Долги наши

ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО

Дуся сидела на кровати, на нормальной кровати с никелированными шишечками и зашивала гимнастерку. Такой я ее увидел впервые.

Теперь трудно представить себе, какой странной выглядела — именно из-за этой своей домашней обыденности — нормальная кровать в землянке сорок второго года.

Здесь была еще одна деталь обстановки — не менее удивительная: электрическая люстра со стеклянными висюльками. Ее подвесили к бревнам наката в виде шутливого украшения: землянка, как и все другие, освещалась гильзой снаряда с фитилем из шинельного сукна.

Висюльки день и ночь мелодично бренчали — от каждого сотрясения.

На патефонном диске вращалась странная пластинка: на ней от начала до конца были записаны… Пулеметные очереди.

Объяснялось это текстом наклейки: «ВТО — Всероссийское театральное общество. Серия пластинок — эффекты для театров. Пулеметная стрельба».

Несмотря на то что здесь, под Сталинградом, казалось бы, и без того не было недостатка в стрельбе, Дуся с интересом слушала пластинку и, когда игла доходила до конца, приподнимала мембрану, ставила иглу на начало, и стрельба возобновлялась.

Санитарная землянка, как и все другие здесь, была вырыта горизонтально в откосе высокого берега.

День и ночь там — наверху шел бой, день и ночь дрожали земляные стены, и однажды из стены, как раз над кроватью, выступила подошва немецкого сапога.

Наверху время от времени немцы зарывали в землю убитых — их хоронили тут же, на месте боя. Нога, которая появилась в Дусиной землянке, принадлежала одному из таких захороненных наверху убитых немецких солдат.

— Так, так… ну, и что же ты будешь теперь делать? — спросил Дусю комбат Потапенко, когда мы с ним вошли в землянку и увидели эту подошву.

— А я сейчас досточкой заколочу, — мягко, по-украински произнося округлое «л», ответила Дуся. — Вот я картинку даже нарисовала. (И снова это милое «л»).

На квадратном куске фанеры была старательно изображена белая хата с претолстенной соломенной крышей. А рядом с хатой, конечно, «садок вишневый».

Дуся прикрепила этот пейзаж к земляной стене, закрыв немецкую подошву.

Мы пили чай почти по-домашнему уютно.

Я много слышал о Дусе, о Ласточке, как ее ласково называли солдаты, слышал о ее храбрости, о том, что она вынесла из-под огня великое множество бойцов, о том, как она иной раз горько плакала, перевязывая какого-нибудь парнишку, как безотказно, только что дотащив из последних сил одного раненого, снова и снова ползла и вытаскивала из-под огня других.

Но не удалось мне тогда разговориться, поближе узнать Дусю.

Солдат с перебинтованной головой, пробегая мимо, прокричал что-то, и комбат с Дусей выбежали из землянки.

Двое суток на участке батальона шел бой — выбивали немцев из большого, трехэтажного дома, где они давно и прочно засели, из которого обстреливали левый берег Волги.

Это был тяжелый, кровавый бой. Первым погиб лейтенант — сталинградский парнишка, который за день до боя показывал мне из укрытия, где что раньше находилось в городе, свою школу показал — от нее уцелела одна стена, показал, где жил, где остались родители, когда он уходил на фронт — на том месте, во всем том районе даже и развалин было не различить — только груды камня.

Погиб он, поднимая солдат в атаку, — встал, крикнул «Ура» и упал — пуля попала в открытый рот.

А солдаты, под убийственным огнем, подползали ближе и ближе к проклятому «объекту». Двоим удалось проскочить в мертвое пространство — недоступное противнику. Они сделали последнюю перебежку, прижались к стене и стали забрасывать гранаты в окна. У них был огнемет, и они выжгли им фашистов из подвала, потом сами полезли туда.

Я не видел больше ни комбата, ни Дусю и, уходя в соседнюю дивизию, не знал даже, остались ли они живыми после этого боя.

И вот, через много-много лет, совершенно случайно довелось увидеть их обоих.

Я часто встречаюсь с бывшими фронтовиками, много среди них моих близких. И есть нечто объединяющее их всех — отсвет великой войны, что ли, какая-то нравственная общность. Одинаковое отношение к жизненным ценностям, суждение о том, что важно, а что — мусор, особое, солдатское чувство товарищества.

Да это и естественно — испытание огнем войны было и великим очищением душ.

Но вот эта встреча в Крыму… Должен признаться, она произвела на меня большое впечатление, и, описывая своих давних знакомых, я должен был сдерживать себя, чтобы оставаться объективным.

Это было в 1961 году в раю.

Как вы представляете себе рай, читатель?

Я его видел собственными глазами. Это был уголок на гористом крымском берегу. Вы смотрели вниз, и вас ослепляла синева моря и синева неба, вас опьянял воздух, в котором смешивались запахи леса, моря, степей, лежащих за горами. Оглянувшись, вы видели на фоне небесной сини могучие сосны и полянку неповторимой красоты.

За полянкой виднелся забор, а за забором — беленькая дачка. Там-то, за этим забором, на территории беленькой дачки и раздался собачий лай, кудахтанье и истерический крик:

— Полкан! Полкан! Бросай, тебе говорят!

Это был голос Дуси. Той самой Дуси…

Она держала в руке задавленную Полканом курицу.

Дуся — и не Дуся. Та самая и в то же время совсем другая.

Внешне она изменилась мало. Казалась все еще совсем молодой, не расплылась, осталась стройной.

Но это была и не Дуся: какие то, видимо, накопились внутренние изменения, и это отразилось во всем — в глазах, в интонации, в манере говорить. Почему-то совсем исчезло ее милое мягкое «л». Теперь эта буква произносилась ею нормально, как всеми прочими.

Я записал то, что тогда узнал о ней, все, что узнал о событиях того лета, и только немного сколотил конструктивно — так, чтобы легче читалось.

— Яков! — кричала Дуся. — Иди сюда, посмотри, что он натворил!

Из дома вышел Потапенко — тот самый Яков Васильевич Потапенко, бывший комбат.

Я не «объявился», не напомнил о себе и остался молчаливым свидетелем событий, которые произошли в то лето в раю.

Увидев задушенную курицу, Потапенко почесывает затылок и с удивлением говорит:

— Гм… Опять…

— «Опять», — передразнивает его Дуся. — У людей, собаки как собаки. Нет, ты подумай, задушил и еще в зубах мне принес, у ног положил. Охотник.

— Но он действительно охотник и только не отличает птицу дикую от домашней.

— Господи, до чего башка трещит. Наспалась на бигудях. Куриные котлеты, что ли, делать на обед? Проклятая собака, она мне меню составляет. Боже, какая жара!

— Странно все-таки, что нет ответа из Ленинграда от Фиолетова…

— …а ты рад от меня избавиться. Уедешь, ляжешь в больницу…

— Дуся, как не стыдно.

— Думаешь, не понимаю? Была Дуся, была ласточка, а теперь… что говорить.

— Ну, Дусенька, успокойся…

— Слушай, Яша, у меня мысль — давай сдадим чердак.

— А сами куда? Из комнат выбрались на чердак. Куда еще с чердака?

— В сарайчик. Лето сухое. Напиши объявление: «Сдается мансандра с видом на море». Погляди-ка в ящик: не бросила Машка чего-нибудь? Да, Яша, что будем делать с колодцем — вода затхлым воняет. Может, начерпаем ведер полста?..

— Не поможет. Надо каждый день и помногу брать.

Потапенко открывает почтовый ящик.

— Письмо. И телеграмма.

— Из Ленинграда?

— Да… «Профессор Фиолетов отпуске Ялте санатории ученых попробуй разыскать привет Михаил». Подумай, Фиолетов, оказывается, здесь, в Крыму!

— Сейчас же ехай к нему.

— Человек отдыхает…

— С ума сошел! То собирался к нему в Ленинград…

— Он может отказаться меня принять.

— Никакого права не имеет. Больного человека…

Потапенко вскрыл письмо, пробежал его.

— Чего там Петр Максимович пишет?

— Зовет к себе, на стройку.

— Знаем ихние оклады и ихний климат. Еще чего пишет?

— Об армии вспоминает… как мы с ним наплавной мост строили…

— Это когда ты взыскание схлопотал?

— Вот именно.

— И на гауптвахту вас посадили?

— Было дело…

— Напрасно Петр Максимович тебя сбивает. Работаешь в своем коммунхозе, воспоминания пишешь — пожалуйста, я не против. Нет, Яша, куда нам с Крыма подаваться? Ехай к профессору. А я пойду к жильцам, сегодня срок.

Потапенко уходит.

Дуся скрывается в доме.

Через несколько мгновений раздается рокот мотоцикла и смолкает невдалеке от полянки.

Доносится голос поющего Саши:

Толька, помоги мне…

Вдвоем с Толей они выводят «за рога» мотоцикл с коляской.

Саша продолжает напевать:

— Давай здесь — место подходящее.

— Можно и здесь. — Толя снимает и протирает очки.

Саша достает из коляски мотоцикла вещи.

— Держи — одеяло, подушка, стакан, зубная щетка, полотенце, мыло…

— Надо было все-таки брать всего по два, — говорит Толя. — Вчера ночью ты опять перетянул на себя все одеяло.

— «Надо было»… Если бы ты не забил коляску книгами. Можно подумать, мы не отдыхать, а вкалывать поехали.

— Это ж не учебники.

— Тем более. Чистая потеря времени. Я придумал лозунг: «Художественная литература — опиум для народа». Ну, пошли к морю. Толька, скажи честно, ты притворяешься или действительно ничего не заметил?

— Где? — оглядывается Толя.

— Неужели ты ничего не заметил в автобусе, который мы обогнали?

— От Ленинграда до Крыма мы обогнали их штук триста.

— В том, который мы обгоняли перед Зеленым Гаем.

— Наверно, там были люди.

— Я говорю серьезно! Обгоняю, понимаешь, автобус и вдруг вижу за стеклом девчонку. Я не успел даже как следует рассмотреть ее, но сразу понял: все. Она смотрит и улыбается. Мы с тобой были на чертей похожи — в пыли, в грязи. Вдруг она в ужасе вскакивает. Вижу — навстречу пятитонка. Не знаю, как я успел выжать газ? Ну, на сантиметр проскочил между автобусом и встречной машиной! А ты даже не заметил?

— Куда, с моим зрением.

— Приезжаем в Зеленый Гай, и автобус за нами. Она выходит. «Не думала, — говорит, — что вы останетесь живыми». — «Да, — говорю, — заглядываться на девушек смертельно опасно».

— Находчиво ответил. Позволь, а где я был?

— Вот эту колбасу покупал на последние деньги. А тут автобус загудел. Куда вы, спрашиваю, Лена, едете?

— Она уже успела тебе и имя сказать? — удивленно спрашивает Толя.

— «Еду, — говорит, — к отцу в Крым». Вот теперь у меня задача — найти ее.

— Ну, по таким данным трудновато будет. Папаш в Крыму много.

— Его фамилия Потапенко.

— И фамилию успела сказать! Она, наверно, скороговоркой говорила, пока я колбасу покупал?..

— Мне тебя жаль. Ты себе даже не представляешь, что это за девочка.

— …самая верная, самая умная, самая образованная. Неужели ты успел за две минуты и это заметить?

— Увидишь ее — сам все поймешь.

— С моим зрением минус девять я вижу только отрицательные явления. Вот, что ты свихнулся, это я вижу.

— Сколько у нас осталось денег?

— Ни грамма. За плащ нам дали пять рублей, два мы истратили на бензин, три — на обед. Надо было хоть рубль оставить, чтобы сыграть твою свадьбу. Положение аварийное.

— Конечно, если ты все проедал на мороженое.

— А зачем ты в Курске шашлык заказал?

— Что, если пойти в местный Совет: так, мол, и так — мы, студенты первого ленинградского медицинского, потеряли рюкзак, а в нем все деньги, сжевали уже плащ, одолжите, мол, вернем из стипендии.

— Чепуха. Надо найти халтуру.

— А что мы умеем?

— Все-таки физически здоровые люди. В расцвете лет. На особо квалифицированную работу мы претендовать не будем. Ну, наколоть дрова…

— В Крыму, в июле — дрова… Может быть, по специальности что-нибудь? Препарировать труп или сделать фистулу собаке?

Слышится гудок. Из-за деревьев появляется нос «Волги». Машина останавливается и глохнет. Ее пробуют завести, не заводится. Еще раз — не заводится.

Из машины выходит профессор. Это небольшого роста человек в очках, лет сорока.

— Черт, та же история…

— Профессор Фиолетов… — шепчет Саша, схватив Толю за руку.

На полянке появляется жена профессора — Татьяна Ивановна.

— Осторожно, Миша, тут какой-то ров.

— Останемся здесь? Смотри, как красиво.

— Пошли искупаемся, — тихо говорит Саша Толе, и они уходят.

— Миша, — обращается к мужу Татьяна Ивановна, — директор не заявит в милицию?

— Ну, и что? Пусть поищут наши трупы в море. Зато на будет проклятого гонга к завтраку. Буду есть, когда захочу. Не увижу больше ни доктора Фукса, ни товарища Козлова во всесоюзной полосатой пижаме, ни мадам Козлову с ее медицинскими вопросами, ни культурника Васю с его гениальными шарадами и аккордеоном.

— Тут, конечно, красиво… но как-то без удобств…

— Зато — ни души. Человек имеет право на одиночество. Это надо было бы записать в Конституции. Меня не будут сто раз в день бодрым голосом спрашивать: как жизнь? Как дела?

— Ты становишься человеконенавистником.

— Обывателененавистником! Мы тут прекрасно устроимся. Как первобытные люди. Сошьешь мне трусы из рыбьей чешуи. И зачем мы мучаемся в этих чертовых домах отдыха? И без того весь год регламент: клиника, лекции, прием больных, кафедра. Даже удовольствия связаны с регламентом. В театр — в семь тридцать, в консерваторию — к восьми. Лети, спеши, успевай дома одеться, в театре раздеться. В двенадцать спать, в восемь вставать, к девяти в институт. И когда наконец приходит отпуск, вместо свободы — новый регламент: подъем, завтрак, обед, мертвый час, кино. И целый день со всеми здороваешься, как приговоренный: здравствуйте, доброе утро. Как спали? Приятного аппетита! На здоровье. Спасибо.

— Успокойся, дорогой. Тебе нужно серьезно отдохнуть. Ты последнее время стал таким раздражительным.

— Думаешь, легко мне далась эта история с Вадимом.

— До сих пор не пойму — почему ты не выступал на Ученом совете?

— Сам не знаю… тебе покажется мелочью — я неудобно сел. Зажали меня со всех сторон — вставать как-то неловко… И, кроме того, надоели драки, надоела собственная принципиальность. Она уже стала превращаться в нечто вроде чести старой девы. Подумаешь, проскочит еще одна пустая диссертация…

— Значит, ты поступил так, как хотел?

— Как хотел, как хотел… Ладно. Давай устраиваться.

На поляне появляется капитан милиции.

— Инспектор милиции капитан Целуйко.

— Здравствуйте, — отвечает профессор.

— Простите, это ваша «Волга»?

— Моя.

— Разрешите права.

Профессор подает ему права.

— Я разве нарушил что-нибудь?

— А что за прокол в талоне?

— Придрался тут один из ваших. По Ленинграду езжу сколько лет без нарушений.

— Не сердитесь, по здешним дорогам нужно ездить особенно аккуратно, а то задавите человека — себе отпуск испортите, и ему неприятность.

— Я думаю, неприятность!

— Москвичи и ленинградцы приезжают к нам гордые: «Что нам ваша провинция». Погордятся, погордятся, потом, глядишь, со всей семьей на повороте — в пропасть! Хотите здесь расположиться?

— Да.

— С водой только будут затруднения.

— Почему?

— Один колодец. На этой даче.

— Что ж, у них нельзя воды попросить?

— Попросить можно.

— А что же?

— Да так… увидите сами… желаю отдохнуть.

— Простите, где дача Потапенко? — подойдя к ним, спрашивает девушка. В ее руке маленький чемоданчик.

— Инспектор дорожной милиции капитан Целуйко, — козырнув, представляется капитан.

— Лена, — отвечает девушка.

— Вы ищите товарища Потапенко?

— Да. То есть нет, то есть да.

— Дача Потапенко — вот она.

Вдруг Лена, почти падая, садится на землю.

— Что с вами?

— У меня есть валерьянка, — говорит Татьяна Ивановна.

Лена пытается встать.

— Нет, нет, спасибо.

— Вот, деточка, выпейте.

— Спасибо, все прошло.

— Позвольте донести чемоданчик… — предлагает капитан.

— Он легкий.

— Ну, Таня, пойдем устраиваться, — говорит жене профессор. Они уходят с полянки.

— Вы издалека? — спрашивает Лену капитан.

— Из Сибири.

— Отдыхать?

— Да. То есть нет.

— Извините, что расспрашиваю. Это не по службе. Если не хотите отвечать…

— Нет, почему же… А вы всегда здесь? Это ваш пост?

— Пост… нет. Просто послали разыскать одного человека.

— Украл что-нибудь?

— Да нет… Человек знаменитый.

— Нашли?

— Засек. Жив-здоров. Вот возьмите, тут мой телефон, а то вы одна, без спутников… Мало ли…

— Зачем я буду звонить в милицию?

— Вы не поняли. Я в совершенно личном порядке.

— Ну, спасибо.

— До свидания.

— До свидания.

Капитан очень бережно пожимает Ленину руку.

— А как ваша фамилия?

— Просто Катя, — смутившись отвечает Лена.

— Очень приятно познакомиться. Мне послышалось, вы раньше сказали «Лена».

— Это меня в детстве так называли. Уменьшительное имя. Настоящее Екатерина, уменьшительное Лена.

— Очень интересно.

— Глупо, конечно.

— Всего лучшего.

Капитан уходит.

Оставшись одна, Лена приближается к калитке дачи. Останавливается в нерешительности. Протягивает руку к звонку. Не позвонив, отходит. Возвращается. Наконец дергает звонок.

Из калитки выходит Дуся.

— Алё. Вам кого?

— Простите, пожалуйста. Это дача Потапенко?

— Вы, наверно, по объявлению?

— По какому объявлению? Ах, объявлению… Да, конечно, по объявлению.

— Тогда пойдемте. Я вам покажу.

— Что покажете?

— Как что? Вы ведь по объявлению?

— Да…

— Так я вам покажу комнату, которая сдается. Это не совсем комната. Мы написали мансандра. Вы одна?

— В каком смысле?

— Жить у нас одна будете?

— Жить у вас?

— Комната за месяц тридцать. Плата вперед. Посмотрите, какой от нас вид! Вид тоже что-нибудь стоит. До моря два шага. Мед у нас свой. Фрукты. Кушайте от живота.

— Как от живота?

— Сколько желательно. Только не выносить. Квартирантов у нас двое. Тихие, сплошная интеллигенция. С детьми не пускаю.

— А у вас самой нет детей?

— Нет, не беспокойтесь. Пойдемте посмотрите мансандру.

— Видите ли, я не могу все деньги отдать вперед. У меня только пятнадцать рублей.

— Э, нет… Так не пойдет.

— Остальные через несколько дней. Мне вышлют, когда я сообщу адрес. Возьмите…

— Ну, что с вами делать? Авось не обманете.

— Сегодня дам телеграмму.

— Пойдем, посмотрите мансандру.

— Ничего, мне понравится.

— Нет, посмотрите. Так не делается. Проходите…

— А хозяин дома?.. Товарищ Потапенко?

— Нету.

— Ну, пойдемте.

Лена входит в калитку. Дуся собралась было пойти вслед за ней, но из лесу выходят Кузьма Кузьмич с женой — Ириной Николаевной.

— Хозяйка, я плотников видела, которые вчера у вас работали… — говорит Ирина.

— Идут?

— Нет, нанялись в археологическую партию, не ждите их…

Вытираясь одним полотенцем, возвращаются на полянку Толя и Саша. Они останавливаются, услышав разговор Ирины Николаевны с Дусей.

— Свиньи. Кажется, я им цену дала, — огорченно говорит Дуся.

— Найдутся другие.

— Хорошо вам говорить, а мне зарез ремонтироваться. У меня древесный жучок в балках завелся. И второй этаж надо ставить.

Саша шепчет Толе на ухо:

— Понял?

— Что?

— Она ищет плотников, а мы — заработка.

— Ирина Николаевна, курочку вам оставить? — спрашивает Дуся. — Из дома отдыха просили, жалко отдавать.

— У нас еще вчерашняя осталась.

— Как хотите. Только что зарезала.

— Ладно, оставьте. Пойдем, Кузьма.

Ирина Николаевна с мужем входят на дачу.

Дуся собралась было тоже идти, но ее останавливает оклик Саши:

— Хозяйка, а хозяйка?

— Чего вам?

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Скажите, где тут дача Волкова?

— Волкова? Не слыхала.

— Плотный такой. Зеленая «Волга» у него.

— Нету тут Волкова.

— Он ясно сказал — Волков… А может быть, я спутал? Черт, адрес на газете записал.

— А вы, часом, не плотники?

— Плотники. Пошли, Анатолий.

— Зачем вам идти, у меня есть работа.

— Неудобно, ждет человек, — отвечает Саша, собираясь уходить.

— Ребята, не торопитесь. Давайте договоримся. У нас вот она, дача. Что вам искать?

— Как ты, Анатолий?

— А ты?

— Да нет, неудобно как-то перед человеком.

— Неудобно, — подтверждает Толя.

Но Дуся ни за что не хочет их отпустить:

— Что значит — неудобно? Вы даже не знаете, где его искать.

— Гм… А, Анатолий?

— Ну, решено, — говорит Дуся, — я купила еще одну щитовую дачу, разобрала и привезла. Нужно ее поставить на первую, как второй этаж. Понимаете?

— Чего ж тут понимать? Дело знакомое.

— У вас уже была такая работа?

— Недавно тут одну дачу таким же манером ставили.

— Так это вы у Федоровых работали?

— А то кто?

Дуся осторожно задает главный вопрос:

— А сколько бы вы, к примеру, взяли?

— Да как сказать, — тянет Саша. — И чтоб вас не обидеть, и нам чтобы не обидно.

— А все-таки?

— Пора удирать… — шепчет Толя на ухо Саше.

Однако Саша не обращает на него никакого внимания.

— Мы тут у одной хозяйки работали, тактичная была женщина… Раньше чем про цену говорить, позвала к столу, выставила кое-что.

— С моим удовольствием.

— Это другой разговор.

— Сейчас я соберу.

Саша отвечает солидно и даже немного басовито:

— Действуйте.

И Дуся торопливо удаляется.

Теперь, когда она ушла, Толя обеспокоенно говорит:

— Что за авантюра? Нас же побьют.

— Все частные плотники так морочат голову. Еще и почище.

— Но мы никогда топора в руках не держали.

— Вот и пора покончить с отсталостью.

— Да она сразу все поймет.

— Я в драмкружке королей играл, а то плотника… Главное — пить водку и ни черта не делать. Неделю она вытерпит, а там смоемся.

— Авантюрист!

— Товарищи, заходите! — открыв дверь, приглашает Дуся.

— Пошли, — говорит Саша и застывает на месте, увидев выходящую из дома Лену. Он хватает Толю за руку.

— Евдокия Ивановна, я у себя кровать передвину, можно? — спрашивает Лена.

— Двигайте. Если она не развалится…

— Что с тобой? — спрашивает друга Толя.

— Она!

Увидев ребят, Лена восклицает:

— А, туристы…

— Какие туристы? — обеспокоенно спрашивает Дуся.

— Мы базу для туристов строили. Девушка нас там встречала, — говорит Саша, делая Лене знак молчать.

— Ну что же, ребята, заходите.

Дуся открывает калитку.

— Сейчас, — отвечает Саша и обращается к Лене: — Вы отца нашли?

— Отца? Вы что-то путаете.

Лена тоже делает Саше знак молчать.

— Ну, ребята, закусывайте, а там к делу, — торопит «плотников» Дуся и уходит в дом.

— Как вы меня разыскали? — спрашивает Лена.

— Интуиция.

— С чего это вы назвались плотниками?

— Фирма обанкротилась. Между прочим, знакомьтесь.

— Анатолий, — подавая руку, представляется Толя.

— Основное достоинство — близорукость. С трудом отличает мужчину от женщины.

— Минус девять.

— У нас в школе физик был, — говорит Лена, — стекла в очках вот какие.

— У меня тоже… смотрите.

— Ваши даже толще. А вы меня без очков видите?

— Ориентировочно.

— А что это у вас? — она берет у Толи книгу. — А… Прочли?

— Только что.

— Как странно, правда? Почему она ушла? Ведь она любила его, верно?

— По нормальной логике уходить ей, конечно, было незачем.

— А разве есть еще ненормальная логика? — говорит Саша.

— Тогда почему же?

— По-моему, она боялась, что все рухнет.

— Наверно, вы правы…

— Толька давал мне читать одну петрушку — как человек сделался жуком… Он меня в коридор выгонял — так я ржал. Чуть не умер от смеха, — говорит Саша и тихо Толе: — Иди вперед, я догоню. Как здорово, Леночка, что мы встретились.

Толя уходит в дом.

— Ваш приятель тоже медик?

— Толька? Медик, конечно. Если бы я не встретил вас — все равно искал бы, пока не нашел. Это точно.

— У него есть родные?

— У Тольки? Мать, Анна Андреевна. Леночка, я так себя ругал, ничего ведь не успел вам сказать.

— А что вы собирались сказать?

— Ну… одну очень важную штуку.

— Какую штуку?

— Ну… да вы сами, наверно, понимаете…

— Нет.

— Почему это девчонкам обязательно нужны слова?

— Не хотите — не говорите. Что — этот ваш приятель Толик… У него есть девушка?

— Да что вы все Толька да Толька! Дался он вам! Леночка, неужели вы не понимаете, что я хочу сказать?

— Нет.

— Ну, что ты будешь делать! Кто же теперь объясняется впрямую? Ребята считают — это мещанство, все эти тексты. Надо говорить подтекстами.

— Можете подтекстами. Пожалуйста.

— Да… а где их возьмешь… Вы хотели кровать передвинуть? Давайте помогу.

— Ничего, она легкая. Просто хочу ее поставить так, чтобы я ночью вставать не могла.

— Чтобы не могли вставать?

— Дело в том, что я немножко сумасшедшая.

— Думаете, я шуток не понимаю?

— Нет, правда. Сколько раз тетя Вера заходит ко мне ночью, а я сижу одетая, вещички уложены, и чего-то жду. А это я все во сне одевалась, укладывалась. Окликнут меня — проснусь. И все помню: как вставала, как сидела, ждала чего-то. А вот чего именно ждала — ни разу не смогла вспомнить. Ну, верите теперь, что я немножко того?..

Слышится шум подъехавшего автомобиля и голос Потапенко: «Дуся! Дуся!» И ответ из дома: «Иду, Яша, иду!»

— Он! — вскрикивает Лена. — До свиданья!

Она бежит к калитке, сталкивается с Евдокией Ивановной.

— Простите, я сейчас…

Убегает.

Саша с недоумением смотрит ей вслед. Уходит в дом вслед за Толей.

Потапенко идет навстречу Дусе.

— Видел его? Был в санатории?

— Исчез профессор.

— Как это — исчез?

— Вместе с женой. Директор даже в милицию заявил. А потом смотрит — и вещи и машина тоже исчезли. Видно, удрал. Шесть дней только пожил по путевке. Наверно, вернулся домой, в Ленинград.

— Тогда звони в Ленинград. Подвозил кого-нибудь?

— Да, одного чудака с пацанами. Стоят, понимаешь, в ряд и все «голосуют»… Смешно. «Спасибо, — говорит, — выручили».

— Я думаю — выручил. Эх ты, лопух! Вчера опять кто-то в сад лазил, а ты хоть бы что.

— Слушай, Дуся, давай один раз поговорим серьезно.

— Давай, давай. У меня к тебе тоже серьезные разговоры.

— Только, пожалуйста, спокойно. Знаешь, иногда ты меня ставишь в неудобное положение…

— Говори, говори…

— Вот видишь…

— Ну, говори. Кому я сказала? Говори.

— Нет, если так — кроме скандала, ничего не получится.

— Из-за меня, значит, скандал? Да? Во всем я виновата, да?

— Чепуха.

— Конечно, я чепуху несу. Я — деревня, я — дура, я у тебя — гиря на ногах.

— Дуся…

— Что «Дуся»? Что «Дуся»? Истерзал ты мою душу, изверг. Взял на фронте молоденькую девочку, я еще совсем жизни не знала, пошла добровольно, думала дать пользу Родине. Я ни о чем таком не думала, знала, что санитарке положено, а тут, пожалуйста, явился, любовь закрутил… И я, дурочка, зачем его полюбила…

— Ну, успокойся, пожалуйста.

— И где твоя совесть? Умеешь только сироту обижать. Разве я не для тебя стараюсь? Хочу, чтобы у тебя гнездо было. Если б я, дуреха, тебя не любила… Все же для тебя… И отчего я такая несчастная… Боже мой, боже… Хоть бы сдохнуть скорее. Вот умру, тогда ты меня вспомнишь…

— Слушай, Дуся…

— Оставь меня в покое. Изверг, злодей — вот ты кто!

— Дуся, Дусенька… перестань, пожалуйста. Ты ведь знаешь — я твоих слез не могу видеть. Ну, дорогая моя, ласточка моя…

— Да… ласточка, — говорит Дуся сквозь слезы, — как обижать, так не ласточка… а… крокодила…

И они оба рассмеялись.

— Ну, зачем нам ссориться, Дусенька? Вспомни, что только мы с тобой перенесли… И для того живы остались, чтобы ссориться? Ласточка ты моя…

Дуся шмыгает носом и улыбается сквозь слезы.

— Ну, а зачем ты меня обижаешь? Знаешь, Дуська безответная.

— Вот, вот… ужасно мне нравится, когда ты так носом шмыгаешь… прямо девчонка…

— Ну, уж девчонка.

— А помнишь, как ты в соломе сидела?

— Это в сарае, когда крыша на нас свалилась?

— …артналет, бежать надо, а ты сидишь, в волосах солома, глазенки растопырила и носом водишь, как мышонок… Ах, Дуся, Дуся…

— Какое время было, Яшенька… Услышу другой раз — кто-то по траншее идет, насвистывает — сердце запрыгает, дышать не могу… Яша мой… А помнишь — самолет за тобой прислали? Как услыхала — приказ привезли: комбата в штаб забирают — чуть не померла со страху. Бегу на капэ, падаю, опять бегу — опоздаю! Не увижу, не попрощаюся… Что ж ты теперь никогда не свистишь, Яшенька? Ну, для меня…

Потапенко начинает негромко насвистывать мелодию. Дуся слушает, потом тихонько запевает:

Потапенко вторит:

Потапенко протягивает Дусе руки, и она кладет в них свои. Он насвистывает тихо и мелодично. Закрыв глаза, без слов Дуся напевает мотив песни, и они с Потапенко под этот мотив кружатся.

На полянке появляется профессор с Татьяной Ивановной.

Танцующие останавливаются. Потапенко смущенно откашливается.

— Извините, пожалуйста… вы хозяева этой дачи? — обращается к ним Татьяна Ивановна.

— Да. А в чем дело?

— Мы путешествуем, вот остановились тут. Хотим попросить у вас воды.

— Прошлый год, то же самое, такие автотуристы остановились, — говорит Дуся, — до того нагадили, что из дачи, извините за выражение, выйти нельзя было.

— Позвольте, мы вовсе не собираемся тут гадить, как вы изволили выразиться, — вмешивается в разговор профессор.

— Мишенька, ты обещал не волноваться.

— Никакой воды, а то соберутся тут кучей.

— Я, собственно, обращаюсь к вам, товарищ, — игнорируя Дусю, поворачивается Татьяна Ивановна к Потапенко.

— К нему нечего обращаться. Что я сказала, то и будет.

— Видите ли, — говорит Потапенко, — в прошлом году действительно…

— А почему мы должны отвечать за прошлый год? Меня удивляет, что есть еще кулаки, которые отказывают людям в воде, — вспыхивает профессор.

— Миша, ради бога! У тебя сердце…

— Кто кулаки? — кричит Дуся. — Сам кулак!

— Позвольте, как вы смеете?

— А вот смею! И чихать мне на вашу интеллигенцию. Скажите, пожалуйста, они мне будут указывать, как выражаться у меня дома. Да плевать я на вас хотела!

— Ах ты, дрянь такая! — вскрикивает профессор.

— Я не позволю называть мою жену дрянью!

— Нет, это я не позволю!

— Миша, ты обещал…

— Оставь. Я вам покажу частную воду, кулачье проклятое… Заборов понастроили… Окопались…

— Миша… Умоляю…

— Потрудитесь удалиться! — кричит Потапенко.

— А вот и нет! А вот назло не уйдем! И всех туристов будем уговаривать именно здесь располагаться!

Татьяна Ивановна старается его увести.

— Успокойся, Мишенька…

— Забирайте вашего золотушного Мишку, — визжит Дуся, — или я за себя не отвечаю.

— Ради бога… — уводит Татьяна Ивановна профессора.

— Ископаемые…

— Лиловые круги перед глазами, — говорит Дуся, — а ты не встревай. Ты больной человек…

Потапенко замечает Лену, которая давно стоит у раскрытой калитки, и раздраженно спрашивает:

— А это кто?

— Новая жиличка, познакомься.

Потапенко, протянув Лене руку, весь еще в пылу ссоры:

— Потапенко.

Лена подает ему руку.

— Да… Здравствуйте…

— Позвольте, а что это вы… плачете?

— Нет… Нет…

— Вас кто-нибудь обидел?

— Нет, ничего… Просто так…

Лена плачет все сильнее.

Прошла неделя. Мы видим, что на забор дачи Потапенко теперь сверху набита колючая проволока, а на полянке появились палатки, раскладушки, гамаки. На веревках, на крышах палаток, на ветвях деревьев сушатся купальные костюмы, лифчики, полотенца, трусы.

В этом «диком» лагере каждый устроился по-своему. Здесь самые фантастические сооружения из простыней, брезентов, палок, веток и веревок.

Лагерь спит, освещенный встающим над горизонтом солнцем. Пересвистываются, перекрикиваются, переругиваются птицы.

Под одним одеялом спят Саша и Толя. Собственно, под одеялом только Саша — он целиком перетянул одеяло на себя.

Из палатки появляется Зина, девочка лет шестнадцати.

— Боже, какая красота!

Она распахивает полотнища палатки.

— Девочки, вставайте!

Стучит кулаком по брезенту другой палатки:

— Ребята, Петя, поднимайтесь скорее, вы такого в жизни не видели.

Из калитки дачи Потапенко выходит, почесываясь и потягиваясь, Кузьма Кузьмич.

— Ой, извините, я вас разбудила… — говорит Зина.

Вслед за Кузьмой, завязывая на ходу поясок платья, быстро выходит Ирина Николаевна.

— Ничего, Кузьме полезно. Подумай только, ты мог это проспать…

— Здорово, конечно, — меланхолично отвечает он.

— «Здорово»… Холодный квас у тебя тоже «здорово».

Из палаток появляются люди. Кто в трусах, кто в пижаме, кто в купальном халате. Собираются, смотрят на море. Группа освещена красным светом встающего солнца. Постепенно свет становится золотым. Кто-то вздыхает: «Да…»

— И вот такое происходит каждый день, — говорит профессор, — пока мы спим, заседаем, суетимся.

Зина протягивает вверх руки.

— Был бы бог, встать бы сейчас на колени, сказать: спасибо тебе за это счастье!

— Отсталая женщина! — говорит Кузьма.

— Обидно быть стариком в такое утро, — вздыхает профессор.

— Ну, какой же вы старик?

— Самый настоящий. Вчера грохнуло сорок.

Наступает молчание. Кто уселся, кто прислонился к дереву. Свет переливается. Разгорается утро. Снова чей-то вздох: «Хорошо…»

— Миша, — тихо говорит профессору жена, — тут так красиво, но давай поедем в цивилизованное место, в гостиницу, что ли…

— Неужели тебе не нравится?

— Ну, как ты не понимаешь? Мне, например, неудобно без удобств.

— Как странно, — задумчиво произносит Зина, — мы собрались случайно. Я ничего о вас не знаю… Но почему же вы все мне уже кажетесь такими своими? Ведь про вас (профессору) мы знаем только, что вы Михаил Михайлович, а про вас (Кузьме Кузьмичу), что вы муж Ирины Николаевны, а про тебя (Пете), что ты поступил на филфак… почти ничего… как странно… как мало люди вообще знают друг о друге…

— Как хорошо, — говорит Петя профессору, — что вы остановили нас на шоссе и посоветовали тут остаться…

— И нас тоже, — Зина подходит к Ирине Николаевне. — Спасибо, что вы нас вчера взяли с собой на раскопки… И, знаете, Ирина Николаевна, я решила тоже стать археологом — как вы.

— Ну, что же, детка, я очень рада.

— Я столько думала — кем стать в жизни. И вот уже десятый класс, один только год остался, а у меня ничего не было решено. Какое счастье найти, как вы, целый город… а этот каменный лев… Ирина Николаевна, я влюбилась в него, честное слово… вы заметили — он улыбается? Какие же они были, скифы?.. А можно, я буду пока работать у вас на раскопках?

— Вы же приехали отдыхать?

— Разве может быть лучший отдых?

— Хорошо, девочка. Я поговорю…

Зина бросается к Ирине Николаевне, обнимает, целует ее.

— Ребята! Петя! Ура! Ура! Ура!

— Ты что это?

— Я буду работать в экспедиции весь месяц.

— А жить где?

— Да тут, с девочками. Подумаешь, десять километров! Ирина Николаевна ведь ходит?

— Миша, помоги натянуть веревку…

Татьяна Ивановна привязывает веревку для сушки белья, одним концом к ветке дерева, которое свесилось через забор дачи Потапенко.

— Напрасно вы к этой ветке привязали. Хозяева устроят скандал.

— Ветка на этой стороне? На этой. Ну и все.

Профессор помогает жене натянуть веревку.

Кузьма Кузьмич достает толстенькую колоду карт из кармана.

— Неужели в такую погоду ты сядешь пасьянс раскладывать? — спрашивает Ирина.

— А что? Идеальная погода для пасьянса. Дождя нет. Не жарко пока. Слушай, не нужно меня воспитывать. Да, я такой-сякой немазаный, природу не чувствую, искусства не понимаю, на скифские захоронения мне чихать с высокого дерева. Такой уж тебе попался неудачный муж. На черта ты выходила за технолога? Тебе бы какую-нибудь художественную натуру…

— А технолог может быть только таким, как ты?

— Слушай, Ирка, я — это я. И не морочь мне голову. Вот буду сидеть спиной к морю и раскладывать «Наполеона». — Шепотом: — А тебя я, между прочим, очень люблю, хотя знаю, что тебе какой-нибудь каменный боспорский дундук в сто раз важнее меня.

Кузьма Кузьмич уходит на дачу. Ирина смотрит ему вслед и, махнув рукой, направляется к морю. Со стороны дачи вдруг оглушительно взревел радиопроигрыватель. Загрохотал марш.

Зина затыкает уши.

— Распоясалась кулачка, выжить нас хочет.

Профессор что-то говорит, но слова уже не слышны. Кто-то грозит кулаком в сторону дачи. Профессор идет к своей машине, сигналит. Те, у кого есть машины или мотоциклы, делают то же самое, остальные достают из палаток кастрюли, сковородки, бьют по ним металлическими ложками и изображают при этом нечто вроде танца дикарей. Радиомарш перекрывается чудовищной какофонией. Некоторое время длится эта борьба звуковых стихий, наконец какофония побеждает. На даче выключают репродуктор. Профессор подает знак — все замолкает. Тишина.

— Какой ужас! Бежать, — шепчет Татьяна Ивановна.

— Ни за что, — отвечает ей Петя, — не бежать, а противопоставить этим типам коллектив. Михаил Михайлович, будьте нашим руководителем.

— Согласен.

— Миша…

— Я согласен. Первый вопрос — вода есть?

— Мы с Зиной ночью два ведра приволокли, — говорит Петя.

— С дачи?

Зина шепчет:

— Ох, и страшно было… Темно, мы крадемся, и вдруг…

— Вдруг я на кошку наступил.

— Что там поднялось!..

— Будем ездить за водой на машине в деревню. Раз в день проехаться — даже полезно.

— Мишенька…

Саша поднимается, расталкивает Толю.

— Вставай, Толька, пора…

— Неужели вы спали под этот грохот? — спрашивает Татьяна Ивановна.

— Нервы крепкие.

— Просто наработались, как звери, колючую проволоку набивали кулаками на забор, — говорит Зина.

— А мы об нее руки изорвали.

— Штрейкбрехеры.

— Просто зарабатывали хлеб насущный.

— Так всякий штрейкбрехер говорит.

— Пошли к морю.

Размахивая полотенцами и купальниками, Зина и Петя убегают.

— Михаил Михайлович, — спрашивает Толя, — вам не нужна вода? У нас тут порядочно осталось.

— Благодарю… гм… знаете, такая странность — иногда все люди начинают мне казаться знакомыми. Все до одного. Вот и ваши лица мне почему-то кажутся знакомыми — смешно, правда?

— Не так уже смешно, профессор, если учесть, что вот уже два года мы сидим перед вами в аудитории.

— Вот так казус… Только не выдавайте меня. А то начнутся медицинские вопросы… Из-за этого мы с Таней из санатория сиганули… «Профессор Фиолетов, у меня сегодня с утра насморк в правой ноздре»… Позвольте, — указывает на Толю, — ведь вы Миронов? Вот так номер! Таня! (Из палатки выходит Татьяна Ивановна.) Знаешь, кто этот заяц в трусах? Это Толя Миронов!

— Очень приятно. Я слышала о вас от Миши. — Она обращается к Саше: — А вы тоже Мишин студент?

— В самом деле — вы тоже наш?

— Да, Михаил Михайлович. Студент Репин.

— Репин? Не помню что-то…

— Не выделяюсь. Разве что в качестве левого полусреднего…

— Ну, что же, кто-то должен защищать спортивную честь института. Вы действительно работаете у этих типов?

— Обстоятельства.

— Не знаю, как у вас, а у меня все эти заборы, замки, проволока вызывают приступ бешенства.

— Хватательные инстинкты — самое омерзительное в человеке. Лично я давил бы таких, как клопов.

— А знаете, Миронов, — говорит профессор Толе, — ваш доклад на научном кружке кафедра передала в редакцию журнала.

— Ребята мне говорили, я даже читал ваш отзыв…

— Молодец, я боялся, что вы скажете сейчас «спасибо». А на защите Кругликова были?

Толя переглядывается с Сашей и отвечает смущенно:

— Были… Диссертация мне показалась неубедительной, но… есть одно обстоятельство…

— Толька… не смей!

— В чем дело?

— Ерунда, глупость…

— А все-таки?

— В общем, мы перед вами виноваты, — говорит Толя.

Махнув рукой, Саша отходит в сторону.

— Ну-ка, ну-ка…

— Вы знаете, как все защищающие диссертации боятся вашей манеры — сесть в аудитории подальше, а потом встать и тихо задать один вопросик, и этот вопросик может зачеркнуть трехлетнюю работу.

— Так что же?

— Вот мы — несколько студентов и аспирантов — договорились спасти Вадима… Вадима Кругликова то есть…

— Очень интересно. Каким же методом вы его спасали?

— Не сердитесь, пожалуйста. — это было, конечно, свинством.

— Не слушайте его, профессор, — говорит Саша.

— Я весь внимание.

— В общем, мы устроили вокруг вас толкучку, — продолжает Толя, — и уселись так тесно, чтобы вы не могли встать… (Пауза.) Мне очень неприятно… тем более, что диссертация Вадима… В общем, мы поступили как законченные идиоты…

— Н-да… Такого я, честно говоря, не ожидал… да еще с вашим участием. Но и я хорош… Ведь собирался выступить!

— Просто не могу себе простить…

— А главное — он эту ерундистику защитил… Так… ручка есть… бумага… бумаги нет у вас? Давайте, давайте. Ничего, эту папку подложу… Так… Москва, улица Жданова… Всесоюзная аттестационная комиссия. Прошу обсуждении диссертации Вадима… как его?

— Вадима Петровича.

— Вадима Петровича Кругликова учесть мое отрицательное отношение… точка… мотивированное заключение почтой… доктор медицинских наук, профессор Михаил Фиолетов. Таня! Я еду в Ялту, на телеграф. Ах, арап этакий! Пусть извилинами поработает, а потом садится за кандидатскую.

Профессор кричит через забор на дачу:

— Кузьма Кузьмич! Вы обещали проконсультировать — никак мотор не заведу…

Кузьма Кузьмич выходит и вместе с профессором направляется к машине.

— Эй, штрейкбрехеры! На пляж! — слышится с берега голос Зины.

Толя и Саша убегают вниз, к морю.

Профессор, Кузьма Кузьмич и еще один интеллигент из числа «дикарей», все в полосатых пижамах, ныряют под капот профессорской «Волги». Теперь видны только три пары полосатых пижамных брюк.

— Тут все в порядке, — говорит Кузьма Кузьмич. — Заводите…

Профессор усаживается на место водителя, нажимает стартер. Жужжание. Двигатель не заводится.

— Еще раз, пожалуйста… — просит Кузьма Кузьмич.

Жужжание, двигатель не заводится.

На полянке появляется высокий человек с большим рюкзаком в руке — Тужиков.

— Гм… Лагерь диких. Здорово, товарищи! Что это вы делаете?

Из-под капота появляются измазанные фигуры.

— Ого! Тут, видно, крупная индустрия!

— Не заводится, не хочет, — говорит профессор.

— Подача в порядке, искра есть.

Тужиков, взглянув под капот, поправляет пальцем отошедший провод.

— Заводите.

— Да я уже пробовал.

— Ничего, заводите.

Профессор садится за руль, нажимает стартер, мотор сразу заработал. Интеллигенты с недоумением переглядываются, с недоверием слушают. Мотор ровно работает.

— Кончики есть у вас? — спрашивает Тужиков.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Все бросаются к своим машинам, подают Тужикову тряпки. Тужиков неторопливо вытирает пальцы.

— Пошли умываться, — говорит Кузьма Кузьмич и вместе со вторым интеллигентом уходит.

— Можете заглушить, — говорит Тужиков профессору. — А хорошо тут у вас.

— Да, место изумительное.

— Питаетесь чем?

— До деревни четыре километра, там рыба, птица…

— А вода?

— То-то и оно, вода… Приходится тоже возить из деревни. (Тужиков свистнул.) Собственно, вода есть, рядом. Но тут, изволите видеть, живут кулаки. Как они выросли на нашей почве, непонятно. Но факт налицо А вы, простите за любопытство, тоже хотите здесь остановиться?

— Да вот иду пешим порядком, с палаткой. До Симферополя, конечно, поездом. А вы — москвичи?

— Коренные ленинградцы.

— Земляки! Где живете?

— На Кутузовской, Французская набережная по-старому. Знаете?

— Как же, соседи. Мы на Пестеля. Угол Литейного.

— Напротив кондитерской?

— Совершенно верно. И окна у нас на кондитерскую.

— Подумать! А путешествуете один? Семья дома осталась?

— Да, один путешествую.

Поняв, что Тужиков уклонился от ответа, профессор старается замять неловкость.

— Приятно встретить соседа. Таня, чайку бы… Познакомься, наш земляк, товарищ…

— Тужиков Петр Андреевич.

Татьяна Ивановна выглядывает из палатки.

— Очень приятно. Извините за сервировку. Вода у меня, к счастью, осталась.

— Да, вода, вода… — вздыхает профессор. — Собственность на воду… Удивительно…

— Я, знаете, тоже иной раз погляжу на эти ограды в полтора человеческих роста, да еще с колючей проволокой, да с объявлениями «злая собака», «вход воспрещен»… У меня у самого есть дача — просто домик, никаких заборов, зелень вокруг… а эти замки, щеколды, задвижки, сторожки… не перевариваю я всю эту пакость.

— Как мы с вами одинаково смотрим на вещи, — отвечает профессор. — Морской берег ухитряются разгораживать. Дай им волю, воздух разгородят. Есть у меня одна идея… Танюша! Там бутылочка, так ты ее… А вы, простите за любопытство, чем занимаетесь?

— Рабочий.

— Всю жизнь у станка?

— Выдвигали, конечно. Судьей был, в министерство переводили, а я все обратно к станку, как-то оно больше по мне. Посидишь в кресле, и домой потянет. Секретарь райкома ругается. Я и в войну рядовым пошел в ополчение. Ну, потом уж по-всякому приходилось.

— И шрам — тех времен?

— Да, Отечественной войны памятка. Как раз в этих местах воевали. Здесь наш полк окружили… Потому сюда и приехал. Любопытно поглядеть… Вытащили меня здесь из огня. Командир батальона… Три километра на себе тащил. Ну-ка поглядите сюда…

— Ров.

— «Ров»… Траншея. Вот ходы сообщения, стрелковая ячейка… осыпалось, заросло все…

— Пойдемте. Пойдемте. Мечи, Танечка, на стол все, что есть. Честно говоря, я собрался в Ялту, но это успеется. Прошу. Будьте гостем.

За калиткой дачи Потапенко происходит между тем нечто странное: Яков Васильевич копает под калиткой яму. За его работой наблюдает Дуся с повязанной полотенцем головой.

— Копай, копай. Лагерь, понимаешь, раскинули, половецкий стан… Ничего, друзья. Мы вам такой сюрприз приготовим… Дорогу сюда забудете. Война так война. Весь вид заслонили. Нахальство. Разве у нас такой был вид? Лена, а Лена, — кричит она в сторону дома, — достань из погреба жбанчик с квасом. (Слышен голос Лены: «Сейчас».) А как приберешься, сбегай за хлебом, не забудь. (Голос Лены: «Не забуду».) Фу, устала, далее намокла вся. Что с этой девчонкой делать? Денег не платит. Пусть хоть в доме пользу дает. Паспорта на прописку не могу от ее допроситься. А может, она вовсе не она? А?

— Не болтай чепуху — «не она». Работает, как проклятая. Домработницу из нее сделала. Возмутительно.

— А мне, думаешь, не возмутительно? Мне самой ее, может быть, жальче, чем тебе. Да не могу же я ее просто за так держать. Ничего, девочка молодая, ей полезно. Между прочим, неплохая девчонка, мне даже нравится, что такое по дому бегает… Ах, Яша, другой раз посмотрю на нее… как-то сердце переворачивается… хорошая девочка…

— Предупреди жильцов — пусть через парадную ходят, а то из-за твоей ямы кто-нибудь шею сломает…

Потапенко выбрасывает из ямы облепленный землей тяжелый металлический предмет. Дуся поднимает его.

— Кастрюля, что ли? — она отбрасывает металлический предмет в сторону. — Ночью опять кто-то лазал к колодцу. А наш идиот даже не тявкнул. С такой собакой хозяев прирежут, а Полкан еще руку лизнет и спасибо скажет. (Тронула скамейку, стоящую у калитки.) Смотри, уже разваливается. Вчера только они ее сбили… И что за плотники такие?

Потапенко вылезает из ямы.

— Хватит. Больше рыть не буду.

— Ой, Яшенька, какой ты грязный… — рассмеялась Дуся. — Дай я лицо тебе вытру… Утомился? Почему это мне другой раз так тебя жалко станет — даже в груди больно?..

— Ласточка, ласточка… Каких только глупостей я для тебя не делаю… С ума сошла! Больно!

— Седой! Седой! — вырвала волос, бросилась бежать.

Потапенко ловит ее, обнимает.

— Значит, старик? Да?

— Глупости. А только как вспомню, каким ты веселеньким был… Болен ты, Яшенька.

— Пустяки.

— И куда он пропал, этот чертов профессор… Лена! А Лена! (Голос Лены: «Ау».) Рубашку Якову выгладила? (Голос Лены: «Выгладила, в шкафчик положила»). А брыджи? (Голос Лены: «И бриджи».) Ах, Яша, какого я льва видела!

— Льва?

— Возле раскопки, валяется. Весь каменный, здоровущий, совсем почти цельный. И лапой так делает. Вот бы нам.

— Зачем?

— А перед дачей выставить. Вот для него место, Яша. А что если нанять людей перетащить его?

— Чепуха какая.

— Да он там никому не нужен, валяется. Его отмыть да почистить. Помнишь, у немецкого барона, где мы стояли в Раденберге, там даже два льва было.

— Сравнила, дворец…

— Подумаешь, немцу можно, а нам нельзя?

Потапенко замечает Толю и Сашу, поднимающихся с берега.

— А, плотники! Привет! Работа идет?

— Мы мигом, — отвечает Саша.

Усевшись на пенек, Потапенко ожидает, когда ребята начнут работать.

— Ну, давайте.

Толя и Саша перебирают инструменты, переглядываются. Поворачивают то одной, то другой стороной приготовленные бревна.

— Тут хорошо бы струбцинкой… — произносит Саша.

— Со струбцинкой бы совсем другое дело.

— Ну, хватит, друзья, — говорит Потапенко. — Вы меня за мальчика принимаете?

— Начинается… — шепчет Толя.

— Не понимаю. Колючую проволоку мы вам на забор поставили?

— Даже все пальцы себе поотбивали.

— Вот именно, пальцы поотбивали, — усмехается Потапенко.

— И скамейку эту сделали.

— У меня от них прямо голова не выдерживает… — обращается Дуся к мужу.

— Вы же топора держать не умеете. Плотники. Признавайтесь, что вы за народ?

— Не понимаю, — притворяется Саша.

— Рассказывайте, кто вы такие? Садитесь.

— Мы постоим.

— Нет, отчего же, присаживайтесь.

Саша и Толя с опаской садятся на скамейку. Раздается угрожающий треск. Ребята хотят вскочить, но Потапенко их удерживает.

— Сидите, сидите.

Раздается оглушительный треск, скамейка разваливается. Толя и Саша на земле.

— Эх, ребята, вы же к бывшему строителю попали. Так кто вы такие?

— Студенты Ленинградского медицинского.

— Нахалы вы, а не студенты, — говорит Дуся.

Потапенко машет рукой.

— Собирайте, ребята, вещички, и с богом.

— Ясно.

— Больше мне не попадайтесь, — говорит Дуся и уходит с мужем в дом. Навстречу им Лена. Она видит Толю и Сашу, сидящих на земле среди обломков скамейки.

— Какое кораблекрушение, — смеется она и помогает ребятам подняться.

— Кончена наша глобальная авантюра, — говорит Толя.

Лена замечает, что Саша хмурится.

— Ты чего такой мрачный?

— Так.

— Глубоко сказано. Я подумаю над этим. Ребята, какой я сегодня сон видела!

— А я, сколько ни старался, ни одного сна в жизни не видел, не знаю даже — как они выглядят, — ухмыляется Саша.

— Расскажи, — просит Толя.

— Понимаете — никаких людей, никаких предметов, никаких событий — ничего. Абсолютно ничего…

— Тогда выходит, тебе ничего не снилось, — угрюмо говорит Саша.

— …только ощущения… Я чувствовала высоту, огромную высоту… Сердце замирает, и страшно дышать.

— А что значит высота? Горы, облака?

— Нет. Просто чувство высоты.

— Понимаю. И тебе было хорошо? — говорит Толя.

— Хорошо? Это не то слово. Я была счастливой… Совсем счастливой. Мне просто снилось, что я счастливая…

— А все-таки свинство, что даже между самыми близкими людьми есть стена, за которую не проникнуть.

Лена смеется.

— Конечно, невозможно взять другого человека в свой сон.

— Значит, стена?

— Нет, сон ведь имеет к этому другому прямое отношение.

— Правда?

— Конечно! Какой ты глупый.

— Я тоже, наверно, глупый, — говорит Саша, — не понимаю, о чем вы говорите.

Толя смеется:

— Ребята, до чего у меня щенячье настроение. Так бы, кажется, и залаял!

Слышится голос Дуси:

— Лена, а Лена!

— Иду-у! А ты, Толик, полай тут пока немножко.

Она уходит.

— Толька, у меня к тебе просьба, — говорит Саша.

— Что за предисловие?

— Плохи мои дела.

— О чем это?

— Ты замечал, что человек меняется от того, кто собеседник? С одним ты остроумен, с другим — двух слов не свяжешь. С Леной я просто осел. Вот письмо. Будь другом, отдай ей.

— Не могу.

— Как это не могу? Не хочешь?

— Саша, мне неприятно, но я действительно не могу.

— Почему?

— Вот уже неделю я собираюсь тебе сказать…

— Что такое?

— Как ты считаешь — можно чем-нибудь разорвать нашу дружбу?

— В чем дело?

— Поклянись страшной клятвой, что мы не поссоримся.

— Чего пугаешь? В шайку грабителей завербовали?

— Клянешься?

— Ну, клянусь.

— Без «ну» клянешься?

— Клянусь без «ну».

— Мы с Леной любим друг друга.

Наступает молчание.

— Как ты сказал? — произносит Саша.

— Сам не знаю, как это случилось.

Саша молчит, потрясенный.

— Мне тоже нелегко. Все отравлено. Как будто в чем-то перед тобой виноват.

Саша молчит.

— Ну, ударь меня, что ли? Ударь!

Саша молчит.

— Ну, что же делать? Хочешь, уеду сейчас же?

Саша молчит.

— Скажи что-нибудь! Ну, что делать, Сашка? Не молчи, ради бога. Саша, Сашка. Ну, Сашка же…

— Ведь мы все время все вместе. Когда же вы разговаривали? — недоуменно говорит Саша.

— Всегда при тебе. Да вот сейчас, например…

Снова помолчав, Саша произносит:

— Чего уж там… Я пошел.

— Саша…

Саша уходит. Толя двинулся было за ним, остановился, тихо свистит, ждет. Выходит Лена. В одной руке щетка, на другую надевает мужской ботинок.

— Что случилось?

— Я говорил с Сашкой…

Саша возвращается. Он видит Толю с Леной, останавливается. Толя и Лена тоже его увидели. Неловкое молчание.

— Толя, не забудь забрать инструменты, их отдать надо, — говорит Саша.

— Ты что это — письмо получил? — спрашивает Лена, заметив в его руке конверт.

Саша недоуменно смотрит на письмо — он совсем забыл о нем.

— Да, получил, — он рвет письмо и уходит.

— Что с ним? — говорит Лена.

— Я ему все сказал и чувствую себя предателем.

— Ну и глупо. Слушай, что это за девица, про которую Сашка вчера говорил?

— С нашего курса одна халда.

— А что у тебя с ней было? Почему она тебя ударила?

— Почему… почему… Я ей сказал, что она идиотка, а она хлоп меня по роже.

— А зачем ты ей так сказал?

— Так она и есть идиотка. Заявляет вдруг, что Чехов устарел. Что же ей конфету было дать?

— А вообще у тебя с ней что-нибудь было?

— С этой дебилкой? Ты лучше скажи — ничего не изменилось?

— О чем ты?

— О твоем сне.

— Я его уже забыла.

— Но ты только что рассказывала.

— Ну, а с тех пор уже минут пятнадцать прошло.

— Знаю, что ты шутишь, а все равно неприятно.

— Глупый. Неужели ты не понял еще, что никогда в жизни ничего уже не изменится? Не надейся.

— Ленка…

— Сама удивляюсь. Не могу уже думать о себе отдельно от тебя.

— И я. Вот приедем в Ленинград, я тебя приведу к маме… Ты переведешься в Ленинградский институт… Вот только Сашка… ведь он живет у меня в комнате… Ой, смотри, ты вся измазалась. Ненавижу этих людей. Сделали из тебя рабыню. Хозяина твоего прямо видеть не могу.

— Толик, дай слово, никому ни звука.

— Даю.

— Это мой отец.

Пауза.

— И твой отец видит, что тебя превратили в домработницу…

— Но ведь он ничего не знает. Садись, слушай. Это было давно-давно. Отец был инженером. В начале войны ушел на фронт. Меня еще на свете не было. Потом приезжал раненый на побывку и снова на фронт. В начале сорок третьего я родилась. У мамы папина шинель осталась. Она долго ее носила, и я запомнила — когда прижмешься к этой шинели, а она влажная — пахнет как мокрая собака… Вот и все воспоминания об отце. Он маме писал. Я эти письма через много лет читала. Писал о своей жизни, о боях, о том, как его батальон попал в окружение. Потом писем не стало. После войны пришел какой-то солдат, оставил записку и посылку. Мама прочла и заплакала. Сейчас еще вижу мамино лицо в слезах и слышу визгливые частушки, их по радио передавали в это время. Мне трех лет не было, а представь, помню. Мы уехали в Сибирь. Очень маме было тяжело. Она хрупкая, маленькая была. Жить надо было. Про отца она сказала, что погиб. И только перед смертью рассказала правду. Оказывается, бросил он ее. Написал, что любит другую, просил простить, прислал аттестат. Мать аттестат порвала, и мы уехали, не оставив адреса. Не знаю даже, искал нас отец или нет. Мама умерла. Мне тогда девять лет было. Забрали к себе соседи — тетя Вера… Так и жила. Кончила школу, в институт поступила, педагогический… и все время хотелось посмотреть хоть одним глазком на отца. Я ночи не спала. Мы знали, что он с новой женой тут, в Крыму… Ну, я и поехала. Паспорт они у меня спрашивают на прописку, а как я дам, если там написано — Елена Яковлевна Потапенко?

— Ну и что же ты… про отца как думаешь?

— Жаль его. Кажется, он мог бы быть другим. И знаешь, Толик, видно, есть какая-то сила — тянет меня: будто от сердца струна натянута к нему. Он тронет ее нечаянно… Отец… Я вот стала под его диктовку писать, так… вроде мемуаров… Ему трудно. Слова казенные, уставные, а другой раз такое скажет, такая вдруг прорвется тоска по жизни, по товарищам…

— А ты не хочешь ему сказать?..

— Нет. Я ему не нужна. Нет, Толик, нет, ни за что.

— Бедная ты моя.

— Почему это — бедная? У меня тетя Вера есть, ты теперь есть.

— Всю жизнь буду вот так на тебя смотреть.

— А если очки потеряешь? — Она снимает с него очки.

— Все равно вижу. — Он закрывает глаза, отворачивается. — Сейчас ты улыбаешься, правда?

— Правда. — Она показывает язык.

— Ты показала язык.

— Откуда ты знаешь?

— Глубокое понимание женского характера.

Со стороны дачи слышится, как кто-то насвистывает.

— Иди.

Лена отдает Толе очки.

— Вечером выйдешь?

— В девять.

Толя уходит. Из ворот появляется Потапенко. Не замечая Лену, он идет задумавшись, заложив руки за спину. Насвистывает «В лесу прифронтовом». Свистит он мелодично, не очень громко. Остановился, сел на пенек, думая о чем-то и продолжая насвистывать. Облокотился локтем о колено, закрыл рукой глаза — он, вероятно, в мыслях далеко отсюда.

Боясь ему помешать, Лена тихонько подвигается к воротам и приоткрывает их, намереваясь уйти.

— А… Леночка! — замечает ее Потапенко. — Послушай, я категорически запрещаю чистить мои башмаки… Что это такое?.. Запрещаю.

— Я больше не буду.

— Скажешь Евдокии Ивановне — я запретил.

— Хорошо, Яков Васильевич.

— Я тебя и так эксплуатирую со своими дурацкими воспоминаниями.

— Мне самой интересно.

— Вчерашнее переписала?

— Да…

Лена идет на веранду, приносит оттуда папку.

— Черт его знает, что за штука — писательство, — говорит Потапенко, открывая папку. — Видишь все как есть, а выразить не можешь. Я раньше на писателей смотрел как на людей несерьезных…

Он читает написанное Леной, хмыкает, теребит волосы. Лена за его спиной стоит, смотрит на него с огромной нежностью. Кажется, она сейчас бросится к нему, обнимет, прижмется к его плечу.

— Удивительно, как это ты написала? Удивительно. Будто сама там была. Ну, откуда ты взяла, что я тогда подумал про командира дивизии и мысленно выругался? Как ты могла это узнать?

— Просто я себе представила, что вы должны были подумать, когда он отказал в подкреплении.

— Даже слова те самые, которыми я тогда подумал. Ну, а откуда ты взяла, что во время десанта вода блестела и слепила нас? Ведь факт, что так было, а я этого тоже не говорил. Вот прочитал у тебя — вспомнил.

— Я себе просто представила, вы рассказывали, а я представляла.

— Прямо неудобно за свое выдавать. Откуда ты слова берешь? Наверно, ты и стихи пишешь? А ты, между прочим, откуда?

— Из Сибири.

— И родные у тебя там?

— Конечно.

— Кто?

— Разные, тетя Вера…

— А отец, мать?

— Отец… на фронте погиб… Давайте заниматься, Яков Васильевич.

— Ладно…

Ходит, останавливается, диктует. Ему это дается с большим трудом. Напряженно думает, пока не скажет.

— …Батальон, значит, высадился. Под огнем, значит, противника. Высадился, значит, Черт его знает. Тут, понимаешь, есть (стучит пальцем по лбу), а сказать — слов нет. В общем, вот так стоят немцы, вот так подходим мы… А что ты пишешь?

— То, что вы говорите.

— А я ведь ничего еще не сказал. Покажи.

— Потом…

— Прямо удивительно, как я устаю… Давай мы лучше позже займемся.

— Хорошо. Яков Васильевич, а вы давно тут поселились?

— После войны.

— А почему здесь?

— Воевал тут. Вот потянуло и вообще… на райскую жизнь повело. (С горечью.) Спокойная работа, жизнь не пыльная. Чем не рай? И дом — полная чаша… Да, Леночка, большие у нас тут были потери… Кто погиб, кто осиротел, а у кого жизнь вкось пошла… Ну-ка, прикрой ворота, и пойдем.

Лена закрывает ворота. Вскрикнула.

— Что ты?

— Палец занозила.

— Давай руку.

Потапенко надевает очки, берет Ленину руку.

— Вот она торчит. Видишь?

— Да…

Потапенко не замечает, как взволнована девушка. Это отец, отец держит ее руку. Впервые в жизни почувствовала она руки отца…

— Терпи, терпи, — говорит он. — Вот и все. А рука какая худенькая… Совсем еще детская…

Дуся выходит из дома.

— Яков, сходи на погреб — там вишни в корзинах. (Потапенко уходит.) А кто это к нашей ветке веревку привязал? Нахальство какое! Эй, чье это белье?

Дуся отвязывает веревку. Вбегает Зина.

— Зачем вы отвязываете веревку? Михаил Михайлович! Петя!

— Яков! Яков! Яков! — кричит Дуся.

На полянке появляются профессор, Петя, Татьяна Ивановна, Ирина и Кузьма Кузьмич. Они появляются не все сразу, а постепенно, по мере того как разгорается скандал.

Т а т ь я н а И в а н о в н а. В чем дело? Кто сбросил белье? Смотрите, все в грязи.

Д у с я. А кто вам разрешил привязывать свою паршивую веревку к нашему дереву?

З и н а. Не к дереву, а к ветке.

Д у с я. А ветка чья? Нашего дерева.

П е т я. Раз ветка по сю сторону забора…

Д у с я. Это мне нравится. Дерево высунуло ветку, значит, она уже не наша?

З и н а. Не ваша.

Д у с я. А чья?

З и н а. Ничья, всехняя, божья, общественная, только не ваша.

Д у с я. Это мне нравится. Значит, если я высуну голову в форточку, она уже не моя, а ваша, общественная?

П р о ф е с с о р (подходит и, топнув ногой, наступает на Дусину тень). Ну, почему вы не протестуете?

Д у с я. Чего?

П р о ф е с с о р. Почему не протестуете? Я наступил на вашу тень. Смотрите, я ее топчу. Это же ваша собственная тень.

Д у с я. Вы с меня дуру не стройте. То тень. А между прочим, да, тень тоже моя. Вот отойду, и она отойдет. А дерево я трогать не дам. Лучше отрублю ветку, а не дам. И воду вам, между прочим, тоже не видать. (Профессору.) Думаете, мы не знаем, что вы ночью лазаете на нашу дачу?

Из дома с двумя корзинами в руках выходит Потапенко.

П р о ф е с с о р. Это я лазаю?

Д у с я. Вы лазаете.

П о т а п е н к о. Действительно, из вашей компании кто-то каждую ночь ходит к нашему колодцу.

З и н а. Как не стыдно? Мы из-за вас сидим без воды. Что вы за люди такие?

Д у с я. А вы нас не учите. Вы нам весь вид загородили. Без вида нашей даче совсем другая цена.

П р о ф е с с о р. Цена, цена, цена… Вы посмотрите на себя, чем вы стали? Торгаш с корзинами… Позор.

Д у с я. Вы, пожалуйста, с вашими моралями к нам не лазайте. Подумаешь, отыскался… Сам небось где-нибудь завхозом сидит и на лапу берет…

П о т а п е н к о. Я попросил бы моей личности не касаться. Вы тут туристы, случайные люди.

П р о ф е с с о р (дрожит от негодования, заикается). Я… я… у себя в стране не турист, а хозяин! И если я вижу… если… я вижу…

Т а т ь я н а И в а н о в н а. Миша!

И р и н а. Бросьте вы их, Михаил Михайлович, это уже не люди. У них вон вода заванивается, а они все дрожат: «не тронь», «моя», «собственная»… Не хочу у вас жить. (Кричит в сторону дачи.) Кузьма! Собирай вещи!

П о т а п е н к о. Предупреждаю, если я у себя застану кого-нибудь…

К голосам ссорящихся присоединяется лай собаки, закудахтали куры.

П р о ф е с с о р. Расстреляете?

Т а т ь я н а И в а н о в н а. Мишенька…

И р и н а. Повесите? Четвертуете?..

З и н а. Живьем сожжете?..

Д у с я. Очень грубые надсмешки…

П о т а п е н к о. Я предупредил.

П е т я. А я лазил за водой и буду лазить.

Д у с я. Ах так?

П е т я. Да, так.

И р и н а. Питекантропы!

Д у с я. Убирайтесь отсюдова, пока добром просят!

Т а т ь я н а И в а н о в н а (вдруг бросив профессора, наступает на Потапенко и Дусю). Это вас надо убрать с советской земли!

П р о ф е с с о р. Развелись паразиты…

З и н а. Вас надо за деньги показывать!

П е т я. В зверинце!

Во время этого скандала из палатки профессора выходит Тужиков, он присматривается к Потапенко, узнает его.

Т у ж и к о в. Товарищ майор, вы?

П о т а п е н к о. Тужиков?

Т у ж и к о в. Неужели вы?

П о т а п е н к о. Тужиков! Какими судьбами?

Т у ж и к о в. Вот так встреча, товарищ майор!

Они обнимаются, все вокруг умолкли.

П о т а п е н к о. Знакомься, Евдокия Ивановна. Да, собственно, вы знакомы.

Т у ж и к о в. Не помню, извините.

П о т а п е н к о. Чудак-человек, это же Дуся!

Т у ж и к о в. Дуся? Не может быть.

Д у с я. Я самая.

Т у ж и к о в. Ласточка?

Д у с я. Не признаете, товарищ Тужиков?

Т у ж и к о в. Боже мой! Ласточка… А это что? Товарищ майор, почему вы с этими корзинами?

П о т а п е н к о. Это… гм… это… вишня…

Т у ж и к о в. Какая вишня, товарищ майор?

П о т а п е н к о. Ну, просто вишня, обыкновенная вишня.

Поздний вечер. «Дикари» на берегу поют Сашину песню. Они поют не очень стройно, но с большой охотой.

Перед крыльцом дачи стоит закрытый мешковиной предмет высотой около метра.

Дуся с Леной сидят на крыльце, слушают.

— Скажите, — обиженно говорит Дуся, — поют. Это же надо — другого места нет на побережье песни петь. Лена, ты отдала шоферу трешку, как я велела?

— Отдала. А что это он привез? Камень какой-то…

— Камень… Много понимаешь…

Она снимает мешковину, под ней обнаруживается каменный лев с поднятой лапой. Лев древний, изъеденный веками.

— Камень… такие петрушки у баронов перед дворцами стоят… Камень…

Дуся обходит вокруг льва, присматривается к нему, говорит задумчиво:

— Посеребрить его разве… у Якова банка краски… — Лене: — Теперь вот что, дорогая, надо нам по-хорошему с тобой поговорить, деньги за мансарду ты мне до сей поры не отдала.

— Извините, Евдокия Ивановна. Я вчера вторую телеграмму тете Вере послала…

— С твоего извинения шубу не сошьешь, и тетя Вера мне, извиняюсь, до лампочки. Мне, может, самой жалко тебе отказывать, да не могу я нести такие убытки! У меня мансандру с руками оторвут. Вон Ирина Николаевна с мужем гордость показали — съехали в продувную палатку к туристам. Скажите, как я расстроилась! Через час пустила жильцов. Самый сезон. Так что ты не обижайся. Дружба дружбой, а табачок врозь. (Посмотрела на льва.) А то известкой выбелить? Тоже красиво будет.

Она закрывает льва мешковиной.

— Ладно, чего-нибудь придумаю. Постой, ты куда?

— Я сейчас соберу вещи.

— Стой. Смотри, пошла сразу… Не могу я тебя на ночь глядя отпустить. Оставайся до утра. И молока возьми кружку, с хлебом попей. И на дорогу я тебе должна собрать. Там сыра есть головка хорошего и колбасы сухой палка. И чего я к тебе так привязалась, девочка? Сама не понимаю… Я без тебя скучать буду. Ах, Лена, ну что за жизнь, честное слово. Суетимся, карабкаемся, стараемся как лучше…

— Евдокия Ивановна, для чего, по-вашему, человек живет на свете?

— Как это «для чего»? Каждый для своего.

— Ну, а вы, Евдокия Ивановна? Для чего вы живете?

— Какие-то ты ставишь идиотские вопросы. А ты для чего живешь?

— Для счастья. Чтобы быть счастливой и чтобы все были счастливы, Для того самого, за что Яков Васильевич воевал. И вы ведь тоже были на фронте?

— Свое отвоевала. Девчонкой была, вроде вот тебя. На мордочку — ничего. Тонькусенькая — ремень, бывало, два раза вокруг обернешь. Сапожки всегда начищены, гимнастерка постирана, поштопана. Весь батальон круги делает… Я, правда, строго себя держала. «Ласточка! — зовут. — Ласточка, заходи к нам чаевать»… Эх, Ленка… А вчерась Тужиков не признал меня… Я чуть со стыда не сгорела, на себя оглянувши… Ну, чем глупые вопросы ставить, пойдем, с антресоли желтый чемодан сними — возьмешь себе шерстяную кофточку, австрийскую… Совсем еще новая. Это я тебе дарю. Закрой калитку, да в яму не угоди… Пойдем…

Поют «дикари» вдали. Появляются Ирина с Зиной.

— Наши распелись, — говорит Зина.

Ирина опускает на землю рюкзак, с которым пришла.

— Смотри, какие тучи… и душно.

— А вы не боитесь, Ирина Николаевна, в палатке спать, если гроза, если море разбушуется…

— Я только из-за моря и живу здесь, на берегу, а то бы поселилась в экспедиции. А бурное море люблю еще больше, чем спокойное. Ну, как — не жалеешь, что пошла работать?

— Что вы, Ирина Николаевна! Мама сердится, что не выношу ведро в мусоропровод. Я написала — мамочка, если бы ты видела, какие у меня теперь мозоли на ладонях.

— А ведро кто все-таки будет выносить? (Прислушивается к пению.) Неужели Кузьма поет с ребятами?..

Среди поющих голосов действительно выделяется тенор Кузьмы Кузьмича:

— Распелся… — улыбается Ирина, — смешно… Давно не слыхала… Будет гроза…

— Ирина Николаевна, а правда, что к вам комиссия едет?

— Не просто комиссия — сам Введенский.

— Важный дядечка?

— «Дядечка»… Эх ты, будущий археолог. Академик Введенский! По Введенскому учиться будешь. Наши находки подтверждают, что миграция скифов к побережью относится еще к четвертому веку до нашей эры. Вот, например, каменный лев, которого мы нашли…

— Товарищи, приглашаем на ужин! — кричит, подбегая, Саша. За ним Толя со множеством пакетов в руках.

— Зина, пошли!

— С чего это вы разбогатели? С работы вас, кажется, выставили?

— Не выставили — просто корректно попросили удалиться.

— А вы им еще колючую проволоку набивали. Откуда же богатство?

Саша отвечает таинственным шепотом:

— Дельце провернули. Кокнули с Толькой одну старушенцию.

— А мы еще хотели собрать вам деньги — боялись, что вы умрете от истощения…

Лена с маленьким чемоданчиком в руке выходит из ворот дачи.

И р и н а. Что это значит? Куда ты?

Т о л я. Что случилось?

Л е н а. На автобусную станцию.

З и н а. Говори толком, в чем дело?

И р и н а. Они вас выгнали? Да?

Л е н а. Просто тетя Вера не прислала перевода.

Т о л я. С ума сойти! И твой собственный.

Л е н а (быстро перебивает). Яков Васильевич ничего на знает.

З и н а. Кулачье проклятое! Оставайся у нас. Посмотри на небо!

И р и н а. Да, девочка, сейчас вам никуда нельзя идти.

Т о л я. Я тебя не отпущу.

Профессор идет с Тужиковым по берегу моря. В руке у профессора маленькая книжечка. Из нее торчат белые полосы закладок.

— «А ну, переверните-ка вы каждый континент — и друга отыщите-ка вернее, чем студент…» — мурлычет он, перелистывая книжечку.

— Зачем это вы стали изучать Уголовный кодекс? — спрашивает Тужиков.

— И вам советую. Может пригодиться. В Ялте достал.

Тужиков нагибается, поднимает железный предмет.

— Интересно, как она здесь очутилась?

— Что это?

— Странно… Солдатская каска… Осколком пробита. Земля свежая… Откопал кто-нибудь?

Профессор рассматривает каску.

Они выходят на полянку, профессор увидел Зину.

— А, дежурная! Что в лагере?

— За время вашего отсутствия, товарищ командир, никаких происшествий не произошло, за исключением убийства с целью ограбления неизвестной старухи двумя жителями нашего лагеря. Дежурная Зинаида Курочкина.

— Убийцы обнаружены? — будничным тоном спрашивает профессор.

— Вот они — Миронов Анатолий и Репин Александр.

— Что ж, товарищи, можно считать, день прошел нормально. Прошу быть наготове: наш тайный план будет реализован ночью. Приближается гроза, и это нам в высшей степени на руку. Оружие подготовлено?

— Все спрятано в кустах у большого кипариса.

— Какой такой тайный план? — спрашивает у Толи Лена.

— Эта девушка изгнана из вражеского лагеря и просит политического убежища, — говорит Зина.

— Предоставить, — отвечает профессор.

Тужиков отводит профессора в сторону.

— Товарищ командир, прошу разрешения на переговоры с противником.

— Неужели вы на что-нибудь рассчитываете?

— Это мой долг.

— Что ж, попытайтесь.

Тужиков направляется к даче Потапенко.

— Послушай, Сашка, — говорит Толя, — мы по твоему поводу приняли решение.

— Интересно, какая судьба меня ждет?

— Без шуток. Вопрос серьезный. Нам троим нужно разрешить, может быть, самую важную проблему будущего общества. Это не громкие слова, и нечего тебе ржать. Вопрос стоит так: смогут или не смогут люди, когда исчезнут все другие противоречия, победить в себе зависть, ревность, обиды и прочую гадость.

— И вы решили на мне поставить эксперимент. Нашли кролика.

— Не на тебе, а на нас троих. Мы с тобой друзья. Живем в одной комнате. Между нами ни материальных, ни социальных, никаких различий. И вот является такая Лена, и начинается конфликт. Типичный конфликт будущего человеческого общества.

— Что же вы решили про меня, люди будущего?

— Во-первых, — говорит Лена, — мы уедем отсюда вместе, втроем.

— Лену в коляску, я — на багажнике.

— Трогательный пейзаж, — усмехается Саша.

— Слушай, Сашка, и не возражай. — Толя берет его за руку. — На первый взгляд это, может быть, глупо, и мещанин только посмеется… Но мы сделаем так — Лена переведется в Ленинград. Мы с ней поженимся и мою комнату разделим пополам. В одной половине будем жить мы с Леной, а в другой — ты. Мы по-прежнему будем с тобой всегда рядом… Нет, ты постой…

— Что меня больше всего трогает — это забота о человеке.

— Пойми, чудак, это необыкновенно серьезно. Что же мы, на словах одно, а на деле ничем не лучше этих… (Жест в сторону дачи.)

— Что это вы все «мы» да «мы»… Скажите, пожалуйста! Опыт-то собираетесь на мне одном ставить? Пусть этот Сашка живет рядом. Во-первых, хоть он и дуб, а все-таки приятель. Во-вторых, развлечение — посмотрим, как он будет реагировать на наше семейное счастье. Скажите, какие новые люди!

— Дурак ты, дурак.

— В общем, напрасно вы ко мне вяжетесь. Садитесь в автобус, и привет. Деньги на дорогу теперь у Тольки есть…

— Кстати, откуда у вас действительно появились деньги? — спрашивает Лена.

— Михаил Михайлович одолжил. Сашка проболтался, что мы рюкзак посеяли. Он прямо-таки заставил взять.

— Сашенька, если ты действительно ко мне хорошо относишься…

— Начинается демагогия.

— Пойми, Саша, я никогда не прощу себе, если из-за меня разобьется ваша дружба…

— Боюсь, что ты сильно преувеличиваешь свои возможности.

— Но я ведь серьезно…

— Короче, я иду готовить харчи. Через десять минут приходите ужинать. А что касается ваших утопических предложений, считайте их с благодарностью отклоненными.

Саша уходит.

— Какой дурак… Как же вышло, Леночка, что Дуська тебя выставила? И с отцом ты не простилась?

— Потому и не осталась до утра. Начнутся из-за меня объяснения с Евдокией Ивановной. Я и в палатке не хочу ночевать. Пойду на станцию — устроюсь на турбазе.

— Утром вместе пойдем.

— Нет, нет…

— Тогда я тебя провожу.

— Жаль все-таки, что Сашка не смог подняться над всем этим…

— Я бы остался с тобой сразу на турбазе, но здесь есть дело…

— Тайный план?

— Я по дороге расскажу. Доведу тебя до базы и вернусь. А утром мы с тобой двинемся в путь.

— Итак, начинается наша жизнь. Дай руку, — говорит Лена.

— Зачем? — протягивает он руку.

— Так. Подержать. А у тебя ногти обкусаны.

— Я уже почти отучился. А у тебя очень глупая лапа.

— Ты не представляешь, какое это странное чувство. Наверно, мне его всю жизнь не хватало — отца. И вот… и эта женщина… наверно, я должна ее ненавидеть — она разбила нашу жизнь. А мне ее жалко почему-то… Она ведь отца по-своему любит… Как это все страшно… И отца ужасно, ужасно жаль… Ну, что за жизнь у него. Вечно под каблуком у этой Дуськи, ничего они не видят. И так меня тянет броситься к нему, крикнуть «Папа… это я, слышишь — это я!» А потом думаю — ни за что! Если б я ему была нужна — разыскал бы, о маме бы горевал. Толик, он…

Лена и Толя поспешно уходят в сторону палаточного городка. С противоположной стороны на полянку выходят Потапенко и Тужиков.

Потапенко держит в руках каску.

— Уложило, видно, беднягу на месте… В сущности, мы были здесь все смертниками — кто уцелел, вторую жизнь живет… А где ты ее взял?

— Возле ваших ворот, на земле…

— Странно… как я мог не заметить? Сигарета есть?

— Так вот, друг, не думай, что я всегда этого не понимаю. Другой раз проснешься — особенно вот в такую грозовую ночь… сердце, видно, реагирует на атмосферные явления — лежишь, и такая вдруг тоска нападет. Вокруг люди живут, и только я без толку землю топчу… Вот они какие, мой веселые дела, брат Тужиков. А тут еще девочка эта, до того я к ней привязался… Сегодня узнаю — Дуся ей от комнаты отказала. Ушла и не простилась. Я уж Дусю и так и сяк… Ну, знаешь, женщины — она в слезы… Сама, между прочим, жалеет. В общем, капитулировал. Так-то, брат Тужиков.

— Дуся, Дуся… Поверить трудно… Наша ласточка, легонькая, позовешь, кажется, не подойдет, а перепорхнет к тебе… Другой, раз огонь, бомбежка — конец света, а она спокойно перевязывает: «Потерпи, браток, солдату терпеть положено…» Даже говорок ее — не шибко грамотная речь — и то казался милым… Эх, Яков Васильевич…

— Поверишь, все у меня эта девчонка… Пошла куда-то на ночь глядя. Я уж было машину выкатил — за ней ехать. Да куда поедешь?

— А что у вас с Дусей, детей не было?

— Нет. У меня ведь вообще все нескладно получилось. Винить некого — сам виноват. Я до войны женат был, в общем, тебе моя история известна. У нас ведь не баловство было с Дусей. Может, тебе странным покажется, а она и сейчас для меня та самая ласточка. Из-за нее поселился тут и вот все это… Я же, Тужиков, родился строителем, у меня руки, душа, понимаешь, строителя. Я ведь раньше только стройкой жил… И вот — не вернулся, служу тут в канцелярии, чепухой занимаюсь. Стараюсь не думать, газет, поверишь, не читаю… Так-то, Тужиков. Дела… После войны узнал, что у Маши, у прежней жены моей, ребенок родился — не знаю даже, сын или дочь. Пытался их разыскать — никаких следов. Что за судьба, живы ли…

— Яков Васильевич, я хочу сделать вам предложение. Бросайте вы эту хату, пусть Дуся хозяйничает, если так к ней прикипела, бросайте и бегите, пока не поздно. Приезжайте в Питер. Жить будете у меня — квартира просторная. Поступайте к нам, на Кировский. У нас целое государство — дело для такого инженера найдется. Не захотите у нас — весь Ленинград перед вами. Ну, как?

— Черт его знает, до чего соблазнительно… Да вот Дуся… семья все-таки. У тебя у самого семья…

— У меня никого.

— Какой же я эгоист! О себе да о себе… Что же случилось с твоими?

— В общем, нет никого, один.

— Прости.

— Так как же, Яков Васильевич, едете?

— Я должен подумать. Чертово хозяйство, горело бы оно огнем! Наверно, и вправду нужно бросать все и уезжать. Из Питера напишу Дусе — пусть приезжает… Л вдруг не поедет? Духу не хватает рубануть сразу…

— А может именно — рубануть? Прямо завтра тронемся?

— До чего бы это хорошо! Заживу человеческой жизнью. С товарищами. Сколько на свете интересного… Уткнулся носом в эту дачу, будь она неладна…

Со стороны дома раздается собачий лай и голос Дуси: «Яков! Яков! А Яков! Где ты, Яков?!» Потапенко настороженно прислушивается. Голос Дуси: «Яков! Сюда!.. Ах вы, поганцы проклятые! Опять забрались! Я вам покажу вишню! Яков! Яков!»

Потапенко срывается с места и бросается на дачу. Голос Дуси: «Стой! Стой! Яков! Где ружье? Стой, кому говорю!» Выстрел. Второй. Голос Дуси: «Сукины дети! Все задницы прострелю!»

Тужиков прислушивается ко всему этому и, махнув рукой, направляется в сторону палаточного городка. Навстречу ему выходит профессор.

— Если судить по выражению лица, — говорит он, — особенных успехов не достигнуто. Ну, что ж… тем хуже для него… Кажется, гроза в конце концов разразится. Для нашего брата — разбойника самая подходящая погода… Пойдемте, Петр Андреевич.

Вспышка молнии, удар грома. Одна за другой ослепительные вспышки, оглушительные удары. Гроза все сильней и сильней. На даче гаснет свет. Хлынул дождь. Буря все усиливается и усиливается.

Со стороны палаточного городка появляются крадущиеся фигуры профессора, Тужикова, Кузьмы Кузьмича, Толи, Саши, Зины и Пети. У всех в руках лопаты.

— Дорогие друзья, — говорит профессор, — прошу еще раз обдумать. Я изучил кодекс, и — должен сказать — закон не на нашей стороне. Вернее, буква закона против нас. И хотя речь идет о каком-то несчастном заборе — так могут буквой бахнуть… только держись. Мой долг предупредить. Особенно вас, молодежь. Подумайте. Но я считаю, что дух нашего государства и будущее нашего общества по большому счету — за нас. Вот так… Согласны вы, если придется, отвечать перед законом, но примером своим выразить отношение к мещанству, к корысти, к мерзости, которая еще ползает по нашей советской земле?

— Согласны! Согласны!

— Тогда — за дело!

Из палатки выходит Татьяна Ивановна.

— Вот ты где!

— Ты, Танечка, не беспокойся. Я скоро вернусь.

— Да, Татьяна Ивановна, — говорит Тужиков, — не тревожьтесь, мы скоро вернемся.

— Что же, вы меня дурочкой считаете? Вы думаете, я давно не поняла, что вы затеяли?

— Ты, право, ошибаешься, Таня. Ничего такого особенного.

— Давайте лопату!

— Что?

— Давайте, я с вами.

Молния. Гром. Зина дает Татьяне Ивановне лопату.

— Ну, товарищи, шагом марш! — командует профессор и запевает:

Вперед, товарищи, вперед!..

Гремит гром. Сверкают молнии.

Утро. Поют птицы. Забор вокруг дачи Потапенко повален, и теперь дом открыт со всех сторон. Перед крыльцом стоит закрытый мешковиной лев.

На полянке по-прежнему палатки, мотоциклы, профессорская «Волга».

Саша и Толя, завернувшись в одеяло, спят на земле.

Дуся подводит капитана Целуйко к даче.

— Сюда, товарищ капитан, сюда, пожалуйста… Полюбуйтесь. Ну, что скажете?

— Н-да… И с другой стороны тоже?

— Кругом всего участка. Забор, правда, цельный, но весь чисто повален. Вы представляете, какие убытки обратно его ставить? И Полкан сбежал, как забора не стало. Нас теперь даже сторожить некому. С кого я стребую убытки? У меня, конечно, есть подозрение, чья эта работа. Но вы должны доказать, товарищ капитан… Осторожно, тут яма под калиткой была вырытая.

Капитан осматривает место происшествия.

— Евдокия Ивановна, — говорит он, — меня завпочтой просила передать извещение девушке, которая у вас проживает.

— А ну, давайте…

— Видите ли, я должен передать ей лично.

— Укатила Лена. Еще вчера вечером уехала от нас и адреса не оставила.

— Как это неприятно…

— Давайте на всякий случай. Может, она еще вернется. Ленка, Ленка… Про что это тут?

— Извещение на денежный перевод.

— Тьфу ты, глупость какая! (Она кладет извещение в карман фартука) Вот всегда — поторопишься — в дураках останешься… И Ленка без денег уехала…

Капитан постукивает пальцем по одеялу, под которым лежат Толя и Саша.

— Есть тут кто-нибудь?

Саша высовывает голову из-под одеяла, чихает.

— Привет, товарищ капитан.

— Здравствуйте, молодые люди. Когда вы вчера легли спать?

Толя тоже высовывает голову из-под одеяла. Он без очков.

— Саша, я слышу какие-то голоса? (Чихает.)

— Что это вы расчихались, товарищи?

Толя щурится, всматриваясь в капитана.

— Кто это, Саша?

— Это капитан милиции. (Капитану.) Он, понимаете, очки потерял, а без очков Толька родного брата от козла не отличит.

К а п и т а н. Так когда вы легли спать?

С а ш а. Толик, когда мы легли спать?

Т о л я. Когда мы легли?.. Гм…

К а п и т а н. Да, в котором часу?

С а ш а. Как-то я не обратил внимания на время. (Чихает.) Видите — святая правда.

К а п и т а н. А вы ночью ничего не слышали?

Т о л я. Как это ничего? Когда Сашка храпит — только глухой не услышит.

К а п и т а н. Значит, вы не слышали, как тут рядом забор валили?

С а ш а (оглядывается). Ой-ой. Какой кошмар! Тут адский труд надо было приложить… Такой солидный был заборище!

К а п и т а н. Попрошу одеться — запишем показания и подпишем протокол.

Раздается чихание. Из палатки выходят в пижамах профессор и Тужиков.

К а п и т а н. Здравствуйте! Попрошу, товарищи, ответить на несколько вопросов.

П р о ф е с с о р. Это, так сказать… по официальной линии?

К а п и т а н. Да. Я прошу помочь выяснить некоторые обстоятельства.

П р о ф е с с о р. Если мы сможем…

Т у ж и к о в. С удовольствием.

К а п и т а н. Раньше всего позвольте узнать ваши фамилии…

Т у ж и к о в. Тужиков Петр Андреевич.

К а п и т а н (записывает). Адрес? Место работы?

Т у ж и к о в. Ленинград, Пестеля, четырнадцать, квартира четырнадцать. Работаю на Кировском заводе.

К а п и т а н (профессору). А вы?

П р о ф е с с о р. Фиолетов Михаил Михайлович.

Услышав фамилию профессора, Дуся, которая возилась с поваленным забором, вздрогнув, оборачивается.

К а п и т а н. Место жительства, место работы, должность?

П р о ф е с с о р. Ленинград, Кутузовская набережная, двенадцать, квартира один. Профессор Первого медицинского института Фиолетов.

Д у с я. Профессор Фиолетов! С ума сойти!

К а п и т а н. Скажите, не замечали вы в этих местах лиц, внушающих подозрение? Каких-нибудь типов хулиганствующего вида.

П р о ф е с с о р. Чего нет, того нет. Хулиганов не замечал…

Т у ж и к о в. В нашем лагере подобрался исключительный народ. (Чихает.)

К а п и т а н. Ну, а со стороны моря — не приставали лодки? Может быть, какая-нибудь веселящаяся компания прибывала со стороны моря? А?

П р о ф е с с о р. Со стороны моря?

Т у ж и к о в. Нет, со стороны моря мы тоже ничего не замечали.

К а п и т а н. А вы припомните хорошенько. Какая-нибудь лодка?..

П р о ф е с с о р. Нет, не припоминаю.

Слышится чихание. Из палатки появляется Петя.

П р о ф е с с о р. На здоровье.

П е т я. Доброе утро.

К а п и т а н. У вас, кажется, весь лагерь поголовно простужен. (Пете.) Вас тоже я попрошу ответить на несколько вопросов. Нет ли здесь стола?

П р о ф е с с о р. Пожалуйста, туда — у нас нечто вроде клуба; очень удобные пеньки и складной столик…

В то время, как все они проходят мимо палаток, раздается как бы вслед капитану громкий, «теноровый» чих Кузьмы Кузьмича. Капитан, уходя, удивленно переглядывается с профессором. Старик разводит руками, мол, что поделаешь — эпидемия.

Д у с я. Товарищ профессор…

П р о ф е с с о р (остановился). Да?

Д у с я. Извините, что так некрасиво вышло. Откуда нам было знать, кто вы?

— А с другими, по-вашему, можно так разговаривать.

— Простите, товарищ профессор, я к вам с просьбой. Муж очень сильно болен. Все доктора говорят — надо к профессору Фиолетову… Мы его уже в дорогу собирали…

— Я здесь больных не принимаю. Сам приехал отдыхать.

— Я, конечно, опасаюсь говорить про вознаграждение.

— И хорошо делаете, что опасаетесь.

— Я уже поняла, какие вы люди. Но только Якова моего… Одна надежда на вас… (Заплакала). Он молчит, не жалуется.

— Ну, хорошо. Я его посмотрю.

— Спасибо, спасибо… товарищ профессор…

Вытираясь концами одного полотенца, обсуждают положение Саша и Толя.

— Как ты думаешь, капитан что-нибудь подозревает?

— По-моему, он все подозревает.

— Ты не видишь, где моя рубашка? — близоруко щурясь, спрашивает Толя.

Саша бросает ему рубашку.

— Что же с тобой будет?

— Может быть, мои глаза еще найдутся.

— На, держи зубную щетку… И вот что, Анатолий. Где эта гражданка? Вы как с ней договорились?

— Она на турбазе. Ждет.

— В общем… такое дело. Дай-ка сюда полотенце… Не могу же я тебя, слепого идиота, бросать… Хочешь — не хочешь — придется нам тащиться всем вместе… так что вернемся от капитана — собирайся.

— Это ты наш план начал выполнять?

— Как же — ваш план! И вообще, с нас, наверное, подписку о невыезде возьмут.

— А мы бросим мотоцикл и пешком пойдем. О невыходе подписок не берут.

— Ребята, а ребята, — кричит Петя, — капитан зовет.

Кузьма Кузьмич выходит из палатки.

— А я было к Ирине собрался — там у них какое-то несчастье случилось.

Потапенко сидит на крыльце. Он сумрачен, курит.

Держа в руке белую майку, стоит перед ним Дуся.

— С ума сошел? Мы за этим профессором ищем по всей стране, я его едва уговорила, а ты не пойдешь?.. Яшенька, родной мой, ну, для меня… пожалуйста… Что только с тобой стало! Ходишь — думаешь, думаешь, сигаретки изводишь… Яшенька… Нет, Яшка, с тобой по миру пойдешь. Нам такой убыток сделали, а он даже не смотрит. Дела, дела… Не одни, правда, убытки — вот наследство получили. Ленка майку забыла — это ж надо, штопка на штопке — смотри, прямо штопка на штопке. Жалко мне ее как-то… А по курортам ездит. Нынешние девчонки. Смех прямо. На половую тряпку пойдет. У нас как раз прохудилась. Яша, пойдем к профессору… Ой, что это? Гляди… очки! Капитану надо отдать… Товарищ капитан… Смотрите, туточки лежали около забора… Собаку нужно теперь, пускай нюхает.

Капитан кладет очки в планшет.

— Ладно, разберемся.

Он уходит.

— Что это за «разберемся»? Надо по горячему следу пускать. Милиция… Да, совсем забыла. (Достает из кармана извещение.) Можешь представить, какая глупость. Я Ленке отказала, а ей перевод пришел. Вот. «Поселок Первомайский, дача Потапенко. Елене Яковлевне Потапенко». Что такое? Почта у нас — не могут, чтоб не напутать — и дача Потапенко, и перевод Потапенко…

Потапенко уставился на Дусю диким взглядом, вскакивает, выхватывает бумажку из рук.

— Дай! Дай сюда!

Он читает извещение, руки его дрожат — все понял.

— Да что с тобой? Чего ты расстроился? Ну, спутали: чего-то, а тебе что…

И вдруг Дуся тоже поняла. Вскрикнув, закрывает рот рукой.

— Яша… неужели… Она?..

Потапенко не отвечая уходит. Дуся стоит потрясенная открытием.

Шум мотора. Из кузова подъехавшего грузовика соскакивают Ирина Николаевна и Зина. Бросаются ко льву.

— Вот он!

— Ну, конечно, так и есть!

Ирина срывает со льва мешковину.

Лев ярко раскрашен. Туловище серебряное в яблоках, грива желтая, губы красные, глаза синие, хвост золотой.

Дико вскрикнув, Ирина падает. Зина подхватывает ее и осторожно опускает на землю.

— Помогите! Товарищи, помогите!

Все сбегаются.

— Воды! Скорей, воды!

Дуся поднимается на террасу, приносит графин с водой и протягивает Татьяне Ивановне, которая расстегивает воротник Ирининого платья. Однако Толя, опередив Дусю, подоспевает с ведром воды и кружкой.

Татьяна Ивановна зачерпывает воду и брызгает в лицо Ирине, Дуся так и осталась с графином в руке.

Профессор держит Ирину за руку, считает пульс.

— Ничего, ничего, сейчас это пройдет… А что, собственно, тут случилось?

З и н а. Вот, смотрите! Я утром проснулась, выхожу из палатки и вижу… представляете? Зрелище…

П р о ф е с с о р. Какой ужас! (Дусе.) Вы с ума спятили? Вы знаете, что это такое? Дикари!

З и н а. Я как увидела — бросилась за Ириной Николаевной, а она уже ушла. Я в экспедицию, а там уже паника — лев пропал.

И р и н а. Ты, Кузьма?.. Спасибо, Татьяна Ивановна, мне лучше… Боже мой, не могу смотреть…

Т а т ь я н а И в а н о в н а. Это уголовное дело. (Дусе.) Что ж вы молчите? Почему не ругаетесь?

П р о ф е с с о р. Украшение им понадобилось для помещичьей усадьбы, мещанам чертовым. Видали? И они тянут к себе скифского льва третьего века до нашей эры…

И р и н а. Четвертого.

П р о ф е с с о р. Тем более.

И р и н а (поднимается). Через два часа Введенский приедет!

К у з ь м а К у з ь м и ч (нюхает льва). Может быть, ацетоном отмоется или бензином…

Т у ж и к о в. Вы на грузовой приехали?

И р и н а. Да.

Т у ж и к о в. Разбираться потом будем. А сейчас давайте Лёву на грузовик. Надо отмыть его.

Мужчины поднимают льва.

И р и н а. Боже, какой кошмар!

П р о ф е с с о р. На базар бы. С руками отхватят.

Льва уносят. Ирина, бросив на Дусю уничтожающий взгляд, уходит.

Дуся остается одна. Она стоит несколько мгновений задумавшись, с ненужным графином в руке. Выливает из него медленно воду и идет на дачу.

Льва грузят в машину.

— Осторожнее…

— Снизу, снизу поддавай… так… так… взяли…

— Поехали.

Гудок. Машина ушла.

Кузьма Кузьмич обращается к оставшимся:

— Товарищи, я предлагаю сейчас же перебазироваться. Я нашел местечко — отсюда семь километров. Маленькая бухточка. Рабочий поселок. Ирине до экспедиции полчаса ходу. Как вы?

П р о ф е с с о р. Я — за.

С а ш а. А мы с Анатолием уезжаем домой.

Т у ж и к о в. Адрес записали? Помните, жду в гости.

Т о л я. Обязательно, Петр Андреевич.

Т а т ь я н а И в а н о в н а. И к нам милости просим.

П р о ф е с с о р. Ну, давайте собираться. У нас с Таней еще целая неделя впереди.

Все принимаются за сборы. Саша с Толей укладывают свои вещички в коляску мотоцикла.

Т у ж и к о в. Жаль мне все-таки Якова Васильевича…

С а ш а (Толе). Клади к одной стороне, а то ей будет неудобно сидеть.

П р о ф е с с о р. Ну, друзья, все готово?

К у з ь м а К у з ь м и ч. Готово. А товарищ капитан…

К а п и т а н. Уезжаете?

П р о ф е с с о р. Да, решили перебазироваться. Мы вам еще нужны?

К а п и т а н. Нет. Пожелаю всего лучшего… Между прочим, профессор, у вас ничего не пропало?

П р о ф е с с о р. У меня? Ничего… (Он проверяет содержимое карманов.) Вот тебе раз! Бумажник-то… Гм… И здесь нет…

К а п и т а н. Вот он. С паспортами, с аккредитивом и с деньгами.

П р о ф е с с о р. Ну, как мне вас отблагодарить? А я-то хорош — даже не заметил… Позвольте, позвольте… а где же я его обронил?

К а п и т а н. Возле этого забора.

П р о ф е с с о р. Да? (Берет бумажник.) Мокрый…

К а п и т а н. От дождя, видимо. Как раз у столбика лежал, возле поваленных ворот.

П р о ф е с с о р. Гм… подумайте… какое совпадение!

К а п и т а н. Счастливого пути.

П р о ф е с с о р. До свидания. Спасибо.

Тужиков молча пожимает руку капитана.

К а п и т а н (Толе). Для вас, между прочим, тоже есть кое-что. (Протягивает очки.) Ваши?

Т о л я (берет очки, ощупывает, надевает). Как здорово.

Крепко пожимает руку капитана. Саша вслед за ним проделывает то же самое.

К а п и т а н. Тоже, между прочим, возле забора нашлись…

П р о ф е с с о р. Гм…

К а п и т а н. Что ж, до свиданья, товарищи, привет Ленинграду.

Машина отъезжает. «До свиданья, до свиданья». Толя сел на багажник мотоцикла, обнял Сашу.

Т о л я. Спасибо за все, товарищ капитан!

Уехали. Ушел капитан.

По опустевшей полянке, где был палаточный городок, проходит Дуся.

— Уехали… скажите, пожалуйста… как от зараженных. Что это? — Она принюхивается, почувствовав какой-то запах. — Что такое?

Она встревоженно оглядывается, замечает мужа, обливающего дом содержимым канистры, и бросается к нему.

— Ой! Сумасшедший! Что ты делаешь?

У него взлохмачены волосы, блуждающий взгляд.

— Рятуйте, люди добрые! Рятуйте! Он дом поджигает. (Вырывает канистру из рук Потапенко.) Ой, лихо мое! Спички, спички отдай! Где у тебя спички, сумасшедший!..

Она ищет по карманам, находит и отбирает у него спички. Потапенко стоит, не сопротивляясь. Убит горем. Когда Дуся забрала у него спички, повернулся, пошел.

— Куда ты, Яша!

Он идет не слыша, не отвечая.

— Яков! Яша! Куда ты! Ну, постой, Яков!..

Потапенко замечает лежащую на камне белую майку. Берет ее, подержав в руке, опускает во внутренний карман пиджака и уходит.

— Да стой же, Яков! — бежит за ним Дуся. — Будь оно все проклято! Я же для нас гнездо строила! Для тебя, Яша!

Она спотыкается и падает в яму, вырытую на месте, где была калитка.

Теперь Дуся видна только до пояса.

— Яков! Вернись! Мы ее найдем! Мы уедем, все бросим, Яшенька!

Дуся плачет.

Откуда-то издали зазвучала музыка — тот самый фронтовой вальс, который Дуся пела вместе с мужем, под звуки которого они так хорошо, так славно танцевали.

…Да, великим испытанием для человека была война. И та, кто прошел это испытание, кого закалил огонь войны, и по сей день не забывают, как переоценены были ценности, как выступило настоящее и ушло в тень многое, казавшееся в жизни важным, как поняли истинную цену доброты, дружбы, благородства, верности — будь то верность Родине или верность любимой.

Те, что вернулись, те, что уцелели, принесли с собой эти чувства, эти понятия в послевоенную, в мирную жизнь.

И потому-то так велико оказалось влияние фронтовиков на всех участках жизни — куда бы они не попали — в деревню ли, на завод или в институт.

Но шло время — и жизнь мирная создавала новые свои испытания — испытания бытом, благосостоянием, мещанским благополучием.

Я могу засвидетельствовать, что бывшие фронтовики, которых я знаю — а их много у меня таких друзей и знакомых — все сохранили нравственную чистоту, все не поддались «искушениям», сумели отличить истинные ценности жизни и, здраво ценя всякие блага и удобства, не создавали себе из них мещанского кумира.

Может быть, именно потому, что история Дуси и Якова Потапенко была исключением, потому, что она особенно оттенялась судьбами и характерами других фронтовиков — она так поразила меня и мне захотелось о ней рассказать.

А, кроме всего, разве закончилось наше сражение с мещанством? Разве оно не живет среди нас, маскируясь то так, то этак, меняя формы, меняя свои «идеалы», вербуя приверженцев среди людей разных поколений?