Долги наши

СТРАНСТВИЯ ЖУРНАЛИСТА

Теперь мне хочется, читатель, повести вас за собой туда, где довелось мне побывать в качестве журналиста.

Не по всем, конечно, пройденным дорогам, а так — в несколько наудачу выбранных поездок.

Занимаясь своим прямым делом — кинематографом, я часто чувствовал необходимость оторваться от него, «нырнуть» в иную жизнь.

Тогда я брал в одной из редакций — чаще всего в «Литературной газете» — задание и ехал разбираться на месте в каком-нибудь деле. По возможности — запутанном.

Мне кажется важным вернуться хотя бы к некоторым из них потому, что чувства, испытанные тогда, — живы и сейчас, а этические проблемы, с которыми эти дела связаны, актуальны сегодня не меньше, чем тогда.

И, наконец, потому хочу вернуться к этим делам, что я остаюсь и поныне должником тех людей, с которыми тогда столкнула жизнь.

В феврале 1942 года, в качестве военного корреспондента, попал я в «Партизанский край».

Он занимал — этот край — территории Дедовичского и Белибелковского районов Ленинградской области.

«Край» находился за 200 километров от линии фронта, в глубоком фашистском тылу.

Бывшему политпросветработнику — начальнику Новгородского Дома Красной Армии — Николаю Григорьевичу Васильеву удалось сколотить в этих местах большую партизанскую бригаду.

Она была разбита на множество мелких отрядов, разбросанных по лесам и по уцелевшим деревням.

Вышедшие из окружения — «окруженцы», как их шутливо называли, и бежавшие из плена красноармейцы, колхозники, бывшие советские и партийные работники этих районов — составляли костяк партизанских отрядов.

Удивительных людей повстречал я в этом «Партизанском крае»!

Самолет идет на запад, прямо на красную полосу заката. Все ближе линия фронта, последний советский городок проплывает и остается позади. Темнеет, вдали видны вспышки огня, такие маленькие, как если бы внизу зажигали спички. Это идет сражение, рвутся снаряды. Слева, далеко внизу виден маленький костер. Это горит город.

Линия фронта остается позади.

Начинается лес, пересеченный болотами и озерами. Мы летим долго, в ледяной лунной ночи, над сугробами, над опушенными снегом лесами. Залетели километров за двести в далекий тыл врага, и вот — условная ракета, — один за другим следуют сигналы, которых мы ждем. Самолет снижается, он идет вниз, прямо в пустынное, занесенное снегом озеро, и уже видны вдали костер и люди, сидящие возле костра, и человек, идущий прямо к самолету, приветливо крича что-то неслышное за шумом мотора.

В руке у этого человека портфель.

Я не представлял себе народного мстителя заросшим до глаз бородой, с берданкой за плечами и ножом у пояса. Но я никогда не думал, что люди, живущие в лесах, взрывающие мосты, устраивающие засады врагу, мстя и принося ему гибель и разрушения, могут выглядеть так мирно. Правда, на груди у этого человека висел автомат, к поясу были прикреплены диски, но в руках у него был портфель, и это придавало ему непоправимо штатский вид.

На много километров по фронту и в глубину тянутся районы, контролируемые партизанами. В этих районах под охраной партизан сохранились колхозы. Вновь созданы сельсоветы, работают районные «тройки по восстановлению Советской власти». Лен вытереблен, разостлан, замочен — его берегут до того дня, когда районы, освобожденные от оккупации, отправят его по назначению. В счет госзаготовок колхозы передают партизанам сельскохозяйственные продукты.

В этих районах работают школы, медпункты, ветеринарные пункты. Выходит газета «Народный мститель».

Все советские организации подвижны, часто меняют место работы, иногда руководители их уходят на время в леса, затем снова возвращаются в деревню.

В декабре немцы прислали в эти края большую карательную экспедицию. Экспедиция не разбила, а еще крепче сплотила партизан, еще больше народных мстителей вышло навстречу врагу. Далеко не всем участникам карательной экспедиции удалось вернуться живыми. Небольшие немецкие отряды уничтожаются партизанами немедленно. Немцы бомбят сверху деревни, обстреливают с самолетов дороги. Почти все движение в районе пришлось перенести на ночь.

Во время карательной экспедиции фашисты, узнав в одной из деревень, что здесь продолжает работать школа, сожгли ее здание.

Учительница вместе с детьми ушла в лес. После ухода карательного отряда учительница собрала детей в другой деревне, и школа продолжала жить.

Мы увидели дом, где сейчас находилась эта школа. Половину дома развалило воздушной волной. Зияющие дыры в стене залатали, забили, законопатили соломой. Школа работала, в ней учились дети.

Мы вошли в оставшуюся половину дома. Меня сопровождал высоченный красавец — партизан Александр А., весь обвешанный гранатами, патронными сумками и пистолетами; на груди у него висел немецкий автомат. Этого парня, бывшего парикмахера, теперь знаменитого партизанского начхоза, знали и любили все.

Комната была наполнена детьми, они сидели вокруг учительницы. В углу перевязывали старичка — брата женщины, в доме которой сейчас находилась школа. Он лежал на боку и придерживал над головой задранную рубаху. На его обнаженной спине темнели две осколочные ранки.

— Шурка… — весело зашептал он, увидав начхоза. — А я-то попался, Шурка. Табак есть? Это что же, всю осьмушку мне? Дело!

Шел урок. Быстроглазый мальчишка читал по книжке Шестакова первую главу «История СССР».

В избе было тихо. Подперев мордочки руками, слушали ребята чтение. Эти маленькие люди узнавали мир таким сложным, каким он никогда еще не был. Так много уже видели они добра и зла, так горько ошиблись в одних людях и так беззаветно полюбили других, ибо нигде не проявляются с такой полнотой истинные качества человека, как здесь, в тылу врага, нигде с такой легкостью не спадают с людей маски, которые в иных условиях они бы могли носить всю жизнь.

Быстроглазый мальчик читал…

В воздухе загудели самолеты. Учительница не спеша повернулась к окну. Низко, над самой деревней шла пятерка немецких «юнкерсов» с крестами и свастиками на фюзеляже.

Учительница так же неторопливо отвернулась от окна и сказала:

— Дальше.

Мальчик послюнил палец и перевернул страницу.

— …большое место в хозяйстве славян занимали охота, пчеловодство и рыболовство. У славян был родовой строй. Стада, пастбища, пахотные земли составляли имущество рода…

Самолеты пронеслись мимо.

Урок продолжался.

Холодная, прозрачная ночь. Тридцатиградусный мороз. Яркая луна. Оглушительно скрипят полозья саней.

По временам ездовой вытягивает губы и говорит «тпру».

Сани останавливаются. Мы прислушиваемся. Облачко синего пара поднимается над спиной разгоряченного жеребца.

Тишина. Ни звука. Продолжаем путь.

— Не наша погода, — говорит командир.

Он сидит рядом со мной в санях большерукий, длинноногий, в черном полушубке, с автоматом на груди.

У командира резкие черты лица, сросшиеся на переносице брови, глубокая ямка на подбородке.

— В такую погоду партизанам делать нечего. Наша сила во внезапности, а разве подберешься тайно к объекту, когда снег скрипит, как проклятый, на тысячу голосов…

Мы проехали с командиром в деревню. Вошли в избу. Здесь было много народа.

Из-за стола поднялся высокий человек.

— Вот удача, — сказал он, — что приехал товарищ командир. Как раз побудет при событии.

На столе лежала синяя школьная тетрадь. Председатель взял ее и раскрыл.

Наступила тишина. Все знали уже, что сейчас произойдет. Мужчины сняли шапки.

Председатель прочел:

— «Москва. Кремль».

И вдруг заплакали женщины. Почти беззвучно, утирая уголками платков глаза, ладонью смахивая бегущие слезы, они плакали все время, пока читалось письмо. Они слушали рассказ о себе и заново переживали свою жизнь за месяцы, проведенные в отрыве от родины.

Когда председатель закончил чтение, снова стало тихо. Люди были сосредоточены. Никто не спешил высказаться, и председатель никого не торопил. Он закрыл тетрадку и положил ее на стол.

— Имею поправку, — сказал коренастый старик с винтовкой за плечом.

Это был один из храбрейших партизан отряда «За Родину».

— Пожалуйста, — председатель подвинулся, давая ему место возле себя за столом.

Но старик остался в углу и спросил:

— Как там, прочти-ка, у нас сказано, что они хотели нас сломить?..

Председатель нашел место и прочел его снова:

— «Кровавые фашисты хотели сломить наш дух, нашу волю. Не выйдет!» Ты про это?

— Про это. Тут не нужно говорить «не выйдет», это ты зачеркни…

— Почему?

— Зачеркни, говорю. Зачеркни. Ну! Совсем иначе надо. Надо сказать так…

Старик стоял, упрямо наклонив голову. В его глазах горел злой огонь.

— Надо сказать: они забыли, что имеют дело с русским народом, и напиши, что русский народ никогда не будет стоять на коленях. Мы не покоримся. Я понятно говорю?

Старик поправил ремень винтовки и распрямил плечи.

— Понятно, понятно, — заговорили со всех сторон. — Это правильно. Надо так сказать.

Поправку внесли, и народ стал подписывать письмо.

Люди эти прекрасно понимали, что подпись может стоить жизни и подписавшему, и всем его родным.

Я внимательно смотрел на колхозников и на партизан, на то, как они подходили к столу, как подписывали в полной тишине. Это было очень торжественно. Похоже было на какой-то замечательный обряд. В эти буковки, которые выводились простым карандашом, в буквы собственного имени человек вкладывал все, чем он обладал, — свою жизнь, свои надежды, свою честь, свое бесстрашие, свою ненависть к врагу.

Великий народ!

Одна женщина возле меня сказала соседке:

— Я бы хотела, чтобы там, в Москве узнали, что у меня рука не дрогнула и что мне плакать хотелось, когда подписывала…

А немцы думают, что они завоевали эти места и этих людей!

В районе, соседствующем с партизанским краем, бургомистр собрал всех назначенных немцами старост на совещание. Самому бургомистру на совещание попасть не удалось, так как деревенские мальчики после неудачных попыток убить его или хотя бы спалить его дом поймали бургомистра в бане и ошпарили кипятком до полусмерти.

Совещание проводил его помощник. Он сообщил, что старосты должны составить план, какая деревня сколько продовольствия даст германской армии. Совещание было в разгаре, когда вошли в дом три партизана. Двое встали у дверей, а третий подошел к столу и сказал:

— Люди пришли и дали нам сигнал про ваше совещание. Так вот, во-первых, в корне меняю вам повестку: обсуждение про то, как и чем помогать немцам, отменяется. Вместо этого будете сейчас решать другое — именно когда, кто, сколько, чего сдаст партизанскому движению. Это раз. Теперь два: вот этого вашего председателя я сейчас прикажу вывести и расстрелять.

Помощник бургомистра взмолился, но, видя, что партизан остается тверд, попробовал «взять на бога».

— И что ты тут, на самом деле, распоряжаешься, — закричал он. — Расстрелять, расстрелять… А кто тебе дал такое право — расстреливать людей? У тебя есть хотя бы даже и советская бумажка?..

Партизан, презрительно взглянув на предателя, достал из кармана мятую бумажку и бросил ее на стол.

Бургомистров помощник прочел бумагу, пожал плечами и сказал:

— Что же ты мне, извиняюсь, даешь? Тут что написано? «Предъявителю сего поручается сбор утильсырья…» Но здесь же ничего не сказано, что ты имеешь право расстреливать людей.

— Дай сюда, — сказал партизан.

Он намусолил огрызок карандаша, оставив на губе ярко-лиловый след чернильного грифеля, и написал на бумажке между последней строчкой и подписью управляющего базой Утильсырья следующие размашистые слова:

Потом он показал бумажку помощнику бургомистра и сказал:

— А теперь — шутки в сторону: все твои преступления нам известны. И кого ты врагу выдавал — знаем. И у кого ты последнее для фашистов отбирал — знаем. И кого повесил — тоже знаем, нам известно. Счет у тебя большой. Пришло время — рассчитывайся.

Бургомистрова помощника расстреляли перед всей деревней, а старостам были даны указания, куда, кто, сколько должен доставить продовольствия для партизан. И надо сказать, что все эти распоряжения на следующий же день были точно выполнены.

Деревенское кладбище было расположено на небольшом холме.

Гроб стоял на снегу, по четырем углам вокруг него — почетный караул с немецкими трофейными винтовками.

Мальчишки, как птицы, сидели на ветках деревьев.

Командир и комиссар отряда подошли, сняв папахи, остановились над открытым гробом.

Убитый в бою партизан лежал так спокойно, как если бы он умер дома, в своей постели. Это был старик с седой бородой, с широким русским лицом, толстоносый, скуластый. На борту его пиджака ярко блестел орден Красного Знамени, такой новенький, какой обычно встречаешь только у военной молодежи, у беловолосых летчиков с синими глазами.

Орден он получил неделю тому назад. Прилетел на самолете представитель командования Красной Армии, отряд выстроили в лесу. На санках лежало сено, поверх сена — газета, а на газете — четыре ордена Советского Союза. Представитель командования передавал ордена в обветренные грубые руки партизан и поздравлял их.

Мне показали маленькую газетку — боевой листок отряда, написанный чернильным карандашом. Там была заметка старика: «Благодарю за награду. Пока течет в моих жилах хоть одна живая капля крови, я буду биться за свободу и счастье моей Родины. Орденоносец такой-то».

Комиссар отряда открыл траурный митинг. Один за другим выступали ораторы с очень короткими речами.

Время от времени низко проносились немецкие самолеты. Тогда оратор переставал говорить, и все поворачивали головы, ожидая, не заметит ли летчик черную на снегу толпу и красный флаг, развевающийся на холодном ветру.

Но самолеты пролетали сравнительно далеко, и оратор продолжал свою речь.

Метрах в двухстах от кладбища играла лиса. Иногда она замирала — огненно-рыжая на ослепительном снегу. Никто, кроме мальчишек, не обращал на нее внимания. Зверья развелось за время войны — тучи, все леса и поля покрыты густой сетью звериных следов.

Комиссар отряда говорил речь. Он сказал о беззаветной храбрости покойного, отвинтил от лацкана его пиджака боевой орден и прикрепил к знамени отряда.

У изголовья в почетном карауле стоял второй старик. Это был толстый человек в ватном полупальто, в огромных стоптанных валенках. Он был ближайшим другом убитого. Он держал на плече винтовку, а по щекам его на седые с прокуренной желтизной усы лились слезы. Старик стоял ровно, не шевелясь. Слезы, замерзая, образовали на его щеках две ледяные дорожки.

Старики — Иван Семенович и Терентий Петрович были старыми закадычными друзьями. Были они однолетками, вместе росли в Ленинграде, в одно время женились. Состарившись, стали еще больше дружить, и, когда Ивана Семеновича назначили директором МТС, Терентий Петрович поехал следом за ним и стал работать на этой же машинно-тракторной станции старшим механиком.

После немецкой оккупации старики ушли в лес. Ивана Семеновича назначили «партизанским интендантом», а Терентий Петрович стал его помощником.

Старики старались устроиться с уютом, куда бы их ни забрасывали превратности партизанской жизни. Они возили с собой ходики, календарь и голубой жестяной умывальник. В лесу, на стоянке, они первым долгом приколачивали к какой-нибудь сосне свои ходики, под ними календарь, а еще ниже бирюзовый умывальник, — вокруг этого они раскидывали свое обозное хозяйство.

Первое время старики побаивались, особенно они начинали беспокоиться с наступлением темноты и на ночь вокруг своего обоза накидывали сухих сучьев, чтобы услышать приближение человека. Постепенно они привыкли к партизанской жизни и стали показывать образцы мужества и бесстрашия. Особенно отличились они в налете на город Д. За этот налет Иван Семенович получил орден Красного Знамени.

В качестве интендантов старики тоже себя полностью оправдали. Последней их «операцией» была расчистка снега на местах больших осенних боев. В результате этой «операции» партизаны добыли из-под снега много оружия и боеприпасов.

Гроб Ивана Семеновича опустили в землю. Отряд поднял винтовки и дал салют.

Лисица рванулась и побежала к лесу.

Похороны закончились, Народ расходился. Командир объединенных отрядов, с которым я приехал сюда, подозвал командира местного отряда, в котором служили старики, и сказал ему:

— Разжалуетесь в рядовые. Сдайте командование. Спасибо скажите, что мы вас не расстреливаем.

По дороге командир объединенных отрядов долго молчал. Он хмурился, перебирал вожжи, зло причмокивал губами, посылая вперед жеребца.

— Я его только потому не расстрелял, — сказал он о командире отряда, — что знаю корни этого дела. Консерватор, понимаете, мозги у него по шаблону крутятся. Привык, понимаете, что бой начинается с артподготовки, — так он и дует…

Отряд, которым командовал ныне разжалованный командир, ушел далеко на север и имел задание действовать в контакте с наступающими частями Красной Армии. Командование соединения дало отряду по радио задание напасть на пункт К.

Командир отряда, недавно назначенный на эту должность, повел свой отряд. Он разведал предварительно огневые точки противника и из трофейных минометов устроил перед нападением огневую подготовку, то есть он поступил так, как действовал бы, командуя регулярной частью на фронте, а не партизанским отрядом в тылу у врага.

Как только они дали первый выстрел, огневые точки врага насторожились и открыли ураганный огонь по наступающим. И самое главное: то, чем сильны партизаны, — неожиданность — была потеряна.

Отряд понес большой урон и не выполнил задания.

— Сколько-то фашистов они там, конечно, положили. Но это не коэффициент, — говорил командир. — У нас соотношение должно быть, самое малое, один к двадцати, а стремиться надо, чтобы было один к ста. На одного погибшего партизана должно быть уложено сто фашистов. У нас особая калькуляция. Погубил он своей шаблонной головой людей. Жаль. Какие были люди…

Мы пришли в деревню. Несколько домов было разрушено — утром здесь была бомбежка. Решено было двигаться дальше ночью.

Зашли в дом. Нас встретила приветливая бабка.

— Здравствуй, Николай Григорьевич, здравствуй, кровинка, — сказала она командиру. — Ох, тут у нас и грохотание утром было. Так пешом и ходили самолеты, прямо по земле. У нас все в подпол полезли. Гляжу, где они? А они в подпол спрятались. Ох, и накидал он тут бонбы!

Вошли еще другие женщины, обступили нас.

— Здравствуйте, Николай Григорьевич.

— А мы теперь в байне живем, — дома не осталось.

— Как вспомню, что было, — ни питенье, ни яденье.

Командир спросил бабку:

— А ты что во время бомбежки делаешь? Куда прячешься сама? Тоже в подвале небось?

— Я-то? В кровать мырну и голову под одеяло.

— И не страшно под одеялом?

— Не, под одеялом не страшно.

В избу вошло двое — статный парень с курчавыми золотыми волосами, выбивающимися из-под шапки, розовощекий, круглоплечий, увешанный, как полагается партизану, разнообразным оружием, и с ним девушка — небольшая, с остреньким носом и быстрыми глазами.

Она была в белом полушубке, на боку у нее висел огромный «парабеллум», взятый у убитого ею лично фашиста. Теперь девушка уже не воевала — ее перевели в медицинские сестры в том же отряде.

У парня до войны была не слишком воинственная профессия, — он заготовлял молоко в районе. Когда ушел партизанить, первое время волновался, что в районе продукция киснет, потом махнул на продукцию рукой и забыл про нее.

Парень попросил у командира разрешения обратиться. Потом он что-то долго мямлил насчет того, что, мол, война войной, а жизнь жизнью, что жизнь не останавливается, бывают чувства. Говорил он довольно неконкретно, и девушка, перебив его, подала рапорт.

Там было сказано так: «Командиру товарищу В., от такого-то — фамилия, имя, отчество, должность и от такой-то — фамилия, имя, отчество, должность. Рапорт. В виду обстоятельств личного характера просим Вас разрешить нам войти в брак». И две подписи.

Партизан сказал:

— Хочется, товарищ командир, все ж таки оформиться.

Командир повертел рапорт в руке.

— Это бы, собственно, комиссару надо… Ну, да ладно. Давай карандаш. — И написал в левом верхнем углу резолюцию: «Считать брак состоявшимся».

Вечером, перед нашим отъездом, справляли свадьбу.

Девушки высокими голосами пели частушки:

Переборы баяна, отыгрыш — и снова:

Мы вышли на улицу. Сияющая холодная ночь. Над крутым обрывом высокие ели. Луна отбрасывала резкие тени на бело-зеленый снег. Из избы доносились тонкие девичьи голоса:

Мы пошли вдоль деревенской улицы.

Здесь, в этой деревне, помещался партизанский госпиталь.

Врач — Лидия Семеновна — ввела нас в палату. На нарах лежали раненые. Слева у окна сидел молодой парень с забинтованными грудью, плечами и шеей. Он раскачивался из стороны в сторону — видимо, боль мучила его. Большинство раненых спало. Посреди палаты топилась чугунка. Из открытой двери на пол падал красный свет. Углы были погружены во мрак.

Какой-то парень проснулся, когда мы вошли. Он сел, потирая глаза левой рукой, — правая у него была загипсована, она как-то неестественно держалась, отставленная в сторону, с приподнятым и полусогнутым локтем.

— Эх, видел я сейчас лето… — удивленно сказал парень, — мой город Киев. Играли мы на стадионе в волейбол. Все в майках, в белых брюках. Солнышко светит. Мяч высоко летает, голову задерешь, а там верхушки тополей и синее-синющее небо… Нет ли самосейки закурить у кого, товарищи?

Ему скрутили папиросу.

— Все еще будет, — зло сказал раненый, который раскачивался от боли, — все будет. Жизнь не заканчивается, а только еще разгорается. Нашему народу на долю пришлось убивать зло. Без этого дальше жизнь затрудняется в своем развитии. Но зло мира кончится, и люди жадно задышат, и будут каждый глоток воды ценить, который можно будет спокойно выпить, и будут парни с девушками по берегу моря гулять — рука с рукой и расставаться не надо, — живи, дыши, радуйся, только цени, цени, понимай цену этой жизни, которую для тебя кровью завоевали вот мы, например…

Он сидел теперь неподвижно, уставясь взглядом в огонек, в раскрытую дверку печки.

По его лицу блуждали отблески красного света, и он казался колдуном, вызывающим образы будущей жизни.

— Да… — сказал парень с загипсованной рукой, — счастливые будут, черти, ох, и счастливые…

— А я не завидую, — отозвался из темного угла чей-то голос, — я не меняюсь.

Дровешки потрескивали в чугунке. От скруток поднимался дымок и слоисто стелился по избе.

В землянке командного пункта ложились спать. Гудела и дрожала раскаленная чугунная печурка — ночью ее старались топить как можно больше, вознаграждая себя за дневной холод. Вражеские разведчики целыми днями кружили над лесом, разыскивая партизан. Поэтому в наших землянках топили мало и осторожно — дым мог выдать расположение лагеря.

Тетя Фрося, большая, неторопливая женщина, стянула со всех нас валенки и укрыла полушубками. Затем она подсела к печке и, задумчиво глядя в огонь, стала подбрасывать маленькие сосновые полешки. Обязанности тети Фроси были весьма разнообразны. Установила круг их она сама, и все приняли это, как должное. Кроме обязанности убивать фашистов в бою, тетя Фрося должна была готовить пищу для командования партизанской бригады, убирать землянку командного пункта, топить печку, прятать личное имущество каждого обитателя землянки, чистить оружие, поливать воду умывающимся, укладывать народ спать, то есть стягивать валенки, ставить их к печке для просушки, укрывать спящих полушубками.

В землянке жило шесть человек, и в ней было очень тесно. Входя, каждый сбрасывал полушубок, беспомощно оглядывался и говорил:

— Ну, Фрося, куда же повесить?

— Давай, давай сюда! — Фрося безошибочным жестом вешала полушубок в полутемный угол, на гвоздь, только одной ей известный.

Утром никто не мог без нее одеться, вечером невозможно было без ее помощи уехать. Когда торопились, все начинали сразу кричать:

— Фрося, где мой автомат?

— Куда ты девала мои валенки, Фрося?

— Вот, черт, где же мои рукавицы, ты не видела, Фрося?

Тетя Фрося протягивала в угол, под нары руку и доставала рукавицы? Сверху, из-за поперечного бревна, она брала валенки и ставила их на пол. Только одно условие нужно было соблюдать — никто не должен был сам пытаться спрятать свои вещи. Их надо было из рук в руки сдавать тете Фросе.

Муж и сын Фроси были убиты фашистами. Она осталась совершенно одинокой.

Лежа на нарах между командиром и комиссаром бригады, — между «товарищем В.» и «товарищем О.», как их называли в газетах и в сообщениях Информбюро, — я смотрел на тетю Фросю. Она сидела, подперев голову рукой. Ее глаза были закрыты, лицо то освещалось отблесками пламени, то покрывалось тенью.

Комиссар «товарищ О.» покряхтел и сказал:

— Не перевернуться ли нам, а, товарищи?

Николай Григорьевич, лежавший с краю, стал молча поворачиваться на левый бок. Его длинные ноги сгибались в коленях, почти задевая бревенчатый потолок землянки.

Мы лежали на нарах вшестером — так плотно друг к другу, что поворачиваться можно было только всей компанией: начинал крайний, за ним последовательно переворачивались все. Каждый раз, когда кто-нибудь отлеживал руку, этот вопрос — ворочаться ли, нет ли, — дискутировался сонными голосами и в конце концов всегда решался положительно. Теперь мы повернулись молча, один за другим.

К землянке все привыкли и ощущали ее, как настоящий свой дом. Когда уезжали — по делам или на «операцию», — тянуло обратно «домой», в лес. Пять человек, жившие тут, принесли в эту маленькую землянку различные свои биографии, воспоминания о друзьях, о далеких, родных своих людях, раскиданных по всему необъятному Союзу. Здесь, под этой бревенчатой крышей, из пяти разных жизней, из пяти различных характеров создалась эта семья. Меня приняли шестым.

Я стал засыпать и сквозь дрему услышал голос нашего командира:

— Фрося, дай огонька!

Николай Григорьевич закурил.

Мне казалось, я знаю, почему он не засыпает, хоть и ужасно устал за день. Этот человек, — смелый и беспощадный, — чьего имени смертельно боялись враги, который командовал полутора тысячами партизан, во сне иногда жалобно всхлипывал. Однажды я слышал, как он прошептал:

— Мамуся…

Он знал это, знал, что, когда засыпает, то «роняет авторитет», и всегда прибегал к маленьким хитростям, чтобы заснуть последним. Этот человек, которого одни со страхом, другие — любя, за глаза называли «грозой», ложась спать, по детской привычке подкладывал одну руку под щеку.

От папиросы Николая Григорьевича прикурил комиссар.

— Не спится что-то, — сказал он. — И тебе не спится?

— И мне не спится, — откликнулся командир. — Ты о чем думаешь, о Юре?

— Ага.

Я спросил:

— Товарищи, кто это Юра?

Комиссар ответил, что Юрий — партизанский офицер связи. Пять дней тому назад, то есть за два дня до моего приезда сюда, в лес, Юрий пробирался с тремя еще партизанами мимо деревни. Немцы заметили, началась перестрелка. Одного партизана убили, двое — оба раненые — убежали. Они видели, как Юрий упал, — у него были перебиты очередью автомата ноги. Они видели, как подбежали к Юрию фашисты и как он пытался застрелиться. Но ему это не удалось — его схватили живьем. Случилось самое ужасное для партизана.

Если всегда страшно попасться партизану живым к фашистам, то сейчас это было в тысячу раз страшнее. Немцы взбешены деятельностью партизан в этих краях — им ежедневно наносят удары в самых неожиданных, в самых незащищенных местах, они терпят большой урон. Партизаны парализуют их фронт с тыла. Естественно, что немцам очень нужны сведения о партизанских отрядах. А кто же знает больше офицера связи? Юрию известно абсолютно все: расположение и численность отрядов, пароли, отзывы, тайники, сигналы, посадочная площадка советских самолетов, привозящих боеприпасы. Он знает все секретные тропинки, места, где расположены партизанские лазареты, знает всех разведчиков, засланных к немцам, знает наш лесной лагерь, знает, где командный пункт бригады, тот самый, где мы сейчас лежим в землянке и разговариваем перед сном.

И нечего сомневаться — фашисты делают все, чтобы получить у своего пленного нужные им сведения.

Мне вдруг стало ясно, что, собственно, на тонком волоске воли этого Юры висит сейчас все: человеческие жизни, судьба партизанских отрядов, судьба дела, за которое боролся он сам и его товарищи… Где-то, в каких-то деревнях прячут раненых партизан. Они будут живы или будут замучены фашистами, в зависимости от того, выдержит ли эта ниточка, не порвется ли она раньше, чем другая нить — угасающая нить жизни самого Юрия, испытывающего все муки, какие только может выдумать чудовищная изобретательность озверевших садистов.

И жизни тысяч партизан и колхозников, им помогающих, жизни их детей и стариков, и жизни наши, — тех, что лежат сейчас в этой лесной землянке, — все зависит от силы воли этого человека, которого я никогда не видел и никогда, никогда в жизни не увижу.

Командир и комиссар курили папиросы, — я им привез «Северную Пальмиру» из фронтового военторга. Хотел было я спросить их, не может ли Юра выдать… Но, не открыв еще рот, почувствовал, как обидно, глупо прозвучал бы мой вопрос. Собственно, это было бы то же, как если б я спросил кого-нибудь из них, не способен ли он на предательство. Это был их товарищ, партизан.

— Какой он, этот Юрий? — спросил я. — Расскажите про него.

— Какой он? — переспросил командир. — Ну, такой, обыкновенный, как все. Я, право, не знаю, что рассказать. Ничего такого особенного, средний паренек. Симпатичный.

Комиссар уже спал. Через несколько мгновений заснул и командир. Спала тетя Фрося, сидя у огня. Их сон охраняла преданность далекого Юры.

Я лежал с открытыми глазами, слушал, как ревел ветер, все усиливаясь, как разыгрывалась буря. Деревья свистели и гудели над нами. Я старался представить себе, какой был этот человек. Высокий? Светлые или темные были у него глаза? Что ему нравилось, что успел он узнать за свою недолгую жизнь? Кто его баловал в детстве, кто обижал, какие у него были привычки? Что он читал, был он смешлив или угрюм, любил ли кого-нибудь, кто воспитал его таким, откуда у него эта человеческая сила?

Наутро пришел разведчик и сказал, что в городе, на площади, висит изуродованный труп Юры.

Тетя Фрося заплакала. Командир приказал готовиться к налету на город. Днем из отряда «Храбрый» принесли рюкзак с вещами Юры. Вещей у него было немного — они лежали кучкой внизу, рюкзак оставался полупустым.

В маленькое оконце землянки пробивался дневной свет.

Тетя Фрося развязала узелок, связанный еще Юрием, когда он последний раз укладывал вещи в свой рюкзак. Здесь лежала пачка маленьких бумажных треугольников, — это были письма партизан, которые Юра не успел доставить на посадочную площадку. Там эти самодельные конверты забирает самолет, иногда прилетающий темной ночью из советского тыла.

Я видел, как обращаются с партизанскими письмами в штабе фронта, — каждое из них берут в руки, как драгоценность, и как бы неряшливо, неточно ни был написан адрес, эти письма доставляются обязательно.

Фрося вынула из рюкзака полотенце Юрия с вышитым синим петушком, целлулоидную мыльницу — в ней лежал розовый обмылок — зубную щетку, несколько пар носков, смену белья, маленький надкусанный кусочек шоколада в серебряной бумажке.

Я ждал. Никаких документов, никаких записей, дневника, — ничего, решительно ничего, что рассказало бы об этом человеке, объяснило бы его самого, его подвиг, его сердце.

— Тут еще что-то есть, — сказала Фрося, доставая с самого дна рюкзака нечто, тщательно завернутое в газетную бумагу и перевязанное несколько раз бечевкой. Мы развернули пакет.

Там лежал томик Ленина.

Переплет был обернут бумагой. В книге было много закладок, много пометок на полях, много фраз, подчеркнутых карандашом. Это был четырнадцатый том. Видно было, что над книжкой когда-то работали. Здесь были пометки на полях писем Ильича Горькому, отметины в текстах декабрьской конференции РСДРП и в «Заметке публициста», и закладка в резолюции об отзовизме и ультиматизме, и выписка из некролога «Иван Васильевич Бабушкин».

Я прочел:

— «…Умерли они, как герои. Об их смерти рассказали солдаты-очевидцы и железнодорожники, бывшие на этом же поезде. Бабушкин пал жертвой зверской расправы царского опричника, но, умирая, он знал, что дело, которому он отдал всю свою жизнь, не умрет, что его будут делать десятки, сотни тысяч, миллионы других рук, что за это дело будут умирать другие товарищи — рабочие, что они будут бороться до тех пор, пока не победят…»

Этот томик Ленина в обернутом бумагой переплете стоит теперь на столе в партизанской землянке, в тылу врага.

Весенние ветры гуляют по лесу. И скоро наступит час нашей победы. Ленинский этот томик мы тогда отдадим в Музей революции и напишем с ним рядом несколько слов про Юру Иванова, воспитанника Ильича, верного товарища.

Я вам уже говорил, читатель, что иногда я просил редакцию дать мне задание, которое заставило бы с головой погрузиться в какое-нибудь запутанное дело, разобраться в чем-нибудь посложнее.

Мне охотно давали такие задания, особенно, когда нужно было вести нечто вроде следствия, осложненное тем, что дела считались уже «закрытыми», законченными, утвержденными всеми инстанциями.

Разобраться в таком деле наново, доказать правоту того, кто был действительно прав и несправедливо наказан, казалось мне одинаково важным для него и для меня самого.

Любая профессия налагает на человека определенные правовые и нравственные обязанности. Профессия литератора — в особенности. Он не смеет быть равнодушным, не смеет проходить мимо человеческих страданий, не смеет безразлично констатировать нарушение закона. Он обязан быть борцом. Борцом за правду, борцом против тех, кто нарушает наши юридические и моральные нормы.

Мне хочется в связи с этим рассказать о двух людях, о которых в свое время писала «Литературная газета». Дело прошлое. Век газетных материалов короток. И стоит ли о них вспоминать в книге? Стоит. Не только в назидание. Не только потому, что они каким-то образом характеризуют труд литератора, а потому, что характеризуют наше отношение к закону, к человеку, к праву.

Случаи, о которых я хочу рассказать, как раз касаются попыток нарушить право человека или ущемить его достоинство.

Изо всех сил я старался разобраться в сути дела, найти скрытые пружины, разгадать характеры и обвиняемых и обвинителей, отыскать не замеченное звено.

Не раз пришлось столкнуться с защитниками «чести мундира» — мы же, мол, уже в этом деле разобрались и решили его… Зачем же газете понадобилось снова ворошить все это?

А в «газете» лежало письмо человека, который взывал о помощи, просил заступиться.

Одним из таких дел была история стариков Литвиненко.

Тут мне пришлось столкнуться не с одной только силой «чести мундира», но и с настоящей фальсификацией, с настоящим негодяйством.

И как легко было бы справляться с этим, если бы не равнодушные люди, люди с холодными глазами.

Но прежде чем начать рассказ о стариках Литвиненко, еще одно предупреждение: при публикации в «Литературной газете» статьи «Холодные глаза» и следующей за нею в этой книге статьи «Воспитание дегтем» виновники происшедшего, естественно, были названы своими подлинными именами. И названы и впоследствии наказаны.

Но вот теперь, помещая эти статьи здесь, в этой книге, через несколько лет, я задумался: а следует ли снова называть фамилии этих людей? Не может ли быть, что тот, кто совершил злой поступок, давно исправился? Не может ли быть, что публичное осуждение, наказание или иные жизненные обстоятельства вызвали у этого человека раскаяние, не осудил ли сам свое поведение? И стал, быть может, совсем другим человеком?

А если это случилось, пусть даже не со всеми, а с некоторыми из этих людей, пусть с одним только из них — нужно ли, хорошо ли сегодня вновь «пригвождать его к позорному столбу»?

Тогда, в газетной статье преследовалась цель защитить обиженного, добиться справедливости. Но сегодня — когда дела эти давно решены — есть ли надобность вновь называть эти имена? Нет, по моему.

По этой причине я заменил их инициалами, хотя речь идет об обстоятельствах и о людях вполне реальных.

Впрочем, в «Воспитании дегтем» даже в первой публикации в газете одно имя было обозначено буквой. Это было имя пострадавшей. Прочтя статью, вы сами убедитесь в том, что имя ее нельзя было называть. Ну, а фамилии виновников были, разумеется, тогда опубликованы.

Итак — история стариков Литвиненко.

В редакцию «Литературной газеты» поступило сообщение о судебной тяжбе некоего пенсионера Литвиненко. Дело тянется восемь лет и решено будто бы несправедливо.

Я поехал в Днепропетровск.

В какую бы из днепропетровских организаций я ни обращался — в облфинотдел, облкоммунхоз, райисполком или народный суд, — всюду имя Литвиненко вызывало раздражение, всюду о нем говорили, как о сутяге, замучившем местные учреждения кляузами.

Слушая эти горькие сетования, оставалось только удивляться мужеству местных организаций, которым удалось выстоять в неравной борьбе с таким чудовищем.

Я направился к Литвиненко.

В пригороде Днепропетровска — поселке Карла Маркса, по Торговой улице, 14, стояли полуразрушенные, обгоревшие кирпичные стены. Если обойти их со стороны двора, открывался ход в землянку.

Давно затянулись тяжкие раны войны. Там, где прошла смерть, зазеленела новая жизнь. Но кому не случалось в послевоенные годы, пройдя по шумной улице мимо красивых, только что построенных домов, свернуть за угол и вдруг остановиться перед страшным напоминанием — перед обугленными, искалеченными осколками снарядов развалинами?

Невольно вспомнилась мне эта картина, когда я увидел жилище стариков Литвиненко.

Рядом со знаменитым городом заводов-гигантов, городом, где лифты поднимают жителей в современные, удобные дома, где по вечерам мимо зеркальных витрин движется яркий и шумный поток южан, эти два семидесятилетних старика в землянке!

Как же это случилось?

Вот что удалось мне установить.

Сергей Михайлович Литвиненко свыше сорока лет работал на трубопрокатных заводах. Он был чертежником, техником, конструктором, кончил без отрыва от производства металлургический институт и в пятьдесят лет стал инженером. Его жена с юных лет работала телеграфисткой на железной дороге. Литвиненко — трудовые люди.

В 1914 году они выстроили в предместье Днепропетровска — поселке Игрень (ныне это поселок Карла Маркса) маленький глинобитный домишко на Конечной улице. Когда выросли дети — Сергей стал инженером, а Нина научным работником, и у них образовались свои семьи, — старики в 1935 году отдали им домик, а для себя построили невдалеке, на Торговой улице, другой.

Во время войны Сергей Литвиненко погиб, новый дом на Торговой фашисты сожгли — уцелели только кирпичные стены. Оставшись без крова, старики перебрались в старый домик на Конечную, где жили их дети. Время было нелегкое. Нина Литвиненко и вдова Сергея — молодой врач Тугаева обрабатывали свои участки на Конечной, выращивали (не слишком, впрочем, удачно) овощи, а старик ходил к себе на Торговую — лечил раненые фруктовые деревья. Восстановить дом было трудно, старик собирался с силами, копил средства.

И вдруг все резко изменилось. Началось с того, что финансовый отдел Пригородного района начислил старику Литвиненко налоги за 1947 и 1948 годы не только за его участок, но и за участки детей. «Недоимку» рассчитали по совокупности — вместе с начисленной пеней она составила 12 тысяч рублей.

Напрасно Литвиненко, его дочь и невестка предъявили квитанции об уплате налогов, которые во все предыдущие годы взимались раздельно с каждого из них, напрасно показывали документы о том, что дом на Конечной улице еще с 1935 года принадлежит детям, — ничто не помогло. Пошли суды, завертелось «дело Литвиненко». Стены дома на Торговой были проданы за «долг».

Старик упорно боролся. Годами в жару и в холод, дождь и в сушь ходил он по судам и по прокуратурам, по финотделам и исполкомам в поисках правды.

Думая утвердить свое право «де факто», он несколько раз вселялся в полуразрушенные стены своего дома, то сооружая внутри них временное жилье из досок, то пристраивая к ним кирпичную каморку. Однако все эти разнообразные архитектурные решения заканчивались весьма однообразным выселением и разрушением построек старика, дабы он не мог снова вселиться в них. Последнее выселение произошло глубокой осенью прошлого года.

Шел снег. Старики сидели на узлах. Надо было уходить. Но в людях уже возник протест, протест против вопиющей несправедливости. Почему, собственно, они должны бросить сад, где каждое дерево посажено их руками, бросить дом, с таким трудом построенный?

И старики не ушли. Они вырыли землянку рядом и остались жить в ней.

Вот и все.

Я начал с изучения документов. После войны в поселке Карла Маркса проводилась инвентаризация. Сотрудник инвентаризационного бюро, основываясь на том, что старик Литвиненко жил тогда в доме детей на Конечной улице, ошибочно записал усадьбу на его имя. После протеста владельцев инвентаризационное бюро исправило свою ошибку, внеся соответствующее изменение в генплан.

Эта ошибка так бы и осталась ошибкой, если бы не появились силы, которым понадобилось ею воспользоваться.

В деле Литвиненко на самом «донышке», как бы являясь фундаментом всего громадного дела, лежат две маленькие бумажки. Это — справки поселкового Совета. Одна из них свидетельствует, что Сергею Михайловичу Литвиненко принадлежат два домовладения: одно — на Конечной, 17, другое — на Торговой, 14.

Сотрудники поселкового Совета прекрасно знали, кому какой дом принадлежит. И все-таки эта заведомо ложная справка была дана.

Значит, «основополагающая» справка лжет. Кто ее сфабриковал? Оставим пока вопрос открытым.

На суде представителем финансового отдела было заявлено, что Литвиненко сам подписал налоговые документы на свое имя по обеим усадьбам.

Отправляемся в райфо.

— Вот видите, — говорит старший инспектор Ф., показывая на подписи, — обе учетные карточки подписаны самим Литвиненко. Значит, он признал, что обе усадьбы принадлежат ему. Вопрос исчерпан.

Я видел много написанных рукой старика бумаг и много его подписей. Вот и тут в деле их имеется немало. У Литвиненко острый, круто падающий вправо почерк, перед фамилией в его подписи всегда буква «С». А тут никаких инициалов, просто «Литвиненко», буквы наклонены влево, и вообще подпись совершенно не похожа на подпись Сергея Михайловича. Чтобы определить это, не надо быть графологом. Достаточно быть внимательным человеком. Товарищ Ф. вынужден с этим согласиться.

— Да, верно, подпись не похожа… И вообще, — говорит он, — если б спросили мое личное мнение, я бы давно сказал: «Отдайте эти стены старику и прекратите дело».

Итак, подпись «не похожа». Рассматриваю все эти бумажки еще раз. Как будто, ничего нового из них не узнаешь: штамп как штамп, нормальная печать. А вот подписи… Что это, в сущности, за подписи? И вдруг обнаруживаю любопытную деталь: на всех документах, составленных в разных учреждениях, имеется одна и та же фамилия. Учетные карточки с поддельной подписью составлены финансовым агентом Василием Б., а ложная справка поселкового Совета подписана заместителем председателя Ольгой Б.

Что это, случайное совпадение фамилий? Навожу справки. Нет, не случайное: Ольга и Василий — муж и жена.

После войны наискосок от сгоревшего дома Литвиненко поселились супруги Б. Вскоре Василий Б. стал парторгом поселковой организации, а его жена — заместителем председателя поселкового Совета.

Через некоторое время выясняется, что Ольга Б. занимается не столько работой в Совете, сколько еще какой-то другой деятельностью. Именно по поводу этой второй ее «деятельности» в поселке поднялась буря возмущения. Ольгу Б. исключают из партии, отдают под суд. Однако у нее уже завелись покровители. Кто-то трижды отменяет назначаемое к слушанию в суде дело и трижды передает его все дальше и дальше, пока оно не попадает за Днепропетровск, в противоположную от поселка сторону, за десятки километров от него. Здесь, в Сурско-Литовском дело и слушалось 2 октября 1950 года.

Еду в Сурско-Литовское, в нарсуд 2-го участка Пригородного района, знакомиться с делом Б.

— Покажите, пожалуйста, дело Б.

Секретарь суда долго ищет. Наконец, складывая папки, закрывает шкафы:

— Нет у нас этого дела.

— А где же оно?

Мне предъявляют копию отношения, адресованного в Днепропетровский облсуд через 10 дней после слушания дела: «При этом направляем уголовное дело по обвинению Б. Ольги Далматовны по ст. 97 и 105 ч. II УК УССР, согласно устного требования» (чьего требования — не указано). «Приложение: дело на 100 листах». Нарсудья (крючок), секретарь (крючок). Сбоку расписка: «Одно дело для ревизора 13/10—50 г.» (подпись — крючок).

Отправляюсь в облсуд. Сюда дело не поступало. А была ли в октябре 1950 года вообще ревизия? Нет, в октябре 1950 года никаких ревизий не было.

Так, значит, кто-то (крючок) отдал уголовное дело кому-то (крючок) для никогда не существовавшего в природе «ревизора» (крючок). В описанной Гоголем аналогичной истории хоть виновный был: документы свинья сожрала. А в Днепропетровске и свиньи не сыщешь. Она стала крючками подписываться.

В чем же заключалось дело Б., которого мне так и не удалось обнаружить? Капитан С., начальник 10 отделения милиции, подтверждает, что такое дело все-таки было и он вел по этому делу следствие. Б. была полностью изобличена и признала себя виновной в том, что вымогала у жителей поселка взятки за предоставление земельных участков.

Меньше чем через два года Ольга Б., осужденная на пять лет, вернулась домой. Муж за это время круто пошел в гору. Он теперь уже не сельский финансовый агент, а инспектор областного финотдела.

Много прошло лет с тех пор, как супруги Б. «заварили» дело Литвиненко, но до сего дня они имеют возможность любоваться его плодами: до сих пор наискосок от них стоят разрушенные стены, до сих пор ютятся в землянке два бездомных старика.

Несомненно, суд мог установить истину, если бы внимательно и объективно разобрал дело Литвиненко, Но — какой суд? Только народный суд, так называемая «первая инстанция». Ибо только она, «первая инстанция», видела живых людей, только у нее, у «первой инстанции», могло дрогнуть сердце, когда два старых человека, два труженика, рассказывали о своей беде. Но у «первой инстанции» сердце не дрогнуло.

И мне захотелось поговорить с судьей, который решал дело Литвиненко.

Судья П. приняла меня в своем маленьком кабинете. Она движется неторопливо, с достоинством. Вокруг головы уложены косы, в холодных глазах некоторая настороженность — сейчас она не судит, а отвечает на вопросы любознательного корреспондента, а это не одно и то же.

Ксения Марковна П. хорошо помнит дело Литвиненко. Ей приносят папку, она перелистывает страницы, читает вслух свое решение.

И тут случается нечто, не имеющее отношения к Литвиненко: читая дело, судья П. не может разобрать какое-то слово. Ничтоже сумняшеся, привычным жестом берет она перо, обмакивает в чернила и поправляет непонятное слово.

А мне-то, непосвященному в юридические тонкости простаку, думалось, что судебное дело — святыня, что у судебного работника даже и побуждения такого не может явиться — лезть пером в давно решенное дело! Ведь на основе этих документов выносились дальше определения высших органов.

Ксения Марковна говорит о деле Литвиненко, и меня поражает ее полемический тон — она как бы и сейчас еще продолжает спорить со свидетелями (все они, без исключения, давали показания в пользу старика). Когда я говорю о существе дела, о том, как решение суда отразилось на жизни Литвиненко, в ее голосе, в глазах, в выражении лица появляется отчужденность — это ее не касается и не интересует.

Ладно, не буду обращать внимания на свои впечатления. Посмотрим вместе с судьей само дело. Оно возвратилось сюда, в 1-й участок Амур-Нижнеднепровского района, из областного суда, который своим определением обязал народный суд «выяснить, кому принадлежит домостроение по Конечной, 17, и кто фактически пользовался земельным участком, а в зависимости от установленного решить дело».

Читаем дело. Оказывается, судья П. и не подумала устанавливать, кому принадлежит дом. А по поводу того, кто пользовался участком на Конечной улице, все свидетели указали, что пользовались им дети Литвиненко, и ни один человек не сказал, что участком пользовался старик. И вот, не имея буквально никаких документов или свидетельств, народный суд все-таки решает, что пользовался участком именно старик, и отбирает его дом в погашение несуществующего долга по дому его детей. Вот так-то выполнила Ксения Марковна П. решение областного суда!

Литвиненко утверждал, что при разборе его дела девочка, которая сидела на месте секретаря, не вела протокол, что только на восьмой день после суда, когда старик пришел за копией решения, судья П. диктовала этот протокол, что в протоколе много грубых искажений. Однако П. в ответ на письменные замечания старика вынесла определение: «Протокол велся секретарем судебного заседания У. во время судебного процесса и показания отражены правильно». Кто же говорит правду? Ответить на это могла бы только У.

— У.? Какая У.? — ответили мне в канцелярии. — Ах, Лиля У.! Она давным давно тут не работает.

Но мне нужна У. Нахожу знакомую ее подруги, потом подругу и, наконец, на Ростовской улице, 83, саму У. Она, впрочем, уже давно не У., у нее фамилия мужа. Да, Лиля, она же Алиса Алексеевна, в девичестве У., работала в народном суде. Она тогда училась в восьмом классе и летом поступила в суд, чтобы немного заработать. Всего она там служила полтора месяца. Ни до, ни после этого не работала вообще, о ведении судебных дел не имела ни малейшего представления.

— Писать протоколы я, конечно, не поспевала, — говорит Алиса Алексеевна, — писала через пятое на десятое, а то совсем не писала. В первый же день мне пришлось уже вести протокол. Дело Литвиненко я хорошо не помню, но смутно припоминаю, что было такое очень длинное дело. Какие-то старики приезжали из Игрени и даже ночевали. Что-то старик говорил, вроде того, что «я должен скитаться».

Протокол судебного заседания — это основной документ, который анализируется всеми последующими инстанциями, который считается объективным и абсолютно достоверным свидетельством. Основываясь на нем, принимают решения все инстанции, вплоть до Верховного суда СССР. Но вот как составляются у судьи П. документы, от которых зависят человеческие судьбы!

Исполком днепропетровского Пригородного района. Кабинет председателя. За столом — председатель товарищ С. и секретарь товарищ Д. Нет, о деле Литвиненко товарищи ничего не слышали, нет, никакого Литвиненко они не знают. Я прошу разрешения ознакомиться с выводами комиссии, которая в 1950 году обследовала поселковый Совет. Председателем комиссии, как мне говорили жители, был тогдашний райвоенком полковник Я.

— А кто именно вам сказал, что была комиссия? Я верю только документам. Дайте на стол документ, что была комиссия — тогда будем искать.

С удивлением смотрю на С., что это он — всерьез? Да, к сожалению, вполне всерьез.

— Я тут председателем уже два года и о такой комиссии не слыхал.

Напоминаю, что комиссия работала не два, а шесть лет тому назад.

— Архивов у нас нет. И что было до нашего состава, то нас не касается, — отвечают в унисон председатель и секретарь.

Я прошу сообщить, куда передан архив, и высказываю предположение, что, очевидно, и до избрания настоящего состава исполкома в районе тоже была Советская власть. Следовательно, есть и архивы.

— И вообще, — неожиданно говорит со злостью С., — этот старик нахально влез в чужие стены и хотел в них жить.

Вот оно что! Оказывается, вначале мне сказали неправду, будто ничего не знают о деле. Знают и очень «активно» к этому делу относятся!

— Эти стены на балансе сельпо, ясно? И разговор окончен.

Действительно стены дома Литвиненко уже шесть лет назад проданы «с торгов» Одинковскому сельпо.

— Это допотопное дело. Стены на балансе. И архивов у нас нет. Так что…

И председатель выразительно смотрит на часы.

Тут я должен принести извинения редакции «Литературной газеты». Я не оправдал доверия. Вместо того, чтобы спокойно записывать в тетрадку впечатления, я, совершенно забыв о своих корреспондентских обязанностях, «вступил в пререкания»:

— Слушайте, в вашем районе старый труженик, пенсионер, выброшен из своего дома и живет в сырой землянке. Сядемте в машину, поедем туда. Посмотрите, что случилось, как помочь людям.

С. поднялся, властно отодвинул какие-то бумаги.

— У меня в районе сто тысяч населения, — сурово сказал он, — что ж я буду ездить на каждого смотреть?

Долго еще после этого знакомства я не мог успокоиться. Если представителю печати не добиться у этих руководителей района простой справки, то как же может прошибить такой железобетон старик Литвиненко, рядовой труженик? Как хотелось бы мне, чтобы избиратели, те, кто голосовал за депутата С. и за депутата Д., были там, в кабинете, вместе со мной! Чтобы они видели и слышали то же, что видел и слышал я!

В райвоенкомате я узнал, что полковник в отставке Владимир Спиридонович Я. — ныне управляющий конторой Укрместсбыта. Мы встретились. Он подтвердил, что действительно участвовал в обследовании работы Совета поселка Карла Маркса в 1950 году. Комиссия пришла к заключению, что дело стариков правое.

— У меня лично сложилось тогда впечатление, — говорит Я., — что дело Литвиненко возникло в результате чьих-то темных интересов. Неужели это злосчастное дело до сих пор тянется?

И, наконец, я побывал в правлении Одинковского сельпо, которое считают здесь «законным» владельцем обгоревших стен. В правлении я застал М. — председателя и К. — бывшего председателя. Вот что он сказал, нынешний председатель, а его предшественник подтвердил:

— Стены куплены еще при старом председателе. Зачем он их покупал — нам неизвестно и непонятно. Фактически эти стены, да еще не в нашем селе, Одинковскому сельпо совершенно не нужны. Однако вышестоящие районные организации жмут на нас, чтобы мы построили из них жилой дом. Даже деньги ассигновали. Ну, а мы, сельпо, в этом совершенно не заинтересованы.

Какие же это районные организации жмут насчет жилого дома? Мне почему-то вспомнились слова председателя райисполкома: «Дом на балансе, и разговор окончен». И для кого, собственно, будут строить этот дом, если он не нужен сельпо? Очевидно, какие-то охотники до чужого добра нашлись: ведь поселок Карла Маркса — одно из лучших в Днепропетровске дачных мест.

Самые высокие судебные инстанции введены в заблуждение теми, кто сфабриковал дело Литвиненко. Вот один из примеров. В определении Судебной коллегии по гражданским делам Верховного суда СССР по протесту Генерального прокурора Союза ССР сказано:

Но Верховный суд обманут! Дом никем не восстановлен! Как его сожгли фашисты, так он и стоит сегодня! Я сфотографировал эти обгоревшие стены. Нет у них «добросовестного приобретателя», а есть выброшенный на улицу законный владелец.

Восемь долгих лет тянется дело Литвиненко. Где только оно не побывало! Сколько человеческой энергии, сколько драгоценного времени на него истрачено! Сколько физических и душевных сил ушло у стариков Литвиненко на защиту своего бесспорного права!

Как много горя могут причинить недобросовестные люди, сколько зла могут совершить преступники только потому, что существуют еще люди с холодными глазами, с пустыми и черствыми сердцами.

У этой статьи, помещенной в «Литературной газете», было и продолжение: все решения, вплоть до решения Судебной коллегии по гражданским делам Верховного суда СССР были отменены и старикам Литвиненко возвращен их дом.

Мне хочется рассказать об истории еще одной статьи.

Тупая и жестокая жизнь старой русской деревни родила чудовищный обычай поругания девушки — ворота ее дома вымазывались дегтем.

Ничто не могло быть страшнее этого позора: несчастная становилась мишенью грязных насмешек и диких издевательств.

Казалось само собой разумеющимся, что вместе с самой старой деревней давно умерли и забыты законы ее звериной морали. Но воинствующее мещанство не желает умирать. Даже когда, казалось бы, нет больше для него питательной среды, микроб мещанства дает вдруг неожиданную вспышку инфекции в самом неожиданном месте.

Недавно мне довелось быть в У. На центральной улице города — улице Гончарова — висит застекленная витрина. Над нею надпись: «Бокс — Боевое окно комсомольской сатиры».

В тот день я увидел перед «Боксом» толпу, которая, не помещаясь на тротуаре, вылилась на мостовую. Раздавались непристойные выкрики хулиганов и гогот — нечто среднее между жеребячьим ржанием и воплями Тарзана. Пробиться к витрине было почти невозможно. Когда мне это наконец удалось, я понял причину неожиданного «успеха» «Бокса».

К фотографии молодой женщины была пририсована карикатурная фигура. Рядом помещен текст:

Несколько левее редакция поместила на классной доске, между двумя пронзенными стрелой и финкой сердцами, такой текст:

И так с точностью до получаса на все дни недели.

Сочтя, видимо, что одной прозы недостаточно, редакция воспела свою тему еще и в стихах, все в том же зубодробильном стиле:

Я изменил маршрут и направился в горком комсомола.

— Пропагандой? Пропагандой ведает товарищ Л. — вон она за тем столом.

Мы познакомились с товарищем Л. Да, «Бокс» — область ее компетенции. Она отвечает:

— Материал у нас проверенный — лучше нельзя. Зарегистрирован в милиции, горячо одобрен секретарем горкома Б.

Я попросил Л. рассказать все, что ей известно о молодой женщине. Вот рассказ Л.

Однажды ночью некий гражданин вышел из дому с ведрами за водой. Близ ворот он обнаружил парочку, которая, по мнению гражданина, вела себя нескромно. Он сделал парочке замечание.

— Вместо того чтобы прислушаться к замечанию, молодой человек (мужская половина преступной парочки) взял у гражданина ведро и ударил его этим ведром по голове! — рассказала Л.

Отмечу, что текст «замечания» остался для истории неизвестен, ибо все, что знала Л., и вообще все, что было известно по делу, сообщено самим гражданином. Никаких свидетелей при этом не было. Впрочем, некоторое представление о характере «замечания» можно вынести из того факта, что в ответ на произнесенное гражданином замечание он получил ведром по голове. Не всякое замечание вызывает такую реакцию.

Ничего не скажешь, удар ведром — поступок хулиганский, но и слова гражданина были, надо думать, не вполне вегетарианскими.

Гражданин быстро побежал домой и вызвал на помощь приятеля с принадлежащим ему волкодавом. Волкодава не пришлось пустить в ход, молодой человек исчез. Женщину же захватили и под грозное рычание собаки доставили в отделение милиции.

Дежурный по отделению, выслушав рассказ гражданина, потребовал, чтобы сообщница назвала того, кто был с нею.

— И, представьте, эта дрянь, вместо того чтобы назвать его, заявила: можете меня вешать — не скажу! — закончила свой рассказ Л.

Прибавлю еще то, что я узнал позже, уже не от Л.: дежурный по отделению милиции, на основании одностороннего заявления гражданина, направил женщину на принудительное медицинское освидетельствование. Унизительная процедура не дала никаких результатов.

Внимательно выслушав Л., я спросил, что она еще знает о происшествии.

— Этого разве недостаточно? — удивилась она.

— Ну, а расписание, список любовников, фамилии? Кто их выдумал?

Л. посмотрела на меня с сожалением:

— Вы не знаете, что такое сатира? Берется факт и обобщается. Это художественное оформление — вполне допустимый в таких случаях вымысел. Странно, что вы не понимаете простых вещей.

В тот момент, когда Л. сообщала мне эти ценные сведения по теории литературы, вошел старый, сгорбленный человек. Вид у него был растерянный и жалкий.

— Как мне найти редактора «Бокса»? — спросил он у Л.

— Я сегодня с ума, кажется, сойду с этим «Боксом»! Ну, что вы хотите?

Старик оказался отцом поруганной. Он пришел спросить, почему его дочь ославили на весь город, обозвав проституткой. Почему это сделано, кто это разрешил?

— У меня — хорошая дочь. Никогда за ней не было ничего худого.

Л. ответила старику что-то невразумительное, сказала, что секретаря горкома товарища Б. нет, предложила зайти в другой раз и заспешила по своим руководящим делам.

Я пошел со стариком к нему домой.

В квартире, адрес которой сообщался в «Боксе», я нашел хорошую трудовую семью, милых людей. Отец — член партии, директор магазина. Мать проработала всю жизнь счетоводом. Сейчас она — домашняя хозяйка. Брат — инженер-строитель, коммунист. Младшая сестра — студентка, секретарь курсовой комсомольской организации. Наконец — сама пострадавшая: шесть лет назад она окончила институт и с тех пор работает по специальности. В 1952 году вышла замуж. У нее от этого брака ребенок — трехлетний сын. Два года тому назад брак фактически прекращен. Она живет с родителями, преподает в институте.

Тотчас после «сигнала» из отделения милиции ее с работы уволили. А спустя два месяца сатирики из «Бокса» спохватились, что пережитых женщиной унижений мало, и возвестили всему городу, что она профессиональная проститутка.

Семью я застал в ужасном состоянии. Растерянные, несчастные старики, заплаканная сестра, которая не может идти в свой институт, сама женщина с застывшим, каменным лицом. И маленький сын, чувствующий тревогу взрослых, смотрящий им в лица испуганными глазами.

— За дочерью, — говорил старик, — никогда не было ничего дурного. Она очень хорошая, внимательная, добрая. Мы ее воспитали, помогли получить высшее образование. А теперь — видите, в каком положении наша семья. Я буду добиваться, чтобы наказали виновных за клевету, Но нам это уже не поможет…

Говорил я с матерью женщины, с ее сестрой, с ней самой, и у меня создалось твердое убеждение, что это хорошая, чистая семья.

Беседовал я и с соседками. И они подтверждают, что это хорошая семья, что сама оклеветанная всегда вела себя безукоризненно и не давала оснований далее для самых невинных сплетен.

Заходил я еще в отделение милиции, где рассказали мне то же, что я раньше узнал от Л. Да, был такой случай, да, гражданин с приятелем привели молодую женщину, да, она отрицала свою причастность к инциденту, да, дежурный отправил ее на медицинское освидетельствование. Собственно, он, может быть, и перестарался, но руководствовался исключительно благими намерениями, в том смысле, что вдруг когда-нибудь прокурор спросит: а что предпринято по делу? Вот дежурный и обеспечил себя — принял меры.

Рассказ мой окончен. Я опасаюсь, не изобретут ли товарищи из горкома комсомола еще несколько «сатирических» приемов: попробуют застигнутых за поцелуями молодых людей вываливать в перьях; в качестве верного способа борьбы с нарушителями моральных устоев — привязывать «преступников» к позорному столбу перед окнами горкома…

…Давно уже набила оскомину шаблонная газетная формула: кто ответит за это?

Но на сей раз я хочу задать именно этот шаблонный вопрос.

Кто ответит? Кто ответит за поруганную честь семьи, за позор, за слезы, за поломанную жизнь молодой женщины, за горе ее отца и матери? Кто ответит за тот «воспитательный» эффект, который произвели «сатирические» упражнения «Бокса» на молодежь?

Выяснилось, что именно эти вопросы в У. не волнуют как раз тех, кого больше всего должны волновать. Никто даже не подумал о том, чтобы в какой-либо форме реабилитировать оклеветанную, извиниться перед нею, наконец. Несчастная женщина оставила сына старикам и уехала искать работу как можно дальше от родного города. Ретивых же сатириков слегка и без видимого эффекта пожурили — они и сейчас считают себя «в основном» правыми…

Через некоторое время в «Литературной газете» появилась такая заметка: