Доктор Великанов размышляет и действует

Глава пятнадцатая

Крутится над холодным городом белая метель. Гудит ветер обгорелым железом, звенит оборванными проводами. Под ногами — нетронутый снег. Пухлыми, ребристыми сугробами завалил он подъезды, сыплется в пустые глазницы выгоревших окон.

Крутит метель над развалинами, будто самый след человека замести хочет. Только никак не выходит ее затея. Заметет след, а уж десять новых пролегло, заметет десять — сто проложено, заметет сто, а глядь, уже рядом дорога пробита ~— прямая, плотная, наезженная.

Тридцать два окна в больнице, и через каждое видны темные снеговые февральские тучи. Чернеют искривленные огнем балки перекрытий, качаются и жалобно звенят провода.

Зеркальное стекло вывески разбито осколком, но прочитать ее можно.

— Что ж теперь, Арсений Васильевич, делать будем? — с тоской спрашивает Ульяна Ивановна.

Доктор Великанов слезает с подводы, привязывает Мазепу к фонарному столбу, снимает очки, протирает их и надевает снова.

— Что делать? — переспрашивает он, стараясь казаться очень бодрым. — Будем делать то, что всю жизнь делали, — работать. Видите, напротив дом уцелел, — туда и пойдем. Раньше, если мне не изменяет память, здесь была какая-то заготовительная контора, теперь будет родильное отделение.

И, проваливаясь на каждом шагу в снег, доктор решительно идет к раскрытому настежь подъезду дома. Ульяна Ивановна робко следует за ним.

…Шуми, ветер, беснуйся как хочешь, а не выйдет по-твоему, никогда не выйдет! Крепко-накрепко приклеено густым клейстером под простреленной вывеской глазастое объявление:

В новом помещении уже хозяйничает Ульяна Ивановна.

Залепила окна, и ветер теперь не дует в них. От раскаленной печи веет сухостью и теплом, из далекой комнаты доносится детский крик и чмоканье.

На случайно подобранном листке нотной бумаги доктор Великанов пишет первый документ первого гражданина, родившегося в освобожденном городе. Ульяна Ивановна, сложив руки, стоит у притолоки и смотрит, как быстро и весело бегает его перо.

Но вот доктор откладывает ручку, хмурится, и пальцы его начинают барабанить по краю стола.

Смотрит по сторонам Ульяна Ивановна и не понимает, чем он недоволен. Все как есть — в полном порядке.

Кастрюлька с кашей в уголке так и сияет, собственной чистоте радуется. Чернеют на столе трубки стетоскопа, — стол выскоблен до белизны. Драгоценным огоньком светится никелированный футляр больничной печати. Что бы могло обеспокоить доктора Великанова?

А он пальцами барабанит и табуреткой скрипит.

— Ульяна Ивановна! — говорит, наконец, доктор. — Я неоднократно просил вас не брать у меня со стола коптилку, которую я сделал из консервной банки. Я буквально не могу без нее работать…

Заменяет Ульяна Ивановна коптилку. Расходятся на лбу доктора Великанова строгие складки, снова скользит по нотной бумаге его перо.

«Перец ты, перец! — думает Ульяна Ивановна. — Как был перцем, так и остался».

И от этой мысли ей делается очень весело. Ее сердце радостно бьется от избытка любви и счастья.