Долги наши

Теперь, дорогой читатель, я прошу вас перенестись далеко на Запад — на русское православное кладбище под Парижем. Там, на этом кладбище в Сен-Женевьев де буа, есть символическая могила одной русской женщины.

Не могила в сущности, а памятник, ибо тело ее здесь не похоронено. Женщину эту казнили немецкие фашисты, отрубили ей голову в тюрьме Платцензее.

Еще бы совсем-совсем немного времени — и она могла остаться живой: ее казнили, когда исход войны был уже окончательно решен, когда советские самолеты бомбили Берлин, а французские партизаны уже освободили Париж и победа была у порога.

…В 1917 году, сразу же после Великой Октябрьской революции, начали эмигрировать за границу прямые враги Советской власти и обманутые ими люди. Бежали офицеры и солдаты белых армий, биржевики, фабриканты, помещики и их челядь, разного рода дельцы, да мало ли еще какой люд и по каким причинам.

Эти люди рассеялись по свету, по разным странам. Во Франции бывших русских осело около трехсот тысяч.

Они оказались здесь не сразу, конечно. По мере того, как Красная Армия разбивала Деникина, Краснова, Врангеля, за границу попадали все новые и новые бывшие подданные Российской империи. Оседали во Франции наряду с простыми смертными царские сановники, эксмиллионеры, писатели-эмигранты, дамы света и полусвета.

Шло время. Угасали надежды на возвращение в Россию. Кое-кто «выплыл», приспособился к новым условиям жизни и даже преуспел, разбогатев. Большинство же пошло в официанты, в дворники, в шоферы: надо было на что-то жить. Иные опускались на дно.

Кое-кто возвращался с повинной на Родину. Иные продолжали злобствовать, оставаясь врагами новой России.

И на русском кладбище в Сен-Женевьев де буа появлялось все больше и больше крестов.

Но подрастало и новое поколение, второе поколение эмиграции. Вырастали те, кого увезли с родины детьми, и те, кто родились уже на чужбине.

Среди них были враги Советского Союза, но были и такие, у кого билось русское сердце.

Женщина, о судьбе которой я говорю, была русской аристократкой — она принадлежала к одной из самых знатных фамилий царской России. Она была молода, необыкновенно красива, широкообразованна, умна.

Родители увезли ее за границу, когда ей было шесть лет. Она воспитывалась во Франции, полюбила Францию. Выросла. Светский Париж был очарован ею. Ее веселость, остроумие, обаяние покоряли всех.

И вот, когда фашисты захватили Францию и ворвались в Советский Союз, эта русская аристократка одной из первых пошла в Сопротивление. Она не могла остаться равнодушной к судьбе своей родины — России и своей второй родины — Франции. Героически сражалась она с фашистами, была выдана предателем и схвачена гестапо.

Несколько лет тому назад я был с женой — поэтессой Юлией Друниной — во Франции, и там мы узнали об этой женщине и о ее судьбе. Все время нашего пребывания в Париже мы посвятили розыскам людей, знавших эту женщину, расспросам о ней. Мы искали и находили места, где она жила, где бывала, мы поехали в Сен-Женевьев де буа — туда, где находится ее символическая могила. Мы узнавали о других русских эмигрантах — героях Сопротивления. Мы были на холме Мон-Валериан, где расстреливали участников группы «Музея человека».

И после того каждый наш приезд во Францию был посвящен этим поискам.

У нас обоих, естественно, явилась потребность, больше — необходимость написать об этой женщине, в которой слилась любовь к России с любовью к Франции, стальное мужество с женской нежностью и обаянием, умение вести светский разговор с умением героически молчать под пытками фашистов.

Каждый из нас по-своему выполнил эту задачу: Друнина в стихах и прозе, я в той форме, которая мне более близка — в форме киноповести, которую я предлагаю вниманию читателя.

ВЕСНА 1943 ГОДА. ПАРИЖ

Веселое, весеннее солнце бьет в окно, ореолом высвечивая сидящего на подоконнике следователя.

Ветер шевелит его светлые волосы и разгоняет дым его сигареты.

Следователь смотрит вниз, на улицу — туда, где, сплющенные ракурсом, движутся пешеходы и велосипедисты. Изредка проезжают автомобили с газовыми баллонами на крыше. Проходит немецкий патруль.

Сцепились два велотакси и никак не разнимут свои машины. Рассерженные пассажиры выходят из колясочек и продолжают путь пешком.

Улыбаясь, следователь отворачивается от окна.

— Простите, я отвлекся…

Софья сидит в кресле у стола. Голова поднята. Руки сцеплены на коленях.

Следователь садится против нее.

— Вы, может быть, думаете — раз я служу в гестапо… Послушайте, тут у нас много интеллигентных людей… В конце концов, в каждой стране… в Англии, например, никто не считает стыдным быть агентом «Интеллидженс сервис», даже самые высокие аристократы… Это называется британским патриотизмом… Сигарету? Как угодно. А ведь нам известно, что вы курите… Вы себе не можете представить, как много в этом доме знают о вас. Хотите, я вам кое-что расскажу? Может быть, вы поймете, что молчать бессмысленно. Нам известно, что дочь генерала Звенигородского является участницей Сопротивления, что на ней, в числе других обязанностей, лежит делопроизводство организации. Что, обладая феноменальной памятью, она не вела никаких записей. Все адреса, явки, имена членов организации, все хранилось и хранится… повторяю — и хранится — у нее в памяти. Вот почему нам так важно, чтобы она перестала молчать и рассказала нам все, что ей известно. Мы очень хотим получить эти сведения. Они нам нужны… Вы слышите меня, очень нужны…

Голос следователя становится все глуше, глуше…

Софья смотрит мимо него, в окно, за которым раскачивается верхушка дерева, за которым ветер, небо, солнце.

На мгновение вместо этого окна мелькнула березовая рощица и белый барский дом на холме.

Г о л о с С о ф ь и… В сущности человек живет, пока может думать, о чем ему хочется, вспоминать, размышлять…

Клубится туман, и из тумана, наплывая друг на друга, вытесняя друг друга, замелькали то бегущая по ветке, распустив пушистый хвост, белочка, то крестьянин, идущий за плугом, то жеребенок, который несется, распластываясь в воздухе, не касаясь копытами земли, то снова лишь клубится туман, то маленькая девочка — сама Софья — гонит перед собой обруч по саду, то носится, бессмысленно визжа, просто так, от радости жизни, черная собачонка и детский голос зовет ее: «Зайчик, Зайчик!»

Но вот мелькание картин прекратилось.

На крышке большого, кожаного кофра с медными застежками сидят двое детей — девочка, та самая, что гоняла обруч в саду, и ее младший братишка. Вид у девочки испуганный, она прижимает мальчика к себе, а тот, не переставая, хнычет.

Они остаются единственной неподвижной точкой среди воющего, бушующего, беснующегося человеческого океана.

По временам сюда, в порт, доносится артиллерийская стрельба, и тогда толпа, как бы вдруг заряженная дополнительной энергией, начинает метаться еще сильнее.

Г о л о с С о ф ь и. …Да… пусть мне вспоминается этот день, когда отец увозил нас с родины… Как свято было для меня все, что он делал!.. Как мне жаль было его, Лялю, я готова была отдать за них жизнь… Сколько мне тогда было?.. Весной исполнилось шесть, значит — шесть с половиной…

Если бы кофр, на котором, опустив тонкие ножки в белых чулках и желтых туфельках с перепонкою, сидит девочка, не был поставлен в угол, образуемый каменной стеной, то и она, и братик, и кофр, и прислоненные к нему чемоданы — все было бы растоптано толпой.

Мальчишка хнычет и сучит ножками.

— К маме, к маме хочу… не трогай меня…

Он отталкивает сестру, а та его успокаивает:

— Ну, Ляленька… мама, наверно, сейчас придет…

Но мальчишка бушует все сильнее:

— Пошла вон, дура!

И бьет ногами по крышке кофра, и рвется из рук сестры. Не зная, как успокоить его, сестра снимает с себя цепочку с часиками и дает брату.

— Послушай, как тикают… Тик-так, тик-так…

Схватив часы, мальчишка швыряет их изо всей силы, и они падают за пирс — в воду.

— Вот тебе, дура! Дура! Дура! — кричит он и снова принимается реветь.

Обезумевшие люди несутся мимо этого островка. Они сжимают в руках свои чемоданы, корзинки, портпледы, баулы, узлы и бегут по направлению к сходням большого белого парохода, на который грузятся войска — уходящая врангелевская армия.

Одни бегут к сходням, другие, отчаявшись попасть на этот пароход, пробиваются навстречу, чтобы попытать счастья у сходен другого парохода.

Весь порт, вся набережная забиты людьми, машинами, колясками, вперемешку с орудиями и воинскими обозами.

Ругань смешивается с криками отчаяния, плачем, истерическими воплями.

Невдалеке от сидящих на кофре детей пьяный русский офицер хватает за руку французского полковника.

Француз отстраняет его и проходит мимо.

— Стерва! — плюет ему вслед офицер и, пошатнувшись, оседает у стены.

Стоя в пролетке, зажатой в толпе, старый генерал, протянув вперед руку, безнадежно взывает:

— Господа, господа, опомнитесь… стыдно… — Его седую бороду относит ветром в сторону. Он достает револьвер из кармана. Лошадь пугливо косит глазом и вдруг вздрагивает от близкого выстрела. Генерал все еще стоит, из его руки выскальзывает револьвер. Потом старик падает с пролетки. А мимо торопливо движутся ноги, ноги, ноги, ноги…

Мечется обезумевшая кошка, потерянная хозяевами. Подрагивают ноги лошади, зажатой в толпе. Ломается чей-то зонтик.

Офицера, сидевшего прислонясь к каменной стене, клонит ко сну, и, свернувшись клубком, он укладывается спать. Мимо него несутся обезумевшие люди, а он засыпает, подложив ладонь под щеку. Дует холодный, порывистый ноябрьский ветер.

К детям приближается высокий генерал. Перед ним и за ним офицеры в черкесках и несколько солдат решительно расчищают дорогу.

— Папочка!.. — кричит Софья радостно.

Генерал берет мальчика на руки, Соню подхватывает адъютант. Солдаты поднимают чемоданы, кофр и движутся вслед за генералом.

— А мама, где мама?.. — хнычет мальчишка. Генерал не отвечает.

Поднимавшиеся по трапу солдаты остановились — впереди затор.

— Расчистить дорогу! — приказывает генерал, и в ответ на это сверху, с трапа, с палубы сбрасывают людей. Дико крича, пролетает и падает в воду какой-то бородач. Движение возобновляется.

Двинулись вверх генерал с детьми, двинулась охрана.

У трапа продолжается смертельная борьба. Здесь дерутся, употребляя чемоданы как оружие, как тараны. Две дамы вцепились друг другу в волосы, Двойная цепь солдат ограждает подступы к трапу.

Вместе с солдатами на пароход поднимаются важные сановники, архиерей, французские офицеры.

Интеллигент в старомодной крылатке, зажатый поднимающимися людьми, вздыхает:

— Погибла Россия…

А стрельба слышится все ближе. Без гудков отваливают перегруженные сверх меры пароходы, оставляя на пристани мечущуюся в ужасе толпу эмигрантов.

Генерал с детьми стоит у борта. Все пассажиры проталкиваются сюда к поручням, на ту сторону палубы, откуда виден город.

— Господа! — в отчаянии кричит капитан. — Ради бога, отойдите от борта! Господа… пароход потопите!

Раздается взрыв. На набережной разорвался первый снаряд. Второй сразу же вслед за ним взрывается в море. На пристани поднимается паника. Толпа мечется.

Пароход начинает отваливать. За поднимающиеся сходни цепляются сотни рук.

Послышалась винтовочная стрельба. Пьяный офицер продолжает мирно спать.

Лежат на камнях пирса трупы людей и лошадей.

Пароход отходит все дальше, и все меньше становятся фигурки мечущихся в порту людей.

Рядом с генералом у поручней стоит молодой бородатый казак. Он с тоской смотрит на удаляющуюся пристань, на последний русский город, из которого его увозят.

Генерал держит на руках уснувшего наконец сына.

Сурово сдвинув мохнатые брови, генерал тоже глядит на оставленный берег.

Г о л о с С о ф ь и. …Вероятно, это мне теперь, на расстоянии, кажется, что я тогда уже понимала невозвратимость разлуки с родиной… Но нет, скорее всего я просто чувствовала общую тревогу, настроение отца…

Еще один снаряд взрывается между пароходом и берегом.

Отвернувшись от дочери, генерал незаметно смахивает слезу. Девочка стоит рядом с ним, провожая взглядом оставленный берег.

— Ну, так как же, может быть, все-таки ответите?

Софья по-прежнему сидит в кресле у стола. Поднята голова. Руки по-прежнему сложены на коленях.

— Ужасно скучно, — говорит следователь. — Все было. Нет ничего такого, чего бы уже не было. И молчание было. Если бы вы знали, сколько их тут у нас было — молчащих… Ну, о чем вы думаете, о чем?..

Следователь продолжает говорить, но мы больше не слышим его.

Г о л о с С о ф ь и (шепчет). О чем?.. Я думаю о том, как мне повезло в жизни. Как много я встретила прекрасных людей, как много узнала!.. Могла ведь прожить глупой эмигрантской девчонкой, попрыгала бы на балах, выскочила бы замуж, нарожала детей, и это было бы моей жизнью, единственной моей жизнью…

В кабинет входят два важных гестаповских чина. Следователь вскакивает, что-то им говорит, рапортуя. Чины выслушивают его, с интересом разглядывают Софью. Усаживаются.

Один из них обращается к Софье:

— Следователь жалуется на вас. Почему вы молчите? Почему не хотите нам помочь?

Г о л о с С о ф ь и. …Самое странное, что у них есть жены, сестры, дети, и вот такой человек для них самое дорогое в мире существо.

Снова нам становится слышным голос гестаповца:

Г е с т а п о в е ц. …Ну, скажите, объясните — что вам эти лягушатники? Зачем вам было рисковать жизнью ради них, ради их французских дел?..

Г о л о с С о ф ь и. …Пусть говорит, пусть они говорят, а я буду думать о своем…

Г е с т а п о в е ц. …Ну, хорошо, предположим, что вы пошли к ним ради русского патриотизма, скажем, вы рассуждали так: я буду бороться с Германией тут вместе с французами, и это будет моим участием в защите России. Но, позвольте, какой России? Какое отношение вы имеется к Советской России? Вы дочь изгнанника, дочь непримиримого врага Советской власти, дочь главы военного союза русских эмигрантов. Что вам та Россия?.. Ну, что она вам?..

Голос гестаповца затухает, вытесняется музыкой.

Замелькали на экране обрывки воспоминаний Софьи. То это на одно только мгновение вспыхнувший образ, то логично развивающееся событие…

Класс лицея… улочка Парижа… православная церковь… карусель на площади… кулуары университета.

И всюду Софья — то маленькая, то взрослая, то задумчивая, то веселая, то читающая книгу, то прыгающая через скакалку, то чинно слушающая церковную службу, держась за руку отца…

Никакой хронологической последовательности: все вперемешку, как то и бывает в наших воспоминаниях. То Соня взрослая девушка, то длинноногая девчонка, гоняющая по двору мальчишек, то барышня, окруженная поклонниками.

И все время воспоминания перемежаются танцами. Меняется обстановка — то чинный бал, то ресторан, то поплавок на лазурном берегу, то богемский подвальчик, то карнавал в Ницце. И танцующие волшебным образом меняются, и Соня танцует вальс то с одним, то с другим, то смеясь, откидываясь назад, то прильнув к партнеру. То это танго, то фокстрот, то буйный «дикарский» танец в кабачке…

Но вот на этом фоне начали звучать отрывочные слова, фразы… Радостному, беззаботному голосу Сони отвечает то голос отца, то голос подруги, то Сергея, а иногда вдруг мелькнет и синхронно сам говорящий.

— …Отстань, Сережа, я не хочу об этом думать…

— …Но нельзя же быть такой легкомысленной…

— …пожалуйте отвечать урок, мадемуазель Софи…

— …ты заметила, как он на тебя смотрел?..

— …Ляля, это ты взял мое колечко?..

— …он сказал: какие у Софи глаза…

— …а я ему говорю…

— …ты должна забыть, Софья, что когда-то была русской, слышишь, навсегда…

— …никогда в жизни не выйду замуж, какая это все гадость — мужчины…

— …как к тебе идет этот цвет…

— …давайте споем хором…

— …я люблю тебя, дорогая, не понимаю жизни без тебя.

— …как тут весело, на карнавале… Я хотела бы, чтобы всегда, каждый день было так…

— …нет, я не ревную вас, Софи, потому что не имею на это права…

— …ах, как здесь чудесно…

— …но нельзя же быть такой легкомысленной…

— …какой ты скучный, Сережа. Я не хочу об этом думать…

— …ты эгоистка.

— …да, да, да. Эгоистка. И ничем другим не хочу быть и не буду притворяться.

— …позвольте вас познакомить, господа — наш новый секретарь…

— …я хочу танцевать, танцевать…

— …да, налейте, пожалуйста…

— …не могу представить — ты будешь служащей? Смешно.

— …мадемуазель Софи, какие вы знаете неправильные глаголы с окончанием на «ir»?..

— …ты можешь не отвечать, но знай, я всегда буду рядом, всю жизнь буду любить тебя…

— …но ты говоришь, что у меня столько недостатков…

— …что делать, я особенно люблю твои недостатки…

— …ваш брат, мадемуазель, в полиции, и, если вы желаете выручить его…

— …папочка, дорогой мой…

— …говорю тебе отстань, отстань, Сережа, не хочу я об этом думать… Политика меня совершенно не интересует…

— …когда-нибудь тебе будет стыдно вспоминать… Как это может не трогать тебя!..

Тишина.

По коридору больницы плывет белоснежное облако. Чуть шуршат в тишине подкрахмаленные халаты ассистентов, ассистенток, ординаторов и рядовых хирургов. В центре — профессор Баньоль.

Соня в таком же белоснежном халатике, держа раскрытый блокнот и автоматическую ручку, идет рядом с профессором, чуточку только отстав от него, — вся внимание, готовая записать каждое указание шефа.

Однако же блокнот и ручка лишь символы — Соня ничего не записывает и только вслушивается в то, что говорит профессор.

Медсестры почтительно встречают приближение своего бога. Профессор входит в палату, за ним втягивается все облачко.

Здесь тяжелые больные. Профессор переходит от одного к другому, выслушивая лечащих врачей, задавая вопросы больным, давая указания медсестрам.

То рядом с Софьей, то чуть позади, то снова рядом видим мы Сергея. Как и другие врачи — он в белом халате, на шее фонендоскоп.

Профессор переходит из палаты в палату.

Мы слышим шепот — голос Софьи:

— …Как это собственно случилось… хочу вспомнить… Ах, да… Кто же это случайно сказал, что у знаменитого Баньоля в онкологическом институте нужен секретарь… Да, это было у нас дома… А я уже искала службу, хотела помочь папе…

Раздается отчаянный крик:

— Оставьте меня в покое!

На пол летит термометр, стакан, подушка… Худой, изможденный больной со страдальческим взглядом, кривя рот, кричит в лицо профессору:

— Плевал я на вас! Не нужны мне ни вы, ни ваши обманы! Дерьмо!

Он отворачивается к стене. Худая спина дрожит. Больной тщетно старается сдержать рыдания.

— Оставьте нас… — говорит профессор, и, выходя, Софья слышит, как говорит другой больной, лежащий на соседней койке:

— Все родные у него в Варшаве погибли…

Приемная института. У дверей, ведущих в кабинет профессора, за секретарским столом — Софья.

В кресле возле нее необъятных габаритов толстяк. То и дело вытирая мокрый лоб большим платком, он что-то говорит Софье.

Время от времени разговор прерывается телефонным звонком.

Г о л о с С о ф ь и. …Я старалась не смотреть на месье Моро́, когда он делал мне предложение. Я едва сдерживалась. Смех душил меня. Все время вспоминала, как французы говорят о нем, что лакей каждое утро наливает знаменитого месье Моро ложкой в костюм…

Софья снимает трубку.

— Алло… Да, институт профессора Баньоля. Да… хорошо. Я передам… Да, да, не беспокойтесь, я записала… — Софья, однако же, ничего не записывает и опускает трубку на рычаг.

И снова беззвучно говорит толстяк, а мы слышим голос Софьи:

— …Я ответила ему: «Месье Моро к несчастью, я не могу принять ваше предложение». Он сказал: «Почему?» Я сказала: «О, вы не можете это понять — вы так знамениты, так фантастически богаты и вы такой интересный мужчина… но, месье, я ухожу в монастырь». Боже, какая у него была рожа…

— Вы!.. В монастырь! — восклицает потрясенный Моро. — В тысяча девятьсот сороковом году кто-то еще идет в монастырь? Мы поженимся, мы будем с вами такой эффектной парой…

Г о л о с С о ф ь и. А я ему говорю: «Значит, вам нужна просто эффектная пара, а я думала, что вы меня любите». — «Конечно, — говорит, — я вас люблю. Я просто не успел еще сказать»…

Из кабинета выходит профессор Баньоль:

— А… Поль, дружище…

Они обнимаются.

— Почему же ты не зашел и ожидаешь меня здесь? Мы ведь с ним друзья детства, — говорит Баньоль Софье. — Знаете, когда Поль был еще школьником и не был еще знаменитым писателем…

— Ты шутишь, неужели было такое время?

— Да, да. Ты не был еще ни писателем, ни помощником министра. Просто — обыкновенным смертным мальчиком…

— Ах, детство, детство, — растроганно вспоминает Моро, — мы не расставались ни на минуту…

— И я должен был находить для тебя сюжеты.

— Это правда. Если б вы знали, мадемуазель, какие он находил для меня сюжеты! Чаще всего ужасающие. Я писал новеллы ужасов, мы их читали и сами дрожали от страха. Ах, дружище, старый, верный друг…

— Но позволь, почему ты все-таки не зашел ко мне?.. Ах, вот что… Я, кажется, помешал…

— К несчастью, ты ничему не помешал… Я получил отказ. И, кажется, решительный.

Вдруг, без всяких переходов, долгий поцелуй.

Сергей и Соня в лодке. Неторопливо плывут по течению. Весла брошены. На берегу, следуя за лодкой и лая, бежит Зайчик — собака Софьи, маленький беспородный песик с мордой кирпичиком. Его не устраивает поведение хозяйки, не устраивает, что он не взят в лодку.

— Пусти. Господи, куда я девала гребенку?..

— Соня…

— Пусти, пусти. Видишь, Зайчик протестует. Довольно. Ну, где может быть моя гребенка? И не воображай, пожалуйста, бог знает что. Ничего особенного не случилось.

— Что ты только болтаешь…

— Неужели ты думаешь, что я никогда не целовалась? Фу, какое противное зеркало. Я в самом деле выгляжу таким страшилищем?

Сергей начинает грести. Лодка легко несется по реке.

Зайчик прибавил темпа, бежит, высунув язык, вдоль берега, поглядывая на лодку.

— Во всяком случае, из всех страшилищ ты самое симпатичное. И самое легкомысленное. Вот тайна, которую я никогда не разгадаю: как при твоем неимоверном легкомыслии ты умудряешься быть хорошим секретарем и, ничего не записывая, все запоминаешь? Слушай, а ведь у тебя еще один серьезный недостаток — вот этот маленький зуб, справа — не знаю как его фамилия…

— Фамилия — резец.

— Он ведь немножко выдается вперед. Может быть, тебе уже кто-нибудь сказал, что он тебе даже к лицу?

— С третьего класса.

— Что?

— С третьего класса лицея мне это говорят все.

— Уничтожен. Зато эти твои «с третьего класса» не стояли целыми ночами у тебя под окном.

— Правда?

— Накормлю животных и иду к тебе под окно. И стою. Просто так. Слушай, ты ведь мне все-таки не ответила.

— А кто будет вместо тебя вести наблюдения? Нет, я только спрашиваю — если бы я согласилась, если бы мы обвенчались, если бы поехали в свадебное путешествие…

— Лоранс. Я накуплю консервов. Она будет кормить Шейлу и Гамлета и вести записи.

— Воображаю, как ты заскучаешь! Променять таких очаровательных обезьян на женщину! Чудовищно! Дай сигарету! Нет, Сережа, не надо тебе жениться, да и мне не нужно замуж идти. Давай будем просто товарищами…

За этим следует поцелуй, который очень трудно, пожалуй, даже невозможно посчитать товарищеским.

Зайчик останавливается и облаивает лодку.

На экране возникает лицо гестаповца, наклонившегося к Соне.

— …вы меня слышите? Вы меня слышите?..

Гестаповец держит в руке листовку, показывает ее Софье.

— Вот… молчать бессмысленно… ваша листовка…

Софья закрывает глаза.

Весенний сад.

Цветущие яблони. Дорожки усыпаны яблоневыми лепестками.

Генерал в белом кителе, обняв Софью, идет по дорожке. Софья в белом платье. Она слушает и не слушает отца, думая о чем-то своем, улыбаясь своим мыслям.

Зайчик бежит рядом, то и дело забегая вперед и стараясь обратить на себя внимание.

— …Пойми, Моро казался мне самым достойным претендентом на твою руку… Не спорю, он не Аполлон… Но это Моро… Я надеялся, что ты забудешь свое русское прошлое… Я ведь старался воспитать тебя как француженку… Поместил во французский пансион, оберегал от всего русского… Я хотел, чтобы ты, родная, была счастливой, чтобы из твоей памяти была вычеркнута навсегда эта страна, кровь, страх — все, что нам пришлось испытать… И я вижу теперь, как все было напрасным, как жадно ты ловишь всякое русское слово…

— Что делать, папочка, у меня вся серединка оказалась русская…

Софья звонко рассмеялась и, схватив на руки Зайчика, покрыла его поцелуями.

— Мы с Зайчиком оба русские…

Г о л о с С о ф ь и. Знал бы папа, что это вовсе не шутка. Посмотрел бы он, как этот советский актер дарил мне Зайчика и как сказал: «Приезжайте к нам в Москву»… Знал бы папка, что я ни одного русского концерта не пропускаю…

Софья отпускает Зайчика, и он радостно бежит вперед, потом назад к хозяйке, вперед и назад…

«Буат де нюи» — ночной парижский кабачок.

Полутьма. Густые облака табачного дыма. Вместо столиков — бочки, вместо стульев — бочата.

Негры, китайцы, американцы, японцы, малайцы… Кажется, все нации, все расы здесь пьют, курят, кричат, пляшут в дикой тесноте.

Беснуется негритянский джаз, сверкает белками черная певица, извивается, блестит тугое тело.

В толпе танцующих Софья с Сергеем. Во рту у нее свистулька — то, что у нас называется «тещиным языком».

Время от времени Софья дует в свистульку, «язык» с треском разворачивается и снова свертывается.

Невесело веселится Софья.

Она возвращается на место. Здесь рядом с ней на таком же бочонке сидит ее Зайчик, в компании нескольких молодых людей.

— Ты мне что-то хочешь рассказать? — Софья наклоняется к собачке, и Зайчик облизывает ее ухо.

— …Ах вот что… они здесь меня обсуждали? Ну, и что же они болтали? Что у меня кривой нос и косые глаза? Ай-ай-ай! А ты им скажи, что они все скучные и мне с ними скучно…

— Познакомьтесь, — говорит Софье сосед, — еще один ваш поклонник.

Софья протягивает руку юноше.

— Курт Вебер. Студент из скучного Берлина к вашим услугам, — говорит он, — окажите мне честь…

— Не перевариваю немцев, — шепчет Соне сосед.

— Я устала, — отвечает она Курту Веберу.

К столику подходит высокий, элегантный негр. Он приглашает Соню танцевать, спрашивает разрешения у ее спутников.

— Я устала, устала… — повторяет Софья.

Ее сосед пренебрежительно машет рукой перед физиономией негра.

— И не суй сюда свою черную рожу…

— Послушайте, — побледнев, говорит Сергей, — вы не у себя в Америке…

Софья встает:

— Пойдемте!

Видимо, джазисты — приятели негра. Увидев его танцующим, они прерывают медленный танец и «дают» бешеную джазовую какофонию.

Сбившись в кучу, все пляшут какой-то дикарский танец, кричат, свистят, взвизгивают…

Темп все убыстряется, убыстряется. Джазисты обливаются потом. Топочут танцующие.

Музыка обрывается так же неожиданно, как началась.

Задыхаясь, Софья опускается на место.

— Фу… сердце… — И обращаясь к американцу: — Ну как, стерпели?

Американец вскакивает, хватает «за грудки» уходящего негра.

— …Мало тебе своих, черномазых?

— Пустите, пожалуйста… — негр пытается освободиться.

— Я бы ни за что не отпустила на вашем месте… — говорит Софья американцу.

— И не подумаю, На, получай, черномазый…

Американец размахивается, но негр успевает увернуться.

— Неужели, вы стерпите? — говорит Софья негру, и он бьет противника в челюсть.

Американец летит как снаряд, сшибая все, опрокидывая бочки и людей.

Мгновенно в драку включаются другие. Сергей защищает негра, и вот уже дерется весь кабачок.

Музыканты, побросав инструменты, прыгают в гущу дерущихся.

Отчаянно лает Зайчик.

Немецкий студент, с которым Софью только что познакомили, хватает ее за руку и увлекает к выходу.

В дверях Софья, смеясь, оглядывается: свалка в разгаре.

— Зайчик! Зайчик!

Собака выбегает, все еще лая на дерущихся.

С трудом выбирается из кабачка Сергей. Он помят, под глазом «фонарь».

— Ну, и дрянь же ты! — восхищенно говорит он смеющейся Софье. — Никогда бы не поверил…

Раннее утро. Русское кладбище.

Вокруг могилы, могилы, могилы. Надгробные надписи по-русски и по-французски.

Граф такой-то… Тайный советник такой-то… Генерал… Сиятельный князь… Надворный советник… Потомственный почетный гражданин… Контр-адмирал… Корнет…

И рядом имя каждого по-французски — месье такой-то, месье такой-то…

Могилы, могилы, могилы.

Софья сидит на скамье, отвернувшись, пряча лицо.

Потом вытирает глаза, придвигается к Сергею:

— Зачем?.. Почему?.. Скажи… Пустота. Глупость. Бессмыслица. Я легкомысленная, никчемная, ничтожная женщина, не способна даже любить. Ни на что не гожусь. Но, послушай, послушай — для чего-то же я родилась, не может же быть, чтобы все было просто так, просто так, понимаешь… без всякого смысла, Сережа?

Софья встает, идет по кладбищенской аллее, прикасаясь рукой то к памятнику, то к какой-нибудь ограде.

Скользит, скользит ее рука, то задерживаясь на миг, то пробегая по чугунной решетке.

— …И я сознаюсь еще… Ты не представляешь себе, как я боюсь смерти… Лежу ночью и холодею от ужаса, от сознания неизбежности… Счастье еще, что мы не знаем часа… А если б знать? Если точно знать… боюсь думать и не могу не думать об этом…

И вдруг — засмеялась:

— Смотри… боже, какие мы важные…

Аллейку переползает, неторопливо переваливаясь, большой рогатый жук.

— Слушай, это же папа! Видишь, как похож…

Они идут по аллеям кладбища. Софья, заложив руки за спину, и Сергей. Молчат. Останавливаются перед памятниками, читают надписи.

«В бозе почил»… «скончался»… «преставился»… «раб божий»… «раб божий»…

— Мне так его жаль, папу… ну, как он живет… — говорит Софья, — это в сущности трагедия. Никому они не нужны. Не хотят простить кого-то, кто вовсе не нуждается в их прощении. Живут своей ненавистью и умирают с нею. И вот… привозят их сюда, в Сен-Женевьев де буа. Бывшие, бывшие… А для меня отец… Если б ты знал, как он нас с Лялькой нянчил, как возился с нами… Ведь мы были совсем маленькими, когда мама нас бросила!.. Для всех он сильная личность, идейный человек, глава белого движения, а для меня… Я так бессильна помочь ему… Что это?

— Мой подарок.

— «Сергей Есенин»… Послушай, как ты угадал? Мне так хотелось…

Соня читает про себя, потом закрывает книгу и повторяет:

…Знаешь, я ведь раньше не читала ни одной русской книги. Мне не давали. И вот гуляю как-то по берегу Сены и останавливаюсь возле букиниста. Роюсь в ящике, и вдруг у меня в руке томик. Я его даже, кажется, не брала — он сам оказался в моей руке. Пушкин. Я, конечно, знала, кто Пушкин, но даже в переводе не читала. Не могу объяснить тебе, Сережа, что со мной произошло. Я пришла в себя, может быть, через час — сижу на ступеньках у Сены и реву… Теперь я читаю без конца, читаю русские слова и плачу, даже когда ничего нет грустного… А тут еще моя глупая память… Ты знаешь, я вообще все запоминаю, но русские слова просто врезаются… «Оленька, дочь отставного коллежского асессора Племянникова, сидела у себя во дворе на крылечке, задумавшись…» Я «Душечку», наверно, год назад читала, а могу сейчас всю наизусть…

— Тебя надо за деньги показывать.

— «Живите, живите все! Всем надо жить, а мне надо умереть». Могу прочесть всю «Бесприданницу»…

Слышится голос священника. Невдалеке — похороны, отпевают покойника. Бедные, печальные похороны. Старенький сгорбленный человечек провожает в одиночестве кого-то в последний путь.

У ворот кладбища Соню ждет Зайчик: послушный приказу, он сидел здесь долго, ожидая хозяйку, и теперь счастливый бросается ей навстречу, подпрыгивает, лижет руки.

— Я здесь, Зайчик, успокойся… Умнейший тип, между прочим, — говорит Соня. — Зайчик, миленький мой Зайчишко… Живая иллюстрация демократии — чего стоят по сравнению с этой дворнягой собачьи аристократы? И человеческие, кажется, тоже…

Кабинет гестапо.

Окно плотно закрыто. Крик несется из-за двери.

Софья по-прежнему сидит перед столом следователя.

Он подписывает бумаги, разбирает, сортирует их.

А из соседней комнаты непрерывно несутся крики какой-то женщины. То это мучительный стон сквозь стиснутые зубы, то вопль ужаса.

— …Ради бога… умоляю… боже мой… перестаньте… а-а-а! — захлебывается в крике, шепчет, хрипит.

Следователь как бы не замечает этих криков.

Телефонный звонок.

— Да, слушаю. Все то же. Да. Так. Понял. Будет исполнено.

Положив трубку на рычаг, следователь обращается к Софье:

— Я получил приказ. Либо вы сейчас же начнете говорить, либо — туда… — он указывает на стенку, из-за которой несется крик.

Софья молчит.

Следователь нажимает кнопку звонка.

Входят два эсэсовца.

— Забирайте!

Темнота. Шепот — голос Софьи:

— …Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя яко на небеси, так и на земли. Нет, нет. Я верую… верую, боже… Я молюсь твоей высшей правде… Не может так быть, я не о себе прошу, но ведь не может мир быть таким… не о себе… Откуда они узнали об этих листовках?.. Откуда?.. Пусть убьют, пусть мучают… все перенесу… и буду думать… кто помешает думать, о чем хочу… пока я думаю, я сильнее их… сильнее их, сильнее… сильнее… Господи…

Высветляются постепенно неясные пятна, медленно превращаясь в изображение столовой генерала Звенигородского. Комната уставлена корзинами цветов, в глубине расположился цыганский хор. За обеденным столом гости. Несколько русских в парадных — царских времен — мундирах. Сверкают ордена и звезды. На господине с яйцеобразной лысой головой камергерский придворный мундир с золотым ключом на фалдах. Все очень ярко, блестяще, но если присмотреться — сильно поношено.

За столом профессор Баньоль, Поль Моро и трое американцев — мистер Корн, его мать миссис Корн и секретарь Джексон. У стены хор цыган.

Рядом с Софьей на стуле, как полноправный участник обеда, восседает Зайчик. Он внимательно слушает беседу, всякий раз поворачивая морду к говорящему, а когда в разговор вступает Софья, хвост Зайчика приходит в бурное движение.

Г о л о с С о ф ь и (он звучит приглушенно, иногда дыхание обрывается, и снова голос звучит как бы издали). Да, да, да… буду, хочу думать об этом дне… Когда же?.. Ну, конечно, десятого мая, в день рождения… Вот хочу и думаю… хочу и вспоминаю…

— Господа, тост за именинницу!

— Позвольте, как можно без прилагательных? За самую красивую, самую очаровательную, самую умную, самую сумасбродную, самую любимую нами Софью Александровну!

— Браво, граф!

Цыгане подхватывают заздравную:

Генерал обращается к сидящему рядом Сергею:

— Ну, молодой Рюрикович… что нового в ученом мире?

— Ученый мир трудится, Александр Иванович.

— Я думаю, ученые должны ценить, что в их среду пришел Рюрикович… Верно, профессор?

— Такой аспект не приходил мне в голову. Мы ценим месье Сержа просто как способного молодого ученого, — отвечает Баньоль.

Мистер Корн увлеченно и с полным пониманием разделывает вилкой рыбу, отправляя кусочки в рот и смакуя их, как истинный гурман.

Г о л о с С о ф ь и. …Да, я помню… В этот день утром мистер Корн приглашал меня уехать в Голливуд и уверял, что сделает из меня звезду. Если б я не знала сама, что бездарна, как стул, может быть, и согласилась бы… Соблазн велик… но быть бездарным манекеном… Ляли за обедом не было, он явился позже… Отец примирился наконец с тем, что я осталась русской девицей, и даже пригласил своих русских друзей…

— Как это счастливо случилось, господа, — говорит камергер, — что день рождения Софьи Александровны совпал с годовщиной нашего славного союза освобождения родины и мы явились при полном параде… Вот только вы, граф, — обращается он к старичку в смокинге, — нынче в штатском, а я так люблю на вас смотреть, когда вы в мундире, при звездах и орденах, с лентой Андрея Первозванного через плечо.

— Виновен, каюсь. Призна́юсь по секрету: лента моя рассыпается от ветхости, а другой ведь не достать во всем мире. Не делают, не нужны никому ленты Андрея Первозванного… Так-то, не нужны-с…

Неловкая пауза.

— Интересно, что там теперь в Петербурге на углу Кронверского? Помню, если едешь по Каменноостровскому, то на углу стоит такая красивая полицейская будка…

— А мне, представьте, все молодые годы снятся — будто надеваю нашу парадную дворцовую форму, натягиваю мокрые лосины белой замши — прямо чувствую их на ногах…

— А как бы вы, уважаемый Алексей Дмитриевич, проехали бы от своего дома — от Кавалергардской до Государственного совета? Не забыли?..

— Господа, вы читали вчерашнюю речь Гитлера?

— О, боже! Опять политика! — говорит миссис Корн.

— Нам было бы интересно послушать господина министра, — обращаясь к Моро, говорит камергер.

— Только скромный помощник министра… — отвечает Моро. — Видите ли, странная война идет уже семь месяцев, не так ли? Немцы стоят вдоль границы, но на Францию не пойдут. Это исключено. Франция для всего мира — страна свободы. И потом — линия Мажино. К счастью, у нас есть линия Мажино!..

Движутся волнообразные линии — такими бывают телевизионные помехи.

Темнота. Шепот, голос Софьи:

— …Боже, дай мне силы не крикнуть, не застонать, не показать слабость… Боже мой, великий боже, помоги… помоги мне, боже… я заставлю свой мозг быть свободным, я снова буду думать о чем хочу… буду, буду, буду… что же было в тот день… тот день…

И снова мало-помалу выявляется какое-то пятно, превращаясь постепенно в ту же столовую Звенигородских. Хозяева и гости поднялись и переходят в гостиную.

Зайчик ни на шаг не отстает от Софьи.

— Мистер Джексон, — обращается Софья к секретарю Корна, идущему рядом, — почему вы сегодня ничего не рассказываете, вы ведь такой интересный собеседник? Присутствие шефа?

— Всегда вы меня обижаете…

— Джексон! — окликает его Корн. — Пойдите к цыганам, пусть пообедают, а потом еще споют.

— Да, сэр. Я передам, — Джексон уходит.

— Это было так мило с вашей стороны, — говорит Корну генерал, — пригласить цыган на Соничкино рождение.

— Цыгане, цыгане… — вздыхает граф (господин в смокинге.) — А кто помнит, господа, знаменитую нашу Варю?..

— «Ты ушла, и твои плечики скрылися в ночную мглу»… — пытается напеть надтреснутым басом важный сановник.

Лакей разносит кофе.

Джексон возвращается.

— Послушайте, — говорит ему Софья, — когда разговаривают с дамой, не убегают не извинившись, даже если свистнул хозяин.

— Вы хотите меня оскорбить?

— Я так же, как и вы, служу. И тоже секретарем…

— Я не секретарь. Я «иесмен». В Голливуде есть должность… Ничего, кроме «да». Любое распоряжение.

— И вы, знающий восемь языков, филолог, пресмыкаетесь перед этим ничтожеством, перед самовлюбленным дураком, которого сами презираете…

— Благодарю.

Изображение Джексона расплывается.

Г о л о с С о ф ь и. Джексон, Джексон… Могла ли я тогда думать?..

Мы видим мистера Корна. Он попивает кофе, расположившись в кресле:

— Да, генерал, ваша дочь совершила большую ошибку, отказавшись от моего ангажемента. В ней есть то, что надо. Мы с ней сделали бы большой бизнес в Голливуде…

— Что делать, желания женщины — это такая тонкая сфера.

— Кто говорит о тонкой сфере? — вмешивается в разговор миссис Корн. — Вы имеете в виду психоанализ?

Далее мы видим как бы переброску — разрозненные портреты присутствующих: иногда совсем короткий план, иногда длинное рассуждение, иногда диалог. Смена даже и не строго логична, это как бы вспышки памяти.

— …Но ведь Гитлер сказал…

— О, боже, опять политика!

К о р н. …когда стал входить в моду голый жанр — я подумал: это вульгарно, но в этом что-то есть…

В а ж н ы й с а н о в н и к (Баньолю). Раковые бациллы выглядят как червячки, если смотреть в микроскоп…

М и с с и с К о р н. Я обожаю психоанализ…

К о р н. …и я купил у одного нищего журналиста за завтрак плюс десять долларов идею…

С е р г е й (важному сановнику). Возбудитель рака еще не открыт. Его нельзя увидеть в микроскоп.

В а ж н ы й с а н о в н и к. Но когда я лежал в больнице, служитель давал мне посмотреть и я сам видел…

К а м е р г е р (Моро). Вы не думаете, что немцы начнут, наступление и прорвутся к Парижу? Раз у них с Советами договор, они не побоятся открыть тыл…

С м о к и н г (миссис Корн). А в чем, собственно, философия этого индуса, которому вы поклоняетесь?

М и с с и с К о р н. Он учит нас двигать гландами. Мы двигаем гландами.

К о р н. …у этого журналиста была великая идея. Цыгане украли у бедного клерка девочку. Потом клерк разбогател, стал миллионером, умер и оставил наследство в пользу дочери. Ей должно быть восемнадцать лет. Есть признак, по которому можно ее опознать: три родинки, расположенные в форме треугольника. Миллионер только забыл указать в завещании, где именно родинки находятся. И в этом весь фокус. Где? Все девушки восемнадцати лет, желающие получить миллионы, раздеваются догола, и ученые эксперты ищут у них эти родинки. Как вы думаете, сколько я взял с этого фильма? Чистых четыре миллиона. А журналист остался со своим завтраком и десятью долларами.

Б а н ь о л ь. Не самая красивая история.

К о р н. Согласен. Но это не я, а вы, французы, сочинили поговорку: се ля ви.

— Отец Серафим, добро пожаловать, — встает генерал навстречу входящему священнику.

— Прошу прощения, неожиданные обстоятельства задержали. Здравствуй, родная…

Софья подходит под благословение, целует его руку. Отец Серафим обнимает и целует Софью.

— Поздравляю тебя, родная.

Лакей вносит поднос с бокалами шампанского.

— Господа, позвольте предложить тост, — говорит генерал, — я хочу выпить за нашу далекую Россию, за ее освобождение. Двадцать долгих трудных лет мы живем на чужбине. Одни отчаялись, перестали быть русскими, другие сдались большевикам, вернулись в Россию. Иные опустились, потеряли облик человеческий. Но есть настоящие русские люди, не теряющие веру в Россию и ее возрождение. Пока мы живы — жива белая идея. За рыцарей, за тех, кто если не на белом коне, то на броне танка войдет в Москву.

— Эх, господа, — говорит важный сановник, — непростительную нерешительность мы тогда проявили. Нужно было расстрелять половину армии, чтобы спасти вторую половину.

Господин в смокинге, выпив шампанское, отставляет бокал.

— Белые должны были оставаться белыми, — сердито говорит он, — ведь это позор, во что мы превратились, вспоминать стыдно…

— Что-то наш отец Серафим сегодня молчалив и печален.

— Да, на душе тяжко, мучают предчувствия…

— Ну, хорошо, вы двигаете гландами, а еще в чем его учение?

— …и мы не реагируем, — отвечает миссис Корн. — Это главное — что бы ни случилось, не реагировать, даже если рядом убивают человека — не реагировать. Ни на что не реагировать, тогда вы проживете сто пятьдесят лет…

— Как свинья, — тихо заканчивает, обращаясь к Софье, Сергей.

— Мама, умоляю, не надо об этом шарлатане…

— Чарли, вы невежда. Вместе со своими миллионами мой сын не стоит мизинца нашего учителя.

— Миссис Корнеец — жрица великого философа, — саркастически замечает Корн о своей матери.

— Вы не забыли фамилию, которую носили на родине? — спрашивает камергер.

— Как видите. Но моя настоящая родина — место, где я кручу фильмы и делаю деньги. Двадцать лет я уже американец. Фильмы, фильмы… Помните, господа, какие у нас были прекрасные русские фильмы? Вера Холодная…

— Рунич, Худолеев, Мозжухин…

Софья подходит к отцу Серафиму, который уселся в стороне, у окна.

— Так какие же предчувствия?..

— Кажется мне, родная, нас ждут великие испытания и великие страдания. Много разных правд борются между собой, и не скоро утихомирится матушка наша земля, не скоро… Вчера пятеро моих прихожан, пять честных русских людей арестованы властями и брошены в лагерь.

— Из господ возвращенцев, вероятно? — спрашивает генерал.

— Кто-то из них состоял в Союзе возвращения, впрочем, это все почтенные верующие люди. Не понимаю, почему, воюя с Германией, французское правительство проявляет силу не к немцам, а к русским людям…

— О боже, опять политика…

— Что ж, святой отец, — говорит Моро, — я отвечу. Мы не делаем секрета из того, что наш главный враг — большевизм, и мы не потерпим эту заразу, особенно в военное время.

— Но ведь это не коммунисты, — вмешивается в разговор камергер. — Вы посадили своих коммунистов в тюрьму, но русские эмигранты, те, кто у вас ищет убежища…

— Слушайте, — говорит Софья, обращаясь к Моро, — кто вам вообще дал право трогать русских?

— Простите, но вы наивно ставите вопрос. Государство есть государство…

В гостиную вваливается Алексей. Его поддерживают с двух сторон Свет Стрельцов и Любка. За ними входит и останавливается в дверях шофер Охотников — в кожаной тужурке, с кепи в руке.

Зайчик залаял, Софья делает ему знак молчать.

— Пустите, — вырывается Алексей. — Папа, добрый вечер. Елки-палки, какое общество…

— Ляля, сейчас же — в свою комнату, — говорит Софья, подойдя к нему.

Алексей не обращает на сестру никакого внимания.

— Знакомьтесь, Свет Стрельцов. Интересная личность. Совершенно не признает морали…

Г е н е р а л. Алексей…

Л ю б к а. Господа, мы, кажется, пришли по делу.

А л е к с е й. Молчи, шлюха!

С о ф ь я. Лялька!

М и с с и с К о р н. О, боже…

Л ю б к а. Какое воспитание…

С о ф ь я (тихо). Прошу, уходи. Я зайду, уложу тебя.

С в е т. Заботливая сестрица… Сколько раз вытаскивала тебя… Сколько денег за тебя… На той неделе — из какого места выволокла… Если б меня сестрица так обожала, я б ее… возненавидел. Ненавижу добреньких. Ждут благодарности. Мол, широкое вам русское спасибо от еврейского благотворительного общества.

Л ю б к а. Дело, дело…

С в е т. Выскажи претензию.

Л ю б к а. Я ведь спросила — вы на время? Нет, на ночь. А у самого в кармане вошь на аркане. Утром говорит — сестра заплатит. И вот за такси не заплатил. Там и сейчас отстукивает.

С о ф ь я. Сколько он вам должен?

С в е т. Десять тысяч. И за такси.

Софья выходит.

Л я л я (Свету). Пользуешься, дерешь втрое.

С в е т. Брал бы простую шлюху с пляс Пигаль. А Любка губернаторская дочь…

Г е н е р а л. Господа, я в отчаянии… (Алексею.) Марш в свою комнату.

А л е к с е й (шоферу). Вам не понять, месье… у нас была революция, мы эмигранты. Нам очень худо. И только вот этот друг… На него теперь три сестры работают. Дворянки. Проститутки…

М и с с и с К о р н. Боже, боже…

Л ю б к а (Алексею). Нечего было время отнимать. Сейчас клиентов… Как взбесились. И много каких-то иностранцев. Нации разные, а платят одинаково.

С в е т. Наблюдательная. Это немецкие шпионы. Полон Париж.

Выходит Софья.

— Вот деньги.

С в е т. И за такси уплатите. Прощайте. Любка, за мной.

Уходит с Любкой.

С о ф ь я (Охотникову). Сколько там следует?

О х о т н и к о в. Я бы не хотел брать… но машина хозяйская.

С о ф ь я. Вы русский?

О х о т н и к о в. Так точно. Капитан Охотников. Мне очень жаль.

С о ф ь я. Разденьтесь, господин капитан, и оставайтесь…

О х о т н и к о в. Но…

К о р н. А счетчик пусть работает. Я уплачу.

С о ф ь я. Видите. Капитализм платит. Знакомьтесь — граф Извольский, капитан Охотников…

А л е к с е й. Бросьте, какой вы капитан? Какой он граф? Вы шоферюга, таксишник, он — швейцар в «Золотом Петушке», живет на чаевые…

С о ф ь я. Лялька!

Г е н е р а л. Негодяй!

А л е к с е й. …а этот, с золотым ключом на заднице — консьерж, по-нашему — дворник, а не камергер его величества… Какие вы, к чертовой матери, дворяне? Пролетарии всех стран, объединяйтесь! Вот вы кто, господа ихтиозавры…

Отец ударяет его по лицу:

— Гадина! Вон из дома!

М о р о. Мне очень жаль… Позвольте откланяться…

Из столовой грянул цыганский хор, сразу во всю силу:

Вбегает вернувшийся Свет Стрельцов:

— Господа дворяне! Новость! Умрете со смеха! Немцы рванули на запад! Они уже в Бельгии!

М о р о. Не может быть!

С в е т. Вот петрушка будет! Теперь держись, Франция!

Цыгане вбегают в гостиную, бьют в бубны, поют и пляшут:

— Боже, боже… — шепчет отец Серафим.

— Перестаньте! — кричит Софья. — Ради бога перестаньте!

Темнота.

Г о л о с с л е д о в а т е л я. Введите!

Кабинет гестапо. Два эсэсовца вводят Софью.

С трудом передвигая босые ноги, окровавленная, в разорванной одежде появляется она перед следователем.

— Стоять! Не садиться! — приказывает он.

Солдаты ставят ее у стены и выходят.

— Итак, молчание продолжается? Отлично. Помолчим еще.

Звонит телефон.

— Это ты? Я… да, как видишь, еще не освободился. Почему же?.. Куда? Сейчас посмотрю, что сегодня интересного (он разворачивает газету). Хорошо, не возражаю. Заеду.

Он открывает портсигар, взглянув на Софью, подходит к ней, протягивает портсигар.

Она отвечает ненавидящим взглядом.

Сейчас, вблизи, видно, как рассечена ее бровь, виден кровавый шрам, бегущий от угла рта к уху. Видны кровавые рубцы на плече, с которого спущено разорванное платье.

— Ну, ну. Нет так нет.

Следователь закуривает. Открывает дверь, делает знак солдату, тот входит в комнату.

— Фрейлейн будет стоять так до утра, вы за это отвечаете. А утром… утром посмотрим…

Аккуратно сложив бумаги в стол и заперев его, следователь уходит.

Солдат садится на его место в кресло.

Стараясь не шататься, Софья стоит у стены, глядя прямо перед собой.

Голос Софьи (шепот).

Опустились веки, Софья закрыла глаза.

Софья пошатнулась, открыла глаза и снова стоит неподвижно.

Смотрит она куда-то очень далеко, далеко, далеко за пределы того, что видит перед собой.

Сергей вбегает в секретарскую комнату института, за ним Охотников. Халат Сергея расстегнут, разлетается на бегу.

— Капитан сам слышал! Фашисты напали на Россию!..

Софья вскакивает с места.

— Мы с Охотниковым бежим в советское посольство! Будем проситься в Красную Армию…

Софья выбегает из комнаты.

Гремит из репродукторов голос немецкого диктора.

У газетного киоска длиннейшая очередь.

Софья торопливо проходит мимо.

— Слышали?.. Ну, теперь…

Целуются два старых француза, опасливо оглянувшись перед тем. Мимо них пробегает Софья.

Г о л о с С о ф ь и. Откуда я, собственно, узнала, что профессор?.. Ведь он ничем не выдавал себя… Откуда?.. Какие-то едва уловимые ощущения, интуиция… Не знаю… но я была уверена…

Профессор Баньоль сам открывает дверь. Удивлен, увидев Софью.

— Входите, дорогая… Чем вы так взволнованы?..

В кабинете, схватив профессора за руки, Софья горячо говорит:

— Пожалуйста, умоляю вас… Самые опасные поручения… Все, что будет нужно… Я верный человек…

— Но, позвольте, почему вы думаете?..

— …Ради бога, профессор, они напали на нас… Я не могу жить, сложа руки… понимаете, не могу… Я их ненавижу…

— Софи, я абсолютно доверяю вам, но откуда вы узнали?.. Значит, я скверный конспиратор?

— Все, что хотите, самую тяжелую работу дайте мне, я научусь стрелять, буду их убивать…

В Париже идет снег. Снег. Снег падает на истощенных лошадей редких фиакров, на еще более редкие автомашины, на плечи немецких офицеров, на женщин, стоящих в очереди у продовольственной лавки.

Из окна секретарской комнаты Софья видит пожилого господина, который оглядывается перед тем, как войти в подъезд института, и только после этого входит.

Зазвонил телефон. Софья подбегает к столу, снимает трубку.

— Онкологический институт профессора Баньоля… — и разочарованно: — Да, да, к больным от четырех до шести… Нет, профессор не принимает в этом месяце. Мерси, месье.

Баньоль приоткрывает дверь кабинета.

— Отец?

— Нет. К несчастью, нет.

— Ну, ну… Не будем паниковать, Софи!

— Но прошло уже четыре часа… Зачем он им понадобился? Может быть, он уже арестован, брошен в тюрьму…

— Ну, зачем так мрачно?..

— А сколько уже забрали эмигрантов?..

— Ну, подождем. Вы оставили дома записку, чтобы он позвонил, когда вернется?

— Конечно.

Профессор скрывается в кабинете.

Стук в дверь.

— Войдите, — говорит Софья.

Входит господин Борель — тот, который оглядывался перед институтской дверью.

— Мое почтение, мадемуазель… — он и тут оглядывается. — Здесь никого нет?

— Кроме меня.

— Надеюсь, я не ошибся? Вы мадемуазель Софи? В таком случае, вы знаете, как отличить молодой месяц от уходящего?

— Во Франции теперь никто этого не знает, — негромко отвечает Софья.

— Правильно, — окончательно успокоившись, говорит господин Борель и достает из жилетного кармана половину стофранкового билета. — У вас есть вторая половина?

Софья снимает с полки толстый том энциклопедии Лярусса, извлекает из нее вторую половину купюры и прикладывает к той, что в руке у Бореля.

— Я, понимаете ли, человек случайный. Мишель… мой сын, его сбросили англичане на парашюте. Мальчик сломал ногу… и вот Мишель велел мне… Это какая-то неимоверно важная бумага… — он передает Софье сложенный во много раз листок папиросной бумаги. Софья разворачивает его, читает.

— Ну, времена, — говорит Борель. — Мирный француз, рантье — вдруг заговорщик. Дурацкий детектив. Вот до чего довели нас Петэны… Это действительно такая важная бумага?

— Чрезвычайно важная…

Софья зажигает свечу и сжигает на ее пламени бумагу.

— Что вы делаете!

— Месье, все в порядке.

— Мой сын рисковал жизнью… — Борель идет к двери.

— Постойте, месье.

— Позвольте пройти.

— Да постойте, говорю вам. Поймите — я все запомнила, каждую букву. И все передам.

— Запомнили наизусть? Как это может быть?

— Хотите, повторю?

— Но это феноменально. И я могу сказать Мишелю…

— Пусть спокойно лечит ногу.

— Мадемуазель, вы меня воскресили! Спасибо, мадемуазель, до свидания, мадемуазель…

Проводив его, Софья входит в кабинет профессора. Он сидит перед освещенным экраном и рассматривает рентгеновские снимки.

— Мне жаль, — говорит он, — но дела вашего, мистера Корна… Посмотрите… видите эти затемнения?.. И здесь… И здесь… Операция исключена… видите?… Чудес, к несчастью, давно уже не бывает… почти две тысячи лет.

— Метр, получена директива от генерала. Я, конечно, уничтожила.

— Весь внимание!

Софья садится, закрывает глаза. Говорит, как бы читая:

— «Лондон. 20 декабря, 1942 год. Номер сто двенадцать дробь ноль семь. Игрушки будут сброшены третьего января в то же время, там же. Подтвердите получение. Напоминаю: как можно шире ведите пропаганду. Призывайте французов вступать в подпольные отряды сопротивления и готовиться к решающей схватке. Продолжайте доставлять нам сведения о расположении и численности сил врага. Особо важно установить все, что относится к зоне номер пять, примите меры. Да здравствует свободная Франция. Генерал Шарль Де Голль».

— Завтра в штабе вам придется это повторить… Позвольте… зона номер пять… но ведь это по нашей карте, побережье Бретани… Понимаете, что это значит?.. Дорогая моя, мы с вами еще увидим, как свободные люди шагают по свободной земле… А я — знаете, что я буду тогда делать? Я стану вашим импресарио. Афиша: в центре таинственная женщина в черном трико — вы, от вас расходятся лучи и змеи, а сверху: «Чудо века — мистическая, магнетическая, метафизическая память всемирно известной мадемуазель ИКС». А?.. Ну, хорошо, но кто же сообщит, чтобы принимали оружие?

— Позвольте мне…

— Нет. Дело не только в том, что вы женщина… Но я не имею права подвергать вас риску… В этой головке вся наша канцелярия, все явки и списки… Когда вы сказали сбросят парашюты?

— Третьего. Метр, я знаю местность, людей…

— Завтра поговорим в штабе.

— Хорошо. Я зайду сейчас к Корну… А вы вызовите меня, когда отец позвонит…

Больничная палата.

Мистер Корн в халате, повязанном пояском с кистями, сидит в кресле, а против него, на диванчике, рядом с Софьей, миссис Корн.

Эта отдельная, одноместная палата — некоторая помесь больницы с гостиной.

— Я зашла попрощаться, — говорит миссис Корн. — Подумайте, они нам тоже объявили войну! Я стараюсь не реагировать, но какое нахальство объявить войну Штатам!.. Ну, всего хорошего…

— Но… — хочет перебить ее Софья.

— Что делать? Что делать? Я еду одна. Сегодня вечером.

— Да, мама уезжает, — говорит Корн. — Я бы тоже поехал, но врачи как сговорились: Баньоль, Баньоль, вас может спасти только профессор Баньоль… А умирать от рака что-то не хочется. Я получил разрешение остаться… деньги все могут… почти все.

— Скажите, пожалуйста, — обращается Софья к миссис Корн, — как по вашему учению — если не кого-то другого будут убивать возле вас, а наоборот, вас возле кого-то. Вы хотели бы, чтобы этот кто-то тоже не реагировал?

— Понимаю вас… Я осталась бы с сыном, если б могла ему этим помочь. А потом — картины. Мы купили триста картин.

— И, кажется, дешево?

— Даром. Быть в такое время в Париже с деньгами… Ну, до свиданья, душечка. До свиданья, Чарли. Веди себя хорошо, лечись, слушайся доктора. Гуд бай…

Она уходит.

Корн и Софья сидят несколько мгновений молча.

— Ах Софья, я так благодарен за то, что вы ко мне заходите, — вздыхает Корн. — Если бы вы знали, что меня мучает… Можете себе представить — мысли… Мысли, мысли, ужасные мысли. Давайте пить чай. Тут у меня в термосе… Трудно мне без Джексона.

— А где же он?

— Пропал. В первый день взятия немцами Парижа. Как в воду… (Задумался, замолчал.)

— Вот, я вам налила…

Корн очнулся.

— Удивительно, Софья Александровна, мы устроены. Вместо того чтобы благодарить жизнь за счастье родиться, ходить и дышать, мы проклинаем ее за то, что придется умирать… Неблагодарные мы существа…

— Вы стали философствовать.

— …и где только взять Мефистофеля?.. Все бы отдал за час молодости, за один час в моем старом Киеве… Киев, Киев. Куда только не заносило меня — нигде не дышалось так, как в Киеве… Долго я себе не признавался… Как это люди не понимают своего счастья? Самого простого, самого лучшего. Ходить по родному городу, смотреть, дышать… Мы с ней за руки держались, у нас в Киеве было принято не под руку ходить, а держаться за руку, когда гуляешь с девушкой… На самом верху она жила, на Лютеранской 33…

Зазвонил телефон.

Софья хватает трубку.

И вот она уже мчится по заснеженной улице.

Вбегает домой и бросается на грудь к отцу.

Счастливый Зайчик прыгает вокруг них, заливаясь лаем.

Генерал прижимает к себе дочь.

— Ну, тихо, тихо, все хорошо, родная… Ну, все, успокойся.

Софья усаживает отца на диван, садится к нему на колени, целует. Зайчик немедленно пристраивается к ним.

— Так что же случилось? Зачем они вызывали? Почему так долго? Ради бога…

— Не спеши. Дай сигарету.

— Да не мучай ты меня, папа!

— Послушай, что-то я давно не вижу большого чемодана — такой, с ремнями, знаешь?

— Чемодан?.. — настораживается Софья. — В чем дело, папа? Что случилось? Папа!

— Ничего плохого. Деловое предложение.

— Неужели… — поднимается Софья, — неужели ехать домой?

— Да. И в перспективе даже возвращение Благовещенского.

— И ты… ты…

— Я согласился. За себя и за тебя.

— Не может быть!

Наступает длительная пауза. Генерал закуривает. Софья стоит перед ним.

— Ты знаешь мои взгляды, Соня…

— Взгляды, взгляды… Это наши враги!

— Чьи — «наши»? Мои враги там — в Москве! Мои враги те, кто уничтожил Россию, уничтожил цвет нации, русскую культуру, государство, кто выгнал нас на чужбину, кто отнял у нас все — землю, звание, имущество, родину… Я ненавижу немцев — ты знаешь, но пусть немцы, пусть фашисты — кто угодно…

— Они не люди! — вскрикивает Софья. — Они залили кровью нашу родину! И их все равно выгонят — ты же слышал про Паулюса…

— Чепуха. Гитлер завоевал всю Европу. Но я не думаю, что этот идиот вечен. И когда они будут уходить — там должны быть мы, а не большевики.

— Папа, опомнись, умоляю тебя…

— Ничего не простил, ничего не забыл. Месть? А почему бы не месть? Это вы, господа большевики, показали миру, что можно мстить целому классу, не разбирая правых и виноватых.

— Но ты же русский!

— Именно… Постой, постой… Ты говоришь слова этих… Не может быть… посмотри мне в глаза… Соня, девочка моя… Я ошибаюсь, правда? Ну, ответь…

— Ты ошибаешься.

— Когда же это случилось?

— Ничего не случилось. Ничего. Но как ты можешь!.. Я ненавижу громкие слова, но, папа, наша родина истекает кровью и Франция, которая нас приютила, растоптана врагами…

— Немцы убьют тебя! Девочка моя, что ты натворила!

— Даже Деникин объявил себя на стороне родины, князь Оболенский просился в Красную Армию… Какие счеты, когда фашисты уничтожают русский народ!..

— Боже, как я был слеп… Упустил… упустил, подумать только…

Звонок.

— Как же не вовремя… — с досадой говорит генерал.

Софья открывает дверь. Важный сановник и камергер входят в переднюю. На этот раз оба в штатском.

— Мое почтение, Софья Александровна. Если не прогоните, принимайте гостей.

— Милости прошу, — говорит генерал, появляясь в передней.

Гости снимают зимние пальто, шарфы, входят в гостиную.

К а м е р г е р. Редкость в нынешнем неуютном Париже мирный семейный очаг.

В а ж н ы й с а н о в н и к. Да… редеет наш русский Париж… Ночью, знаете, не спится, и мысль все возвращается к этой октябрьской катастрофе… Кто же, думаю, виновник революции? Откуда начало? И знаете, кто начал? Гоголь, господа. Николай Васильевич Гоголь, и никто иной.

С о ф ь я. Пожалуйте, господа, чай на столе.

К а м е р г е р. С наслаждением…

Все переходят в столовую, усаживаются за стол.

Г е н е р а л. Почему же Гоголь?

В а ж н ы й с а н о в н и к. А «Мертвые души»? Вывел мерзкий пасквиль на российских помещиков… А наши имения были единственными очагами культуры в темном мужицком море…

К а м е р г е р. Вы слышали, господа, ужасную новость? Об отце Серафиме? Признаться, я было не поверил сначала…

Г е н е р а л. Прошу, угощайтесь.

С о ф ь я. Что же с отцом Серафимом?

К а м е р г е р. Вчера, во время воскресной службы, взял да и провозгласил за победоносное русское воинство… Представляете?

С о ф ь я. Но, может быть, он имел в виду…

В а ж н ы й с а н о в н и к. Кого? Какое еще существует русское воинство, кроме совдепской Красной Армии? Немцы ему не спустят, нет… Не те мальчики…

К а м е р г е р. А я, знаете, со злорадством одежу за успехами немцев в Совдепии. Они продвигаются, а я думаю — так вам и надо. Киев, Харьков, Минск, Ростов… Так их, так… Вышли к Волге? Чудесно. Дальше, дальше… Забирайте Питер, Москву… Я хочу, чтобы эту проклятую страну навсегда убрали с географической карты…

Софья резко встает:

— Положение хозяйки не позволяет мне сказать то, что я хочу сказать…

Г е н е р а л. Соня…

С о ф ь я. Во всяком случае, я прошу прекратить эти чудовищные речи.

Г е н е р а л. Но это мой дом!

С о ф ь я. Это русский дом!

К а м е р г е р. Хотите указать на дверь… Договаривайте…

Г е н е р а л. Господа, прошу вас…

К а м е р г е р (дрожа от оскорбления, негодования). Я удаляюсь. (Сановнику.) Надеюсь, и вы…

Г е н е р а л. Но, господа, здесь я хозяин…

К а м е р г е р. Благодарю за гостеприимство.

Он пропускает сановника.

Г е н е р а л. Какой позор! Я готов сам уйти из своего дома!

Камергер выходит, хлопнув дверью. Зайчик лает ему вслед.

Г е н е р а л. Ну… теперь уж никаких колебаний. Собирайся. В субботу едем. Где чемодан?

С о ф ь я. Этого не будет.

Генерал хочет пройти во внутреннюю дверь. Софья загораживает путь.

— Пусти, как ты смеешь!

— Не пущу. Пиши, что болен, что стар, пиши, что хочешь, но отказывайся…

Застонав вдруг, схватившись за голову, генерал опускается на стул.

— Враги… враги…

Зайчик растерянно смотрит то на одного, то на другого.

Изображение вдруг расплывается, слышен глухой удар.

Кабинет гестапо. Ночь. В комнате горит электрический свет. Софья лежит на полу, потеряв сознание.

Солдат, сидящий в кресле у стола, откладывает газету, неторопливо встает, берет графин и, опрокинув его, выливает воду на лицо Софье.

Дрогнули веки, открылись.

— Встать, встать!..

Солдат грубо хватает Софью за плечи, поднимает, ставит к стене.

Софья медленно обводит глазами комнату, как бы впервые увидев ее. Здесь была некогда гостиница, гостиничный номер. На стене выцветшее пятно — место, где висела картина. Кресла тоже тут, видимо, остались от прежней жизни. А вот огромный стальной сейф, письменный стол. За столом развалился в кресле все тот же солдат. Окно… раскрытое окно… Огни Парижа, ночное небо.

Возникает музыка. То ли это реальность — музыка, доносящаяся откуда-то, или она тоже какое-то воспоминание…

Софья вдруг бросается к окну. Она бежит к окну, выбросив вперед руки… Но солдат вскакивает с места. Он перехватывает ее в последнее мгновение, когда Софья почти за окном.

Слышатся крики, топот ног, в кабинет вбегает несколько гестаповцев.

— Убрать! Убрать ее отсюда…

Темнота.

Раздается голос Софьи. Это прерывистый шепот, сменяющийся по временам вздохом, тишиной. Едва намечаются, а потом становятся яснее какие-то круги, нечто вроде тех, что появляются на воде, когда в нее бросают камень. И только несколько позже сквозь эти круги начнет вырисовываться вначале смутное, а потом все более ясное изображение.

Светлое пятно становится четким и превращается в электрическую лампочку.

Вместе с Софьей, к которой возвращается сознание, мы осматриваем помещение, в котором она оказалась. Это ванная комната в гостиничном номере.

Софья лежит на кафельном полу.

Г о л о с С о ф ь и. Где я?.. Да… гестапо… Здесь отель был… да… тот самый… Континенталь… Поднимись… ну, поднимись… Пожалуйста… поднимись…

С великими усилиями она пытается приподняться, падает, еще, еще, еще попытка, и наконец ей удается сесть на полу, прислонившись к стене.

— …Континенталь… Здесь ресторан… с Сережей… Такая лепка безвкусная… амуры на потолке… Когда же это случилось?.. с листовками… когда в тот день? Новогодний? Я помню… взяла листовки у Сережи… краской пахли… в сумку… понесла домой…

Улица, снег. Немецкий патруль останавливает Софью.

— Документы, документы… — протягивает руку офицер.

Софья подает ему так называемую «карт д’идентите» — удостоверение личности.

Второй офицер, то ли заинтересовавшись Софьей, то ли просто так, говорит:

— Вместительная у вас сумочка… целый чемодан. Что же фрейлейн в нем носит, если не секрет?

— Секрет? Что вы, никакого секрета, — отвечает Софья. — Самые обыкновенные бомбы, месье.

Офицеры рассмеялись, Софье возвращают ее «карт д’идентите», и она идет дальше.

Софья дома, в своей комнате. Снимает меховую шапочку, прячет сумку в шкаф, запирает его и привычно кладет ключ на книжную полку, за книги.

Г о л о с С о ф ь и. Именно так. Я положила ключ на обычное место. У меня не было никаких опасений. На следующий день я должна была передать эти листовки связному… В какое же время все случилось? Я долго была дома и только часов в пять ушла… Ну, конечно, это произошло перед вечером, ни меня, ни папы не было — Лялька приходил за своими вещами с этим типом… Ключ от парадного у Ляльки оставался… А когда я вернулась… Кто же тогда был у нас в гостях?..

В гостиной, кроме Софьи, мы видим профессора Баньоля и графа — господина, с которым мы уже познакомились, когда он рассказывал о своей ленте Андрея Первозванного. На столе раскрытая коробка конфет, чашка чая. Зайчик в кресле, в углу.

— Настоящие конфеты… — всплескивает руками Софья, выбирает одну и отправляет ее в рот. — Где вы их достали, мэтр?

— Пациент, конечно.

— Тот немец? Рыжий, из пятой палаты?

— Да. Выписался сегодня. Везучий. А что генерал?

— Папа неважно чувствует себя. Просил извинить.

Г р а ф. Когда же, профессор, покончат, наконец, с проклятым раком?

Б а н ь о л ь. Когда это случится — вы сами узнаете. Во всем мире люди будут кричать «ура» и обниматься, будут демонстрации, флаги… Боюсь только, что к этому времени сделают такой снаряд, который весь этот веселый мир разнесет на куски… Да… снова сегодня, даже в новогодний день, красные афиши…

Г р а ф. Эти расстрелы…

С о ф ь я. Кто же?

Б а н ь о л ь. Заложники. Двадцать имен.

Г р а ф. Да, оскандалились вы, французы. С Гитлером воевать — это вам не с русскими эмигрантами…

Звонок. Софья выходит и возвращается с Моро.

М о р о. Мое почтение. С новым годом, господа! — Он пожимает руку графу, протягивает руку Баньолю: — Дружище…

Однако Баньоль продолжает держать чашку в одной руке и блюдце — в другой.

— Прости. Обе заняты.

Моро обращается к Софье:

— Как отец? Здоров? Я в Париж ненадолго. Несколько деликатных поручений маршала.

Софья подает Моро чашку чая.

— Я делаю карьеру — подаю чашку министру французской республики.

Б а н ь о л ь. Республики больше нет. Они ее ведь отменили — там, в своем казино в Виши.

М о р о. Оставь. Я должен с тобой серьезно поговорить, Жак.

Б а н ь о л ь. Ты? Со мной?

Г р а ф. Господа, вы слышали, у немцев катастрофа — они никак не могут узнать, кто во Франции еврей, кто не еврей. В России было просто: жид — так у тебя в паспорте и значится. А ваши французы… как же: республика, коммуна, палата депутатов… в документах ничего. Все французы. Вив ля Франс.

М о р о (Баньолю). Я заеду вечером. Можешь относиться ко мне, как хочешь, но у меня поручение…

Б а н ь о л ь. Считай, что ты мне уже его изложил и я уже отказался.

М о р о. Но, Жак, ты не знаешь…

Б а н ь о л ь. Я знаю, от кого оно, и этого достаточно. Передай, что профессор Баньоль очень занят и в дальнейшем у него тоже никогда не будет времени для сотрудничества с предателями Франции.

М о р о. Я полагаю, господин Баньоль, что даже наша сорокалетняя дружба не дает вам права на эти слова.

Б а н ь о л ь. Сорокалетняя ошибка.

М о р о. Будем считать ее исправленной. (Софье). Позвольте откланяться.

Б а н ь о л ь. «Лучше быть живым рабом, чем мертвым героем»… Франция не забудет это «мо» своего знаменитого романиста Поля Моро. Это так верно сказано: «живым рабом»!

Дверь ванной комнаты резко открывается. Входят двое эсэсовцев.

— Встать! Встать!

Они грубо подхватывают Софью под руки и выводят.

В кабинете Софью сажают на этот раз не у дверей, а на стул против стола следователя.

На окне — решетка.

Рядом со следователем важный гестаповский чин.

— Будете говорить? — обращается следователь к Софье.

Она молчит.

— Можно начинать? — спрашивает следователь чиновника.

Рассматривая Софью, тот чуть наклоняет голову.

— Впустите.

Дверь открывается. Алексей — брат Софьи — входит и останавливается, испуганно глядя на гестаповца. Пауза.

Алексей медленно переводит взгляд, видит Софью и, вскрикнув, закрывает лицо руками.

— Сюда, сюда пройдите. Сядьте.

Алексей опускается на стул против сестры. Софья в разорванном, окровавленном платье, покрытая рубцами, с висящей плетью — сломанной — рукой.

С жалостью смотрит Софья на брата. И он смотрит на нее. Слезы льются по лицу Алексея. Руки судорожно сцеплены.

— Свидетель, откуда вы достали вот это? — спрашивает его следователь, показывая листовку. — Расскажите подробно.

Но Алексей дрожит, глотает слезы, не может говорить.

— Ляля, успокойся, — тихо говорит Софья, — нехорошо…

— Ваши показания записаны, и требуется только, чтобы вы их повторили. Не пытайтесь ничего менять, не советую… Ну…

— Сейчас, — все еще дрожа, говорит Алексей. — Сейчас… дайте глоток…

Гестаповский чин наливает воду, пододвигает к краю стола стакан.

Зубы стучат о край стакана, рука Алексея дрожит, вода расплескивается.

— Ну, потрудитесь говорить. У нас нет времени…

— Все тогда вышло… случайно… совсем случайно… Я жил уже не у отца и только пришел за своими вещами…

Маленький ключ вставляется в отверстие английского замка.

Ляля открывает дверь и вместе со Светом Стрельцовым входит в переднюю.

Л я л я. Никого… Не раздевайся. Морозиловка у них — жуть. Сложу вещички, и поедем. Что же Корн?

С в е т. Анекдот. Я ему — возьмите в компаньоны. У меня теперь большое состояние. Закрутим порнографические фильмы — мир закачается… а то ведь я деньги спущу. Он смотрит как собака, у которой зубы болят… «Мне теперь не до кино. А деньги вы и так спустите». И пошел. Нос на квинте, хвост поджат. Америка… Слушай, твои и не знают, что живут уже в моем доме?

— По-моему, не знают.

— Вот не думал, что стану капиталистом.

— Почему тебе так везет? Я что только не пробовал.

— Твой коммерческий потолок — свистнуть у сестры монету на бистро, да и то, с тех пор как старик тебя отселил… Ну, почему ты не удержался в управляющих? Немцы тебе такую должность дали. Эх ты, и зачем я их просил! Червь ты.

— Я не червь.

Комната следователя. Алексей замолчал.

— Ну, дальше… говорите, почему замолчали? Все ведь уже записано.

Комната у Звенигородских.

Алексей продолжает говорить:

— …я не червь. И с немцами не вожусь, как некоторые…

— Дурак ты, дурак.

— Дурак — не предатель.

Свет достает из кармана маленький гробик, показывает Алексею:

— Не твоя работа?

На гробике написано: «Вот что тебя ждет, предатель!»

— Не ты? Да нет, ты и на это не способен. Эх ты, червь, думаешь меня можно оскорбить этим словом? Да, я предатель, изменник, такой же, как князь Курбский, Кориолан. Только мещанин не поймет, что история, бывает, не только дает право стать изменником родины, но обязывает к этому. Мы, эмигранты, имеем нравственное право и даже долг… Да что я с тобой говорю, ничтожество.

Алексей заглядывает в буфет, свистит. Свет достает из кармана плоскую бутылку.

Алексей берет бутылку дрожащими руками.

— Это что? Какой?

— Пей, потом разберешься.

Алексей выпивает стопку, хватается за горло:

— У-ухх… Ну и ну… вещь… полжизни за кусок лимона… Видел твоих бывших. Ну и шик-бабы стали. На французов и не смотрят…

Он наливает и протягивает Свету стопку.

— Не хочу. Забирай всю флягу.

— Не шутишь?.. Ваше драгоценное…

И без того нетрезвый Алексей, опрокинув подряд две стопки, окончательно захмелел.

— Слушай, тс-с… Это что? Знаешь?

Алексей показывает два поднятых кверху пальца.

— Видал, — отвечает Свет, — по утрам всюду намалевано. Даже на писсуарах. Немцы стирают…

— Давай ухо… Это латинское «ве» — «виктуар» — победа. Понял? Немец-перец, колбаса, кислая капуста, скушал лошадь без хвоста и сказал — «как вкусно»… Мне один сказал — вчера двух пускали в расход — француза и русского… вместе связали… а? Аллегория?

Разговаривая, они проходят по коридору, по направлению к комнате Алексея. Но у Софьиной двери Алексей задерживается:

— Гм… посмотреть у Сони…

Он входит в комнату. Свет остается в дверях.

— …Если только ключ на старом месте… — бормочет Алексей.

Засовывает руку за книги, достает ключ.

— Ну-ка, ну-ка…

Отпирает шкаф. Там сумка.

— …а, старая знакомая… гм… Ни сантима, что за свинство…

— Роешься по сумкам, червь…

Алексей вытаскивает листовки, взглянул, свистнул. Поспешно засовывает их обратно.

— Что ты там прячешь, — говорит Свет, — ну-ка…

— Да нет тут ни сантима…

Свет поднимает упавшую листовку, читает.

— Отдай, я положу на место.

— Вот открытие!

— Пожалуйста, Свет, отдай.

— «…создавайте подпольные группы Сопротивления, готовьтесь к возобновлению вооруженной борьбы, остерегайтесь болтунов и предателей, собирайте и доставляйте нам полезные сведения»… Кто бы подумал… Софья Александровна…

— Свет, ты никому не расскажешь, правда? Дай сюда.

Свет складывает листовку, кладет в карман.

— Свет, мы друзья. Ты не можешь сделать такую подлость.

— Именно эту подлость я собираюсь сделать. Ну, Сонечка…

— Свет, ради бога, ты не можешь, не смеешь…

— Убери руки. Идем.

— Я не позволю, не дам…

— Иди, иди, червяк. Ладно, я еще подумаю… Запри. Ключ на место…

Кабинет гестапо.

Алексей закончил рассказ. Сидит, опустив голову.

С л е д о в а т е л ь. Вы слышали показания свидетеля. Есть еще второй — господин Стрельцов. Вы полностью изобличены. Можете смягчить свою участь только чистосердечным раскаянием. Если дадите нам сведения о членах организации, о явках и паролях… Не заговорите — будете казнены, а до того… сами знаете, что вас ожидает до того…

Вдруг Алексей падает перед Софьей на колени, истерически крича:

— Прости! Прости! Помилуй меня!

Он ползает у ее ног, хватается рукой за оборванный край платья, целует его.

Следователь нажимает кнопку звонка. Входит солдат.

— Уберите.

Солдат подхватывает Алексея под руки.

— Идите, — говорит следователь. — А ну,-марш отсюда, если не хочешь остаться.

Солдату приходится почти тащить Алексея. Тот рвется назад, протягивает руки к Софье:

— Ради бога… скажи… помилуй… Соня, Соня, Сонечка…

Дверь закрывается.

Важный гестаповский чин обходит стол, садится против Софьи на место, где сидел Алексей.

— Итак, фрейлейн, у нас с вами последний разговор. Все, что вы испытали до сих пор, было детской игрушкой по сравнению с тем, что вас ожидает. А когда кончатся пытки, вас не будут расстреливать, нет. Женщинам мы отрубаем голову. Подумайте еще раз. Ради чего? Ни здесь, ни на родине никто даже не узнает о вас никогда… Итак?..

Пауза.

Гестаповец встает.

— Что ж… Продолжим…

Следователь нажимает кнопку звонка.

Темнота. Музыка. И как когда-то вначале замелькали в тумане то березовая рощица и барский дом на холме, то белочка, бегущая по ветке, распустив роскошный хвост, то только туман клубится, то девочка — маленькая Соня — бежит по саду и черная собачка радостно гонится за ней. И снова туман, туман, туман — множество оттенков от белого до черного, то он плывет, то клубится, то несется с бешеной быстротой… туман, туман…

Софья входит в кабинет профессора Баньоля.

— Что с вами? — спрашивает Баньоль. — Что случилось?

— Немцы предложили отцу ехать в Россию, и он согласился… Заперся теперь у себя… Как могут близкие, родные люди…

— Дорогая моя, границы теперь проходят не между государствами, а между людьми, сквозь семьи, через сердца проходят…

И снова Софья входит в тот же кабинет профессора:

— Пришли…

— Гм… вы уверены, что это не провокация?

— Мне кажется… у них честные глаза…

— Самые честные глаза обычно у начальников полиции. Вы проверили, как условились?

— Да. Они от коммунистов.

— Ну, что же, пригласите…

Софья вводит в кабинет двоих — молодого, модно одетого человека и рабочего средних лет.

— Знакомьтесь, — говорит она, — месье Пьер, месье Жан.

— Ты?.. — удивленно обращается Баньоль к молодому.

— Метр! — он бросается к профессору, тот его обнимает.

— Клод! Вот кто этот таинственный незнакомец!

— А я ожидал встретить кого угодно…

— Он был моим самым ленивым студентом, — говорит Софье Баньоль.

— Это наш великий Баньоль, — сообщает молодой своему спутнику.

— Ну, ну, без грубой лести, — обрывает Баньоль. — Позволь, Клод, так ты коммунист! — И, обращаясь к рабочему: — И вы держите в партии этого шалопая?

— Заверю вас, он отличный боец и отличный товарищ.

— Гм… гм… чего же ждут от нас коммунисты?

Р а б о ч и й. Оружия. Наши люди гибнут потому, что у нас не хватает оружия… Мы понимаем, конечно, что вы сами не можете решить…

Б а н ь о л ь. Мадемуазель Софи, я могу попросить вас… по чашечке кофе. Садитесь, пожалуйста, господа, желудевый, но все-таки кофе… Конечно, я могу только передать… Вы не находите, господа, что Гитлеру нужно дать медаль за сплочение французов? Если бы кто-нибудь сказал, что я буду вести переговоры с коммунистами…

К л о д. Многие только теперь осознали себя французами. Жили не задумываясь о том, кто они… Но цена дорогая… очень дорогая цена…

Р а б о ч и й. Мы себе даже не представляем, какие гигантские массы французов втянуты в Сопротивление… Спасибо, приятно вот так посидеть по-человечески… как в старое время…

Б а н ь о л ь. Да, Франция поднимается… поднимается… Спасибо, Софи. А себе?

Вдруг пронзительно взвыла сирена.

На миг все замерли.

Баньоль бросается к окну.

По улице проносятся — одна за другой — пять полицейских автомашин.

— Мимо… — с облегчением произносит Баньоль.

Ослепляющий луч мощного прожектора направлен в лицо Софьи. Мы не видим ничего, кроме ее лица и светового луча.

Глаза Софьи закрыты, но отвернуть голову она, как видно, не может — чудовищной силы свет бьет прямо в лицо. Брови страдальчески сдвинуты, закушена губа.

— Ну, как настроение, фрейлейн? Будем говорить?.. Ну, ну, как хотите… у нас есть время…

Голос следователя гулко звучит под сводами подземелья, которые угадываются в полутьме.

Здесь в углу на обыкновенном канцелярском письменном столе горит лампа, за столом двое гестаповцев — следователь и все тот же важный чин.

Снова крупный план. Лицо Софьи. До предела напряжены мускулы лица. Дрожат веки. Все так же закушена губа. По временам судорога пробегает по лицу.

Чин предлагает следователю сигарету, они закуривают.

— Итальянская?.. — взглянув на марку сигареты, говорит следователь.

— Да, итальянская, итальянская, — вздохнув, откликается чин. — Теперь забудьте… у меня был запас.

Что-то чуть-чуть изменилось в лице Софьи. До нее долетают слова гестаповцев.

— А вы слышали?.. — следователь понижает голос, слов теперь не разобрать.

— Да, да, да… — сокрушенно отвечает чин, — кто мог предвидеть?..

Из-под закрытых век Софьи скатываются две слезинки, и вдруг она, не открывая глаз, улыбнулась.

Г о л о с С о ф ь и. …Владик, Владик, дорогой мой… ты слышишь, Владик?..

В гостиной комнате в доме генерала Софья и профессор Баньоль. Софья напряженно смотрит в окно.

— Что это? Такси заезжает к нам во двор… Да, это Валя. Ну, конечно, Валя Охотников…

— Вы его ждали?

— Нет. Почему с черного хода?

Зайчик насторожился, вскочил, прислушивается.

Стучат.

— Может быть, вам уйти?

— Открывайте.

Софья выходит на кухню. Маленькая дверь черного хода.

— Кто там?

— Я… Валентин… Скорее…

Софья открывает дверь. За нею Охотников, поддерживающий человека в изорванной, окровавленной лагерной одежде…

— Боже мой… давайте я помогу… Сюда…

Вдвоем они вносят Владлена Романова в гостиную. Баньоль помогает им.

— На диван.

— Подстелить бы… кровь…

— Господи, какие глупости. Подушку подложите… да он весь изорван… Метр, счастье, что вы…

Баньоль наклоняется над Романовым.

Охотников шепотом быстро говорит. Софье:

— Какую-то мерзкую старуху отвозил в деревню… Возвращаюсь — что-то мелькнуло за деревом… проскочил… Нет, думаю, что это было?.. Разворачиваюсь… Так и есть. Смотрит на меня, молчит. Вижу лицо, глаза… Русский? Русский, оказывается. Из лагеря бежал. Советский лейтенант. Я его в машину, на пол. Куда, думаю? Ко мне? Консьержка сразу в полицию. К вам. Больше некуда.

— Вот записка, — Баньоль подает ее Охотникову, — быстро в клинику. Инструменты, прочее. Пусть приедет Сергей. Ассистировать.

— Моментом… — отвечает Валентин и выбегает из комнаты.

— Пуля в груди, — говорит профессор, — выходного отверстия не нахожу. Видимо, искусан собаками. Большая потеря крови.

— Вы думаете?..

— Попробуем. Телефон в передней?

Баньоль выходит.

Софья; наклоняется над Владленом, лежащим без сознания.

Генерал у себя в кабинете. Услышав шум, он выходит в гостиную.

— Что случилось? Кто это? Почему кровь? Кто такой, я спрашиваю.

— Раненый. Профессор будет его сейчас оперировать.

— Какой раненый? Что происходит в моем доме?

— Это русский офицер. Бежал из лагеря.

— Русский?.. Советский?

— Да. Советский.

— Позволь, почему у нас? И ведь за это расстрел…

Баньоль возвращается, подходит к Романову.

— Его надо изолировать. Кто-нибудь может зайти.

— В папин кабинет.

— Поднимайте осторожно. Заходите с той стороны… тихо…

— Что вы делаете?.. — говорит генерал. — Я не позволю…

— Поддержи его, папа…

— Слышите, я не позволяю…

— Ну! Поддержи ноги. Ради бога, осторожно…

Генерал поддерживает нош Романова, помогает нести его и говорит:

— Черт знает что! Я не разрешаю, слышите, не разрешаю… Это мой дом, в конце концов…

Раненого вносят в кабинет генерала.

Все так же ослепительно бьет луч прожектора. Голова Софьи опущена. Глаза закрыты — она потеряла сознание.

— Воду, воду, — слышен за кадром голос следователя, — давайте воду.

Ударяет мощная струя воды. Сознание возвращается. Судорога боли пробегает по лицу.

Г о л о с С о ф ь и (шепот). Еще нет… боже мой… еще не все…

Снова бессильно опускается голова, и снова ударяет вода.

Негромко зазвучала гитара, потом вступает мужской голос:

Кабинет генерала. Вечер. Задернуты шторы. В кресле Владлен Романов. Он в полосатых пижамных штанах и в генеральском кителе, наброшенном на плечи. Левое плечо перевязано. Владлен перебирает струны гитары, тихо напевает.

Софья сидит за столом отца. Слушает, подперев лицо руками. Зайчик у нее на коленях.

— Не надоело? — перебивает песню Владлен.

Софья отрицательно качает головой.

— У нас ее каждый знает. Мне кажется просто невероятным, что кто-то может ее не знать…

— На круг? — удивленно спрашивает Софья.

— То есть танцевали…

Пауза. Владлен молча перебирает струны.

— Нет, плохо еще слушаются…

Он сгибает и разгибает пальцы.

— Знаете, Владик, — говорит Софья, — у меня совершенно реальное ощущение, что эти дни я была дома, в России, вместе с вами. Мне кажется, я могла бы даже нарисовать все места, где мы были. Воробьевы горы и громадный зал Политехнического музея с таким крутым, крутым амфитеатром, и Красную площадь, и улицу Горького, и ваш дом у зоопарка, на Конюшковской…

— …двадцать восемь…

— …квартира четырнадцать, верно? А телефон? Какой у вас номер?

— У нас телефон коммунальный. Общий для всех жильцов квартиры. У нас три семьи живут. Телефон дэ два двадцать пять сорок пять.

— Легкий номер. Надо запомнить. А то как я позвоню вам, когда приеду? Алло! Это дэ два двадцать пять сорок пять?

— Да, вам кого?

— Владика попросите, пожалуйста, Владлена.

— Владлен у телефона. Кто говорит?

— Владик, это я, Соня.

— Какая Соня? Не помню.

— Это я, Владик, Соня, парижская Соня… Вот я приехала. Неужели забыли? Такая толстая, неуклюжая дама…

— А… с большой бородавкой на носу?

— Да, да, совершенно правильно.

— Гм… бородавку помню, а вас не помню.

— Владик, неужели вы все забыли?

— Гражданка, зачем вы пристаете к постороннему мужчине? Я занят. И не общаюсь с иностранками.

Владлен как бы кладет трубку на рычаг.

Они смеются.

— Господи, какое все-таки счастье, что удался побег, — говорит Софья.

— Что бы вам еще сыграть? — Он берет несколько аккордов.

— Нет, Владик, лучше расскажите, почему вы попали в тюрьму — ведь немцы должны были держать вас в концлагере?

— Я там и был, но оттуда угодил в тюрьму.

— За что?

— Да так, одна история… Честно говоря, не очень аппетитная.

— Расскажите.

— Правда, это неинтересно.

— Но я прошу.

— Видите ли, у нас в лагере появились два типа. Русские. Вербуют к Власову. Обещают золотые горы. Люди умирающие, иной не встает уже, а не идут, не продаются… Сосед у меня, учитель из Сухиничей — глаза едва светятся, отходит человек… и так это буднично, просто говорит им: «Подлецы, повесим вас». И все. Не дышит. Ну, а кто послабее духом — не выдерживают, записываются. И вот мы с тремя москвичами принимаем решение. Заводим с этими вербовщиками разговор — то да се, какую выдают одежду, питание, какие вообще условия у Власова… И во время разговора заходим с ними за барак… В общем, мы их задушили. А что было делать? Задушили тихо, без шума. И все-таки дело открылось. Вот тогда-то нас в тюрьму.

— Как же вы оттуда бежали?

— Но вот это уж действительно неинтересная материя.

— Один бежали?

— Нет, с другом. С Суховым Александром, лейтенантом Суховым, Сашей… Меня схватил часовой, Саша на часового… Прикончили они его тут же…

— А вы? Это вас тогда приговорили к расстрелу?

— Да.

— Ну, и как же…

— Вывели сразу пятьдесят человек. Поставили у рва… Опомнился — живой. На мне тяжесть — трупы горой. Хочу выкарабкаться — невозможно. Ров глубокий. К счастью, его еще не засыпали…

— Как же вы выбрались?

— Да так, под утро вылез. В боку дырка, ползу как краб, рану рукой зажимаю… Да что я, в самом деле, разжалобить вас взялся?..

— Нет, нет, Владик, рассказывайте, пожалуйста, дальше. Я хочу все знать.

— Ну, что рассказывать… В общем, дела складывались довольно однообразно. Хватали, опять бегал, в вагоне пол разбирали. Из Бан Сен Жана мы удирали — есть такой лагерь смерти в Лотарингии. Двадцать человек нас бежало. Французы прятали, французские крестьяне. Мы спрашиваем — где у вас партизаны? Нашли. Так я стал комрад Вольдемар, О французах я совершенно изменил мнение. Раньше думал — что за нация? Гитлер проглотил их, как бутерброд. А тут… Каких я золотых ребят видел! Мы, славяне, среди них были, конечно, каплей в море. Всего трое нас, русских, в отряде. Но французы нас признали. Меня даже избрали командиром. И я этим очень гордился. Это была моя вторая выборная должность в жизни — я профоргом был на курсе. Ну, потом каратели — дальше вы все знаете…

Пауза, и снова переборы гитары.

— Владик, а когда вы не стриженый — какие у вас волосы?

— Сама неопределенность. Нечто среднее между шатеном и блондином.

— А как причесаны?

— Назад. Лицо кажется более интеллигентным. Заменяет недостаток образования. Я ведь в сорок первом только на второй курс ИФЛИ перешел.

— ИФЛИ? Что это? Ваш институт?

— Конечно. Мне кажется странным, что кто-нибудь может не знать названия нашего знаменитого ИФЛИ. Институт истории, философии, литературы. Почти все наши ушли добровольцами. Кто жив из них? Был у нас такой Павлик — вся Москва его «Бригантину» пела…

— А вы тоже писали стихи?

— Кто не грешил в юности?

— Прочтите что-нибудь свое. Не забыли?

— Не забыл, да стихи нестоящие.

— Пожалуйста.

— Ладно, только чур, не смеяться. Терпите, раз сами захотели.

Замолчал Владлен. Молчат они оба.

— Свинство, конечно, что я вас своими стихами терзаю. Я всегда презирал ребят, которые зачитывали людей своими виршами. А сам вот пал — не удержался.

— Когда вы эти стихи написали?

— Да давно… на фронте еще… Соня, вы думаете, они сегодня придут за мной?

— Да, безусловно. Там был один коммунист, член ЦК. Я все про вас им рассказала.

— А то у меня начинается воспаление совести. Отлежался тут у вас, а война идет.

— Вы бы поосторожней были.

— Я присягу принимал, я солдат. А вот кто вас тянул в самое пекло? Вообще странно, что в Сопротивление мог пойти человек из такой семьи. Знаете, иной раз слушаю вашего отца и думаю: вот бы показать его на наших политзанятиях, когда мы над Кратким курсом позевываем, — вот была бы иллюстрация… Или ваших гостей показать: «Господа, пожалуйте»… «Баронесса, вашу ручку»… Честное слово, мне иногда кажется, что я в театре, во МХАТе где-нибудь… Вот бы посмотрели наши студенты — умерли бы со смеха: Владик Романов в генеральском доме, у белоэмигрантов…

Помолчали, смотрят друг на друга.

— Вы действительно поедете в Москву, Соня?

— Как только кончится война. И навсегда.

— Твердо решили?

— Абсолютно. Ничто меня не удержит. Я хочу домой. Вы меня встретите?

— Ну, конечно. Это будет, наверное… на каком же… наверное, на Белорусском вокзале. Подойдет поезд… Знаете, иногда я думаю — не было бы войны… неужели я мог бы не знать, что вы есть на свете?.. Ничего не знал бы, не подозревал бы даже…

— Правда, жили на разных планетах. Владик, вы сделаете, о чем я попрошу?

— Конечно.

— Слово? И смеяться не будете?

— Слово. Не буду.

Софья снимает с себя и протягивает ему крестик на золотой цепочке.

— Это что такое?

— Мой крестильный крест. Наденьте. И никогда не снимайте.

— Что вы. Это невозможно.

— А слово?

— Надо мной смеяться будут. И еще проработают. Я ведь комсомолец.

— Владик, пожалуйста… Я очень прошу…

— Всегда был тряпкой… — Владлен подставляет голову.

Софья надевает на него крестик.

— Ладно, — говорит Владлен, — пускай прорабатывают.

Суд. Он происходит все в том же бывшем отеле «Континенталь», в зале, где помещался ресторан. Трое судей, секретарь и прокурор. За спиной Софьи конвоир. Никого больше в зале суда.

Раны зажили, но грубый рубец пересекает щеку Софьи — от угла рта к уху.

Позевывает, прикрывая рот рукой, судья, перелистывает дело.

Прокурор тоже углубился в бумаги. Когда он поднимает голову — мы узнаем в нем немецкого студента, который был с Софьей во время драки в парижском «Буат де нюи».

Секретарь суда, держа в руке бумагу, стоя читает ее.

Невдалеке от Софьи зарешеченное, но открытое настежь окно. Оттуда доносится щебет птиц, шум ветра, раскачиваются верхушки больших деревьев. И только эти шумы слышит Софья, а с нею вместе и мы.

Софья смотрит в окно, в то время как секретарь суда беззвучно оглашает обвинительное заключение…

И снова мы в доме генерала.

Все так же сидят друг против друга Софья и Владлен. Она за письменным столом, положив подбородок на руки, молчит, глядя на Владлена. Он также молчит и смотрит на нее. Пальцы едва слышно перебирают гитарные струны.

Не меняя позы, тихо спрашивает Софья:

— А вы действительно давно сочинили это стихотворение про марсианку?

— Вчера.

— Я так и думала.

И снова они молчат, глядя друг на друга.

Слышно — кто-то вошел в переднюю.

— Папа…

Генерал входит с пакетом, кладет его на стол.

— Ну, что нынче на улицах!.. Говорят, приехал некто — то ли Геринг, то ли сам фюрер. Вот кое-что достал… — Софья разбирает пакет, накрывает на стол тут же, в кабинете. Генерал достает из-за шкафа большой чемодан с ремнями, раскрывает его, начинает укладывать вещи.

— Ну-с, юноша, — говорит он, — собираетесь снова в бой?

— И вы тоже, если не ошибаюсь? Немцы присвоят вам свое звание — как там у них генералы называются…

— Мне достаточно моего, русского. Все собираюсь вас спросить — что это у вас за имя — Владлен? Такого и в святцах нет.

— Родители назвали. Владимир Ленин — сокращенно Владлен…

— Гм… вот как… Ну, а как солдаты… красноармейцы к вам обращаются: «товарищ»?

— Товарищ старший лейтенант.

— Гм… А к генералу? Тоже…

— Тоже. «Товарищ генерал, разрешите обратиться».

— С ума можно сойти.

Генерал перестает укладывать вещи, садится против Владлена.

— Послушайте, нынче мы оба отправляемся в долгий путь, кто знает — кого что ждет, давайте поговорим как человек с человеком. Не часто, я думаю, бывают такие встречи…

— Единственная, наверно.

— Как вы думаете, если стрела попала в сердце и ходит, живет с ней человек годы, десятилетия… Вынуть нельзя… и не умираешь, живешь… Ведь больно…

Владлен молча слушает.

— Хорошо. Допустим, то, что случилось, принесло даже счастье пролетариям, мужикам, пусть… Но мы… наши дети? Поймите, какой несправедливостью, какой страшной жестокостью была революция для нас…

— Наверно, это была и вина и трагедия вашего класса.

— Ага! Вы это понимаете!

Звонок. Софья выходит в переднюю, посмотрев в глазок, открывает дверь. Входит дряхлый старик со свертком в руках.

— Мое почтенье…

— Знаю, — говорит Софья, — заходите, пожалуйста.

Они проходят в кабинет.

— Вот, Владлен, вам принесли одежду.

Старик кладет рядом с Владленом сверток.

— Тут все есть. Будете француз с головы до ног.

— Вы тоже из России? — спрашивает Владлен.

— Я буду из Екатеринослава.

— Похоже, вы не помещик, не капиталист — почему же эмигрировали?

— Все вышло через вывеску — «Часовщик Яков Золотницкий». А вся моя фабрика — это я и моя лупа. Тут гражданская война, большевики. Кто-то им делает террор, а они ночью берут заложников. И, конечно, Золотницкого. Заходят в наш двор и по ошибке вместо Золотницкого забирают соседа — Златопольского. А утром в газете — «заложники расстреляны» и среди них я, Яков Золотницкий… Так что, по-вашему, я должен был ждать, чтобы они исправили ошибку?

— А здесь?..

— Тоже чиню часы у хозяина. Глаза уже… Мне восемьдесят шесть лет. А почему я помогаю коммунистам? Внук…

— Спасибо, товарищ Золотницкий. Передайте привет внуку.

— Вы даже не можете себе вообразить, что для моего мальчика будет, когда я скажу — тебе передал привет советский офицер.

— Старший лейтенант Романов.

— Не забуду. Когда будете там — у нас, расскажите, что живет такой анекдот… До свиданья, старший лейтенант Романов.

Софья идет провожать старика и возвращается.

Владлен подходит к генералу:

— Александр Иванович, в вашем доме меня спасли. Я это ценю, тем более, что вы, рискуя жизнью, укрываете своего врага. И все же мой долг сказать прямо, чтобы вы знали мое мнение — ваш отъезд в Россию с немцами — это измена родине…

— У меня ее давно нет…

Суд. Говорит судья. Что-то отвечает секретарь, потом говорит прокурор. Он старается не смотреть в сторону подсудимой и только изредка, коротко взглянув на нее, сразу же отводит взгляд.

Софья смотрит на него, слушает.

Г о л о с С о ф ь и. …Почему мне совсем не страшно?.. Совсем… Где я видела этого человека?.. И голос… странно…

Мы снова в кабинете генерала и слышим те же слова:

— Ваш отъезд в Россию с немцами — это измена родине…

— У меня ее давно нет…

— Неправда, есть. Если б вы видели, что фашисты творят на нашей земле…

— Я этому не сочувствую.

— Владлен, напрасно тратите время, — говорит Софья.

— Вы делаете непоправимый шаг, Александр Иванович.

— Если я оставляю своего ребенка и еду — поймите силу моей ненависти к большевикам!

— Ну вот, за вами, — говорит Софья, глядя в окно, и идет открывать дверь.

Входят Сергей и Охотников.

Охотников проходит в комнаты.

Сергей и Софья задерживаются в передней.

— Ты прости меня, Сережа… — тихо говорит Софья.

— Ну, что ты, что ты… Да и за что?

— Так, вообще… Прости, дай руку.

Сергей протягивает руку, и Софья вдруг целует ее.

— Что ты… Соня…

Они входят в кабинет.

Охотников помогает Владлену переодеться.

— Послушайте, товарищ Охотников, — говорит Владлен, — я вас даже не успел поблагодарить.

— Чепуха. Сам рад. Софья Александровна, свет моей души, самой, самой… вот такой малости не найдется? На дорожку…

— Ваша же бутылка. Сейчас принесу…

Звонок. Все замерли. Переглядываются.

Сергей подходит к окну:

— Гестапо!

Г е н е р а л. Так… Дождались…

С о ф ь я. Скорее… Черным ходом…

Длинный требовательный звонок. Громкий стук в дверь. Ее пытаются взломать.

Зайчик с лаем бросается в переднюю.

О х о т н и к о в. Поздно.

С о ф ь я. Сюда!

Она отдергивает портьеру. Владлен с помощью Сергея становится на подоконник. Софья быстро задергивает портьеру.

Грохот — взломана дверь.

Приближаются голоса.

В кабинет входят гестаповский офицер и ажан — французский полицейский.

Зайчик, рыча и скалясь, входит за ними, садится в углу.

О ф и ц е р. Почему не открываете, господа?

С о ф ь я. Джексон? Мистер Джексон?

О ф и ц е р. Похож на кого-то? Люди вообще похожи. Две руки, две ноги. У некоторых есть даже голова. Садитесь, господа. Курить можно? Благодарю! Собачку, пожалуйста, уберите. Спасибо. Работа у нас тяжелая, иногда хочется поболтать… Глоток свежего воздуха… Все война, война… я пацифист. Каждый интеллигентный человек — пацифист. С другой стороны — враги, евреи, поляки… их надо уничтожать. Вы скажете — нет логики. Ну и что? Меньше всего теперь нужна логика.

Раздается звонок.

О ф и ц е р. Гм… общество пополняется. Ажан, впустите… Вот наша жизнь — делаешь шаг, а куда? Пришел в гости и вдруг… Заходите, святой отец…

Ажан возвращается с отцом Серафимом.

О т е ц С е р а ф и м. Джексон? Вы?

О ф и ц е р. Ну, вот. И вы тоже. Присядьте. Придется задержаться. Жаль, не та обстановка, рассказал бы вам кое-что о религии и о людях. У нас на допросах, при казнях многое узнаешь. В сущности, священники и писатели должны бы годик-другой поработать у нас. Вот где вы узнали бы, что такое человек и достоин ли, чтобы его возвеличивали…

С о ф ь я. Ну, вот что — хватит. Вам дали приказ — зачем вы сюда явились? Потрудитесь выполнить и убирайтесь вон.

Наступает тяжкая пауза.

Офицер тушит сигарету.

— Да… Смелая фрейлейн. У нас именно такие сведения о вас — смелая. Ну, хорошо. Всем на одну сторону. Сюда. Ажан, начинайте от двери, я — отсюда…

Они обыскивают комнату.

— Будьте внимательны, ажан. О… сколько книг! Даже «Свод законов Российской империи». Увесистые, холодное оружие. Как там у вас? Ничего интересного?

— Пока ничего…

Ажан, проходя мимо окна, приоткрывает портьеру.

Софья замерла, сжала кулаки.

Сделав вид, что не заметил стоящего за портьерой Романова, ажан задергивает ее снова.

Офицер роется в книгах вполоборота к ажану, и, когда ажан отдергивает портьеру, офицер, не поворачиваясь в ту сторону, на мгновение застывает.

— А это что? — спрашивает офицер, снимая с полки шкатулку.

— Мои ордена, — отвечает генерал.

Офицер перебирает лежащие в шкатулке русские царские ордена.

— Вот они — свидетели бренности нашей жизни… Держа это, я испытываю то, что Гамлет чувствовал, держа в руке череп…

Он ставит шкатулку на место.

— Ну, что ж, господа, должен признать, что обыск не дал результатов. Бывают и у нас ошибки. Извините. Всего хорошего. Ажан…

Он выходит. Ажан идет следом. В дверях Софья останавливает ажана, быстро целует. Тот выходит.

Все стоят неподвижно. Прислушиваются.

Хлопнула выходная дверь.

— Побегу, проверю, — говорит Сергей и выходит.

О х о т н и к о в. Чудо?

Г е н е р а л. Ужас, ужас… Смотрите, как пальцы дрожат.

Сергей возвращается.

— Ушли!

— Ура! — кричит Охотников и распахивает портьеру.

Отец Серафим крестится.

— Поистине чудо, господа.

— Но ажан, ажан! — говорит Софья. — Вы не задохнулись там, Владик? Каков ажан, господа!

— Едем немедля… — торопит Охотников.

С о ф ь я. Да, не надо испытывать судьбу. Давайте сюда что нужно… Слушайте, голову на отсечение — это был Джексон… Скорее, скорее… оденетесь в машине.

Охотников открывает дверь в переднюю и захлопывает ее.

— Они вернулись!

Софья толкает Владлена за портьеру и становится перед нею.

Входят офицер с ажаном.

О ф и ц е р. Мы вернулись только на минуту. Извините, что без звонка — дверь теперь не запирается. У меня вопрос. Но прежде разрешите сигарету еще…

Он предлагает сигареты Софье.

— Как угодно…

Офицер садится, закуривает, закидывает ногу на ногу.

— А знаете, мадемуазель Софья, кто вас выдал? Не догадываетесь? Ничего, встретитесь на очной ставке. Расскажете о своей организации, кто в нее входит и прочее. Мы ведь знаем, что вы ничего не записывали. Все у вас в памяти. Будем вас просить все рассказать… Я ведь приехал, чтобы вас арестовать, но тут встретилось любопытное обстоятельство, и я устроил этот маленький спектакль с уходом и возвращением. У меня слабость к эффектам. Ажан, положите пистолет на стол. Теперь идите к окну. Откройте портьеру.

Распахнув портьеру, Владлен бросается на гестаповца. Борьба. Владлен валит офицера на подоконник. Звон разбитого стекла. В комнату врывается ветер и снег.

Зайчик в испуге лает, бегая из стороны в сторону.

Офицеру удается высвободить руку и вырвать револьвер из кобуры.

Софья хватает пистолет ажана, лежащий на столе, и в упор стреляет в гестаповца. Он падает.

Владлен поднимается. Все молчат. Воет ветер, врываясь в окно. Летит по комнате снег.

Г е н е р а л. Ну, теперь всем конец.

С о ф ь я. Валя, Сережа, спасайте его, ради бога…

О т е ц С е р а ф и м (снимает рясу). Надевайте…

Владлену помогают надеть рясу.

В л а д л е н. Но только уходим все вместе…

С о ф ь я. Да, да, конечно. Черным ходом… проходите вперед. Скорее. Я за вами… Иду, иду, Владик. Ради бога, идите же…

Охотников и Сергей уводят Владлена.

С о ф ь я (смотрит в окно). Все, все, уходите скорее, скорей…

Г е н е р а л. А ты?

С о ф ь я. Я за вами… Скорей, скорей…

Перекрестив Софью, уходит отец Серафим, за ним ажан.

С о ф ь я. Папа, иди! Иди скорее…

Г е н е р а л. Только с тобой!

В передней шум, голоса:

— Где стреляли?

С о ф ь я. Умоляю, уходи! Я должна остановить, задержать…

Г е н е р а л. Сейчас же убирайся отсюда!

С о ф ь я. Папа, папа, пожалуйста!.. Поздно!

Распахивается дверь. Софья стреляет навстречу входящим гестаповцам. Они отступают. Из-за двери раздаются ответные выстрелы.

Софья стреляет, стреляет, стреляет… Осечка. Больше нет патронов.

Гестаповцы врываются в комнату.

Генерал заслоняет собою Софью. Выстрелы. Он падает, убитый. По комнатам гуляет ветер. Носятся снежинки…

Суд. Софья стоя выслушивает приговор.

Судья читает его ровным, бесстрастным голосом, как обычную канцелярскую бумажку:

— …и руководствуясь положениями статьи 135-й судебного уложения, приговаривается к смертной казни. Введет а следующего.

Софья выходит из зала суда, а навстречу ей уже идет под конвоем следующий подсудимый — старый, сгорбленный человек. Он, вероятно, носит очки, а сейчас их у него нет, и оттого он передвигается с опаской, инстинктивно выставляя вперед руки.

Г о л о с С о ф ь и. Вот и все. Вот и все…

Во дворе ожидает арестантская машина.

Софья входит. Захлопывается дверь. Машина выезжает за ворота.

Софья пододвигается к зарешеченному оконцу и вдруг замечает, как от стены отделяется маленькое существо: Зайчик бросается вслед за машиной. Он мчится изо всех сил по улицам, то отставая, то вновь догоняя машину. Софья смотрит на него сквозь решетку.

Оживленные предвечерние улицы и площади Парижа сменяются за решеткой, и все бежит и бежит, бежит и бежит за машиной, как символ верности, маленькая собачонка.

ЧЕРЕЗ ГОД, В БЕРЛИНЕ…

Город лежит в руинах. Беспощадная бомбежка. Тучи машин с красными звездами на фюзеляжах сбрасывают бомбы. Только пролетели советские самолеты, навстречу летят эскадрильи союзников. Рвутся бомбы, взлетают на воздух здания.

Но вот наступает тишина.

Открывается дверь камеры в Берлинской тюрьме.

— Скорее, скорее, скорее…

Софья выходит из своей одиночки.

Ее поспешно ведут по коридору, вниз по лестнице, и всюду на пути следования раздаются крики из тюремных камер:

— Прощай, товарищ!

— Звери! Звери! Негодяи!

— Прощайте!

— Держись, друг, держись!

В двери камер стучат кулаками, ногами…

Внизу, у дверей, ведущих во двор, ожидает небольшая группа. Начальник тюрьмы, палач, прокурор и двое солдат.

Прокурор поднимает голову и встречается со взглядом Софьи.

— Опять вы?.. — усмехнувшись, говорит она. — Какая верность…

Открывается дверь, процессия выходит во двор и направляется в глубину его — туда, где стоит приземистое мрачное здание…

Нахмурившись, идет прокурор за Софьей. Блестят наручники на запястьях ее заложенных за спину рук.

Высокий, рыжий солдат идет ухмыляясь, гримасничая. Начинает свистеть…

Н а ч а л ь н и к т ю р ь м ы. Это что… что это значит?

В т о р о й с о л д а т. Он, ваша честь, уже несколько дней чудит.

Н а ч а л ь н и к т ю р ь м ы. За каким же чертом его назначили в наряд?

Группа подошла к раскрытым дверям здания. В глубине его возвышается гильотина. Блестит поднятый нож..

Вдруг оглушительный вой самолетов и запоздавший сигнал — сирена.

Отрываются, летят вниз бомбы от краснозвездных машин.

Начальник тюрьмы бросается ко входу в бункер:

— Сюда, сюда…

А бомбовые удары уже сотрясают воздух.

В бомбоубежище сбегает, почти скатывается начальник тюрьмы, за ним палач, прокурор.

— Сюда ее ведите!

Свист бомб. Взрывы.

По лестнице спускаются двое солдат и Софья.

П а л а ч. Раньше прилетали только в хорошую погоду.

Н а ч а л ь н и к т ю р ь м ы. Располагайтесь. Это может затянуться. (Софье.) И вы садитесь. (Прокурору.) В углу тюфяк, не усидишь на бетоне, когда бомбят по пять часов…

П а л а ч. Защитники цивилизации…

Р ы ж и й с о л д а т. Вот когда самое время воскреснуть…

Слышны разрывы. Рыжий солдат начинает тихо смеяться.

Близкие разрывы.

Начальник тюрьмы, палач и солдаты отбегают в глубину подвала.

Прокурор подходит к осужденной.

— Мне очень жаль, что вам приходится испытать еще это… Ожидание страшней всего.

— Ожидание… — усмехнувшись, отвечает Софья. — Я жду казни год. Каждую ночь.

Прокурор достает портсигар.

— Разрешите?.. Могу я вам предложить?

Он открывает ее наручники, Софья растирает запястья, берет сигарету.

— Фрейлейн Софья, — говорит прокурор. — Я рад, что у меня есть случай сказать вам, что я вас очень уважаю и мне прискорбно… Я не знал, что могут быть такие женщины. Если б я не боялся красивых слов, сказал бы, что снимаю шляпу и склоняю голову перед вами.

Пауза. Оба курят.

— Вы помните эту «Буат де нюи» и наше знакомство?.. Впрочем, почему бы вам запомнить какого-то студента из скучного Берлина?

— Да… — говорит Софья, — какая чудная драка была…

Вой бомб. Разрывы.

С о ф ь я. Забавно. Все молят бога, чтобы скорей кончился этот налет, и только для меня он как веселый весенний дождик.

Разрывы.

— Наверно, Берлин очень разрушен?..

— Сплошные руины. Трупы не успевают убирать. Семья брата погибла. Прямое попадание.

— Мгновенная смерть… Повезло… Ну, а фюрер? Бежал?

— Фрейлейн…

— Никогда бы не поверила, что счастьем может быть разрушение и смерть. А я ведь по-настоящему счастлива, что дожила и слышу, как разрушают ваш разбойничий мир.

— Знаете, на вашем суде я чувствовал себя персонажем Достоевского. Требую казни и думаю: вот женщина, которой должно гордиться человечество…

— Имейте в виду, прокурор, у меня очень развито чувство юмора.

— Мои слова сейчас нелепы, кощунственны… Не в моей власти спасти вас, но… могу ли я сделать хоть что-нибудь для вас?.. Какое-нибудь желание?

— У вас нет гребенки?

— Гребенки? Ах, гребенки… Пожалуйста. И это все?

— Что же еще… Дайте мне побыть одной, пока… в общем, пока возможно…

— Конечно…

Он оставляет Софье пачку сигарет и зажигалку.

— О, тут несколько штук, — говорит она, — еще останется.

Прокурор отходит в глубину, к столу коменданта.

Софья щелкает зажигалкой.

Закуривает.

Г о л о с С о ф ь и (шепот). Прощай, мой любимый, так мало мы были вместе. Жаль, ты не видишь, как я хорошо держусь. Как странно — я была такой трусихой, а теперь мне совсем не страшно. Я знаю, за что умираю. И только жалко, что наша родина никогда не узнает, что я любила ее и защищала, как могла… Что делать… Любимый мой, думай обо мне, как о живой… Я хотела бы помолиться о тебе, но не могу… Прощай, любимый…

Начальник тюрьмы прислушивается:

— Кажется, стихло…

Вдруг рыжий солдат во весь голос вопит:

— Ко мне! Спасите! На помощь!

Начальник тюрьмы бросается к нему и кричит второму солдату:

— Держи его! Скорей! Ну, тихо, тихо. Все в порядке.

Прокурор подходит к Софье:

— Последнее хочу сказать вам… Я сдаюсь. Все зачеркиваю. Всю жизнь. Каждый день.

— Страшно, должно быть…

— Да. Страшно…

Начальник тюрьмы отпускает рыжего солдата.

— Пусть полежит, пусть остается здесь.

— Можно идти, — выглянув из бункера, говорит палач.

Софья протягивает прокурору сигареты и зажигалку:

— Тут еще две остались.

Начальник тюрьмы защелкивает на ее руках наручники.

— Следуйте за мной.

Вся процессия поднимается по лестнице из бункера.

Рыжий солдат, смеясь, подходит к тому месту, где сидела Софья.

В здании, где гильотина.

Софья сидит на низкой табуретке, наклонив голову.

Палач выстригает ей ножницами волосы на затылке.

— Все в порядке, — говорит он и подводит ее к гильотине.

Мы видим вершину гильотины. Сверкающий косой нож между двух направляющих балок.

Возникает вой летящих самолетов и свист летящих бомб.

— Кончайте скорее!.. — истерически кричит начальник тюрьмы.

Палач протягивает руку…

Снова вершина гильотины.

Нож срывается, стремительно падает, издавая свистящий металлический звук.

И вдруг: могучие волны оркестра, и мы видим сияющий пейзаж России.

Синее небо, зелень луга, белизна берез…

А вслед за тем, плавно сменяясь, проходят перед нами удивительной красоты виды России.

И современная Россия. Сегодняшняя Москва. И Ленинград. И очаровательный маленький городок на Волге…

Мирная жизнь. Всюду мирная жизнь.

Мы видим сверкающий, солнечный Париж наших дней.

Будто и не было войны.

Люди живут, смеются, спешат куда-то…

Затем так же неожиданно, как возник, смолкает оркестр.

И на экране снова бомбоубежище.

По лестнице сбегают, почти скатываются палач, начальник тюрьмы и второй солдат.

Свист бомб, взрывы, взрывы, они сливаются в сплошной гул.

— Слава богу, успели до налета, — говорит палач.

— Люди… — рыжий солдат громко смеется. Он замечает оставленный Софьей окурок. Наклоняется, поднимает.

— Дымится еще… — он затягивается, пускает дым.

— Господин прокурор! — кричит начальник тюрьмы. — Спускайтесь скорее! Что с вами?!

Взрывы.

Прокурор спускается, подходит к тому месту, где была Софья.

— Фу… — начальник тюрьмы вытирает вспотевший лоб, — еле успели. У них теперь прямо никаких промежутков, черт знает что.

На мгновение наступает тишина, и в тишине слышен сухой звук выстрела.

Прокурор падает, откинув пистолет.

Начальник тюрьмы бросается к нему:

— Господин прокурор! Конец света! Конец света!

Оглушительный грохот разрывов.

Мы видим, как рушится, рушится Берлин. Слышны крики ужаса, топот бегущих ног.

Взрывы, взрывы.

Курит, смеется рыжий солдат.

Во французском движении Сопротивления участвовали русские, бежавшие из фашистских концлагерей, — такие, как Василий Порик.

Подвиг этих людей представляется мне как бы естественным — их воспитала Советская страна, они воины, давали воинскую присягу…

Но эмигранты, белоэмигранты…

На площади Трокадеро в Париже, во дворце Шайо помещается антропологический музей — Музей человека.

А в вестибюле музея — на большой мраморной доске высечены золотыми буквами имена героев — участников группы Сопротивления. В самом центре захваченное фашистами Парижа, буквально на глазах у всего города, вели они подрывную работу.

Участники группы выпускали подпольный листок, который дал название всему движению против фашизма не только во Франции, но и во всей Европе. Листок был имя назван «Résistance» — Сопротивление. Душой, сердцем этой группы был русский человек, молодой ученый — Борис Вильде. А одним из членов группы — Анатолий Левицкий.

Оба выросли в эмигрантских семьях.

Оба расстреляны на холме Мон-Валериан.