Долина Иссы

XLVII

Назначенный день приближался. В Боркунах было решено, что ехать в пойму Иссы возле деревни Янишки не стоит: во-первых, она слишком заросла аиром, и лодка еле протиснется, а во-вторых, на открытие охотничьего сезона туда съезжается слишком много окрестных мужиков, которые палят в свое удовольствие. Выбор пал на озеро Алунта — хоть это и далеко, зато «увидишь, Томаш, что там уток — целые тучи!» Решено было также, что Томаш возьмет берданку Виктора, а тот будет стрелять из пистонки. Для стрельбы из нее нужна сумка с принадлежностями: в одном отделении порох, в другом — дробь, в третьем — пистоны, а еще пакля. Порох надо отмерять металлической меркой и сыпать прямо в ствол, потом длинным деревянным шомполом забивать клок пакли, затем дробь и снова небольшая затычка из пакли. Поднятый курок открывал металлический стержень для пистона. Томаш умел плавно спускать курки двустволки — одним пальцем нажимаешь на спуск, а другим придерживаешь курок, чтобы опускался постепенно. Другое дело пистонка, где ты видишь это донышко маленькой кастрюльки и потому опасаешься: а вдруг в последний момент курок вырвется и ударит?

Обдумывали, каких взять собак, и Каро решено было оставить дома — легавые охоту на уток только портят, а потом плохо делают стойку. Чтобы поднять[79] уток, достаточно Заграя — систематичного и серьезного. Дунаю могло взбрести в голову удрать в лес. Лютня — как-то неудобно, это занятие для нее слишком легкое, а, кроме того, она щенная.

Итак, телега с драбинами,[80] устланная сеном, а в ней Ромуальд, Томаш, Дионизий, Виктор и Заграй. Щелкает кнут, за лошадьми вьется пыль, Томаш лежит, а камни, деревья и деревенские изгороди убегают назад. Ромуальд насвистывает, Томаш помогает ему — дорога, весело; не проходит и часа, как они уже вытаскивают из мешка провиант, каждый получает кусок колбасы и закусывает, подскакивая на выбоинах. К вечеру должны успеть, там ночлег, а на рассвете — на озеро. Найдутся ли для них челноки? — беспокоится Томаш. Ясное дело, в той деревне у каждого есть хотя бы один.

Воду видно издалека — иссиня-красную от закатной зари. Берег, по которому они подъезжали, был высоким, и можно было разглядеть контуры озера, овальное, с одним острым концом. С этой стороны — поля на холмах, с противоположной, начиная с середины овала — черноватая масса, из которой кое-где выбивались на фоне неба перья сосен. Там — большие болота, и там они будут охотиться. Здесь, у дороги, круглый, словно искусственно насыпанный холм, на нем развалины замка и спуск на зады деревни Алунта.

В избе они ели простоквашу из огромной миски, а потом Томаш в сумерках взбирался на склон замкового холма. Вставала полная луна. Тишина нагревшейся за день травы, в которой стрекочут сверчки. Совсем рядом, почти под ногами, блестят чешуйки мелких волн. Томаш прикоснулся к камням, оставшимся от стен или фундамента. Отсюда она бежала, чтобы броситься в воду и утонуть. Ромуальд повторил ему то, что рассказывали о замке с незапамятных времен: когда его штурмовали тевтонцы, языческая жрица предпочла покончить с собой, чем сдаться. Больше никто ничего не знал. Томаш представлял себе, как она поднимала руки, кричала, а за ней развевался белый плащ. Но ведь все могло быть и по-другому. Она могла спускаться медленно, препоясанная полотняным поясом, в зеленом венке на голове, с песнями к своему богу, и, дойдя до берега, постепенно входить в воду. А где ее душа? Осуждена навеки за то, что противилась крещению? Тевтонцы были врагами. Они жгли и убивали, но все же верили в Иисуса, а преподанное им и крещение защищало от ада. Может, ее душа блуждает где-то здесь — ни в аду, ни в раю? И Томаш подскочил, потому что позади него что-то зашелестело. Наверное, это была мышь, однако он, хоть и отправился на руины с некоторой надеждой на острые ощущения, быстро сбежал обратно — к крышам и голосам людей, коров и кур.

На сеновале лежавший возле них Заграй вздыхал сквозь сон. Виктор продавил в сене ямку, в которую Томаш скатывался, поскольку был легче. В темноте кто-то чужой взбирался по лестнице наверх, перелезал через них, Ромуальд спрашивал: «Кто?» — в ответ слышалось: «Свои», — пока, наконец, все не стихло, и Томаш, глянув сквозь щель в крыше на звезду; не уснул.

Просыпаясь на сеновале, всегда замечаешь, что лежишь не там, где думал. Томаш с краю — еще немного, и он бы упал. Виктор храпел и свистел носом не возле его головы, а в ногах. В сером свете виднелись складки никем не занятого скомканного одеяла. Ромуальд и Дионизий зарылись глубоко в сено, на них Заграй. Томаш нервно зевал, размышляя, будить ли их, но в это время со скрипом отворились ворота, свет и прохлада, а снизу кто-то кричал: «Пан Буковский! Вставать пора!»

На завалинке перед избой приготовления: Ромуальд и Дионизий опоясались патронташами, Томаш набил карманы патронами. Они выпили лишь немного молока, чтобы не будить женщин, — воскресенье. Хозяин и его сын, которые шли на озеро вместе с ними, закатали штаны до середины икр и сняли с крюков под навесом крыши шесты и длинные весла.

Озеро было покрыто пластами тумана. С крутой тропинки они видели наполовину вытянутые на гальку челноки — возле них клубился пар, и проглядывала гладь без единой морщинки; казалось, их ребристые внутренности в гуще тумана всегда будут неподвижны. Внизу, у самых челноков, тут и там виднелись кусочки воды, сиявшие отблесками неба.