Долина Иссы

LVII

Бекас — серая молния. Взметнувшись, он делает несколько зигзагов низко над землей и лишь затем выправляет полет. Трудно сказать, почему кажется, что изобретение ружья давно предусмотрено вселенским порядком. Каро дрожал с поднятой передней лапой, Ромуальд выстрелил и убил птицу. Томаш не успел даже вскинуть ружье.

Все это происходило на мокром лугу, где под травой виднелась поверхность красной от ржавчины воды. Влага приятно холодила ноги, защищенные от острых стеблей и гадюк онучами и лаптями. Утреннее солнце играло в каплях росы. Они шли гуськом за собакой. Охотиться собирались вчетвером, но Дионизий отговорился, поэтому пошли только Ромуальд, Томаш и Виктор.

Быть может, когда-то здесь было озеро, но на его бывшем дне теперь раскинулись луга с острой осокой, а дальше, перед ними — торфяник, кочки, поросшие карликовыми сосенками, тут и там заросли спутанного лозняка. Поравнявшись с первыми деревцами, Томаш вдохнул знакомый запах. Торфяник — это царство запахов. Из мха здесь торчат кустики багуна Ledum palustre с узкими кожистыми листьями, в тепле насыщенного паром воздуха созревают голубые ягоды пьяники — большие, как голубиные яйца. Вкус у них освежающий, но много есть не стоит — закружится голова. Впрочем, неизвестно, от них или от долгого вдыхания ароматов. Молодые тетерева под руководством матери находят здесь достаточно пищи, а петухи, проводящие лето в одиночестве, забираются в заросли линять — некоторое время им едва хватает сил, чтобы летать.

Ищи. Каро, ищи!

Каро описывал круги, мелькала его белая шерсть с рыжими пятнами; он вилял хвостом и время от времени вопросительно на них оглядывался. Ромуальд в холщовом френче, опоясанный патронташем, с сеткой для дичи через плечо показывал ему рукой направление. Виктор тащил свою большую кожаную сумку с принадлежностями для пистонки.

Томаш пришел в Боркуны как ни в чем не бывало и, здороваясь с Барбаркой, сделал вид, будто его тогда в бричке не было. Потом, когда они уже шагали одни, Ромуальд, будто невзначай, спросил:

— А что тетя? Не собирается приехать?

Томаш опешил. Почему Ромуальд притворяется?

Но он чувствовал, что запутается, если будет вдаваться в подробности.

— Я не знаю. Кажется, сейчас занята.

Вот и весь разговор о ней. С выставленным вперед стволом Томаш всматривался в беготню Каро, полностью сосредоточившись на том, что произойдет, и тревожась. Ему уже давно не давало покоя, что он до сих пор не подстрелил ни одной птицы на лету. Утки-подлетки не в счет — он пальнул тогда в их гущу одновременно с Ромуальдом. Самое время попасть хотя бы в одну — тетерева были испытанием. Первый сегодняшний трофей — тот бекас — лишь усилил его напряжение, ибо способность водить стволом за движущейся целью, прикидывать, сколько до нее метров, и все это в течение секунды, казалась ему недостижимой. Если бы он по крайней мере взял того бекаса на мушку, но где там — все случилось слишком быстро. Не успела судорога отпустить его сжавшееся горло, как Каро уже нес убитую птицу.

— Они сейчас крепко сидят, — сказал Ромуальд, — собака может носом ткнуть. Ты, Томаш, не оглядывайся.

Они по колено проваливались в мох.

— О, вон там они могут быть.

Но тетеревов не было, и они все дальше углублялись в торфяник, а Каро свешивал язык, потом прятал его и снова принимался за работу.

Да, хуже всего, когда человек не ожидает. Сначала он напрягает внимание и к каждому кустику приближается с осторожностью, затем немного забывает о цели: его захватывает сам ритм шагов, и лозняки — вроде тех, что напротив, — кажутся лишь частью пейзажа, которая сейчас останется позади. И именно тогда, как назло…

На мгновение они потеряли Каро из виду. Внезапно Томаш был поражен, оглушен осколками взорвавшего воздух звука: треск, мир рвется на части, паника, огонь, кровь приливает к лицу, взор туманится, руки трясутся. Они. Они. Так близко, что в суматохе хлопающих крыльев он видел их вытянутые шеи и клювы как у куриц. Он прицелился — собственно, и не целился даже, а просто в спешке потянул за спуск, лишь бы выстрелить, веря в какое — то чудо. Одновременно рядом неуклюже наводил ствол ссутулившийся Виктор. Томаш слышал его выстрел. Его собственный тетерев летел дальше, а другой, перед Виктором, упал. Пес бросался из стороны в сторону, не зная, чьего тетерева хватать в зубы: Виктора или Ромуальда.

Выбрасывая пустую гильзу, Томаш старался переносить поражение мужественно, но ясное небо затянулось трауром, сердце билось сильно, будто после испуга. Он думал (если у него вообще было время о чем-либо подумать), что попадет чудом, что ему это причитается — что ж, сам виноват, в другой раз будь умнее.

Виктор стучал шомполом, заряжая свою развалину.

— Гы до гиг еггё догегёмся (то есть: мы до них еще доберемся), — сказал он тактично, давая понять, что не стоит переживать из-за одного промаха.

Вскоре мрачность Томаша, еще более мучительная из-за того, что приходилось держать фасон, прошла. Будущее манило. Теперь спокойствие, прежде всего спокойствие. Со всех сторон их окружали болезненные седые сосенки, с нижних ветвей которых свисали бородатые лишайники. Ромуальд, наблюдавший за движениями Каро, поднял палец.

— Есть, учуял.

Пес застыл с торчащим вверх хвостом. Они подходили широкими шагами, с ружьями наизготовку. В Томаше билась мольба о помощи.

— Пиль![89]

Каро двинулся вперед, но вновь застыл, гипнотически глядя в одну точку.

— Пиль!

Может, кто-то и способен это выдержать, но он, Томаш, — нет. Пока он решал, что сохранит хладнокровие, послышался треск, словно рвалась ткань, — не такой, как он ожидал, — затем трепыхание, хлопанье низко мелькающих белых крыльев и выстрел Ромуальда.

— Это куропатки. Дай сюда, дай!

Куропатка была бело-коричневая, с ногами в гетрах; снежность крыльев выделялась на фоне остального тела. Искоса поглядывая на сетку Ромуальда, Томаш завидовал, вместо того чтобы радоваться, что познакомился с новым видом и теперь запишет в свою книгу его латинское название.

Однако его утешало, что он не поддался соблазну и сдержался, не отяготив свою охотничью совесть новым промахом. По-прежнему оставалась надежда, и высвобождение ног из пористой массы не вызывало раздражения. После каждого шага вытесняемая из лаптей вода мягко похлюпывала. Они убили гадюку, которую Каро бешено облаивал, поднимая верхнюю губу с выражением человека, съевшего что-то кислое. И — вот оно. Пес выжидал — полно времени, чтобы настроиться на благоразумную бдительность. Медленно, вытаскивая из воды одну лапу за другой, он оглянулся на них: здесь ли, воспользуются ли.

Взрыв. Боже, как легко, как легко, он летит сюда — лишь бы не поспешить. Вот он уже на мушке. Господи, помоги! Выстрел — и Томаш в изумлении, еще не веря, что несчастье случилось на самом деле, видит, как тетерев спокойно летит дальше. Это противоречие между его напряженной волей, мольбой и фактом подавило его окончательно. Ведь в сущности он, как и тогда, был уверен, что все решает таинственная связь между ним и дичью, а меткость прилагается как результат особой благодати.

Прямо возле него упали два молодых тетерева, сбитые дуплетом Ромуальда. Оба были только ранены — есть такой вид ранения, который парализует дичь: ни летать, ни бегать она уже не может, но жива и почти невредима. Томаш поднимал их, а они крутили шеями. Чувствуя себя обязанным сделать хотя бы это, если ничего другого не получилось, он взял их за ноги и стал бить головами о приклад берданки. Это не помогло — они жалобно и тонко кудахтали. Горькое наслаждение, вымещение злобы и в то же время стыд. Впрочем, стыд он подавлял, оправдывая себя тем, что так надо. Он положил ружье, размахнулся и изо всех сил стукнул ими о ствол сосенки. Мало вам? Ладно, получайте еще. И так до тех пор, пока клювы у них не открылись и из них не начали стекать капли крови.

— Отдохнем, пожалуй. Надо бы подкрепиться, а то в животе бурчит. Солнце уже высоко.

Они присели на кочку и принялись за хлеб с творогом, извлеченный Ромуальдом из сетки. Никогда прежде Томаш не сидел рядом с ними вот так — внезапно они стали ему чужими, словно были отделены стеной. Они живут в краю, куда ему вход заказан. Даже Виктор, этот заика Виктор, только что выстрелил и попал. В них есть что-то такое, чего в нем нет. Но разве он не умеет подкрадываться к дичи, разве они его не хвалили? Это какая-то тайна, что Виктор с его неуклюжим видом может, а он не может. С неба лилось безмятежное сияние, парник болота дурманил, ящерки шуршали на своих сухих островках среди лишайников. Томаш делал вид, что в полудреме подставляет лицо солнцу, а печаль катала в нем холодные шары, тяготившие изнутри.

— Что ж ты, Томаш, не стреляешь?

Он не мог. Он знал, что этим только умножит число своих неудач. Что за день! Сейчас все кончится: вот уже впереди виднеется лысый пригорок, откуда окольная тропа ведет в Боркуны, вот они сворачивают на нее. Виктор промазал, но Ромуальд — нет. Однако, когда стайка взлетела прямо там, где начиналась сухая почва, Томаш не выдержал. Ему казалось, что напоследок его должны ждать утешение и награда, что он не заслуживает судьбы отверженного.

Ромуальд с любопытством глядел на его дымящееся ружье и улетающего тетерева.

— Тебе не везло сегодня. Так бывает.

Его слова не отражали всей ситуации. Томаш ненавидел себя за то, что разочаровал его.