Доктор на просторе

Глава 11

Вбежав в приемную, я обнаружил на смотровой кушетке записку, на которой аккуратным почерком было начертано:

Что ж, по моей вине Пиф-Паф утратил ценного пациента, однако благородный политик сумел спасти мне не только честь, но и профессиональную карьеру. Я искренне пожелал ему стать премьер-министром, а в последующем старался прочитывать в газетах все его речи.

А вот перед доктором Поттер-Фиппсом я повинился только в день расставания.

— Неужели? — спокойно произнес он. — Бедняжка Китти! Представляю, каким ударом стало для неё ваше поспешное бегство. Придется мне навестить бедняжку и попытаться привести её в чувство.

— Это ещё не все, — скорбным тоном произнес я, потупившись. — Никаких Гималаев на самом деле не существует.

Пиф-Паф изумленно вскинул брови.

— В том смысле, что моей ноги там никогда и близко не было, поправился я. — Сперва я не хотел признаваться, но вы были так добры ко мне… Я уж не в состоянии был кривить душой перед вами.

К моему изумлению, Пиф-Паф расплылся в улыбке.

— Как я рад, мой мальчик! — воскликнул он. — Даже представить себе не можете. Там ведь сам черт себе ногу сломит! Даже приткнуться некуда кругом один лед со снегом. А какие у вас дальнейшие планы?

— Я хотел бы пока пожить в Лондоне и подготовиться к экзаменам. Благодаря вам, мне удалось поднакопить немного денег. А по уик-эндам я рассчитываю зарабатывать, подменяя других врачей на дежурствах. Между нами, — разоткровенничался я, — я ещё не оставил надежду стать хирургом.

— Что ж, удачи вам, мальчик мой, — снисходительно произнес Пиф-Паф, словно перед ним стоял школьник, который только что признался в своем горячем желании стать автомехаником. — Меня тоже всегда привлекала хирургия. Есть в этой профессии нечто завораживающее. Дайте мне знать, вдруг я смогу быть вам чем-нибудь полезен. Вам, наверное, деньги нужны? Секретарша вам выдаст — сами знаете, я финансовые дела не обсуждаю.

Мы обменялись рукопожатием, и двери медицинской синекуры закрылись для меня навсегда.

Я отложил уже достаточно, чтобы расплатиться с «ВИЛСОНОМ, ВЕРЕСКИЛЛЕМ И ВОЗЛЮБЛИНГЕРОМ» и прожить полтора месяца, готовясь к экзаменам в Королевский хирургический колледж. Продолжая снимать комнатушку в Бейсуотере, я запасся взятыми в библиотеке «Анатомией» Грея и «Физиологией» Старлинга, одолжил набор костей у приятеля из Св. Суизина и погрузился в подготовку к экзаменам на хирурга.

Согласно давно установленным правилам, к заключительному экзамену допускались лишь сдавшие анатомию с физиологией — предметы, которые студенты-медики проходили на втором курсе и начисто забывали уже к четвертому. И вот теперь мне предстояло освежить курсы, над которыми я корпел бессонными ночами пять лет назад. При этом я прекрасно понимал, что мнемонические прибаутки, коими мы забавлялись в студенческие годы, вроде вот этих строчек про блуждающий нерв:

уже не помогут мне перед строгими экзаменаторами, перед которыми нужно не только назвать все пары черепно-мозговых нервов, но и перечислить сотни симпатических и парасимпатических волокон с их бессчетными связями. Причем не только у человека, но также у обезьян, собак и кроликов.

Я вдохновенно погрузился в учебники, ибо три месяца практики у Пиф-Пафа научили меня не тушеваться в обществе герцогов, министров и светских дам. Встречи с экзаменаторами я тем более не страшился. И это было моей первой серьезной ошибкой.

Вторая же ошибка заключалась в том, что на экзамен я прибыл в черном пиджаке и полосатых брюках. А ведь ещё будучи студентом-первогодком, я вроде бы твердо уяснил, что перед профессурой надо появляться в тщательно отстиранном и выглаженном, но заношенном почти до дыр старом костюмчике сочувственное отношение было тогда обеспечено. Предстать же перед экзаменаторами в костюме с Сейвил-Роу было все равно, что приехать в «роллс-ройсе» на суд по банкротствам. Увы, но, пробираясь сквозь толпу жаждущих сдать экзамен, ни о чем подобном я не думал.

Если до войны экзамен сводился едва ли не к дружеской беседе между профессором и парой дюжиной претендентов (поговаривают даже, что студентов за ней угощали чайком), то в наши дни эта процедура приобрела более строгий облик, однако традиционная вежливость по отношению к экзаменуемым полностью сохранилась. Я не услышал ни единого комментария по поводу своего костюма, меня не пожурили за неспособность отыскать среднюю менингеальную артерию (для друзей это сущие пустяки!) и не обратили внимания на очевидные промахи при попытках распознать заспиртованные органы с какой-то непонятной патологией. Последний экзаменатор вежливо вручил мне сморщенный мозг и поведал:

— Мозг этот, сэр, извлекли во время вскрытия тела семидесятилетнего мужчины. Как вам кажется, что в нем особенного?

Некоторое время спустя я был вынужден признать:

— Лично я, сэр, вижу лишь обычные для старческого возраста изменения.

— Так вы находите, сэр, что в этих мозгах ничего необычного нет?

— Да, сэр, — бодро отрапортовал я. — Вы ведь сами сказали скончавшемуся было уже семьдесят. В таком возрасте надеяться уже не на что.

— Нда, — грустно произнес экзаменатор. — А вот мне скоро уже семьдесят шесть будет. Спасибо, сэр, за напоминание. И — всего доброго.

Со мной вежливо распрощались и столь же вежливо вывели «неудовлетворительно».

Неудача потрясла меня, ведь я был абсолютно уверен в своих силах. Пришлось мне снова листать странички «Британского медицинского журнала» с объявлениями о вакансиях. Настроение было висельное. Вскоре мне удалось устроиться на почасовую работу ассистентом к одному доктору из Брикстона. Я решил даже, что, бросив курить и экономя таким образом на сигаретах, попробую ещё раз сдать экзамен три месяца спустя. Однако не прошло и недели, как я заподозрил, что брикстонский доктор тайком делает запрещенные аборты, и уволился. Скромные мои сбережения таяли на глазах, а уныние нарастало. И вдруг однажды поздно вечером мне позвонил Гримсдайк.

— В чем дело, старик, куда ты запропастился? — обиженно прогудел он мне в ухо, когда я взял трубку, слыша, как со скрипом приоткрываются все двери, и спиной ощущая любопытные взоры. — Я уже сто лет тебя разыскиваю. Ты что, в отшельники ушел?

— Я просто к экзаменам готовился.

— Нашел чем заниматься в такую славную погодку. Послушай, старик, ты ведь с Парк-Лейн уволился, не так ли?

— Угу, — буркнул я.

— А на новое место, думаю, не устроился?

— Нет.

— Вот и замечательно. В том смысле, что, я надеюсь, поможешь мне. У меня есть дядюшка, который практикует в глубинке — типичный деревенский доктор; все его обожают, в каждом доме он свой, хотя руки никогда не моет… Так вот, его напарник только что взял месячный отпуск. Я сам обещал его выручить, но, к сожалению, дела не позволяют. Ты ведь, надеюсь, не прочь поработать на свежем воздухе?

Я заколебался, не будучи уверен, можно ли судить о дядюшке по самому Гримсдайку.

— Соглашайся, старичок, — настаивал он. — Можешь захватить с собой все свои книжки и сидеть над ними хоть целыми днями. Там тихо, как в музее, за углом есть прелестный паб, а на почте работает одна симпатичная девчушка, которая не даст тебе усохнуть с тоски.

— Послушай, а… женат этот твой дядя?

Гримсдайк расхохотался.

— Он вдовец. Единственная дочь живет в Австралии. Ну так как?

Я обвел взглядом засаленную скатерть стола, обшарпанные стены, затем представил, что уже в следующую пятницу мне предстоит расплачиваться за очередной месяц прозябания в этих стенах…

— Что ж…

— Вот и молодчина! Я пришлю тебе карту с адресом. Ты можешь приступить к работе уже с понедельника? Фамилия моего старика Фаркухарсон. Очень славный малый, а во мне просто души не чает.

Я до сих пор с ужасом вспоминал дни, что проработал в Ноттингемпшире у доктора Хоккета, поэтому, признаться, перспектива на целый месяц окунуться в сельскую жизнь меня не слишком прельщала. Вдобавок как истому лондонцу, привыкшему к уютному гулу городских автобусов, мне было страшновато представить себя в обществе коров, свиней, лошадей, овец, коз и иных животных, которых коренные обитатели Лейстер-сквер и в глаза-то не видели. Однако в понедельник утром, выехав на «Доходяге Хильде» за пределы города, я ощущал, как с каждой милей моя уверенность растет. Вдобавок мирный и живописный пейзаж за окном настраивал на философский лад. Сама деревушка расположилась в стороне от больших дорог, а первыми её обитателями, с которыми я столкнулся, были коровы. Бестолковые рогатые твари окружили Хильду и принялись вылизывать её длинными шершавыми языками. Я даже заподозрил, что при окраске машины использовали какое-то потайное зелье, привораживающее парнокопытных. Моя новая обитель насчитывала несколько домишек, пару лавчонок, церковь, дом викария и паб под вывеской «Четыре подковы». Посередине деревушки зеленел треугольной формы лужок, на котором пасся одинокий мерин; окинув меня недоверчивым взглядом, он вдруг негромко заржал — обиженно, как мне показалось. Прямо за лужком возвышался дом доктора, густо увитый плющом; медная табличка перед входом сияла на солнце, как новехонький однопенсовик, а палисадник был густо усажен самыми разнообразными цветами, над которыми счастливо жужжали пчелы и шмели. Точь-в-точь, как бизнесмены, обедающие в «Савой-Гриль» за счет своей компании, почему-то подумалось мне.

Доктор Фаркухарсон объезжал пациентов, а горничная провела меня в пустую приемную. Вся обстановка этой крохотной комнатенки, размещенной в задней части дома, состояла из замызганного умывальника, допотопного стерилизатора, который разогревался с помощью здоровенной спиртовки, и кушетки, застланной белой клеенкой; прилечь на неё голым телом тянуло примерно так же, как на прилавок торговца в рыбном ряду. В одном углу возвышался шкаф, беспорядочно уставленный устаревшими медицинскими справочниками и атласами, а в противоположном шкафу пылилась внушительная кипа выпусков «Ланцета» и «Британского медицинского журнала». Я уныло покачал головой и ещё раз осмотрелся. Ни гемоглобинометра, ни аппаратика для измерения скорости осаждения эритроцитов, ни сфигмоманометра, ни микроскопа, ни офтальмоскопа, ни центрифуги, ни ауроскопа, ни протеинометра, ни пипеток, ни молоточка, ни скальпеля… Вообще ничего. Нет, если эта «приемная» для чего-то и годилась, то никак не для приема больных.

Доктор Фаркухарсон оказался высоченным и тощим шотландцем с гривой седых волос, а на носу у него красовались очки в тонкой золотой оправе. Одет дядя Гримсдайка был в заплатанные твидовые брюки, черный с начесом пиджак, полосатую рубашку и галстук в горошек.

— Добрый день, Гордон, — сухо бросил он, словно мы расстались всего пару часов назад. — Сумели, стало быть, вырваться на выручку старому солдату? Как там мой непутевый племянничек поживает?

— У него все в порядке, сэр.

— И как только Всевышний допустил, чтобы этот прохиндей стал врачом, ума не приложу. Мозга в его черепе не наберется и на полфунта, а остальное пространство забито кашей из разгильдяйства, лени и головотяпства. — Доктор Фаркухарсон сокрушенно покачал головой. — Давайте чайку выпьем.

Горничная, которую доктор Фаркухарсон представил как «миссис Блокседж, которая ухаживает за мной уже восемнадцать лет, с тех самых пор, как моя бедная женушка скончалась от туберкулеза», подала нам чай в саду под развесистой шелковицей. Меня угостили также малиной со сливками, бутербродами с помидорами и кресс-салатом, тостами с маслом, медом и земляничным джемом, свежими булочками и тремя сортами домашнего печенья.

— Одно из преимуществ практики в подобном Богом забытом уголке состоит лично для меня в том, — разглагольствовал доктор Фаркухарсон, уписывая малину со сливками, — что пациенты не забывают старика и до сих пор приносят что-нибудь вкусненькое. Эти славные люди никак не могут привыкнуть, что врачи у нас теперь служат государству. Как вам малина?

— Восхитительная, сэр. Пальчики оближешь.

— Это точно. А все благодаря застарелой язве нашей славной миссис Крокетт, дай ей Бог здоровья.

Покончив с чаем, Фаркухарсон набил трубку душистым табачком, закурил и, сладко затянувшись, продолжил:

— Работа здесь не бей лежачего. Двоим, конечно, развернуться негде, особенно в это время года. Однако я рад, что теперь мне будет с кем парой слов перекинуться… Я ведь обожаю лясы поточить. Большую часть жизни мне довелось проторчать в Западной Африке. Здесь же обосновался после того, как, изучив надписи на местных могильниках, подсчитал, что смертность в этой деревушке самая низкая во всей Великобритании. Природа тут, сами видите — замечательная, да и народец славный подобрался. Увы, ещё пара лет, и наше доброе правительство меня отсюда вышибет: слишком стар я и гожусь, похоже, только на то, чтобы на заднице ерзать да пенсию получать. И чем я тогда заниматься стану — ума не приложу. Мозг, конечно, закоснел — чуть ли не половину слов в новых выпусках «Ланцета» понять не могу. — Доктор Фаркухарсон вдруг шлепнул меня по коленке. — Вы уж меня просветите, ладно? Вы ведь наверняка собаку съели во всех этих новомодных лекарствах, которые они сейчас плодят со скоростью света. Помогите старому служаке. — Он вынул из кармана здоровенные часы в золотом корпусе. — Что ж, мне нужно проведать парочку больных. Устраивайтесь пока — после ужина увидимся.

Ужин состоял из холодного лосося (спасибо холециститу судьи!), мягкого сыра (остеохондроз жены почтмейстера), свежего масла (геморрой папаши констебля) и стаканчика портвейна по случаю моего приезда (грыжа викария). Доктор Фаркухарсон забавлял меня байками про Западную Африку, сравнивая чернокожих пациентов с нашими, и я быстро удостоверился, что его познания в современной медицине сохранились на уровне пиявок и кровопускания. Пожалуй, решил я, пара-тройка лекций ему и в самом деле не повредят.

Не прошло и недели, как я осознал, что медицинская практика в этом районе Англии разительно отличается от всего остального, мною виденного. Прежде всего, большинство пациентов страдали здесь от болезней, абсолютно неведомых современной медицинской науке. В Св. Суизине нас приучили обследовать пациента, будучи твердо уверенными, что любые симптомы можно будет с легкостью отыскать на страницах «Справочника по диагностике» Френча — роскошного фолианта в сафьяновом переплете; здесь же, в непривычном пасторальном окружении, мне приходилось сталкиваться с такими головоломками, как «жаворонки в брюхе шкворчат», «по ночам хорьки по хребту так и шныряют, так и шныряют» или — «болит-то, доктор — ну вроде как жеребец тебя копытом по черепушке хрястнет». Даже в тех редких случаях, когда пациенту удавалось припомнить диагноз, некогда установленный доктором Фаркухарсоном, толку мне от этого было с гулькин нос. Как, скажем, прикажете истолковать слова женщины, жалующейся, что её мужа «ишак разбил»? А у бедняги оказывался всего-навсего банальный ишиас.

Ну и вдобавок посещение врача почти всегда оборачивалось не столько оказанием помощи страдальцу, как развлечением для его домочадцев. На крик «Фу-ты, это ведь доктор!» отовсюду высыпала ребятня — поглазеть на приезжее диво. Мне приходилось осматривать больного, будучи окруженным разновозрастной толпой. Представляете, каково расспрашивать в таких условиях про стул и прочие интимные подробности? Когда мне удавалось выставить всю визгливую и хохочущую ораву вон, детишки развлекались тем, что поочередно заглядывали в комнату, а мои попытки прослушать тоны сердца то и дело прерывались зловещим шепотом:

— Он бедной мамочке всю грудь какой-то черной дрыной истыкал!

В домах, где детей не было и пациенты вели более спокойный образ жизни, со мной подолгу общались по душам, не только посвящая в семейные истории, но и делясь планами на будущее. Заходя к очередному такому пациенту, возлежавшему на кровати в спальне, я быстро здоровался и спрашивал, в чем дело. В ответ больной скрещивал на груди руки, вздыхал, возводил к потолку глаза и говорил:

— Видите ли, доктор, во время Первой мировой войны мне как-то довелось сидеть в одном окопе и…

Или:

— Ах, доктор, я стала плохо чувствовать себя с тех самых пор, как мой муж подался в десантники…

Когда как-то вечером за ужином я поделился своими сложностями с доктором Фаркухарсоном, он усмехнулся и сказал мне:

— О, им просто нужно, чтобы рядом была какая-то живая душа. Друзьям надоедать они не хотят, а родные их уже не слышат. Викария они побаиваются, вот и получается, что кроме доктора, поплакаться в жилетку им некому. — Он принялся прочищать чубук трубки тонким скальпелем, который специально для этой цели держал на камине. — Пусть я и бронтозавр от медицины, но я их прекрасно понимаю. Увы, нынешнее поколение врачей не воспитывают в таком духе. Глупо, да? А ведь любого практикующего врача спросите, и он скажет вам, что половину времени вынужден просто выслушивать пациентов и сочувствовать им. А ведь это раз в десять труднее, чем лечить их — вы уж поверьте старику. Скажите, вы пользовались термометром?

— Нет — каким образом? У нас ведь только один в приемной, да и тот разбит.

— Верно, разбит, — вздохнул доктор Фаркухарсон. — Впрочем, кому нужен доктор, который и без него не способен определить, лихорадит ли больного? Вам-то без термометра, конечно, никуда. В рот больному засунете, и наслаждаетесь тишиной сколько влезет. Или — заткните уши рожками стетоскопа… От этого, правда, толку меньше — половина здешних пациентов скорее даст себя зарезать, чем оголится перед доктором хоть по пояс. Еще можно измерять пульс, а при этом хмуриться — от страха у многих язык отнимается. Можно даже без часов обойтись. Я, например, долго не мог позволить себе обзавестись часами и полтора года пялился просто на сложенную ладошку, и, представьте себе — никто даже не заподозрил подвоха.

Я закивал.

— Что же касается зрителей, постарайтесь их чем-нибудь занять. Все, конечно, обожают наблюдать, как появляется на свет младенец, но ещё больше местные обитатели любят играть в сиделок. Пусть кипятят воду и носят её чем больше, тем лучше. Когда всю посуду займут водой, велите рвать простыни на бинты. — Доктор Фаркухарсон попыхтел трубкой и продолжил: — Никогда с места в карьер не спрашивайте больного: «На что жалуетесь?». Вам ответят примерно так: «Вы должны знать, доктор — я вовсе не из тех, кто жалуется на здоровье, однако…» И пошло-поехало. Не начинайте также с вопроса «Что с вами?», потому что вам могут ответить: «А я-то думал это от вас услышать, доктор». Никогда также не спрашивайте: «Что привело вас ко мне»? В девяти случаях из десяти вам скажут: «муж», «жена» или даже «ноги». Как бы вам ни хотелось поспеть к ужину домой, наберитесь терпения и всегда выслушивайте все жалобы больного, сколь длинными и утомительными они бы ни казались. Порой к вам приходят совсем по другому поводу, но смущаются или просто боятся выложить без утайки все, что их тревожит. И всегда выдавайте им хоть какое-то снадобье, даже если вы, как и все Фармацевтическое общество, уверены, что оно абсолютно бесполезно — ведь утопающий хватается за любую соломинку. Никогда не произносите вслух, что «это случай интересный». Даже у больных ведь хватает ума понять, что интересные для нас случаи — только те, в которых мы ни уха, ни рыла не смыслим.

Я вновь согласно кивнул.

— Немножко опыта, и половине больных вы сможете ставить диагноз прямо с порога, — произнес доктор Фаркухарсон после короткого молчания. — Медные трубы на стенах и тигриные шкуры на полу — верный признак гипертонии. Коробочки шоколадных конфет на пианино и раскормленный пекинес на коврике переедание и избыточный вес. Неоплаченные счета на туалетном столике и сигаретный пепел на ковре в гостиной — язва двенадцатиперстной кишки. Бегонии на подоконниках и салфетки на креслах и диванах почти всегда в моей практике указывали на запор. Все вполне логично. Если держать ушки на макушке, то не нужно залезать под кровать и проверять, не прячется ли там любовник, чтобы определить у женщины сексуальную неудовлетворенность. И никогда не стесняйтесь справляться насчет семейных психических заболеваний. Лично я всегда начинаю с вопроса: «Сколько у вас родных в психушке?» И вы даже не поверите, что я слышу в ответ, даже в лучших семьях. Однако я заболтал вас, старина, — извиняющимся тоном произнес доктор Фаркухарсон. Теперь сами немного мне расскажите. Что-нибудь интересное сегодня подвернулось?

— Один необычный психический случай, — сказал я. — Пришел фермер с жалобой на то, что испытывает сильнейший оргазм всякий раз, как сморкается.

Доктор Фаркухарсон встрепенулся и задумчиво посмотрел на тлеющий в трубке табак.

— Да, в самом деле весьма любопытно. И что же вы ему посоветовали?

— Да ничего толкового. Я в психиатрии не силен. А вы бы что ему сказали?

— Я-то? — мечтательно усмехнулся доктор Фаркухарсон. — Я сказал бы, что дуракам всегда счастье!

И тут мне впервые показалось, что в медицине он все-таки разбирается лучше, чем я.