Дом, забытый временем

ДА БУДЕТ НОЧЬ!

Глубинные течения в космосе — явление редкое, но если одно такое подхватит, можешь смело прощаться с семьей и друзьями, потому что больше их не увидишь.

Течение, утянувшее мой одноместный катер во время маневров 2324 года у Проциона-16, протащило меня примерно через полгалактики. В общем, когда я вынырнул в нормальном пространстве, вокруг не оказалось ни одного знакомого созвездия.

Для протокола: мой серийный номер в системе — КФНЗ-44В-6507323, звание — пилот ракетного катера второго класса, имя — Бенджамин Хилл. До призыва я преподавал в школе.

Должно быть, течение оказалось не без совести, потому как позволило катерку всплыть возле звезды, окруженной шестью планетами. В голову не пришло ничего лучше, кроме как окрестить систему Системой Икс; и я направился к планетам, надеясь отыскать среди них пригодную, где получилось бы прожить остаток лет. Икс-4 показалась вполне сносной: наклон оси — 2,3 градуса, а значит, есть смена сезонов; спектроанализ показал наличие атмосферы земного типа. Еще у планеты имелась луна: огромная, вращавшаяся по такой же орбите, как луна вокруг Старой Земли. Впрочем, в лунах я не нуждался, а потому, удостоив спутник беглого взгляда, направил катер к планете, дабы присмотреться к потенциальному дому.

Примерно четыре пятых поверхности покрывали океаны, среди которых нашелся лишь один пригодный для жизни материк. Небольшой массив суши, от которого подобно рукам и ногам, отходило четыре длинных луча. Прочие континенты, если можно их так назвать, располагались в арктической и антарктической зонах. Если не считать прибрежных территорий, то к теплокровным созданиям они были столь же гостеприимны, как скопление айсбергов.

Что ж, один континент — лучше, чем ни одного. Я стал кружить над материком, и в то же время, словно бы дождавшись, что я, наконец, сделал выбор, сдох ионный двигатель.

Видимо, течение все-таки оказалось бессовестным.

Спасли меня реверсивные двигатели и тормозной парашют. Двигатели позволили дотянуть до поверхности, — пусть и в районе скалистых гор — а парашют позволил мягко приземлиться, так чтобы не сдетонировал боекомплект. Сел я в сумерках и когда выходил из шлюза, на небе как раз показалась луна.

Я сказал «луна»? Оговорился, значит. Технически определение верное, однако при виде этого спутника на ум пришло другое слово. «Человек», а то и «бог». Сейчас уже не вспомню.

Образ человека на лунной поверхности — феномен, знакомый каждому, кто бывал на Старой Земле, а сами спутники с лицами — явление, что встречается не реже хвостатых комет. Если долго и пристально смотреть, то лицо можно увидеть во всем. Однако тут лицо было не на луне, оно было самой луной. Или, точнее, той ее стороной, что была невидима от меня, когда я подлетал к планете. Поэтому, занятый посадкой, я ее проглядел. Целиком же луна представляла собой голову.

В отличие от прославленного спутника Старой Земли, эта луна была молода, чего не скажешь о ее лице. Физиономия старого-престарого человека, — брезгливого хрыча, ненавидевшего планеты, людей, ненавидевшего свет и смех, в общем, ненавидевшего всех и вся. Его угрюмостью был пропитан даже льющийся на планету свет.

Я вернулся на борт и направил на луну один из телескопических прицелов, навел фокус. Лоб оказался плато, брови — лесистыми прибрежными зонами, глаза — морями. Нос — горной грядой, губы — парой пустынных кряжей, бородатые щеки — лесистыми долинами. Подбородок — тундрой, а уши — мезами. Плато-лоб, поднимаясь, переходило в «безволосую» макушку. Атмосфера сглаживала этот вид, но не настолько, чтобы смягчить строгость выражения.

Плато, пара морей, горная гряда, два кряжа, два плоскогорья, палеозойский лес и тундра — занятное сочетание, ничего не скажешь, — однако впечатляющей такая портрет-ность мне не показалась. Я — выходец из продвинутого общества. Но как насчет членов отсталого общества? Вернее расы людей, построивших примитивное селение, которое я заметил, опускаясь на горный склон? Какова была бы — точней, была — их реакция на подобный феномен?

Ответа я не знал, и потому вопрос тревожил меня. Плюнув, я отправился спать. Всю ночь пролежал в полудреме, пытаясь забыть прежнюю жизнь, к которой не суждено вернуться. Наутро собрал кое-какие жизненно необходимые вещи, чтобы точно дойти до деревни, спрятал в карман небольшой ионный пистолет, — так, на всякий случай, — запер люки катера и стал спускаться с горы. Есть люди, которым для насыщенной жизни никого рядом не надо. Так вот, я не из таких.

Как Заратустра, в одиночестве я спускался с горы. Однако в лесу у подножья не встретил старика, собиравшего корни, зато повстречал девушку, купавшуюся в ручье. Признаться, тот спуск дался мне значительно сложнее, чем нынешнее его описание. Местами я шел, местами сползал по камням на брюхе, и это заняло у меня три дня — каждый по двадцать шесть часов, — а львиную долю четвертого я брел по лесу.

Волосы у девушки были золотисто каштановые, но мокрые смотрелись гораздо темнее. Глаза — серые, большие, ярко блестящие; нос — привлекательный; губы — довольно пухлые, а подбородок — с ямочкой. До этой встречи меня одолевали сомнения: вдруг аборигены окажутся негуманои-дами. В архивах есть записи, что на некоторых планетах типа Старой Земли живут отнюдь не представители человеческого разума. Однако при виде девушки все сомнения рассеялись. Если на то пошло, человека она напоминала безусловно; внешне, во всяком случае. Наблюдая за тем, как мелькают над водой ее длинные пропорциональные ноги и изящные руки, я ощущал себя Адонисом, подглядывающим за Венерой. А если сравнение не совсем удачное, то вина в этом полностью моя: если из меня Адонис — так себе, то девушка в ручье — вылитая Венера, да еще какая.

Расположившись в подлеске, я ждал, когда она вылезет из воды, оденется и пойдет домой. Наконец девушка выбралась на берег и начала обтираться грубым хлопковым полотенцем, дрожа при этом на холодном весеннем ветру. Затем натянула хлопковое нижнее белье и расстелила на земле похожий на коврик отрез непонятного материала, легла на него и завернулась так, что наружу остались торчать только ее голова с плечами да лодыжки. После чего с трудом встала на ноги. Сексуальности в ней теперь было, как в дымоходе. Казалось, уже ничто не нанесет большего урона ее женственности. Как бы не так. Девушка натянула бесформенное серое платье, укутавшее ее с шеи до щиколоток и сделавшее похожей на серый конус. Так оживший дымоход превратился в оживший вигвам.

Наконец, надев пару грубых башмаков, она извлекла из объемистых недр серого платья гребень и принялась расчесываться. Волосы ниспадали ей на спину, до самой поясницы; уж не знаю, как девушка умудрилась расчесать их по всей длине, да еще уложить в узелок размером не больше бильярдного шара. Однако она и причесала и уложила, а после водрузила на голову чепец под стать платью, да еще скрывший половину лица. Так она преобразилась до неузнаваемости, но к счастью — или к несчастью, тут уж как посмотреть — у меня хорошая память.

Тропинка, по которой ушла купальщица, начиналась у противоположного берега ручья. Я дождался, пока девушка скроется в чаще, перешел вброд ручей и рысцой побежал ей наперехват. Опередив девушку, вышел на тропинку и лег, сделав вид, что упал. Трюк исполнить оказалось не так уж сложно: три дня спуска по горному склону и три четверти местных суток в лесу вымотали меня изрядно. А спринт так и вовсе чуть не угробил.

Одним глазом я приглядывал за дорогой — на тот случай, если вид моего беспомощного тела вызовет не совсем ту реакцию, на которую я рассчитывал. Зря волновался: едва выйдя из-за поворота и увидев меня, девушка обратилась живым и неустанным воплощением заботы; она налетела на меня, как вихрь и сама женская нежность. Упав на колени рядом со мной, — тот еще подвиг, в ее-то одежде, — она потрогала мой лоб. Приложила ухо к груди и послушала, как бьется сердце. Все это время я подглядывал за ней, чуть приоткрыв глаз. Наконец открыл оба глаза и приподнял голову, посмотрел ей в лицо. В этот момент мы с ней едва носами не терлись.

— Pervitu es lliren? — спросила она, резко выпрямившись.

Я сел. Изложить легенду: якобы я покинул деревню (раз есть одна, должны быть и другие), как-то там утратил память и заблудился в лесу — оказалось непросто. Пришлось импровизировать: объясняться знаками, которые я изобретал на ходу. Но в конце концов я справился и был вознагражден теплым взглядом, исполненным сочувствия и понимания. Девушка помогла мне встать и указала вдоль тропы в сторону деревни. Такими же придуманными на ходу жестами объяснила, что мне надо идти с ней и у нее дома обо мне позаботятся. Она даже хотела плечо мне подставить, однако я, хоть и шкурник, доверием женщин не злоупотребляю.

Мы медленно брели по тропинке, и она то и дело бросала любопытные взгляды на мою грязную космофлотскую форму. Оставалось надеяться, что мой наряд не сильно отличается от мужской одежды аборигенов. По-видимому, так оно и было: довольно скоро любопытство девушки угасло. Постепенно тропинка превратилась в широкую, изрытую колеями дорогу. Судя по следам, тут проезжали фургоны, запряженные конеподобными животными. Вдоль пути журчал ручей, на противоположном берегу которого, в подлеске, мелькали дикие звери. На стволах некоторых деревьев были вырезаны непонятные письмена. Кругом пели птицы, и вечер полнился их сладостным хором. В тенистых участках еще лежал снег… Что-то рановато моя спутница решила искупаться в ручье.

Постепенно тени удлинялись, и, судя по тому, как моя провожатая ускорила шаг, она торопилась добраться до дома еще засветло. Заметно похолодало, и мне показалось, что я понял, в чем причина спешки. Однако действительно я все понял, когда стемнело. Девушка упала на колени, прямо посреди дороги, и склонила голову. Она боялась.

Боялась дурацкого спутника, взошедшего на небе.

Тогда я тоже поспешил упасть на колени. Молиться, — позже я выяснил, что просила она о прощении за то, что оказалась после захода солнца за пределами селения да еще в компании мужчины, с которым не была помолвлена, — я не собирался, однако вышло так, что этот жест пришелся кстати. Минуло несколько мгновений, и девушка поднялась с колен, взглянула на меня с благодарностью.

Я тоже встал, а перед тем, как мы продолжили путь, украдкой взглянул на горноносого старикашку. К тому времени его привычки были мне известны, а именно траектория и скорость движения по орбите, и я знал, что каждые сутки он встает и заходит в одно и то же время, не претерпевая никаких фазовых изменений. На сей раз взгляд бога мне не понравился. Кстати, было что-то в этой хмурой физиономии знакомое. Где-то я ее видел… Конечно же! Вылитый Яхве с потолка Сикстинской капеллы.

Деревня появилась внезапно. Она располагалась на берегу небольшого озера. В ней было тысячи три домиков, разделенных улицами и переулками, достаточно широкими, чтобы на них могли разъехаться телеги средних размеров. Если не считать полудюжины крупных, похожих на фабрики построек на просторной опушке у окраины поселения, то все дома выглядели одинаково. Поэтому будет достаточно описания дома, в который меня привела девушка: первый этаж, примерно десять на десять метров, был обшит тяжелыми досками. Его фасад отличался от остальных трех сторон парой квадратных окон и плотной прямоугольной дверью. От улицы дом отделял небольшой участок земли. Второй этаж представлял собой голые, не покрытые гонтом, стропила и обрешетку: несколько крутых двускатных пиков. Однако, внимательно присмотревшись, я различил, что кровля — стеклянная и сквозь нее видна просторная комната. Стены и потолок в ней заменял один большой световой люк. Вдоль дальней стены тянулась, проходя прозрачную крышу, каменная печная труба, а над ней курилась тонкая струйка дыма.

Открыв дверь, девушка вошла в дом. Как и второй этаж, первый состоял всего из одной комнаты — довольно, впрочем, удобной. Она служила сразу и гостиной, и столовой, и кухней. Кухонная зона размещалась у дальней стены и была оборудована большим каменным очагом, где на дровах вяло горел огонь. Рядом с очагом вдоль стены поднималась лестница и через люк уходила на второй этаж. Обеденная зона состояла из круглого деревянного стола, деревянных стульев да угловатого шкафа, заменявшего одновременно и буфет, и сервант. Гостиная казалась столь же удобной, как и зал ожидания в космопорту третьего класса: длинная деревянная лавка, деревянное кресло и деревянный столик, на котором помещался единственный источник света в комнате — примитивная керосиновая лампа со стеклянным колпаком. У столика имелся нижний уровень — полочка, присобаченная к ножкам в метре над голым деревянным полом — и на нем лежала толстая книга в черном кожаном переплете. Что это за книга и о ком, точнее, о чем, мне объяснять не пришлось.

На кухне женщина в чепце-маске и платье-вигваме помешивала что-то в бокастом чугунном котле. В гостиной сидел мужчина в черных облегающих брюках и черном же сюртуке. Положив на колени гроссбух, он делал пометки.

Когда мы вошли, оба уставились на нас. А стоило девушке произнести несколько слов, как мужчина с женщиной бросились ко мне. Мужчина, высокий, худой и бородатый, примерно вдвое старше меня (мне тогда было двадцать девять), выглядел так, словно утратил последнего друга. Женщина, несколько моложе его и почти такая же худая, тоже выглядела так, словно утратила последнего друга. Взглянув на девушку, я только сейчас заметил в ее глазах меланхоличное выражение и понял: да ведь она тоже выглядит так, словно утратила последнего друга. И чего мне на горе не сиделось?

Мужчина жестами пригласил мне прилечь на лавку, а сам выбежал из дому. Пока он отсутствовал, девушка извлекла из недр платья-вигвама корзинку зелени — теперь ясно, зачем она уходила из деревни, — и поставила на виду на буфет-сервант. Затем преснула немного содержимого котла в плошку и, подойдя ко мне, собралась кормить с ложечки. Тогда я немного пристыженно сел и, забрав у нее плошку и ложку, принялся кормить себя сам. Вкус у еды был постный, однако после четырех дней на флотском пайке он показался мне почти изысканным. Я съел все до капли. К тому времени вернулся хозяин дома в компании другого мужчины, тоже высокого, худого и бородатого, одетого в те же облегающие черные штаны и сюртук до колен. На плече у него висела кожаная сумка, в каких американские первопоселенцы носили рожок с порохом. Но в сумке оказался вовсе не рожок с порохом, там были сушеные корешки. Мужчина передал их хозяйке дома, она сложила все это дело в другой котелок, поменьше, залила водой и поставила на огонь. Если я не ошибся, то мне готовились дать порцию местного весеннего тонизирующего напитка, повышающего уровень железа в крови.

Волей-неволей я задумался: какого уровня тут медицина и практикуется ли кровопускание? Похоже, нет. Опустившись в предоставленное хозяином кресло, второй бородач ограничился тем, что ощупал мой лоб, заглянул в каждый глаз, а потом, прищурившись, в уши. После этого надел сумку обратно на плечо, сказал несколько слов и был таков. С несказанным облегчением я улегся обратно на лавку.

Накрыли на стол, и семейство: муж, жена и дочь (если я правильно понял их родство), сели ужинать. То есть сели они не только для еды, хотя трапезе и отводилась некоторая роль; сев за стол, они стали молиться. Муж выступил за главного, и речь его заняла чуть ли не полчаса, и все это время обе женщины неотрывно смотрели в круглую столешницу. Тогда я еще не знал, что круглая столешница символизирует лик луны, зато понял, что молитва обращена к божеству, которое воплощает эта самая луна. Лица у хозяев были такие, будто остывающее рагу могло загадочным образом исчезнуть прежде, чем они сумеют взяться за ложки. А судя по тому, как они быстро проглотили ужин, страх этот сохранился и по окончанию молитвы.

После ужина хозяйка убрала со стола и занялась мытьем посуды. Хозяин вернулся в гостиную к своему гроссбуху, а дочь озаботилась помешиванием варева во втором котелке. Через некоторое время она налила немного зелья в чашку, поднесла мне и показала, что это мне нужно выпить. Я неохотно выпил. Отвар по вкусу напоминал смесь вареной росички и коры пекана.

Далее на повестке дня был сон. Девушка взяла вторую керосиновую лампу, зажгла ее и повела меня на второй этаж. И это обстановку внизу я считал безумной! Комната на втором этаже напоминала парник. Да, цветов и овощей тут не было, но не было и мебели. Я разглядел три матраса и большой деревянный ящик. Из него, правда, девушка достала четвертый матрас и расстелила его у основания одной из прозрачных стен; затем все из того же ящика извлекла два одеяла и подушку, которая, как мне показалось, была набита стержнями от кукурузных початков, и вручила все это мне.

Оказалось, что мне не казалось, и подушка правда была набита стержнями от кукурузных початков. Как и матрас. Впрочем, я настолько устал, что уснул бы на чем угодно, и, когда девушка ушла вниз, прикрыв за собой люк, я блаженно растянулся и укрылся одним из одеял по самый подбородок. Глянул вверх и увидел смотрящего на меня старика-горноноса. К тому времени он успел высоко взобраться на небосклон, что, впрочем, ни капельки не смягчило его сурового вида. Смотрел он на меня все так же мерзко, как и прежде. Боженьки, подумалось мне. Да он же видит, что творится под крышами в этом городишке! Неужели поэтому тут все кровли и стены вторых этажей прозрачные?

Я в голос рассмеялся:

— Да ты и впрямь запугал этих бедных овечек до беспамятства, а, старичок? Меня не напугаешь — нисколечко, — так что глазей сколько влезет, и черт с тобой!

Я закрыл глаза, а когда открыл, то увидел, что старик исчез, а в небо поднимается его дед, солнце.

Задание «восстановить мою память» хозяин поручил дочери. Так я оказался в еще более комфортных условиях для изучения местного языка и не только. Как видите, небольшая скрытность порой приносит неплохие дивиденды. Да, я мог бы захватить деревню, паля направо и налево из ионного пистолета, и провозгласить себя Вождем по праву технического превосходства, и, может даже, добился бы успеха. Но предполагаемые подданные никогда не приняли бы меня, а что еще важнее, я не понимал бы их по-настоящему. Единственный способ познать расу — выяснить, что заставляет функционировать их культуру, а единственный способ выяснить, какова движущая сила культуры, — познать ее изнутри. Незнакомцу люди никогда не выдадут свои сокровенные тайны, сколько ты их ни впечатляй. В моем же случае я притворился членом изучаемой расы, и этот непреодолимый барьер исчез, и для меня не осталось тайн по той простой причине, что мне ничего как бы и не раскрывали. Я хотел узнать как можно больше, ведь нельзя действовать внутри данной культуры в полную силу — и неважно, насколько ты ее превосходишь, — если ты не понял культуру от и до. И наоборот, когда изучишь культуру досконально, то сможешь действовать, оставаясь в ее рамках, и добиться чего пожелаешь.

Первым делом я выяснил, что мою купальщицу зовут Угла Фирреннха. Впрочем, именовать ее подобным нелепым звукосочетанием я не собирался. На наш язык имя Угла переводится примерно как «непорочность», а фамилия Фирреннха — «кузнечное дело». Получалось «Непорочность Смит». Не собирался я называть настоящими именами и прочих обитателей планеты Икс-4, как и использовать местные топонимы. Думаете, я позволяю себе неуместную вольность? А вот вам три топонима, взятых наугад: Тити-тикноттофунгилилибус-Ренла, Седисфоппентоттен-Харгг и Фреддираппропполандис. Сравните их с нашими эквивалентами: мыс Небесный, озеро Синее и Чистота.

Чистотой — выяснил я вторым делом — называлась деревня, где жила Непорочность. Это был один из четырех крупных городков на внутренней территории Совершенства, материка (для местных — «мира»). Остальные три городка носили названия: Праведность, Искренность и Вознесение. Кроме поселений в глубине континента, имелись шесть крупных поселка на побережье: Правда, Благоразумие, Прямой-И-Узкий-Путь, Осмотрительность, Добродетель и Смиренность. Континентальные города служили центрами фермерского хозяйства, лесозаготовительной промышленности и шахтерства, а прибрежные — рыболовной промышленности.

Год на Икс-4 состоял примерно из трехсот двадцати дней. Денежным стандартом на Совершенстве служила платина. Отца Непорочности звали Возвысься, а мать — Старательность. Возвысься руководил кузней на окраине городка, а в дополнение к основному занятию был — как и прочие женатые мужчины — еще кем-то вроде патриарха, в обязанности которого входило учить, проповедовать и в редких случаях даже отправлять правосудие. Большую часть времени его власть не выходила за пределы стен собственного дома, однако патриархи отвечали за моральный и интеллектуальный уровень Чистоты. Возвысься вместе с остальными помогал в делах семьям, оставшимся без мужа. Случались вечера, когда его не было дома. В такие дни ужин — единственный формальный прием пищи — оставался нетронутым до его возвращения, ибо трапеза за столом Небесного Наблюдателя была немыслима, если прежде не произнесли молитву о Разрешении. Обязанность эту мог исполнить исключительно патриарх.

Все это подводит нас к теме зловредного старикашки в небе. История, рассказанная Непорочностью, — после того, как я выучился местному языку — звучит примерно так: тысячи лет назад Небесный Наблюдатель взобрался на облака, не имя иного занятия, кроме как гордо созерцать сотворенное им Великое Море, дабы видеть в нем свое отражение. Тогда у него еще было тело, и тело это было воистину прекрасно; Небесный Наблюдатель несказанно гордился им и не скупился на заботу о нем, дабы оставалось оно прекрасным вечно — в свете Великой Лампы, которую он же и сотворил, повесив затем в небе. Но однажды явился его заклятый враг Незаслуживающий Жизни, и разразилась тогда в небесах великая битва, подобных которой мир не знал и не узнает. Незаслуживающий Жизни вооружился могучим клинком, тогда как Небесный Наблюдатель презирал всякое оружие и дрался голыми руками. Сражение продолжалось годы, века. Наконец Незаслуживающий Жизни понял, что встретил равного себе, и прибег к коварству: наклонил меч так, что свет Великой Лампы, отразившись от клинка, угодил в глаза Небесному Наблюдателю и ослепил его на мгновение. Великий меч описал дугу и обрушился на шею Небесного Наблюдателя, почти срубив ему голову. Мгновение казалось, что исход битвы ясен, бой закончен. Однако все обернулось не так. Иной признал бы поражение, но только не существо разряда Небесного Наблюдателя. Рискуя лишиться головы окончательно, набросился он на Незаслуживающего Жизни, стиснул его исполинскими руками и порвал в клочья. Клочья эти потом зашвырнул в дали вышние, где они сделались звездами. Клинок Незаслуживающего Жизни он переломил о колено и забросил половинки на восток и запад — так, чтобы до окончания веков всякий мог лицезреть пролитую им кровь, когда вставала и садилась на небосклоне Великая Лампа. Однако сей подвиг стоил Небесному Наблюдателю остатков жизни: голова, что висела на двух, а то и вовсе одном сухожилии, отделилась от шеи. Но потом случилось странное: не голова упала в Великое Море, а тело. Голова же осталась висеть в небе. Стоило телу упасть в воду, как оно тотчас утратило великолепие и обратилось глиной. Зато голова великолепия нисколько не утратила; напротив, сделалась краше, ибо в ней сосредоточилась сущность Небесного Наблюдателя. Со скорбью взглянув на свое некогда прекрасное тело, решил он до конца времен присматривать за ним, дабы не случилось какого вреда. И создал Небесный Наблюдатель крохотных существ, по бывшему образу и подобию своему, и поручил им стражу над плотью своей. Одно из тех существ стало любимцем Небесного Наблюдателя и получило прозвище Маленький Наблюдатель. Вместе они составили договор, по которому Небесный Наблюдатель позволял людям жить и процветать на плоти своей, а те в обмен на его милость не должны были таиться от его бдительного ока и жить без греха, то есть не совершать деяний, вредящих достоинству священного и бесполого тела Небесного Наблюдателя. Люди согласились на такие условия, и Маленький Наблюдатель от их имени подписал договор.

Я невольно задумался, какую религиозную космогонию или какой договор придумал бы Маленький Наблюдатель и его приспешники, если б на лице бога играла улыбка. Впрочем, можете смело прозакладывать свои космоботы, что этими мыслями я с Непорочностью делиться не стал. Вместо этого я признался, что история звучит для меня знакомо — в некотором смысле, это было правдой — и что память, похоже, начала восстанавливаться.

Мы возвращались с ручья, у которого я впервые встретил Непорочность и у которого мы собирали съедобную зелень. Сами понимаете, я ни словом не обмолвился о том, что бывал у ручья прежде и что сидел в подлеске, пока Непорочность плескалась в воде в чем мать родила.

— Хорошо, что твой разум проясняется, Бенджамин, — сказала Непорочность. (Взяв свои имя и фамилию, я назвался буквальным их переводом: Стремись-к-Совершен-ству.) — Отец твердит, что с радостью взял бы тебя в подмастерья, когда б не твоя поврежденная память. Он с нетерпеньем ждет вестей о полном твоем исцелении.

Значит, все идет по плану.

— Я хоть и не помню, какой из десяти городов мой родной, — отвечал я, — и не могу вспомнить многое другое, но думаю, что отцу пора взять меня на работу. Мне не терпится отплатить за гостеприимство. А тем временем ты продолжишь мое образ… лечение по вечерам.

— Ну разумеется, Бенджамин.

В этот момент на дороге показался фургон, запряженный небольшими, но крепкими лошадками. Когда он проезжал мимо, Непорочность сделала замысловатый реверанс в сторону возницы — поджарого бородатого мужчины лет тридцати-сорока, с темной бородой и строгими карими глазами. Тепло улыбнувшись девушке, он одарил меня недобрым взглядом и поехал дальше.

— Твой знакомый? — спросил я.

Чепец скрывал ее щеки почти полностью, но даже так у меня возникло стойкое впечатление, что Непорочность залилась румянцем.

— Это Мужайся Димити. Мой… суженый.

Я так и вытаращился на нее.

— Да он тебе в отцы годится!

— Так ведь это делает мне куда большую честь. Всякая девушка мечтает выйти замуж за мужчину много старше себя, способного обеспечить ее не хуже, чем родной отец. Бенджамин, тебе и правда еще многое предстоит вспомнить.

И правда, многое.

— Давно ты ему обещана? — спросил я.

— С тех пор, как он просил моей руки, а мне тогда сравнялось девять.

Я все гадал, как мужчины в этом обществе способны выбирать себе невест, когда обычай требует от девочек старше десяти заворачиваться в коврики, вигвамы и чепцы-маски, и вот теперь все понял.

— И долго еще тебе ожидать замужества?

— Год. К тому времени я как раз достигну брачного возраста.

— И уже ничто не отменит решенного?

— Лишь неудача в делах моего суженого, если выбранное им предприятие — производство одежды для женщин — потерпит убытки. Но и этого будет недостаточно, если убытки не сделают его беднее моего батюшки.

— Гм-м-м… Я так понимаю, успех твоему суженому сопутствует немалый.

— Да, он один из богатейших мужчин в Чистоте, а кроме того самый набожный и чистый. Ибо лишь тем, кто праведно идет по жизни в свете Небесного Наблюдателя, сопутствует финансовый успех.

Старая добрая этика протестантов, подумал я, а вслух сказал:

— Скажи правду, Непорочность, ты правда хочешь за него замуж?

Она вдруг как-то уж больно сильно заинтересовалась дикими цветами, что цвели у дороги.

— Я… считаю, этот союз будет выгодным и правильным.

— Так я и думал. Что ж, чем скорей я стану трудиться у твоего отца, тем лучше.

Не зная ничего о моих планах, девушка приняла смену темы совершенно естественно, и больше мы о ее замужестве по дороге в город не заговаривали. А со следующего утра я отправился работать в кузню. Это было крупное дощатое строение с отверстиями в потолке — для отвода жара и чада. Кузня стояла на широкой опушке посреди леса, чуть поодаль от берега озера. Горны здесь были устроены до смешного просто, как и сам рабочий процесс. Вот так средний представитель технически развитого общества и не находит проблем на пути продвижения в обществе, где техника находится в стадии эмбриона. Впрочем, сразу показывать все фокусы я не спешил. Вместо этого стал вводить тут и там маленькие новшества — с одобрения Возвысься, разумеется, да и сам, когда очередное изменение повышало производительность и качество продукции, притворялся удивленным не меньше, чем хозяин кузни. Кроме меня, работал там еще один подмастерье — смекалистый парнишка по имени Служи-Утешением Мидоус. Вскоре мы с ним выполняли всю работу за половину отведенного хозяином срока. Это приблизило момент, которого я терпеливо ждал. Возвысься теперь был морально готов, и я скромно обратился к нему: а не употребить ли нам свободное время на постройку крыла? — с тем умыслом, чтобы устроить комбинат: кузню с литейным цехом. Начать производить собственную сталь. О конечных планах я не сказал, потому что сталь, как таковая, была еще неизвестна на Совершенстве. Тем не менее, Возвысься за идею ухватился и велел закупать необходимые материалы. Мы со Служи-Утешением занялись строительством.

Я вовсе не претендую на лавры плотника или каменщика, равно как и на лавры инженера, однако получив общее образование на Новой Земле, знал об этих ремеслах достаточно много, чтобы без проблем соорудить небольшой сталелитейный цех. Когда пришла пора закладывать печь, — самый важный этап проекта — я не стал мудрить. Не только потому, что не мог построить современную электропечь, но и потому, что просто еще не «открыл» электричество. Более того, я не собирался «открывать» его еще какое-то время. Все же Совершенство пока не доросло до таких радикальных инноваций. Преподнеси я вдруг, на ровном месте, таковую, мой подвиг сочли бы действием колдовской природы. Народ решил бы, что я — из приспешников Незаслуживающего Жизни, чьи разрозненные части, если верить молве, порой влияют на тех, кто живет не столь уж праведно в свете Небесного Наблюдателя. Нет, я предпочел не высовываться и выбрал небольшой бессемеровский конвертер. Для работы хватило за глаза. Потом я еще немного припудрил им мозги, начав работать с маленькой доменной печью, а после — с набором маленьких ковшей, после чего опробовал скромный прокатный стан, материалы для которого изготовил сам — при помощи расторопного Служи-Утешени-ем, — и нагревательный колодец. И наконец, при помощи все того же Служи-Утешением, просто идеальной правой руки, соорудил простой формовочный пресс и изготовил несколько болванок приемлемого качества. Тем временем я наладил поставку сырья, и через неделю «Возвысься Смит и Ко», к ужасу владельца, начала производить горшки и сковородки из нержавеющей стали. По сравнению с ними, чугунная утварь на рынке смотрелась убого. Старик выделил мне долю в предприятии в размере десяти процентов, и я продолжил двигаться по намеченному пути.

Убрать Мужайся Димити с горизонта было лишь частью моего плана и далеко не главной. Тем не менее я решил, что чем скорей избавлюсь от него, тем лучше, и следующим моим шагом стало строительство текстильной фабрики. После окончания строительства я оснастил ее самым передовым оборудованием, какое только смог собрать. И хотя по стандартам Новой Земли станки были отнюдь не современными, по меркам Совершенства они стали прорывом.

Едва я наладил поставки хлопка из Прямого-И-Узкого-Пу-ти — самого южного из внутренних городов материка, — как завертелось производство женской одежды по ценам вполовину рыночных. Треть женщин Чистоты, включая Непорочность, перешли работать ко мне. У старины Мужайся не было ни одного шанса, и вскоре предприятие «Димити и Ко» закрылась навсегда. Как-то я встретил соперника на улице… до сих пор ношу шрамы от двух дырок, что он прожег во мне взглядом.

За три месяца до намеченной свадьбы Возвысься сам расторг помолвку: не отдам-де дочь за нищеброда. Этим решением он практически записал Непорочность в старые девы — точней, записал бы при обычных обстоятельствах, поскольку ни один из годных женихов Чистоты не стал бы свататься к девушке, чьих физических данных не ведал. Даже если найдется человек-другой, способный вспомнить, как выглядит Непорочность, не будучи завернутой в коврик и платье-вигвам, он скорее всего уже будет связан помолвкой. В общем, вы поняли: путь я себе расчистил.

Впрочем, я не торопился воспользоваться преимуществом: оставалось еще несколько невыполненных задач. Вы, небось, подумали, что я удовольствуюсь десятипроцентной долей в прибыльном сталелитейном предприятии и стопроцентной — в успешном текстильном? Как бы не так. Мужчины не потому прозябают в середнячках, что им не хватает воли; мужчины прозябают в середнячках оттого, что не могут в своем развитии обогнать цивилизацию. В родном мире я и правда был мелкой сошкой; в этом же, благодаря удаче и образованию, с легкостью мог стать царем горы. На родине мне, может, и приходилось довольствоваться низкооплачиваемым трудом учителя, а с приближением войны стать пилотом второго класса на Звездном флоте Новой Земли, зато в этой цивилизации мириться ни с чем не приходилось. В этой цивилизации я мог подняться на самый верх — при условии, что стану держать нос по ветру и не выходить в делах за навязанные верой рамки.

Религиозные структуры типа Священного долга перед Небесным Наблюдателем просто созданы для того, чтобы в них правили оппортунисты вроде меня. Рецепт подъема прост. Сперва подаешь себя как верующий, богобоязненный член социума, затем навешиваешь на все свои достижения ярлык божьей милости, держась все это время строго на пути праведности. Откладываешь каждый грошик, платишь работникам как можно меньше и демонстративно раздаешь мелочь детям. Люди, поклоняющиеся эгоистичным богам, любят, когда с ними обращаются как с грязью; они обожают, когда о них вытирает ноги какой-нибудь нувориш. При условии, что упомянутый нувориш не замарал ноги во грехе. Я же свои старательно держал чистыми.

Я «изобрел» двигатель внутреннего сгорания, а вскоре — и первый на Совершенстве автомобиль: «холмопроходец». И снова я не стал мудрить, собрал простенький агрегат, приспособленный для местных улочек и проспектов, легкий в управлении: надо — завел, надо — заглушил. К тому времени я обзавелся дюжиной помощников под наблюдением Служи-Утешением, которые в свою очередь обзавелись своими помощниками. Довольно скоро у меня заработал штамповочный завод, а потом и сборочный цех. Отсутствие электричества, конечно, здорово мешало, но люди Совершенства еще не достигли той ступени развития, которая позволила бы им спокойно принять его. Я решил немного повременить с «изобретением» электричества. Пусть люди привыкнут к авто, а уж потом я облагодетельствую их переменным током — и всем, что к нему прилагается.

Следующим моим проектом стала компания по строительству шоссе. В идеале следовало построить их еще до того, как я начал производить и продавать машины, однако требовалось взымать налоги с людей, которые станут этими шоссе пользоваться. А чтобы люди согласились терпеть подобное непотребство, нужно, чтобы они эти шоссе захотели. Вот я и начал с продаж автомобилей. Для начала сборов я — при поддержке Возвысься Смита — надоумил других патриархов создать Совет десяти городов. Каждый из населенных пунктов выбрал своего представителя, а после Возвысься — которому я помог выиграть выборы в Чистоте — собрал их в здании Капитолия. Его я возвел в Искренности, расположенной ближе всех к центру материка. Убедить собрание в необходимости соединить города дорогами «с жестким покрытием» труда не составило, а вот убедить их профинансировать это самое строительство за чет налогов из карманов электората оказалось делом нелегким. Но, как и в предыдущем случае, едва я начал, как покорил их, ведь патриархи не хуже меня знали: если люди хотят ездить на машинах за пределами городов, придется заплатить за роскошь из собственного кошелька. Утвердили закон, запустили систему налогообложения, и она стала собирать для меня необходимые средства.

Первую линию шоссе я провел от Чистоты до Праведности, потом соединил Праведность с Искренностью, а Искренность — с Вознесением. Соединяя Искренность с Пря-мым-И-Узким-Путем, я создал истинный шедевр, а после связал и прибрежные города. И наконец вернулся из Правды и Смиренности — самого восточного и самого западного из прибрежных городов — обратно в Праведность и Вознесение соответственно. В качестве последнего штриха протянул шестирядную платную магистраль из Вознесения до Чистоты и продолжил ее через лес — в направлении горы, на которой оставил катер, до густой чащобы, на месте которой в будущем планировал построить лесопилку.

Видели бы вы, как люди пристрастились к ровным дорогам. Какое-то время мне даже казалось, что я построю собственные Соединенные Штаты конца XX века. Точней, я надеялся на это, ведь на нечто подобное и нацеливался в самом начале, однако ничего не вышло. Люди Совершенства не ездили чисто ради удовольствия. Дорогами пользовались исключительно тогда, когда нужно было перевезти себя из точки А в точку В или наоборот, либо же когда требовалось переместить между вышеупомянутыми точками какие-нибудь материалы или товары. Именно этот момент в развитии и открыл мне глаза на один аспект моего дивного нового мира, который я поначалу проглядел: необходимость в механических грузотранспортерах. Собрав помощников, я внес кое-какие изменения в работу заводов по производству дорожно-строительного оборудования и запустил линию тягачей и автофургонов. Дабы осветить путь, сам занялся грузоперевозками, сколотив на этом скромное состояние, и вот уже мне не хватало мощностей для производства тягачей и фургонов. Не беда: я построил еще один завод. Вскоре шоссе пришли в негодность. Тоже не беда: я просто уведомил Совет десяти городов, что надо бы начать строить новые. Запустил автомобильное предприятие в Праведности, один заводик в Благоразумии и еще один — в Осмотрительности. Организовал нефтеперерабатывающую компанию — на замену работавшей как придется нефтяной вышке в Вознесении. По всей стране открыл сети станций техобслуживания, придорожных закусочных и мотелей. Наконец-то над Совершенством взошло солнце технического прогресса, и на подходе было тысячелетие эволюции. Если сомневаетесь, вам хватило бы одного взгляда на небо во время утренних и послеобеденных пробок на дорогах — там висел смог.

Пришло время «открыть» электричество, и я «открыл» его.

В общем, к тому времени, как я посватался к Непорочности, я занимался всеми видами производства, какие существовали в этом мире. Мне исполнилось тридцать два года, и я был богатейшим человеком на материке. Возвысься и Старательность возражать не стали. Да что там, они сами чуть не бросили мне на колени драгоценную дочурку. Прошел особый добрачный период в полгода, затем не кто иной, как сам Возвысься, свершил над нами обряд в фамильном имении. Конечно, я к тому времени обзавелся собственным домишком: чуть больше стандартного жилища со стеклянной крышей. После свадьбы мы с Непорочностью по обычаю удалились в лес, где большую часть брачной ночи провели, завернувшись в ее подъюбник-ков-рик, под покровом древесной кроны. Ближе к утру вырезали на стволе дерева свои инициалы, чтобы сохранить его за собой; затем, взявшись за руки, вернулись домой. Расстелили матрасы у противоположных стен и проспали остаток ночи. Несколько раз, просыпаясь, я видел этого мерзкого старикашку в небе. Он таращился на меня сквозь прозрачную крышу, словно знал, что произошло в лесу под сенью нашего дерева.

Мы прожили в браке почти год, когда начался спад. В таком повороте дел ничего загадочного не было: люди прикупили все необходимое, а товары еще морально не устарели. Оставался еще где-то год. Я и не расстраивался, поскольку был готов к такому повороту. Я приступил к выпуску предметов роскоши, дабы помочь моему дивному новому миру преодолеть первый экономический барьер. Не прошло и недели, как мои точки сбыта уже ломились от всевозможных электроприборов и развлекушек. Я удобно устроился в мягком директорском кресле и готовился пожинать плоды собственной предусмотрительности.

Однако плодов так и не последовало.

Поначалу я не мог поверить, когда стали звонить мои продавцы (телефонные линии я провел в качестве приятного бонуса к электричеству) и сообщать, что новые товары не продаются. Но ведь доказано: человек приобретает предметы роскоши, даже когда это ущемляет его в плане приобретения предметов первой необходимости. Однако мои потребители — состоятельные люди, закупившиеся всем необходимым, но еще не ведающие, что техника обречена на износ и поломку, — наотрез отказывались покупать нечто несущественное. Я недоумевал: что с ними такое? — и отправился с проверкой по точкам сбыта, опросил десяток выбранных наугад продавцов. Никто из них не пролил свет на тайну, пока я чисто случайно не поинтересовался у последнего: сам бы он купил что-то из новых товаров?

— Нет, конечно же! — ответил он, чем немало озадачил меня.

— Что это значит? С новыми вещами что-то не так?

— О, нет, мистер Хилл. Качество, как всегда, отличное, по-иному у вас не бывает.

— Тогда почему ты ничего не купишь?

— Мне ничего не нужно.

— А тебе не обязательно в чем нуждаться. Достаточно хотеть.

— О, я бы не купил ничего из простой прихоти. Это будет самоугождение, а вы не хуже меня знаете: потакающие себе становятся неугодны Небесному Наблюдателю.

Так вот в чем дело!

— Так ты все это время знал, почему товар не расходится! Почему сразу не сообщил?

— Ничего я не знал, мистер Хилл. Мне было ведомо лишь то, почему я сам не купил бы ничего из этого, а я — продавец, не покупатель.

— Если ты думаешь купить что-либо, пусть даже у самого себя, то ты автоматически становишься покупателем. Ну или хотя бы потенциальным покупателем. Разве не ясно?

У продавца слегка отвисла челюсть.

— Я так не думал об этом прежде, мистер Хилл. Вы, разумеется, правы, но что нам делать?

Хороший вопрос. Возвращаясь домой по одному из своих отличных шоссе, я отчаянно пытался найти решение. Спад — или, точнее, депрессия, если называть вещи своими именами, — продлится, как минимум, год. Моему дивному новому миру просто не хватит живучести выдержать подобное испытание. Этот год не успеет закончиться, а люди уже начнут отказываться от моих технических даров и вернутся к прежнему укладу, и я, Бенджамин Хилл, останусь без штанов.

Ну, не то чтобы совсем без штанов: кое-какие средства я могу сберечь. Зато планы свершить свою законную судьбу были обречены.

Стояла середина лета, и ночь выдалась теплая. Небесный Наблюдатель взошел почти в зенит. Не знаю, как так получилось, но когда я посмотрел на него, мне померещилась усмешка на его лице.

А может, и не померещилась. В конце концов он победил.

Или же нет?

Съехав на обочину, я остановился и всмотрелся в это суровое лицо. В лоб-плато и берега-брови. В глаза-моря и гору-нос. В губы-кряжи и леса-щеки. В подбородок-тундру. Вот если бы слегка приподнять уголки его рта… Смягчить чуть-чуть линию сведенных бровей.

А ведь и правда!

— Так чего же ты ждешь, Бенджамин Хилл? — спросил я себя. — Дня независимости?

Я заехал в Чистоту за припасами и заодно предупредил Непорочность, что отлучусь на несколько дней. Затем отправился на место будущей лесопилки; оставил там машину и пешком пошел к своей горе. К ракетному катеру… и, собственно, к боевым ракетам.

Вы ведь понимаете, что происходило, правда? Я сказал: «Идем», и мой дивный новый мир пошел за мной, но там, где предстояло изменить образ бога, остановился. Понятно почему: совершить это мой мир был неспособен.

Все потому, что у этой цивилизации — в отличие от большинства — образ бога не был вымышленным. Это был даже не образ, в строгом смысле слова, а нечто конкретное.

А если не изменить лик бога, то и его отношение к тебе останется прежним.

Люди Совершенства ничем не отличались от населения других миров: они бы с радостью, если б могли, подправили образ бога, дабы он соответствовал времени перемен. Они давно бы это сделали, и наметившиеся социальные перемены произошли бы. И тогда средневековью конец. Впрочем, даже если б они знали, как проделать необходимую работу, возможностей им не хватало.

Зато хватало мне.

На то, чтобы добраться до катера, ушло три дня. Еще два — на то, чтобы рассчитать траектории и навести ракетные стволы. А на рассвете шестого я выстрелил — четыре раза. Небесного Наблюдателя еще, конечно, не было, но вот когда вечером он взобрался на небосвод и показался среди звезд, то получил свое с лихвой. Термоядерная ракета средней мощности не создает особого визуального эффекта, если наблюдаешь шоу с расстояния в пятьсот тысяч километров.

Я лишь увидел четыре крохотных грибочка, что выросли на исполинском лице: два в области бровей и по одному в уголках рта. Этого хватило: я точно знал, что не промазал.

Довольно скоро на лице старика появилась улыбка: не то чтобы широкая, а так, вроде Джокондовой. Линия бровей очень быстро разгладилась, и постепенно суровый вид сменился умеренной твердостью. Именно этого я и добивался: перемена вышла тонкая, такая, что люди не заметят сознательно. Подсознательно — иное дело. Я спас мой дивный новый мир.

Стоя на горе, оглядел землю обетованную и вскинул руки.

— Да будет ночь! — провозгласил я.

Прошло еще три дня, и я наконец вернулся в Чистоту. Ехал по вечерним улицам и проспектам, гадая: возымела ли эффект устроенная богу подтяжка лица? Город ярко освещался электрическими фонарями, которые я понатыкал на каждом углу, но кроме пары новобрачных, направлявшихся в лес, я не заметил никого.

Разочарования я не испытывал, потому как знал, что перемен ожидать рано. Дух времени так просто не умирает.

И тем не менее, думал я, должен же быть хоть какой-то признак того, что дух нынешнего времени готовится преставиться.

Таковой нашелся. Правда, не на улицах города — там его вовсе искать не следовало. Я отыскал его в собственном доме: на полке буфета-серванта. В форме электрической открывалки-точилки для ножей.

— Я… я увидела это утром в лавке He-Гордись Грея и просто не смогла устоять, — призналась Непорочность. — Я… надеюсь, ты не возражаешь, Бенджамин?

Я положил ладони ей на щеки и поцеловал в узкую щель между краями чепца.

— Возражаю? Милая, да я люблю тебя за это!

Наутро позвонил торговый представитель из Праведности и сообщил: новая линейка товаров начала расходиться. После обеда такую же новость я получил от представителя из Осмотрительности. Изучив обстановку на рынке в Чистоте, я понял, что Непорочность — далеко не единственный покупатель, поддавшийся соблазну моих новых товаров, и что с каждым часом продажи растут. Депрессию я разгромил наголову.

Я уже «изобрел» радио, и вот наступил момент, когда люди оказались морально готовы к величайшему моему «открытию» — телевидению. Я занялся вопросом и «изобрел» его.

Само собой, пришлось построить телестанцию, но это оказалось просто. Когда она заработала, я поручил руководить популярными программами Служи-Утешением, а образовательные передачи доверил Возвысься, предложив последнему отобрать группу самых способных патриархов — пусть распространяют знания на всю страну, а не ограничиваются пределами семьи. Идея тестю пришлась по вкусу, и он даже согласился подключить технологический институт, который я недавно начал строить в Благоразумии.

Непорочность родила мне сына, а год спустя — дочку.

Все больше и больше людей покупало машины и ездило на них ради удовольствия. Транспортный поток увеличился, и пришлось строить новые дороги. Не говоря уже о новых станциях техобслуживания, придорожных закусочных и мотелях. Дабы экономика и дальше развивалась, я установил семь ежегодных праздников, так подгадав с датами, чтобы они выпадали с равными интервалами по календарю, созданному на основе грегорианского (его я ввел чуть раньше), и непременно на пятницу или понедельник. До сих пор прогресс на планете осуществлялся моими силами, однако теперь, по мере того, как обитатели Совершенства расставались с наивным взглядом на мир, у меня появилась конкуренция. Один патриарх по имени Иди-Вперед Таунсон открыл сеть придорожных закусочных по всей стране; другой паренек по имени Добрая-Воля Ферроу занялся производством сельскохозяйственной техники; а Мужайся Ди-мити вернулся на ниву производства женской одежды, употребив в дело тот самый конвейер, что некогда способствовал его краху. И это было только начало.

Совет десяти городов полноценно функционировал, по мере необходимости принимая закон-другой. Однако структура экономики все более усложнялась, и в конце концов стало ясно, что нам нужен куда более крупный правительственный аппарат, но под руководством одного человека. Короче, пришла пора выдвигаться в президенты. Я запустил политическую машину, и меня выбрали на этот пост сроком на шесть лет.

К тому времени Бенджамину-младшему исполнилось девять, а маленькой Непорочности — восемь. Супруга моя стала зрелой, прекрасной женщиной тридцати двух лет. В Искренности я построил Белый дом, и мы вчетвером перебрались туда. Обжившись на новом месте, я собрал кабинет министров и назначил над ними главного; затем выбрал советника, Служи-Утешением Мидоуса. Вместе мы занялись работой: создали законодательство, учредили судебную систему, чтобы наше молодое и цветущее общество не взорвало себя, как землекоп, собственной же миной[9]. Упростили неуклюжую денежную систему и установили налоги, необходимые для пополнения нового федерального бюджета.

Я отпустил бороду и был рад этому, ибо она придавала мне вид достойного мужа, как того и требовало новое положение. Я даже сделался чуток похож на Авраама Линкольна.

Бенджамину-младшему нравилось жить в Белом доме, как и маленькой Непорочности. Что до моей супруги, то она это место просто обожала. Я вовсе не пытался воссоздать оригинал образца Соединенных Штатов на пороге Третьей мировой, и все же поразительное сходство имело место быть, как имело оно место быть и между моим дивным новым миром и существовавшей в конце XX века на территории США цивилизацией, еще до войны и междувластия. Впрочем, как я упоминал прежде в мемуарах, на то и был расчет. Опять-таки, вы ошибаетесь: высовываться я не собирался. Да, изобрел электричество и бензиновый двигатель, а еще — порох. Но оставалась одна форма пороха, которую я не изобрел и изобретать не собирался. Атомная энергия. У моего дивного нового мира не было Ахиллесовой пяты.

Долгое время меня волновал один вопрос — мода. Женщины по-прежнему одевались как до технической революции, да и мужчины — тоже. Прежде я ничего не мог поделать с этой упрямой приверженностью прошлому. Теперь же руки у меня были развязаны.

— Непорочность, — обратился я в один прекрасный день к супруге, — сними уже этот свой дурацкий чепец и сделай что-нибудь с волосами!

Сперва она, конечно, опешила, но потом я объяснил: у первой леди Совершенства есть моральный долг — показать пример. И тогда женушка проявила рвение, да такое, что мне пришлось даже поумерить ее пыл, отклонить некоторые из идей, а прочие подкорректировать. Изменения, сказал я, должны происходить постепенно. Сперва нужно избавиться от чепца-маски и накрутить на голове что-нибудь консервативное. Затем чуть-чуть подправить платье-вигвам… ну, и так далее.

— Ты будешь исподволь менять женскую моду, а я — мужскую.

Мы просто не могли просчитаться. О, попались твердолобые упрямцы, не желавшие расставаться с традицией, — без таких не обходится. Зато подавляющее большинство подражало нам, как шимпанзе. Чепцы пропали. Как и сюртуки длиной по колено. С рынка исчезли платья-вигвамы, а в конце концов — и подъюбники-коврики. Люди, наконец, приобрели человеческий вид, производство одежды переживало бум. По иронии судьбы, Мужайся Димити выиграл больше остальных: расширил производство в сторону мужских нарядов и практически за ночь стал миллионером. Но я не огорчался: богатеть — так всем и каждому. Раздражало другое: вскоре старина Мужайся переключился на спиртовую промышленность и наводнил мой дивный новый мир дешевым виски. Некоторым людям всегда мало, и неважно, сколько они заработали.

На других фронтах дела шли гладко. Моя неофициальная деятельность окупалась сторицей, рейтинг рос. Когда закончился первый президентский срок, меня переизбрали — борьба вышла чисто символической, — и мой дивный новый мир сделал очередной гигантский шаг навстречу тысячелетию эволюции.

Воистину тысячелетию! Порой, оглядываясь назад, вспоминая свои надежды и ожидания, я с трудом сдерживаю смех.

А порой — слезы.

Мне следовало насторожиться, еще когда человек пуританского склада характера вроде Мужайся Димити в погоне за легкой наживой познакомил мой мир с зеленым змием: Совершенство перестало быть таким уж совершенным. А еще преступления на материке давно вышли за рамки мелких нарушений, тюрьма в Праведности, единственная во всем мире, переполнилась, а волна преступности все росла. Но я и в ус не дул, даже когда узаконили бракоразводный процесс. Даже когда на сцене появилась детская преступность. Спуститься с небес на землю и столкнуться лицом к лицу с реальностью заставило мздоимство в собственном кабмине. Я бы и его прохлопал, если бы виновником оказался кто-то другой, а не министр по вопросам здравоохранения и образования, сам Возвысься Смит. Оператор строительной компании подмазал старика, дав ему на лапу двести тысяч кредитов, чтобы тот заключил контракт на постройку четырех новых технических вузов — причем за сумму, намного превышающую реальную стоимость контракта. Когда мне сообщили эту новость, я не сразу поверил.

Что ж, скандал пришлось замять. Кумовство так кумовство — по полной программе. Но Возвысься я устроил головомойку, и лишь тогда, наверное, впервые осознал факт, что мой дивный новый мир болен. Старик не прятал взгляда и не показал раскаяния. Напротив, смотрел на меня невинными глазами, а уходя, лукаво подмигнул.

Меня так и подмывало выскочить вслед за ним и дать понять, что распекал я его не проформы ради, мол, положение требует… Однако, провалиться мне на месте, если я мог встать из кресла. Слишком был обескуражен.

Не знаю, сколько я так просидел, прежде чем удалось собрать волю в кулак. Час с гаком, наверное. Близился вечер, когда я вызывался Возвысься к себе, и вот уже на лужайку Белого дома опустилась ночь. Я распахнул стеклянные двери и вышел на террасу, рассчитывая глотнуть морозного зимнего воздуха, чтобы прочистить мысли и понять, какая нелогичная причина сподвигла тестюшку оставить пьедестал праведности, который он занимал более трех четвертей века? Морозный воздух не помог: отупелость, испытанная мною в кабинете, не ушла.

Не знаю, что заставило меня взглянуть на лик Небесного Наблюдателя, но тут на серебристую, заснеженную лужайку легли резкие тени деревьев, образовав поразительный рисунок. Сделав богу «пластику» лица, с тех пор я взглянул на него едва ли с десяток раз, да и то мельком, особо не всматриваясь. Сейчас он взирал на меня благодушно, а губы его растянулись в широкой дружеской улыбке. Казалось, он говорит: валяй, приятель, не стесняйся в средствах. Неважно, что ты натворишь, я все прощу.

Я чуть было не грохнулся с террасы.

Понимаете, что произошло? Слегка подправив божий лик, мои ракеты запустили тектонические процессы, которые продолжаются до сих пор, усиливая изменения. Процессы происходят медленно, по крайней мере, с точки зрения наблюдателя, находящегося в полумиллионе километров от бога, и потому никто из жителей Совершенства ничего не заметил. Сознательно, я имею в виду. Я сам увидел их лишь потому, что годами не смотрел на старика из-за полного безразличия к нему.

Неудивительно, что мой дивный новый мир покрылся язвами. Неудивительно, что старик Возвысься добровольно покинул пьедестал благочестия. Неудивительно, что мужья и жены внезапно разонравились друг другу и решили что-то делать с этим. Неудивительно, что разгулялась преступность. Неудивительно, что виновных никто не карал. Хмурое выражение на лице бога служило отражением совести народа. Оно было как полисмен за углом. Представляло власть, которую никогда не заменит власть человеческая.

«Пластика лица» несколько смягчила ее авторитет, но не убрала полностью. Выражение лица Небесного Наблюдателя сразу после взрывов сделалось мягче и все же сохраняло твердость, достаточную для того, чтобы держать людей в узде. Позволь себе небольшую слабость, говорил новый бог. Покути чуток, но не забывай: я по-прежнему приглядываю за тобой.

Зато теперь он разрешил… а впрочем, об этом я уже говорил.

Я вернулся в кабинет и достал из буфета бутылку виски Мужайся Димити. Налил себе приличную порцию и выпил.

— Ну, что будешь делать, Бенджамин Хилл? — спросил я себя.

И не ответил.

Впрочем, сдаваться я не спешил. Перепробовал несколько мер. В попытке снизить число разводов организовал кампанию за семейную близость — количество разводов выросло. В каждом городе открыл секции для мальчиков, для девочек и турбазы, лишь бы новое поколение не шлялось по улицам — преступность среди несовершеннолетних выросла вдвое. В технических вузах ввел курсы по половому воспитанию — беспорядочные связи случались теперь втрое чаще. Чтобы сдержать рост преступности, учредил Совер-шенское бюро расследований — уровень преступности взлетел до небес. И все это время, пока я крутился, старик на небе продолжал взирать на меня снисходительным взглядом; улыбка его становилась все шире и благосклоннее.

Время шло, и неспособность побороть монстра, которого я сам случайно создал, повергла меня в такое замешательство, что я впал в ступор и уже не мог отличить причину от следствия. То ли это изменения во внешности бога так влияли на людей, то ли изменения нравов на планете так влияли на выражения его лица. Но под каким углом я ни крутил проблему, результат оставался одним: моральное разложение.

Я думал пойти на третий срок, а после — в отставку. Однако третьего срока не случилось. Мужайся Димити расстался с политической невинностью еще живей, чем остальные современники, и организовал партию под названием «Протекторат бедняков». Наобещав электорату с три короба: уверенность в завтрашнем дне, равенство, пособие по безработице, снижение налогов, повышение зарплат и бесплатную медицину, — стал президентом. Мы с Непорочностью, маленькой Непорочностью и Бенджамином-млад-шим вернулись домой в Чистоту. Служи-Утешением покинул Белый дом вместе с нами, тогда как Возвысься и Старательность Смит перебрались в большой особняк, построенный в Праведности на деньги налогоплательщиков.

Я взялся писать мемуары.

А чтобы суметь составить отчет от первого лица о новом духе времени, препоручил заботы о семье Служи-Утеше-нием, а сам отправился в странствие по десяти городам. Достаточно будет привести по одному примеру для каждого из них, и вам станет ясно, что творилось в мире:

В Праведности пятидесятидвухлетнего патриарха судили за изнасилование двенадцатилетней девочки. Дали два года условно.

В Правде слепую женщину забили камнями за то, что она пеняла соседям: живете, мол, как свиньи. Не осудили никого.

В Благоразумии в ночной суд доставили трех девушек-подростков — за то, что клеили на лобовые стекла автомобилей картинки оскорбительного содержания. Судья сделал патрульному выговор за излишнюю строгость и велел убираться, а сам сунул девчонкам по кредиту и отослал с напутствием: идите и развлекайтесь.

В Прямом-И-Узком-Пути рыбак переделал свою лодку в бордель и за месяц заработал столько, сколько не заработал за все прожитые годы вместе взятые.

В Осмотрительности патриарх убил другого патриарха, застав его в постели со своей женой. Судья приговорил его к двадцати годам, а после отменил решение.

В Добродетели восемь женщин насмерть затоптали таксиста острыми каблуками за то, что его машина не вместила их всех сразу. Получили они за это по полгода условно каждая.

В Смиренности два молодых ученых провели эксперимент по вивисекции на пятилетием мальчике. Последнему опыт стоил жизни. Оба ученых получили по году тюрьмы в Праведности.

В Искренности Мужайся Димити и его товарищи-протекторы наголосовали себе приличное повышение в жаловании и подкрепили это дело приличной же прибавкой к представительским расходам.

В Вознесении женщина перестала заботиться о трех своих детях, и в результате двое умерли от голода. До суда так и не дошло.

В Чистоте юноша по имени Бенджамин Хилл-младший проник в лавку He-Гордись Грея, вскрыл сейф и, похитив девять тысяч кредитов, скрылся в неизвестном направлении.

Сразу после того, как шеф полиции сообщил мне эту новость, я отправился домой. Распахнув дверь, с порога позвал:

— Непорочность!

Жена не ответила, зато отозвалась дочь. Она в это время развлекала нового дружка на лавке в гостиной. Оба были упороты. От одного только вида дочери мне стало дурно.

— Не повезло тебе, папаня, — сказала Непорочность-младшая, — она сбежала со Служи-Утешением.

Я схватил ее за плечи и встряхнул.

— Лжешь!

— Чистая правда, папаня. С какой стати мне врать-то? Спустись уже землю, посмотри по сторонам.

Я залепил ей пощечину, и дочь в ответ рассмеялась. Я выбежал из дому.

Взглянул на Небесного Наблюдателя: он теперь смотрел на меня с хитрецой и, казалось, подмигивал правым глазом. Лик его стал отображением полнейшего распада. Мне сразу вспомнился портрет Дориана Грея.

Впрочем, вещи надо называть своими именами: это был не портрет Дориана Грея. Это был портрет Совершенства, принадлежащий «кисти» Бенджамина Хилла.

К счастью, у «художника» еще остались «краски».

Я постарел. На то, чтобы добраться до катера, ушло четыре дня. Еще два — на подготовку. Три — на запуск…

Послушайте, я вовсе не хочу сказать, что строгий бог — ответ на все проблемы. Ответа я вообще не знаю. Знаю лишь то, что строгий бог — нечто такое, что ближе к истине, чем боги терпимые.

Я выпустил остатки боезапаса, и ракеты взмыли со склона горы, точно четыре злобных банши. Я ждал весь день, и вот, когда настала ночь, этот старый повеса взобрался на небо. Один, два, три, четыре. Улыбка исчезла, глаз больше не подмигивал. Извергся вулкан, и берега морей скривились. Кряжи-губы приобрели суровый изгиб. На огромном лице появилось хмурое, едва ли не злобное выражение, которое и закрепилось. Непорочность скоро вернется. Как и мой сын.

Как и средневековье.

Плевать. Я вскинул руки и провозгласил: — Да будет ночь!