Доктора флота

Глава 8
ПОСЛЕДНИЕ ТРИ ДНЯ

В четверг вечером в кубрике, который с легкой руки остряков из второй роты назывался «залом юмора и сатиры», было относительно тихо. Примостившись поближе к электрической лампочке, Васятка Петров ремонтировал часы. У него не было ни инструментов, ни запасных частей, а только отвертка, пинцет, чашка Петри и пузырек с бензином. Но часы начинали ходить. Хозяйственный Степан Ковтун спал. Самым ненавистным для него делом было тащиться посреди ночи через весь город в Южную баню. Самым любимым — поспать. Все остальные симпатии и антипатии находились между этими полярными желаниями. Алексей сосредоточенно штопал синие форменные носки. Их выдавали на год три пары. Купить новые было негде, и приходилось с большим терпением и искусством их штопать. Из головы не выходил прочитанный перед строем приказ Верховного Главнокомандующего о введении в тылу передовых частей заградительных отрядов. Слушать жесткие, предельно откровенные слова приказа было страшно. Он и сам давно думал об этом. Но сейчас их не побоялся сказать главнокомандующий: «Отступать больше некуда. Ни шагу назад!». Миша пробовал читать «Париж — веселый город» Гаузнер. Потом вытащил из-под подушки «Взбаламученное море» Писемского. Но ни та, ни другая книги не читались. Перед лицом происходящих на фронте событий все, о чем писалось в них, выглядело мелочью, чепухой. На душе было неспокойно.

Только койка Паши Щекина была пуста. «Выклянчил увольнение у Акопяна и сейчас обхаживает Лину», — с неприязнью подумал о нем Миша. Недели две назад за самовольную отлучку Акопян решил разжаловать младшего сержанта Щекина в рядовые. Такой пассаж не входил в Пашины планы. Две скромные лычки на рукаве суконки давали немало преимуществ, льстили самолюбию. Паша забросал Акопяна характеристиками и грамотами, которыми был награжден за участие в художественной самодеятельности, принес даже отзыв народного артиста Грузинской ССР певца Бакрадзе. Известный исполнитель неаполитанских песен Бакрадзе дал в Кирове несколько концертов. Паша терпеливо прождал артиста в гостинице все утро. Только к полудню певец вышел в коридор в халате и пригласил Пашу к себе в номер. Он попросил гостя взять несколько нот, сказал: «Достаточно» — и написал на форменном бланке государственной филармонии: «Народный артист Грузинской ССР Бакрадзе прослушал курсанта Щекина П. И. и считает, что ему следует обязательно учиться пению».

— Вас это устроит? — спросил он, протягивая бумагу.

— Вполне, — сказал Паша, аккуратно складывая ее и пряча в карман. Он был дальновиднее своих товарищей и хотя пока не знал, когда именно, но предполагал, что такая бумага может пригодиться. Теперь она оказалась кстати. При виде бумаги от самого Бакрадзе, знаменитого певца, которого Акопян высоко чтил, гнев командира роты ослаб, и Паша Щекин остался в младших сержантах…

В половине десятого, за час до вечерней поверки, раздалась странная дудка дневального: «Курсу построится в две шеренги!» Курсанты строились, привычно равняясь, недоумевая, чем вызвано это неурочное построение. Никто ничего не знал, не было даже обычных в таких случаях предположений. В кубрик вошли заместитель начальника Академии по строевой части полковник Дмитриев, начальник курса капитан Анохин, батальонный комиссар Маркушев. В руках у Дмитриева все увидели свернутый трубочкой листок. Дмитриев встал поближе к лампочке, не спеша и, как показалось первой шеренге, торжественно развернул бумагу. «Приказ Народного Комиссара Военно-Морского Флота, — без всякого вступления начал читать он. — В связи с усложнившейся обстановкой на фронтах и большой потребностью частей в медицинских кадрах курсантов третьего курса Военно-морской медицинской академии направить в действующую армию для выполнения боевых заданий командования».

Полковник Дмитриев еще не закончил чтения приказа, как все двести глоток стоявших перед ним парней оглушительно закричали, словно одновременно выдохнули: «Уррра!» Кричали так громко, что жившие напротив в общежитии лесопилки девчонки высунулись из окон и встревоженно смотрели в сторону рабфака.

Для курса этот приказ был похож на революцию — он ворвался в жизнь стремительно, как вихрь, и сразу все смешал. На сдачу имущества и подготовку к отъезду дали три дня. Куда поедет курс, на какой фронт — не знал никто. Но все были уверены, что на Сталинградский. Именно там сейчас происходили наиболее тяжелые кровопролитные бои. Только Миша Зайцев полагал, что курс обязательно забросят в немецкий тыл.

— Вспомните, куда англичане высадили своих коммандос? В Дьепп! И нас, наверняка, используют для диверсионных целей.

— Бластопор-диверсант, — засмеялся Пашка Щекин, успевший вернуться из увольнения. — Держите меня крепче!

Они не знали, да и не могли знать, что 3 сентября Ставкой Верховного Главнокомандования была издана директива: «Положение со Сталинградом ухудшилось. Противник находится в трех верстах от Сталинграда. Сталинград могут взять сегодня или завтра, если Северная группа войск не окажет немедленную помощь… Недопустимо никакое промедление. Промедление теперь равносильно преступлению». Эта директива и предопределила их дальнейшую судьбу.

В тот вечер спать не ложились до глубокой ночи. Сидели всем отделением вокруг полки Алексея и вполголоса разговаривали. Кубрик с его трехэтажными нарами, тусклыми лампочками под потолком и узкими проходами казался сейчас таким обжитым и уютным. Перед лицом близких испытаний все инстинктивно старались держаться вместе, поближе друг к другу.

— Если мы станем санинструкторами, то нас немедленно распишут по маршевым ротам, — сказал Алексей, закуривая в нарушение строгих правил махорочную цигарку. — А это значит, что навсегда кончилось наше курсантское братство. Никогда уже, ребята, нам не спать под одной крышей, не бегать на занятия, не сачковать…

— А вдруг убьют? — неожиданно произнес среди полной тишины Васятка, поправляя упавшие на лоб волосы. — Ведь запросто могут, верно? Там такая мясорубка. Тысячи каждый день перемалывает. — Он виновато улыбнулся, добавил: — Неохота умирать. Хочу врачом стать, людей лечить.

— А мне наплевать, — сказал Юрка Гурович. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Убьют так убьют.

Юрке Гуровичу Миша верил. Он действительно ничего не боялся. Такие, как Юрка, на фронте становятся героями, если не гибнут. А как поведет себя он? Сумеет ли подавить, преодолеть страх перед возможной смертью? Это беспокоило Мишу больше всего.

— На прощанье мы должны выдать вечерок, чтобы запомнилось надолго, — предложил Пашка. — Всем отделением. Как, ребята?

Возражений не было. Но сразу возник первый и наиглавнейший вопрос — где? Выручил всех Степан Ковтун. Оказалось, что отделенческий интендант встречается с девушкой по имени Зойка. Она местная, кировчанка. Живет с матерью и братом. У них две комнаты.

— Итак, решено. Завтра у Зойки, — сказал Степан. — Скидываемся по сотне. Винегрет и картошку обеспечивают девчата.

Утром почти весь курс сел писать письма. Когда две сотни людей живут вместе одной судьбой, у них часто бывают такие эпидемии. Совсем недавно прошла по курсу эпидемия гоголя-моголя. Полтора месяца курсантам не выдавали сахара. Его не было на складах. Потом наступил период, известный в истории Академии под названием «великая сахарная компенсация». Каждый курсант получил сразу полный кулек сахарного песку. Молодой организм жаждал сладкого. Вот тут-то и пришла в чью-то голову дерзкая идея — выменять на рынке пачку махорки на яйцо и сделать «блюдо богов» — гоголь-моголь. Гоголь-моголь крутили все. Крутили в металлических кружках, стаканчиках для бритья, в похищенной с кафедры микробиологии посуде. В кубрике стоял непрерывный шорох, будто гигантская морская волна терлась о галечный берег пляжа.

Сейчас весь курс писал письма. Последнее письмо из тылового Кирова. Что ждет их впереди? Когда еще будет возможность сесть за письмо?

Миша писал родителям. Его отец теперь главный терапевт Сталинградского фронта, военврач первого ранга. Мама тоже служит в армии и находится где-то поблизости от отца, потому что многие письма они пишут вдвоем. «Свой адрес я сообщу сразу же, как только узнаю. В крайнем случае, держите связь с тетей Женей. Чем черт не шутит, может быть, нам повезет и мы увидимся», — бодро закончил он. Миша дождался пока высохнут чернила, сложил письмо треугольником, задумался. Даже сегодня, в один из последних кировских вечеров, ему предстоит быть в одиночестве. Все ребята придут со своими девушками, а он будет без конца заводить патефон. Правда, Васятка обещал, что его Анька приведет свою бригадиршу. При мысли о бригадирше Миша немного пугался. Наверное, крупная, толстая, громогласная. Да и придет ли она?

Васятка писал письмо старшему брату. Он не любил писать письма, делал это крайне редко, зато всегда бурно радовался, получив весточку из дома. Месяца два назад Мотя сообщил, что ему окончательно и бесповоротно выдали белый билет из-за болезни почек, что сидит он на работе среди одних баб и, вероятно, поэтому его повысили в должности и сделали заведующим райфинотделом.

Алексей держал в руке толстую общую тетрадь и с улыбкой листал ее, читая афоризмы, которые ему нравились в девятом классе: «Неприятно, если в суп попадает волос, даже когда он с головы любимой» — Буш. «Даже дубина, если ее разукрасить, не кажется дубиной» — Сервантес. «Шум ничего не доказывает. Курица, снесши яйцо, часто квохчет так, будто она снесла небольшую планету» — Марк Твен. Привычку выписывать афоризмы он унаследовал от матери. Она и сестра разыскали его только недавно, месяца четыре назад. Они долго странствовали и бедствовали, жили в разных местах и, наконец, осели в поселке Уил в Казахстане, в ста двадцати километрах от железной дороги. Мама работает учительницей. Зоя ходит в школу. На отца пришла похоронка. Он погиб в боях под Киевом. «Как только попаду на фронт, переведу им свой аттестат», — подумал Алексей и, обмакнув перо в чернильницу, вывел первую фразу: «Дорогие мамочка и Зойка!»

По планам начальника академического клуба концерт художественной самодеятельности третьего курса намечался на конец сентября. Еще не все номера были отрепетированы, не сыгран оркестр, не готов реквизит. Но курсанты хотели дать для жителей города прощальный концерт. Пусть у гостеприимных и сердечных вятичей навсегда останется в памяти третий курс и этот концерт — веселый, искрометный, остроумный, сделанный изобретательно и с задором. Для выступления был предоставлен зал городского театра. В годы войны в нем ставил спектакли Большой ленинградский драматический театр имени Горького. Сейчас театр был на гастролях и помещение пустовало. На висевшей у входа большой афише значилось: «Только один раз! Смотрите прощальный гала-концерт самодеятельности третьего курса Военно-морской медицинской академии. В программе: выступление известной звезды мирового кино, несравненной Марион Диксон и другая разнообразная эстрадная программа (песни, стихи, танцы, скетчи, пародии, инструментальная музыка). Весь сбор от концерта перечисляется в фонд помощи семьям погибших фронтовиков».

За два часа до начала билетов в кассе уже не было. У входа стояла большая толпа спрашивающих «лишний билетик». Пришло все командование Академии, многие преподаватели, третьекурсники со своими девушками. Открылся концерт музыкальным вступлением «В огне боевом». Слова вступления написал Семен Ботвинник. Этот номер настроил зрителей на серьезный лад. Большинство знало, что послезавтра курсу предстоит отъезд на фронт, расставание. Поэтому долго и самоотверженно хлопали. Какая-то девушка громко всхлипнула. На сцену вышел конферансье и торжественно объявил, как объявляет в цирке инспектор манежа:

— Выступает всемирно известная актриса, прибывшая к нам из Соединенных Штатов, несравненная Марион Диксон!

Оркестр громко грянул выходной марш из кинофильма «Цирк», все с любопытством вытянули шеи, но на сцене никто не появлялся. Вдруг музыка смолкла. Снова вышел конферансье и объявил упавшим голосом:

— К сожалению, дорогие зрители, выступление Марион Диксон отменяется. Она не приехала. Вместо нее вы увидите фильм.

Медленно развернулся и опустился экран, погас свет в зале и только луч проектора высветил бегущее по экрану название фильма: «Вошь — переносчик заразы». В зале раздались протестующие возгласы, свист, кто-то захлопал в ладоши. Появился конферансье:

— У хорошие новости, друзья! Марион Диксон все-таки приехала!

Оркестр громко и весело грянул марш, и в проход зрительного зала въехала санитарная двуколка с красными крестами по бокам, влекомая странной лошадкой. Лошадь почти непрерывно ржала, вертела желтыми глазами и хвостом. На скамье двуколки сидела закутанная в караульный тулуп, несмотря на лето, Марион Диксон. Наконец, двуколка поднялась на сцену и остановилась, «Несравненная Марион Диксон» встала, сбросила с плеч тяжелый тулуп, и все увидели тощего курсанта второй роты Хейфица. Длинные, светлые, взятые в гримерной волосы падали ему на плечи. Коротенькая юбочка едва доходила до колен кривых волосатых ног, на которые были надеты рабочие ботинки сорок шестого размера. В руках он держал черный японский веер с блестками. Из-за кулис выкатилась на двух колесах пушка. «Несравненная Марион Диксон» ловко, как обезьяна, вскарабкалась по вертикальному стволу наверх и там, на крошечной площадке, под звуки матросского «Яблочка» лихо сплясала чечетку. Потом она запела: «Диги-диги-ду, диги-диги-ду, я из пушки в небо уйду», приплясывая и вздымая вверх худые руки. Внезапно погас свет, раздался оглушительный выстрел. Вспыхнул луч прожектора и осветил висящий под самым потолком полумесяц, а на нем скелет в рабочих ботинках сорок шестого размера.

Все это было так неожиданно и весело, что в зале долго хохотали и хлопали в ладоши. Потом Пашка Щекин пел «Скажите, девушки» и «Тиритомбу», Зина Черняева читала стихотворение Сельвинского «Русские девушки», ротный писарь Ухо государя — популярное «Увы, ничего не попишешь, война». Второе отделение началось с чтения вахтенного журнала. Запись была сделана в аллегорической форме и изображала воскресное увольнение в город. Каждый маневр курсантского корабля вызывал в зале взрывы смеха:

«19.00 — получил разрешение сняться с якоря. Крен 0 градусов, скорость два узла.

19.20 — пройдя систему вятских озер, вошел в открытую гавань КОРА (клуба железнодорожников).

19.50 — искусно лавируя среди яхточек и плоскодонок, на траверзе берегов, усеянных морскими выдрами, отбуксировал сквозь волны штормовых фокстротов лайбу «Лиля».

21.00 — держа нос, приведенным к ветру, благополучно крейсировал в заданном квадрате.

21.30 — имея на буксире лайбу, прибыл на рейд бухты Домашняя. Убедившись, что бухта свободна, вошел в нее и пришвартовался к лайбе, бросившей якорь.

22.00 — пополнил запас горючего.

22.45 — с креном пятнадцать градусов отплыл по направлению к военно-морской базе.

23.30 — едва не был остановлен сторожевым судном «Старший лейтенант Акопян», но благодаря преимуществу в скорости скрылся в тумане.

24.00 — отметился в таможенном журнале и лег в дрейф».

Концерт затянулся надолго. Когда Пашка Щекин исполнял «Песню о Ленинграде», ему подпевал весь зал. Играли отрывки из «Затемнения в Грэтли» Пристли, пели вошедшую в курсантский фольклор «Папаша и мамаша ко мне все пристают». В конце зрители трижды вызывали участников концерта. На сцену вышел суровый анатом Черкасов-Дольский и, сильно заикаясь, говорил какие-то трогательные слова. Но его никто не слушал. Ночью на курсе многие не ночевали. Алексей и Миша спали на своих полках. Место Пашки Щекина была пусто.

Степкина пассия Зойка Демихова, аборигенша или, как называл здешних девушек Пашка, «вятская мадонна», оказалась на высоте. Ей удалось отправить ночевать к сестре не только мать, но и братца, желавшего во что бы то ни стало провести вечер с будущими знаменитостями морской медицины. Закуска была неслыханной. Помимо обычного винегрета, квашеной капусты и картошки в мундире, на столе лежало тонко нарезанное сало и даже банка американской колбасы, известной под названием «Улыбка Рузвельта». К семи часам собрались почти все. Опаздывали лишь Васяткина Анька и бригадирша. У них недавно кончилась смена, и их ждали с минуты на минуту. Девчонки были давно знакомы и бойко тараторили на кухне. Лишь Лина одиноко стояла в комнате и листала книгу. Вскоре пришли Анька с бригадиршей. Подруга Аньки была мало похожа на девушку, которую рисовало воображение Миши — невысокая, полненькая, веселая украинка с длинной косой. Миша был сноб. В какой-то из книг, изданных еще до революции, он прочитал: «Ноги женщины говорят о многом — о происхождения, темпераменте, способности любить. Толстые ноги встречаются чаще у простолюдинок, женщин простых, хороших матерей больших семей, не знающих истинной радости наслаждений». Ноги у бригадирши были толстые. Первым делом она подошла и поцеловала Васятку, которого видела в первый раз.

— То за Аньку, — сказала она. — Росцвила дивчина от твоей собачатины.

От собачатины или нет, но Анька, действительно, поправилась на четыре килограмма и заметно похорошела.

Когда Миша в очередной раз завел патефон, к нему подошел Алексей. Он долго выбирал пластинку и объявил:

— Дамское танго.

Лина пригласила Мишу. Почти полтанца она молчала. Ее лицо было задумчиво, глаза грустны. Сказала неожиданно:

— Мызников сделал Геночке многоэтапную операцию одномоментно. Как это у вас называется — и торакопластику, и резекцию ребер, и резекцию обломков плеча. При его ослабленном здоровье это было очень опасно. Но теперь он поправляется. И настроение у него лучше. Поверил, кажется, что сможет выздороветь. Спасибо тебе.

— Мне? За что? — Миша плохо понимал, что говорила Лина. Он видел совсем близко ее широко расставленные глаза, ощущал ее дыхание, и это волновало его.

— Если бы не ты, разве приехали два знаменитых профессора? У них таких Геночек тысячи.

За столом Лина оказалась между Алексеем и Пашкой. На душе у всех было торжественно и странно тревожно будто неслышно звенела внутри туго натянутая струна.

— Чтобы вы, мальчики, остались живы! — сказала, слегка ударяя на «о», хозяйка дома Зойка Демихова. — Мы будем ждать вас.

Она подняла бокал и выпила до дна. Все остальные девушки последовали ее примеру. Только Лина продолжала сидеть неподвижно с застывшим лицом. Из-за особого настроения первая рюмка сразу ударила в голову. Миша почувствовал, как все закружилось вокруг, движения стали легкими, исчезли всегдашняя скованность и застенчивость. У бригадирши, ее звали Тая, заблестели глаза, она обмахивала платочком лицо и шею.

— Двое суток не спала, а заместо того, чтоб на койку завалиться, сюда прибежала. Скажете, не дура? Ведь опять спать не придется.

— Почему? — удивленно спросил Миша. — Разве у вас нет выходных?

— «Почему»? — передразнила бригадирша. Она перебросила косу с груди на спину, и Миша подумал, что давно уже не видел такой толстой длинной косы. — Война потому что, хлопче. Не о сне думать приходится, а чтоб танков побольше послать на фронт. — И вдруг, не колеблясь, с режущей душу откровенностью, стала рассказывать о своей жизни: о покойном отце, жестоком пьянице, о матери. В тринадцать лет она осталась сиротой, три года воспитывалась в детдоме, в семнадцать уже пошла работать. — Замужем была, — призналась она. — Только бросил он меня. Другую нашел. Теперь опять девка.

После ужина играли в «бутылочку». Когда горлышко указывало на бригадиршу, она охотно подставляла свои мягкие, пахнущие молоком, губы и закрывала глаза.

— Давайте в «испорченный телефон», — предложила Анька.

Юрка Гурович хитро ухмыльнулся, наклонился к ее уху и невнятно проговорил:

— Игла Бира с мандреном.

Анька удивленно подняла брови и передала дальше. Последняя, Зойка Демихова, сказала:

— Игра бирка с мандражом.

Парни хохотали. Смущенные девчонки недоумевали.

Пашка вел себя по-светски — танцевал со всеми, шутил. Зойка принесла ему гитару, и он запел:

Когда он закончил, все долго молчали. Нет, ничего не скажешь, поет Пашка здорово, но эта песня прозвучала по-особенному, так, что у девчонок выступили слезы. Алексей, который весь вечер сидел мрачный и непрерывно курил, тронул Пашку за плечо, шепнул:

— Выйдем в коридор.

Миша понимал, что рациональная душа командира отделения, не терпевшая неясностей, жаждала определенности.

В коридоре было тихо. Вероятно, ребята разговаривали вполголоса, потом отворилась дверь и Алексей позвал Лину.

— Завтра мы уезжаем на фронт, — сказал Алексей, не замечая, какой у него глухой, словно деревянный голос, едва девушка закрыла дверь и остановилась в тускло освещенном коридоре. — Мы хотим знать, кого из нас ты любишь?

Лина стояла, наклонив голову. Лица ее не было видно. Пашка молчал. Алексей даже не смотрел в его сторону. Щекин был ему противен. Только вчера он ночевал у очередной поклонницы. Но пусть Лина разберется во всем сама. Не станет же он рассказывать ей об этом.

В полумраке коридора было видно, как вспыхивает в его руке от непрерывных затяжек папироса.

Лина вздохнула, подняла голову, беспомощно посмотрела на парней.

— Я люблю вас обоих, — сказала она и попыталась улыбнуться. — Да, да, честное слово.

— Так не бывает, — сурово прервал Алексей. В стремлении поставить все точки над «и» он был непреклонен. — Кого больше?

— Не знаю, мальчики. Мне нужно разобраться в себе. Обещайте писать оба. Обещаете?

— Ты будешь ждать нас? — спросил Алексей.

— Помните, у Бернарда Шоу: «Я готова ждать вас всю жизнь, если, разумеется, это будет недолго», — пошутила Лина и тотчас же умолкла. — Конечно, мальчики, я буду ждать вас.

В четвертом часу ночи Алексей с Пашкой пошли провожать Лину. Остальные улеглись поперек широкого дивана, дурачились, целовались. Бригадирша была ласковая, смешливая, только иногда, когда Миша очень смелел, она отводила его руку, говорила, смеясь:

— О, ни, хлопчику. Це не треба.

Утром Миша провожал бригадиршу в общежитие. Они проходили мимо высоких мрачных стен бывшего Преображенского девичьего монастыря. Миша сказал:

— Тебя бы туда, в монашки. — Сейчас, при свете первых солнечных лучей, он увидел, какое у Таи утомленное землистое лицо, синие круги под глазами и что лет ей не меньше двадцати семи-двадцати восьми. Ему стало жаль ее — много работающую, невысыпающуюся, с неустроенной судьбой, но веселую, неунывающую. — Я напишу тебе, — неожиданно сказал он. — Только куда писать?

— А ты на Анькин адрес посылай, — обрадовалась Тая и благодарно сжала его руку.

В пять часов вечера во дворе Академии состоялось последнее торжественное построение. Начальник Академии Иванов, маленький полный бригврач со стойкой репутацией доброго и справедливого начальника, его заместители, придира и строевик полковник Дмитриев и начальник политотдела полковой комиссар Реутов, капитан Анохин стояли перед строем. Чуть в стороне большой шумной группой теснились профессора, преподаватели, их жены, дети. Александр Серафимович стоял вместе с женой Юлькой и дочерьми. Рыжие Юлькины волосы развевались по ветру.

— Как красный флаг над колонной, — засмеялся Васятка. Ничто не могло испортить ему настроения. Оно у него было устойчивым, как летняя жара в пустыне Сахара.

Начальник Академии говорил кратко:

— Помните, что мы, ваши командиры и преподаватели, хоть и остаемся пока здесь, в тылу, всей душой, всеми помыслами и делами будем всегда с вами. Мы уверены, что курсанты Военно-морской медицинской академии с честью пронесут по дорогам войны наше знамя и умножат славу выпускников, сражающихся на фронтах! — Голос начальника Академии дрогнул, он умолк, но быстро овладел собой, продолжал: — В присутствии всего профессорско-преподавательского состава я торжественно заверяю, что двери Военно-морской медицинской академии будут всегда открыты для вас. Исполните свой долг и возвращайтесь. Мы с радостью снова примем вас в свою родную семью!

Желающих сказать напутственное слово оказалось слишком много. Начальник Академии позволил сделать это лишь троим и затем поднял руку: «Достаточно». Анохин понял знак и зычно скомандовал:

— На-право!

Под звуки оркестра курс пошел на вокзал.

Десятки раз курсанты ходили по этому маршруту — разгружать вагоны на станции, очищать от снега пути, танцевать в клубе железнодорожников. Теперь они шли этой дорогой будто впервые. Казавшиеся всегда после Ленинграда уродливыми приземистые одноэтажные деревянные домики с маленькими окнами, наполовину закрытыми плотными занавесками, с фикусами и геранью на подоконниках, выглядели сейчас такими милыми, родными. Скрипучие деревянные тротуары, о которых было сложено столько эпиграмм и частушек, казались удобными, по-провинциальному уютными.

На тротуарах и мостовых толпились люди. Они не знали, куда направляются моряки, но уже много раз видели, как шагали на станцию другие — в гимнастерках, с вещевыми мешками и скатками за плечами, провожаемые толпой женщин.

— На фронт, видать, отправляют, — догадывались они. — Кончилось их учение.

За год жизни в Кирове ребята успели пустить крепкие корни на вятской земле. Почти у каждого из курсантов была своя девушка. Человек пятнадцать успели жениться. Сейчас на вокзал пришли не только девушки и жены, но и их родители, просто знакомые. Патефон играл «Рио-риту», и несколько пар танцевало. Чуть в стороне раздирал меха гармонист, и трое успевших выпить парней из первой роты сосредоточенно, без улыбки, отплясывали лезгинку.

Алексей стоял у выхода на перрон и ждал Лину. Ее не было. Рядом Анька крепко держала Васятку под руку. К Мише подошел профессор Черняев с обеими дочерьми.

— Ты часто писал родителям? — спросил Александр Серафимович, с трудом отбрасывая непрошеные мысли, что, может быть, видит этого славного мальчика, сына своего друга, в последний раз.

Миша едва не сказал дяде Саше, что ему часто бывает страшно, что временами этот страх заполняет его и тогда он не может с собой ничего поделать. Но вместо этого он ответил:

— Писал часто. Только многие письма, видно, не доходят.

— Береги себя, Миша, — сказала Нина и вдруг заплакала. — И не поминай лихом.

— Ну, чего ты, чего ты, — запричитала Зина. — А говорила, давно все кончено.

«Что кончено? — удивленно подумал Миша. — Неужели я ей всерьез нравился?»

Раздался голос Анохина:

— По вагонам!