Домик на краю земли

Зимние посетители

Дюны и большой пляж были предоставлены в мое распоряжение на всю зиму, и я жил в своем «Полубаке» один-одинешенек, подобно Робинзону Крузо на острове. Люди тоже исчезли из окружающего мира, будто принадлежали к особой разновидности мигрирующих птиц.

Правда, мне были хорошо видны домишки деревни Истем, лежащей на возвышенности по другую сторону топей; я наблюдал за кораблями и рыболовными судами, проходившими мимо побережья, однако все это скорее олицетворяло творения рук человеческих, чем самого человека.

К середине февраля чье-нибудь появление на пляже могло бы сойти за историческое событие.

Если кто-нибудь спросит, как мне удалось преодолеть трудности зимы в дикой, пустынной местности, да еще в одиночку, я могу ответить, что наслаждался таким образом жизни с первого до последнего дня. Видеть и беспрепятственно изучать, как развиваются великие силы природы — «могучие труды», выражаясь языком библии, — большое счастье, за что можно испытывать только глубокую благодарность ей. И вот наконец-то мне принадлежала обширная территория, полная сокровенной дикой жизни, без помех развивающейся по древним законам, свободной от вмешательства человека. Никто не приходил с целью кого-либо убить, что-нибудь исследовать или просто наблюсти. Суша, океан и небо, тройственный союз этого побережья, действовали во исполнение своих величественных сложных целей, обходясь без человека столь же естественно, как любая планета, движущаяся по своему известному пути вокруг Солнца.

Слишком длительное одиночество едва ли полезно человеку равно как и непрерывное нахождение в толпе; тем не менее мое отшельничество почти не оставляло времени для хандры. С момента утреннего пробуждения, когда я распахивал дверь, чтобы взглянуть на море, до той вечерней поры, когда треск вспыхнувшей спички гулко отдавался в пустоте моего уединенного помещения, для меня всегда находилось дело — было что наблюдать, записывать или класть виденное в кладовую памяти.

Передо мной лежал океан со своей собственной погодой и приливами, то серый и пустынный, завешанный вуалью дождя, то сверкающий под солнцем, холодный и зеленый, покрытый рассыпающейся мраморной пеной; по соседству тянулись болота, оживляемые конгрессами, собраниями, бродячими труппами и семейными сборищами птиц. Над моей головой простиралось величественное зимнее небо, оно вздымалось от линии горизонта, для того чтобы блистать над дюнами звездами и созвездиями. Ночное небо в своем божественном великолепии словно предписывает миру, находящемуся под ним, быть тоже прекрасным, иначе величественная картина Вселенной расколется надвое, и тогда человеческий ум окажется не в состоянии благоговейно спаять из разрозненных половин единое целое. Думаю, что я ощущал одиночество достаточно остро (если только мне случалось позволить себе такую роскошь) ночами, когда юго-восточный ветер хлестал дождем темноту необъятного мира, раскинувшегося за дверями дома. Эти дожди и туманы растворили льды и снега, медлившие исчезнуть после морозов и снегопадов.

Такими ночами, заполненными юго-восточным ветром, туман густо стлался на болотах и по поверхности океана, а далекие огни Истема исчезали во вселенском мраке. На невидимом берегу рядом со мной огромные буруны, рожденные зыбью, накатывались на песок размеренным, траурным шагом полных достоинства жертв, ведомых на заклание, и опрокидывались один за другим с тяжелым величавым рокотом, успевавшим умолкнуть прежде, чем подходила очередь следующего вала выступить вперед из темноты океана. В моем распоряжении оставалось единственное чувственное восприятие, напоминавшее о существовании словно вымершего человечества, — продолжительные жалобы и меланхолическое мычание кораблей, нащупывающих дорогу в нескольких милях от берега.

Все же я не был абсолютно одиноким. Мои друзья из Береговой охраны, патрулируя ночной пляж в любую погоду, часто заходили взглянуть на мое житье-бытье, передать письмо или попросту поделиться кейп-кодскими новостями. Можете вообразить мою радость при подобных визитах. Между половиной восьмого и восемью я всегда пребывал в состоянии ожидания. Когда промолчишь сутки, короткая беседа кажется приятным развлечением, и простейшие фразы, даже безобидное «Войдите», кажутся многословием, перехватывающим дыхание. Иногда никто не приходил, и я мирно коротал вечер у огня за чтением или просматривал записи, не переставая думать о человеке, обходившем пляж в те минуты.

Одиночество — дело нелегкое, потому что человек, особенно когда он молод, — создание стадное. Мощные инстинкты сопротивляются подобному образу жизни, и тогда человеку приходят в голову мысли довольно странного свойства. Я жил отщепенцем, это правда, однако не претендую на сравнение с традиционным отшельником религиозного склада, окруженным романтическим ореолом XVIII столетия. Еженедельно я совершал прогулки в Орлинс для того, чтобы закупить свежего мяса и хлеба, часто посещал Оверлук, болтал по ночам с патрульными, и, пожалуй, любой анахорет средневековья скорее считал бы меня заурядным обитателем рыночной площади. Однако не только общение с друзьями поддерживало мои духовные силы. Проживая на дюнах таким необычным способом, я находился в самой гуще обильной природной жизни, проявлявшейся днем и ночью, и благодаря этому оказался вовлеченным в круговорот великой жизненной силы, чувствуя, как получаю от нее тайную питающую энергию. Наступило время — это было на пороге весны, — когда эта энергия стала ощущаться так же реально, как и тепло, излучаемое солнцем. Скептики усмехнутся и пригласят в лабораторию, для того чтобы все это продемонстрировать; они начнут разглагольствовать о секретах моей собственной плоти и крови как о явлениях обособленных, не подверженных влиянию извне; однако я полагаю, что те, кому приходилось жить в окружении природы, стараясь не затворяться от нее, согласятся со мной. Жизнь — это вселенская энергия, подобная электричеству или земному тяготению; ее присутствие поддерживает саму жизнь. Эта сила может вмешиваться в отдельную жизнь, подобно мгновенному соединению лавины огня с пламенем свечи.

Я перехожу к рассказу о птицах, зимующих на этом побережье, о сезонном чередовании видов, о том, как пернатые ухитряются жить в этих краях.

Прогуливаясь по пляжу ярким бурным январским утром, я прежде всего ощущаю пространство, красоту природы и одиночество. Летние птицы исчезли, и в эти минуты на целые мили вокруг не видно ни единой прибрежной или морской птицы; скрылись даже постоянные обитатели — чайки. Я иду, и морские ласточки не бросаются на меня вниз со склонов дюн, браня за вторжение в их необъятное вековое царство; болотные серые кулики не поднимаются в воздух при моем появлении, не закладывают виражи над ближними бурунами, для того чтобы снова усесться в сотне ярдов поодаль. Летние обитатели и осенние переселенцы пляжа — болотные серые кулики, зуйки, желтоножки, «узелки», песчанки — все улетели на юг в погоне за солнцем, рассеявшись по необъятному пространству земли от Каролины до Патагонии. Хорошо всем знакомые песчанки — я имею в виду Crocethia alba — оставались здесь удивительно долго. Казалось, будто их число в октябре вовсе не уменьшилось по сравнению с августом; они изобиловали и в ноябре, однако в декабре их стаи поредели, а к рождеству на Кейп-Коде задержались лишь отставшие или калеки.

В день Нового года я вспугнул на пустынном пляже небольшую стаю обыкновенных камнешарок (Arenaria interpres morinella). Они взлетели при моем приближении и унеслись к югу вдоль склона дюны, обращенной к океану. Я навсегда запомнил эту редкую картину, так как она была демонстрацией сочетания необычайных природных цветов. Три основных цвета преобладают в оперении этой птицы, которая лишь немногим крупнее полуперепончатого песочника. Эти цвета — черный, белый и глянцевитый красно-каштановый. В полете они наглядно демонстрируют цветовые пятна и четкие полосы своего оперения. На этот раз высокие склоны дюн и берег, уходящий вдаль, были холодно-серебристыми с налетом господствующего нежно-фиолетового фона.

Наблюдая за этими почти декоративными птицами, уходившими от меня в обширный мир океана, я подумал о том, насколько мало сказано о красоте оперения птиц Северной Атлантики.

О них написано множество книг, большинство людей любят этих пернатых, и все же нам явно недостает трудов и альбомов, воздающих им должное. Мы мало говорим об их привлекательности, и подобная «эстетическая оценка», кажется, уже привела к тому, что становится все меньше и меньше эффектных, но, увы, несчастных созданий — лесных уток Aix sponsce.

Существует множество и других пернатых с приятной наружностью, заслуживающей тщательного описания. Очень красивая птица камнешарка! Ей не уступает прачка. Гага гребенушка вообще великолепная птица!

Другая мысль, пришедшая в голову при виде улетающих камнешарок, была о том, что птица познается по-настоящему только в полете. С первых шагов моей жизни в дюнах в обществе отличных летунов я начал постигать взаимосвязь, существующую между птицей со сложенными крыльями и той же птицей в полете, она равнозначна отличию живой птицы от чучела. В некоторых случаях разница в облике летящей птицы и птицы, сидящей на земле, настолько разительна, что кажется, будто это два совершенно разных создания. В воздухе выявляются не только отдельные цвета или их сочетания в оперении, в полете как бы проявляется индивидуальность птицы. Вы можете наблюдать за пернатыми, сидящими на земле так долго, как вам это угодно, но, насладившись их видом и повадками, не бойтесь вспугнуть их, хлопнув в ладоши. Это причинит им не слишком много вреда, и они вскоре простят вас. Обратите внимание на птиц в полете.

Вода отступила от берега, и буруны превратились в игрушечные завитки пены, окаймляющие кромку отлива. Исчезли тонконогие, легкокрылые народцы — неутомимые скитальцы, деловитые копатели, деятельные непоседы. Они отправились на юг вместе с солнцем вдоль сверкающих пляжей, широких заливов, на юг, во след за светилом. Перемещаясь вдоль края континента, они хранят бог знает какие волнующие тайны в своих крохотных головках, движимые древними инстинктами. Размышляя о южных краях, куда улетели птицы, я вспоминаю ночную прогулку по тропическому пляжу в Центральной Америке. Стояла глубокая ночь, и было совершенно безлюдно; теплый устойчивый ветер колыхал листья пальм, шумевших, словно ливень; полная луна величественно плыла сквозь ветер над океаном, а волны прибоя казались отлитыми из расплавленного зеленоватого лунного света. Неожиданно стайка небольших птиц вспорхнула над пляжем, словно возникнув из пустоты. Пташки покружили в воздухе — их заметно сносило в сторону ветром, — а затем так же внезапно растворились в этом буйном великолепии. Как теперь я думаю, это были скорее всего серые болотные кулики, наши кейп-кодские малыши!

А сейчас вернемся в Северную Атлантику, на дюны Истема, и поговорим о сезонной смене видов. Я об этом уже упоминал в начале главы. Когда мелкие птицы улетали в тропики, их сородичи из арктических областей, следуя импульсу миграции, по мере убывания года передвигались к югу вдоль берега Новой Англии, пока не открыли для себя в безлюдной пустынной местности Кейп-Кода собственную Флориду. То были арктические морские утки. Это в основном крупные, тяжелые и сильные птицы, словно специально созданные для того, чтобы выдерживать пронизывающие холода, ледяную воду, и словно нарочно запакованные в водонепроницаемые костюмы из перьев, напоминающих разновидность меха. Они принадлежат к подотряду Fuligulinx — жителей самых отдаленных арктических вод. Кроме них из Арктики прибывает множество других гостей: гагарки, кайры и даже чистики. Эти предпочитают южную часть Кейп-Кода, ту, где более теплые течения омывают обширные отмели.

Кроме названных пернатых моими соседями по пляжу были три разновидности турпанов, или, как их попросту, но неправильно называют, лысух: чернокрылые Oidemia americana, белокрылые Oidemia deglandi, скунсовые Oidemia perspicillata. Я видел также чернетей, или синеклювых свистух, Marila marila, ныряющих уток Chantonetta albeola, гаг Harelda hyemalis, гаг Somateria dresseri, гаг-гребенушек Somateria spectabilis и других им подобных пернатых. Возможно, до появления белого человека количество птиц открытого моря, селящихся в этих местах, превышало число летних обитателей, теперь же, увы, охотники должны развлекаться своими огнестрельными игрушками, и зимние стаи пернатых поредели, а некоторых птиц полностью истребили. В наши дни летнее птичье население превышает количество зимних гостей.

Мало того, новая опасность подстерегает морских птиц. Неиссякаемое количество отходов перегонки нефти, называемых специалистами «слопс», осаждается в дистилляторах и перекачивается в танкеры, которые уходят на юг для того, чтобы слить эту грязь далеко в море. Затем «слопс» растекается на больших площадях, и птицы, приводняясь, пачкают перья. Такие птицы неизбежно погибают. Некоторые погибают от холода, потому что вязкая нефть свертывает и разъединяет густое арктическое оперение, и в нем образуются как бы бреши, проникающие до кожного покрова, который прикрывает жизненно важные внутренние органы. Другие птицы умирают от голода. Капитан Джордж Никкерсон из Нозета видел однажды, как гага, испачканная нефтью, пыталась нырнуть за пищей около Мономоя, но не могла даже погрузиться в воду.

Очень рад сообщить о некотором «улучшении» положения. Пять лет назад берега Мономоя были усеяны телами сотен, может быть тысяч, погибших морских птиц. Это происходило оттого, что танкеры сбрасывали «слопс» в море у отмелей, в местах постоянного обитания птиц. В наши дни гибель от нефти скорее всего удел отдельных птиц-неудачников. Все же остается надеяться, что подобному загрязнению вод вскоре будет положен конец.

Мой пляж опустел, но это не относится к океану, лежащему за его пределами. Между маяком Нозет и станцией Береговой охраны зимует множество скунсовых лысух. Повод для этого прозвища — белые пятна на иссиня-черной головке самцов. Птицы держатся на поверхности океана, чуть мористее полосы прибоя. Служащие Береговой охраны говорят, что там находится отмель, богатая моллюсками.

Вся стая дружно поднимается и опускается вместе с зыбью, совершенно не обращая внимания на крутую качку. Время от времени одна из птиц ныряет в стену набегающей волны и выскакивает на поверхность с противоположной стороны; иногда какая-нибудь из них привстает почти вертикально, хлопая крыльями, и снова беззаботно усаживается на воду.

В этой стае насчитывается около тридцати экземпляров. Во времена Торо лысухи образовывали единую гигантскую стаю на всем протяжении отмели Кейп-Кода. Сейчас подобные сборища складываются только эпизодически.

Я наблюдаю с порога, как эти зимовщики пролетают мимо и, удалившись на значительные расстояния от берега, возвращаются снова. Вот проносится стая в сотню или более морских уток, за ними следует клан из многочисленного племени турпанов, а вот парочка гаг, присевшая отдохнуть на волнах против «Полубака».

Зимой эти птицы почти не выходят на берег. Они кормятся, спят, живут, общаются друг с другом только на воде. Если вы увидите морскую утку на берегу, можете быть уверенным, что с ней приключилась беда, по крайней мере так говорят на Кейп-Коде, в частности капитан Никкерсон. Единственным средством наблюдения за этими зимовщиками остается хороший бинокль; иногда удается поймать одну из птиц, если ей случится оказаться на берегу по какой-нибудь надобности. Выбравшись на песок, эти создания оказываются в невыгодном положении, потому что испытывают значительные трудности при попытках взлететь. Многие, чтобы подняться в воздух, вынуждены совершать несколько прыжков, а гагарки вообще не способны подняться на крыло с берега. Во время прогулок по пляжу я всегда испытывал тревогу, когда видел птицу, одиноко сидящую на берегу.

Что бы это могло означать? Что привело ее на песок? Может быть, стоит отловить неудачницу и тщательно осмотреть? В таком случае основа моей стратегии состояла в том, чтобы отсечь птиц от воды; я бросался со всех ног между прибоем и птицами — пернатые начинали движение к воде в тот самый момент, когда замечали или чувствовали мое появление; я вскоре узнал, что стремительная атака оказывалась более действенным средством, чем всяческие хитрости или осторожное подкрадывание. Затем начиналась отчаянная игра в пятнашки. Испуганные птицы рассыпались по пляжу, а я постепенно теснил их к склону дюны, пока не загонял в какой-нибудь угол в песчаной стене.

Моими первыми пленниками оказались три несчастные гагарки Alle alle, нечаянно окунувшиеся в нефть на пути из Арктики. То были не совсем обычные птицы: черно-коричневые с белым, величиной с голубя. При моем появлении они остались стоять на своих странных гагаричьих ножках, отчаянно взмахивая крылышками, согнутыми по-пингвиньи. Они действительно очень напоминают пингвинов Адели.

На Кейп-Коде эти гагарки известны под прозвищем «сосновые узелки» (говорят, это сравнение возникло благодаря плотно сбитому тельцу птицы) или «голубчики». Для меня же они всегда остаются гагарками. Я предоставил в их распоряжение внушительный угол «Полубака», устланный газетами и отгороженный стулом и досками. Я попытался, как мог, очистить их оперение от нефти, подкармливал всевозможным морским продовольствием, найденным на берегу. Все было напрасно: они ничего не ели. Когда понял, что не могу больше ничем помочь, я отпустил их, предоставив природе разрешить проблему по-своему.

Когда гагарки встают почти вертикально, пытаясь расхаживать на своих маленьких, широко расставленных ножках, то сильно напоминают акробата, который старается пройтись на руках, причем не на ладонях, а на сгибе руки от локтя до кончиков пальцев. Пытаясь уйти от меня на пляже, гагарки усиленно работали крыльями и ногами. Они бежали, загребая песок крыльями («гребля» — абсолютно точный термин для обозначения этого движения). Более того, все происходящее четко запечатлялось на tabula rasa[11] песка — крошечные перепончатые лапки оставляли след в виде плотной цепочки, отмеченной по бокам штришками, оставляемыми обоими крыльями одновременно.

Покидая далекие арктические пристанища, эти маленькие создания не совершают высотных перелетов над океаном, как это делают более совершенные птицы.

Они словно «стригут» волны, прижимаясь в полете к самой поверхности воды, держась открытого океана, нередко за пределами видимости земли.

Одна гагарка встретилась мне ночью. Я брел по пляжу на север, надеясь встретиться с патрульным, шедшим навстречу со станции Нозет Включив фонарь, чтобы не пропустить «прибойщика», я заметил гагарку, с головы до ног покрытую блестящим мазутом, которая ковыляла прямо ко мне вдоль кромки прибоя. Странный маленький осколок живого мира на грани таинственного, необъятного простора! Я подобрал птицу; она сопротивлялась, затем стихла, и я повернул назад, чтобы отнести ее на «Полубак». Гагарка была такой крохотной, что свободно помещалась на ладони.

Пока я спешил домой, ее утинообразные лапки покоились на моей руке, а шейка, увенчанная небольшой головкой, торчала из развилки большого и указательного пальцев. Очутившись на «Полубаке», гагарка открыла клювик, что-то «прострекотала» (иначе это не назовешь), неожиданно преобразовала свою коротенькую шейку в нечто удивительно длинное и взглянула мне в глаза с выражением, которое, как мне казалось, означало следующее: «…будем надеяться, что все обойдется». Время от времени она довольно многозначительно помаргивала, демонстрируя деликатную рыжевато-коричневую опушку зрачков. Я поместил птицу в угол комнаты, ничем не стеснив ее свободы. Когда я улегся спать, она перестала выклевывать мазут из перышек своим остроконечным клювом, похожим на воробьиный, и отвернулась в угол, всем своим видом напоминая маленького мальчика, нашалившего в школе. На следующее утро я отпустил птичку, уступив ее настойчивым просьбам.

Однажды я наткнулся на бритвоклювую гагарку Alea tarda, оттеснил ее к дюне, а затем внимательно рассмотрел, в то время как она угрожала мне широко открытым клювом, оставаясь на месте; я удалился прочь, предоставив птице заниматься делами по собственному усмотрению. Я поступил так же с кайрой Брюнника и мог бы вступить в обладание гагой, если бы захотел, потому что Элвин Ньюкомб — «прибойщик» № 1 из Нозета — однажды ночью поймал на пляже самца.

Гага, как известно, очень крупная птица, а я был не совсем готов к тому, чтобы превратить «Полубак» в океанский птичник. Таким образом, гага из Нозета после довольно равнодушного прослушивания передачи по станционному радио в тот же вечер вернулась в объятия Северной Атлантики.

Однажды я мог заполучить очень редкую птицу. В первый же день знаменитого северо-восточного шторма, пробиваясь около полуночи сквозь завесу дождя со снегом, я обнаружил в «разрезе» дюны тело кайры. Птица умерла незадолго до этого, потому что была еще эластичной, и когда я взял ее на руки, то ощутил слабое, угасающее тепло отжившей плоти. Птица оказалась редким экземпляром кайры Uria troile troile — видом, почти вычеркнутым из списка живых существ.

У меня создалось впечатление, что ее сильно потрепало штормом. Когда прояснилось, я захотел разыскать птицу, однако сильный прилив и ветер, ворвавшись в «разрез», оставили после себя только бесформенную кучу песка и камней.

Пернатые обитатели океана способны питаться очень мелкой добычей, какую только можно захватить клювом; птицы подбирают ракушки в пустынных районах пляжа, поедают некоторые виды морских растений. Многие неравнодушны к местным двухстворчатым моллюскам Mytilus edulis. Если зима не слишком сурова, птицы чувствуют себя очень неплохо. Многие из них задерживаются на пляже довольно долго и только с приближением мая длинные цепочки морских чернетей под командованием пернатых адмиралов улетают на север. Такова история мигрирующих мореходов Кейп-Кода. Остается сказать несколько слов о постоянных обитателях и мигрантах болот.

Примерно с середины декабря я сделался свидетелем забавной игры. Я наблюдал, как совпали интересы морских птиц и обитателей пространств, лежащих на запад от дюн. По мере того как на возвышенной части полуострова пища становилась редкостью, вороны, виргинские куропатки и скворцы стали проявлять повышенное внимание к морю и солончаковым лугам; одновременно чайки принялись исследовать болота и привыкать к сидению на ветвях сосен, растущих во внутренних районах полуострова. Некая умудренная опытом чайка однажды выяснила, что можно неплохо поживиться в курятнике мистера Джо Кобба у западной окраины большого болота; и вот, каждое утро это догадливое создание, улизнув от тысячи своих сородичей, кружащих над холодным прибоем, устремлялось в курятник и трепыхало там крыльями в толпе кур. Там она занималась грабежом, поклевывая зерно, словно обыкновенная домашняя птица, пока не насыщала свою утробу. Сомневаюсь, чтобы эта чайка принесла курятнику много вреда. Однажды весной, после многолетних посещений, эта птица исчезла и больше не появлялась. Очевидно, она исчерпала запас лет, отведенных для чаичьей жизни.

Я делаю небольшую паузу для того, чтобы поразмыслить немного о том, насколько мало мы знаем о продолжительности жизни животных. Лишь примеры исключительного долголетия или чрезвычайно короткой жизни привлекают внимание человека. Можно раскрыть любую книгу о птицах и найти в ней подробнейшее описание их биологических особенностей и повадок. Однако там ни слова не сказано, хотя бы приблизительно, о продолжительности их жизни. Такие данные чрезвычайно трудно заполучить, и, возможно, мои сетования недостаточно обоснованы, однако иногда почему-то хочется, чтобы и эта неизведанная сторона жизни пернатых привлекала большее внимание.

За все лето я не замечал на болотах скворцов, но теперь, с наступлением зимы, они покидают холмы, расположенные около станции Береговой охраны и отваживаются появляться в дюнах. Подобные разведывательные экспедиции все же довольно редки. Я видел, как эти птицы летали над солончаковыми лугами и усаживались на столбы ограждения охотничьих угодий, но ни разу не видел их на внешнем пляже. Иное дело — вороны. Эти проныры не оставят без внимания любую местность, заслуживающую осмотра, и в течение всего лета я встречал их на берегу раза три-четыре, причем вороньи визиты наносились, как правило, в ранние утренние часы.

Однажды теплым октябрьским днем, случайно посмотрев в сторону топей, я стал очевидцем сражения, происходившего между двумя чайками и молодой вороной. Борьба велась за обладание какой-то снедью, добытой вороной на равнине. Это было картинное зрелище, потому что чайки, окружив ворону, били ее своими серебристыми крыльями до тех пор, пока та не стала походить на молодого демона со старинной гравюры, изображающей войну на небесах. Наконец, одна из чаек завладела вожделенным куском, отлетела с ним немного в сторону, а затем проглотила, предоставив вороне и своей напарнице лишь «думушку думать» о случившемся, как поется в старинной песенке. Холода и крайняя нужда заставляют ворон превращаться до некоторой степени в бичкомберов. В тихую погоду эти птицы появляются на пляже с наступлением малой воды. Они тщательно обшаривают песок и немедленно возвращаются на свои возвышенности, как только теряют исключительное право на обладание пляжем. Налет чаек гонит их прочь, и они улетают, печально каркая, рассекая океанский воздух своими большими крыльями. Даже находясь на широком, пустынном пляже, вороны остаются самыми бдительными существами, и, если у меня возникает желание посмотреть поближе, чем они там занимаются, приходится подкрадываться к ним, соблюдая в десять раз больше осторожности по сравнению с той, которую пришлось бы проявить по отношению к другим птицам. Мне приходилось ползти на животе наподобие червя сквозь проемы и ложбины в дюнах, по холодному песку, способному вытянуть из живой плоти последнее тепло. Обычно я обнаруживал, что вороны занимались поеданием рыб, выбросившихся из бурунов накануне или несколько дней назад. Вороны трудились споро с самым серьезным видом.

Время от времени стая береговых жаворонков пересекает дюны и усаживается на берегу с подветренной стороны, в полуденной тени песчаных холмов. Они проносятся очень низко. Стайка как бы падает и согласно взмывает вверх, сообразуя полет с колебаниями уровня рельефа. Эта манера передвижения придает их полету живописный и занятный вид скольжения тележки по «американским горкам». Добравшись до внешней стороны дюн, птицы все же держатся возвышенной части пляжа, никогда не отваживаясь приближаться к самому океану.

Береговые жаворонки Otocoris alpestris попадаются мне зимой, пожалуй, чаще остальных птиц В этом сезоне их здесь тысячи; действительно, они так многочисленны, что мне почти не удается пройти позади дюн без того, чтобы не вспугнуть этих настороженных и пугливых коричневатых созданий. Их царство располагается к западу от дюн, в полях с солоноватой травой, перемежающихся с заболоченными участками. Участки эти простираются между дюнами и протоками, бегущими параллельно песчаному барьеру. Прибывая из Гренландии и Лабрадора, эти пичужки появляются на лугах Истема в октябре — ноябре и всю зиму добывают себе пропитание, бегая по ощетинившейся сухой траве. Единственный звук, который они издают в здешних местах, — печальное «циип, циип», доносящееся из травы, если их побеспокоить. Однако говорят, что у себя дома, на Лабрадоре, в брачный период они умеют петь куда более мелодичную песенку.

Чудесный зимний полдень. Я возвращаюсь на «Полубак» лугами с посохом в руке и грузом продовольствия в рюкзаке, висящем у меня за спиной. Предыдущий день принес снежные шквалы с норд-веста, и пятна снега лежат на заливных лугах и болотах. Удивительные снеговые гнезда повисли на пучках жесткой, словно проволока, дюнной травы, согнутой и спутанной ветром в своеобразные чаши. В дюнах нередко можно встретить подобные картинки. Я останавливаюсь для того, чтобы полюбоваться этими гнездами, потому что в них кроется нечто тонкое и изящное, присущее японской живописи. Воздух поражает синевой, синяя пелена холода лежит на болотах, и на юге длинная узкая лента облака дымит своим верхним краем через все небо. Иногда мне встречаются на пути круглые темные предметы, лежащие поверх тонкого слоя снега. Это сношенные панцири подковообразных крабов. Стайка нервных береговых жаворонков, прятавшихся под брошенной сенокосилкой, появляется оттуда совершенно неожиданно. Птицы разбегаются, взлетают и, пролетев в южном направлении ярдов пятьдесят, внезапно падают вниз, исчезая в траве. Немногочисленная группа виргинских куропаток — эпизодических возмутителей спокойствия здешних лугов — держится настороже, ожидая моего ухода, а затем снова принимается клевать. К западу от болот я слышу многоголосые крики чаек: мяуканье, клекот и еще один любопытный звук, напоминающий горловой лай Голубые и холодные полуденные тени скапливаются в проемах дюн; воздух наполнен терпким запахом моря.

Стоит малая вода, и серебристые чайки Larus argentatus кормятся на обсыхающих площадках и гравийных банках. Наблюдая за ними в бинокль, я вижу, что они ведут себя с беспечностью домашней птицы на какой-нибудь ферме. Их шумные толпы и сборища имеют одомашненный вид. Чаичье население Кейп-Кода — обособленный народец, и, хотя отдельные конгрегации живут в разных заливах и болотах, вся масса чаек в целом мгновенно узнает о появлении какого-либо нового источника пропитания и тут же собирается вместе на определенном участке пляжа. Чайки так привыкают к присутствию человека и ведут себя настолько бесстрашно, что могут следовать за ним по пятам в надежде раздобыть хоть немного пищи. Я много раз видел, как эти крупные птицы расхаживают вокруг сборщиков ракушек, время от времени швыряющих им разбитые экземпляры, словно кусочки мяса голодным котятам. В скудное время года сборщик ракушек может совершенно неожиданно услышать у себя за спиной хлопанье крыльев и, обернувшись, увидеть улетающую чайку, укравшую ракушку прямо из ведра.

Чайки не оставляют в покое и ловцов угрей. Можно нередко наблюдать, как на льду замерзшего соленого пруда в Истеме пара чаек спорит над телом угря, отброшенного в сторону рыбаком: одна тянет за голову, другая — за хвост, обе стараются изо всех сил, все более и более раздражаясь. Победа в подобном соревновании обычно достается либо сильнейшей, либо самой проворной птице, успевающей заглотнуть добычу быстрее соперницы.

Неспешное обозрение болот, особенно изучение малых проток и потаенных заводей, позволяет обнаружить большое количество уток. Однако определение их видов, классификация, оказывается невозможной задачей, потому что утки очень подозрительны и выбирают для себя зимние пристанища, придерживаясь стратегии самосохранения. Подавляющее большинство этих птиц, несомненно, черные утки Anas rubripes, самые осторожные и подозрительные создания из всех зимующих птиц. В светлое время суток они летают взад и вперед над дюнами между болотами и океаном — парами, по трое и небольшими группами, и те из них, что залетают за полосу прибоя, могут удаляться от берега настолько далеко, что пропадают из виду. Мне нравится выходить на болота с началом сумерек, держась, насколько это допускают птицы, ближе к протокам. Утки чувствуют мое приближение и начинают вопросительно покрякивать. Я слышу, как они тревожно переговариваются, предупреждая об опасности других уток, сидящих на воде где-то далеко в стороне; иногда в темноте слышится посвист их крыльев. «Свист» уток, слышимый в ночном воздухе, — чудесный, таинственный звук. Это звучание воздуха, рассекаемого утиными крыльями, — четкая, звонкая, протяжная нота, слышимая все громче и громче с приближением самой птицы. Затем звук замирает вдали, подобно слабому, свистящему вздоху.

Однажды мартовским вечером, на закате солнца, когда вечер готовился перейти в ночь, все небо оказалось завешанным облаками, за исключением позолоченного просвета на западе между облачным покровом и землей.

На вершине моей уединенной дюны было очень мирно и тихо.

Земля наполнялась темнотой, словно неглубокая чаша, вознесенная навстречу торжественной тишине облаков.

Я услышал знакомый звук.

Повернувшись к болотам, я видел стаю гусей, летевших лугами на фоне золотистой небесной расселины; их крылья плавно и торжественно рассекали воздух, и музыкальный крик, напоминающий колокольный звон, заполнял пустынную равнину, окутанную мраком. Существует ли в целом мире более благородный звук, издаваемый в дикой природе.

Я вслушивался в него до тех пор, пока он не замер, а сами птицы не скрылись в темноте. Затем до меня долетел шум спокойного моря, как всегда глубоко рокочущего при смене приливов.

Вскоре я ощутил холод и вернулся на «Полубак», чтобы подбросить в очаг свежих поленьев.