Доктор Великанов размышляет и действует

Глава девятая

Раскинувшееся по высокому косогору село Большие Поляны было красиво той спокойной и просторной русской красотой, которая не тревожит сердце, а успокаивает, навевая ласковые и светлые мысли. Из открытых дверей школьного сарая была, видна идущая вниз пыльная улица, кудрявая зелень бесконечных садов и вьющаяся на лугу речка. С трех сторон село обступали густые леса.

— У нас здесь воздух непорченый, хоть сейчас санаторий ставь, — сказал как-то Василий Степанович, задерживаясь в дверях сарая. — Дыши сколько хочешь, не в городе.

— Говоря отвлеченно, у вас хорошо, — быстро ответил доктор, — но, знаете, мне не приходит в голову любоваться… Вам не кажется, что это (доктор широко махнул рукой) — пленное, угнетенное, подчиненное чужой воле?

Василий Степанович с любопытством заглянул в очки доктора. Он уже привык к городской, иногда витиеватой речи своего подручного и прекрасно его понимал.

— Пленное? — переспросил он и усмехнулся. — Почему пленное? Как было все наше, русское, так и есть… Вы то сообразите, Арсений Васильевич, — разве мыслимо такую величину в плен взять?

— А это? — доктор Великанов кивнул в сторону немецкой комендатуры.

— Это-то?

Василий Степанович махнул рукой.

— Не хозяева они здесь, Арсений Васильевич, и никакие, к шутам собачьим, не победители. Что сильны они сейчас, про то спора нет, только не с теми схватились — гусей по осени считают. Шутка ли — весь народ поднялся, отсюда слышно, как земля гудит! И здесь ничего у них не получается: лютуют они, а как жил народ своим умом, так и живет. Да что говорить, леса наши Полянские, к при. меру, взять — разве немец им хозяин? Шкода скорее пулю себе в лоб пустит, нежели на опушку выйдет. Идет и каждого куста боится.

Разговор навел доктора Великанова на иную тему, подсказанную некоторыми сокровенными соображениями.

— Кстати сказать, Василий Степанович, — проговорил он, понизив голос, — партизан поблизости нет?

Взявшийся было за фуганок плотник глянул на доктора.

— Партизан? Откуда они у нас возьмутся? Не слыхать что-то… Мужики да молодежь со своими ушли, старики одни, вроде меня, да старухи остались.

— Значит, нет партизан? — разочарованно переспросил доктор.

— Нету. А если бы и были, не узнаешь. О том на лбу не написано. Дело серьезное и тайное… Нут-ка, отмеряйте мне, Арсений Васильевич, от того комля метр и три четверти.

За дружескими разговорами дело ладилось споро, хотя Василий Степанович никогда не торопился.

— Работаю я сейчас исключительно одним трофейным инструментом, — начинал он беседу.

— Как это понять — трофейным?

— Ну, немецким… Выдали они мне полный комплект, потому что я свой, колхозный, полностью в надежное место укрыл. Нет такого резону, чтобы из-за дохлых фрицев его не по назначению тупить… Работаю ихним инструментом и удивляюсь — чудной он у них…

— Хороший?

— Сталь не хаю — стоящая, и в выработке аккуратность соблюдена, а вот настоящего мастерства никак он не понимает. У них каждый инструмент к одному делу предназначен, и, как ты им ни крути, ничего иного он не сделает. Вовсе бездушный инструмент.

— Это вы верно подметили, — подхватывал доктор, — именно бездушный. Скальпель какой-нибудь взять — и то чувствуется…

— Рубанок вот этот. Хочешь им с ребра миллиметр снять, а он круче забирает, и ничего с ним не поделаешь.

— Теперь у нас свой хирургический инструментарий изготовлять научились…

— Научились. Славный инструмент пошел… Каждый толковал о своем, но беседа получалась согласная.

Бывала и еще большая отрада. В хорошую погоду над селом по нескольку раз в день пролетали советские самолеты, и каждый раз это служило поводом для перерыва в работе.

— Летят! — говорил Василий Степанович, откладывая в сторону инструмент.

Мягкий басок родного мотора нарастал медленно, но неуклонно, превращаясь в грозный, предупреждающий гул.

— Шесть… восемь… двенадцать… — отсчитывал Василий Степанович. — Восемнадцать нынче!

Самолеты деловито уходили на запад, и оттуда иной раз доносились приглушенные могучие раскаты.

— Станцию наши бьют, по ихним эшелонам кроют, — соображал по направлению разрывов Василий Степанович. — А вы, Арсений Васильевич, полагаете, что в плену мы находимся. Разве это плен, если каждый день со своими видимся? Как были хозяева, так и есть!

После пролета самолетов Василий Степанович весело налегал на работу, напевая какую-нибудь забористую и задорную частушку.

В конце села расположился немецкий госпиталь: по движению санитарных автобусов можно было судить о напряженности боев и размерах будущих заказов. Получив заказ, Василий Степанович надевал очки, подходил к притолоке и крупными цифрами делал запись, сообщая итог доктору Великанову.

— На сегодняшний день имеет шестьсот семнадцать изделий. Не иначе, «катюша» работала.

Подобные разговоры велись, разумеется, вполголоса, потому что от двора комендатуры мастерскую отделяла тонкая дощатая стена сарая, просвечивавшая множеством щелей и дыр, а иные из немцев понимали русскую речь. Особенно досаждал Василию Степановичу ефрейтор Дрихель, обычно передававший заказы.

Однажды, заскочив не вовремя в сарай, он обнаружил некоторый запас крестов, изготовленных Василием Степановичем на всякий случай, в порядке патриотического оптимизма.

Усердие мастера, предвосхищавшего судьбу многих соотечественников, показалось ефрейтору подозрительным, и он закричал:

— Эт-то што?

— Кресты, — невозмутимо ответил Василий Степанович.

— Затшем? Заказ даван не биль?

Василий Степанович успел подмигнуть доктору Великанову.

— У нас, ваше немецкое благородие, на подобный случай резонная поговорка имеется: запас есть не просит.

Пословицы Дрихель не понял, но из духа противоречия зашумел:

— Просит! Ошень ест просит! Приказывай ломать!..

Василий Степанович попробовал обмануть ефрейтора, разобрав кресты, но это не удалось. Дрихель распорядился порубить их топором. Он пригрозил пистолетом.

— Вот собака! — проговорил Василий Степанович после ухода немца. — Учуял наше доброжелание.

Прямо за стеной сарая росла необычайно большая и развесистая липа. Чины комендатуры, заезжие офицеры, а иногда и сам обер-лейтенант Ренке очень любили сидеть в ее тени. И случилось так, что меряя сложенные у стены сарая бревна, доктор уловил немецкий разговор.

— Есть поблизости село Солонцы? — спросил он Василия Степановича.

— Есть такое — километров восемнадцать, а то и двадцать от нас будет, — не прерывая работы, отвечал плотник. — На что оно вам понадобилось?

— Завтра утром туда немцы поедут, скот отбирать.

Василий Степанович положил пилу и повернулся к доктору Великанову.

— Откудова это известно, Арсений Васильевич?

— Они под липой между собой говорили.

— Да ведь они по-немецки балакают, как гуси гогочут, совсем непонятно.

— Я немецкий язык знаю.

— Тогда, конечно, дело иное… Что же они там решили?

— Они говорили, что завтра в шесть часов утра в Солонцы пойдут две машины. Какой-то лейтенант и с ним шестнадцать человек команды. Им поручено реквизировать двадцать голов скота.

— Ишь, что надумали! — проговорил Василий Степанович, снова берясь за пилу, но доктор Великанов заметил, что старый плотник стал задумчив и работа у него не клеилась.

Через полчаса Василий Степанович надел кепку и окликнул доктора:

— Побудьте пока здесь, Арсений Васильевич, я схожу деревцо себе выберу.

— Мы же вчера ходили за лесом! — удивился доктор.

— Ходили. Только теперь мне дубок потребовался — для инструмента ручку сделать.

Вернулся Василий Степанович к концу дня. Он был очень спокоен.

Вечером, ложась спать, он завел разговор с доктором.

— А мне и невдомек было, Арсений Васильевич, что вы по-ихнему разбираетесь.

— Как же, милок! — отозвалась Ульяна Ивановна, чинившая рубаху Василия Степановича. — Наш доктор по-всякому может. Книг и журналов у нас было видимо-невидимо, и как ни придешь, бывало, в кабинет, Арсений Васильевич сидят и по-иностранному читают: и по-немецки, и по-американски, и по-всякому.

Любя справедливость и истину, доктор Великанов остановил расходившуюся сестру-хозяйку:

— Немецкую специальную литературу я просматривал регулярно — это верно… Но запомните, Ульяна Ивановна, что американского языка в природе не существует.

За этот вечер Ульяна Ивановна и Василий Степанович узнали много интересного не только о языке, но и о быте американцев.

На следующий день утром, когда в мастерской шла обычная работа, в комендатуре началась суматоха. То и дело подъезжали машины со множеством вооруженных немцев, а Ренке так кричал по телефону, что доктор Великанов слышал его голос даже в сарае. Потом к крыльцу подкатил таинственный грузовик, плотно закрытый со всех сторон брезентом.

Часов в десять в дверь просунулась голова Дрихеля.

— Шест-над-цать унд ейн офицерски! — крикнул он. — Штоп бистра!

Василий Степанович надел очки и подошел к двери.

— Шестьсот семнадцать и семнадцать — шестьсот тридцать четыре! — подытожил он и, по обыкновению, подмигнул доктору Великанову.

Прислушиваясь к разговорам немцев, доктор Великанов вскоре узнал, в чем дело: немцы хоронили лейтенанта и солдат, посланных в Солонцы.

— Что же это с ними попритчилось? — почесывая голову, спросил Василий Степанович.

— Они найдены убитыми в лесу, а машины, на которых они ехали, взорваны гранатами.

— С чего бы это?

— Немцы говорят: партизаны.

— Чудно!.. Какие здесь партизаны? Может, солонцовские? У нас-то нету…

Василий Степанович, сразу ставший серьезным и строгим, выразительно и внимательно посмотрел на доктора и крепко налег на рубанок.

Работы было немало. В тот день доктор Великанов натер на руках огромные водяные мозоли, что сильно огорчило Ульяну Ивановну, но не помешало очередной вечерней беседе.

— Лес лесу розь, — заговорил Василий Степанович, крутя козью ножку. — Плотничье, а тем более столярное мастерство целую жизнь можно учить и не выучиться, потому что в нем очень многое знать нужно до тонкостей. И если мы сейчас с вами инструмент тупим и стружки пускаем, это вовсе не работа. У меня сейчас одна осинка в ход идет, да, признаться, и той жалко. Тем и утешаюсь, что все равно вся эта мебель в окончательном расчете нашим бабам на топку пойдет. А осина, доложу я вам, самое последнее, кроме ветлы, дерево. Во-первых, колкая до крайности, во-вторых, настоящей плотности не имеет. Спички, говорят, из нее хорошие, а все остальное дрянь. И в печи жару не дает, потому что водянистая очень. Иное дело — липа. Она хоть и мягкая — ногтем по-всякому чиркается, но только вязкость в себе имеет и под инструмент хорошо ложится. Ольха, когда вылежится, цвет приобретает красный. А вот клен, вяз, береза, а особенно дуб, — уже вовсе другая материя. Каждое дерево свою комплекцию и специальность имеет. Только это уже не про немцев писано, потому что в нашем деле они и разобраться не могут. Тут целая потеха была. Приходит как-то Дрихель и объясняет, что ихнему майору какому-то крест потребовался. И чтобы получше, значит, и поскорее. Отвечаю: «Рад, мол, стараться — по мере сил буду валандаться». — «Та, та, — отвечает, — поскорее и опясательно валандаться». Ну, я и взялся. И сделал же! Взял ветлу трухлявую и такое смастерил, что самому противно стало. Дрихель пьяным-пьянехонек прибегает: «Ну как, мол, готово?» — «Готово!» — говорю. — «Какой терево брал?» — «Дерево, — отвечаю, — самое что ни на есть лучшее — стоеросовый трух-лодуб». Взялся он осматривать. Я стою, думаю — ну, сейчас конец моим дням пришел: возьмет и застрелит. Так что же вы, Арсений Васильевич, думаете? Ведь доволен остался! «Карашо, ошень карашо, зергут», — говорит.

Паразвлекав доктора и Ульяну Ивановну этим и другими рассказами, Василий Степанович зевнул и переменил тему:

— Теперь мы с вами, Арсений Васильевич, в нашей мастерской твердый порядок заведем. Чем вам на непривычной работе мозоли набивать, сидите вы спокойненько да немецкие разговоры слушайте…

— Зачем же мне их разговоры слушать? — полюбопытствовал доктор Великанов.

— Да так. Интересно знать все-таки, чего они промеж себя думают.

… Совсем поздно, когда хождение по селу было запрещено под страхом смерти, раздался стук в дверь. Стук был не простой, а условный, потому что Василий Степанович сразу же открыл дверь. В хату проскользнул рыжеволосый подросток лет четырнадцати. Увидев незнакомых, он застеснялся.

— Племянник мой — Санька, — отрекомендовал Василий Степанович. — Что же ты не здороваешься?

— Здравствуйте! — произнес парнишка и покраснел.

— То-то! Вежливость и ноне не отменена, — поучал дядя.

В глазах старого плотника сверкнул веселый огонек.

— Паренек, между прочим, Арсений Васильевич, с вашего конвейера спущен. У сестры роды трудные были, и ее в город отправляли… Ну, сказывай, зачем пришел?

— Дядя Миша прислал…

— За стамеской, верно? Сейчас дам…

Оба вышли в сени, и оттуда Василий Степанович — после довольно длительного отсутствия — вернулся один.

Ульяна Ивановна и доктор Великанов уже спали.