Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова

Глава четырнадцатая ДОНОСИТЬ ИЛИ НЕ ДОНОСИТЬ?

Как же «надо» рассказывать про Павлика Морозова? Иными словами, остается ли герой-доносчик государственным эталоном поведения гражданина, как это утверждалось в 30-е годы? Журнал «Огонек» при Сталине писал, что Морозов являет собой «историю родной страны в сталинскую эпоху»[239]. Кончилась ли она, эта эпоха?

Произвол Сталина официально осужден, как и массовые репрессии. Советская историческая энциклопедия, например, толкует роль активистов вроде Морозова в коллективизации не иначе как отрицательную[240]. Имели место робкие попытки (не увенчавшиеся, правда, успехом) общественно осудить доносчиков. Тем не менее через два года после смерти Сталина произошло нечто, казалось бы, нелогичное: имя Павлика Морозова «навечно» вписывается в Книгу почета Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина под номером 001.

Памятники Сталину снесли, а памятники герою-доносчику остались. Одинаковые памятники — пионер с красным знаменем во весь рост или по пояс — воздвигнуты во многих городах, унылый оброк социалистического реализма. В поздних советских исторических исследованиях период коллективизации переписывался заново. В этих сочинениях вообще не упоминалась основная задача партии — уничтожение кулачества. Иногда витиевато писалось о «воспитании крестьян». Появились хитрые работы, где вообще нет слова «кулак»[241]. А как с доносительством?

Обратимся к книге Томаша Ржезача «Спираль измены Солженицына», выпущенной советским издательством «Прогресс» в 1978 году, эпиграфом к которой взяты слова ни в чем не виноватого Плутарха: «Предатели предают прежде всего самих себя».

Ржезач считает, что доносительство есть следствие трусости. Писатель, которого книга клеймит позором, по мнению автора, доносил с детства. Он «доносил и доносил об антисоветской деятельности... на свою жену... на друзей... на случайного попутчика... на людей близких и далеких». Когда во время войны писателя посадили, ему, по Ржезачу, сбавили срок за доносы, за то, что он стал тайным информатором лагерной администрации. Согласно этой книге, советские органы безопасности использовали этого заключенного «лишь на самой низкой ступеньке — в роли лагерного стукача», которого ждала после этого «нравственная смерть».

Цель книги Ржезача — попытка скомпрометировать всемирно известного писателя. Прозрачен сам автор сочинения «Спираль измены Солженицына», сквозь него виден заказчик данной работы. В то же время книга недвусмысленно толкует образ советского гражданина, сотрудничающего с тайной полицией, как подонка. Советские власти не смогли найти другого способа замарать человека, кроме как распространить массовым тиражом слух о том, что он стукач. В портрет доносчика, по этой книге, входят глубокая непорядочность, изворотливость, лживая и грязная душа. У доносчика элементарная психология, характерная для преступника[242].

Такова напоказ обновленная официальная советская оценка деятельности павликов морозовых, суть которой — аморальность политического доноса в принципе, и мы готовы разделить эту точку зрения.

Оглядываясь на прошлое, отметим, что в отдельные годы пропаганда подвигов Павлика Морозова велась вяло, затихала или даже не одобрялась. Похоже, что властям самим не ясно, что с этим мальчиком делать, как его отретушировать. Во втором издании Большой советской энциклопедии написано, что Павлик «разоблачил своего отца»; в третьем — что пионеры «разоблачали вражеские действия кулаков». В третьем издании Малой советской энциклопедии уже не сообщается не только о том, что Павел донес на отца, но и вообще, что он кого-либо разоблачал. Оказывается, он «вместе с крестьянами-бедняками участвовал в изъятии хлеба в период коллективизации». В предисловии к первому изданию «Детской энциклопедии» (1962) Никита Хрущев положительно оценивал Павлика Морозова, назвав его своим «бессмертным ровесником». Во втором издании той же энциклопедии Морозова отодвинули и первым назвали малоизвестного героя — деткора пионерской газеты Никиту Семина. В третьем издании туманно говорится, что Павлик и другие такие дети «совершили трудовой и гражданский подвиг».

Оболочка мифа оставалась, а суть подменяли: оказывается, Морозов просто был героем и за это убит. Он стал многозначительно называться «трагическим героем». Заслуги его выражены в неопределенно-расплывчатых формулировках: «благородный нравственный облик», «пример беззаветного служения народу»[243]. Писатель Губарев в своих воспоминаниях, опубликованных тридцать лет спустя в журнале «Молодой коммунист», вообще пересмотрел суть дела. Уже не Павлик предал отца, а, наоборот, в роли предателя (неизвестно кого) — старший Морозов: «тяжело до слез переживал мальчик предательство отца»[244]. В последних советских изданиях по истории СССР Морозова вообще перестали упоминать.

Но — официально пионерскую организацию называли в печати «гвардией Морозова»[245]. Морозов оказался канонизированным. Заскорузлая машина пропаганды крутила одну и ту же пластинку. День его убийства был включен в систему государственных юбилеев. В его честь давались священные клятвы, пионеры в торжественной обстановке брали горсть земли с его могилы, организовывались спортивные игры на приз его имени, проводились так называемые «уроки мужества» с барабанным боем и состязания за право зажечь костер в день смерти героя. Имя Морозова присвоено множеству улиц, школ, библиотек, лагерей, парков, пионерских дружин, колхозов, домов культуры и домов пионеров и даже лесничеству (видимо, потому, что Павлик и Федя Морозовы зарезаны в лесу). Специальное постановление обязывало создать Национальный парк с мемориалом и музеем героя в деревне Герасимовка.

А в жизни? Все население внутренне отрицает героя-доносчика по чисто практическим соображениям. Воспитывая доносительство, власти достигли обратного результата. Неуважение государства к личности и личной собственности не могло не воспитать ответную реакцию неуважения личности к государству и его собственности. Когда все дети знают, откуда матери потихоньку приносят колбасу, а отцы — гвозди и доски, в семьях все труднее отыскать павликов.

Спросим себя: нужны ли дети-предатели руководителям страны? Советская идеология требовала верности идеалам отцов, а верность подрывается именно доносчиками. Дети ответственных работников всех рангов во все времена рвутся на службу в то учреждение, с которым сотрудничал Морозов, не для того, чтобы работать мелкими сексотами, а чтобы больше получать и ездить за границу. Когда требуется доносить, они, разумеется, доносят, но при этом оберегая свою семью. Двойная мораль становится тройной: для себя, для родных и друзей, для чужих. А может, и многослойной, в зависимости от уровня культуры, внутренних табу и обстоятельств.

Формула всеобщего доносительства годится вовсе не всегда: доносить должны те, кому положено, и на тех, на кого сейчас необходимо. Само слово «доносить» звучит для русского уха неприятно, поэтому с 60-х годов советские газеты стали призывать трудящихся «сигнализировать». Система вербовки необходима секретная, героев держат на учете без рекламы, но за реальные вознаграждения. Аппарат слежки вырос в несколько раз и усовершенствован, благодаря использованию западной компьютерной техники. К тому же технический прогресс сделал донос дистанционным и, кстати, менее обременительным для совести осведомителя.

В глазах все большего числа советских граждан старомодный стукач-энтузиаст превращался начиная с 60-х годов в антигероя. В компании про незнакомца стали осторожно спрашивать, не Павлик ли он Морозов и можно ли при нем сказать что-нибудь негативное про власть. Все труднее становилось найти среди уважаемых авторов того, кто взялся бы теперь восхвалять подвиги доносчика 001.

Назрел вопрос: может быть, проститься с мифом, реабилитировать жертвы морозовских процессов и назвать реальных убийц? И, вообще, может, больше не надо ни новой, ни партийной, ни классовой морали, вернемся к обыкновенной, то есть человеческой?

Ан нет! Один ответственный партийный работник объяснил нам, что разрушать представление о героях — это тяжелое нравственное потрясение, и делать это трудно. Сейчас многие знаменитости воруют и спиваются. Поэтому имена живых героев присваивать учреждениям запрещено. А старые герои проверены. Павлик немного устарел, заключил этот партийный работник, но еще пригодится.

Власти в стране всегда волнует применительно к истории практическое соображение: обвиняя своих предшественников, доказать, что они, новые руководители, лучше. Стало уходить поколение функционеров, сверстников Морозова, коим за семьдесят, те ровесники Октября, которые, обладая качествами Павлика, долго занимали ключевые позиции в партии. Все, чем они владели, а владели они всем, достигнуто благодаря морали Морозова.

Казалось, образ героя отомрет вместе с ними. Но — следующее поколение лидеров пробиралось к власти тем же способом, ибо другого, открытого, демократического, не было. Невозможно представить себе, чтобы некто вошел в правящую верхушку без кооперации с органами. Даже если завтра власти откажутся от Павлика Морозова, послезавтра они заменят его другим мифом. Эпохи и лидеры меняются, а призывы доносить время от времени прорастают, как грибы-поганки. Случайно ли это?

Во всех утопических моделях государства осведомителям отводилась важная роль в охране модели от посягательств ее разрушить. Но вот утопическая схема реализована, а нет ни обещанной свободы, ни благоденствия.

Наступает второй этап — всеобщее разочарование и недовольство. Для власти, узаконившей насилие, процедура подавления технически не сложна, однако имеет, так сказать, демографическое ограничение. Можно покончить с ненравящимися этническими группами, можно уничтожить значительную часть населения, но нельзя умертвить весь народ, ибо тогда некем будет управлять. К тому же перманентная гражданская война ведет к голоду и экономическому развалу. Короче говоря, постепенно всеобщее подавление недовольства сменяется выборочным. И органам подавления нужна обратная связь, чтобы узнать, что именно и где осталось неподавленным.

Социальное положение осведомителя неустойчиво: из страха или по природной склонности он клюнул на наживку, но в ней оказался крючок. Доноситель строит свое счастье на чужих бедах. Он пытается быть еще более преданным своим нанимателям, но для них он все равно не свой. Вернуться к покою доноситель не может: этого не допустят наниматели. Юридический статус осведомителя тоже не ясен. В органах принуждения он значится под кличками, подачки за труд получает подпольно, профсоюза стукачей, защищающего его интересы, пока не создано. Как правило, он вынужден выполнять иную работу для прикрытия своей деятельности: быть дворником или поэтом.

В демократическом государстве аппарат осведомителей крайне ограничен и используется для выявления нелегальных акций, например бандитизма, торговли наркотиками, террора. В тоталитарном — для слежки за любыми действиями индивида, ибо легальность тех или иных действий здесь либо отсутствует вообще, либо временна. Неофициальная культура, религии, подпольная экономика и другие проявления естественной жизни населения побуждают власть постоянно расширять сеть осведомителей. Растущий бюрократический аппарат управления страной, военное ведомство и сама госбезопасность буквально начиняются осведомителями. Создается второй круг: доносчиков, следящих за доносчиками и сообщающих о качестве их работы. В отличие от репрессий, охват тут теоретически может достигнуть ста процентов. Финал — все в стране следят друг за другом.

Всеобщее доносительство загоняет оставшихся непричастных, если они выжили, в индивидуальную скорлупу. Общество как совокупность мыслящих людей перестает существовать, становится порошком, люди превращаются в тени, ибо это единственный путь выжить. Не потому ли, достигнув апогея, многолетняя кампания «героизации» доносчиков в конце 30-х годов утихла? Власти почти приблизились к теоретическому идеалу. Они охватили, завербовали, стали получать информации больше, чем могли переварить. Они сами начали тонуть во лжи.

Разумеется, власть и тогда, при Сталине, Хрущеве и Брежневе, опиралась в основном на взрослых доносчиков. Детское доносительство было вспомогательным с точки зрения практической пользы, но важным для воспитания будущих граждан. Кроме того, детей легче убедить в том, что подлость в новой системе является подвигом. Не случайно преданность детей Третьему рейху воспевалась в 30-е годы в нацистской Германии, и герои гитлерюгенда в книгах и кино похожи на советских героев-осведомителей. Доносы детей на взрослых насаждались в так называемых братских социалистических странах Восточной Европы, в коммунистическом Китае, в Северной Корее, в Кампучии, во Вьетнаме и Афганистане. Судьба главного героя советского фильма «Возмездие», снятого по книге А. Проханова «Дерево в центре Кабула», как с гордостью сообщалось в прессе, «во многом напоминает судьбу Павлика Морозова»[246].

Появление многомиллионного юного осведомителя есть закономерность системы, которая без доносчиков давно бы развалилась. Мы не знаем другого героя, который бы точнее выражал сущность строя с однопартийной идеологией. Система всеобщего доносительства приходит и укрепляется вместе с новой властью.

Вопрос о доносах еще в 20-е годы обсуждался советским правительством. Директор Института К. Маркса и Ф. Энгельса Давид Рязанов требовал добиться того, чтобы «всякий гражданин знал, что донос в суд — это не есть донос, это обязанность. Если вы хотите воспитать чувство доверия... то развивайте способность доноса и не пугайте за ложное донесение»[247]. Сам Рязанов также был арестован по доносу и уничтожен в лагерях. Вряд ли сегодня найдется ответственный работник в аппарате власти, который публично огласит столь грубую позицию руководства. Но, по сути, донос нужен всегда: и в период мрака, и в периоды оттепели, чтобы старикам помогать затягивать гайки, а новой группе лидеров, пришедшей к власти, использовать компромат, чтобы одолеть своих противников. Как говорится, вопрос риторический: можно ли войти в историю без стука?

В хрущевскую «оттепель» газеты откровенно искали новых Морозовых. «Откуда у отца столько денег? — задумывается пионер Валерий Железный. — На какие средства живет приятель отца? Ведь он нигде не работает!.. Валерий выступил против отца, не стал прятаться после суда от отцовских единомышленников. Мы гордимся тобой, Валерий»[248].

Еще через двадцать лет, в период брежневского застоя, газета «Правда» эмоционально рассказала о матери, которая донесла куда следует, что сын получил из-за границы письмо и слушал иностранные радиопередачи. Органы безопасности, как писала газета, уже давно следили за этим молодым человеком и все знали. Донос матери на сына явился выражением ее морального, гражданского долга. Сына расстреляли за шпионаж[249]. Что же произошло? Да просто раньше павлики доносили на родителей, а теперь дети-стукачи выросли, стали сами родителями и доносили на своих детей. Трагедия поколений, принесенных в жертву молоху одной из самых аморальных идеологий в истории человечества.

В новой волне доносительства, начатой советской печатью в середине 80-х годов при Андропове, в театрах широко пошла пьеса Виктора Розова «У моря». Положительный герой пьесы — десятиклассник, отца которого, ответственного работника, как и отца Павлика Морозова, судили за взятки. Все симпатии автора на стороне смелого юноши. Отец уже в тюрьме, а сын сочиняет не просто донос, но в течение целого лета записывает всю подноготную отца, чтобы разоблачить его еще больше, чем это сделали власти, и, таким образом, добавить ему срок заключения. Вполне нормальный и грамотный юноша истерически кричит на весь зал, что изобличит всех таких, как его отец. Герой пьесы идет дальше Павлика: он публично отказывается не только от отца, но и от матери, уходит из дома перевоспитываться в семью простого пролетария-работяги.

Вряд ли известному драматургу Розову грозили, как то было в 30-е годы, неприятности, если бы он не вдохновился столь сомнительной темой. Тогда что же это? Убежденность в правильности и незыблемости коммунистических моральных принципов? Или просто конъюнктурное стремление советского писателя шагать в ногу с руководством?

Возможно, и то, и другое. В стране объявляется гласность, но в КГБ это слово понимается как глазность. Газеты призывают сообщать, кто из соседей живет не так, как все, а тайная полиция регистрирует все проявления инакомыслия, которые ей придется душить в последующие годы. Полнеют досье, обновляются кадры информантов. Добровольцы надеются, что не останутся без работы.

От эпохи к эпохе идеологические фетиши у нас на родине умирают неохотно. Иногда их кладут на полку, потому что использование их невыгодно. Но коммунистическая идеология сама по себе не может стать более человечной. Она меняет ритуалы, но не способна изменить постулатов. Идеология эта вырождается, но не перерождается, ее нельзя отменить на четверть, на половину или усовершенствовать. И в этом причина, почему бронзовый доносчик 001 сумел простоять две трети века.

«Кем бы он мог стать? — размышляла «Пионерская правда» о Павлике к одной из годовщин со дня его убийства. — Выращивал бы сегодня небывалые урожаи на уральской земле или варил сверхпрочную сталь?»[250] Не знаем, как насчет стали, а урожаи и без Павлика Морозова стали поистине небывалыми. Может быть, поэтому другие авторы стали сочинять, что Павлик, доживи он до нашей эпохи, стал бы космонавтом[251]. Чем занимались советские космонавты в космосе, весь мир догадывался, и вдруг, по недомыслию, такое признание!

А вообще, любые сомнения в поступке Морозова всегда вызывали у властей неприязнь. В статье В. Терентьева «Не запятнать светлого имени!» с подзаголовком «Наш ответ господам за океаном» уральская газета «На смену!» писала в 60-е, что американцы оклеветали Павлика Морозова в своем школьном учебнике[252]. Газету возмутила фраза: «Ребенок должен уважать отца и мать...» Вот что в действительности написано в главе «Политическая арифметика и коммунистическая мораль» американского учебника «Сущность коммунизма».

«Частью усилий советской системы образования является утверждение в учебниках “коммунистической морали”. Поскольку коммунизм отрицает религию, он отрицает также западные моральные критерии, основанные преимущественно на религии. Следовательно, советских детей учат различать, что хорошо и что плохо не на основе фундаментальных моральных ценностей, как мы их понимаем, но, скорее, на основе советской доктрины. Так, убивать другого плохо, но вполне морально для Сталина уничтожить миллионы людей во время принудительной коллективизации. Ребенок должен уважать отца и мать, говорят коммунисты, но в Москве стоит памятник в честь Павлика Морозова, чей отец уничтожен после того, как юный Павлик донес на него как на укрывателя хлеба. Ребенок должен слушаться и уважать учительницу, говорят коммунисты, но обязан сообщить, если она относится терпимо к религиозным взглядам»[253].

Текст американского учебника не был доступен советскому читателю без специального допуска, тем более на Урале (иностранец отважно привез нам эту книжку в Москву за пазухой). Не приведя полностью мыслей авторов, газета обвинила американских профессоров в «детском иудстве», сравнила их с герасимовскими кулаками и заключила, что кулаки лучше, так как были неграмотными. По мнению советской газеты, то, что написали американские историки, есть столь же подлый акт, как и убийство кулаками Павлика Морозова. «Это покушение, — говорилось в статье. — Да, вас обвиняют в покушении на имя Павлика Морозова, господа профессора, в покушении на светлую память о нем... Уголовный суд приговорил кулаков к расстрелу. Уильям Миллер, Генри Робертс, Маршалл Шульман... любой суд чести вынесет этим именам смертный приговор — позор»[254].

Столь воинственная защита морали Морозова в международном масштабе показала, что этот мальчик очень важен власти. «Лжет зарубежная пресса, что мы воспитываем своих ребят на примере предателя своего отца», — утверждал советский писатель Балашов в статье, опубликованной к 50-летию подвига Павлика Морозова в журнале «Уральский следопыт» под названием «Мальчик с мужеством мужчины»[255]. Так как же — воспитываем на примере предателя или теперь больше не воспитываем? В статье Балашова звучала уверенность, что жизнь Павлика «все еще ждет своего Шекспира».

Несомненно, все большему числу вполне лояльных, но думающих людей становился ясен практический урон от лжи: раз нет ничего святого, то и власть, и ее представители не святые. Цинизм детей следующего поколения стал массовым. Коммунисты воспитывают честность на примере подлости, преданность на примере предательства. И все труднее объяснить детям, почему ради высоких идей надо делать низкие поступки.

У истории, любили повторять советские лидеры, нет пути назад, развитие общества нельзя повернуть вспять. Но в 30-е годы именно советским вождям удалось вспять повернуть историю: Россия вернулась к самым мрачным годам Средневековья. Повреждение нравственности оказалось настолько глубоким, что уже после смерти Сталина, говоря о массовом бессмысленном уничтожении людей по сфабрикованным доносам в сталинских застенках, писатель Виталий Губарев в цитированных воспоминаниях хвастался: «За тридцать лет мы немало выпололи бурьяна»[256].

«Доносить или не доносить? Вот в чем вопрос» — так вынужден спрашивать себя каждый российский Гамлет. И ответ не такой простой, как кажется. Доносчики по призванию есть, но их не больше, чем лиц других призваний. Дело не в них.

Хулиган ударил женщину, вырвал у нее сумочку, сел на мотоцикл и умчался. Вы видели номер мотоцикла, рядом телефон. Донести или не донести в милицию? На этот вопрос ответ однозначный: нельзя не сообщить. Но это не имеет отношения к обсуждаемой нами проблеме. Она касается политического доноса, который аморален в принципе. Как заметил Достоевский, если мне станет известно, что в соседней квартире печатают прокламации против властей предержащих, даже пусть я с этими прокламациями совершенно буду не согласен, все равно не донесу. Ладно, поставим вопрос иначе: а если в соседней квартире террористы делают бомбу и мне стало это известно?

Что касается доноса внутри семьи, то в этом случае современная мораль, как и Ветхий Завет, не делает различия между доносом политическим, уголовным и просто нежелательной утечкой внутрисемейной информации. В семье и, так сказать, из семьи аморальны любые виды доноса. Хотя в отдельных случаях это противоречит интересам общества в целом, но служит интересам семьи. Распад семьи — свидетельство нездоровья общества.

В странах, где нет тотального единомыслия, где политический донос не является «священной обязанностью», а семья неприкосновенна, каждый гражданин отвечает на этот вопрос сам. В американском контексте, например, семья подчас доверяет правосудию. Родители, брат или сестра сообщают в полицию об опасном родственнике, совершившем уголовное деяние, предотвращая новые преступления и добиваясь этим смягчения наказания.

Властям в тоталитарной системе постоянно нужен именно политический донос. Все спокойно, пока вас лично не начинают вербовать. Наметив жертву, звонят домой, предлагают встретиться «на скверике», вызывают в специальный отдел, имеющийся на каждом предприятии, приводят в «их» номер в гостинице. Начинают с шантажа, грозят, что не дадут квартиру, повредят с диссертацией, помешают сыну поступить в институт. Покой в семье, карьера, будущее — все начинает шататься. Потом обещают лучшую должность, возможность почитать запрещенные книги. Спрашивают-то ерунду: какие высказывания у вашего соседа? Лучше молчать — но тогда затаскают. Может, сказать, и отпустят? Или средняя линия: «Да, конечно, понимаю, как это важно, но я, к сожалению, ничего не слышал...» Они не верят. И вызывают снова и снова, потому что вы — никто, вы — «материал», по выражению Ленина, а они, стало быть, истинные ленинцы, они — государство, они — партия, они — закон, и деться некуда.

Но вот какая и для них беда. Не дай Бог, оступился любой из них, от мелкого районного чекиста до генсека. И он сам тут же превращается в «материал», и это для него конец. Уж сами-то они хорошо понимают, что в стране есть один реально действующий закон — произвол. И одно реальное право — сигнализировать.

Вернемся к отправной точке повествования. Кто же все-таки виноват во всем, что произошло в Герасимовке? Сам Павлик Морозов? Его предки? Семья? Школа? Система? Исторические условия? Виноваты все? Не виноват никто? Морозов виновен меньше всего: он ребенок. Личность начинается с возможности выбора, а у Павлика и большинства других советских детей 30-х годов выбор отсутствовал. Взрослые и те теряли моральные критерии, что же говорить о неразвитом мальчике? Тем более не может Павлик нести ответственность за то, что делалось от его имени после убийства.

Невиновность мальчика-доносчика не вызывает сомнений, но вдвойне преступны те, кто растлевал детей, чтобы удержаться у власти. Хочется от этого отмежеваться, свалить вину на отдельных людей, на преступные наклонности Сталина, на особые условия, которые вынуждали уничтожить одну часть общества для укрепления власти другой части. В отличие от национального геноцида, осуществлявшегося в фашистской Германии, мы назвали бы уничтожение «враждебных классов» в Советском Союзе социоцидом. И Павлик Морозов, сам того не ведая, стал символом советского социоцида, идеологически обоснованного террора, организованного одной партией против всех народов, населяющих страну.

Когда шел показательный процесс по делу об убийцах Павлика Морозова и цензурная брань в адрес врагов народа достигла пика, в уральской газете появилась статья, посвященная 300-летию со дня рождения Бенедикта Спинозы. Мы не знаем, случайно или с намерением в этой статье оказалась цитата из великого философа: «До какой степени боязнь заставляет людей безумствовать»[257]. Безумие от страха — может быть, это состояние точнее всего определяет жизнь страны, в которой происходили описанные здесь события.

Но холодный рассудок историка изумляет другое: как случилось, что под могучим прессом нагнетаемого партией коммунистов безумного страха доносчиками стали не все? Сам факт, что призывы поступать, «как Павлик Морозов», никогда не прекращались совсем, свидетельствует о том, что, как Павлик, все не поступали. Доказательство того и наша книга, материалы для которой мы собирали несколько лет во многих городах и заканчивали работу в Москве. Рукопись ходила в самиздате, потихоньку обсуждалась многими писателями и читателями, и никто, кроме автора, насколько мы знаем, за нее не пострадал.

Основной задачей советской литературы всегда было, как известно, создание положительных героев, помогавших советской власти. При этом никакие противники так не вредили этой власти, как она сама себе, сочиняя мифы, ее компрометирующие. Идет время. Павлика Морозова можно осудить, вовсе изъять, можно подкрасить, восстановить. Говорят, сознательный гражданин приучен верить всему, что он слышит, видит и читает. Из этого все-таки не следует, что он будет поступать так, как его заставляют. Даже в сталинских и гитлеровских лагерях чудом выживали несломленные люди. В России обыкновенный человек во все времена делает вид, будто он, как всегда, согласен. Но мы не знаем, о чем он думает. Он лжет, когда от него требуют лжи, а в душе хочет знать истину. Он поддается, когда его, по выражению Достоевского, хотят сузить, но поддается не до конца. Он мало кому доверяет и все же надеется: собственные дети на него не донесут.

1979-1983

Москва — Свердловск — Герасимовка —

Тавда — Ирбит — Первоуральск — Алупка —

Запорожье — Мелитополь — Харьков —

Львов — Ленинград — Магнитогорск