликнул он, исполненный гнева и возмущения. — Рехнулись вы, что ли? Ну, приехал вчера ночью какой-то человек, а сегодня утром уехал.

— Уехал сегодня утром? — переспросил священник. — Да, сегодня утром, и пока что колокольня не обрушилась и камни с небес не посыпались. Что за детские страхи! Незнакомый человек, который приехал и уехал, это и есть незнакомый человек, который приехал и уехал, больше ничего. Что есть, то и есть, и не к чему сочинять всякую чушь. И потом, с чего вы взяли, будто этот добрый малый какой-то необыкновенный? Будьте уверены, он совершенно такой же, как мы с вами. Все люди одинаковы. Давайте видеть вещи такими, какие они есть на самом деле, и хватит выдумывать. Вот мой сын не явился сегодня к завтраку, это, по-моему, гораздо важнее. Разумеется, мальчишка сделал глупость, но глупость его связана с реальной жизнью, между тем как ваши фантазии — тоже глупости, только не имеющие никакой связи ни с чем.

Приближалась ночь, по всей длине улицы один за другим загорались фонари. Инспектор взглянул на мигающие огни и продолжал высокомерно, менторским тоном:

— Все люди одинаковы. Вы, я, остальные. Ничего загадочного нет вообще ни в чем. Просто мы всю жизнь обманываем друг друга, каждому хочется показать, будто он не такой, как другие. Не обольщайтесь, все мы одинаковые и нисколько не загадочные, что мы с вами, что этот приезжий…

Из темноты улицы появилась женщина, подошла близко. Сказала скорбно:

— Ушел он.

Некоторые улыбнулись, предположив, что она имеет в виду ночного гостя. Инспектор спросил тревожно: — Кто ушел?

— Сын ваш. С утра его дома нету, а вот сейчас только пришел погонщик и говорит — видел его далеко-далеко, на реке, за второй переправой, быстро так шагает, с погонщиком и говорить не стал.