Домик на краю земли

Одержимая волна

Сегодня я попробую рассказать о повадках, обличии и звучании океана у побережья, то есть я собираюсь написать нечто такое, о чем, насколько помнится, не встречал упоминания ни в книгах, ни в периодике.

Друзья часто расспрашивают меня об океанском прибое, интересуясь, не слишком ли он беспокоит меня.

На это я отвечаю, что давно уже не обращаю внимания на прибой и, хотя он звучит в ушах непрерывно и днем и ночью, мой слух редко доводит его смятение до сведения мозга.

Шум волн проникает в мое сознание по утрам, в момент пробуждения. Некоторое время я вслушиваюсь в этот рокот, убеждаюсь в его существовании и тут же забываю; я вспоминаю о нем лишь тогда, когда напрягаю слух намеренно, если какое-либо изменение в самом характере его звучаний привлекает внимание, возбуждая любопытство.

Говорят, что у здешнего побережья крупные волны ходят не в одиночку, а по трое. Появляются три огромных волны, затем наступают промежуточные колебания с уменьшенной амплитудой — и снова нашествие трех гигантов. На кельтских берегах утверждают, что царем волн, надвигающихся на утесы со стороны холодного, свинцового моря, неизменно оказывается седьмая волна.

Что касается традиции, бытующей на Кейп-Коде, то она — не полуправда и не фантазия — является самой истиной. Крупные волны действительно прибывают к этому берегу по трое. Сколько раз мне доводилось видеть, как три таких великана катятся друг за другом из просторов Атлантики! Они преодолевают внешнюю отмель, завихряются в буруны и снова обретают свой прежний облик, продолжая продвигаться вперед, для того чтобы рассыпаться в прах на пустынном пляже. Спасательным командам Береговой охраны хорошо известен этот тройственный ритм; они нередко используют затишье, наступающее вслед за последней из таких волн, для того чтобы спустить на воду свои вельботы.

Верно и то, что встречаются гиганты-одиночки. Иногда они тревожат меня по ночам. Разбуженный их внезапным, громоподобным падением, я слышу тяжелый прощальный всплеск, а иногда успеваю уловить лишь громкий, быстро угасающий рокот. Затем наступает непродолжительная пауза, и снова океан повышает голос, звучащий в ночи с неумолкаемым ритмом. Подобные волны сотрясают и пляж и дюны, обрушивая на притихший берег многотонные массы зеленоватой воды. Однажды темной осенней ночью, когда я засиделся в полном одиночестве допоздна, увлекшись чтением, перед домом низвергся, должно быть, сам прародитель морских волн, так как ночная тишина была внезапно взорвана мощным громовым раскатом и гулом землетрясения. Пляж задрожал под тяжестью водяной лавины, дюны заходили ходуном, а мой домишко так содрогнулся на своем песчаном основании, что пламя затрепетало под стеклом лампы, а фотографии, висевшие на стенах, покосились в беспорядке.

Мне известны три великих звука, относящихся к стихии: шум падающего дождя, гул ветра в глухом лесу и грохот океанских волн, разбивающихся о берег. Я хорошо знаком с этими голосами природы, и тот, что принадлежит океану, кажется мне наиболее звучным, многообразным и вызывает благоговение. Бытующее представление о монотонности звучания океана совершенно неверно: у океана множество голосов. Послушайте, как звучит прибой, напрягите слух — и вам станет доступной целая гамма звуков: низкое гудение, грозное рыкание, громкое журчание падающих струй, непрекращающееся шипение пены, всплески, отрывистые, как ружейные залпы, тихий шепот, шорох камней, трущихся друг о друга; а иногда можно уловить какие-то восклицания, относящиеся, должно быть, к редко слышимому говору обитателей глубин.

Этот великий глас многообразен не только по природе, его создающей; он постоянно меняет темп, принимает различную высоту и окраску; его ритм, неторопливый, как раскаты грома, порой еще более понижается, порой возрастает; он то звучит обычным тембром, то наполняется серьезной торжественностью, то обретает чудовищный размах, присущий разгулявшейся вольнице.

Любая причуда ветра, всякий каприз погоды находят свое отражение в музыке моря. К примеру, мелодия прибоя, которую тот напевает при отливе, звучит совершенно иначе во время прилива, причем смену партитур можно отчетливо уловить в течение первого часа подъема воды. По мере нарастания приливной энергии шум прибоя усиливается, в нем ощущается ярость борьбы, и при дальнейшем наступлении на сушу, так сказать с открытым объявлением войны, его ритм и мелодия обретают особое звучание.

В реве прибоя, разрастающемся над осенними дюнами, слышится дерзость атаки, неумолимость стремления вперед, могучая сила, бесконечность процесса созидания и разрушения, рождения и смерти. Я старался изучить механику этих мощных созвучий. Доминирующая нота — оглушительный, ревущий всплеск набежавшей волны. Он бывает глухим и раскатистым, тяжелым и мятущимся, а иногда это грохот падения.

Вторым по значимости звуком я бы назвал рокот бурлящего водопада, издаваемый волной при собственном разрушении, и шорох ее вспененных вод, стремящихся вверх по песку, — это diminuendo[5]. Третий фундаментальный звук протяжное шипение кромки тающей пены. Оба первых звука воздействуют на слух почти в унисон — разрастающийся по силе удар многотонной массы воды и бешеный рев, порожденный наложением всевозможных звуков. Эта акустическая мешанина растворяется в третьем звучании, испускаемом пузырящейся пеной. Поверх всего этого хаоса, подобно птицам, носятся обрывки шума воды, какие-то всплески и противовсплески, шорохи, бурление, шлепки, цоканье. Обертон очередных бурунов, присоединяясь к всеобщему грохотанию, заполняет собой море, сушу и воздух.

Здесь необходимо сделать паузу для того, чтобы кое-что пояснить. Хотя я подробно изложил историю звучания буруна — буруна идеального, процесс образования прибоя должен пониматься как составной и непрерывный, потому что валы, спешащие друг за другом, образуют промежуточные волны, которые встают на пути тех, что напирают сзади, разрушая их. Кроме того, я постарался описать, как звучит прибой, достигший большой высоты при тихой погоде. Штормовой накат чисто механически точно такое же явление, однако он способен стирать в порошок все на своем пути, и его бесконечное, замогильное скрежетание, наводящее ужас на моряков, не что иное, как развитие второго основного тона. Это рыдание буруна, надвигающегося на сушу и волочащего за собой песок. Необычна подоснова звучания, проступающая сквозь пронзительное и дикое завывание шторма.

Рассыпавшиеся валы, которым приходится бежать вверх по крутому склону пляжа, нередко издают протяжное скрипение — это мелодия отраженной волны, стремящейся обратно в море. Она звучит все громче и громче с наступлением малой воды, в то время как буруны начинают перекатывать камни по склону нижнего яруса пляжа.

Пожалуй, я становлюсь наиболее чувствительным к шуму прибоя, когда отхожу ко сну и пытаюсь усыпить себя чтением. Все еще всматриваясь в страницы, я продолжаю прислушиваться к ритмичному рокоту волн, который наполняет собой темноту.

«Полубак» расположен настолько близко от кромки прибоя, что в тихую погоду до меня доносится не только обычный шум волн. Я отчетливо воспринимаю ритмичный шелест прибытия волн, отдельные всплески и грохот разрушения крупных валов. Сквозь темный, математически правильный прямоугольник окна, завешанного ставнями, я вслушиваюсь в шорохи, взрывы, шлепки и долгие, перемежающиеся между собой громовые раскаты, никогда не уставая наслаждаться этим полнозвучным гласом природы.

Вдали от пляжа всевозможные созвучия прибоя образуют сплошной, монолитный рев, подобный громовой симфонии. Осенние ночи в деревушке Истем полны таким вот звучанием океана. Когда разъезжаются дачники, деревня отдыхает и готовится к зиме — в кухонных окнах мерцают лампы, а над зарослями вереска, топями и песчаными бастионами разносится неумолкающий глас зимнего моря. Прислушайтесь на мгновение — сначала он покажется вам каким-то приглушенным воем, леденящим сердце.

Вслушайтесь глубже — и вы узнаете в нем громовую симфонию волн — бесконечную и далекую стихийную канонаду. У нее своя, особая красота, в которой ощущается ужас первоздания. Я слышал ее в последний раз звездной октябрьской ночью, когда проходил по поселку. Наступило безветрие, безлистные деревья стояли неподвижно, и весь опечаленный мир испытывал трепет, внимая этому могучему звуку.

Морские волны — кровь пульсирующего сердца Земли. Приливы и отливы, вызываемые к жизни и формируемые Солнцем и Луной, — систолы и диастолы[6] земных вен. Ритм волн, населяющих морские просторы, напоминает биение пульса трепетной плоти. В нем зиждется неподдельная сила, навечно воплощенная в чередовании волновых форм, исчезающих по мере своего прохождения Я стою на вершине дюны, наблюдая за крупной волной, приближающейся к берегу со стороны открытого моря.

Я сознаю, что вижу только призрак, потому что те отдаленные воды вовсе не покинули своего места в океане и не приблизились ко мне; они, эти волны, всего лишь энергия, воплотившаяся в массу воды, бестелесное биение пульса, вибрация.

Вдумайтесь в это чудо Где-то далеко в океане, за тысячу миль отсюда, а может и далее, биение пульса Земли родило колебание — океанскую волну. Хотелось бы знать, имеет ли эта созидательная сила круговое воздействие? Расходится ли волна от центра пульсации так же кольцеобразно, как это наблюдается на водной глади, потревоженной брошенным камнем? Может быть, подобные окружности в океане настолько велики, что их трудно заметить? Появившись на свет, волна, вернее, ее кривая начинает свое путешествие. Этой волне предшествовали бесчисленные пульсации, точно такие же идут за ней по пятам. Не отклоняясь от курса, волна направляется к континенту; она размеренно движется к побережью, подкатывает к самому берегу, закручивается в бурун, разрушается и исчезает Последние воды, составлявшие ее, откатываются назад в виде пены, похожей на мрамор, для того чтобы стать телом другого биения, а затем рассыпаться вновь. Так будет денно и нощно и будет продолжаться до тех пор, пока потаенное сердце Земли не дрогнет в последний раз и последняя волна не разобьется о последний, покинутый берег.

Стоя на вершине моей дюны, я забываю об иллюзии и о пульсе Земли, так как воспринимаю волны скорее с помощью своего внешнего, чем внутреннего, зрения. В конце концов это впечатление — плод невероятного чудесного превращения — воплощения волновой энергии в зримую форму.

Мы обнаруживаем волну с помощью зрения на расстоянии примерно четверти мили от берега, затем видим, как она приближается, подходит вплотную, и кажется, будто мы проследили за движением нераздельной массы воды, так как не замечаем видимых изменений в ее количестве и форме. Тем не менее в течение каждого последующего мгновения первоначальное биение завладевает новыми сериями свободных частичек воды, частиц настолько подобных и единообразных, что наше зрение не в состоянии различить их, а способно лишь следовать за ними; отсюда мы говорим, к примеру, что за крупным валом идет вторая волна, третья и так далее. Удивительно, каким образом это колебание Земли, это таинственное возмущение моря способно проложить себе путь, преодолевая противодействие других сил, воздействующих на водную поверхность вблизи материков; как ему удается сохранить постоянство массы и формы в чудесном сочетании реальности и иллюзии? В конце концов наше внешнее видение только выигрывает от этого.

Северо-западный ветер, который дул вчера, смел с неба клочья взлохмаченных облаков. В этот полдень оно заполнено сплошной синевой, как и прибой, окаймленной снежной голубоватой белизной. На северо-востоке, ближе к горизонту, далеко в океане проглядывает лужица, наполненная самой глубокой лазурью, какую мне доводилось когда-либо видеть, — невесомой, присущей цветочным лепесткам или одеянию императора из волшебной китайской сказки.

Если вы хотите насладиться созерцанием волн, выберите для этого такой день, когда безоблачное небо полностью отражается в океане, а легкий ветерок нежно ласкает сушу. Приходите ровно в полдень, когда солнце смотрит бурунам прямо в лицо; можно заглянуть сюда и пораньше, когда блики, играющие на поверхности моря, смотрятся с наибольшим эффектом под косым солнечным освещением. Запомните, что самая яркая картина разворачивается с началом прилива.

Прибой достиг большой высоты, и на его дальнем крыле, под необъятной сверкающей синью неба расправляет плечи вал, превосходящий размерами своих собратьев.

Я слышал рассказы о том, что в тропических водах есть пляжи, где валы, протянувшиеся на целые мили, расшибаются о песок с грохотом канонады в едином, согласном мгновении. Можно себе представить, насколько восхитительно подобное зрелище, но едва ли вас хватит надолго для его созерцания. Мне кажется, что однообразие этой картины быстро утомляет. Местный прибой разобщен, он набегает в виде длинных, перемежающихся параллелей. Отдельные валы достигают по фронту нескольких сот футов, другие — одной восьмой мили, а третьи, самые длинные, — даже четверти мили и более. Таким образом, в любое время и мгновение суток вдоль пятимильного отрезка пляжа, просматриваемого с «Полубака», можно наблюдать все фазы прибойной волны одновременно: валы, подходящие к берегу, валы, завихряющиеся в буруны, лижущие песок пеной и наконец откатывающиеся назад.

Давайте все же вернемся к тому синему валу, который начал движение по необозримой лазури моря. На дальнем конце Земли, напротив Кейп-Кода, лежит древняя испанская провинция Галисия с городами Понтеведра и Сан-Хуан Компостелла, знаменитыми своими пилигримами. Где-то посредине, между побережьем Испании и Кейп-Кодом, пульс Земли породил нашу волну и направил ее на запад через водные просторы. В открытом океане, на пути к побережью, эта волна взметнула вверх свои брызги, расступившиеся перед ржавым форштевнем торгового судна, оросив радужными каплями плиты его обшивки; прохождение этой волны, должно быть, ощутили под своими килями и крупные лайнеры.

На западе лежит континент, и вот уже биение пульса приближается к бастионам Кейп-Кода. В двух третях мили от берега волна все еще существует в виде вибрации моря, то есть морского вала. Если рассечь этот вал поперек, то можно увидеть, что его очертания близки к слегка сплюснутой полуокружности: пульс имеет форму пологого холма, движущегося вперед.

Я наблюдаю за его перемещением. Он надвигается все ближе и ближе, приподнимаясь по мере возвышения дна и обмеления прибрежных вод; еще ближе — и вал превращается из округлого холма в пирамиду, которая быстро видоизменяется: сторона, обращенная к морю, удлиняется, а та, что смотрит на берег, плавно прогибается вовнутрь — волна обретает форму буруна. Вдоль синей вершины образуется прозрачный игривый гребень, над которым порхают легкие водяные брызги. Пляж, покрытый мятущейся пеной, взмученной в результате разрушения предшествующих бурунов, встречает очередной морской холм, одушевленный пульсом, — мелководье как бы подставляет буруну ножку, и великан мгновенно спотыкается, рушится вниз и проталкивается вперед силой, действующей на него по наклонной линии сзади. Таким образом, падение буруна не является результатом работы одной лишь силы земного тяготения.

Стоит ли удивляться тому, что очертания волн, которые те принимают накануне падения, повсеместно завладели людским художественным воображением: длинный, пологий скат, обращенный к открытому морю, завихряющийся гребень, вогнутая волюта[7] фронтальной части.

Опрокинутый и поверженный вал с грохотом рассыпается, масса сверкающей синевы рушится вниз в сопровождении великолепной, беснующейся пены; кувыркающаяся вода отражается от песчаного ложа, взмывает вверх, превосходя высоту погибшего гребня. Из глубины этого дикого, быстро затухающего беспорядка, порожденного распадом силы и формы, вылетают пенистые фонтаны и космы водяной пыли. Масса возмущенной воды и кипящей пены спешит теперь к кромке песка, словно готовясь к падению с высокого водопада. Примерно в тридцати пяти футах от берега море мелеет до глубины двух футов, а затем плавно сходит на нет. Пласт шипящей воды становится тоньше, не более одного дюйма, и последний движущий импульс, который еще живет в кристалликах пены, затихает и исчезает в песке, отражая небо в последнем мгновении, полном энергии и красоты.

Очередной раскат грома — и вода, которая только что обрела свободу и подалась вспять, снова собрана воедино и брошена вперед другой набежавшей волной. Из века в век, днем и ночью, с бесчисленным количеством вариаций работает море, подчиняясь неизменному ритму, пробивающемуся к жизни сквозь запутанный лабиринт закономерностей и случайностей. Я могу упиваться созерцанием величественного прибоя часами, неизменно испытывая удовольствие от причуд его дикой игры.

Стоя на берегу, я с удовольствием наблюдаю, как на всем протяжении пляжа, к северу и югу от меня, какая-нибудь длинная волна начинает завихряться в бурун одновременно в нескольких местах и потоки воды с курчавыми гребнями устремляются к берегу сразу от многих начал, встречая противодействие отраженных от берега волн, образуя при этом злобные белые пирамиды. Эти грандиозные фонтаны невольно радуют глаз. Ненасытная утроба волны, раскрываясь, захватывает некоторый объем воздуха, и через несколько секунд после падения водяной башни плененный и спрессованный воздух вырывается наружу сквозь толщу сплошного кипения и стремительного движения в виде перистых, шипящих струй, похожих на султаны гейзеров. В сентябре я замечал у этого берега фонтаны высотой до двадцати — двадцати пяти и даже тридцати футов. При этом иногда наблюдается довольно редкое явление: сжатый воздух вырывается на поверхность не вертикально, а в горизонтальном направлении, и тогда бурун, словно дракон из огнедышащей пасти, выплевывает большое побочное облако кипящей пены. В солнечные дни нависающие гребни волн отражаются, словно в зеркале, в стекловидных волютах, в то время как сама волна готовится ринуться вниз. Однажды прелестным осенним днем я обратил внимание на крупную белую чайку, плывущую вдоль гладкой волюты буруна в сопровождении собственного отражения.

Я хочу рассказать об одном занимательном фокусе, который иногда проделывает ветер. Когда он дует с берега перпендикулярно к линии прибоя или близко к этому, волнам, приближающимся к суше, приходится преодолевать его сопротивление. Когда же ветер пересекает береговую черту наискось, под углом, скажем, в двенадцать — двадцать два градуса, наступающие волны уступают ветру и разворачивают свои хребты параллельно ему. Сидя на «Полубаке», я нередко мог угадать истинное направление берегового ветра, наблюдая за косым построением волн.

Пляж, растянувшийся на многие мили, выглядит наиболее живописно, когда набегающие волны сражаются со свежим береговым бризом. Создается впечатление, будто буруны действительно атакуют берег. По мере сближения ветер встречает валы по всем правилам ведения боя; атакующие, не приостанавливая наступления, делают вид, что отходят, а ветер срывает и относит назад их гривы.

Я вижу, как к северу и югу от меня волны, увенчанные гривами, стремятся вперед, оставляя на тридцать — сорок футов позади себя брызги, сверкающие на солнце. Морские кони — так окрестили люди такие волны. Если вы хотите увидеть их во всей красе, посетите это побережье ясным октябрьским днем, когда норд-вест проносится над зарослями вереска и устремляется в океан.

Я хочу закончить эту главу, добавив несколько слов о штормовом накате.

Думаю, что любоваться им лучше всего при ветре, еще не достигшем скорости урагана. Последний разводит мощное волнение, но одновременно сглаживает валы надвигающиеся на берег, делая чудовищных размеров холмы, сплошь покрытые пеной, похожими на обыкновенные крупные волны, наблюдаемые в открытом море с палубы корабля. До тех пор пока не спадет ветер, буруны не приобретают своего настоящего вида. Самый великолепный прибой, который мне доводилось видеть, — северный отрог знаменитого флоридского урагана — бушевал в течение трех ясных осенних дней почти при полном безветрии. Шторм, как таковой, прошел, однако здешние воды были возмущены до самого дна. Возвратившись на Кейп-Код после отлучки в город, я обратил внимание на рев океана, еще будучи в Орлинсе, а добравшись до Нозета, увидел, что пляж затоплен до самого основания дюн и скрылся под слоем взбаламученной пены, залитой лунным светом. Я был одет для вылазки в город и волочил за собой тяжеленный чемодан, поэтому карабкаться на вершины дюн и продираться сквозь полузатопленные заросли по дороге на «Полубак» оказалось чертовски трудным делом.

Различные стихийные силы принимают участие в формировании штормового прибоя: величественный волновой ритм Земли, неистовство шторма, массы воды, стремящейся подчиниться собственным природным законам. Порой настоящие волны-гиганты выходят из штормового моря и, как подобает гигантам, прорываются на сушу дальше других волн, превращаясь в буруны уже на внешней отмели. Оттуда они бросаются на берег, сохраняя до конца обретенную форму. Достигнув пляжа, они обрушиваются на него с ревом, растворяющимся в грохотании самого шторма.

Массы воды, придавленной ветром, движущейся непрерывно, толкаемой вверх и вниз, ложатся у берега стекловидным пластом, поверхность которого покрыта кипящей пеной, напоминающей мрамор. Весь этот хаос окаймлен полосой совершенно необузданного беснования шириной до пятидесяти футов; вода струится вперемешку с песком.

Снизу движется подспудное приливное течение, образуя подводную тягу мористее всего побережья Кейп-Кода. Прибрежные течения движутся здесь в южном направлении, выбрасывая на берег обломки старых затонувших судов и плавник. Заметив какой-нибудь ящик или палку, подобранные мной на берегу, друзья из Береговой охраны нередко говорят: «Видел эту штуку две недели назад у маяка».

После неистовства восточных штормов я нахожу на пляже предметы, принесенные из залива Мэн: молодые ели, вырванные с корнем; буйки омаровых ловушек из Матиникуса, а однажды шторм покрыл пляж россыпью вскрытых ракушек.

В другой раз накат усеял песок кусочками окаменевшего дерева, выточенными морем из останков древнего леса, погребенного на дне океана мористее нынешнего побережья. Камешки были темно-коричневые и походили на обыкновенную гальку.

В прошлый раз я обнаружил у кромки прибоя подковообразного краба огромных размеров — единственного, которого мне удалось увидеть в местных водах. Бедный Limulus polyphemus! Прибой опрокинул его на спину; он по своему обыкновению сложился пополам, и вода забила песком место сгиба. Когда я наткнулся на краба, тот уже превратился в игрушку прибрежной пены и находился в плачевном состоянии. Я поднял его, промыл от песка трепещущие жабры и, ухватив за хвост, с которого капала вода, зашвырнул как можно дальше от берега, за полосу прибоя. Крохотный всплеск — только краба и видели, а в следующее мгновение вода замыла маленькую впадину, которую он оставил в песке.

Осенние осты и ноябрьские приливы вымывают из берега летние отложения песка, и высокие, не по сезону, нагоны воды достигают подножия дюн. С приближением холодов с побережья исчезают последние прыгуны и фуражиры, населявшие кромку воды.

Неистовствует ледяной ветер, я слышу сухое пощелкивание песчинок о западную стену моего дома; приближается декабрь, зима опускается над побережьем.