Дом, забытый временем

СИНДРОМ ТРИ-МАЙЛ[22]

Каждый раз, расставаясь с Землей, я становлюсь другим. Свою родину я презираю, там царит сплошное лицемерие. Люди притворяются, что любят ближних, на самом же деле сердца их полны зависти, неудовлетворенности и злобы. Ненависть они прячут под масками невинных овечек. Меня нисколько не удивляет, что именно они — и миллионы других столь же отвратительных созданий — были избраны для того, чтобы жить. Мы же, заточенные здесь, на корабле ста-зиса, обречены на смерть. Впрочем, и мы омерзительны: нас объединяет ненависть. Правда, с огромной долей безразличия. Нам все равно. Я ненавижу девушку, которая за нами ухаживает, потому что ей нет дела до меня, и ненавижу пилота, до которого ей есть дело. Но эти чувства заглушает бесконечная апатия.

Я сказал «расставаясь с Землей», и можно подумать, что наш корабль куда-то отбывает. На самом деле это не так. Корабль остается на месте, отбывает Земля. Она совершает ежегодное путешествие вокруг Солнца, и каждый раз мы с нетерпением ждем ее возвращения. Не потому, что нас так сильно волнует ее судьба — просто нам больше нечего делать. На Земле проходит год, для нас — часы. Так работает поле стазиса. Это не путешествие во времени, хотя мы и внушаем себе, что путешествуем: все-таки это лучше, чем просто оставаться на месте, даже если тебе некуда лететь.

Девушка по имени Джун, та самая, что влюблена в пилота, начинает разносить лекарства на железном подносе. Она медсестра и стюардесса в одном лице, и они с пилотом, в отличие от нас, не обречены на смерть. Я дремлю возле черного иллюминатора, Джун подходит и подает мне маленький картонный стаканчик. В нем волшебная капсула, одна из тех, что изобрели ученые во время одного из последних земных путешествий вокруг солнца. У девушки каштановые волосы и голубые глаза. Ее нельзя назвать красавицей, но у нее свежий здоровый вид, и с каждым днем, кажется, она становится все красивее. Наверное, так на нее действует очищенный воздух корабля.

Я проглатываю капсулу, хотя знаю, что эффекта от нее не больше, чем от простой воды. Джун напоминает, что я едва дотронулся до обеда и спрашивает, не голоден ли я. Я качаю головой. Она говорит, что принесет чашку кофе без кофеина, чтобы у меня хоть что-то было в желудке. Я пожимаю плечами. Сомневаюсь, что мне удастся влить в себя хотя бы глоток.

Девушка уверяет меня, что к следующему возвращению Земли ученые наверняка изобретут лекарство для нас, ведь там пройдет целый год. Но я ей не верю. Я знаю: повторится ровно то же, что было в прошлый раз: еще один земной год принесет нам груду бесполезных медикаментов. В предыдущий прилет санитарного корабля я сказал медикам, что они попусту теряют время. Но медики стали доказывать, что я неправ, и клялись, что к следующему прилету лекарство будет готово. «То же самое вы говорили десять лет назад, а воз и ныне там», — усмехнулся я. Но они упорно твердили, что медицинский прорыв непременно свершится, что ждать совсем недолго, ведь для меня десять лет — это всего десять дней. «Алилуйя!» — отмахнулся я, и тогда они фыркнули, что мне все безразлично. «Мне и вправду все безразлично», — ответил я. Они объяснили, что это один из симптомов моей болезни — пациенту все равно, вылечат его или нет. «Это вас надо вылечить, — сказал я. — По-моему, вы все больны».

Мое черное окно — не совсем черное: в нем проплывают светящиеся головастики. Это звезды; замедленное время корабля изменило их форму. Я часто смотрю на них, откинувшись в своем кресле; иногда мне кажется, что они отчаянно извиваются. Головастики плавают, извиваясь, в черном космическом пруду; стремятся куда-то, а попадают в никуда. Так и человечество, отчаянно дергаясь и извиваясь, вечно стремилось попасть из точки А в точку Б, не понимая, что точка Б — та же самая А, только замаскированная. Я никогда не любил человечество, а теперь его просто ненавижу. Какая ирония! Вот мы лежим здесь, полные ненависти, а наши благородные соплеменники на земной орбите, отбросив на время ненависть, сутки напролет ищут панацею от нашей мерзкой болезни. При этом для нас проходят всего лишь часы, когда для них — целый год.

Панацея, магический антиген, волшебная сыворотка. Мы, по сути, помещены в карантин времени, хотя наша болезнь не зараза. «НЕ ПРИБЛИЖАТЬСЯ: КОРЬ, СВИНКА, ВЕТРЯНКА, СКАРЛАТИНА!» Работа соплеменников по нашему спасению была бы трогательной и благородной, если игнорировать, сколько жизней в истории человечества было погублено из-за безразличия, пренебрежения и равнодушия. «Но чьего пренебрежения? — спрашиваю я себя. — Чьего безразличия? Других людей? Но почему кто-то должен быть небезразличным к тому, кто сам полон безразличия и пренебрежения? Как можно ждать от другого того, чего ты сам не можешь ему дать? Безразличие, равнодушие, пренебрежение — неотъемлемые черты человека. У меня нет права ждать помощи, и я никому не обязан помогать. Если ты не готов признать эту истину, ты заслуживаешь смерти». Так я хожу по кругу, споря с самим собой, и ничего не могу доказать; как ни стараюсь, не могу бросить тень сомнения на бескорыстие людей, которые пытаются спасти наши жизни.

— Выпейте, пока он теплый.

Это Джун с моим кофе. Я принимаю чашку из ее руки и ставлю на маленький столик возле кресла-кушетки.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает она.

— Нормально.

— Новых язв не появилось?

— Нет.

— Вы уверены? — Ее забота кажется искренней, но это не так. Она просто строит из себя Флоренс Найтингейл. — Вы не должны ничего скрывать.

— Знаете что? Вы занимайтесь своими делами, а со своими я разберусь сам.

Она смотрит на меня, чуть наклонив голову в сторону. Затем поворачивается и идет в кабину пилота, туда, где находится средоточие ее истинного интереса.

Прямо напротив меня в двойном кресле для супружеских пар лежат Уоррики. Когда-то, без сомнения, они были красивой парой, но язвы, покрывающие их лица, превратили их в парочку прокаженных. У меня пока поражены только живот и грудь, но, похоже, еще одна папула зреет на внутренней стороне бедра. У меня нет ни малейшего желания смотреть на нее, не хочется даже просовывать руку под одежду и проверять, действительно ли она есть. Еще одна язва — еще одна дыра в лодке, которая давно идет ко дну.

Первое время этиологи думали, что папулы и язвы — это новая форма базальноклеточного рака, и не стали проводить анализы костного мозга. Но немногим позже этиолог по имени Юстейс Сиддон настоял на этих анализах и обнаружил аномальные клетки, никогда прежде не встречавшиеся ученым. Клетки попадали в кровоток и быстро распространялись по организму. Новый недуг назвали «Болезнь Сиддона». Все новые и новые случаи регистрировались в разных частях мира. Причина болезни оставалась неизвестной, но ученые США, Великобритании, Франции и Советского Союза, объединив усилия, изобрели сыворотку, которая при своевременном введении уничтожала аномальные клетки и лишала костный мозг способности производить новые. Началась общая вакцинация по всему миру, но сыворотка помогала не всем — на тех, кто заболел первыми, она не действовала. Америка и Советский Союз уже владели технологией изоляции временных промежутков; были сконструированы корабли стазиса, куда, как в лазареты, поместили заболевших — до тех пор, пока не будет открыта более эффективная сыворотка. Корабли стазиса предоставили всем странам, и я не знаю, сколько их сейчас висит в космосе. Может быть, наш — последний. Да и он наполовину пуст.

Глядя в черное окно на звезды-головастики, я мысленно переношусь в земное прошлое. До болезни я был удачливым бизнесменом. Моя компания скупала социальные многоквартирные дома, которые государство в отчаянной попытке сократить бюджетные расходы лишало субсидирования.

Мы ремонтировали здания, приводили квартиры в порядок и затем предоставляли жильцам возможность выкупить свое жилье. В большинстве случаев купить его они не могли, ведь в цену закладывались наши расходы на реновацию и, конечно, наша маржа. В итоге квартиры покупали те, у кого есть деньги, а жильцам приходилось искать себе другое пристанище. Такой бизнес многие называют бесчеловечным, но это несправедливое утверждение: жильцы все равно не смогли бы оплачивать аренду без государственных субсидий, им все равно пришлось бы выселяться, со мной или без меня. Я просто воспользовался ситуацией, за которую никакой ответственности не несу. Так что если кто и бесчеловечен, то не я, а правительство.

Тем не менее, не могу сказать, что руководствовался в жизни благородными принципами. Слово, которое, пожалуй, лучше всего подходит ко мне и таким, как я, — беспринципность. Беспринципность — сама суть свободного предпринимательства. Если в тебе нет цинизма и беспринципности, ты будешь всю жизнь батрачить на того, у кого они есть, и будешь ходить не по широким улицам, а по закоулкам современной цивилизации.

У меня хватит ликвидных активов, чтобы купить корабль, в котором я сейчас умираю, да и все остальные такие корабли. Но я не могу купить то, что сейчас мне нужнее всего: лекарство от болезни, которая меня убивает.

Джун приносит нам сок и желает спокойной ночи. Я лежу в кресле-кушетке и смотри на головастиков за окном. Я знаю, что Джун спит с пилотом. Им оплачивают каждый день и каждую ночь в космосе, им уже начислили выплату за десять лет, хотя провели они здесь всего десять дней. Все, что делает пилот — деактивирует стазис, когда в поле зрения появляется Земля, и активирует поле снова, когда медики покидают корабль. Все, что делает Джун — разносит таблетки и приготовленную робо-шефом еду и еще проверяет, кто из нас умер, а кто еще жив.

Джун и пилоту не надо даже избавляться от трупов — они просто оставляют мертвых в креслах-кушетках до очередного прилета санитарного корабля. Они богатеют с каждым днем, не ударив пальцем о палец. Это возмущает меня до глубины души. Я плачу им из своего кармана, плачу всем Космическим Войскам, таково уж бремя налогоплательщика. Такие, как они, — типичные паразиты, которые сами ни на что не способны.

К санитарному кораблю приписан и владелец похоронного бюро — его помощники забирают мертвых. Он тоже богатеет с каждым днем.

Ночь очень долгая. Я почти не сплю. Утром Джун приносит мне тост, яичницу-болтунью и кофе без кофеина. Смотрит на наручные часы:

— Скоро прибытие Земли. На этот раз вам точно привезут лекарство;

— Сколько нас здесь осталось живых?

— Вы же не лежачий больной. Посчитайте сами, когда в следующий раз пойдете в туалет.

— Вы же знаете сколько. Неужели трудно сказать?

— Я не подсчитывала сегодня утром. Будьте паинькой и съешьте свой завтрак.

Я с трудом проглатываю яичницу, но тост уже не могу осилить. Прихлебывая кофе без кофеина, смотрю в окно на головастиков.

Я понял, почему меня так раздражает Джун. У нее прическа такая же, как у моей жены, и глаза того же голубого оттенка. Даже походка похожа.

Жену я ненавидел. Но не убивал.

Она выбросилась из окна спальни по собственной воле. Почему она так сделала?

Не знаю.

Она покончила с собой ровно за день до того, как в мире произошла серия ядерных катастроф на атомных электростанциях — у нас, в России, во Франции, в Израиле и в Китае. Об этом кричали все телеканалы, поэтому я так хорошо запомнил дату гибели жены. Я уже подал на развод по причине неисполнения супружеского долга. К тому времени она не разговаривала со мной почти год, и я оставил всякие попытки общения. Но мы по-прежнему жили вместе. Как пара идиотов, мы делили общие молчаливые трапезы. Она спала в своей спальне, я — в своей. К счастью, детей у нас не было. Не думаю, что она хотела детей после того, как пережила выкидыш. И я, с тех пор, как воцарилось молчание, перестал думать о детях.

Она не знала, что неисполнение супружеского долга — юридический термин. Не знала, что отчуждение и нежелание разговаривать — повод для развода. И это стало для нее шокирующим открытием.

Но я не верю, что именно из-за него она выпрыгнула из окна.

Мне кажется, она искала во мне скорее не мужа, а отца. Но была и другая, более глубокая причина нашего отчуждения. Она выросла в рабочей среде. Ее отец занимался физическим трудом, так же, как дед, братья и сестры. И она тоже работала, когда мы познакомились — на фабрике шелка, как и ее мать. И все они — и ее мать, и отец, и братья, и сестры, и она сама — думали, что люди должны заниматься физическим трудом, должны работать руками, а тем, кто работает головой, нельзя полностью доверять. Типичная крестьянская философия. Я подозреваю, что каждый заработанный мною доллар она считала отчасти фальшивым. По ее понятиям, как и по понятиям всего семейства, муж должен каждый день ходить на завод, стоять четыре часа у станка, обедать, потом опять стоять у станка, а потом идти домой. А если переработаешь — так это еще лучше. Я как-то сказал ей, что только дураки работают на заводах и фабриках, и, как подозреваю, это стало первым толчком, приведшим нас в итоге к полному отчуждению.

Я иду в туалет и по пути поглядываю на умерших. Но не считаю. Их легко заметить — Джун уже успела прикрепить ярлычки к большим пальцам их ног. Скоро я не смогу ходить сам так далеко. Тогда мне придется вызывать робота-андроида, который принесет утку. И я больше не смогу отойти от своего черного окна.

Когда моя жена еще разговаривала со мной, она объявила, что я зарабатываю, обкрадывая бедняков. Я ответил, что так зарабатывают все бизнесмены, в этом суть свободного предпринимательства, Бедняки, объяснил я ей, изначально обречены на рабство. «Но обкрадывать бедных и стариков нечестно и неправильно», — сказала она, имея в виду тех, кто получал социальное пособие и жил в моих многоквартирных домах. «Старики и бедняки — самая бесполезная ноша на плечах налогоплательщиков, — ответил я. — Кто-то должен их обкрадывать». «Ты сейчас говоришь о моих дедушке и бабушке», — тихо проговорила она. «Да, — кивнул я. — И о твоих двоюродных дедушках и бабушках тоже».

— Смотрите, — Джун останавливается возле меня и показывает на черный иллюминатор. — Земля возвращается.

Если смотреть с нашего корабля, Земля напоминает большого бледного головастика. Луну я тоже вижу. Она — серебристый головастик, и, как и Земля, тоже несется к нам. Внезапно темп замедляется: пилот деактивировал режим стазиса. Земля снова обретает знакомый голубоватый лик, и я даже могу разглядеть человека на луне.

Что ж, будем ждать медиков. И тех, кто забирает мертвецов.

Джун приносит ужин. К обеду я не притронулся, но аппетита нет и в помине.

— Они уже должны быть здесь, — говорю я Джун.

— Будут с минуты на минуту.

— Их корабль уже виден на мониторе?

— Нет, но вот-вот появится. Ешьте ваш ужин.

В памяти снова воскресает погибшая жена. Чем больше я зарабатывал, тем шире становилась невидимая пропасть, разделившая наш дом, и тем глубже жена уходила в себя. Я все чаще проводил выходные с секретаршей. На суде прокурор пытался выставить ее этакой роковой женщиной, хотел убедить всех, что я, не в силах ждать развода, убил жену, дабы жениться на секретарше. Под присягой я заявил, что не имел ни малейшего намерения на ней жениться, и секретарша тоже под присягой подтвердила, что я проводил с ней время только потому, что жена прекратила общаться со мной, и что замужество не входило в ее планы.

Меня признали невиновным.

Сразу после суда у меня начали появляться папулы.

Джун начинает обход со своим подносом. Санитарного корабля так и нет. Но девушка, как всегда, полна оптимизма.

— Нет причины тревожиться, — повторяет она, раздавая капсулы. — Они прилетят с минуты не минуту. И на этот раз точно привезут лекарство.

Позже она приносит фруктовый сок, и я спрашиваю, приходили ли радиограммы, объясняющие, почему санитарный корабль задерживается. Она качает головой.

— У нас небольшие проблемы со связью.

— Вы хотите сказать, радиопередатчик не работает?

— Не уверена насчет передатчика. Мы просто не получаем ответа на наши вызовы. Но я точно знаю, что санитарный корабль прибудет с минуты на минуту.

Джун идет дальше по проходу, и другие пациенты тоже задают ей вопросы.

— Они просто махнули на нас рукой, — говорит одна женщина. Судя по голосу, она давно потеряла надежду.

Я откидываюсь назад в кресле-кушетке и начинаю думать. Неужели ученые действительно сдались? Даже если так, то санитарный корабль все равно прилетел бы с бесполезными лекарствами и новыми порциями лжи. Но корабль не появляется. Значит, причина в чем-то другом.

Я ненадолго проваливаюсь в сон, потом просыпаюсь и смотрю на звезды. Трудно поверить, что совсем недавно они были похожи на головастиков в бесконечном черном пруду. Мне не нравятся звезды. В головастиках, по крайней мере, есть что-то живое. А от звезд веет холодом. Мне совершенно все равно, прилетит санитарный корабль или нет.

Теперь уже совершенно ясно, что корабль не прилетит.

Утро. Джун разнесла завтрак и теперь ходит по салону корабля со своим подносом и капсулами. Закончив обход, отправляется в кабину пилота. Спустя минуту оттуда выходит сам пилот. Он высокий, стройный, ему нет еще и тридцати. Он так и пышет здоровьем, и смотреть на него неприятно.

Пилот поднимает руку, чтобы привлечь к себе внимание, хотя все и так смотрят на него.

— Как вы знаете, — начинает он, — санитарный корабль до сих пор не прибыл, и мы не можем связаться с Землей. Я уверен, ничего серьезного не произошло, но, чтобы выяснить причины, нам придется спуститься на Землю и посмотреть, в чем дело. Вы не почувствуете никакого дискомфорта при входе в атмосферу, и вам нет никакой необходимости покидать корабль. Не тревожьтесь ни о чем — все будет просто замечательно!

Он возвращается в свою кабину, потом оттуда выходит Джун и велит нам лечь в наших креслах. Звезды плывут вверх. Корабль опускается на Землю.

Пилот и Джун выходят из корабля. Мы приземлились посреди большого поля. За окном больше нет черноты, есть синева и зелень, и вдалеке я вижу зазубренные стены города. Неподалеку пасутся коровы — мы приземлились беззвучно и нисколько их не потревожили.

Пилот не задраил люки, и я вдыхаю свежий земной воздух — он так отличается от стерильного воздуха корабля. Только что взошло солнце. На Земле весна.

Я сажусь в кресле-кушетке. Те, кто еще жив, тоже садятся. Мы ждем пилота и Джун. Солнце поднимается выше, но девушка и пилот не приходят.

Я опускаю ноги на пол, встаю и вдруг понимаю, что могу идти без труда. Прохожу в кабину пилота, спускаюсь вниз и выхожу из корабля. Девушку и пилота я вижу сразу — они лежат на земле, их лица посинели. Опустившись на колени, нащупываю на шее пульс у нее, потом у него.

Оба мертвы.

Неподалеку проходит шоссе, но на нем нет машин. И вообще нигде не видно признаков человеческой жизни. Только стаи птиц над головой.

Остальные пациенты выходят из корабля. Я вижу Уорриков. Язвы на их лицах почти исчезли.

Я расстегиваю больничную рубаху, осматриваю грудь и живот — мои язвы тоже начали исчезать.

Воздух как будто наполнен свечением, и каждый вдох возвращает меня к жизни.

Внезапно я понимаю, что город мертв. Большинство людей Земли мертво. И я, кажется, знаю, почему.

Болезнь Сиддона — это прерванная попытка человеческой расы адаптироваться к ядерной эпохе. Если бы не сыворотка, люди преуспели бы в этом, как животные и птицы.

Ядерных ударов не было. Этого даже не понадобилось.

Те, кто действительно был болен, заболели, во-первых, из-за того, что адаптировались слишком быстро, а во-вторых, были отравлены стерильным воздухом стазис-кораб-лей.

Мы унаследовали Землю.

Другие пациенты с корабля тоже догадались, что произошло. Они ошеломлены и не знают, что делать. Я прошу мужчин похоронить пилота, Джун и тела с корабля. В конце поля я вижу небольшую ферму. Ну что ж, на первое время этого достаточно. Я говорю бывшим пациентам, чтобы они начинали переносить все, что может пригодиться, с корабля в мои новые владения. Наконец-то я знаю, кто я на самом деле. Я дважды упал с неба. В первый раз я хорошо потрудился. На этот раз придется потрудиться гораздо лучше.