Дождь: рассказы

Синяя муха

Мальчишки шагали по тропинке через луг, насвистывали. Тот, что шел впереди, грыз гуаябу.

Посреди солнечной зелени луга темным холмом вздымалось огромное манговое дерево.

— Смотрите-ка, где спать улегся. А нос-то какой красный, только поглядите.

— Смотрите — Хосе Габино!

Прислонясь к широкому стволу, спал Хосе Габино. Словно куча грязных лохмотьев. Из-под старой шляпы виднелась небритая физиономия с красным носом.

Мальчишка швырнул в него гуаябой. Желтый плод ударился о ствол над головой спящего. Тот в испуге открыл глаза.

— Хосе Габино — вор куриный!

— Хосе Габино — вор куриный!

Мальчишки дразнились, но близко не подходили. Хосе Габино вскочил в ярости, ища камень.

— Чтоб вы сдохли, окаянные! Нет на вас погибели!

Изрыгая проклятья, он искал камень, все лицо его стало таким же красным, как нос.

Мальчишки удирали по высокой траве луга, крики их постепенно удалялись. Хосе Габино в бессильной злобе кинул им вслед два или три камня. Плюнул. Во рту пересохло. Снова улегся, ворча под нос:

— В один прекрасный день попадется мне в руки какой-нибудь из этих негодяев, размозжу башку камнем, как гуаябу. Я их выучу уважать старших. Безотцовщина, пороть их некому. Банда бездельников!

Он снова надвинул шляпу на глаза. Шляпа Хосе Габино давно потеряла и прежний цвет, и форму. Цвет у нее теперь был серовато-землистый, цвет тени, так что иногда казалось, будто у Габино на месте головы темная грязная пустота, а иногда — будто на плечах у него дремлет гриф.

— Гм. Не променяю я свою шляпу ни на какую другую. Таких шляп теперь нет.

От пота и непогод шляпа затвердела как камень.

Это была не простая шляпа, а цирковая.

— Я им говорил. Но эти мальчишки никого не уважают. Думают, что я им ровня. Я же говорил. Это цирковая шляпа. Хосе Габино — акробат. Двойное сальто-мортале. Хосе Габино — король эквилибристов. Видели бы они меня тогда, не посмели бы дразнить. Мистер Перес стоял на арене с хлыстом и в островерхой шляпе. Начиналась музыка. А канат длиннющий, натянут туго.

Врешь ты, Хосе Габино. Все ты врешь. Зачем так много врать, Хосе Габино? Ты был всего лишь клоуном. И то только два вечера. В городок приехал цирк, и у клоуна заболел живот. Если бы ты был канатным плясуном…

Он опять проснулся. Солнечный свет стал желтым. Приближался вечер. Хосе Габино прищурился и вдруг увидел на своем носу синее пятно. Он попытался разглядеть его получше.

Синяя муха. Большая, блестящая, с металлическим отливом. Как стеклянная бусина. Муха потирает передние лапки. Хосе Габино хлопает себя ладонью по носу. Муха взлетела с густым жужжанием. Такие мухи садятся на падаль. Поблескивают на вздутых животах павших лошадей.

Хосе Габино все старается рассмотреть получше свой нос. И по-прежнему видит синее пятно. Он опять хлопает ладонью. Но это не муха. Пятно осталось. Хосе трет нос, но пятно не сходит.

— Проклятая тварь. Она меня укусила.

Хосе Габино не по себе, нехорошо как-то. Сколько времени сидела синяя муха у него на носу и вливала яд в его жилы?

Он тяжело поднимается. Болезнь бродит по телу. Хосе надевает на палку узелок со своим добром, закидывает палку за плечо. Сдвигает шляпу на затылок. Выходит из тени дерева на солнце и, слегка волоча ноги, отправляется в путь по тропе.

Он шел медленнее, чем обычно. Всякий раз, как встречалось дерево, останавливался отдохнуть в тени. Идти было трудно, знобило. В голове гудело, казалось, синяя муха все еще летает над ним и жужжит. Вдали завидел он ранчо Марии Чусены, белыми пятнами двигались по двору куры.

— Мария Чусена даст мне какое-нибудь питье. Если найдется у нее настой ящериного корня, я сразу выздоровею. Как рукой снимет.

Хосе Габино вошел во двор ранчо, уселся под густым деревом. Куры рылись в земле, что-то клевали. Индюк с шумом распускал хвост. Хосе Габино сплюнул вязкую слюну. Во рту пересохло.

От голода сводило челюсти. Из этой вот беленькой курочки получился бы добрый бульон с золотыми бляшками жира. А индюка зажарить. Ел бы да ел, все косточки бы обсосал.

Совсем недавно он сумел бы в один миг схватить курицу, вон она, совсем рядом, поклевывает что-то под деревом. А сейчас не может. Тяжел стал. Курица захлопает крыльями, побежит, перебулгачит весь двор. А может, попробовать, чем черт не шутит! Почти сам того не замечая, он пригнулся, потихоньку стал тянуть руку к курице. Будто змея подползала. Еще немного, и он прихлопнет курицу, схватит за шею.

— Эй, Хосе Габино, ты куда это подбираешься?

Голос Марии Чусены, из дверей дома. Он быстро спрятал руку, сделал несчастное лицо.

— Еле добрел до тебя. Настою хочу попросить. — Мария Чусена хорошо знала его.

— Ладно. Только смотри у меня, Хосе Габино, к курам и близко не подходи. То ты, то лиса — скоро ни одной курицы, ни одного индюка в наших краях не останется.

Он улыбнулся заискивающе. Плотная смуглая индеанка приближалась к Хосе, глядела на него насмешливо, недоверчиво.

Хосе Габино поднялся, ответил ей так, как всегда отвечал на подобные обвинения, сам не зная, свои ли слова говорит или слышал их где-то:

— Да нет же, неправда, Мария Чусена. Все злоба людская. Не ворую я ни индюков, ни кур. Они, понимаешь, сами за мной идут, по своей охоте.

— Неужто по своей охоте, Хосе Габино?

Они уже подошли к дому.

— Правда. Я с ними разговаривать умею, они меня понимают.

Хосе Габино посмеивался, искоса поглядывая на индеанку Марию Чусену, она тоже улыбалась.

— Стоит мне только сказать: «Пошли, индюшоночек?» — а они все сразу же: «Да, да, да». — Мария Чусена затряслась от смеха. — «Что с собой возьмем?» — «Маис, маис, маис». — «А если нас станут ловить?» — «Бежим, бежим, бежим»…

Мария Чусена, все еще смеясь, пошла в дом за настоем. Хосе Габино опустился на ступеньку.

— Ох уж этот Хосе Габино! Вечно со своими сказками да плутнями.

Она принесла настой; Хосе Габино тряпочкой протирал кольцо из желтого металла, блестевшее на его грязном пальце.

— А кольцо у тебя золотое?

— Каким же ему быть? — отвечал он уклончиво.

— Что ж ты его не продашь, Хосе Габино, чем голодать-то да маяться?

Прихлебывая горячий настой, он сказал:

— Чтобы я продал это кольцо, Мария Чусена? Да ни за что на свете! Лучше десять раз с голоду помру. Ведь мне не кто-нибудь его подарил, а сам генерал Портанюэло. Да, вот так. После кровавой битвы… — Хосе Габино прикрыл глаза, весь словно бы погруженный в воспоминания. — Бой в тот день был очень жестокий. Я командовал отрядом. Видела бы ты, как я бросался под пули. Не хочу хвастаться, только сам генерал Портанюэло сказал при всех: «Видал я храбрецов на своем веку, но перед Хосе Габино просто шляпу снимаю» — и подарил мне кольцо.

Мария Чусена не верила ни одному слову.

— Не знала я, что ты и на войне был. В полиции ты служил в городе, про это слышала. А еще помню, как ты ходил с ящиком по домам, торговал всякой всячиной.

— Так я ведь на все руки мастер, Мария Чусена. Всего пришлось хлебнуть понемножку.

Опять ему стало худо, опять послышалось жужжание синей мухи. Он допил настой.

— Болею я. В полдень на лугу муха синяя меня ужалила. Пятно на носу осталось. Все тело ноет как в лихорадке.

Но Мария Чусена больше не слушала и не отвечала. Забрала пустую чашку и ждала, когда он уйдет.

— Ну что ж, пора мне. — Хосе Габино поднялся. — Если поспешить, поспею в город засветло. Только как тут поспешишь, когда такая хворь на меня напала. Что поделаешь, застанет ночь где бог даст. Давай шагай, Хосе Габино, дорога, она всякому впрок, а под лежачий камень вода не течет.

Они не попрощались. Хосе прошагал среди кур, женщина не уходила, смотрела вслед до тех пор, пока он не вышел на дорогу и не исчез из виду.

Хосе Габино брел по дороге, кости ныли, леденели. Он сжался в своем пиджаке, сунул руки в карманы. Карманы были большие, глубокие, бесформенные. На ходу он ощупывал вещи в карманах, попадались разные, то твердые, то мягкие. Старые ключи, бумажки, семена, черствые корки, ракушки.

Пиджак был словно железный. И тоже давно потерял форму и цвет. Турок Симон дал ему когда-то этот пиджак и ящик с мелочным товаром. Он ходил по домам, болтал с хозяйками, старался выбирать дома побогаче — там больше купят, знал все деревенские сплетни. Случалось даже, в карманах его пиджака звенели монеты. Он входил во двор, ставил ящик на землю, гладил собаку и ждал; слышалось шлепанье туфель, появлялась хозяйка.

Начинался долгий разговор, торговались, подсчитывали, пересчитывали, он писал цифры карандашом на кирпичном полу.

Послышался звон колокольчика. На дорогу вышел караван. Шесть ослов, два погонщика. Поравнялись.

— Добрый день.

— Добрый день.

— Вы в город?

— В город. Возьмем поклажу и на заре, по холодку, обратно.

— Ага. А откуда вы?

— Из Ла-Кортады.

— А, как же. Знаю, очень хорошо знаю ваши места. Мы там лагерем стояли.

Развязался язык у Хосе Габино. Но чувствовал он себя по-прежнему скверно.

— Только тогда я молодой был. А сейчас — старая развалина, никуда не гожусь.

Погонщики молчали.

— Нынче утром синяя муха меня укусила, помираю теперь. Посадили бы вы меня на осла, подвезли бы до города, господь вас наградит.

Хосе Габино кое-как, с помощью погонщиков, вскарабкался на первого осла, уселся — обе ноги на одну сторону.

Он ерзал, стараясь устроиться поудобнее; и нежданно под рукой почувствовал бутылку, привязанную к седлу. Хосе сжал горлышко и уже не отпускал, стал на ощупь развязывать бечевку.

День подходил к концу, светлел в последний свой час, высокий, прозрачный. Хосе Габино то и дело стонал, но говорил не умолкая.

— Не знаю, как эта тварь меня цапнула. Наверняка теперь гнилая рана будет. Мне бы настоя ящериного корня выпить.

Один из погонщиков сказал:

— Это верно. От укусов настой ящериного корня хорошо помогает. А еще надо молитву прочитать святому Хоакину. Я сколько раз видел: как прочтут молитву, рана и затянется, хоть какая.

Хосе Габино тяжело качался в седле. И все возился потихоньку с бечевкой. Толстым пальцем нащупал затычку из свежих листьев.

— Луны надо беречься, — сказал второй погонщик. — Укрывайтесь с головой ночью. Потому, если луна рану осветит, нипочем не вылечишься.

Хосе Габино сунул палец в бутылку. Поднес палец к носу. Пахло водкой. В бутылке водка!

Приближались к городку. Темные массы деревьев, собачий лай. Почти совсем стемнело.

Хосе Габино спешил, все еще распутывал бечевки.

— Я хорошо знал помещика из Ла-Кортады. Таких мулов, как у него, я сроду не видывал. А я, учтите, в скоте разбираюсь. Была у него одна мулиха, розовая, вышагивала ну прямо как барышня. Деликатная такая скотинка.

Бутылка наконец отвязана. Хосе Габино осторожно опускает ее в глубокий карман пиджака. Въехали в улицу. Вот и первые дома.

— Я здесь сойду. Большое спасибо, дай вам бог удачи во всем. — Погонщики ссадили Хосе с осла, караван потянулся дальше.

Стало совсем темно. Но вот взошла луна, осветила городок. Хосе Габино достал бутылку, отхлебнул три больших глотка. Бутылка опустела. Хосе звучно рыгнул, сплюнул, далеко зашвырнул бутылку. Вдали виднелись огоньки площади. Люди толпились у дверей харчевни. Там, наверное, и мальчишки бегают.

Как увидят Хосе, начнут орать:

— Хосе Габино — вор куриный!

А у него нет сейчас сил защищаться. Отдохнуть ему надо, вот что, прилечь. Ветер принес слабый запах патоки. Это — с сахарного завода, что у переправы. Там наверняка выжимок полным-полно. По узкой, как канава, уличке побрел он к реке. Тащился с трудом, болезнь окутала его всего словно туман.

— Ох, проклятье! Собственную шкуру едва тащу.

При свете луны возникла башня, темные низкие крыши завода. Вдали, над входом, светилась лампочка. Лаяли собаки. Выжимки белели под темным навесом.

Хосе Габино добрался до навеса, лег. Положил рядом палку. Снял узел, принялся в нем рыться. Нащупал холодное, круглое, это медаль с изображением святой девы Кармен. Хосе сделал попытку перекреститься. А это что? Твердое, гладкое, конец острый, а, зуб каймана. От дурного глаза, от порчи хорошо помогает. А вот кости. Француз с Кайены подарил, здорово в кости играл. А вот еще маленький толстый кружок — грифов камень. Лучшего амулета не найти. Колдунья из Серро Кемадо им лечила. Листья огуречной травы. Табак жевательный. Колода карт. Только трефового валета недостает, потерялся. Бритва. Зеркальце.

— Вот ящерицу когда змея укусит, она сразу же бежит корень искать, погрызет его и сразу выздоровела. А у меня вот нет ящериного корня.

Хосе Габино вытянулся во весь рост. Больше он не рылся в узле. От сладкого запаха сахарного тростника еще сильнее клонило в сон.

— Помирает Хосе Габино с голодухи. Отбросил копыта Габино. Синяя муха его укусила. Хосе Габино — вор куриный! Не уважают. Такого человека, как я. Образованного, порядочного. Помру вот здесь, под навесом. А всякие проходимцы живут припеваючи. Ох, люди, люди! Ведь я какой человек — все умею. На все руки мастер.

Врешь ты, Хосе Габино. Все это вранье. Ни на что ты не годен. Старый пьянчужка. Вечно чужое прикарманиваешь. Воришка ты. Просто воришка. И кольцо у тебя не золотое. И никакой генерал тебе его не дарил. Медное кольцо, ты-то его стащил — думал, золотое. А оно медное. Паршивое медное колечко. Стоит только его понюхать. Ни на что ты не годишься, Хосе Габино. Только и умеешь чужое таскать да рассказывать небылицы.

Помрет Хосе Габино с голодухи. Помрет. Будет лежать здесь окоченевший, как дохлый пес. Человек не должен так умирать. В холоде. Пьяный. Святая дева Кармен, спаси и помилуй.

Стук колес разбудил его; быки тащили повозку. Утро сияло. Пели петухи. Хосе Габино сидел среди выжимок. В груди еще чувствовалась какая-то тяжесть. Смутно вспомнились ночь и вчерашний день. Тело было легким и бессильным.

— Ну хорош я был вчера вечером.

Все вокруг выглядело умытым, свежим.

— Где твоя цирковая шляпа, Хосе Габино? Вот она, чернеет рядом.

Он вспомнил про синюю муху.

— Это все от синей мухи со мной приключилось.

Скосил глаза, поглядел на нос. Пятна нет. Нос красный и блестит. Хосе Габино набрал побольше воздуха в грудь, на миг задержал дыхание.

Взял стебель сахарного тростника. Достал из своего узелка бритву, очистил стебель от коры, жадно вонзил зубы в белую сочную мякоть. Сладкий сок наполнил пересохший рот. Хосе жевал долго. Потом поднялся, отряхнулся, надел шляпу, закинул на плечо палку с узлом и двинулся к дороге. Новое утро разлилось по бескрайним полям тростника, по рощам, по холмам.

По дороге катила телега, запряженная быками.

— Подвезешь, хозяин?

Батрак помог ему взобраться на телегу. Он уселся спиной к быкам, свесил ноги. Тень его тянулась за край телеги, ложилась на дорогу. Хосе сидел тихий, умиротворенный.

Потом спросил громко, стараясь перекричать стук колес:

— Это дорога на Ла-Кебраду, да?

В деревушке Ла-Кебрада сегодня, кажется, престольный праздник. Взлетают в небо ракеты. Звонят колокола. Жарят фритангу. На улицах полно народу.

— Нет, это на Ла-Консепсьон дорога.

Хосе промолчал. Вдали показалось ранчо. Изгородь загона. Куры. А людей не видно. Глаза Хосе Габино загорелись. Гибким движением соскользнул он с телеги, остановился посреди дороги…