Доктор Великанов размышляет и действует

Глава первая

Ульяна Ивановна поступила так, как этого требовал многолетний практический опыт. Перешагнув порог кабинета, она внимательно оглядела его величественную обстановку, стараясь постигнуть причину неудовольствия доктора Великанова. Но напрасно: все в кабинете — великое и малое, начиная могучими книжными шкафами и кончая кнопкой электрического звонка, — лоснилось и сияло.

И все же факт оставался фактом: Доктор Великанов гневался. Маленький, подвижной, он сурово сверкал очками и энергично барабанил пальцами правой руки по резному подлокотнику огромного кресла. Когда доктор Великанов барабанил пальцами, бывало очень страшно, и сердце Ульяны Ивановны сжималось от тоскливой тревоги.

«Не приведи, господи, как сердит! — решила она. — И с чего бы этакое?»

— Ульяна Ивановна, я позвал вас, чтобы раз и навсегда выяснить, когда кончатся безобразия? Дело дошло до логического предела — стало немыслимо работать. Буквально немыслимо!

В поисках безобразий, наличие которых было констатировано в столь категорической форме, Ульяна Ивановна еще раз обвела глазами кабинет и, поняв, в чем дело, начала успокаиваться.

— Это вы насчет лампы, Арсений Васильевич?… Вчера вечером в ординаторской лампочка перегорела, а вас не было, — я и говорю Анне Дмитриевне: «Возьмите временно лампу у главного врача, только обязательно обратно поставьте».

— Но я же просил никогда не брать моей лампы!

Однако на Ульяну Ивановну это «никогда» большого впечатления не произвело. Там, где речь шла о пользе дела, у нее имелся особенный взгляд на вещи.

— Как же это так — ординаторскую без света оставить? Анна Дмитриевна сидят вчера и в потемках историю болезни пишут. А они вовсе не кошки, Арсений Васильевич!.. Я им и предложила: «Заимствуйте лампу у главного врача, только потом верните».

— А вот и не вернули! — возмутился доктор Великанов.

— Не вернули, так я сейчас верну.

Через минуту Ульяна Ивановна приносит и ставит на стол лампу с зеленым абажуром, и доктор умиротворенно ворчит:

— Вы же знаете, что без зеленого света я не могу работать. Кстати, форточку в шестой палате починили?

— Вчера еще починили.

Доктор уже не барабанит по подлокотнику, а ласково его поглаживает. Значение этого жеста Ульяне Ивановне также прекрасно известно: возврата к неприятным разговорам не будет. Поэтому она молча задерживается в кабинете.

— Вам еще нужно что-нибудь мне сказать, Ульяна Ивановна? — спрашивает доктор Великанов, приподнимая над очками густые полуседые брови.

«Вот те фунт! — недоумевает Ульяна Ивановна. — Сам замариновал заявление, и еще спрашивает — что нужно!»

Может быть, он забыл о нем? Но сестра-хозяйка хорошо знает, что доктор Великанов не из забывчивых. Она заглядывает в стекла очков, но взгляд его спокоен и непроницаем. По-видимому, докторская совесть чиста, и это смущает Ульяну Ивановну.

— Я хотела спросить вас насчет заявления… — робко говорит она.

— Заявления?… О чем?

— Об отпуске…

— Ах, да! Помню, помню…

Две недели назад Ульяна Ивановна подала заявление об отпуске. Ей хотелось съездить в Ростов к дочери и внуку, которого она ни разу не видела. Права ее были бесспорны. Об этом знали и доктор Великанов и Ульяна Ивановна, но оба знали также, что отпуск непременно повлечет за собой возникновение многих хозяйственных неполадок, мелочных и назойливых.

— Если отпуск вам необходим, я, конечно, его предоставлю, но…

Доктор Великанов так сильно нажал на слова «необходим» и «но», что Ульяна Ивановна сразу же почувствовала сомнение в необходимости срочной поездки в Ростов.

— Можно, конечно, и повременить, Арсений Васильевич, — не совсем уверенно проговорила она.

— Почему же временить? Ваши права неотъемлемы, и я вовсе не хочу, чтобы вы думали… Вот только ремонт скоро начнется, туговато мне без вас будет…

Бросив как бы случайно столь веский аргумент, доктор Великанов сделал вид, что поглощен чтением лежащей на столе бумажки, и сразу же стало ясно, что он хитрит, хитрит бессовестнейшим образом, и притом боится встретиться взглядом с Ульяной Ивановной.

И — кто поймет тайны человеческого сердца? — это не только не огорчает, но даже трогает ее…

— Я уж подожду с отпуском, Арсений Васильевич! — решает она.

В самом деле — какой непростительной оплошностью, каким эгоизмом было ее желание получить отпуск накануне летнего ремонта больницы! Глазам Ульяны Ивановны с ужасающей отчетливостью представляется душераздирающая картина: на фоне общего беспорядка, произведенного ремонтом, горы застиранного, дурно выглаженного белья, залитые известью полы и, в довершение всего, сам доктор Великанов, одиноко и угрюмо страдающий без зеленого абажура. Это было так страшно, чего она почти не слышала того, что говорил доктор.

А говорил он красноречиво и убедительно:

— Не думайте, Ульяна Ивановна, что я отказываю вам в отпуске. Говоря откровенно, я сам с величайшим удовольствием провел бы месяц подальше от больницы, но даю себе отчет, что это невозможно. Кто, кто, а мы — старые работники — всегда обязаны учитывать интересы дела…

— Я же сказала, что не поеду!

После столь решительного заявления сестры-хозяйки доктор Великанов отбрасывает в сторону ненужную бумажку и весело гладит подлокотник.

— И отлично!.. Можно вернуть ваше заявление?

Хитрец из хитрецов! Разве он забывал когда-нибудь о нем? Конечно, нет! Ощупью, без всякого труда, он разыскал его в портфеле среди согни других документов.

Уходя из кабинета, Ульяна Ивановна уносила в сердце бурю самых противоречивых чувств. Она была растрогана и расстроена, взволнована и успокоена, гневна и любяща…

Чтобы немного придти в себя, она отправилась в родильное отделение к «своей больной».

Может быть, это было не очень хорошо со стороны Ульяны Ивановны, но поступающие на излечение больные пользовались далеко не одинаковым ее расположением. Неизменно в одной из палат у нее оказывалась любимица — обычно молодая и одинокая женщина, которую Ульяна Ивановна называла «дочкой» и никому не давала в обиду.

— Как нынче, доченька? — спросила она, наклонясь над любимицей.

Больная открыла глаза и улыбнулась.

— Ничего, сестрица, только скучно очень…

— Понятно, в больнице невесело, только ты не робей, касатка: доктора у нас очень знающие, дурного не допустят.

Ульяна Ивановна ласково присмотрелась к больной.

— Ишь, волос-то у тебя какой кудреватый… Дай-кось, я расчешу тебя полегоньку.

И она присела у изголовья.

— На докторов наших положиться можно, — степенно говорила Ульяна Ивановна. — Что сам профессор, что ассистенты, что ординаторы — за каждого поручусь…

— А этот маленький, по палатам все ходит, — это кто у вас?

— Остроносый, с седыми висками?… Это самый главный у нас. На кабинете у него так и написано: «Главный врач», и главнее его уже никого нет. Профессор — по ученой части, а доктор Великанов — этот за все отвечает… Фамилия у него, вишь, не по росту — маленький, а Великанов.

— Он добрый? — по-детски заинтересовалась больная.

— Он-то? — Ульяна Ивановна так удивилась, что выпустила из рук гребенку. — Он добрый? Может, кому и добер, только перец самый настоящий!

Столь резкое суждение удивило больную.

— Почему же перец?

— Уж такой, значит, ядовитый и цепкоглазый. Туда-сюда повернулся — и уже все высмотрел, все знает. А чтобы забыл что — ни в жизнь! В прошлом году случай был: вышел он из больницы и, смотрим, сейчас же обратно летит. Раздевается, халат на ходу напяливает и прямо в четвертую палату, к окну, да рукой за портьеру… А там, голубонька, банка. Как пять дней назад у больной анализ брали, так и позабыли… Что тут, доченька, было!

— Кричал очень?

— Что ты! Он кричать никогда не станет, особенно при больных, а поодиночке в кабинет виновных зовет и там душу мотает… За эту банку санитарке выговор был, палатной сестре — другой, и самой ординаторше Анне Дмитриевне неприятный разговор слушать пришлось. Я по случайности при этом была. «Что же, говорит, вы, Анна Дмитриевна, за палатой плохо смотрите?» Та отвечает: «За портьерой мне не видно было». — «Если вы за палату отвечаете, то следите за ней не только изнутри, но и снаружи. Я ведь тоже не духом святым про банку узнал, а потому, что привычку имею — выйду из больницы и обязательно все окна осмотрю. Вот и заметил, что па окне вашей палаты банка стоит…» Вот он какой, четырехглазый перец!

Ульяна Ивановна вспомнила вдруг о несостоявшемся отпуске и вздохнула. Больная этот вздох истолковала по-своему.

— Как же вы с ним работаете, если он такой злой? — спросила она.

— Да кто говорит — злой? Он, голубонька, может, вовсе даже не злой, только придира первостепенная. Я с ним, перцем, двадцать четыре года работаю и нигде такого полного порядка, как в нашей больнице, не видывала… Лежи, доченька, спокойно… А что он перец, так это святая правда…

Ульяна Ивановна еще раз вздохнула и, пригнувшись к уху больной, посвятила ее в сокровенные тайны больничной иерархии.

— А перец он оттого, что ему иначе нельзя! Вот я, сестра-хозяйка, его перцем зову, а послушай, что между собой санитарки и уборщицы говорят… Они ведь меня «смолой липучей» окрестили!.. И оттого окрестили, что я тоже не из сахара сделана — от них строгого порядка требую… И я знаю, что меня они «смолой» зовут, а не сержусь, потому что я в самом деле строгая…

Больная заинтересовалась:

— А он тоже знает, что вы его перцем зовете?

— Как же, голубонька, он все знает, что в больнице делается! — убежденно проговорила Ульяна Ивановна.

Тем временем виновник этого поучительного разговора — доктор Великанов, продолжая вершить административные и хозяйственные дела, энергичнейшим образом атаковал по. телефону вышестоящего товарища из горздрава.

— Говорит доктор Великанов!

По-видимому, в ответ последовала многословная, но малоделовая реплика, потому что доктор счел нужным повернуть собеседника лицом к неотложным практическим вопросам.

— День очень добрый, и чувствую я себя великолепно, а вот как с разнарядкой на постельное белье?… Завтра? Почему вы, Сергей Прокофьевич, именно этот день выбрали — «завтра», а не другой какой-нибудь — не «сегодня», скажем?

Некоторое время доктор Великанов молча слушает вышестоящего товарища, потом начинает барабанить пальцами правой руки, постепенно переходя от «пиано» к «фортиссимо». Что это означает — читателю уже известно.

— Все это прекрасно! — корректно оппонирует он невидимому собеседнику. — Учет — чудесная вещь, планирование — превосходная, а наличие резерва приводит меня в восторг… Только вот «завтра» мешает. Очевидно, придется мне, Сергей Прокофьевич, перенять ваш опыт: пойти сейчас в родильное отделение и начать уговаривать рожениц, чтобы они на завтра отложили или зарезервировали. Что? Шучу?… Хороши шутки!.. Нет, Сергей Прокофьевич, правда же, нужно учесть специфику учреждения… И на доктора Иванова ссылаться вам не следует. Он, конечно, милейший человек, и по-своему прав, но если он говорит, что у него сто двадцать коек, — это означает сто двадцать коек — и только. А я ведь акушер, Сергей Прокофьевич, и мои двести двадцать коек равны четырем стам сорока человекам… Да какие еще люди, Сергей Прокофьевич, — женщины и дети! Женщины и дети, которые требуют особого внимания! Речь, Сергей Прокофьевич, идет не о койках, а о нашем с вами рыцарстве.

Но, должно быть, вышестоящий товарищ нашел, что рыцарство мало совместимо или совсем несовместимо с жестким планированием, потому что доктор Великанов стукнул своим небольшим кулаком по столу и переменил фронт атаки.

— Ну скажите, Сергей Прокофьевич, кто вас осудит, если вы отпустите советским матерям и детям сотню комплектов? Партия? Советская власть?… Сергей Прокофьевич, гарантирую вам полнейшую безнаказанность… И что значит для государства сто комплектов, когда речь идет о здоровье и счастье потомства?… Наконец, благодарность этого потомства… Сто комплектов — за благодарность потомства!..

Очевидно, вышестоящий товарищ, без колебания отвергший звание рыцаря, дрогнул перед соблазном столь дешево снискать благодарность потомства: доктор Великанов бросил барабанить и провел рукой по подлокотнику.

— Значит, принципиально договорились? Когда?… Почему же завтра? Зачем делать разрыв между «да» принципиальным и «да» деловым?… Что?… Можно прислать человека?

Через две минуты он уже наказывал Ульяне Ивановне:

— Только, голубушка, летите быстро, а то раздумает — опять уговаривать придется.

«Уж ты-то да не уговоришь!» — весело размышляла Ульяна Ивановна, не по годам проворно спускаясь с лестницы.

Первая глава нашей повести была бы неполной, если бы мы не заглянули в кабинет Сергея Прокофьевича, вышестоящего товарища, после его беседы с доктором Великановым.

Вытирая пот с лица, он жаловался другому, столь же высокостоящему товарищу.

— Аспид, а не человек! Что с ним делать? Объясняю, понимаете ли, русским языком, что фонды ограничены, что лечебных учреждений у нас не одно, а десятки, что для правильного планирования необходимы маневренные резервы, что… Я ему слово, а он мне десять… И о рыцарстве, и о любви к детям, и о безнаказанности, и о…

Тут вышестоящий товарищ вспомнил о приобретенной по сходной цене благодарности потомства и кинулся к телефону с целью как можно скорее, пока не поздно, вернуть благодарность и сохранить резервный фонд.

— Алло, алло!.. Занято? Слушайте, там я дал распоряжение выписать наряд Великанову… Вы слушаете?… Разъединили!.. Алло, алло!.. Да, да, на сто комплектов… Задержите!.. Что?! Уже получено?… О, черт!

Вышестоящий товарищ выронил трубку и развел руками.