Дороги товарищей

АРКАДИЙ ЮКОВ

Аркадию Юкову казалось, что он проснулся на пустынном острове в глухой части Тихого океана. Под напором Аркадия только что отступили черные пираты, и губы его еще шептали слова боевой песни:

Сон отлетел в прошлое. Открыв глаза, Аркадий убедился, что пустынный остров — всего-навсего деревянная, в меру жесткая кровать, омываемая морем щедрейшего солнца; пиратов, если не считать самого Аркадия, не было и в помине. Жизнь в действительности была, конечно, скучнее. Скучнее и проще. Но сейчас этот факт не опечалил Аркадия. И солнце, и утренний, особенно сладкий в шестнадцать с половиной лет, воздух, который, пожалуй, не уступит своим ароматом и свежестью тихоокеанскому, и взъерошенное ветром рядно[2] березовой листвы, которая шумела и переливалась за распахнутым в целый мир окном, — все это и многое другое, что сразу не учтешь, обещало необыкновенный день. Веря в это, Аркадий откинул к ногам разноцветное лоскутное одеяло и прыгнул на пол, как на палубу вражеского корабля.

Чудесно, мать честная! Можно спать, а можно встать и пойти куда-нибудь, распевая песню, и даже совершить какой-нибудь отважный поступок не возбраняется — было бы только желание. А всяких желаний у Аркадия хоть отбавляй. Может быть, именно этим самым — поступком — сегодня как раз и заняться? Вряд ли в ближайшую тысячу лет отыщется более подходящий для этой цели день. Что ж, Аркадий Юков готов сейчас на все. Смотри на него и удивляйся, мир!

Что сказать об Аркадии?

Говорят, что некоторых людей можно с точностью до одной десятой определить единственным словом. Пытались определять таким магическим словом и Аркадия. «Жулик!» — крикнула однажды непримиримая с чужими слабостями соседка и вслед за этим плюнула, чтобы подтвердить свое горячее презрение к сыну портового грузчика. «За что же?» — мог спросить ее Аркадий. Он ни разу не воровал в ее саду ни антоновских яблок, ни синих слив, так как вообще не имел привычки посещать сады, принадлежащие невежливым и легкомысленным людям. Как видите, оспаривать утверждение соседки было можно, но Аркадий промолчал. Бранные слова сыпались на Юкова градом. На опровержения неприятельских выпадов, если бы он встал в оборонительную позицию, уходила бы добрая половина светового дня, а у Аркадия были занятия поувлекательнее. Он мог, например, выскочить из трамвая на полном ходу (вскочить тоже мог), броситься на реке под самую корму какого-нибудь старорежимного пароходика, поближе к винту, а потом, заглушая ругательства некультурного капитана, на всю реку орать:

Другие занятия Аркадия были примерно такого же рода. Строгие люди, в том числе и милиционеры, не называли их невинными. Именно поэтому характеристики, выдаваемые Аркадию, были лаконичны, как выстрел из револьвера, — в одной из книг Аркадий вычитал такое роскошное сравнение. В характеристиках преобладали слова, которые достались нам главным образом от старого мира (жулик, хулиган), а они-то, как известно, хоть одним краешком да пристанут к любому, с точки зрения строгих людей, неблаговидному поступку.

Но как ни проницательны наши современники, они, по причине своей исключительной занятости, иногда не могут заглянуть во все тайники мальчишеской души, а бывает, что эти тайники упрятаны глубоко, и нужно порыться, прежде чем наткнешься на драгоценное зернышко с живым росточком; из таких зернышек искусные садовники выращивают растения, о которых человечество впоследствии говорит: «Вот это настоящие люди!»

Скажем прямо, современники Аркадия на первых порах его почти сознательной жизни не заметили в нем сколько-нибудь проросших зернышек добра, хотя и зла не хватало до полной порции, поэтому-то Аркадий и считался состоящим в комсомоле, с целью перевоспитания конечно.

Есть люди, и даже среди мальчишек, которые прямо бесятся от того, что мир не замечает их добродетелей. Аркадий не принадлежал к числу таковых. Во-первых, он был скромен и всегда при этом сохранял уверенность, что в ближайшие +десять — пятнадцать+ дней совершит какой-нибудь героический подвиг, который одним махом зачеркнет все плохое, содеянное им раньше. Скромность мешала ему признаться, что он не какой-то там шарлатан (любимое словечко отца), а благородный романтик, и что по щедрости природы отпущено ему особых душевных сил и энергии значительно больше, чем требуется молодому человеку шестнадцати с половиной лет от роду. Вот почему поспешные выводы современников не огорчали «полудефективного» школьника, у которого волосы на правом виске частенько были подпалены, потому что он имел привычку класть недокуренную папиросу за ухо, и уж, конечно, не могли отравить его существование. Будущее у Аркадия Юкова было все впереди!

Что еще сказать об Аркадии?

Можно со вздохом открыть одну тайну, которую не знают пока ни мать, ни отец. Аркадий провалился на испытаниях (с треском, если применим этот плотницкий термин к данному обстоятельству) и единственный из вчерашних девятиклассников школы имени Владимира Ильича Ленина не имеет права называть себя учеником десятого класса. Но пусть это будет сказано по секрету, так, чтобы и сам Аркадий не знал. Не будем до времени расстраивать его. Он, кажется, забыл об этом. Да и не мудрено забыть неприятность двухнедельной давности в такое ослепительное по яркости солнечное утро!

Жизнь, гром-труба, замечательная штука! — этими словами наиболее полно могло быть выражено настроение Аркадия, когда он высунулся в окошко и оглядел ближние и дальние подступы к своему покосившемуся сразу на три угла домишку. Оговоримся сразу, «гром-труба» выражение наносное, тоже вычитанное Аркадием из одной довольно популярной книги; в устах Аркадия оно имеет множество оттенков — от самых грубых до самых ласковых. В данном случае оно означало восхищение.

Мир, обещающий множество открытий, манил Аркадия на свои просторы. Но прежде чем вырваться из тесных стен родительского дома, с его ежедневными проблемами питания (какие, в сущности, пустяки!), со слезами матери (это вот посерьезнее) и с отвратительными кулаками отца, имеющего привычку бить по лицу(ну, погоди у меня!), требовалось, как это и положено в культурном обществе, умыться и причесаться. Аркадий был, конечно, культурным человеком, но имел на этот счет свои, демократические взгляды. Он плеснул в лицо холодной колодезной водой — считалось, что умылся, обломком женской гребенки пригладил дремучие вихры спереди — считалось, причесался. Зеркальца Аркадий не держал. В дебрях его карманов хранилось, правда, некое облупившееся зеркальце, но, если глядеть в него, видно в оставшееся посередке целое местечко только два глаза, и в них всегда бывает выражение, которое любого состоятельного человека невольно заставит поостеречься. Такой уж, видно, фокус имело это любопытное зеркальце!

Несложный туалет занял очень мало времени. Осталось лишь утолить аппетит. Аркадий, к своему искреннему сожалению, не сетовал на его отсутствие. Он с удовольствием отказался бы от этого качества, довольно обременительного в его положении. Впрочем, аппетит в шестнадцать с половиной лет прекрасно утоляется и черствой горбушкой — давайте только хлеба побольше! Аркадий так и сделал, надеясь, что в будущем попробует и прочие яства, придуманные для своей роскоши хитромудрой буржуазией и доставшиеся советскому обществу по наследству. Грызя хлеб, Аркадий шагал по своей тихой пригородной Октябрьской улице и думал: каким поступком осчастливить пока что неблагодарное по отношению к нему человечество?

Рождение подвига ускорила бы подходящая по смыслу случайность.

Если бы сейчас загорелся многоэтажный дом, где-нибудь на девятом этаже непременно отыскалась бы девчонка, оставленная легкомысленной матерью в запертой квартире. Аркадий влез бы на девятый этаж по водосточной трубе или по чему-нибудь там еще и спас девчонку. Спустился бы, рискуя собственной жизнью, а затем все получилось бы, как в известном стихотворении: «…ищут пожарные, ищет милиция…»[5] Впрочем, милицию привлекать к поискам не надо: пусть ищут одни пожарные и, разумеется, легкомысленная, на веки веков счастливая мать…

Но многоэтажные дома горят не каждый день.

Тогда пусть встретится Аркадию опасный шпион, какой-нибудь загримированный под советского служащего самурай, которого целый год ищут наши контрразведчики. Пусть он владеет всеми приемами джиу-джитсу, японской борьбы, — Аркадий не очень испугается, сам выучен кое-каким приемчикам, ну, например, второй год тренирует ребро ладони, и оно стало почти каменным. Пусть попробует скрыться этот негодяй от Аркадия.

Но загримированный самурай так же, как и пожар, редок на улицах города, расположенного за десять тысяч километров от маньчжурской границы.

На худой конец, могли бы перейти Аркадию дорогу местные бандиты из тех, что покровожаднее. В подавляющем большинстве своем это люди необразованные, они и представления не имеют о приемах джиу-джитсу…

Но и бандитов, несчастных бандитов днем с фонарем не сыщешь в удивительно скверном на этот счет городе Чесменске!

Разве в такой обстановке совершишь какой-нибудь героический подвиг?

Назло врагам, Аркадий все-таки не отчаивался. Он верил!

Площадь Красных конников, которую отсталые люди, окончательно не признавшие еще Советской власти, называли почему-то Сенной, — сеном-то на ней и не пахло! — Аркадий привык переходить наискосок, мимо памятника герою буденновской конницы Олеко Дундичу[6]. Знающие люди утверждали, что именно Дундич сидит на взметнувшемся к небу боевом коне. Впрочем, если бы на коне сидел и не Дундич, а герой рангом известности пониже, все равно не грех каждый раз остановиться около него и даже снять свою, со следами сражений на переменах, кепчонку. Так поступил Аркадий Юков и сейчас.

Дундич смотрел на жаждущего боевой славы Аркадия и салютовал ему настоящей, сверкающей своим стальным лезвием, шашкой.

«Да, брат, не завидую я твоему положеньицу! — сочувствовал он Аркадию. — В теперешнее время я и сам бы служил в какой-нибудь артели „Вторая пятилетка“ агентом по распространению удешевленной продукции. Теперь моя шашка ни к чему, и, если бы не хромой дворник, каждую субботу смазывающий ее машинным маслом, давно бы она заржавела».

Нет, Дундич решительно не завидовал Аркадию! Да и с какой стати ему завидовать-то?

Он достаточное количество зарубил белогвардейских гадов и погиб, как всемирный герой. Жуликом его соседка не называла. Двоек по физике он не хватал и на испытаниях не проваливался…

Случается же такое! В самый неподходящий момент вдруг вспоминаются неприятности. Кому это надо?

Аркадий нахлобучил чуть ли не до самых глаз свою кепчонку и пошел дальше. Второгодник! Эх!..

Обычно, в мирном настроении, Аркадий ходил по улицам медленно, как и свойственно ходить человеку, выжидающему удобного момента для подвига. Руки у Аркадия всегда засунуты в карманы брюк, глаза шарят по сторонам (по этой самой причине сторонятся его прохожие из тех, которые убеждены, что любой подросток, одетый не с иголочки, может залезть в кошелек). Так было всегда. Но сейчас, около памятника Дундичу, Аркадия словно подменили.

По-прежнему пахло цветами, клейкими листьями, ветер доносил иногда душок сосновой хвои (город был в кольце лесов). По-прежнему своим порядком шли люди через площадь, и все вокруг сияло, будто натертое песочком, но тем не менее что-то изменилось в мире. И это изменение отразилось и на лице Аркадия, и на его походке, и на манере вести себя. Он даже в растерянности остановился посередине тротуара, а когда его толкнули, не обратил на это внимания, чего за ним никогда не замечалось.

Теперь настроение Аркадия могло быть выражено на его языке так:

«Плохи твои дела, друг ситный!»

Тот, кто подумал, что Юков — бездумное существо, умеющее только нарушать общественный порядок, глубоко ошибся. Случалось, что Аркадий мучился и переживал свое горе, как самая обыкновенная девчонка. Никто не должен знать этого, потому что все имеющее отношение к переживаниям, по убеждениям Аркадия, не к лицу серьезным людям мужского пола и достойно самого сурового презрения.

Да он сам презирал себя за слюнтяйство. Но… видно, уж таким он народился на свет.

«Дела! — невесело размышлял сейчас Аркадий. — Все у меня не как у добрых людей!.. То в драку ввяжешься… с честными намерениями, кажется, а получается совсем наоборот. Не везет же мне в жизни, ох, как не везет! Другие, посмотришь, живут и в ус не дуют, а мне даже отец старается покрепче подзатыльник влепить… гром-труба!»

Аркадию вспомнились все его малые и большие проступки, которые по нечаянности или легкомыслию совершил он в жизни. За одни из них Аркадия «протаскивали» в школьной стенгазете, за другие — журил директор Яков Павлович, за третьи — вызывали в школу мать, и она потом плакала целую неделю, не говоря сыну ни слова, и это было самой нестерпимой пыткой… Ну, а разговоров о нем на всех собраниях… Эх, что и говорить!

Да, слова были бесполезны. Спасти Аркадия мог только подвиг.

Где же тот человек, которого Аркадий должен вызволить из беды или поймать?

С давних пор ему снились приключения. Он читал книги о людях, мужество которых казалось сказочным. Арсен из Марабды[7], Устин Кармелюк[8], Олеко Дундич, Семен Дежнев[9], Роальд Амундсен[10], капитан Скотт[11], капитан Седов[12], Константин Циолковский, Василий Иванович Чапаев, Валерий Чкалов… и еще не один десяток героев и сподвижников. Вместе с героями любимых книг он в мечтах боролся с царскими охранниками, путешествовал вокруг света на корабле «Бигль», сражался с пиратами на берегах Острова сокровищ, в межпланетном корабле несся к далеким звездам, ходил в лобовые атаки на Перекоп, Кронштадт и Волочаевку[13], удивляя прославленных командиров своей храбростью… и сам Климент Ефремович Ворошилов, «первый красный офицер», вручал ему именную шашку с серебряным эфесом.

Давно это было… Давно руками внуков Арсена и Кармелюка сорваны замки с царских тюрем, отгремели на полях родной страны битвы гражданской войны, даже бои, у озера Хасан и на реке Халхин-Гол, сражения на линии Маннергейма[14] благополучно закончились без участия Аркадия. На всем земном шаре, наверное, не осталось клочка пространства, где не ступала бы нога человека. Люди только не летали еще к звездам. Лишь межпланетное путешествие на ракетном корабле и осталось на долю Аркадия. Прекрасная цель — не жалко отдать и жизнь! Но когда он состоится, этот межпланетный полет? Что-то не пишут в газетах о сроках отлета и не перечисляют фамилии отважных путешественников. Да и возьмет ли Аркадия капитан корабля, узнав (а утаить невозможно!), что Юков не сдал испытаний по физике? Ясно, что не возьмет! Презрительно посмотрит на Аркадия и скажет: «Не сдал испытаний? И даже по физике, которая нужна в межпланетном пространстве, как хлеб! И, кроме всего прочего, обманул товарищей? Уйди прочь!»

Да, Аркадий Юков обманул товарищей!

Он обманул их не в дружеской беседе, когда, бывает, срывается с уст невыполнимое обещание, — он не сдержал торжественного слова, данного на комсомольском собрании.

Аркадий не только обманул товарищей, — он подвел коллектив, школу.

Класс, в котором учился он, считался лучшим в школе, а школа была передовой в городе. Школа носила имя великого Ленина, и все учащиеся гордились этой честью. Сотни учеников свято берегли честь школы, и лишь единицы нарушали общие традиции. И вдруг он, Аркадий Юков, попал в число этих немногих, тех, кому не дорога честь своей школы.

Аркадию вспомнился тот день, когда ученический комитет постановил не допускать к участию в подготовке к спартакиаде учеников, имеющих посредственные отметки. В их числе был и Юков. Выходя из школы вместе с председателем учкома Сашей Никитиным, угрюмый Аркадий молчал.

— Ты что, словно сыч, надулся? — поинтересовался Саша. — Постановление не понравилось?

— Спасибо, удружил! — буркнул Юков. — Ты, может, не знаешь, что у меня три «пса»?

— Знаю. Исправлять надо.

— Принципиально не буду! — отрезал Аркадий и, не оглядываясь, зашагал прочь.

На другой день Саша приложил ладонь ко лбу Юкова и спросил:

— Остыл?

Это укололо Аркадия.

— И не думал! Считай, что из футбольной команды выбыл правый защитник.

— На эффект бьешь? — нахмурился Саша. — Только эффекта не получится: незаменимых-то нет. Посредственные отметки тебе все равно придется исправлять. А место в команде можешь потерять.

— Вычеркни из списков! — упорствовал Аркадий.

Он был уверен, что школьные футболисты без него не обойдутся, и надеялся, что Саша, капитан команды, в конце концов вынужден будет просить его, Юкова, вернуться в строй. В крайнем случае, вмешается в это дело физрук школы Варикаша. Но этого не случилось…

А потом уже к имеющимся у Аркадия трем посредственным отметкам прибавилась и четвертая. Комсомольцы заволновались: время шло к концу учебного года, близились испытания, и вдруг в передовом девятом классе такой конфуз. Секретарь комсомольской организации Ваня Лаврентьев, человек решительный и неотступный, созвал комсомольское собрание, и на нем Аркадий вынужден был дать слово, что хорошо подготовится к испытаниям.

— Обещаю, ребята, — сказал Аркадий, и все слышали это.

Саша и на этот раз не предложил ему снова вступить в футбольную команду. Наоборот, он вскользь намекнул Юкову, что новый защитник, Семен Золотарев, пожалуй, играет получше Аркадия…

Как! Они всерьез думают обойтись без него?!

Аркадий не находил себе места. Правда, внешне он старался держать себя спокойно, но в душе, вместе с затаенной обидой на Никитина, росло и смятение. Дома чуть ли не каждый день скандалил отец, бил больную мать, бил Аркадия. Вместо того, чтобы учить уроки, Аркадий, скрываясь от отца, шлялся по городу.

Потом — экзамены. Они подошли так быстро! Казалось, только еще вчера Юков, пунцовый от стыда, обещал классу ликвидировать отставание в учебе, а сегодня уже нужно брать со стола экзаменационный билет…

Юков был уверен, что «срежется» по физике: этот предмет он знал особенно плохо. Так оно и получилось. В доставшемся ему билете он не смог ответить ни на один вопрос. Ему предложили тянуть второй, но и материал второго, как назло, оказался незнакомым Юкову.

— Все убито, бобик сдох! — пробормотал Аркадий не очень понятные членам экзаменационной комиссии слова и, выйдя из класса, точно сквозь землю провалился. Он убежал на реку, в самое глухое место, и провалялся на песке до вечера.

На другой день тихую Октябрьскую улицу посетила делегация оскорбленных и разгневанных учеников девятого класса во главе с комсомольским секретарем Лаврентьевым п председателем учкома Никитиным; был среди школьников и круглый отличник, краса и гордость школы имени В. И. Ленина Костик Павловский, — скучая, он стоял в сторонке и помалкивал. Аркадий принял делегацию, выглядывая из окна каморки: сослался на то, что мать ушла и заперла дом на внутренний замок. На самом деле мать штопала белье в комнате через коридорчик.

— Вылазь в окно, — посоветовал Ваня Лаврентьев. — Что ты свысока с нами разговариваешь?

— Не могу, — слукавил Аркадий. Я ведь комсомолец.

Пораженные кротким видом преступника, бывшие одноклассники смутились и ушли, пообещав все-таки сделать соответствующие выводы.

Как только они скрылись из глаз, Аркадий выпрыгнул во двор и два дня пропадал у знакомого бакенщика на реке. Он побаивался, что ребята, придя попозже, не скроют тайны от его родителей. Возвращался домой Аркадий с покорной готовностью молча принять горькие упреки матери и бесстрастные оплеухи отца. Но мать только покачала головой, а отец даже не обратил на Аркадия внимания, точно эти два дня сын неотлучно проторчал перед его носом. Значит, ребята оказались молодцами и не нафискалили!

Это было две недели назад. До сих пор родители Аркадия не знают, что он не перешел в десятый класс. И даже почему-то не спрашивают его… Отец не спросит — это ясно, но мать… мать тоже почему-то молчит. Но ведь Аркадию все-таки придется когда-нибудь сказать им об этом!..

Вот почему в эти дни Аркадий особенно жаждал подвига. Подвиг же все никак не получался… Жизнь была устроена явно несправедливо.

Аркадий вынул руки из карманов, поправил кепку — другими словами, постарался придать себе более внушающий доверие вид: он заметил, что встречные, особенно кто помоложе, подозрительно сторонятся его. Странные люди! Неужели нельзя догадаться, что у человека неприятности!..

Стоп! Куда это он идет?..

Аркадий входил в липовую аллею. Знакомая липовая аллея! Школа… Он пришел по привычке в школу. Задумался и пришел.

Сколько раз с беспечным видом озорного мальчишки он проходил по этой аллее, не замечая, что она похожа на длинную арку, сквозь которую даже щедрое летнее солнце просвечивается только светлыми каплями?.. Сколько раз он выбегал из школьных дверей, не скрывая своей радости, и с облегчением, не оглядываясь, мчался под шумящими на ветру липами! Мчался, чтобы покинуть их, забыть…

Да, привычка…

Не будем разубеждать Аркадия: пусть он думает, что это привычка привела его к школе.

«Что ж, зайду», — подумал он и с неизведанным раньше волнением поднялся по облицованной мрамором лестнице парадного входа.

Но, прежде чем открыть резную высокую дверь, постоял зачем-то, подумал… Потом снял кепку и робко, как первоклассник, вошел.

Непривычная для уха, незнакомая, покойная и в то же время какая-то торжественная тишина стояла в школе. Никогда еще не видел Аркадий школу такой. Он вошел — и словно все окна, портреты и двери сразу взглянули на него… Окна светили приветливо, портреты глядели приветливо, двери готовы были приветливо распахнуться. Аркадий не был незваным гостем. Так ему показалось. А может быть, так ему хотелось.

Не оглядываясь по сторонам, он пошел по лестнице на второй этаж.

— Постой-ка, постой! — раздался сзади глуховатый голос.

Старый швейцар Вавилыч стоял у входа в раздевалку и укоризненно качал головой.

— Юков, Юков! — качал головой Вавилыч. — Сколько лет ты науки изучал, сколько хлопот учителям наделал, а вот «здравствуй-прощай» говорить не умеешь! Не дошел до этого, не постиг?..

— Доброе утро, Вавилыч! — взмахнул кепкой Юков. — По-немецки — гутен морген!

Он и виду не показал, что смущен.

— Зачем мне немецкий, зачем? Ты мне по-русски скажи, как в школе тебя учили, — добродушно брюзжал старик. — Вежливость — первое украшение человека. Вот куда ты бежишь, куда? Спросился ты у меня? Что, тянет в школу? Тя-я-нет! Вот оно… Пришел! Ну, иди, иди, я тебе запрещать не буду, только одно тебе скажу…

Вавилыч подошел к Аркадию. Добрейшей души был этот старик!

— Я в этой школе сорок лет служу. Еще когда гимназия была, служил. Раньше, как гимназист получит аттестат зрелости, так его и не увидишь. Не было такого случая, чтобы гимназист после окончания наук в гимназию зашел. Не было, не помню. А теперь другое дело, теперь ходят. И ты вот пришел. Понятно тебе? Ну иди, иди.

Юков легко взбежал на второй этаж. В школьном зале мелькали на полу солнечные зайчики, струился между колонн золотистый свет…

Неизвестно по какой причине Аркадию стало грустно.

Стараясь, чтобы шаги его не нарушали торжественной тишины, он прошел через зал. Слева, в боковом коридоре, виднелась дверь с табличкой: «9а».

Приоткрыв дверь своего класса, Аркадий увидел громадные окна с блестящими от солнца стеклами, три ряда парт, испачканную мелом доску с серой заячьей лапкой[15] в желобке; на стене между доской и дверью висела политическая карта мира, на которой он еще зимой черным карандашом обозначил раздувшуюся опухоль гитлеровской империи. С тех пор не прошло и полугода, а карта снова устарела: солдатские сапоги фашистов уже топтали земли Франции, Бельгии, Голландии… Зловещая тень свастики покрывала землю.

Закрыв за собой дверь, Юков вспомнил, что в прошлом году, в сентябре, он вот так же вошел в класс и увидел эти же большие окна, только не было в них июньского солнца. Стояла осень. В облетающих липах свистел ветер, за окнами бушевал листопад. Мертвые желтые листья то плавно падали, то стремительно неслись мимо окон, и один листочек нежно-желтого цвета влетел в форточку и упал на пол. Аркадий вспомнил, что ему стало грустно-грустно, так же, как сегодня, — словно вместо осеннего листка, лежал на полу он сам. Где-то теперь этот листок? Весь прозрачный, мягкий и легкий, как пушинка… Кажется, у Сони… Да, у Сони, — она подобрала его, когда Аркадий, повертев в руках, бросил…

Бывают же в жизни такие грустные минуты. Отчего?

Нет, не ответить на этот вопрос Аркадию. Да он и не ищет на него ответа. Настанет, наверное, пора, когда все, решительно все станет Аркадию ясно — отчего люди грустят и отчего им бывает плохо. А пока можно лишь отмахнуться от грустных чувств, отмахнуться и постараться забыть их. В самом деле, стоит ли в жизни грустить? Нет, не стоит.

Не стоит! — подтверждало знойное солнце, врываясь в широкие окна класса.

В свои шестнадцать с половиной лет Аркадий крепко был уверен, что счастливая жизнь и грусть вещи несовместимые, а ведь он не в меньшей степени был убежден, что жизнь его, за малыми исключениями, счастливая.

— Эй, Аркадий! — кто-то позвал Юкова.

Аркадий изумленно поглядел в угол комнаты и увидел своего одноклассника Бориса Щукина. Сидя за партой, Борька дружески улыбался, и лицо у него, как обычно, было смущенное…

БОРИС ЩУКИН

Удивительно тихий и незаметный это был человек!

Целых девять лет он просидел на одной парте, ни разу ее не меняя и не возражая, если рядом с ним сажали девчонку. Да и девчонки с большой охотой садились за парту Щукина: он был безвреден, «как дисциплинированный ребенок», — выражение Наташи Завязальской. которая сидела с Борисом первые семь лет. В восьмом классе к Щукину посадили Ленку Лисицыну, семнадцатилетнюю девицу, которая, к ужасу одноклассниц, ходила под руку с одним военным летчиком. Она заявила, что Борис Щукин — «совершенно не выраженная индивидуальность!» — и уступила место такой же тихой, как Борис, Соне Компаниец. В то время Соне особенно досаждал Юков, он ей проходу не давал; Соня пересела подальше от парты Юкова.

И только тогда Аркадий по-настоящему заметил Щукина. В тот день он остановил Бориса в липовой аллее и взял, по своей воинственной привычке, за воротник рубашки:

— Это ты ее к себе приманил?

— Что ты, Аркадий! — кротко улыбнулся Борис. — Я могу уступить тебе свое место.

Юков был сражен.

Обидеть Щукина было немыслимо. И случилось так, что, когда один забияка из соседнего класса, по соображениям, недоступным всем остальным людям, ударил Щукина, Аркадий прижал его в пустом уголке и тем же методом разъяснил, что делать это было не нужно. И все почему-то решили, что Щукин — под охраной и покровительством Юкова.

Аркадию нравился Борис. Конечно, он громогласно не объявил об этом, потому что, по натуре своей, был противником всяческих торжественных деклараций. Но все без труда поняли это и стали смотреть на Щукина с невольным уважением. Значит, было что-то в незаметном тихоне, если сам Юков, презирающий классные авторитеты, выделил его из среды простых смертных и не постеснялся во имя справедливости отхлестать по щекам сорванца.

Со своей стороны, Щукин тоже уважал и даже любил Юкова. Когда Аркадия поднимали с парты или, хуже того, выставляли вон из класса, Борис краснел, точно был виноват в чем-то. Однажды Юков обнаружил в своей парте записку: «Зачем ты балуешься?» Подписи не было, но Аркадий догадался, чья это рука. «Какое твое дело?» — написал он поперек бумажки и хотел бросить Щукину. Встретил его взгляд и смял записку в кулаке. Баловаться он не перестал, но нет-нет да и задумывался…

Таинственны были причины взаимного уважения этих двух, таких разных по характеру, мальчишек. Все удивлялись, и никто не понимал этого. И даже Аркадий с Борисом не понимали до поры до времени. Но придет время, и всем станет ясно, что характеры Юкова и Щукина не такие уж разные. Есть в человеческих душах качества, которые роднят людей крепче и надежнее, чем родственные узы.

— Аркадий! — сказал Борис, сияя большими добрыми глазами, которые предназначались природой девочке, но достались веснушчатому и стеснительному пареньку. Щукин чуть-чуть, почти незаметно, заикался и поэтому невольно растягивал слова.

— A-а, Борька! — обрадовался Аркадий. Беспечно поглядывая на знакомые парты, он подошел к Щукину и пожал ему руку. — Ты что сидишь здесь?

— Я? Да вот шел мимо… — Борис погладил парту ладонью. — Вот метка: помню, от счастья вырезал, когда челюскинцев спасли. Сколько воспоминаний пробуждается здесь! Понимаешь, Аркадий, так бы и захватил эту парту — на всю жизнь!

— Да-а… — протянул Юков. Он глядел на полустертую букву «Ч», вырезанную на обратной стороне откидной доски, и вспоминал, в каком году спасли челюскинцев[16]. Так и не вспомнив в каком, сказал: — У меня такой парты не было. Девять лет по классу кочевал. Кажется, на всех, кроме твоей, сидел. — Он окинул класс взглядом.

И когда Щукин вновь увидел его лицо, в глазах у Аркадия уже не было прежнего беспечного выражения: легкой задумчивостью обволоклись они.

— Тебя тоже потянуло в класс? — спросил Щукин. И не дождавшись ответа, уверенно добавил: — Вижу, что потянуло.

— Нет, не угадал… Зачем мне? — Аркадий с чрезмерной внимательностью оглядел свои жесткие, прорванные на носках сандалии, легонько, как бы между прочим, посвистел. — Отцу взбредет в голову: хватит учиться — вот и весь сказ!

Щукин решительно возразил:

— Нельзя так!

— Кому нельзя, а мне, брат, все можно. — Юков сел парту. — Странный у меня сегодня день, Борис! — вдруг признался он. Тоска вроде какая-то… И тянет куда-то… Бывает у тебя так? Тянет и тянет, а куда — не поймешь… Шел по улице, вижу — школа. Ну и зашел. А зачем зашел? Спроси у меня…

Аркадий отвернулся, удивляясь, с чего это он вдруг расчувствовался.

Борис помолчал, а потом положил руку на плечо Аркадия и мягко, но очень неожиданно спросил:

— У тебя в жизни есть цель, Аркадий?

Этот вопрос застал Юкова врасплох. Некоторое время он размышлял. Борис заметил, что лицо его, обычно дерзкое и задорное, выражало сейчас недоумение и тревогу.

— Нет, — беспокойно проронил Юков и сразу же спохватился будто: — Какую цель ты имеешь в виду?

— Обыкновенную. Ну, призвание твое. Кем ты хочешь в будущем стать? Ученым, писателем, моряком… Вот я о какой цели говорю. — И Щукин снова спросил, с надеждой глядя на Аркадия: — Есть?

— Нет, — покачал головой Аркадин.

— Не может быть! — с жаром воскликнул Щукин. — Я знаю твердо: у каждого человека в Советском Союзе есть в жизни цель. Пусть самая маленькая, скромная, но — есть! Ты лучше подумай, Аркадий… и не говори так, я с тобой спорить б-буду!

Борис с трудом выговорил последнее слово: когда он горячился — заикался больше.

— Как хочешь, спорь… а вот у меня нет. Вообще-то… — Юков хотел открыть свое самое заветное — мечту о подвиге, но спохватился вовремя: как ни хорош парень Борис, а и ему незачем знать об этом. Да и не в его вкусе — эта мечта. Из другого теста вылеплен Борька Щукин и уж, конечно, ни о каких подвигах не мечтает и никогда не совершит их. И Аркадий сказал твердо: — Вообще-то нет!

Глаза у него стали тоскливые-тоскливые.

— Ты просто удивляешь меня, Аркадий! — не на шутку встревожился Борис.

— А у тебя она, настоящая цель, имеется? — грубовато оборвал Щукина Юков. Он не любил, чтобы посторонние занимались разбором его личного дела.

— Конечно! — лицо Щукина расплылось в мечтательной улыбке. Он и внимания не обратил на резкость Аркадия. — У меня есть хорошая давнишняя мечта… только, учти, не смейся! — строго предупредил Борис, перестав улыбаться, и Юков понял, что насмерть обидит товарища, если вздумает высмеять его. — Я после окончания десятого класса поступлю в Тимирязевскую академию… в крайнем случае, в сельскохозяйственный институт, а потом буду работать в деревне агрономом.

Юков ждал чего угодно, только не этого. Агрономом! Чудак Борька! Какой чудак… агрономом! Нет, нельзя было не улыбнуться.

— Какая же это цель? — с веселым удивлением спросил Юков. — Что тут хорошего?

— Как что хорошего?!

Густые, очень черные брови Щукина сошлись на переносице, и Аркадий в этот миг понял, что Борис готов, при случае, и на кулаках защищать свою мечту.

— Ты не находишь в этом даже ничего интересного? — продолжал Борис таким тоном, словно Юков сказал, что не любит Родину. — Неинтересно создавать селекционным путем новые виды з-злаковых культур: ржи, ячменя, пшеницы, овса? Это неинтересно? Н-ну, знаешь!.. — Тут Борис немножко посдержал свой гнев, посмотрел на Аркадия укоризненно, и в глазах у него снова загорелись добрые и мечтательные огоньки. — Чем больше хлеба, тем лучше жизнь. Я хочу… не смеяться, Аркадий! Хочу посвятить свою жизнь выращиванию нового сорта пшеницы, который в любых условиях — засуха, вредные туманы, дожди — давал бы высокие урожаи.

Аркадий уже по-другому смотрел на мечту Щукина. Разумеется, Борька не чудак, он ошибся и этим нечаянно обидел Щукина. Но все-таки… все-таки Аркадия не увлекала такая мечта. Сеять хлеб? Выращивать злаки? Нет, не увлекала!

— Нда-а… — неопределенно протянул он. — Конечно, я понимаю: это дело… очень нужное… правильное. Но, по-моему, скучно это… мне так кажется.

Очень не хотел Аркадий еще раз обидеть Бориса!

Но Борис уже и не думал обижаться. Он был чуткий человек и смыслил кое-что в чужих переживаниях.

— Как ты не понимаешь, Аркадий!.. Вот представь себе: выйдешь утром из белого домика где-нибудь на опытной станции. Солнце еще только показалось над землей. Через березнячок, по колено в росе, пройдешь в поле. Пшеница стоит колос к колосу… Ну, как бойцы в строю. И видишь, что все это богатство создано тобой, для твоего народа… Пойми, какая это красота!

Юков молчал. Он глядел в окно, на верхушки лип, на облачко, плывущее по небу в дальние страны, на пушистое, снежной чистоты облачко, которому можно позавидовать…

— Надо, обязательно надо в жизни цель иметь! — заключил Щукин. — Иначе зачем и жить?

— Удивительный ты человек, Борька Щукин.

Аркадий встал с парты и, молча сжав Борису руку повыше локтя, вышел из класса. Щукин секунду недоуменно глядел ему вслед, а затем кинулся за ним и догнал на лестнице.

— Аркадий! Что ты?.. Что с тобой? Может, ты обиделся на меня?

— Нет, Борька, не то… не в этом дело, — пробормотал Юков, пряча затуманенный печалью взгляд. — Ну, ладно, я пошел…

И он побежал вниз. Швейцар Вавилыч закрыл за ним дверь и ничего не сказал. Это был старый, добрый и умный человек.

Юков сам не понимал, что с ним происходит. Сердце его сжалось в маленький жаркий комочек, в голове стало тяжело от грустных колючих мыслей.

Надо иметь в жизни цель!

Даже Щукин, тихий, кроткий, как ягненок, незаметный Борька Щукин имеет благородную цель в жизни. А он, Аркадий Юков, которого знает в городе каждая паршивая собачонка, который ходит по бульварам, задрав лохматую голову, он не имеет цели в жизни! Это позор!

А разве провал на испытаниях не позор? Тоже позор. На месте Щукина он просто не стал бы разговаривать с каким-то второгодником, презрительно цыкнул бы на него… да, именно презрительно!

Так в запальчивости думал Юков, снова пускаясь в праздный путь по городу.

Он завидовал Щукину. Хорошо Борису! Испытания он сдал на отлично, мечтает стать агрономом… А о чем мечтает Аркадий? О каком-то несбыточном, может, подвиге. О подвиге!

Да, о подвиге! Вот именно, о подвиге! И почему — несбыточном?

Все существо Юкова возмутилось против такого утверждения — несбыточный подвиг. Сбудется он! Должен сбыться! А если отказаться от этой мысли, тогда правильно говорит Борис — зачем и жить?

И с удвоенной… что там с удвоенной? — с удесятеренной силой Аркадий почувствовал, что подвиг сейчас ему необходим, как воздух, и даже нужнее, чем воздух. Как жизнь, как жизнь, нужен был второгоднику и вообще отпетому, в представлении иных людей, человеку, Аркадию Юкову, подвиг!

Увлекаемый яростной силой жажды подвига, он вскочил в трамвай и поехал по проспекту Энтузиастов. Мимо мелькал тротуар, почти белый от солнца, перекрестки улиц, вымощенные каким-то фиолетовым булыжником, афиши на стенах учреждений, плакаты и среди них — один, очень яркий, изображающий скульптурную фигуру рабочего и колхозницы, символ равноправия и вдохновенного труда.

Но булыжник, плакаты и афиши меньше всего привлекали внимание Аркадия. Он тоскливо вглядывался в лица прохожих, в верхние этажи домов, и было ясно, что за победный бой с любым из паршивеньких самураев отдаст он половину жизни.

На площади Красных конников Юков увидел шагающего по асфальту Сашу Никитина. Саша был в белых брюках и белых парусиновых тапочках. Засученная выше локтей рубашка вздувалась на спине пузырем: по площади гулял озорной ветер.

Аркадий рванулся к задней площадке трамвая, но в дверях остановился. С тех пор, как Никитин приходил под окно Аркадия в составе делегации школьников, он с ним не встречался больше… и как еще Саша отнесется к этой встрече. И в то же время Саша был нужен Аркадию, нужен… просто так, поговорить и вообще уточнить отношения.

Никитин в это время оглянулся, увидел Аркадия и приветственно поднял руку.

Подавив сомнения, Аркадий ответил тем же щедрым жестом и прыгнул на ходу, провожаемый сердитым чертыханьем кондукторши.

САША НИКИТИН

Аркадий не ожидал, что Саша помашет ему рукой. О, это был твердого характера человек, к его слову прислушивались и десятиклассники! К тому же Никитин — настоящий спортсмен, перворазрядник. Играл в волейбол, бегал и прыгал он лучше и быстрее всех в школе. В классе он всегда занимал особое положение, и не только потому, что года четыре подряд был старостой: считался он, по неписаным законам школы, вожаком. Долгое время Аркадий соперничал с ним, но это было раньше, почти в детстве. В прошлом году Юков окончательно понял, что фактически без боя уступил Никитину первенство. Биться было бы бесполезно: Саша мог и в драке и во всем остальном положить Аркадия на обе лопатки. Не с радостью, конечно, подчинился Аркадий воле Никитина, но и без злобы и раздражения: Сашу нельзя было не уважать, хотя бы в душе.

Нет, Аркадии не ожидал, что Саша помашет ему рукой. Юков не удивился бы и презрительному взгляду Никитина. Есть за что презирать Аркашку! На месте Саши Аркадий, быть может, отвернулся бы и зашагал прочь. Но Саша, как настоящий друг, не сделал этого, — ну и молодец он!

— Здорово, Сашка! Сашка-а, здорово! — кричал Аркадий на бегу, размахивая руками, словно крыльями. Обожди минутку, мне нужно слово сказать!

Он кричал так, будто товарищ не хотел подождать его, хотя видел, что Никитин остановился. Он кричал потому, что не мог не кричать, переполненный бурным чувством раскаяния и любви к другу.

Саша хмуро молчал, чуть расставив ноги и по привычке подбоченясь. Взгляд у него был неодобрительный.

— Здравствуй же, Сашка! — крикнул Аркадий еще раз, внимательно вглядываясь в лицо Никитина. Хмурое выражение глаз товарища его насторожило.

— Здравствуй, Аркадий, — ответил Саша и тотчас же осуждающе спросил: — Все прыгаешь?

— Тебя увидел, потому и прыгнул… честное слово!

Аркадий с силой сжимал неподатливые пальцы Никитина в своей огрубелой, твердой ладони и не отрывая взгляда от Сашиного лица, усыпанного около носа конопатинками, улыбался.

— О-ой! — поморщился Саша, вырывая руку. — Все тренируешься… Ну-ка, покажи. — Он пощупал ребро ладони Юкова, одобрительно покачал головой. — Ну-ка, ударь разок. — И он подставил шею.

— Что ты, Сашка!..

— Ударь, ударь… не изо всех сил, конечно.

— Чур, не обижаться после!

Аркадий плюнул на ладонь, растер и вполсилы стукнул Никитина по шее, чуть ниже затылка.

Тот пошатнулся и схватился за шею руками.

— Ого! Вот это да!.. Считай, что зимой получишь сдачу.

— Ладно, посмотрим…

Саша крутил головой, мял и растирал ушибленное место.

— Я ж тебе говорил.

— Ну, а если со всего размаху, со злостью?

— Наповал! — посмеивался Юков. — Дело верное. Может, попробовать?

— Нет, подожду. Каждый день тренировался?

— Так, помаленьку, — скромничал Аркадий.

— Удар классический! А вообще-то, — Саша снова нахмурился, — помяни мое слово, когда-нибудь под трамвай попадешь.

— Нет, дудки! Мне другая смерть назначена: одна бабка пророчит мне смерть на виселице, а так как смертная казнь на виселице у нас отменена, проживу я до ста лет!

Говоря это, Юков увлекал приятеля в сквер, на скамейку.

Они сели.

— Все работаешь, потеешь? — спросил Аркадий. Он знал, что на днях состоится летняя спартакиада школьников и уж, конечно, Саша готовится к соревнованиям с напряжением всех сил!

Никитин не ответил на вопрос. Он тоже спросил:

— А ты что делаешь, Аркадий?

— Я… — начал было Аркадий и осекся.

Молчание тянулось целую минуту. Мрачная тень легла на лицо Юкова.

— Что? — проронил Саша.

— Ничего! — буркнул Аркадий. — Отец говорит: хлеб только жру… напрасно!

Сказано это было с чувством безжалостного самоосуждения и с угрюмыми нотками в голосе.

— Слова его в некотором отношении справедливы, — резковато заметил Саша. — Ты не считаешь?

— Почему не считаю? Я себя, может быть, страшно даже подумать, за кого считаю. Эх, Сашка! Думаешь, мне весело? Провалился на испытаниях, подвел друзей — живи, радуйся, да? Ты мне друг, и я тебе скажу… Вот проснулся я сегодня: утро какое! Гром-труба! Солнце, воздух, в груди широко, просторно! И мне показалось, что вся моя прежняя жизнь… а особенно после испытаний… в общем, совсем не для этого я создан, вот! Ну и что же? Схватил горбушку хлеба — и тягу из дома, опять в город…

Аркадий не искал слов, он говорил быстро, без напряжения: ведь столько мучительно думал об этом! И если бы Саша не сохранял на своем лице выражение какой-то строгости и не взглянул один раз, будто ненароком, на ручные часы, Аркадий рассказал бы и о своей мечте, о жажде подвига, о прекрасной жизни, которую он рисовал в своих грезах. Но у Саши, видно, не очень лежала душа к исповеди Юкова. Впрочем, может быть, он действительно торопился куда-то. Он еще раз глянул на циферблат, и Аркадий сразу выдохся.

— Да что говорить! — заключил он и безнадежно махнул рукой.

— Нет, ты говори, говори, — предложил Саша.

— Да что говорить, — тише повторил Аркадий, упираясь сандалиями в каменный борт газона.

Никитин взглянул на дырявые сандалии, и Аркадии смущенно поджал ноги под себя.

— А ты не стесняйся, — усмехнулся Саша, и усмешка его была явно осуждающая, — я ведь знаю, что у тебя других нет. Принеси их мне, я тебе носки дратвой прошью. Коли сам не можешь. Слушай! — с негодованием воскликнул он. — Что ты такой мятый, задрипанный? Глядеть на тебя тошно! Воли, что ли, нет? Так ведь тренируешься… руку каменной сделал. Что же ты крылья опустил? Посмотри на себя… ну, посмотри!

— Мне франтить нечего, — огрызнулся Аркадий, — на меня девчонкам не заглядываться…

Он неразборчиво пробормотал еще что-то, невольно запуская пятерню в спутанные волосы.

Действуя пальцами, как расческой, он кое-как пригладил густые вихры на лбу и на висках.

— Опустился ты, Аркадий! — вздохнул Саша. — Как у тебя мать… здорова?

— A-а!.. При чем здесь мать? Ну — нездорова! Знаешь ведь, что нездорова… чего спрашиваешь. И кончено об этом! Точка, как говорится. Знаешь что? — Аркадий нерешительно хлопнул Сашу по плечу. — Поедем на рыбалку! На Старице, в одной заводи, окуни клюют — во, окуни!

Аркадий выставил большой палец.

Он предлагал Никитину мальчишескую дружбу, сознавая в глубине души, что такая дружба теперь невозможна. Он предлагал ему забыть все, что произошло между ними нынешней весной, но понимал, что забыть этого нельзя. Никакая, даже самая чудесная в мире рыбалка не поможет! Старую дружбу не склеить. Да и не было между ними настоящей дружбы, если из-за несчастного «пса» Никитин выгнал его из футбольной команды!

— Окуни клюют — во! — говорил Аркадий, а в глазах у него все сгущалась хмурая грусть, и трудно было не заметить этой грусти.

Но Саша не заметил. Он увидел, что Аркадий выпрыгнул на ходу из трамвая, увидел дырявые сандалии и лохматые волосы, почувствовал, что натренированная рука Аркадия приобрела твердость камня, но не заметил грусти в его глазах.

Саша мечтательно прищурился, вздохнул, и видно было, что упоминание о рыбалке растревожило его сердце. Он любил рыбалить, в былые времена дневал и ночевал на реке. «Это было бы здорово — съездить на рыбалку!» — сказал мечтательный взгляд Никитина. Но вздох добавил, что это невозможно.

— Мне на рыбалку нельзя, Аркадий, — сказал Саша.

Юков заранее знал ответ.

— Все занят? — спросил он с усмешкой. Палец его чертил на скамейке какие-то непонятные фигуры.

— Да, занят. А хорошо бы… Впрочем, даже расстраивать себя не буду. Не могу ехать.

— Может, передумаешь, а? — ради поддержания разговора спрашивал Аркадий, вычерчивая ногтем круг и ставя в центре его крестик.

— Нет! У меня сейчас, Аркадий, дел непочатый край. Во-первых, спартакиада. Варикаша меня никуда не отпустит. Во-вторых, после спартакиады на целый месяц уезжаю в спортивные лагеря.

— В лагеря? — вырвалось у Юкова. — Один? С кем?

Изгнание из футбольной команды, провал на испытаниях, грусть и обида — все забыто. В шестнадцать с половиной лет это бывает. Саша твердо выдержал умоляющий взгляд Аркадия. Это тоже бывает в семнадцать лет.

— Ты не имеешь права, Аркадий! Пойми сам. В лагеря поедут лучшие.

— Ах, что мне понимать! — с горечью воскликнул Юков, качая головой.

— Ты должен понять это, — настаивал Саша.

— Что мне понимать! — повторил Аркадий.

И перепрыгнув через газон, побежал прочь.

Он бежал сегодня от второго школьного приятеля.

— Подожди, Аркадий! — повелительно крикнул Саша. Юков не обернулся.

Можно было бы догнать его, но Саша был занят: он спешил к физруку Варикаше, чтобы окончательно утрясти с ним кое-какие физкультурные вопросы.

И Аркадий снова остался один.

Куда теперь идти ему? Чем заняться, чтобы успокоить встревоженное сердце? Солнце еще не прошло и половины своего пути, а он уже изъездил полгорода, был на всех центральных улицах, был в школе, второй раз стоит около памятника Дундичу на площади Красных конников…

Через площадь в одиночку и группами шли люди. Сверкали на солнце окна трамваев. Милиционеры-регулировщики в белых перчатках, ловкие, похожие на жонглеров, четко управляли движением автомашин. Юков чувствовал, что в этой строгой суете, в этом шуме города, даже в неутомимом звоне трамваев есть общая, деловая связь, что всем этим на первый взгляд беспорядочным движением управляет единая воля, единое желание.

Как любил Юков шум родного города! Как свободно и весело чувствовал он себя в знакомой бойкой толпе, когда бездумным мальчишкой убегал из дому и целыми днями пропадал в скверах и на улицах!

Да, разнообразны пути человеческие. Одни дороги ведут в гору, к солнечным вершинам, другие соскальзывают вниз, в пропасти, где зеленая ряска болотных трясин, и нужно иметь верный компас, чтобы не сбиться с пути…

Слушая привычный шум города, бодрую музыку площади, Юков сегодня впервые понял, что путь его привел не туда, куда звало сердце, что в шуме родного города, в толпе людей, знакомых с детства, он посторонний наблюдатель. Вот стоит он посредине площади, сунув руки в карманы латаных брюк, а жизнь обходит его стороной, как речная чистая вода. Стоит он, Аркадий Юков, здоровый парень с ясными глазами, с горячим баламутным сердцем, а пользы от него нет. Найти бы лучшего друга, прижаться бы к его груди тяжелой головой, рассказать бы, как трудно стоять одному посредине площади, сунув руки в карманы брюк, и чувствовать, что отстал, откололся от товарищей! Да где этот друг? Есть ли?..

В непривычном горьком раздумье Юков оглядел небо, излучающее блеск тончайшего хрусталя, верхушку Барсучьей горы, видневшуюся между двумя заводскими трубами Заречья, крыши домов, на которых еще недавно темнели полосы росы, кое-где выбитый асфальт площади Красных конников — все, что в это наполненное блеском утро казалось по-особенному молодым и необыкновенным. И в душу его, полную смятения, вкралось светлое, трепетное чувство. Даже в эти горькие минуты раздумья, когда Юков почувствовал себя одиноким в огромном прекрасном мире, жизнь несла с собой много радости. Нельзя было не заметить этого даже ему, опустившему глаза в землю. Он вздохнул глубоко, облегченно и пошел по площади, так и не разрешив мучившие его вопросы. Походка, его была размашиста, в широких приподнятых плечах снова появилась уверенность, но в глазах, дерзких и смелых глазах мальчишки-забияки, еще не погасли тревожные огоньки раздумья.

Родной город звал его к себе.

Можно было пройтись по Центральному проспекту, посмотреть, как в конце его, на городской окраине, течет в тихие переулки золотистый свет. Хорошо бы на Широкой аллее полюбоваться, как бушует солнечный пожар в листве стройных тополей.

Но в юности случается так, что тянет не на самую красивую площадь, а куда-нибудь на незавидную улицу, где, может, нет ни скверов, ни фонтанов, где лишь теплые пятна света бродят по булыжной мостовой. Там, на углу стоит деревянный дом, мимо которого не пройдешь без внезапного трепета в сердце. Голубая калитка, которую каждый день обшариваешь глазами, снится в беспокойную ночную пору. И угловое заветное окошко, в котором часто мелькает девичье платье, бывает дороже всех красот на свете…

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Когда-то босоногий удалой парнишка Аркадий Юков, — с вечными шишками на лбу, весной, летом и осенью щеголяющий в трикотажных штанишках с заплатами на неприличном месте, — не замечал или старался по своей мальчишеской гордости не замечать девчонку-тихоню с диковатыми глазами, тайком с восторгом глядевшими на Юкова. Он не уделял внимания девчонкам, потому что в его глазах они были не более как слабые, достойные презрения существа. Их можно было отодрать за уши, дергать за жидкие косички с шелковыми бантиками или, незаметно подкравшись, закрыть глаза одной ладошкой, а другой размазать на пухленьких румяных щеках мел. И они даже не умели дать сдачи.

Шло время. В уличной громкоголосой толпе, в скверах, обнесенных фигурными решетками, на фиолетовом булыжнике окраинных улиц, по которым так любит плясать косой майский дождь; на берегах болотистых речек с покоящимися на воде царственными лилиями; в полях, налитых запахами меда, — в городе и за городом шло детство Аркадия Юкова, буйное, как движение ветра, как шум камыша, как рост цветов и трав. Шло и шло, а когда осталось за спиной — разве помнит, разве скажет Аркадий!

Покорная плакса и тихоня из незаметной и жалкой девчонки с жидкими смешными косичками вдруг предстала перед Юковым белокурой девушкой с головкой, поставленной с особой величественностью, с высокой шеей той исключительной белизны, которую не под силу покрыть своими медными тонами даже полуденному солнцу.

Впрочем, чудесной перемене, происшедшей в облике Сони Компаниец, Аркадий Юков не удивился. Красота Сони не тронула его, потому что мир, цветущий вокруг, был слишком нов и интересен. Красота человеческого лица, тела, одежды вообще не существовала для черномазенького паренька с цыпками на ногах. Нежные чувства он считал постыдной глупостью. Не только дружбы, — даже уважения к девушкам он не признавал, потому что они по-прежнему казались ему слезливыми и смешными существами: носили неудобные туфли на высоком каблуке, узкие юбки, постоянно возились с косами или кудряшками. Аркадий был твердо уверен, что в жизни ни в кого не влюбится. Чтобы подкрепить в себе это убеждение, он извлек из какой-то книжки правило презрительно относиться к девушкам и упрямо следовал ему.

Одной из жертв этого правила и стала Соня Компаниец. Возможно, это случилось потому, что ее подруги упрекали девушку в неравнодушии к Юкову, а возможно, красивая Соня была самой удачной мишенью юковских острот и язвительных выходок, так как молча переживала их. Началось все с крутой гречневой каши, купленной Юковым на сбережения от завтраков, а инцидент с кашей был последствием непростительного промаха Сони в распространенной в то время в школе игре «в откровенность». Смысл этой полудетской игры состоял в том, что человек должен был откровенно отвечать на заданные ему вопросы. Как-то на большой перемене играли «в откровенность». Соня Компаниец на вопрос, кто ей нравится из ребят, поломавшись несколько минут, с пунцовыми щеками, еле слышно прошептала: «Юков». Поднялся хохот. Аркадия это обидело. В то время ему было безразлично, нравится ли он Соне или она ненавидит его, но, решив, что Соня опозорила его в глазах всего класса, он молча мстил ей.

«Ну, подлиза, маменькина дочка, я тебе отплачу! Я тебе покажу!» — думал Аркадий, хотя подлизываться Соня не умела, а матери у нее вообще давно не было.

Купив в буфете гречневой каши, он тайком набил ею Сонин новенький, блистающий лаковой краской пенал, — чудесный пенал, который Аркадий не прочь бы и сам таскать в своем брезентовом, прошедшем огни и воды портфеле.

Это была первая подлость, сделанная по-мальчишески грубо и злорадно. С чувством ехидного удовлетворения упивался Аркадий мальчишеской местью.

Соня не раскричалась, не побежала жаловаться, а молча вышла в уборную и ученической ручкой выковыряла кашу. Странное поведение Сони не столько удивило, сколько разочаровало Аркадия. Он ожидал бури, а получил немой упрек и слезы, которые он заметил в Сониных глазах. Поставленный в тупик, Аркадий вскоре пришел к убеждению, что странное поведение Сони — не что иное, как преднамеренное замалчивание его очередного «подвига». Разозлясь, он стал неумолимо преследовать Соню и все старался прочесть в ее синих глазах выражение ненависти. Упреков и слез в человеческих глазах Аркадий не переносил: они задевали в его душе какие-то тонкие, очень чувствительные, непривычные для него струнки.

Разве трудно отравить жизнь девушке, если она нежно, наивно, всей молодой, трепещущей, как листок, душой обожая тебя, отвечает на твои едкие взгляды затаенной мольбой о пощаде и еще чем-то, отчего у тебя становится как-то грустно, нехорошо на сердце?

И Соня, эта милая, веселая, всегда вежливая, умная Соня молча страдала из-за глупых выходок Юкова, которого подруги ее ненавидели и презирали.

Шло время. Совсем недавно отгремела ручьями, отзвенела свежими ветрами в проводах, отзолотилась теплым апрельским солнцем та весна, когда в жизнь Юкова вторглось непрошеное нежное чувство. Это чувство нашло неприметную лазейку, прокралось в душу, лежало там щемяще-тревожным комочком и росло, крепло, зрело. К тому времени Аркадий уже не носил на твердых, как булыжник, ногах знаменитых цыпок, и трикотажные штанишки давно пошли на половые тряпки.

В одно памятное утро весенний ветер бесился в улицах особенно дерзко и настойчиво. На бульварах пахло клейкими листочками тополей, смолистой терпкой елкой, гудроном и еще чем-то пряным, сухим и теплым.

Аркадий Юков шел вслед за Соней, которая то прижимала своей маленькой ладошкой к высоким округлым коленям вздувающееся платье, то одергивала его сзади, то стыдливо зажимала его между ног. В этих красивых, целомудренных жестах было что-то волнующе-недетское, необычное, да и во всей стройной фигуре девушки Юков неожиданно для себя заметил что-то значительное, что-то гордое, родное его душе. Именно так ему показалось, и впервые в сердце у него проснулась нежность. Навязчивые мысли, одна другой нежнее, одна другой необычайнее, полезли, именно полезли Юкову в голову. А Соня все шлепала ладошками по коленям, а платье все трепетало — коротенькое девичье платье в пестреньких цветочках, которое Юков запомнил на всю жизнь…

Тогда Юков не выдержал и свернул на другую улицу. Всю дорогу до школы он мрачно о чем-то размышлял, а придя в класс, придумал Соне новое прозвище — Циркуль. Он звал ее Дианой, Белоручкой, Пупсиком, Чесменской Еленой, Бедной Лизой, но Циркуль… прозвище было явно неудачное. Но Аркадий упрямо утверждал, что Соня — именно Циркуль. Он дразнил девушку и сам страдал от этого. Впервые в жизни он перестал понимать себя.

Всем своим существом он сопротивлялся новому, нежному чувству, стараясь заглушить его, но образ Сони все время стоял перед его глазами. И куда бы ни шел Аркадий, чем бы он ни занимался, Соня была рядом.

СОНЯ, ЖЕНЯ, ЛЮДМИЛА

Соня жила почти рядом с Аркадием, на соседней улице — Первомайской. Октябрьская, Первомайская да еще Красносельская улицы составляли поселок имени Восьмого марта. Но чаще всего этот поселок называли «Бабским», и поэтому Аркадию не раз приходилось доказывать на кулаках, что среди жителей городской окраины есть и настоящие мужчины.

Название своего поселка, разумеется, не удовлетворяло и самого Аркадия. На Красносельской улице родились и жили два Героя Советского Союза — танкист и летчик. Аркадий мысленно называл свой поселок Героическим, тем более, что был крепко убежден: эта городская окраина даст миру и третьего героя.

По правде сказать, женщин в поселке было многовато. Раньше Аркадий скрепя сердце мирился с этим фактом, а с некоторых пор это приобрело неожиданное удобство: у Юкова появилась потребность видеть одну из женщин, другими словами — Соню, каждый день и не только зимой, в школе, но и летом.

Дом, в котором жила Соня, был двухэтажный: нижний этаж — кирпичный, верхний, занимаемый Компанийцами, — деревянный. Единственное окно Сониной спальни, служившее также и дверью, выходило на просторный балкон, опирающийся на четыре толстых деревянных столба. С этой стороны стена внизу была глухая, и к ней примыкал старый запущенный сад: яблони в нем давно были вырублены, остались только вишни да кусты смородины; весь сад зарос густой сочной травой.

Летом балкон служил Соне местом утренней зарядки: с улицы его не было видно — заслоняли шапки лип, а зеленый тупичок, с которым граничил сад, был всегда пустынен. Лишь изредка проходили по нему мальчишки-рыболовы, удившие карасей в пруду, так что Соня привыкла не стесняться любопытных глаз. Она безбоязненно выходила на балкон в купальном костюме и выделывала, по словам отца, «фокусы-мокусы».

Но бывали случаи, когда в тупичке появлялись посторонниe люди.

В тот самый день, о котором у нас все время идет речь, в тупичке появились две девушки. Если бы они держали в руках удочки, можно было бы предположить, что сегодня еще пять-шесть карасей закончат свое тинное существование. Но удочек у девушек не было. Да они, эти девушки, одна чуть постарше другой, и не торопились на пруд. Они остановились напротив балкона, и одна из них, которая помладше, подошла к самому забору и приникла к щели. В сад заглянули два смеющихся озорных глаза. Взгляд их скользнул по кустам смородины и остановился на двери, соединяющей балкон с комнатой.

Соня непременно бы опознала эти глаза. Они принадлежали ее школьной подруге Жене Румянцевой, дочери полковника авиации, самой знаменитой девчонке школы имени Владимира Ильича Лепина и самой красивой в девятом классе «А» (Соня безоговорочно уступила ей это первенство). Сразу бы опознала Соня и девушку, которая, с робким выражением на лице, стояла посредине тупичка. Это была Людмила Лапчинская, закончившая в нынешнем году десятилетку, — она училась в соседней школе и жила поблизости от Жени. Румянцева познакомила их несколько дней тому назад на танцплощадке.

— Ну, я так и знала, спит еще Соня-засоня!

Прошептав это, Женя пошла вдоль забора, пробуя доски. Одна широкая доска подалась и отодвинулась. Недовольно заскрипел гвоздь. Людмила беспокойно оглянулась. А Женя уже просунула в дыру голову, юркнула в сад и, высунувшись оттуда к Людмиле, тихонько свистнула и мигнула одним глазом. И Людмиле, которая чувствовала себя неловко, волей-неволей пришлось лезть вслед за Женей и даже поправлять за собой доску.

В саду девушек обступили дремучие заросли кустарника и высокие травы, еще совсем влажные от утренней росы. Женя опустила в траву руку, а когда вынула ее, с пальцев капала вода…

— Снимать туфли — ать, два! — немедленно приказала Женя. — По такой травище только босиком и ходить…

Она проворно нагнулась, придерживая одной рукой косы, другой сдернула с ног свои босоножки.

— Каждый день у тебя какие-то странности, Женька, — удивленно пожала плечами Людмила. — Какой-то чертенок в тебе сидит и выдумывает глупости.

— Люсенька, да ты потише! Ти-ше! — прошептала Женя, испуганно сморщив нос. — Я давно решила сделать Соне сюрприз… Ты согласилась идти со мной? Согласилась. Так не мешай мне. Разувайся!

Людмила стала оглядываться.

Ни слова не говоря больше, Женя опять нагнулась, расстегнула туфли подруги и бесцеремонно сняла их. Потом, приподняв свой сарафан, бесстрашно вошла в траву, как входят в речку. Ежась от острого холодка, охватившего ноги, она быстро добралась до колонн, поддерживающих балкончик.

— Иди, трусиха, я тебе дорожку проторила, иди, иди, — шепотом подбадривала она Людмилу, выжимая подол сарафана. — Поднимай подол выше, здесь ведь никого нет, а то роса едучая, противная.

Женя морщилась, вытирая ноги выше колен, а зеленоватые глаза ее по-прежнему озорно искрились.

Забрав весь низ своего сарафана в жменю, Людмила подняла над головой туфли и, пугливо улыбаясь, вошла в траву. Шагнув раз пять, она споткнулась, вскрикнула и упала в самую гущу травы.

— Ти-ше! — отчаянно зашипела Женя, кидаясь на выручку подруги. — Придется тебя на буме тренировать: равновесия не можешь сохранить…

— Здесь же сучок… видишь? — оправдывалась Людмила. — Ищи вторую туфлю, я одну вижу…

— Не лезь туда, в гущу, я и вторую вижу…

Людмила безнадежно махнула рукой.

— Где нашим не пропадать! Все равно мокрая…

И она потянулась за туфлей.

Макая в траву свои рыжеватые, с золотистым отливом косы, Женя достала вторую туфлю подруги.

Под балконом они, как могли, привели в порядок свои сарафаны.

На Жене и Людмиле были одинаковые цветастые сарафаны из ситца, с пелеринками. Девушки шили сарафаны сами, и это было заметно. Хотя Марья Ивановна, мать Жени, и уверяла, что первый блин у подруг получился совсем не комом, авторы этих, пестрых произведений самокритично признали: носить такую одежду согласится не каждая девушка. Должно быть, они имели в виду девушек-дурнушек; ни Женя, ни Людмила к их числу не относились, — и поэтому сегодня впервые надели сарафаны. Этим они словно хотели сказать, что никакое, даже самое безобидное платье не может испортить девичью красоту. И действительно, как это ни странно, неуклюжие сарафаны не портили, а, наоборот, даже подчеркивали, что Женя и Людмила молоды и красивы. Каких чудес не случается в семнадцать-восемнадцать лет!

— Теперь лезем наверх, — решительно сказала Женя, измерив взглядом расстояние до перил балкона.

— Как наверх? С ума сошла?

— Наверх, на балкон! Что ж такого? Мы нарвем вот этих нарциссов, положим на столик и напишем: «Привет Соне-засоне от…», я тебе после расскажу, от кого. Какие будут у нее глаза, когда она встанет и… Вот что я задумала! Впрочем, я все это сделаю сама. Как же! Ты уже взрослый, самостоятельный человек, поступаешь в институт… уважение тебе и почтение! — Женя поклонилась Людмиле в пояс. — Можно и еще, но, по-моему, хватит, потому что в институт тебя еще не приняли. Ну-ка, рви цветы, а туфли мои в кусты брось. Смотри, как я полезу!

Женя поплевала на руки и ухватилась за колонну.

В это время где-то наверху с шумом распахнулось окно, за ним второе…

Девушки отскочили к кустам и спрятались.

— Проснулась! — сокрушенно прошептала Женя. — Это все ты… Шагу не можешь ступить, не подумав, прилично это будет или неприлично!

Людмила промолчала. Она обрадовалась. Хорошая Женька девчонка, но уж больно озорная. Сорванец в юбке! Позавчера насмерть перепугала соседей, привязав к их двери камень на веревочке (это называлось у нее «мещан пугать»), сегодня влезла в чужой сад и вообще черт знает что выдумывает. Хоть Людмиле и самой нравятся эти озорные занятия, она все-таки старше на целый год и действительно «без копейки самостоятельный человек», как острит ее младший брат Всеволод.

Дверь на балконе скрипнула и отворилась. Щурясь от солнца, показалась Соня.

Минут за пять до того она вскочила с постели, смахнула с узеньких плеч ночную рубашку, быстро облеклась в полосатый купальный костюм. Но прежде чем поднять шторы на окнах, Соня вспомнила о зеркале и, подтрунивая над собой, приблизилась к трюмо-трельяжу.

В легком сумраке комнаты она увидела перед собой сразу трех девушек, ладно обтянутых одинаковыми купальными костюмами, с одинаково оголенными высокими шеями и руками, белыми чуть повыше локтей, а ниже смуглыми от загара. Рослые, стройные, тонкие в талии, девушки с трех сторон окружили Соню и глядели на нее с любопытством, словно видели ее впервые. Соня тоже делала вид, что незнакома с ними. Она придирчиво вгляделась в одну из «незнакомок», заставила ее гордо задрать короткий, но в общем симпатичный носик, повернуться одним боком, другим, взбить на висках белокурые локоны, лукаво улыбнуться, а потом неожиданно показала ей язык и закружилась на носках туфель, дирижируя руками.

Как и все девушки на свете, сколько бы они ни доказывали обратное, Соня была в какой-то степени кокеткой.

Спору нет, она недурна собой: круглолицая, румяная, правда, без ямочек на щеках, как у Женьки, зато у нее превосходная ямочка на подбородке, а глаза — цвета густо разведенной синьки, заглянуть в них разок хорошенько — взгляда не оторвешь, не налюбуешься… Если она поманит такими глазами кого-нибудь, приласкает улыбкой, любой человек, наверное, полюбит ее и пойдет за ней на край света… Любой?

Соня перестала кружиться: а любой ли? Да и не интересует ее никто, кроме одного. А он жестоко отвергает все ее намеки о дружбе, он одинок сейчас, осужден даже ею — не сердцем, которое не может судить любимого, а умом, рассудком, волей, холодным чувством необходимости. А впрочем… Соня уверена, что все будет хорошо. Нельзя мириться с неудачами, если жизнь так прекрасна и так много замечательных дней обещает в будущем, нельзя свыкаться с мыслью, что любимый человек не ответит тебе!..

Нельзя, нельзя, нельзя! Верить и ждать! Ждать и стараться! Да, да, стараться!

Вполголоса напевая, Соня подняла шторы и распахнула настежь окно. В комнату потянулись зеленые ветки тополя, сквозь них проглянуло небо, — такое же синее и ясное, как Сонины глаза.

Выйдя на балкон, она потянулась и сказала вслух:

— Нельзя покоряться! Нельзя, нельзя, нельзя!

— О чем это она? — прошептала Людмила, наблюдая за Соней из-за кустов смородины.

— Она у нас вообще непокорная. Тихая, а непокорная. — Женя прыснула в кулачок, и ямочки на щеках у нее стали такие лукавые, что Людмила даже позавидовала. — А одному покорилась… хоть он и не замечает этого. У меня бы не заметил!

— Наплачешься ты со своей мордочкой, Женька! — серьезным голосом предсказала ей Людмила.

Женя скорчила страдальческую гримаску и, чтобы не расхохотаться, прижала ко рту ладонь.

Не замечая подруг, Соня делала на балконе гимнастические упражнения.

— Какая она стройная и гибкая! — прошептала Людмила.

— Завидуешь?

— Нет, любуюсь. Тихоня, тихоня, а…

— Тихоня — в личных делах. Зато если дело коснется общественного! Саша Никитин про нее говорит: пламенный агитатор. В ее фамилии целая династия революционеров: ее дед умер на царской каторге в Даурии, мать погибла при ликвидации какой-то банды на Украине. Ну, а Максим Степанович, Сонин отец, в Конной армии Буденного под Касторной Деникина бил. А главное, — оживилась Женя, — ты не знаешь, ведь она, Соня, потомок Кармелюка, того, украинского, помнишь? Правнучка, что ли…

— Тс-с! — остановила ее Людмила. — Вот мы и попалась…

Девушки присели на корточки, однако было уже поздно: Соня, привлеченная шорохом в кустах, насторожилась и, подойдя к краю балкона, строго спросила:

— Это кто там разговаривает? Кто там за смородиной? Девчонки, вылезайте, живо! Ну!

Женя с невинным выражением лица вышла из-за кустов.

— Женька! Да на кого ты похожа!

Женя оглядела свой мокрый сарафан, босые ноги с прилипшей к ним травой и лепестками цветов.

— А что? Ничего особенного. Сарафан как сарафан… Ноги как ноги… — Женя оглянулась. — Людмила, выходи же!

— Ах, там еще одна заговорщица! Я так и знала. Здравствуй, Людочка!

— На приступ! — крикнула Женя.

Она перепрыгнула через клумбу и полезла по столбу наверх. Соня подхватила ее за руки и помогла перелезть через перила балкона.

— Давай, Люся! Ах, да ты не способна на такую глупость! Брось-ка мои босоножки да иди к двери, я тебя встречу.

Квартира Сони Компаниец была местом дружеских встреч и сборов учащихся Ленинской школы. Людмила же у Сони была впервые. Поэтому Женя немедленно потащила подругу осматривать, как она выразилась, «семейные достопримечательности» девятого «А».

Пока Соня одевалась в своей спаленке, Женя ввела подругу в уютную комнату, обставленную старинной массивной мебелью. На круглом столике, покрытом бордовой вязаной скатертью, лежал толстый альбом в алом сафьяновом переплете. Рядом с альбомом Людмила увидела раскрытую книгу.

«Как закалялась сталь», — тотчас же определила она, пробежав глазами три-четыре строчки.

Женя с размаху уселась в одно из кресел.

— Удобно, верно?

Развалившись, она с преувеличенно серьезным видом изрекла:

— За этим круглым столом обсуждались важнейшие проблемы. Здесь же ребята после испытаний имели нахальство в присутствии нас пить водку.

Людмила продолжала осматривать комнату. Она улыбнулась, прочитав в простенке над столом гостеприимный лозунг: «Чувствуй себя, как дома», и подошла к этажерке с книгами.

— Роскошно живет Соня! — восхищенно сказала она, рассматривая корешки книг. — Какое богатство! Да книги-то какие серьезные, разнообразные — Лермонтов, Анатоль Франс, Шиллер, Горький, Ромен Роллан, Блок… и даже Есенин — смотри ты!

— Костик Павловский говорит: «Литературный винегрет — Есенин и Ромен Роллан, жаль что нет…» Фу ты, забыла совсем! Уитмен… нет, не Уитмен… Уайльд, Оскаp Уайльд! Ты читала сказки Оскара Уайльда? Ужасная скучища! Я предпочитаю «Тысяча и одну ночь». Иди, полюбуйся. Самое интересное здесь — альбом!

— Минутку. Смотри, какой чудесный лозунг: «Книга, быть может, наиболее сложное и великое из всех чудес, сотворенное человеком на пути его к счастью и могуществу будущего». Ну и молодчина же твоя Соня! Вот это действительно девиз!

— Это мы с Соней лозунг писали, видишь, еще буквы разные: одна буква моя, другая ее, — поспешила похвастаться Женя.

— Знаем мы вас, любите к чужой славе примазаться, — шутливо заметила Людмила.

— И вы тоже мастера чужими трудами любоваться, — тем же тоном парировала Женя. — Сами попробовали бы написать! Ну иди же, альбом посмотри.

Она распахнула альбом и показала первую фотографию.

Альбом оказался действительно интересным. Он открывался обвитой орнаментом фотографией Якова Павловича Панкова, бессменного директора школы имени Ленина. Далее следовали фотографии любимых учителей. За ними Людмила увидела портрет Саши Никитина, Костика Павловского, Вани Лаврентьева, Сони, Жени, Бориса Щукина, Аркадия.

Возле фотографии Юкова лежал бледно-желтый сухой листок липы. Женя осторожно взяла его за стебелек и с нежной улыбкой на лице положила на ладонь.

— Все еще хранится… Поблек только. Как бы не поломать: хрупкий какой. Для нас он пустяк, а для кого-то реликвия, — очень значительно произнесла она и щелкнула по фотографии Юкова пальцем. — Эх ты, дурной! Какую девчонку не замечаешь! Ведь правда, Люся, Соня — отличная во всех отношениях девчонка: умная, добрая, красивая, ведь правда? Хозяйка хорошая… Это тоже немаловажно, правда?

— О чем это ты? — улыбнулась Людмила.

— Вообще, — чуть смутилась Женя и снова щелкнула пальцем. — Эх ты, так и не помирился окончательно! А она тоже глупышка…

Женя таинственно оглянулась и перешла на шепот:

— Вот ты скажи, можно девушке увлечь парня, если она сильно захочет этого? Может она заставить его страдать по ней?

Теперь смутилась Людмила.

— Не знаю… Это очень трудно, должно быть… Во всяком случае, мы с тобой не сумеем.

— Почему же не сумеем? Я сумею! — уверенно сказала Женя. — Иди поближе… Ты любишь кого-нибудь? Признайся!

Людмила стала краснеть.

— Я люблю! — отчаянно выпалила Женя. — Вот так — страшно, беспредельно. Уж-жасно просто!

Она зажмурилась.

— Кого? — спросила Людмила.

— Не скажу, не допытывайся. Это — моя тайна.

— Вот сумасшедшая!

— Это плохо… да?

— Это страшно, наверное…

— Ни чуточки! — воскликнула Женя. — Это радостно, чудесно! Земля преображается, все становится легким, понятным!.. Чувствовала ты это когда-нибудь?

— Я? — Людмила задумалась.

Открылась дверь, и в щель просунулась голова Сони.

— О чем вы шепчетесь? Меня так и разбирает досада: я же над вашим завтраком стараюсь, а вы без меня секретничаете. Женя, помоги мне наладить примус.

— Соня, чур, сухарник[18] приготовим по моему вкусу! — вскочив с кресла, вскричала Женя.

— Да я вовсе не сухарник задумала. Я угощу вас просто-напросто чаем, но зато каким — с клубникой!

— Ох, не люблю я чай, даже с клубникой! Давай устроим сухарник!

Женя исчезла за дверью, так и не закончив разговор о любви. Людмила осталась одна. Покачав головой, она подумала: «Девчонка ты, Женька, совсем еще девчонка!»;

По праву старшинства, она, конечно, могла не отвечать на Женькины наивные вопросы. Любит она кого-нибудь или нет — это уж ее дело.

Внимательно, до последнего листа просмотрев альбом, Людмила в конце его обнаружила ученическую тетрадь, озаглавленную: «Твое заветное желание». Первая страница ее открывалась фразой: «У меня нет другого желания, как жить и трудиться в нашей хорошей стране». Ниже кто-то грозно вопрошал: «Кто писал?! Потрудитесь ставить фамилию или хотя бы инициалы!!!» Еще ниже микроскопическим почерком утверждалось: «Писал, конечно, Сашка, даю голову на отсечение! Ну, Сашка, отзовись!» А в самом низу значилось: «Прошу не хулиганить, Гречинский. Писал я. Никитин».

На второй странице поместилось пять записей:

«Если бы мне удалось прожить жизнь, как прожил ее Николай Островский! Всем сердцем стремлюсь к этому! Соня К.».

«Не мыслю даже и в минуту сомнения, что не увижу все страны света, все моря, горы, реки, знаменитых людей и т. д. Не хочу прожить жизнь обыкновенно. А потом, разве человек способен публично высказать свое заветное желание? Об этом не говорят. К. Павловский». (В скобках кто-то добавил карандашом: «Эстет и декадент[19], в чем и расписуюсь»).

«Хочу есть. Честное слово! Это мое искреннее желание. Соня, накорми! Нина Яблочкова». (Тем же карандашом было в скобках дописано: «Обжора! Съешь кукиш с маслом!»)

«Чепуха и так далее. Юков».

«Р. S. Что за безобразие! Кто это хулиганит карандашом? Сторман, ты? Стыдись!»

Следующая страница была еще интереснее:

«Юкова нельзя допускать в заветную тетрадь! Категорически протестую! Нина».

«А сама-то хороша! Оголодала! Есть просит! Заветное желание, называется. Сторман».

«Повторяю: чепуха и так далее. Если ещё раз поднесете тетрадь, напишу и не такое. А ты, Нинка, берегись! Юков».

«Ху-ли-ган! А еще комсомолец! Н.»

«Давайте посерьезнее. Хочу быть смелой. Е. Румянцева».

«И только?».

«И мужественной».

«Мое желание — преобразовать природу. Я буду агрономом. Очень хорошая должность! Б. Щ.»

«Б. Щ., Б. Щ. Борис Щукин, наверное? — догадалась Людмила. — Боря Щукин! — Она раскрыла альбом в том месте, где была фотография Щукина, и долго с улыбкой смотрела на нее. — Скромно, как всегда. Должно быть, чувство гордости ему несвойственно».

«А это — хорошо?» — через минуту спросила она себя.

С этой песней в комнату влетела, прыгая на одной ножке, Женя.

— Фу, метеор! — поморщилась Людмила. — Да ты совсем как маленькая!

— Милая Люся! — Женя подбежала к Лапчинской, обхватила горячими, ловкими руками ее шею. — Проходит последний год моего детства! Через год я буду студенткой, упрямой, усидчивой, серьезной. А теперь я еще девочка, девочка, девочка!

Женя, придерживая подол юбки пальцами, завальсировала, приговаривая:

— Девочка, девочка, девочка!

— А здесь пишешь: хочу быть мужественной.

— Не в смысле воз-му-жа-лос-ти, — нараспев сказала Женя, — а в смысле твер-до-сти. Вот, вот, вот! Желание быть мужественной не мешает мне оставаться девочкой. Яс-но те-бе?

Вдруг Женя подошла к окну, села на подоконник и, глядя в сад, замолчала.

О чем она думала?

Игрушечным пароходом между сказочных берегов проплывает короткое детство. Сверкнет на солнце, загудит прощально и уйдет по речной глади в синюю безоблачную дымку. Уйдет, а ты, провожая его внимательными глазами, сойдешь на новый радостный берег, выберешь с ликующей опаской в сердце свою дорожку и, как только сделаешь два-три шага, — идешь, уже не оглядываясь…

Может быть, об этом думала Женя?

АРКАДИЙ ЮКОВ, ГЕРОСТРАТ И КАРМАННОЕ ЗЕРКАЛЬЦЕ

Аркадий Юков хотя и не ходил на пруд ловить карасей, но тупичок возле дома Сони Компаниец знал.

Он шел по тупичку, жуя во рту папиросу и делая вид, что не интересуется решительно ничем на свете, кроме своих мыслей. Собственно говоря, в тупичке ему делать было нечего. Но и ходить по улице, пожалуй, было бесполезно. Он уже прошел мимо Сониного дома раз пять — и все напрасно. День уже клонился к вечеру. У Аркадия разыгрывался аппетит.

Сейчас взору должен был открыться балкон… Скосив в ту сторону глаз, Юков вдруг заметил девушек, моментально выкинул окурок и, сделав скучающее выражение лица, засвистел первый припомнившийся мотивчик. Но тотчас же сообразил, что мотивчик этот не очень приличный, мысленно чертыхнулся и обозвал себя ослом.

В общем, Аркадий растерялся.

Первой заметила Юкова Женя.

— Скаж-жите, пож-жалуй-ста! — свешиваясь с перил балкона, протяжно крикнула она. — Какой вид! Какая масса презрения к окружающим! Какой вежливый молодой человек! Девочки, — задорно обернулась Женя к подругам, бросив особенный взгляд на Соню, — нашему уважаемому товарищу, не обращающему на нас ни-ка-ко-го вни-ма-ни-я, Аркаше Юкову, — здравствуй-те!

Подруги не поддержали Женю. Людмила засмеялась, а Соня испуганно остановила ее:

— Что ты, Женя, не надо, не кричи! Он, кажется, не в духе.

— Что же вы, девочки? — не слушая ее, капризным, но веселым тоном продолжала Женя. — Не уважающему нас Аркадию Юкову — здрав…

— …ствуй-те! — подхватила Людмила.

Соня промолчала.

Аркадий нерешительно остановился, сделал несколько шагов к забору.

— Ну чего, чего… раскудахтались? — отозвался он небрежно, не вынимая рук из карманов штанов.

Его притворно-скучающий взгляд скользнул по Жене, по Людмиле, задержался на Соне и дрогнул, потеплел, хотя губы его скривились в усмешку.

— Заходи, Аркадий! — крикнула Женя, перегибаясь через перила.

Ее пышные косы перевалились через плечи и повисли с балкона. Женя отбросила их за спину, но они снова упали и, покачиваясь, искрились на солнце.

— Вам, я думаю, и без меня не скучно. Вон вас сколько собралось — как на базаре, — заметил Аркадий. — Да у меня и времени-то нет…

— Ну-у! Куда же ты спешишь? Давно ли стал таким занятым человеком?

— Есть дела. Да ты не гнись, не гнись, — посоветовал Аркадий. — Упадешь с балкона. Павловский страдать будет.

Аркадий острил. Он умел острить — ядовито и метко. Но сейчас… сейчас его остроты явно не достигали цели. Они не могли даже обидеть.

Вот и Женя, она не приняла намек близко к сердцу, точно и не расслышала последних слов.

— Заходи же, Аркадий! — снова пригласила она. — Я правда, здесь не хозяйка, но хозяйка, по-моему, будет не против.

Сконфуженная Соня ущипнула подругу. Женя показала ей кончик языка и по привычке прыснула в кулак.

— Ладно, зайду…

Юков влез в сад.

— Где же у вас дверь?

— Вот двери-то как раз и нет! — Женя засмеялась. — Мы по столбам лазим.

— Врите мне!

— Серьезно! — насмешливо уверяла Женя.

Людмила наклонилась к ней:

— Так вон он какой, Юков! Прошлым летом мне ножку на улице подставил…

— Что она шепчет? — насторожился внизу Аркадий, и глаза его сузились. — Слушай… что ты шепчешь?

— Я? Н-ничего, — смутилась Людмила.

— То-то!

Подтянувшись, Аркадий легко влез на перила и, сидя верхом, объявил:

— Я не люблю, когда обо мне за глаза говорят. Руби с плеча, прямо. Я так понимаю. Здорово!

Он взглянул на Соню. Протянул руку, легонько дернул ее за локон.

— Здравствуй, Бедная Лиза!

— Здрав… — прошептала Соня и отвернулась.

— Это что еще значит? — напустилась на Юкова Женя. — Ах ты, грубиян! Познакомься сейчас же с Люсей и будь вежливым!

— А я с ней знаком, с этой твоей Люсей, — отмахнулся Аркадий. — И с братом ее знаком. Хороший братец… сценой увлекается. Клоуном будет.

Людмила не выдержала.

— Вы-то чем увлекаетесь? — неприязненно спросила она.

Все еще сидя верхом, Аркадий окинул Людмилу вызывающим взглядом.

— Вы! — Он нажал на это слово. — Вы говорите — я. В древней стране Греции жил один человек — Герострат. Он хотел попасть в историю, а для этого спалил храм богини… Женька, не знаешь, какой богини?

Румянцева пожала плечами.

— Ну да черт с ней! — насмешливо продолжал Аркадий. — Жаль, что храмов в наш век не строят… Удовлетворены, Лапчинская?

— Почти, — сухо ответила Людмила.

— Ну и ладно. — Голос у Аркадия стал более миролюбивым. — Хватит с меня и «почти»…

На балконе установилось молчание. Людмила демонстративно отвернулась. Соня глядела себе под ноги. Женя, не привыкшая лазить за словом в карман, тоже, видно, смешалась.

Аркадий сидел верхом на перилах и грустно посвистывал. Он снова почувствовал неловкость.

— Люся! — вдруг крикнула Женя. — Иди-ка на минутку! Соня, мы сейчас придем.

И Румянцева шмыгнула в дверь так, что взвились ее пышные на концах косы.

Людмила недоуменно пожала плечами и скрылась за ней.

— Так, — неуверенно сказал Аркадий, перекидывая на балкон ногу. Рваные сандалии смутили его. Он слез с перил и украдкой засунул носки сандалий под разостланный на полу коврик.

Соня терпеливо молчала.

— Максим Степанович дома? — наконец спросил Аркадий.

— Папа в командировке, — чуть слышно прошептала Соня.

Аркадий почему-то вздохнул.

— Не страшно одной?

Опущенные ресницы девушки дрогнули.

— Нет, не страшно…

Юков подошвами сандалий ожесточенно тер под ковриком пол.

— Слышь, Сонь?..

— Да?

— Принеси попить. Жарко что-то…

Только сейчас Аркадий почувствовал, что ему действительно нестерпимо душно. Он снял кепку и подкладкой вытер лицо.

Соня протянула ему полный до краев влажный стакан.

Залпом выпив воду, Юков сказал:

— Хороша вода. Принеси… еще.

Второй стакан он опорожнил мелкими глотками.

— Может, еще? — улыбнулась Соня.

Аркадий подумал.

— Нет, больше не хочу, спасибо.

Соня с опаской протянула ему расческу:

— У тебя волосы растрепались. Расчеши…

— Да зачем… у меня своя есть. — Аркадий полез в карман. — Остригусь вот… наголо.

— Наголо будет некрасиво…

— Сойдет! — хмуро выговорил Аркадий, вынимая из кармана горсть всевозможных вещиц — ножик, самодельный свисток, два рыболовных крючка, воткнутых в пробку из-под шампанского, каким-то чудом попавший в компанию с мужскими предметами наперсток, кусок вару и бильярдный шарик… Расчески среди этого хлама не было. Зато с перочинным ножиком соседствовало обшарпанное круглое зеркальце.

И Соня тотчас же узнала это зеркальце. На тыльной стороне его сохранились инициалы — К. С.

— Это мое зеркало! — сказала Соня и вдруг испугалась.

— Что… написано на нем? — вздрогнул Аркадий.

— Написано…

— Выдумывай! — проворчал Аркадий и стал краснеть, поняв, что уличен. Никогда еще в жизни он так не краснел! Сначала у него занялись щеки, потом словно налились вишневым соком, загорелись уши.

Смущение Аркадия воодушевило Соню.

— Это мое зеркало! — повторила она. — Вот и метка на нем… Покажи! Вот метка.

Полгода назад она оставила это зеркальце на парте, и оно исчезло, как в воду кануло. Соня уже и забыла о нем: великое богатство — зеркальце! И вдруг… вот оно у кого оказалось — у Аркадия!

— Покажи! — властно требовала Соня, впервые ощутив в себе силу, перед которой Аркадий не мог устоять.

И Аркадий разжал кулак и позволил ей взять зеркальце.

— Я нашел его, — пролепетал он, — в коридоре… или и классе… где-то там… не помню.

— Да, да, в классе! — замирая от восторга, говорила Соня. — Ты смотри, вот метка. К. С. Ты заметил это?

— Метку? Нет, не заметил. Где? Нет, не заметил.

Соня смело взглянула Аркадию прямо в глаза.

— Не заметил?

О-о, не так это! Аркадий, конечно, заметил, знал. Он стащил у нее зеркальце. Соня понимала это теперь.

— Фу, жарища! — простонал Аркадий, помахивая кепкой, как веером. — Раз, твое… возьми. Мне оно ни к чему… так, валялось. Я его все хотел выбросить. А потом… ты ничего не заметила, когда гляделась в него?

— Нет. А что? Нет, ничего не заметила, — насторожилась Соня.

— Тебе не казалось в этом зеркале, что глаза у тебя… как у жулика? — допытывался Аркадий.

— Не казалось! — Соня взглянула в зеркальце и увидела там сначала нос, а потом глаз. Глаз был счастливый.

Аркадий вопросительно смотрел на нее.

— Нормальное зеркало, — пожала плечами Соня.

— Ладно, — вздохнул Аркадий. — Возьми его себе.

Он надел кепку и полез на перила.

— Пора мне. До свиданья!

— Ты уходишь? — у Сони дрогнул голос.

Не отвечая, Аркадий съезжал по столбу вниз.

— Лови зеркало, Аркадий! — взмолилась Соня.

Юков, не оглядываясь, дошел до забора, вылез в дыру.

Соня надеялась, что он все-таки оглянется.

Не оглянулся!

И это означало, что сегодняшний мирный разговор, может быть, пойдет не в счет.

Соня глядела, как спокойно шел по тупичку Аркадий, и ей хотелось разбить злополучное зеркальце вдребезги.

А Юков смог дойти спокойно только до угла. До угла его словно сдерживала какая-то цепь. Цепь оборвалась, и Аркадий помчался, что было духу.

Сейчас, как никогда, он был готов к подвигу. Повод, повод! Ему нужен был повод!

ВМЕСТО ПОДВИГА

Что такое любовь?

Года три назад Аркадий прочитал в какой-то книжке: «Если все люди на земле полюбят, мир преобразится и станет прекрасным». Юков не разделял в то время такую точку зрения. «Фантазия и чепуха!» — смело начертал он на полях, но книгу все-таки дочитал: кроме любви, в ней описывались интересные приключения.

Но приключения он скоро забыл, забыл и любовную историю, а изречение почему-то накрепко засело в голову. Оно не раз вспоминалось. Вспомнилось и сейчас.

Аркадий огляделся по сторонам и сказал вслух:

— Здорово!

Все вокруг было прекрасным: лица людей, дома, деревья, улица, вымощенная булыжником, небо, загроможденное ужасно белыми облаками.

«Вот это здорово! Вот это здорово!» — мысленно пел Аркадий и весело глядел на встречных. С любым из них он готов был перекинуться словечком, а заодно и удивить своей неожиданной вежливостью.

Да, мир был прекрасен, и Аркадий чувствовал себя счастливчиком, потому что жил несомненно в самом центре этого прекрасного мира, на одной из лучших в мире улиц, в расчудеснейшем домике, рядом с…

И вдруг…

Впрочем, нет, не вдруг. Целых два часа, два упоительнейших часа отделяли Аркадия от момента, когда он расстался с Соней, и до возвращения под крышу родного расчудеснейшего домика. Эти два часа Аркадий бродил по городской окраине, которая медленно расслабляла свои рабочие мускулы и остывала от солнечного жара перед отходом ко сну. Аркадий бродил, как философ, который может неожиданно остановиться и полчаса глядеть на обыкновенный лист сирени, улыбаясь при этом не имеющей отношения к смертным людям мудрейшей улыбкой. Иногда Аркадия укалывало что-то, и он делал бодрую пробежечку метров этак с триста, поражая встречных диковатым, но вполне жизнерадостным свистом…

Рабочая окраина, утомленная, распаренная, разгоряченная, остыла. И вместе с ней поостыл немного восторженный пыл Аркадия. И вот тогда-то и кольнуло Юкова это коварное «вдруг». Тогда Аркадий понял, что приближается тот миг, когда он придет домой и увидит не только мать, наидобрейшее в мире существо, но и отца с его угрюмым взглядом и отвратительными кулаками, не привыкшими лежать без дела. Сначала Аркадий решил, что в этот особенный вечер дома ему делать нечего. Но как ни обширна земля, а отыскать подходящее место для ночлега не так-то легко, и Аркадию после короткого раздумья стало ясно, что избежать встречи с отцом ему не удастся. Все же он остановился около своей лачуги в бессильной нерешительности, тоскливо поморщился, поковырял пяткой сандалии упругую, как резина, землю — оттягивая срок расплаты за свое сегодняшнее счастье.

Короткий, жалобный, беззащитный крик матери вывел Аркадия из состояния бессильной нерешительности. Аркадий вздрогнул, замер, со страхом ожидая нового крика. И крик повторился. Так кричит птица, когда на нее бросается хищное животное, — улетела бы, да перебито крыло. И Аркадию представились в этот миг и пораненная птица, прижавшаяся возле пня к земле, и дикое животное — рыжая зеленоглазая рысь, собравшая все тело в разящий комок. Вслед за этим он отчетливо увидел тяжелые, как рычаги, руки отца…

А в следующее мгновение Аркадий уже вскочил на крыльцо, горячим плечом распахнул дверь, сорвав при этом крючок, рванул вторую дверь на себя и очутился в комнате, которая называлась передней, — это и была, собственно, основная жилплощадь семьи Юковых.

Все, что произошло в комнате минуту назад, было видно, как на ладони.

Первым ударом отец, низкорослый, но плотный и широкогрудый грузчик, отбросил мать в угол, на сундук, вторым ударом в плечо, — мать зажала плечо левой рукой, — перевернул ее на бок и, очевидно, затем несколько раз ударил не метясь — во что попало. Сейчас он стоял над нею, подняв в левой руке вилку, и грозно спрашивал:

— Как картошку в семье жарят? Ты мне что, столовая? Убью!

Это было его любимое слово — «Убью!»

На столе дымилась сковородка с жареной картошкой, рядом стояла бутылка денатурата[21] и полулитровая мензурка. Отец пил по-разному, два деления для аппетита, четыре — для души, а все, что выше, — на свал.

— Стой! — крикнул, а вернее, выдохнул Аркадий, чувствуя, как все тело его наливается силой и яростью. Такого не бывало никогда в жизни.

— А-а! — проворчал отец, лениво оглянувшись. Он еще ничего не понимал. — Пришел… сейчас! — И обращаясь к жене, продолжал: — Я куда пришел, в собственный дом или в столовую?

— Стой! — громче и глуше повторил Аркадий.

Мозг отца, отуманенный денатуратом, еще не соображал, что происходит в доме, а мать поняла все сразу. Она приподнялась на сундуке и глядела на Аркадия почти с ужасом. Она уже не думала о себе. Ей страшно было за сына.

— Стой! — в третий раз сказал Аркадий. — Не смей! Я тебе говорю…

— Что-о такое? — недоверчиво усмехнулся отец, начиная немножко соображать.

У Аркадия еще было время для отступления, и в семье Юковых жизнь потянулась бы по-старому. Наверное, так и поступил бы Аркадий, если бы не прожил сегодняшнего дня. Но день с его удивительными открытиями стоял у Аркадия за спиной, как рать позади удалого богатыря, вышедшего биться один на один с поганым половцем. И Аркадий заговорил, показывая рукой на дверь:.

— Уходи! Хватит! Ты слышишь? Я пойду в милицию и заявлю, что ты избиваешь мамку! Точка! И — все, понял?

Мать кинулась сыну на грудь, непонятно — защищать ли его или уговаривать, но Аркадий, не давая себе остыть, отстранил ее за плечи. Движение это было так властно, что мать покорилась без слов, отошла трепеща. С девических лет и до старости она, маленькая, боязливая и безропотная, была покорна одной участи: работать, повиноваться, молчать. Серьезные дела в жизни вершили мужчины. Вот и теперь судьбу семьи Юковых решают мужчины — отец и сын, и ей остается только стоять в сторонке и слушать, исполняя привычную мучительную роль.

Дело близилось к развязке.

Отец, сообразивший наконец-то, что сын гонит его из дому — неслыханная наглость! — издал грозный гортанный звук и, желая пресечь бунт в самом его зародыше, пошел на Аркадия. Он еще не верил, не мог поверить — по глазам было видно, — что сын Аркашка, без особых претензий сносивший все толчки и зуботычины, осмелился сказать отцу этакие серьезные слова. Отцу было и смешно — опять-таки по глазам заметно — и обидно как человеку, которого отрывают по пустякам от привычных занятий. Впрочем, несколько хлестких пощечин и один не очень сильный удар должны были незамедлительно восстановить авторитет старшего в семье и вернуть отца к обычным его занятиям.

А Аркадий в это время уже отвел назад руку… Все было мгновенно решено: ударом ребра ладони по голове он свалит отца с ног, оглушенного вытащит на улицу и запрет дверь. А там будет видно… Ясно было одно: начинается какая-то новая жизнь. Сердце билось тревожно и радостно, порыв его — Аркадий верил — не мог обмануть. Что-то должно было случиться большое, необычайное!

Но ничего не случилось. Вернее, случилось совсем другое, такое, чего никто не ждал, как это и бывает часто в жизни.

Раздался повелительный стук в дверь. Он заставил Юковых вздрогнуть и повернуться в одну сторону. Вслед за стуком в комнату просунулась голова мужчины в милицейской фуражке, и строгий голос спросил:

— Разрешите?

На этот вопрос можно было не отвечать: все равно милиционеры — их было двое — уже вошли, и ответ хозяина их теперь мало интересовал.

«За мной?» — мелькнуло у Аркадия, хотя он и не чувствовал за собой грехов, могущих привлечь внимание милиции.

Он не знал, что отец в это время с большей уверенностью, чем сын, подумал: «За мной!»

— Так, — сказал старший милиционер. — Вы будете гражданин Афанасий Максимович Юков?

— Я, — хрипло отозвался отец. — А что?

— Работаете грузчиком в речном порту?

— Да. А что?

— Все в порядке. Одевайтесь. Пойдете с нами.

— Так это что?.. А где это самое… бумага? — враждебно спросил отец.

— Порядочек, гражданин, порядочек. Пожалуйста. — Милиционер развернул и показал отцу какую-то бумагу. — Так, Сидоров, давайте. А вы, мамаша, и ты, — милиционер критическим взглядом оценил Аркадия, — молодой человек, оставайтесь на месте и не беспокойтесь. Порядочек.

Начался обыск.

— А тебе повезло, отец! — пробормотал Аркадий, только сейчас почувствовав, с какой силой и яростью он обрушил бы на отца удар своей окаменевшей ладони.

Отец удивленно взглянул на Аркадия, вдруг сжался как-то, сразу постарел вроде бы и стал поспешно одеваться. А мать, — ну что с ней поделаешь! — кинулась к отцу, обвила его плечи руками и зарыдала:

— Да за что они тебя, кормилец наш? Кому нужно наше горюшко? А-а!..

Старший милиционер отвернулся, только сказал:

— Побыстрее, Сидоров.

— Да, как видно, нет ничего, — отозвался второй милиционер из чулана Аркадия.

— Ищите, ищите, — усмехнулся отец. — Не там ищете! — Он торопливо обнял жену, накинул на плечи брезентовую куртку и, зло взглянув на Аркадия, пошел к двери.

Мать вцепилась в него, задохнулась от плача.

— Жрать принесешь в КПЗ, — бросил он ей на ходу.

— За что? — угрюмо наклонился Аркадий к милиционеру, выходившему из чулана.

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Так. До свиданья! Спокойной ночи! — сказал старший милиционер и, приложив руку к козырьку фуражки, прибавил: — Порядочек!

Отца увели. Мать выскочила вслед за милиционерами и тихонько завыла на крыльце. Аркадий с минуту стоял не шевелясь. Он еще не мог прийти в себя.

«Арестовали отца!» — непривычно кольнула Аркадия стыдливая мысль.

Но вслед за этим Аркадий ощутил почти радостное облегчение.

«Ну и пусть арестовали! Хорошо сделали! Ну и пусть узнают все! По улице пьяным шататься не будет, валяться под заборами не будет, мамку бить не будет! Я и мамка — проживем!»

Аркадий выбежал на крыльцо, зашептал:

— Не плачь, мама! Что, нам хуже будет? Нам хуже без него не будет…

— Как жить-то буде-ем? — не слушая его, громко заплакала мать.

Аркадий ввел ее под руку в комнату, заперся, не без удовольствия играя роль хозяина, и сказал грубовато, как это и требовалось теперь, когда он остался в доме единственным мужчиной:

— Живы будем — не умрем!

Аркадий налил в мензурку денатурата, храбро хлебнул и, задохнувшись от сухого жара, стал яростно плеваться: по щекам у него текли слезы.

— Ну и гадость! И это — пьют! Выброси, мамка, все это… зелье на помойку.

А мать, умываясь слезами, твердила свое:

— Заботился не заботился, жалел не жалел, а копейку в дом приносил…

— Вот именно копейку! Двадцатку бросал тебе, как нищей, а остальные деньги куда девал? Сама же говорила: по пятьсот, случалось, зарабатывал! — морщась от денатурата и вспыхнувшего с новой силой презрения к отцу, крикнул Аркадий. — Не понимаю тебя, мамка, какая-то ты старорежимная, в самом деле. Два дня назад молила бога, чтобы отца забрали, а сейчас ноешь. Он тебя чуть ли не каждый день избивал, а тебе его жалко. Раба ты — вот кто, раба! Когда в школе про крепостное право изучали… И были такие, кто не хотел от своего помещика уходить, я не верил, думал, брешут для идейности, а теперь верю: могли быть при крепостном праве, если при социализме и то такие есть! Стыдно, мамка!

Мать всплеснула руками, лицо ее еще больше сморщилось:

— Побойся бога, Арканя, такие слова говоришь! Ради кого я живу-то? Только ради тебя. Не было бы тебя…

— Арканя, Арканя! — вспылил Аркадий. — Сколько раз тебе говорилось: какой я Арканя! Аркадий — и точка!

— Аркадий. — Мать вздохнула, посмотрела на сына с укоризненной жалостью и покачала головой. — А испытания-то в школе не сдал…

— Как не сдал? — опешил Аркадий. — Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?

— Матери да не сказали бы… Что делать-то будешь? По второму году сидеть? Давно хотела с тобой говорить, да боялась: отец узнает…

Все, все сразу понял Аркадий. Он думал, что мать не знает. А она знала и молча переживала! Недаром она так укоризненно качала головой и подкладывала куски побольше да повкуснее!..

Аркадий, пошатываясь, подошел к матери, подтвердил дрожащим голосом:

— Не сдал. Я думал, что…

Он не договорил, пристыженный, разбитый. Хозяин! Какой, к черту, он хозяин! Всегда была и долго еще, наверное, будет хозяйкой мать, которая кормит, обмывает и обшивает его. А он как был нахлебником, так и останется, и пользы от него в доме — как от козла молока. Эх ты, дармоед, несчастный, а еще подвига захотел!..

— Как же будет-то, сынок? — после некоторого молчания спросила мать. — С учебой-то?..

— Я сдам, мама, сдам! — горячо зашептал Аркадий. — Из кожи вылезу, а сдам! Осенью. А если хочешь, работать пойду, деньги зарабатывать буду, только ты не обижайся на меня. Я тебя обижал… не обижайся.

Аркадий стал с жаром целовать руки матери.

— Ладно уж, ладно, — растерялась мать, не привыкшая к таким нежностям. — Учись. Сдай только. Прокормимся. Шить буду, стирать, грибы собирать пойду, чай, не бары, проживем.

— Сдам, мама, даю слово! Лопну, а сдам!

— Хорошо бы, хорошо бы. Есть, чай, хочешь?

— Хочу…

— Картошка-то остыла. Сейчас я… У меня сальца кусочек припрятан… Да ноги тебе помыть водицы согрею.

И вот уже мать хлопочет возле примуса, скорбно сжав тонкие бескровные губы. Аркадий глядит на нее блестящими от слез глазами. Аркадий глядит на мать и думает, что события сегодняшнего дня чем-то напоминают грозу. Да, это суровая, но свежая и очищающая гроза прогромыхала в домике Юковых. Черные тучи еще не разошлись на небе, но, как это бывает после всякой грозы, уже легче дышится…

ВОЗМУТИТЕЛЬ СПОКОЙСТВИЯ

Шурочка вставала рано. Солнце еще не озаряло городские крыши, когда у изголовья ее кровати заводил свою звучную трель будильник. Девушка испуганно вскакивала и торопливо совала будильник под подушку. Брат ее, Борис, тоненько посвистывал носом на своем диване, за занавеской, и девушке каждый раз становилось весело от этого беспечного свиста. Открыв окно, выходящее на террасу, она сосредоточенно делала гимнастику, а потом шла на кухню, становилась в большой умывальный таз и, с трудом сдерживая визг, обливалась холодной водой.

В этот день будильник поднял Шурочку раньше обычного. Вскочив, она недоуменно подняла часы к заспанным глазам и сразу же вспомнила, что родители работают в ночную смену, и она является единственной хозяйкой в доме. Для того чтобы к возвращению матери успеть помыть полы и убрать в комнатах, она с вечера поставила будильник на час раньше обычного.

Хозяйничать Шурочка любила и умела: даже в напряженные дни подготовки к зачетам в институте она успевала справляться с домашней работой. Каждый день к семи часам утра все в доме было вычищено, вымыто, поставлено на свое место, в кухне шумел пышущий жаром самовар.

Шурочка подошла к окну и распахнула его. Утро только занималось. За окном еще стоял аромат июньской ночи — сизых, напитанных влагой цветов персидской сирени, пахучих фиалок, душистых листьев черной смородины и свежий запах росы. В воздухе текли тоненькие струйки тумана — словно теплый самоварный пар стлался по земле.

«Успею еще убрать… Можно и почитать немного», — подумала девушка.

Взбодренная холодным душем, она взяла с этажерки учебник геологии и, присев за низкий столик между принадлежащими Борису деревянными ящиками с рассадой, задумалась. Взгляд ее остановился на широкой физической карте страны. Сейчас она видела себя далеко от дома: то на высокогорном перевале Алтая, то в долине Пянджа — у подножия Памирских гор-великанов, а то на Урале или около ослепительных ледников Кавказа, откуда, захлебываясь в хмурых ущельях, рвутся к морю реки. Вокруг нее плыли, бесшумно обтекая скалы, снежно-белые облака, на дне пропасти струились дымки селений…

…Идет, идет по горам девушка в походном шлеме, с геологическим молотком в руках, — идет там, где и зверь не ходил — не мог ходить, где и птица не летала — боялась летать, где лишь ветер поет свои непонятные песни. Многие тайны и богатства гор откроет на радость народу неутомимая труженица, смелая разведчица земных недр — Александра Щукина.

— Алло! — вдруг раздался за спиной девушки резкий возглас.

Вздрогнув, Шурочка обернулась. Над подоконником поднялся остренький подбородок, над ним — облупившийся веснушчатый нос и зоркие глаза Олега Подгайного, приятеля Бориса.

— Чего тебе? — подходя к окну, спросила мальчишку Шурочка.

— Мне Бориса…

— Он спит.

— Велика беда! Толкни!

— Да зачем он тебе?

— По делу.

— Никаких дел у вас нет. Уходи! — строго сказала Шурочка.

Она не разделяла привязанности Бориса к этому беспокойному, надоедливому мальчишке.

В глазах Олега выразилось недоумение. Он руками нащупал внутренний край подоконника и, проворно подтянувшись, лег на локти, чтобы удобнее было вести переговоры.

— Слезай, слезай! — сердито прикрикнула девушка и решительно отошла к столу, давая понять мальчишке, что разговор окончен.

Обиженная мальчишеская физиономия исчезла.

Девушка раскрыла учебник, но в ту же минуту к ее ногам упал мокрый камешек. Она сердито подошла к окну. Мальчишка стоял у террасы и вопросительно смотрел на нее.

— Ну разбуди-и, — протянул он.

«Ох и упрямец же!» — подумала Шурочка и, с трудом растолкав брата, снова села за книгу.

В ту же секунду на улице раздался пронзительный призывный свист.

Шурочка возмущенно захлопнула учебник.

— Борис, ты слышишь? Ну и привычки у этого твоего… приятеля! Вместо того, чтобы назвать по имени, он говорит «Алло», к старшим обращается на «ты», свистит, как Соловей-разбойник!.. До каких же пор это будет продолжаться?

— Но ведь он тебя не оскорбил? — раздался из-за занавеса заспанный голос Бориса.

— Этого еще не хватало!

— Напрасно ты, Шура, на Олега сердишься. Он — занятный паренек.

— Да разве он тебе приятель? Он мальчик, ребенок, а ты уже взрослый. Тебе с ним дружить не совсем прилично. Ты бы со сверстниками дружил…

— Почему же неприлично? Я не нахожу.

Борис торопливо натянул домашние брюки, из которых он уже вырос, и, протирая глаза, вышел на террасу. Ссориться с Шурочкой ему не хотелось…

Олег ждал его около двери, приплясывая от горячего нетерпения.

— Долго ты спишь, — упрекнул он приятеля.

— Отсыпаюсь, — потягиваясь и поглядывая на нежно-голубое небо, ответил Борис. — Шурка — та страдает бессонницей… Ну да ей простительно: последний экзамен сдает…

Олег с опаской покосился на окно:

— Пройдем в сад?

— Тайна? — следуя за ним, подмигнул Борис. — Что-то ты рано больно…

— Да нет, сестра у тебя вредная… Настоящая злюка!

— Ну брось, она не злюка.

— Кто же сестру свою ругать будет, — глубокомысленно заметил Олег. — Каждый сестру свою любит. Впрочем, ладно, не в этом дело…

Олег остановился между кустов смородины, на которых было еще так много росы, что при каждом неосторожном движении с неподвижных матовых листьев бежали прозрачные ручейки. Даже в тонкое- кружево паутины, застывшее между кустами, нанизался мельчайший водяной бисер.

— Вот… — начал Олег. — Зашел я к тебе вчера вечером, а ты спал… Знаешь, наверное, что в Белые Горки, в спортивные лагеря, выезжают наши ребята из старших классов. Берут с восьмого… А Саша Никитин в этих лагерях будет инструктором работать…

— Говори про дело, — нетерпеливо предложил Борис, уже догадываясь о цели раннего визита приятеля.

— Охота и мне в лагеря поехать.

— Так я и знал! — возмущенно сказал Борис. — Нужно было шляться в такую рань по пустякам. Я спать хочу!

— Я гляжу, ты всю жизнь проспишь, — серьезно заявил Олег. — К тебе днем зайти — не застанешь: забьешься куда-нибудь в сарай и книги про картошку читаешь. А дело у меня, хотя и личное, но важное.

— Чем же я могу тебе помочь? — Борис сочувственно пожал плечами. — Ты для лагерей молод еще…

— Молод! — буркнул Олег, явно не соглашаясь с веским доводом Щукина. Он шмыгнул носом и задумался. Босая нога его, до черноты прокаленная солнцем, взрывала мягкую землю грядки. В резких движениях ее почувствовалась некоторая неуверенность.

— Понятно, молод, — примирительно сознался Олег. — Но выход есть.

Борис насторожился.

— Попроси Никитина, чтобы он взял меня.

Олег поглядел на Щукина в упор.

Борис засмеялся.

— Ишь ты! Хитрец!

— Что, не хочешь?

Голос Олега утратил напускную твердость. Борис уловил в нем испуг. С любопытством взглянув на мальчишку, который нетерпеливо ждал ответа, он понял, что отказать ему было бы стыдно.

— Ты уверен, что Никитин меня послушает? — подумав, спросил Щукин.

— Обязательно послушает! — с жаром воскликнул Олег. — Это же Саша Никитин! Он меня знает, будь покоен. Один раз в начале апреля, кажется, он даже паснул мне на тренировке мяч и крикнул: «Бей в угол!» А когда я не промазал, сказал: «Молодец!» Мы с ним минут пять пасовались, пока меня с поля не выгнали. Да если бы меня раньше перевели из школы Макаренко в вашу, я бы давно в чемпионах ходил! Тебе же очень просто оказать мне услугу, — возбужденно продолжал он. — Немного погодя пойдем с тобой на стадион… Кстати, ведь в десять часов школьная спартакиада начинается… Ух, красота! Ну, встретим Сашу… Ты, как знакомый, поздороваешься с ним, ну поговоришь о чем-нибудь… То да се. А потом скажешь: вот мой сосед… — Олег ткнул себя пальцем в грудь. — Хороший парень, между прочим. Хочет в Белые Горки поехать. Возьми его: он выносливый, боксом занимается, футболист. Пусть, мол, поучится у тебя, не велика беда, что только в седьмой класс перешел. Вот и все! А, Борис?

— Ты дипломат, — усмехнулся Щукин.

— Ну, согласен?

— Ладно уж… Взял на абордаж.

— Красота! — обрадовался Олег. — Значит, условились? А теперь мне еще в одно место успеть надо. — И он поспешным движением обеих рук резко раздвинул ветви смородины и исчез, нырнув в потайную, только ему известную лазейку в заборе сада. С потревоженных ветвей еще долго сыпались крупные капли росы.

Когда же улеглась и замерла листва ягодника, потревоженного Олегом, и наступила та особая, утренняя тишина, которая обычно бывает сразу же после восхода солнца, Борис с хрустом развел руки и зевнул так сладко и так громко, что от звука его голоса, казалось, качнулся темно-изумрудный, с капельками росы листок смородины. Тонкая, увенчанная звездочкой малиновых лепестков травинка под ногами Бориса, то ли помятая Подгайным, то ли поникшая под тяжестью влаги, вдруг вздрогнула и приподнялась. Борис присел на корточки. Травинка медленно расправляла свой упругий стебелек, а за ней так же медленно и упрямо тянулся вверх голубой, осыпанный мельчайшими водяными бусинками цветок… Листок смородины опять беспокойно дрогнул, хотя Борис сидел неподвижно. Капля росы, блестевшая на краю листка, заколебалась и, не оставив следа, скатилась на землю, сверкнув голубоватой искоркой. Тотчас же около ног Бориса быстро мелькнул яркий луч солнца, пронзил лист смородины, заблестел в слезинках росы и разостлался по саду веселой багровой полоской. Через несколько минут солнце осветило весь сад…

Борис засмеялся, окропил росой лицо, легонько ударил по нему веткой смородины и пошел к крыльцу напрямик по высокой, ало поблескивающей траве…

МАЛЕНЬКАЯ ТАЙНА

Олег не любил окольных путей. Он признавал только прямые дороги, которые быстрее приводят к цели. Поэтому Борис Щукин впервые в своей жизни проник на территорию стадиона через тайную лазейку в глухой стене, выходящей в парк. Сначала он колебался, стыдливо озираясь по сторонам, но Олег довольно-таки убедительно обосновал выгоды неприметной лазейки:

— Удобно, быстро и совершенно честно. Вход-то ведь все равно бесплатный.

И Борис полез в дыру.

Но когда Олег опять предложил Борису прямой путь — через непролазную низкорослую аллею акаций, тот решительно возразил.

Аллея тянулась вдоль восточной стены стадиона, преграждая путь к центральному полю. Чтобы попасть на трибуны, нужно было обогнуть ее. Так казалось Борису. Но Олег был иного мнения. План его был гениально прост. В десяти шагах, склоняясь над акациями, росли из одного корня две старые уродливые черемухи. Согнутые в дугу, они напоминали арку. Вскарабкаться на них и прыгнуть вниз по ту сторону акаций, по мнению Олега, не составляло никакого труда. Прекрасно понимал это и Борис. Но он ни на минуту не забывал, что на целых три года старше Олега. Кроме того, ему показалось, что за акациями кто-то разговаривает. Борис даже уловил девичий смех. И тогда-то Борис возразил.

— Знаешь, неудобно по деревьям лазить, еще нарвемся на кого-нибудь, — сказал он, прислушиваясь к голосам и смеху. — Аллеи все равно выходят на баскетбольные площадки, пройдемся.

— Вот еще! — буркнул Олег. — Зачем топать в обход, когда здесь — прыг и там. Да в этих местах и нет никого. Я стадион давно изучил, будь покоен: с детства ио «заборному билету» проходил. Оглянусь — никого нет, взбираюсь на дерево и с ветки на ту сторону прыгаю. Красота!

— Пожалуйста, не толкай меня… — мягко начал Борис, но Олег, сопя и шмыгая носом, уже проворно взбирался по стволу черемухи вверх. Беспомощно оглянувшись по сторонам, Борис неодобрительно покачал головой и полез вслед за Олегом.

— Ур-ра! — закричал Олег, миновав колючие верхушки акаций. — Измаил взят! А ну, карабкайся смелее, Борис! Красота!

Тут он взглянул вниз и увидел у себя под ногами знакомых девчонок — Женю Румянцеву и Людмилу Лапчинскую. От неожиданности Олег присвистнул и замер на месте.

— Что ж ты, прыгай, — предложила ему Людмила, — Да не убейся.

— Еще чего не хватало, — пренебрежительно протянул Олег и с чувством превосходства взглянул на подруг. — Не впервые. Отбегите, а то ненароком зашибу.

Он ловко прыгнул на песок дорожки и оглянулся. — Не обращай внимания, Борис, это свои.

Увидев Людмилу, Борис густо покраснел и, бросив на Олега укоризненный взгляд, камнем свалился вниз.

— Осторожней! — вскричала Людмила, невольно рванувшись к Борису. — Ушиблись?

— Н-ничего, — пробормотал Борис и торопливо вскочил с песка. — Прошу прощения…

— Тоже физкультурой занимаешься, Боря? — подмигнув Щукину, засмеялась Женя.

Сконфуженный Борис молча развел руками.

— Ну, пошли! — нетерпеливо крикнул Олег, махнув приятелю рукой. «Нечего даром время терять!» — означал его категорический жест.

Борис еще раз развел руками, кротко улыбнулся и быстро догнал Олега.

— Отчего же вы к нам не заходите, Борис? — крикнула вслед ему Людмила.

— 3-зайду, — заикаясь, ответил Борис куда-то в сторону.

Полтора года назад, во время новогоднего шахматного турнира, ученик школы имени Макаренко Всеволод Лапчинский, чемпион города по шахматам, проиграл Борису Щукину единственную партию. В тот же вечер он пригласил его к себе домой, чтобы «поиграть спокойно» с сильным противником. Тогда-то и познакомился Борис с сестрой Всеволода Людмилой, которая была старше ребят на год. Пока шахматисты не спеша обдумывали очередные ходы, Людмила молча сидела неподалеку и, как заметил Борис, внимательно, с любопытством разглядывала его. Борис проигрывал партию за партией, чувствуя, что «спокойно поиграть» не удастся.

— Да ты что? — недоумевал Всеволод. — Где твоя гибкая тактика? Тебя словно подменили!

Людмила встала, улыбнулась и вышла.

— А ну… — Борис смешал на доске фигуры. — Давай сначала!

И выиграл у Всеволода на двадцать восьмом ходу.

— А-а! — воскликнул Всеволод, оглянувшись и не заметив сестры. — Вон в чем дело! Молодец Борис! Почему же ты не выступаешь в турнирах? Играешь ты, поверь мне, не ниже как по первому разряду.

— Человек должен иметь только одну страсть, — скромно ответил Борис. — Я увлекаюсь ботаникой и агрономией.

Провожая Щукина, Всеволод просил его заходить. Борис не отказался, но про себя подумал, что еще раз зайти к Лапчинским вряд ли решится. Он ощущал какое-то боязливое волнение в присутствии этой красивой девушки, внимательные взгляды ее делали Бориса беспомощным. Играя с Лапчинским, он проклинал себя за то, что согласился идти с ним, и давал себе слово, что «больше никогда не позволит себе этой глупости». И в то же время ему хотелось снова встретиться с девушкой, любоваться ее высоким лбом и любопытными глазами. Он несколько раз отправлялся в Спартаковский поселок, бродил около дома Лапчинских, но войти к ним не решался.

Вскоре семья Щукиных переменила квартиру и поселилась напротив Лапчинских. Борису теперь приходилось часто встречаться на улице с Людмилой. И каждый раз он ощущал какой-то сладкий толчок в сердце, но от застенчивости принимал круто независимый вид и старался смотреть в сторону.

Неловкость его положения усиливалась тем, что Шурочка очень быстро подружилась с Людмилой и часто приглашала ее к себе. В такое время Борис обычно отсиживался в саду или уходил на кухню.

— Борька, что ты, как бука, прячешься от Люси? — недовольно выговаривала брату Шурочка. — Вот еще бирюк! В лесу будто вырос. Мне даже стыдно за тебя. Люся же смеется над тобой.

— Смеется? Не понимаю, что тут смешного…

Борис обиженно поджимал губы.

«Смеется надо мной, — спрятавшись где-нибудь на сеновале, думал он. — Ну, конечно! Как ей над моей робостью не смеяться? Отчего я такой трус родился? Быть бы мне смельчаком да красавцем, как Костик Павловский!»

В мечтах на сеновале Борис все чаще и чаще по-дружески разговаривал с Людмилой на самые разнообразные темы.

Такова была та маленькая тайна, о которой еще не знал Олег.

Удаляясь от девушек, Борис шел крупным широким шагом. Олег трусил около него рысцой.

— Эх, подвел ты меня! — с досадой сказал Борис. — Тем более, что все равно второй ряд аллеи обходить придется.

— А мы в дырку! Здесь дырки есть!

— И не надейся! Теперь они подумают, что я по деревьям и по заборам лазаю. Нехорошо!

Олег понял, что Борис не на шутку взволнован.

— Ну, не сердись, — виновато попросил он, забегая вперед. — Женька сама такая, что через забор не постесняется. А Людмила — девчонка хорошая. Она, видимо, с твоей сестрой дружит?

— Да, дружит…

— То-то все глядит в ваш сад.

— Как? — не понял Щукин.

— Пошли быстрее! — крикнул Олег, подпрыгивая, чтобы взглянуть через высокий кустарник на трибуны.

— Как глядит? — переспросил Борис.

— А так! Стоит у калитки и смотрит через улицу. Я один раз мимо шел, она — стоит. Ты как раз на сеновале книгу читал. Она говорит… Ой, Борис, соревнования начинаются! Давай напрямик, через кусты!

— Что говорит? — упорно допытывался взволнованный Борис.

— Ну, спрашивает у меня: интересно, что он читает?

— Что ты ответил?

— Ой, Борис, опоздаем к началу!

— Ну, говори! Не опоздаем!

— Я говорю: пошла бы да посмотрела, чего же ты у незаинтересованного лица спрашиваешь. Я сейчас через кусты! — решительно воскликнул Олег, потеряв терпение.

— Да подожди ты! Расскажи до конца! Это меня интересует.

— Ну, я говорю, по моим соображениям, «Три мушкетера» Дюма или «Приключения Тома Сойера» Марка Твена. Вот дырка, лезем!

Олег, встав на четвереньки, исчез в кустах.

— Совсем другие книги я читаю! — весело крикнул Борис и последовал примеру Олега.

Приятели вылезли из акаций и, прыгая через благоухающие медвяным ароматом, газоны, побежали к трибунам футбольного поля.

СПАРТАКИАДА

Когда Борис и Олег уселись на верхнем ярусе южной трибуны, колонны физкультурников уже были готовы к параду. Над плотными рядами загорелых тел трепетали знамена, вздымались спортивные плакаты, транспаранты. Ветер нес над стадионом гулкие хлопки развевающегося шелка и шум сотен голосов. Затем шум смолк, потушенный могучими звуками духового оркестра. Около центральной трибуны девушка и юноша поднимали флаг соревнования. Красный вымпел медленно полз в небо, и тысячи глаз следили за его подъемом. Вот он достиг вершины мачты и, трепеща на ветру, остановился.

— Смотри! Это Никитин! Это Саша поднимает флаг! — восторженно зашептал Олег, но его голос был заглушен звуками марша.

Начался парад.

Ряды физкультурников ритмично заколебались, и тотчас же над стадионом, точно огромный букет, заиграли яркими красками зонтики, сшитые из разноцветных полос, шелковые ленты, нанизанные на поднятые кверху палочки, золотистые мячи, стремящиеся в небо. Все это колыхалось от ветра, будто дышало, как живое.

По гаревым дорожкам стадиона мимо трибун прошли торжественные знаменосцы. За ними двигалась колонна младших школьников. Колонну замыкали пионерки в коротких платьицах, с флажками и голубыми лентами в руках. Девочки шагали дружно, весело, в ногу… Задорные лица их светились от улыбок.

За этой колонной шли мальчики. Над рядами их вздымался целый лес пик с разноцветными флажками на концах.

Ребят сменили физкультурники юношеской спортивной школы. Они двигались тремя стройными квадратами, слитыми из тесных рядов сильных, загорелых тел.

Одна за другой проходили колонны школьников города. Над стадионом вздымались ленты, букеты цветов, флажки, плыли воздушные шары.

— Ура-а-а! — кричал Олег Подгайный, упираясь локтями в чьи-то плечи. — Ура-а-а!

Крики его тонули в звонкой меди оркестра, в выкриках с трибун и в громкоголосом «ура» физкультурников.

Вдруг он схватил Бориса за рубашку.

— Вон Сашка, вон, смотри! Впереди! Эх ты! Красота!

Во главе колонны медленно двигался огромный портрет Владимира Ильича Ленина: его несли два мальчика и две девочки. Чуть поодаль, возглавляя тесно сомкнутую колонну, четко чеканя шаг, шел физрук Ленинской школы Варикаша. В первом ряду колонны, с правого фланга шел Саша Никитин. Рядом с ним шагала Соня Компаниец.

Портрет Ильича поравнялся с южной трибуной. Отчетливый звук размеренных, твердых шагов, казалось, заглушил звуки оркестра.

— Наша школа! — сказал Борис радостно.

После окончания парада начались гимнастические выступления. Футбольное поле стадиона расцвело, как газон парка. Пионерки в бело-синей форме, с алыми галстуками, под музыку делали вольные упражнения. Загорелые девушки исполняли ритмический танец с мячами и кольцами. В мгновение ока воздвигались и распадались живые пирамиды.

Борис не мог оторвать глаз от сильных мускулистых тел, так слаженно и красиво выполнявших сложные упражнения. Он мысленно давал себе клятву, что отныне и всегда будет заниматься спортом, сделает все, что потребуется для того, чтобы его тело стало таким же сильным и упругим, как у его товарищей-физкультурников.

Между тем Олег, размахивая руками, то и дело вскакивал с места и по-прежнему вслух выражал свои мысли. Его искреннее возбуждение моментально захватывало зрителей, и вокруг начинался шум. Все с добродушным смехом подглядывали на Олега, а он, не смущаясь этим, толкал Щукина в бок и показывал пальцем то на одного, то на другого знакомого.

Вдруг Олег сделал Борису призывный знак и, сорвавшись с места, устремился вниз, лавируя между рядами скамеек. Борис последовал за ним. Ему хотелось крикнуть Олегу, чтобы он не бежал, но он не решался привлекать к себе всеобщее внимание.

— Куда же ты? — наконец громко зашептал Борис, схватив Олега за вздувшуюся на спине рубашку.

— Скорее же! — пробормотал Олег. — Я Никитина заметил!

Саша Никитин, в белой спортивной рубашке и белых брюках, поправляя рукой волосы, рассыпавшиеся на лбу, быстро шел в ту сторону, где с минуты на минуту должен был состояться старт эстафеты «четыре по сто».

Бежать готовились девушки. Судьи уже развели их на дистанции, и физкультурницы выжидательно замерли но всем четырем углам зеленого футбольного поля. Никитин ускорил шаг. В это время судья в широких, развеваемых ветром брюках поднял ракетницу… Четыре девушки на старте чуть пригнулись и, выставив вперед полусогнутые правые ноги, ждали сигнала. Выстрел! Зрители на трибунах вскочили. Раздались подбадривающие крики. Мальчишки пронзительно засвистели.

Девушки дружно неслись к повороту беговой дорожки. Но вот одна из них, стремительная, в алой майке (она бежала сначала чуть ли не последней), споро перебирая точеными ногами, вырвалась вперед. Вот за ней подаюсь другая — рослая, с напряженно закинутой назад головой.

— Наши, наши! — закричал Олег, возбужденно подскакивая на месте и толкая локтями соседей. — Женя Румянцева впереди! Эх, д-давай!

Женя ускорила бег, и вот уже эстафета в руках ее подруги, а она, не преодолев еще инерции, бежит по кругу с гордо поднятой головой, с глазами, сверкающими радостью спортивного азарта.

— Браво! Ур-ра! — ликует Олег. — Шурка, Шурка Зиновьева впереди!

Шура, тоненькая, длинноногая, бежала удивительно легко и грациозно. Казалось, что бег не представляет для нее никакого труда, что она родилась для того, чтобы вот так легко скользить над землей. Обогнав соперниц, она передает эстафету толстенькой девушке — Нине Яблочковой, которая, бойко подпрыгивая, быстро покатилась по дорожке и, разалевшаяся, похожая на цветок мака, первой передала эстафету подруге.

— Ура! Школа имени Ленина впереди! Молодцы девчата! — кричал Олег, и его мальчишеский дискант прорывался сквозь шум голосов и музыку.

Когда спортсменка школы имени Ленина первой пришла к финишу, Олег в восторге перепрыгнул через барьер и начал кувыркаться на траве. Он был похож на подскакивающий мячик, наделенный визгливо-звонким голосом.

Но вот Олег схватил Бориса за руку и потащил к баскетбольной площадке, где стоял Саша Никитин. Шагах в десяти от Саши Олег выпустил руку товарища и, приняв невинно-серьезный вид, показал глазами, что роль старшего переходит к Щукину.

Увидев поблизости от Никитина Женю, Людмилу и других девушек, Борис замялся:

— Э-э, для нашего разговора это неподходящий момент…

— Почему? — удивился Олег.

Взглянув в лицо Щукина и заметив его смущенный вид, он перевел глаза на Людмилу и вздохнул:

— Понятно! Это все из-за нее. Надо же ей здесь крутиться… — Он сердито покосился на Людмилу и добавил: — Так-то весь день, пожалуй, пройдет.

Вокруг Саши собралась целая группа спортсменов Ленинской школы. Сергей Алексеевич Варикаша, школьный физрук, был назначен одним из помощников главного судьи соревнований, поэтому сейчас Саша фактически руководил спортколлективом. Он должен был следить, чтобы физкультурники вовремя являлись к месту соревнований, вели себя дисциплинированно, — впрочем, у него было много, много забот, а кроме того, он тоже участвовал в соревнованиях.

Первый успех физкультурников Ленинской школы окрылил их. Возбужденные, они делились впечатлениями от недавней эстафеты.

Саша стоял возле тополя и, постукивая ребром ладони по его стволу, с улыбкой глядел на раскрасневшуюся, очень хорошенькую сейчас Нину Яблочкову.

— Я чувствую… Она бежит за мной… А я думаю… Ленинская шко… собрала все силы… бегу! И вот… не помню как…

— Отдышись, язычок сжуешь, Нинон! — громким шепотом посоветовал ей светловолосый юноша с хитроватыми глазами насмешника.

Все дружно расхохотались.

— Смотри… сам бы…. не сжевал! — беззлобно возразила Нина.

Шутник скорчил кислую и одновременно лукавую мину, и новый взрыв смеха так и раскатился по стадиону.

— Хватит, Сторман, хватит, — остановил шутника Саша, с трудом удерживая улыбку. — Побереги энергию: она пригодится на стометровке.

Сторман выразительно шмыгнул носом и хотел ответить, по всей вероятности, что-то очень смешное, но еще не дождавшись его слов, все захохотали.

— Тише, товарищи! Вы нарушаете порядок! — укоризненно крикнул от ближайшего столика судья, вооруженный жестяным рупором.

Саша, сдерживая смех, вытолкнул остряка из круга.

— Разомнись! — крикнул он ему вдогонку и, обернувшись к торжествующим девушкам, спросил: — Вы знаете, что ваше время повторяет городской рекорд? Вы молодцы!

— Триумф! — восторженно крикнул кто-то.

— Бросьте, бросьте! До триумфа еще далеко! Это еще только начало, старт! — поморщился недовольно Саша. — Зазнаемся на старте — побьют.

И, обращаясь к Яблочковой, Саша продолжал:

— Я за тебя беспокоился, Нина, а ты — просто герой! Тебе остается так же хорошо прыгнуть. Тебе и Соне — за вами слово.

— Не за нами, а за Наташей! — поправила Сашу Соня Компаниец и, схватив смущенную, отчаянно отбивающуюся Наташу Завязальскую за талию, вытащила ее из толпы. Подтолкнув девушку к Саше, она любовно сказала:

— Вот она, наша знаменитая скромница!

— Так ведь Женя лучше прыгнула, — возразила Наташа, стыдливо потупившись.

— Засчитывают-то итог… по двум результатам. Вы рекорд поставите! — кричала Нина. — Саша, она от Жени… отстала всего на несколько сантиметров! Мы тренировались с утра!

Саша встрепенулся:

— Да, Женя! Где Женя?

— Женя, Женя! — закричали девушки.

— Да вот я, что вы кричите, — недоуменно пожала плечиком Женя, показываясь из-за соседнего тополя.

Саша подошел к ней, пожал руку:

— Поздравляю!

Женя опередила в беге сильнейшего спринтера среди школьниц Чесменска Марусю Лашкову, десятиклассницу школы имени Макаренко, и вторую свою соперницу — десятиклассницу Любу Радецкую.

— Поздравляю! — еще раз сказал Саша. — Я был уверен, что ты добьешься отличных результатов. А помнишь, с чего все это началось?

Женя благодарно взглянула на Сашу, чуть порозовела и засмеялась.

Впервые Саша заговорил с ней о спорте в прошлогодний первомайский праздник. Она целый день тогда танцевала в школе, и на демонстрации, и на набережной Чесмы после демонстрации, а потом вечером — в парке. Саша не отставал от нее ни на шаг. Он с нескрываемым удивлением глядел на ее стройные, мускулистые ноги, без устали выделывающие сложные па, отмечал размеренную строгость и точность ее движений.

В парке Женя обратила внимание на восхищенные взгляды Саши и, властно схватив его за руку, молча отвела за собой в сторону.

— Ты почему смотришь так на меня? — сердито спросила она его, как только они очутились в темноте. — Это просто нескромно.

Саша растерялся и, пока она отчитывала его, стоял неподвижно, опустив голову. Но как только Женя заявила, чтобы он не смел даже и близко подходить к ней, и хотела уйти, Саша поднял на нее глаза и, улыбаясь своей хорошей, дружеской улыбкой, сказал, что у Жени есть все данные спортсменки. Женя вынуждена была простить его. Провожая Румянцеву до дому, Никитин рассказывал ей, как такие же вот обыкновенные, ничем не выдающиеся девушки становились в конце концов чемпионками. Слушая рассказ Саши, Женя подумала: «Может быть, действительно мне заняться спортом?..»

Эта мысль скоро полностью захватила Женю. Ее товарищи и подруги много и возбужденно говорили о спорте, то и дело упоминали, по-видимому, известные фамилии чемпионов и спортивные термины, о которых Женя даже не имела понятия. Физкультурные дела обсуждались в школе на комсомольских собраниях. Женя невольно завидовала школьным спортсменам — они были такие ловкие, уверенные в своих силах.

Так Женя стала физкультурницей, спортсменкой.

И вот теперь Саша напомнил ей о прошлогоднем первомайском празднике, и Женя невольно смутилась, вспомнив, как она отчитывала Сашу в парке.

— Ты рада? — спросил Саша.

— О, еще бы! — воскликнула Женя. — Я так волновалась, так волновалась перед соревнованиями!..

— Так волновалась, что даже не явилась на парад, — заметил Саша.

Он хотел произнести эти слова строго, но у него ничего не вышло. Женя почувствовала это, смело взглянула на него и хотела что-то сказать в свое оправдание, но в это время раздался резкий испуганный крик:

— Никитин! Никитин! Где Саша? Сашу, Сашу мне!..

— Я, я! Что такое? — отозвался Саша, рванувшись навстречу кричавшему.

К Никитину подбежал паренек в подсученных до колен штанах, без рубашки, в бумажном шлеме, украшенном куриным пером.

— Саша! Вася Корольков ногу сломал! Теперь мы пропали! — с ужасом в глазах сообщил он. — Бежать в большой эстафете на четыреста некому.

— Стой, стой! Кто сломал? Где?

— Да там! Бежал, упал и сломал. Свихнул! — поправил себя паренек. — Бежать некому.

— Здорово свихнул? Где он?

— Бежать некому! — упрямо повторил паренек, с тревогой поглядывая назад, словно ожидая погони. — Сейчас ведь бежать!

— Да постой ты, Бирюков! Где Корольков? Может, медпомощь вызвать?.. Беги-ка за доктором!

— Да ну его, с доктором! — отмахнулся Бирюков. Бумажный головной убор слетел с его стриженой макушки. — Васька сидит, смеется и плачет. Не надо ему доктора! Смеется оттого, что так чудно свихнул: упал и свихнул. А плачет оттого, что бежать некому.

Олег Подгайный бросил победный взгляд на Бориса, ударил себя ладонью по колену и подскочил к Никитину:

— Я побегу! Я хорошо, Саша, бегаю, будь покоен! Вон у Бориса спроси: он знает. Борис, скажи, как я бегаю?

Он налетел на Никитина с такой стремительностью, что тот сначала опешил, но, узнав в Олеге недавно появившегося в Ленинской школе паренька, засмеялся и сказал:

— А-а, пас-гол, красота! Ты правду говоришь? А ну-ка, догоняй!

Саша побежал, глядя на Олега через плечо.

— Догоняй же!

Олег хватанул ртом воздух, надул щеки и, взлягнув, как застоявшийся конь, рванулся за Никитиным. С места взяв большую скорость, он в несколько прыжков догнал его и, ожесточенно работая локтями, помчался дальше.

— Стой, стой! — позвал его Никитин, видя впереди себя смешные черные пятки, похожие на прыгающие по дорожке мячики.

Когда прозвучала команда судьи, объявляющего начало мужской эстафеты, Олег в трусах с красной, окантовкой и сиреневой майке нетерпеливо прохаживался у границы второй дистанции.

Через мгновение четыре бегуна уже стремительно начали состязание. Весь первый круг они держались вместе, но на втором круге представитель Ленинской школы начал отставать. Олег получил палочку последним.

— Проиграли! — услыхал он чей-то возглас и, не замечая ничего, кроме мелькающей впереди спины ближайшего соперника, ринулся вперед. Так и бежал он весь круг, не подозревая, что сотни вскочивших с мест болельщиков стеной стоят вокруг беговой дорожки, и не чувствуя ничего, кроме плотной воздушной струи, которую нужно резать грудью. Он лишь отмечал оставляемых за спиной соперников: первый… второй… третий!

Очнулся он от грохота рукоплесканий.

Школа имени Ленина выиграла большую эстафету.

К возбужденному бегуну подошел Никитин.

— Молодец, футболист! — Саша по-приятельски хлопнул мальчика по плечу. — Пойди остынь: может быть, еще придется бежать. Впрочем, постой… Ты, кажется, в лагеря поехать желаешь?

Олег замер и с трудом выдохнул:

— Х-хочу!

— Минуточку, сейчас поговорим с Сергеем Алексеевичем.

Подбежавший к учащимся физрук Варикаша по очереди обнял и расцеловал всех участников эстафеты. Дойдя до Олега, он развел руками:

— Ну и удивил ты меня, молодой человек! Что же я тебя раньше не разглядел?

Варикаша был низкоросл, но широк в плечах, под белой рубашкой переливались тугие мускулы. Когда он шел, земля, казалось, потрескивала под ним.

Саша рассказал ему об Олеге и добавил, что мальчик мечтает о лагерях.

Варикаша критически оглядел Подгайного.

— Ну-ка подойди. Мал что-то. Сколько же тебе лет?

Олег кашлянул, выпятил грудь вперед и сообщил:

— Пятнадцать… скоро стукнет.

— Ого! — Варикаша засмеялся. — Совсем богатырь! Как скоро?

— Да скоро… в мае.

— Так май только что прошел.

— Ну, который будет… В следующем году.

— А-а! Хитрый ты, брат. Ну что ж, поедешь в лагеря. Заслужил!

Олег подпрыгнул и, размахивая руками, пустился в пляс.

— Ура-а! Измаил взят! — звонко кричал он. — Еду в лагеря!

Немного погодя, опомнившись от радости, Олег разыскал в толпе Бориса Щукина и, горделиво поглядывая на него, запел сначала тихо, а потом все громче и громче:

Это была его любимая песня.

АНДРЕЙ МИХАЙЛОВИЧ ФОМЕНКО

Солнце штурмовало зенит.

Стадион, закипев с утра, все бурлил и волновался.

Майки спортсменов, чистые и свежие утром, взмокли, просоленные потом.

И вот когда уже нестерпимо стало дышать под солнцем…

— Закончилась первая половина соревнований на первенство города Чесменска среди школьных коллективов, громогласно объявил в рупор главный судья. — Объявляю предварительные результаты! Первое место заняла школа имени Ленина, второе — школа имени Макаренко. Количество очков…

Не успел главный судья объявить количество очков, как на Сашу Никитина налетел долговязый парень в длинных, ниже колен, трусах, с бронзовым от загара и веснушек лицом. Ноги парня, трусы, майка и самый кончик большого, тоже веснушчатого носа посерели от пыли. В нем даже начинающий футбольный болельщик мог бы сразу определить представителя беспокойного племени вратарей, а опытный отметил бы выгодные спортивные данные: чуть ли не двухметровый рост и цепкие руки.

— Поздравляю вас, временный руководитель и постоянный наставник! — выпалил вратарь, пожимая Саше руку. — И обещаю! — Он принял торжественную позу: — Если вот эти руки сегодня вынут из сетки хоть один мяч, Лев Гречинский покидает ворота! Навсегда!

— Да подожди ты, Левка! Сколько у нас очков?

Отмахиваясь от Гречинского, Саша метнулся к судейскому столику. Но судья, строго взглянув на него, уже объявлял через микрофон порядок вечерних состязаний.

— Ну вот, самого главного и не услыхал! — сердито сказал Саша. — Всегда ты, Лев Гречинский, атакуешь в самый критический момент! Поистине — вратарь…

— Да его по ошибке назвали Львом, — вмешался в разговор Ваня Лаврентьев, большелобый крепыш с яркими глазами; в них, казалось, постоянно горело желтое пламя. — На самом деле он — тигр. Тигр Гречинский!

— Понимаешь, Ваня, из-за этого тигра я прослушал, на сколько очков мы опередили школу Макаренко! Ты не запомнил, случайно?

Гречинский с хохотом облапил своих товарищей.

— Сто пять очков выиграли, сто пять! Я же вратарь, я не только все вижу, но и слышу.

— Здорово, правда? — с удовольствием потирая руки, улыбнулся Ваня.

— Ничего. Неплохо. Только торжествовать рановато. — Саша мелко застучал ребром ладони по бревну бума. — Цыплят по осени считают.

Гречинский снова ласково облапил его.

— Скромник! — воскликнул он. — Будто не знаешь, что сто очков вернуть — не с мячом по полю прогуляться. Я же вратарь! Я не только все вижу и слышу, но и чувствую, что доволен! И я доволен, и Ваня. Наша школа впереди.

— Выиграем футбольный матч, вот тогда и будем впереди.

— Ни одного мяча! Клянусь, ни одного мяча! — снова принял торжественную позу Гречинский.

Просторные сооружения стадиона между тем пустели. Трудолюбивые уборщицы собирали в корзинки цветастые обертки конфет и бумажки от «эскимо». По опустевшему полю медленно катился автомобиль с объемистой цистерной вместо кузова, и по бокам его поблескивали два ярких водяных крыла…

Гречинский с трудом стянул с разомлевшего тела свитер. Саша похлопал ладонью по мокрой спине вратаря.

— Еще ни одного мяча не пропустил, а успел запариться. Так что ж, ребята, вы, как я вижу, домой не спешите? Я тоже. Значит, нам ничего другого не остается, как пройти к ближайшему буфету. Работа предстоит тяжелая — не мешает и подкрепиться.

— Справедливо! — повеселел Гречинский. — Мне лень ехать домой. Только заранее предупреждаю! Я, как вратарь, не только все вижу, слышу и чувствую, но и денег не имею. Мои карманы пусты, как сетка классного голкипера[23]… Впрочем, — он похлопал себя по бедрам, — у меня, кстати, и карманов нет.

— Ладно, не смущайся, у меня есть лишний рубль, — успокоил товарища Саша.

— И проникнись уверенностью, что один нахлебник на двух человек — сущие пустяки, — добавил Ваня.

— Что-то не верится, что вы так же богаты, как и щедры, — проворчал Гречинский. — Однако зачем же я пустился в философию? Мое дело — не рассуждать! Как неимущий пристраиваюсь в хвост.

В буфете друзья облюбовали столик, затененный полотняным зонтом, и уже углубились, мученически наморщив лбы, в дебри меню (чтобы подешевле, но поплотнее!), как вдруг из-под соседнего тента раздался дружелюбный бас:

— Эй, соперники! Меняйте позицию. Идите к моему столику…

Все трое сразу узнали говорившего по голосу. Бас принадлежал несомненно Андрею Михайловичу Фоменко, физруку школы имени Макаренко.

Он сидел над недопитым бокалом пива и задумчиво дымил папиросой.

— Возгордились, слабеньких замечать вовсе перестали! — сбивая пальцем с папиросы пепел, весело, чуть-чуть иронически прибавил Фоменко. — К добру ли?

Все школьники города (да и не только школьники!) знали Андрея Фоменко. И все любили его за сердечность и простоту. С учащимися он держался по-дружески и в то же время без панибратства — этот редкий дар позволял ему иметь много друзей. Друзья у него были и в школе имени Ленина, хотя эта школа издавна соперничала со школой имени Макаренко и в учебе и в спорте.

— С каких это пор, Андрей Михайлович, в слабенькие себя записал? — в тон Фоменко спросил Саша. — Это уже определенно не к добру. Тем более, что в слабеньких у вас, мне помнится, наша школа числилась.

— Не откажусь — числилась… Да ведь «ничто не вечно под луной». Ну, присаживайтесь, победители! По обязанностям побежденного, жертвую на алтарь спорта по бутылке лимонада и соответствующую закуску. От пива, надеюсь, вы сами откажетесь: оно вредно отражается на самочувствии спортсмена… А сейчас хорошее самочувствие для вас главное: соревнования-то не закончились!

— Не собираетесь ли вы, Андрей Михайлович, так обкормить нас, чтобы мы не могли двигаться по полю? — забасил Гречинский, первым подсаживаясь к Фоменко. — Предупреждаю, что ничего не выйдет: на меня одного вам придется в этом случае израсходовать не менее полсотни.

— Нет, друзья, не густо ли? На полсотни не размахнусь. На десяточку — куда ни шло.

На щеках Фоменко от улыбки образовались две глубокие ямочки, отчего полное, слегка рыжеватое лицо его приобрело вдруг очень нежное, почти девичье выражение.

— Оля, тащи-ка нам четыре бутылки лимонада да столько же порций чего-нибудь нашего, одесского! — крикнул Фоменко девушке-официантке.

До поступления в институт физической культуры Фоменко воспитывался в детском доме под Одессой и, как все люди, проведшие в тех краях свое детство, гордился тем, что он одессит. И за это самое — за любовь к Одессе-маме — его тоже уважали школьники.

За столиком, покрытым тентом, началась веселая пирушка. Скоро лимонад был выпит, одесская закуска — камбала в томате («Не камбала, а пальчики сжуешь!» — сказал Гречинский) — съедена. Гречинский, любивший отдохнуть в свое удовольствие, проговорил:

— Ну, теперь не грех и понежиться где-нибудь под кустиком!..

Фоменко встал из-за стола и предложил Саше:

— Пойдем прогуляемся?

— Давай.

Если Гречинский и Лаврентьев были только знакомыми Фоменко, то Саша Никитин был с ним в более тесных, можно сказать, приятельских отношениях. В прошлом году Фоменко тренировал Сашу по боксу, тогда-то они и подружились. Чуть ли не каждый день они встречались в спортзале городской юношеской спортивной школы. Фоменко постарался, чтобы Никитин перестал видеть в нем только преподавателя. Наедине они разговаривали на «ты», темы их разговоров были достаточно широки, правда, Андрей Михайлович не допускал, чтобы Саша перехватывал через край.

Андрей Михайлович взял Сашу под руку, и они пошли вдоль беговой дорожки, по кромке футбольного поля.

— Скажу откровенно, удивила-таки меня Ленинская школа! — не без восхищения сказал Фоменко. — Никогда не думал, что у ваших девочек окажется столько прыти! Я на Марусю Лашкову надеялся, как на бога, и вдруг!.. Откуда взялась у вас эта рыженькая?

— Ну, какая она рыженькая! — засмеялся Саша. — Если ты имеешь в виду Женьку, то она золотая!

— В самом деле, золотая! Это же ветер, стремительность, легкость! Это, друг мой, клад, а не девочка!

— Ты думаешь? — с надеждой спросил Саша. — Она красива, правда?

Саша смутился и оглянулся по сторонам.

— Очаровательная! И чувствуется, что в мускулах у нее — большой запас скорости. Кстати, не она идет? По-моему, она.

— Она! — воскликнул Саша.

Фоменко искоса взглянул на него, понимающе покачал головой.

Женя Румянцева шла с Людмилой Лапчинской по гаревой дорожке.

Она сменила шаровары и майку на короткую спортивную юбку и белую кофточку. Украдкой поглядывая на Сашу, она что-то быстро-быстро говорила Людмиле.

«Обо мне!» — подумал Саша, смущаясь еще больше.

Женя помахала ему рукой, перепрыгнула через низенький заборчик, отделяющий беговые дорожки от трибун, и побежала по лестнице наверх.

Фоменко толкнул Сашу в бок, но тот не обратил на это никакого внимания.

Неожиданный рокот автомобильного мотора и мягкий шелест падающей на землю воды привел Сашу в себя, но он уже не успел отбежать в сторону. Резкая струя прохладной воды окатила его.

— Куда смотришь! — отчаянно крикнул Саша ухмыляющемуся в окне кабины шоферу.

Вода залила ему лицо, грудь, и он, отфыркиваясь и смеясь, побежал к Андрею Михайловичу.

— Ты что-то говорил мне? — смущенно спросил он его. — Я прослушал…

— Здравствуйте, я ваша бабушка! — весело захохотал Фоменко. — Видно, под душ ты вовремя попал, тебя протрезвить требуется…

— Нет, все-таки как она хороша! — воскликнул Саша. — Я как-то не замечал всей ее красоты раньше. Хороша, как ты думаешь?

— Да, бра-а-ат! — многозначительно протянул Фоменко, похлопал Сашу по плечу и больше не сказал ни слова.

Они подошли к хрупкому судейскому столику, сели на раскладные стульчики и некоторое время молчали. Саша поглядывал в ту сторону, где скрылись Женя и Людмила. Фоменко закурил и задумался.

Стадион мало-помалу наполнялся молодежью. Мимо столика бежали загорелые мальчишки. Они спорили.

— Дудки! Товарищ Нечаев болел за нас! — громко кричал один.

— За вас? — насмешливо спрашивал второй. — А отчего же он кулаком, по столу стукнул, когда наши девчонки эстафету проиграли.

— От радости, конечно!

— Эге! От радости по столу не стукают!

Фоменко оживился:

— Видал? Спорят, за какую школу болел секретарь горкома! Кстати, он действительно, по-моему, болеет за вас.

— Этого я не знаю, — пожал плечами Саша. — Может быть. Он часто бывает у нас.

— Ну, он и у нас бывает. Такая у него должность — везде бывать. Я слыхал, что он близкий друг твоего отца?

— Да, они вместе участвовали в штурме Перекопа. Папа из Сиваша Сергея Ивановича вытащил. Они были совсем молодые тогда. Знаешь, чуть постарше меня. Такие, каким я буду через год. Представляешь, через год я брал бы Перекоп! — Саша потряс сжатым кулаком и сожалеюще прибавил: — Эх, были, Андрей Михайлович, времена!

— Кто знает, — задумчиво произнес Фоменко, — может быть, и нам придется брать перекопы.

— Где уж! — вздохнул Саша. — Теперь, если война и начнется, так за несколько дней наши будут в Берлине. Не успеешь и до фронта доехать!

— Ну, брат, если начнется, фронта на нашу долю хватит! Полгодика, не меньше, провоюем. Только хорошо бы она вообще не начиналась.

Саша хотел что-то горячо возразить физруку, но вдруг поморщился и проговорил:

— Идет!

— Да, прямо к нам, — переглянулся с ним Фоменко. — По правде сказать, при виде его меня охватывает жгучее желание повернуться спиной. Милый человек, загляденье просто! Диву даюсь, неужели он, с его купеческой комплекцией, каких-то десять лет тому назад был чемпионом республики!

К судейскому столику подошел низенький плотный человек с резко очерченным животиком и грубым скуластым лицом, на котором особенно выделялись мясистый, в ухабах и рытвинах нос и хохолки исседа-рыжих бровей. Его, по-видимому, интересовал один Никитин, потому что он уже издали возмущенно прокричал:

— Радуйся, Никитин! Радуйся, секретарь горкома тебя защищает, горой за тебя стоит! Нет, это не спорт!

— Не связывайся с ним, Саша, — шепнул Никитину Фоменко и, прищурясь, чуть иронически спросил подошедшего: — Чем вы так расстроены, Федор Федотович? На вас лица нет! В ваши годы да при вашей комплекции нужно чай с малиной пить, канарейку слушать, а спорт… да зачем вам спорт?

— Вы шутите, товарищ Фоменко? Это издевка! Мне тридцать девять лет.

— Разве? Товарищ Гладышев! Прошу извинения, по наивности я думал, что вам по меньшей мере пятьдесят. Честное слово, вы выглядите старше.

— Старше? — встревожился Гладышев. — Не нахожу! Хотя и Нечаев уверял меня, что я выгляжу старше… Да, да, я чувствую! — зловеще повысил он голос. — В голове сегодня целый день какие-то чертики…

— Зеленые? — миролюбиво спросил Фоменко.

— Почему зеленые? Обыкновенные! А все отчего? Отчего, я тебя спрашиваю, Никитин?

— Не имею представления, Федор Федотович, — хмуро усмехнулся Саша.

— Вот именно! Не имеешь! — набросился на него Гладышев. — Утвердили инструктором! А кандидатуру опытного товарища, которого я выдвигал на этот пост, отклонили. Нет, я остаюсь на своей точке зрения! Я против!

— Да погодите же, Федор Федотович, — остановил его Фоменко. — Варикаша только что женился, и я думаю, что мы правильно сделали, удовлетворив его просьбу. Свадебное путешествие бывает только один раз в жизни. У вас ведь тоже была любовь…

— Мы женились под пулями! В огне! — выкрикнул Гладышев.

— Это ведь не правило, Федор Федотович, а исключение из правил. Ваша молодость проскакала на коне с шашкой в руках в далекие героические времена, мы вам очень завидуем. Но теперь другие порядки. Вы ведь, надеюсь, гуманист, Федор Федотович, имейте же сочувствие.

— Да, я гуманист! — закричал Гладышев. — И когда некоторые, которые еще под стол пешком ходят, лезут на такие посты, я протестую!

Гладышев пренебрежительно показал на Сашу.

— Федор Федотович! — предостерегающе заметил Фоменко. — Никитин — мой друг, а за друзей я не пощажу даже такого уважаемого человека, как вы.

— Вот именно, вот именно — друг! Друзья да приятели! Начальник лагерей берет в инструкторы школьника, потому что он — приятель, а секретарь горкома защищает его, потому что он тоже друг отца Никитина. Нет, это не спорт! Говорят же, — понизил голос Гладышев, — на каждый роток не накинешь платок.

— Кто говорит? — Фоменко шагнул вперед. По лицу у него пошли красные пятна. — Вздор какой!

— Я не верю, конечно, — поспешил оправдаться Гладышев. — Много говорят… Дело, собственно, в чем? Дело в том, что и Варикаша не лучшая кандидатура. Если бы он был дельный физрук, Ленинская школа могла бы и первое место завоевать, а теперь посмотрим, Никитин, какое место ваша школа займет?

— Федор Федотович! — всплеснул руками Фоменко. — Да вы, оказывается, не в курсе событий! Ленинская школа уже предварительно заняла место. И не плохое. Первое!

— Что?! — Гладышев недоверчиво уставился на Фоменко. — Кто сказал? А ваша, ваша школа на каком месте? Или вы шутите?

— А мы, Федор Федотович, на втором месте оказались.

— Это уж-жасно! — выдавил Гладышев. — Меня неправильно информировали. Целый день в голове какие-то чертики!

Потирая виски, он побежал куда-то.

— Чертики-то у него все-таки зеленые. Пьян, собака! — с прямодушной грубостью, которая иногда прорывалась у него, сказал Фоменко.

— Как его на ответственной физкультурной работе держат? — возмущенно спросил Саша.

— Бывший чемпион республики, в этом все дело. Когда-то он был спортсменом, теперь оброс жирком, омещанился, попивает. Спит до двенадцати часов. Да ну его к богу! Дело сделано, и он теперь нам не помешает. Через недельку мы с тобой выедем в Белые Горки, посмотрим, что там приготовили для нас наши хозяйственники и — протрубим сбор!

— Скорее бы, Андрей Михайлович!

— Сохраняй пока хладнокровие, — Фоменко привычно похлопал Сашу по плечу. — Ну, мне пора к своим. Видишь, как галдят? — Он кивнул в сторону кучки школьников, которые горячо о чем-то спорили. — Надеются отыграться. Дальние дистанции, гимнастика да игры решат исход состязаний.

— Пусть не надеются, — улыбнулся Саша.

— Посмотрим, посмотрим! Драться будем жестоко. Ну, бывай здоров, Саша. Теперь мы снова соперники.

Саша проводил Андрея Михайловича горячим взглядом и, подняв руку, повторил слова Фоменко:

— И протрубим сбор!

РАЗГОВОР О ЛЮБВИ

Саша был прав, думая, что Женя Румянцева говорит Людмиле Лапчинской о нем: разговор действительно имел прямое отношение к нему.

— Саша относился ко всем одинаково, а мне хотелось, чтобы… Это было странное чувство: я любила… — быстро говорила Женя.

Но прежде всего, если уж подвернулся подходящий момент, нужно рассказать, как и когда познакомились и подружились эти девушки.

В жизни Жени и Людмилы было много общего. Родились они почти в одно и то же время — разница в год все-таки не имеет даже в юности большого значения. Отцы их, полковник Румянцев и майор Лапчинский, когда-то, в начале тридцатых годов, служили в одном авиационном соединении. Позднее с Лапчинским случилось несчастье: в результате неудачной посадки он стал инвалидом и летать больше не мог. Его хотели демобилизовать, но армия стала для него родным, привычным домом, и, удовлетворив его просьбу, наркомат обороны назначил Лапчинского военным комиссаром в город Чесменск.

Женя и Людмила встречались еще совсем маленькими девочками, но забыли об этих встречах. Узнали они друг друга в тот памятный день, когда им вручали комсомольские билеты. Женя никогда бы и не узнала, что сидящая рядом с ней серьезная девушка-подросток — та самая Люська, озорней которой несколько лет тому назад никого не было в одном авиационном городке!

Воспоминания о детстве в тот же день сдружили их, и с тех пор они виделись хотя и не часто, но регулярно. Правда, год назад они снова потеряли друг друга из вида: Людмила переехала жить на другой край города, а кроме того, она заканчивала десятилетку, и у нее стало гораздо меньше времени. Но все-таки они жили в одном городе, и поэтому неожиданная встреча в начале лета, — это случилось вскоре после экзаменов, — не удивила их. Они с визгом — особенно Женя — бросились друг дружке навстречу, расцеловались на глазах прохожих, и вот уже третью или четвертую неделю почти не расставались…

Сегодня они явились на стадион с самого утра, бродили по аллеям, увлеченно болтая о том, о сем, и заболтались так, что Женя опоздала на парад…

А во время перерыва, незадолго перед тем, как Андрей Михайлович заметил Женю, она рассказала Людмиле о прошлогоднем первомайском празднике и о Саше, приобщившем ее к спорту.

— Как видно, он человек с характером, — заметила Людмила. — Я тоже когда-то мечтала стать спортсменкой. Жаль, что мне не попался тогда такой, как Саша!

— А ты попроси его, — лукаво засмеялась Женя. — Хочешь, я ему скажу?

Но вдруг она спохватилась, словно испугавшись чего-то.

— Впрочем, нет, нет, — заговорила она. — Он не согласится тренировать тебя. Знаешь почему? Он как-то сказал о тебе: «Какая серьезная, очевидно, очень умная девушка. Сколько я ни встречался с ней, всегда удивлялся ее серьезности».

Людмила расхохоталась:

— И ты не разуверила его?

— Зачем же? Ты ведь и в самом деле серьезная и умная.

— Ну, хорошо, предположим, вам с Сашей так показалось. Но разве он тренирует только таких ветрениц, как ты?

В голосе Людмилы чувствовалась явная ирония.

— Такие, как я, — бесхарактерные. Их легче взять под влияние, — размышляя о чем-то своем, заявила Женя.

— Это ты — бесхарактерная?

— Да, так однажды Саша выразился.

— А насчет влияния — он тоже говорил?

— А это уж я сама… Послушай меня.

— Ну, слушаю.

— Я буду говорить тебе глупости… — извиняющимся тоном начала Женя… — Впрочем, все равно: я должна тебе сказать… Хочется поделиться — просто не могу!

Последние слова она произнесла очень решительно.

— Я с ним интересно встретилась…

И Женя сначала неуверенно, а потом все смелее стала рассказывать о том, как несколько лет тому назад она в лесу за Чесмой нечаянно сломала Сашину птицеловку, как в классе их парты оказались рядом, как, назло Никитину, она по-детски издевалась над ним и как он однажды поймал ее за руку на лестнице и сказал: «Знаешь что, Женька, если ты меня уважаешь, не серди меня больше…» Помнится, он спросил ее, уважает ли она его, и она стыдливо созналась: да. Первый раз с момента их встречи в лесу за Чесмой сказала «да», а то все говорила наперекор: «Нет, нет».

— В тот же вечер я привела его к нам домой — знакомиться с мамой, — с задумчивой улыбкой рассказывала Женя.

Нестройный поток воспоминаний, по-видимому, захлестнул ее, и она замолчала.

— Смешно! — не выдержала Людмила.

— Действительно, смешно, — подтвердила Женя, сжимая в руках сорванные мимоходом желтые гроздья акации.

— Смешно не то, что ты рассказываешь, а то, о чем молчишь… Ты сегодня с самого утра хочешь признаться, что тебе нравится Никитин. Ведь правда? Сознайся!

Женя окинула подругу удивленным взглядом, словно хотела сказать: «Какие глупости!»

— Что, неправда?

— Нет… мне нравится другой, — подумав, ответила Женя.

Однако ни уверенности, ни прежней восторженности в ее голосе уже не было.

— Кто же это?

— Неважно. Потом узнаешь… после.

— Ах, вон что! Должно быть, я догадываюсь, — протяжно сказала Людмила.

— Саша относится ко всем одинаково… — продолжала Женя свой сбивчивый рассказ. — А я любила…

В это время она заметила Сашу, помахала ему рукой и побежала на трибуну. Сначала она села на самой верхней скамейке, а потом с видом заговорщицы повлекла Людмилу вниз, за пределы трибун, в аллеи. У Людмилы не сходила с губ заинтересованная улыбка.

— Значит, ты любила… — напомнила она Жене ее последние слова, поощряя продолжать рассказ.

— Нет, не любила, — легко отказалась Женя. — Я думала, что… Мне по сердцу пришелся больше другой. Да, да, ты только не смейся! И не улыбайся! Я серьезно. — Она помолчала и продолжала: — Но привязанностью Саши я дорожила и была вынуждена играть на две стороны. Я одинаково улыбалась обоим — ему и Саше… — Женя засмеялась. — Но так, чтобы они об этом не знали!

Оборвав смех, она произнесла:

— Да, я тогда играла на две стороны.

— Почему — тогда? — Людмила нажала на второе слово. — А мне кажется, и сейчас…

— Нет, нет, — поспешно возразила Женя, стараясь не глядеть подруге в глаза. — Конечно, нет! — добавила она тверже, круто повела бровями, словно отгоняя навязчивую, не совсем приятную мысль.

— Мне он нравится тоже, я сознаюсь. Только… все это напрасно. К девчонкам он относился, как к ребятам. Кто ему нравился? Этого никто не знал! Выходило, что больше всего он любил водную станцию, бокс, футбол.

Женя беспокойными движениями рук срывала крошечные листочки кустарника.

— Его все уважают. Даже Костик Павловский, для которого чужие авторитеты — дым. — На губах Жени мелькнула загадочная улыбка. — Ты ведь знаешь… Костика Павловского?

— Павловского?

— Ага… Да вот, вот он идет! — неожиданно прошептала Женя, показывая сквозь кусты на соседнюю дорожку.

— Ну-ка, ну-ка, — встрепенулась Людмила, заглядывая в просветы между веток акации.

По аллее шел высокий юноша в сиреневой спортивной рубашке. Правая рука его была спрятана в карман белых брюк, кисть левой руки он держал чуть ли не под мышкой, выставив локоть. Лицо его Людмила увидела в профиль: жесткий вихор волос на лбу, тонкий нос и красиво сложенные сочные губы…

— Сейчас он думает над картиной! — восторженно сказала Женя. — Он — художник, может быть, гений!

— Я так и предполагала, — отпустив ветку, тихо сказала Людмила. И неодобрительно взглянула на Женю.

— Что? Тебе он не нравится? — настороженно спросила Женя, провожая Павловского взглядом.

— Не люблю высокомерных, — откровенно признанна, Людмила. — Или ты считаешь, что гениям надо прощать?

Женя сделала несколько резких быстрых шагов и сказала:

— Не будем, Люся, говорить об этом.

— Странно, я все-таки думала, что твой друг — Никитин. Оказывается, и Павловский нравится тебе…

— Кто тебе сказал, что он мне нравится! — воскликнула Женя с запальчивостью, но тотчас же тише добавила: — Да, нравится… А я не хочу, не хочу этого!

Женя порывисто остановилась, притянула подругу к себе и прижалась своим пылающим лицом к ее груди.

— Люся, если бы ты знала, сколько я не понимаю в нем и даже… не понимаю себя!

КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Ты, покоритель целины, ты, строитель комсомольских шахт Донбасса, ты, участник великих работ на Волге, Иртыше и аквамариновой Ангаре, — вы улыбнетесь, прочитав сейчас эти слова — комсомольское поручение. Вы можете улыбнуться — улыбкой взрослого, умудренного жизнью человека, случайно попавшего на детский киносеанс. На экране — ученические заботы и школьные разговоры, а у вас в кармане — комсомольская путевка, бесценная, святая, легендарная грамота, которую хотели бы иметь сразу сто миллионов юношей и девушек мира. И рядом, в том же кармане, комсомольский билет с изображениями орденов — не только доставшихся вам в наследство от поколений Павки Корчагина и Олега Кошевого, но и полученных от страны в награду вами самими. Перекрыты плотинами широчайшие реки, на тысячи километров вокруг вспахано дикое поле, чуть ли не с лупой исследованы таежные пространства алмазоносной Якутии — все это дела ваших маленьких крепких рук. Но если бы только это!.. Не хватит ни времени, ни сил, ни бумаги, чтобы перечислить и хотя бы кратко описать все твои большие и малые подвиги, герой с комсомольской путевкой в кармане, и конечно, никто не упрекнет тебя, если ты с улыбкой необидного снисхождения скажешь: «Комсомольское поручение школьника? О-о, это весьма серьезное дело!..» Ты стоишь высоко, и с этой своей высоты многие человеческие дела тебе кажутся заурядными и будничными.

Да, не станем лукавить: поручение школьного комсомольского комитета и поручение всей страны — не одно и то же, хотя есть люди, которые с педагогическим усердием доказывают обратное. Мы им скажем: «Дела измеряются у нас не одной и той же меркой: один труд поощряется почетной грамотой, а другой венчается орденом».

Все это так. И все-таки есть, разумеется, есть, есть среди заурядных будничных дел трудные, важные, ответственные. И в школьной жизни есть такие дела, и как раз об одном из них и пойдет сейчас речь.

…Первой об этом узнала Соня.

Всякие новости разносятся по городской окраине с быстротой электрического разряда: утром уже весь поселок имени 8-го марта говорил, что арестован портовый грузчик, известный пропойца и дебошир Афанасий Юков: кое-кто шептал, между прочим, что где-то в погребе милиция обнаружила чуть ли не на миллион рублей всевозможнейших товаров — вот, оказывается, какой матерый преступник скрывался под личиной пьянчуги и ругателя.

Но ни утром, ни вечером, ни на другой день Соня еще не знала об аресте отца Аркадия: спартакиада заняла все ее внимание. Возможно, что среди жителей поселка она услыхала о сногсшибательной новости, — на миллион рублей товаров! — самой последней. В данном случае это не имеет значения. Важно то, что Соня узнала об этом первой среди школьных друзей Аркадия.

Она перепугалась, всполошилась и побежала к Жене Румянцевой.

— Немедленно к Аркадию! — приняла решение Женя, как только Соня сообщила ей о несчастье.

— Женечка, как же…

— Немедленно! — непреклонно повторила Женя.

— Ты представляешь, что он сейчас испытывает! — жаром говорила Женя, вскочив в трамвай. — Он сейчас не находит себе места! Надо успокоить его! Помочь! Поддержать! Понимаешь?

Соня все понимала. Глаза ее налились слезами, и если она не ревела, то, разумеется, только потому, что была по природе сильным, волевым человеком — так мысленно определила Женя, которая в душе считала себя страшным нытиком, белоручкой и ужасной трусихой. Женя никогда в мыслях не переоценивала себя — такой уж у нее был характер.

— Я восхищаюсь тобой! — пылко заявила она подруге, когда они выскочили из трамвая и побежали к дому, Аркадия.

— Женечка, я, наверное, останусь… здесь, — забормотала вдруг Соня. — Мне, знаешь, как-то неудобно…

Женя не стала с ней спорить.

— Ладно, ты жди меня, а я пойду, все разузнаю.

И пока Женя разузнавала, — а это длилось по крайней мере часа полтора, — Соня томилась на солнцепеке, издали поглядывая на ветхий, покосившийся на все стороны домик Юковых. Вокруг было безлюдно. Стояла полдневная душная тишина. У калиток, высунув дрожащие языки, лежали ошалевшие от жары собаки.

Наконец Женя показалась на крыльце. Горячей рысцой она устремилась к Соне.

— Все в порядке! — закричала она. — Все это сплетни! Аркадий чувствует себя прекрасно!

— Что? Не арестовали? — опешила Соня.

— Да нет, арестовали! — радостно сказала Женя. — Аркадий вполне доволен! Он хочет начать новую жизнь! — И Женя, завизжав, поцеловала Соню в щеку.

Какой-то пес, большой и лохматый, как пьяный, непроспавшийся мужик, поднялся на передние лапы, протестующе дал о себе знать:

— Р-р-ры!

— Собачка, ты что? — ласково удивилась Женя. — Это же я от счастья!

— А-а-а, — проворчал пес и лег.

— Да, он желает начать новую жизнь! — повторила Женя и, нахмурив чистый загорелый лоб, задумалась. — Но все-таки он не перешел в десятый класс, все-таки он… Нет, Соня, все-таки он нуждается в нашей помощи! Он, конечно, не обратится к нам, не-ет, ни за что! Выход из положения придется искать нам. Я ищу, а ты? Ты тоже ищи!

— Сейчас? — растерянно спросила Соня.

— Конечно! — воскликнула Женя. — У меня копошатся какие-то… какие-то мысли. — Она постучала пальцем по своему лбу. — Что-то вроде бы рождается… А у тебя?

— У меня? Н-ничего… — пробормотала Соня.

— Не волнуйся и будь спокойнее! Давай рассуждать вместе. Логически. Нет, не надо! Давай лучше сделаем пробежечку. Когда я не спеша бегу, у меня рождаются разнообразные мысли. Может быть, и сейчас родятся. Ну-ка! — И Женя побежала маленькими шажками.

Соня последовала ее примеру.

Пробежав метров сто, Женя ускорила шаг, помчалась во всю мочь. Потом она сделала крутой вираж и, чуть не столкнувшись с Соней, воскликнула:

— Родилась!

— Честное слово? — обрадовалась Соня.

— Родилась гениальная идея! Только что, сию минуту! Слушай, — и, чеканя каждое слово, Женя объявила: — Ты начнешь завтра же заниматься с Юковым по физике и поможешь ему сдать осенью экзамены и перейти в десятый класс!

— Я? С Аркадием? По физике? — снова опешила Соня.

— Вот именно! И без всяких возражений! — прикрикнула Женя, хотя Соня еще и не думала возражать. — Если хочешь знать, это дело мы оформим как комсомольское поручение! — Женя радостно рассмеялась. — Гениально, не правда ли?

— По-моему, это сверхгениально, но… — нахмурившись, начала Соня.

— Хорошо, пусть будет сверхгениально, я не против, — быстро согласилась Женя. — Значит, договорились. Комсомольское поручение!

— Но…

— Соня, Сонулечка, «но» ты будешь говорить Саше Никитину, Костику Павловскому, Ване Лаврентьеву, а мне-то зачем? Я ведь все прекрасно понимаю! А теперь — немедленно за работу.

Соня была обезоружена.

Этот разговор произошел часа в два дня. А в семь часов вечера в девятом классе «А», освещенном золотым и теплым вечерним солнцем, собралось, по выражению Румянцевой, «летучее совещание группы комсомольского актива». Активистов было шестеро — Саша Никитин, Коля Лаврентьев, Костик Павловский, Вадим Сторман, Соня Компаниец и Женя. На задней парте сидел Аркадий Юков. У него была поза полураскаявшегося грешника. Ваня Лаврентьев, занявший по праву председательское место, — он был секретарем школьной комсомольской организации, — пытался «вытащить» Юкова поближе, но из этого ничего не вышло: Юков словно врос в парту.

— Ну, мы коротко, товарищи, — объявил Ваня, строго посверкивая своими яркими глазами. — Вопрос о помощи комсомольцу Юкову, который не сдал экзамена по физике. Вопрос, я думаю, ясен. У кого есть предложения?

— У меня, — поднялся Саша — Я предлагаю прикрепить к комсомольцу Юкову комсомолку, члена комитета Компаниец.

— Возражения есть?

— Нет! — ответила за всех Женя.

— Послушаем Соню Компаниец. Ты согласна?

— Вообще-то да, но… — пунцовая от смущения, Соня посмотрела на Аркадия.

— Она согласна! — сказала Женя.

— В таком случае, все в порядке, — улыбнулся Ваня.

— А у меня согласия не спрашивают, — проворчал Аркадий.

— Какой с тебя спрос! — резко сказал Ваня. — Мы еще осенью на комсомольском собрании вспомним о твоем обмане и решим, достоин ли ты находиться в комсомоле или нет.

— До осени в Чесме пятьдесят семь миллионов кубометров воды утечет, — заметил Сторман.

Он не сказал ничего смешного, но все, кроме Костика Павловского, рассмеялись. Даже Аркадий Юков, и тот заулыбался.

— Почему пятьдесят семь? — спросил Саша.

— Может и больше, я не знаю.

— Плоско, — подал голос Костик.

— Я и не острил вовсе. Не виноват же я, что каждую мою фразу принимают за остроту. Это моя трагедия. Скоро я застрелюсь.

Сторман приставил к виску палец, клацнул зубами, изображая звук выстрела, и закатил глаза.

— Ладно, кончай, — с усилием подавив смех, толкнул его Саша.

— Шутки в сторону! — проговорил Ваня. Глаза его так и мерцали от смеха? — Ну вот, Соня, ты получила ответственное комсомольское поручение! Вот и все.

Соня поднялась с парты.

Вот и все. Лаврентьев сказал коротко, просто. Слова его прозвучали буднично, без всякой торжественности.

Конечно, он мог бы сказать, что на Соню смотрит вся страна.

Но это было бы неправдой.

Он мог бы уменьшить масштабы и вместо страны назвать город.

Но и это было бы слишком громко.

Лаврентьев не ошибся бы, если б сказал, что на Соню смотрит вся школа. Однако торжественность минуты была нарушена неуместной шуткой Стормана, и никаких высоких слов произнесено не было. Да Соня и не ждала их.

Она поднялась из-за парты и увидела, что со стены смотрит на нее Владимир Ильич Ленин. Никто не понял, отчего так вдруг вспыхнули Сонины глаза.

— Я обещаю, что выполню это поручение! — сказала она.

Сзади что-то проворчал Аркадий. Все посмотрели на Юкова.

— Подождите, — сказал Саша Никитин. — Аркадий, иди сюда.

Аркадий не двинулся с места.

— Аркадий! — повторил Саша.

— Ну что, что?..

Аркадий сделал шаг и остановился.

— Иди ближе.

Аркадий сделал еще шага два.

— Подай Соне руку.

Некоторое время Аркадий думал, уставившись в угол. Потом тяжело вздохнул («Воля ваша: я ваш пленник!») и медленно протянул руку.

И Соня твердо, как старшая, пожала эту робкую, негнущуюся руку.

— Вот теперь все.

— Мальчики! — закричала Женя. — Сегодня в парке танцы! Пойдемте в парк.

— С удовольствием, — сказал Костик.

Вслед за одноклассниками Аркадий и Соня спустились вниз и вышли во двор.

— Ну что ж… Ты в парк пойдешь? — остановившись, пробормотал Аркадий.

— Я — куда ты!

Сказано это было так твердо, что Аркадий не нашелся, что ответить. Соня решительно взяла Аркадия под руку, и ноги его словно сами собой зашагали в такт ее легким шагам.

Вот так было возложено на Соню комсомольское поручение.

И никто в тот день не подумал, что это — боевое поручение, почти равное солдатскому заданию; результаты его скажутся скоро, очень, скоро, когда Аркадий Юков встанет во весь рост и крикнет: «За Родину!»

Но об этом потом, потом.

ТИХИЕ ВЕЧЕРА

Что еще рассказать об Аркадии?

…Он сидел в уютной девичьей комнатке, еще вчера окутанной светлой тайной, и слушал, как на балконе звенит посудой Соня. Сердце у Аркадия замирало от ожидания самой счастливой минуты в жизни.

Пять минут назад Соня захлопнула учебник физики и сказала:

— Ну, на сегодня хватит! Ты, оказывается, очень способный ученик. Сейчас я угощу тебя чаем. Ты посиди немного, я быстро…

Как это было здорово!

Совсем недавно для Аркадия началась эта новая, яркая, наполненная счастьем жизнь. Необыкновенное утро сменялось необыкновенным днем, а день уступал место еще более необыкновенному вечеру. Аркадий чувствовал себя преображенным, повзрослевшим и поумневшим. Даже физика, которую он обычно недолюбливал, сейчас казалась ему увлекательной наукой.

И все-таки он мучился. Но и мучение его было совершенно необыкновенное.

Он таил в сердце нежнейшее, драгоценнейшее чувство, и только потому, что он таил его, ему было тяжело. Он пришел к выводу, — а вы знаете, с какой легкой трудностью приходят к какому-нибудь выводу в семнадцать неполных лет! — что не может скрывать ни от Сони, ни от друзей своей любви к ней. Ему казалось постыдным молчать в то время, когда сердце его поет…

Нет, он обязан высказать ей свое чувство. Высказать сейчас же, немедленно!

— Соня! — крикнул он сдавленным голосом, вставая со стула.

Соня открыла дверь и подошла к нему. Аркадий шагнул навстречу, решительно обнял девушку за плечи и повторил горячо и значительно:

— Соня!

Девушка вздрогнула и торопливо опустила свои счастливые и немного испуганные глаза.

— Соня, слушай, что я буду говорить, — сказал Аркадий, глядя на ее вздрагивающие ресницы. — Я не могу не говорить, потому что считаю себя честным и… Да и вообще я привык говорить все прямо. Ты лучше слушай меня, — продолжал он, облизнув пересохшие губы, — я о многом буду говорить. Скажи, мне говорить или нет?

Соня подняла голову и прошептала, почти не разжимая губ:

— Говори…

— Ты простила все мои подлости, я знаю. Ты — чудесная, добрая, ты… ну, я не знаю, можно ли быть лучше… Но я хочу не об этом сказать. Я хочу сказать, что и тогда… всегда относился к тебе не так, как делал, а… Делал подлости, и сам себя ненавидел за это.

— Я понимала… я это знала, Аркадий!

— Уже и тогда я тебя… уважал… Уже и тогда я думал… Нет, я говорю не то, что думаю… Никак не выговорю то слово… Но я все равно скажу, потому что не могу не сказать.

Аркадий с трудом проглотил какой-то комок, помолчал, набираясь решимости, и, наконец, бледный, с суровым лицом, с трудом выговаривая слова, свирепо произнес:

— Я уже тогда… я любил тебя… наверное!

Соня умоляюще подняла на него свои большие влажные глаза и снова опустила их.

— Ты слышишь, что я тебе сказал? А, Соня?

— Слышу…

— Ответь мне что-нибудь… Или мне еще говорить? А, Соня?

— Говори, — прошептала девушка.

— Если ты хочешь, мы будем вечными, добрыми друзьями! — воскликнул Аркадий с ликующим видом. — Только скажи, что ты согласна, и я буду тебе, как…

Он не осмелился говорить, кем он будет ей, и замолчал на минуту.

— Я умру за тебя! — наконец закончил он и решительно оглянулся по сторонам, словно немедленно собираясь доказать Соне, что он готов умереть за нее.

— Я знаю, Аркадий…

— Ты не хочешь, чтобы я говорил тебе? — воскликнул Аркадий, и суровое лицо его с нежными глазами стало мрачным.

— Нет, нет, говори!

— Мы будем вместе — хочешь? Мы будем всегда думать друг о друге. Мы изберем общую цель в жизни и вместе будем стремиться к ней!..

— Я сейчас, Аркадий! — крикнула Соня и убежала в соседнюю комнату.

Через мгновенье она выскочила оттуда, тихо приказала:

— Закрой глаза и дай мне руку!

Аркадий молча подчинился ее требованию.

Соня повернула его руку ладонью кверху и положила на нее что-то плоское и холодное.

— Все.

На руке Аркадия лежало то самое зеркальце.

Все было понятно.

Так Аркадий Юков первый раз в жизни признавался в любви. Многим это покажется знакомым. Многие из вас испытывали когда-то то же самое. А если кто и не познал счастья этой минуты, — ну что же, можно сказать лишь одно слово: жаль!

Впрочем, для каждого человека припасены жизнью эти минуты. Любовь ведь не обходит никого. И это случается не только в семнадцать, но и в двадцать пять, в тридцать и даже в сорок лет. Верьте! Слушайте вы, те, которые считают себя несчастными, прижмите сейчас руку к своей груди, к сердцу. Слышите? Чувствуете? Бьется оно. Упругое. Теплое. Облегченно вздохните. Засмейтесь. Если хотите, заплачьте. А потом оглядитесь: любовь ходит вокруг вас. Ваша любовь!

В тот же день Аркадий и Соня отправились гулять по городу.

Красив Чесменск в вечерние часы июля, когда лучи солнца, как золотые стрелы, наклонно падают на землю. Сверкает, искрится и блестит каждый булыжник, каждый куст и каждый осколок стекла. В медном сиянии — крыши, купола, арки, памятники. Ручьи, реки, целые озера света плывут из улицы в улицу, захлестывая своим потоком людей, автомобили, трамваи. В скверах и на площадях пахнет цветами, и аромат их смешивается с запахами раскаленных солнцем кирпичей и размякшего гудрона.

Красив Чесменск в вечерние часы первых чисел июля, но еще прекраснее, еще величественнее, милее, ближе и бесценнее кажется он, когда в сердце у тебя полыхает радость, большая, как этот безбрежный океан света, неистощимая, как солнце, всепобеждающая, как сама жизнь.

Если ты родился и вырос в своем городе, не покидал его ни в минуты горя, ни в дни счастья, если знаешь, где, когда и почему ставили на светлых площадях его памятники героям, величественные дела которых прославили твою страну, если ты видел, как покрывались асфальтом, как расширялись, озеленялись, преображались улицы твоего города, если помнишь ты все праздники, все малые и большие радости своего города и гордишься, что родился именно в нем, именно в своем городе, может, и не самом прекрасном в мире, может, и не таком уж большом, как наша столица Москва, — если ты настоящий сын своего города, ты поймешь чувства Аркадия и Сони.

По тихой Красносельской улице, по узкому кирпичному тротуару, прикрытому сверху густыми кронами акаций, они вышли на маленькую площадь, называемую Партизанской, по одной из самых красивых улиц города — Широкой аллее — вошли в центр города. Они шли молча, крепко держась за руки, прислушиваясь к своему юному счастью, которому не нужно было слов.

Через центр города, мимо памятника Дундичу, мимо тихо шепчущихся фонтанов, они прошли к Чесме, на прохладный набережный бульвар.

В его тенистых аллеях уже давненько отцвела черемуха. В мае, перед экзаменами, Аркадий был здесь. Тогда он шел так же не спеша по этим вот самым плитам, хмуро сдвинув тонкие, решительного изгиба брови. Всюду еще пахло весной, острым запахом перегноя. Листва едва-едва скрывала сквозящую наготу аллей. Аркадий скучным взглядом окинул серебрящуюся от слабенького солнца зыбкую поверхность реки и унес в сердце только холодок свежего речного ветра. Был здесь Аркадий и после, когда цвела царица среднерусских лесов черемуха. Густые гроздья цветов не пленяли его своей красотой. Аркадий не сорвал ни одного бутона, чтобы дать кому-нибудь полюбоваться его пышностью. Он прошел по аллее, сурово сжав губы. При виде потеплевшей реки, играющей у распаренных солнцем берегов искристыми змейками, в его глазах не загорелось радостное сияние.

А теперь, когда отцвела черемуха и только тощие, желтоватые соцветия с засохшими лепестками уцелели кое-где, Аркадию захотелось, чтобы вдруг обнял их ее белоснежный душистый цвет. Ему хотелось, чтобы цветы гирляндами свисали к плечам Сони, чтобы он мог срывать и дарить их ей.

На его счастье, им попался единственный, может быть, куст, еще сохранивший цветы. Правда, это были уже не те сочные весенние бутоны, а маленькие сухие кисточки, уже отдавшие свой великолепный запах жадному воздуху июля. Но все же это была черемуха, и Аркадий с Соней с расширившимися от восхищения глазами стали собирать букет.

Потом они бродили по бульвару, сжимая друг другу пальцы, поглядывали друг на друга и молчали. Солнце опускалось за далекие леса. Мохнатые тени ползли по бульвару. Угасали алые проблески зари на стальном зеркале медлительной реки.

— Соня! Мне хочется, чтобы всегда, всю жизнь мы были вместе… Что бы ни случилось, что бы ни произошло — пускай мы будем вместе… Я хочу, чтобы наша дружба продолжалась всю жизнь, до последнего нашего вздоха!..

Он говорил все горячее, все торопливее и сам чувствовал, что его слова не могут выразить, высказать то, что кипело у него в сердце. И он боялся, что Соня не поймет его чувств и переживаний. Но Соня поняла все, даже то, что он не сказал ей, и все время подбадривала его взглядом, точно подтверждая: да, я все понимаю, я согласна, я разделяю твои убеждения, я люблю тебя, я буду с тобой вместе всю жизнь. Аркадий на ходу подал ей руку, и они обменялись крепким рукопожатием.

— Это клятва? — прошептала Соня.

— Клятва! — радостно, торжественно ответил Аркадий.

Быстро темнело. В небе зажглись звезды, отражаясь в чистой, еще чуть серебрящейся воде. Слышен был далекий плеск весел и еще какой-то звук, тонкий и протяжный, как мелодии колеблемого ветром камыша.

— Играют где-то, — сказал Аркадий.

— Да, — подтвердила Соня.

— Подождем или пойдем?

— Как хочешь.

— Я могу с тобой ходить до утра.

— Но мне нельзя! Вот когда я познакомлю тебя с папой…

— Это можно сделать и сегодня!

— Вечером? Это неудобно.

— Неофициально-то я с ним знаком, — засмеялся Аркадий. — Как-то, лет семь тому назад, он отодрал меня за уши: я испортил у вас целую клумбу цветов.

— Помню, помню…

— Как думаешь, прилично будет — заходить к тебе после такого знакомства?

— У меня папа хороший.

— Да я знаю, что хороший: виноват-то был я.

— Я думаю, все уладится.

— Ну, конечно! — согласился Аркадий, и они свернули с Набережного бульвара на Одесскую улицу.

Снова они медленно прошли через весь город и долго стояли в тени акаций, пока Соня не сказала, что нужно торопиться: уже давно одиннадцать.

Расстались у знакомой голубой калитки. И когда, чуть скрипнув, эта калитка закрылась за девушкой, Аркадий бегом помчался домой, к себе в чулан, и ему казалось, что в целом свете не было, не могло быть человека, счастливее его.

Назавтра наступил такой же тихий неповторимый вечер. И потянулись один за другим эти тихие неодинаковые вечера, ежесекундно приближая время больших событий.

КОСТИК ПАВЛОВСКИЙ

Был ли у тебя приятель из знакомой, хорошо обеспеченной семьи? Был ли у тебя товарищ, которого родители любили любовью слепой и безмерной и которому самое дорогое и недоступное для тебя доставалось легко и безбедно?

У Аркадия Юкова такой приятель был.

Впрочем, приятель — не то слово. Лучше бы скакать — одноклассник… Да, одноклассник, это будет вернее. Приятель — это уже первая ступенька дружбы. Еще выше — товарищ. А Костик Павловский — именно о нем сейчас пойдет речь — был просто-напросто одноклассником Юкова.

Конечно, и совместная учеба может означать многое. Одноклассник — не просто первый встречный. С одноклассником можно поболтать часок-другой. К однокласснику можно заглянуть, если выдался невзначай свободный денек.

А у кого он не выдается, свободный денек! Даже у таких всецело занятых, загруженных по самое горло людей, как Аркадий Юков, и то бывают — удивительно даже! — неоглядно-просторные, голубые, ну прямо-таки птичьи дни: лети, куда твоя душа желает!

Костик Павловский только что дописал картину.

Он бросил кисть в стакан, отошел от мольберта и, любуясь своим творением, задумался.

На берегу речки, в кустах лозняка, раздевались две молоденькие, должно быть, разгоряченные бегом девушки. Одна с красивыми стройными ногами, загнув руки через плечи за спину, расстегивала пуговицы лифчика, поглядывая с озорным детским любопытством на подругу, которая, грациозно наклонив тело, снимала платье… На берегу речки валялись пустые корзинки. Вся лужайка заросла синими, похожими на маленькие хрупкие вазы, колокольчиками.

Понимающе прищурив глаз, Костик глядел на свое игривое творение и думал.

Сейчас он был одет по-домашнему, вернее, по-рабочему: на нем был халат с засученными по локоть рукавами, синий, из простой дешевой материи, удобный. Костик называл его «халатом вдохновения». Были у него и еще «халат отдыха» и «халат парадный». В «халате отдыха» он валялся на диване, обедал, в «парадном халате» выходил к гостям, которых считал своими. Костик любил халаты. А вообще-то он одевался разнообразно и со вкусом. Один раз он мог прийти в школу в скромном изящном спортивном костюме. Через три дня он появлялся в костюме из самой дорогой материи и имел вид молоденького дипломатика. Еще через три дня на нем была оригинальная курточка с хитрыми застежками, с пятью или шестью карманчиками. Бывали дни, когда он показывался в простенькой, рядовой одежде, которую носили почти все его одноклассники, но и тогда наблюдательные люди, разбирающиеся в житейских вопросах, могли с уверенностью определить, что этот молоденький, стройный и красивый юноша с чуточку высокомерным прищуром глаз живет в обширной квартире, по крайней мере из четырех комнат, и не нуждается почти ни в чем. Эти же люди могли сказать, что Костик Павловский каждый день ест белый хлеб, сливочное масло и пьет, иногда без особого аппетита, кофе со сливками; он был красиво упитан и выхолен настолько, насколько возможно у физически неразвитого человека. Конечно, своим видом, одеждой и манерами — о, манеры у него были преизысканнейшие! — Костик Павловский заметно отличался от своих товарищей. И уж, конечно, он был прямой противоположностью Юкову, недаром Вадим Сторман как-то, когда они одновременно вошли в класс, объявил: «Гаврош и Аристократ — живая история!»

Итак, Костик размышлял:

«„Перед купанием“ или „Грация“? „Грация“ — великолепно, изящно, профессионально, но, — он вздыхал, — не поймут! Нет, не поймут! Простой зритель и даже наши ценители не понимают искусства. Они поймут, если я назову „Перед купанием“. Плоско, в лоб — значит, понятно. Низкая проза!»

Костик еще раз вздохнул, укоризненно покачал головой.

«Что ж, не могу, не имею права идти против течения, против норм. Пусть будет — „Перед купанием“. Для меня же, для Клеймана, для людей, которые награждены искрой божьей, эта вещичка… эта вещичка… эта прелестная вещичка останется „Грацией“.»

Костик прочитал много толстых книг, написанных жрецами искусства! И уж, разумеется, он лучше Юкова мог определить, где есть грация, а где ее нет.

Он быстро подошел к мольберту, с небрежной аккуратностью, — это нужно уметь, — вывел в углу холста свои инициалы — КСП — и, довольный, потянулся.

Полотно, задуманное три месяца тому назад, завершено. Шеф и учитель Костика, художник Клейман, рисовал бы эту прелестнейшую вещицу по меньшей мере полгода, а он, Костя, просидел над нею какой-нибудь месяц. Темпы, разумеется, завидные. Черт возьми, жизнь складывается удачно! Талант живописца у него несомненный. Впрочем, кто же в этом сомневается?

Костик с удовольствием потер руки и танцующей походкой прошелся по веранде.

Еще совсем недавно веранда утопала в мягкой тени, а сейчас ее расцвечивали пятна солнечного света. Одна стена веранды уже сплошь была в накрапах мерцающих солнечных зайчиков. Они все сгущались, отчетливо выделяя висящую в самом центре стены групповую фотокарточку учащихся девятого класса «А».

Костик остановился около фотографии. Самый яркий солнечный зайчик мерцал на том самом месте, где был изображен он, Павловский. Голова Костика была как бы украшена ослепительным венчиком, который является достоянием, кажется, одних только ангелов и прочих исключительных личностей. Это было совершенно естественно. И естественно было то, что рядом с Костиком… нет, нужно уточнить, не рядом, а сзади Костика, на краю исключительного солнечного пятна сидела Женя Румянцева.

Озорные глаза, милая улыбка… А губы!

О, это удивительное существо. Оно много раз являлось причиной святого вдохновения, оно подымало Костика на облака творческого восторга, и на этих облаках, смахивающих на пышные перины, Костик самозабвенно работал своей выдающейся кистью, в сладких муках рождая еще не оцененные человечеством шедеврики.

Да, Женька Румянцева для Костика имела значение. Какие, в самом деле, губы, особенно эта, нижняя, пухленькая!..

Костик понимал толк в девичьих губах. Он изучал их анатомию («не правда ли, здорово — анатомия девичьих губ!»). Он бесконечно рисовал их, варьируя на разные лады. Если хотите знать, в столе у него лежит целый альбом, на каждом листе которого — только рты, рты, рты.

У вас с языка готов сорваться нескромный вопрос: изучал ли этот семнадцатилетний мастер практически проблему губ? Конечно, нет. Костик — приличный молодой человек, к тому же и возраст не тот… К губам он еще не прикасался. Правда, в компании товарищей, когда случались минуты откровенности, он таинственно намекал, что где-то там, далеко, чуть ли не в потустороннем мире, есть у него знакомая девушка, знаете, такая… ну, пальчики оближешь! Бывают, бывают подобные разговорчики. Есть среди нашего брата, мужчин, такие, которые, пощипывая несуществующие усы, не прочь пустить пыль в глаза в этом вопросе. На сей счет Костик тоже не ангел.

В дверь постучались. Стук был тихим, робким.

— Да, да! — крикнул Костик. — Здесь не заперто.

«Кого-то черт несет!»

Это он подумал.

Дверь приоткрылась, и в щели показалось лицо матери, Софьи Сергеевны, — полное, туго обтянутое матовой, словно стеариновой кожей. В глазах матери светилось бесконечное обожание.

— Костенька, к тебе этот самый… ваш… как его… ну, этот самый, как его… не очень…

— Ты имеешь в виду Аркашу Юкова?

— Да, Костенька, — подтвердила приятным низким голосом Софья Сергеевна. — Может быть, ты занят?

— Наш дом, мама, открыт для всех, ты это прекрасно знаешь. Аркашка — мой товарищ по школе, он имеет право прийти в любое время дня и ночи. Кстати, картину я уже закончил.

— Поздравляю, мой мальчик!

Костик просунул голову в щель, и Софья Сергеевна вкусно чмокнула его в щеку. Творениями сына она не особенно интересовалась: не каждому дана страсть к искусству.

За стеклом веранды появилась голова Аркадия.

На нем — кепочка с воинственно задранным козырьком; видно, что кудри свели-таки, несомненно не без постороннего влияния, тесное знакомство с расческой. Глаза — безунывные. А вид в общем-то умеренно уличный.

— Эй, Рафаэль-Рембрандт, можно?

— Валяй, валяй, вламывайся.

Костик умел выказывать себя либералом.

Он сунул руку под мышку, подбоченился и замер около новой картины в позе, которая казалась ему значительной. Все-таки первый зритель на подходе!

Прикрыв за собой дверь, Аркадий со свойственным ему бесцеремонным видом повесил кепку на угол какого-то мольберта, — их много стояло в мастерской художника, — затем повел носом и, не обратив внимания на горделивую позу Костика, сказал:

— У тебя пахнет, как в хорошей столовой! Здорово!

И расхохотался, оттопырив руки, заложенные в карманы брюк.

— А я не вижу ничего комичного, кроме твоей физиономии, — не изменяя своей позы и не глядя на Аркадия, заметил Костик. — Иди-ка, посмотри! Полюбуйся. Хотя ты и не веришь в мой талант, — не отказывайся, я прекрасно чувствую, — но эта вещичка, ручаюсь, тебе понравится.

Костик протянул Аркадию руку.

— Ого!

Желтый от табака, согнутый палец Аркадия поплясал в нерешительности перед мольбертом, слегка дотронулся до полотна.

— Что — ого? — с усмешкой спросил Костик.

— Вообще-то неплохо, конечно…

— То-то! Сам Робинзон, тоскуя на своем острове по женщине, не смог бы нарисовать, будь он художником, такие прекрасные тела! — выговорил Костик, повторяя, несомненно, не свои слова.

— Да-а… Только посмотри… Вот эта, что лифчик снимает…

Аркадий внимательно вгляделся.

— Да, да, — увереннее сказал он. — По-моему, у нее руки как-то не так приставлены! Ведь она пуговичку расстегивает, так? Значит, порядком изогнуться должна, а она стоит себе, как… палка. Ты когда-нибудь в бане один мылся? — все более оживлялся Аркадий. — Знаешь, наверное, между лопатками есть место — его ни сверху, ни снизу не зацепишь, а оно самое чесучее! — Аркадий даже повел плечами. — Через подмышку с мочалкой полезешь — и тут руки коротки. А ведь как раз там, по-моему, пуговицы… Можно подумать, что раз плюнуть — пуговицу на собственной спине расстегивать. Она ведь морщиться должна хоть от напряжения.

— Морщиться! — передразнил Аркадия Костик. — Что ты в искусстве понимаешь? Тоже привел пример — мочалка! Да ты знаешь, что великий итальянский художник Леонардо да Винчи… Или же, прошу прощения, более подходящий пример, великий Рафаэль в своей знаменитой картине…

Костика задело за живое. Не договорив, он отступил на шаг.

«А ведь он, пожалуй, прав! Действительно, некоторое напряжение в фигуре придало бы ей больше жизненности…»

— Что — великий Рафаэль? — поинтересовался Аркадий.

— Великий Рафаэль не втиснул бы в искусство мочалку.

Аркадий пожал плечами.

— В бутылку полез… чудак! Я как зритель тебя покритиковал: по собственной спине эту позу знаю, а ты — мочалку в искусство. Вижу, что ты критику не перевариваешь, замнем разговор для ясности. Вообще-то красивые они у тебя получились, эти две девки. Где ты их видел?

— Почему ты думаешь, что я их видел?

— Выдумать это нельзя. Это — мать родила.

— Верно, трудно выдумать, — сознался Костик. Глаза его восторженно сузились, и он продолжал: — Какие девушки живут в России! Посмотри: это живые, существующие девчата. Где-то сейчас они поют песни или грустят. Это же первые попавшиеся, обыкновенные, простые! Я тебе посоветую: выйди на пляж, в купальню. Вот где формы! Я провожу там иногда целые дни. Бывает так, что я попадаю в самую гущу полунагих амазонок, — закончил доверительным шепотом Костик.

— Которые кроют тебя почем зря, — добавил Юков.

— Искусство требует жертв, — авторитетно заявил Костик. — Приходится терпеть, это неотвратимо.

— Да-а… В отношении девушек признаю твой талант. Точка. Но, кроме девушек, ты что-нибудь умеешь рисовать? Бой, например. Атака. Шашки наголо. Почему же у тебя везде девчонки? Здесь, там…

— Творчество должно быть свободным, Аркадий. Я по заказу не создаю художественных произведений.

— Ишь ты! Да ведь эта, на охапке листьев, это же Женька Румянцева. Откуда ты знаешь, что у нее такие ножки? — спросил Аркадий, приподнимая марлю с соседнего мольберта.

Костик насмешливо прищурил глаза:

— Я из-за нее специально хожу на стадион. А потом, всякий художник обязан видеть сквозь покровы материи то, что простой смертный рассматривает без… Понял?

— Нда-а… — протянул Юков. — Можешь ты говорить. Какие слова! Какая ученость! Только на месте Женьки я бил бы тебя по физии. Какие, к домовому, покровы, — это знаешь, как называется?

— Девочкам это нравится.

— Не бреши! Не поверю, — Аркадий подозрительно посмотрел на Костика. — А ты… у тебя других, из нашего класса, остальных нет?

— Кого, например? Знаю, знаю. Ты спрашиваешь о Соне. Нет, она меня не вдохновляет.

— Ну и слава богу, — пробормотал Аркадий.

— Ты влюблен в нее, а?

— Ладно, ладно!.. Ни в кого я не влюблен. Не занимаюсь глупостями.

— По-моему, она простушка…

— Заткнись, понял? — крикнул Аркадий и сразу побагровел.

— О, Аркадий! — изумленно воскликнул Костик.

— Не лапай, когда не просят, понял?

— Извини, ты прав: каждый обязан защищать своих учительниц. Как идет учеба?

Костик говорил вежливо, корректно.

— Порядком, — буркнул Аркадий.

Неприятный разговор был, к удовольствию Костика, прерван Семеном Золотаревым. Он постучался в окно веранды, и Аркадий с Костиком увидели его скуластое, татарского типа лицо с черными бровями, почти сросшимися на переносице.

— Семен, входи, входи! — крикнул ему Костик. — Вот есть у меня верный друг, который навещает каждый день.

— Жрецу искусства — мой… — войдя, проговорил Золотарев, но осекся. — Ого, да здесь Аркадий! Каким ветром, Аркашка?

— Шляюсь…

— И то дело. Что-то вид у тебя, как у петуха. В общем, гром-труба вид, — заметил он, пуская в ход любимое выражение самого Аркадия.

— С Павловским поговорил.

— О чем же?

— О морально-этических проблемах, — вежливо заметил Костик.

— Ну, не может быть! Аркадий не из тех людей, которые напрасно убивают время. А ты все работаешь? — Семен с негодованием взглянул на Костика. — Снимай свою рясу, надо совесть знать. Мы преодолели предпоследнюю гору и теперь в долине набираемся сил для штурма последнего, самого трудного рубежа. Немного газетно, но зато образно, как и подобает десятиклассникам, будущим выпускникам. Я предлагаю пойти погулять. Утро-то какое!

Предложение было принято, и после того, как Костик показал Золотареву новую картину и описал со знанием дела все ее тонкости и детали, они отправились гулять.

ЕФИМ КИСИЛЬ — ЧЕЛОВЕК ОПРЕДЕЛЕННЫХ ИДЕАЛОВ

За рекой Чесмой, над авиационным заводом, в безбрежном поднебесье стремительно мелькали сверкающие под солнцем «ястребки»[24]. Сегодня они поднимались с земли целыми группами и, расходясь веером, кувыркались в вышине, точно радуясь яркому летнему дню.

Остановившись на откосе, над спокойной Чесмой, Юков, Павловский и Золотарев с замирающими сердцами следили, как один из «ястребков» падал, демонстрируя ложную гибель, затем снова устремлялся в небо, снова падал и опять устремлялся ввысь.

— Лиха-ач! — изумленно протянул Костик.

— Не лихач, а мастер своего дела! — решительно возразил Семен.

— Да, — подтвердил Аркадий, — это не просто лихость. Это в бою здорово поможет. Они покажут тем, кто к нам осмелится сунуться! — И он добавил с восторгом: — Вот это работа!

— Работа замечательная! — негромко произнес за спиной Юкова глухой голос.

Аркадий оглянулся и узнал человека, знакомого в Чесменске почти каждому мальчишке. Этот человек остановился в трех шагах от школьников и из-под полей грязно-серой шляпы, похожей на блин, глядел в небо. На его мятом, словно наспех вылепленном из сырого теста лице, в мягком рыжем пуху, в дряблых складках по обеим сторонам рта, сейчас лежало выражение какой-то собачьей подобострастности.

Это был ходячий анекдот Чесменска. Ефим Кисиль или просто Фима. Говоря Фима, люди подразумевали — Фима-дурачок, хотя из соображений тактичности никто, кроме ребятишек, не осмеливался в глаза назвать дураком этого крупного неряшливого мужчину. По профессии сапожник, он по преданиям, когда-то был незаурядного ума человеком, но «свихнулся» и мало-помалу из Ефима Назаровича превратился в Фиму-сапожника. Где он родился, где жил раньше, как, когда и почему «свихнулся» — никто не знал. В Чесменск он приехал с бумагой о душевном расстройстве; только врачи понимали эту бумагу — такие там были замысловатые медицинские выражения. В городе он сразу же прославился своими странностями: зимой ходил с непокрытой головой, изумляя людей рыжей гривой волос; летом носил теплую шляпу, набитую окурками; в дождь шлепал без галош, кончался дождь — надевал галоши; говорил путаные речи, обращаясь к дереву или к зданию, причем всегда вокруг него собиралась толпа народа. Любил он важно, с пустым портфелем, пройтись по городу, часто пристраивался к какому-нибудь известному городскому хозяйственнику и с глубокомысленным видом заводил разговор о стройматериале или хлебе. Считалось, что жил он в домике на улице Красина, но на самом деле его «дом» был везде: и в поле под копной, и под стенами завода, и под мостом. Его часто видели пьяным.

Юков был хорошо знаком с ним. Они не раз сидели где-нибудь на обрыве реки и дружески беседовали. Юкова забавляла высокопарность суждений Фимки, витиеватость его речей. Золотарев Фиму не замечал. Павловский презирал сапожника и старался держаться от него подальше. Как только Фима ввязался в разговор, он скривил лицо и отвернулся.

— Так, значит, Фима, замечательная работа? — весело спросил Аркадий.

В ответ на это Фима широко улыбнулся и сказал:

— Погодка великолепная, изумительная!

— Я говорю об истребителях, а он «погодка». Видишь, как летают? — Аркадий горделиво кивнул головой в небо.

Фима искоса взглянул на штурмующие высь машины и продолжал:

— Я вот тоже пришел полюбоваться на несравненного бога рек Нептуна. И вы, молодая поросль? И вы, ростки счастливого будущего?

— Нептун — бог морей, — вскользь заметил Золотарев.

— Э-э, молодой челове-ек! — с видом превосходства протянул Фима. — Не надо учить старого, стреляного воробья. Я хорошо знаю Нептуна. Я с ним ночевал в канаве. В наше время железа и свободы боги скинуты с мраморных пьедесталов. Они уступили место живым людям. Мрамор пошел на облицовку общественных уборных, а боги уже не считают для себя зазорным барахтаться вместе с русалками и утопленниками в паршивых речушках и делить ужин с бродягой. В морях же теперь плавают океанские пароходы, единственный бог которых — золотой телец. Империализм! — подняв палец, обобщил Фима.

Костик презрительно засмеялся. Аркадий поощрительно хлопнул сапожника по плечу:

— Можно подумать, Фима, что ты академию закончил.

— Сегодняшний день умнее вчерашнего на двадцать четыре часа, сказал один мудрец, живший в Греции. И я согласен с ним, — ответил Фима. Снова подняв палец, он продолжал: — Может, не все знают меня? Разрешите представиться? Река, воздух, солнце и стихии знают меня прекрасно, люди — меньше. Люди нелюбопытны. Воздух проникает во все мои поры, гуляет в лабиринтах легких, пересчитывает волосы. Люди — не воздух, люди относятся ко мне жестче. А я слуга людей. Я живу для людей. Я дышу во имя будущего. В свободное от вдохновения время я шью сапоги, прекрасные, русские, несравненные сапоги. Я обуваю мир. До каких же пор ходить босиком вам, молчаливые, как статуи, солдаты революции? Я шью на вас сапоги, я заковываю вас в тесную броню кожи. Я — человек! Но я не просто человек (людей много), я человек определенных идеалов. Мы не черви, не ящерицы, мы звучим гордо! Мы — человеки!

— Да пойдем, Аркадий, пойдем! — прервал Кисиля Костик.

— Ну что же, гуляй, Фима, — сказал Аркадий. — Мой товарищ торопится…

— Этот?

Костик обернулся, и Фима приветственным жестом руки дотронулся до полей шляпы, прищелкнул языком.

— Сын жреца карающей Немезиды? С ним я готов вести беседу. Не приведи только бог публично разговаривать с его родителем.

— Сумасшедшие не в его компетенции, — проворчал Костик.

Фима услыхал это и крикнул вдогонку:

— Вы правы, мальчик! Мои идеалы нельзя оценить статьями Уголовного кодекса!

— Жалкий человек! — с сожалением произнес Семен.

— Он всегда болтает о своих идеалах, — сказал Аркадий.

— Какие там идеалы! — усмехнулся Костик.

Действительно, какие идеалы могли быть у этого человека? Стоило ли обращать внимание на эти полубезумные речи? Люди смеялись над Фимой. Никто не разговаривал с ним серьезно, без улыбки. Он не обижался. Он не буянил, не был без меры назойливым. Он был хорошим сапожником. Что-то случилось с ним когда-то, какой-то удар был нанесен ему жизнью. Благополучная жизнь выпадает не всем. Бывают у людей трагедии, потрясения…

Бывают на земле и удивительные превращения.

Превращения впереди.

БЕГСТВО ГЕРОЯ

Аркадий, Костик и Семен вошли на Красивый мост — сооружение старинной архитектуры, громоздкое и неуклюжее, если глядеть с Набережного бульвара на его массивные, позеленевшие каменные устои. Если же взобраться на горбатую каменную спину моста, это старинное сооружение поражает своей высотой и несокрушимостью. С высоты моста хорошо было смотреть на город, на реку, посеребренную солнцем. Река широкой лентой уходила на запад, к крутому кряжу Барсучьей горы, и скрывалась за далеким песчаным мысом. На востоке, сжимая реку в зеленых тисках, начинался дубовый лес…

Костик и Семен остановились на правой стороне моста. Они наблюдали за снующими по реке лодками. Аркадий отошел налево, облокотился о чугунные перила и стал смотреть вдаль, где на воде мерцали переливающиеся пятна: вся река была в веселых солнечных зайчиках. Иногда с берега на более темную прибрежную воду падал тонкий, как стрела, луч и бежал по речной глади…

— Вот она, русская природа! — громко заговорил за спиной Аркадия Костик. — Дикий лес, словно из сказки о Соловье-разбойнике, болотце, елки, как свечки… А где-нибудь побезлюднее — глушь, дичь, травы в рост человека. В этом есть своя красота — древняя, дикая, скифская. А говорят, в Германии все деревья и кустики пронумерованы, каждое дерево чуть ли не свое название имеет. Там каждый клочок земли родит для человека хлеб или цветы. Ровные аллейки, подстриженные липы… Нет, — все-таки русская природа куда милее сердцу! Нам ближе дикое, глухое, нетронутое.

— Почему же дикое и глухое? — возразил Семен.

«Чушь порет!» — подумал Аркадий.

— Таков русский характер. Всякий народ испытывает на себе действие окружающей природы.

— Выходит, русский народ — дикий? — обернулся к Костику Аркадий.

— Почему именно этот эпитет? Есть и другие слова: неукротимый, вольный.

— Виляешь ты!

— Я терпеливый человек, — зашептал Костик Семену, — но все-таки он несносен, и я не могу не выразить своей антипатии. До твоего прихода он наговорил мне бог знает чего!

— Он — хороший парень.

— У тебя, Сема, все хорошие люди.

— Конечно! Великолепные же люди. Я — оптимист.

— Сходим за Чесму?

— Пожалуй. Аркадий, на тот берег пойдешь?

— Постою здесь.

— Найдешь нас в роще.

Аркадий остался один.

В воздухе было тихо, лишь монотонно гудели заводские корпуса в Заречье, доносился издалека нарастающий и спадающий гул самолетных моторов да время от времени разрезал воздух пронзительный гудок знаменитого в Чесменске буксирного пароходика «Молодость». Аркадий замер, не отрывая взгляда от изрезанной бесчисленными морщинами воды, — светлая, отливающая зеленью масса ее зримо текла между каменных устоев моста.

«Какая тишина!» — подумал Аркадий.

И вдруг резкий, полный ужаса крик разнесся над рекой. Вслед за этим кто-то с неменьшим ужасом прокричал:

— Женщина тонет!

Аркадий вздрогнул, обернулся и увидел, как к перилам противоположной стороны моста бросились люди. Они смотрели куда-то вниз и кричали.

Все, что случилось затем в течение какой-нибудь секунды, было так неожиданно и неправдоподобно, что люди, смотревшие с высоты двадцати метров, как тонет в воде женщина, опешили. Откуда-то из-за их спин выскочил парень в густо подсиненной косоворотке, влез на перила и прыгнул в воду.

Гулко ухнув, вода с яростным бульканьем и клокотанием сомкнулась над головой Аркадия. Широкие волны покатились в разные стороны. В стремительно крутящейся воронке водоворота вынырнула лохматая голова. Аркадий глотнул широко открытым ртом воздух, цепко схватил утопающую за волосы. Потом и он и женщина исчезли под водой.

— Утонули! Оба! — закричали люди на мосту, — Лодку, лодку!.. Товарищи, лодку давай!.. Эй, там, лодки! Неужели вы не видите?..

Кто-то с лихорадочной поспешностью стаскивал с себя одежду, кто-то бежал к берегу…

Аркадий не слышал этих панических криков. Втянутый в воронку водоворота, он помнил только одно: как можно глубже погрузиться в воду и там, в черной бурлящей глубине, изо всех сил рвануться в сторону… Иначе дело — гром-труба!

Как-то раз Аркадий уже попадал в водоворот, но тогда он был один и сравнительно легко вырвался из мокрого плена. Теперь этот маневр нужно было проделать вдвоем, причем случайная партнерша по единоборству с водой не помогала, а только мешала, бессознательно цепляясь за Аркадия руками.

Прошла минута. Люди на мосту замерли от страха. Со всех сторон к водовороту спешили лодки.

— Эх, парень! Зачем?.. — раздался в тишине чей-то голос.

— Смотри-ите!..

Метрах в пяти от водоворота, возникая один за другим, стали лопаться пузыри, вода закипела, и на волю выскочила, как облепленный водорослями мяч, голова. Она хватала ртом воздух, тяжело и радостно ухнула. Из воды вылетела рука, пошла, пошла грести в сторону ближайшей лодки. Все увидели, что другая рука по-прежнему цепко держит женщину за волосы. Сверху каждое движение плывущих тел было видно прекрасно. Женщина время от времени дергала ногами. Зубы у нее были крепко сцеплены…

Два гребца втащили утопающую и ее спасителя в лодку. Люди молча побежали на берег.

— А, ч-черт! — немного отдышавшись, выдавил Аркадий, — Я кепку… и сандалии… на мосту оставил!

Гребцы не ответили. Они наспех, неумело приводили пострадавшую в чувство. Изо рта у нее хлынула вода. Она открыла глаза, застонала.

— Вот дура! — покачал головой Аркадий. — Чуть не утопила!..

— Оба хороши! — зло сказал один из гребцов, старший. — Зачем в водоворот лезли? Сестра, наверное?

— Так, знакомая, — неохотно отозвался Аркадий.

— По шапке бы тебе!..

«Ну вот, я старался, старался, а меня же и ругают», — подумал Аркадий. Впрочем, он понимал, что гребцы не видели, как он прыгал с моста.

Он стащил косоворотку, выжал ее.

Лодка врезалась носом в прибрежный песочек. Здесь уже скопилась толпа человек в сто.

Женщину, — ей было лет двадцать пять, не больше, — подхватили на руки, положили на песок. Она виновато улыбалась и стонала.

Какой-то гражданин протянул Аркадию кепку и сандалии;

— Товарищ, ваши вещички!..

— Вот спасибо!

Аркадий взглянул через плечо на женщину и тихонько пошел прочь.

В толпу ворвался, расталкивая зевак, некто в белом костюме, с блокнотом в руке.

— Как фамилия спасенной? Кто спас? Кто спаситель, который прыгнул с моста? Как его фамилия? — кричал он.

— Да, да, — откликнулось несколько голосов, — кто спас? Где он?

Услыхав это, Аркадий ускорил шаг.

«Вот влип!» — подумал он.

— Вот он, вот! — закричал гражданин, вручивший Аркадию вещи. — Он уходит!

Аркадий побежал.

— Товарищ, остановись! — метнулся за ним человек с блокнотом. — Мне нужна ваша фамилия. Я корреспондент!

«Нет уж, — подумал Аркадий, — больно нужно мне это!..»

— Стой, стой! Остановись! — на разные голоса припевала толпа.

Аркадий перешел на скорый шаг, но какой-то толстый, взмокший на солнце мужчина, спешивший к реке и не знающий, в чем дело, вдруг подстегнул его злобным воплем:

— Держите вора-а! Хватайте его-о-о!

И все вокруг, как по команде, закричали:

— Держите, держите!

«Не было печали!..» — мелькнуло у Аркадия. Он снова набрал скорость и помчался во всю мочь. Дело принимало серьезный оборот. Аркадия могли схватить и, долго не раздумывая, намять ему бока. Это он знал. И значит, нужно было как можно быстрее скрыться.

Впереди — поворот улицы, там, влево, переулок, дощатые заборы, сады… Знакомые места! Там Аркадий всегда чувствовал себя, как рыба в воде.

Вот он, поворот. Полный порядок!

И тут Аркадий лицом к лицу столкнулся с милиционером, тем самым, который недавно арестовывал его отца.

— А-а! — протянул милиционер и браво вскинул руку к козырьку фуражки. — Здравствуйте, молодой человек! Куда спешите?

Этой неожиданностью Аркадий был сражен наповал.

— Я… я… — залепетал он. — Я не виноват, товарищ милиционер!

Но милиционер уже крепко держал Аркадия за руку.

— Порядочек, порядочек! — сказал он. — Выясним.

И повел Аркадия назад, к реке.

— Произошло недоразумение… Я говорю честно…

— Бывает, бывает. Порядочек!

Милиционеры ни словам, ни слезам не верят. Умолять их бесполезно. И Аркадий это понял. Ясно, что милиционер не поверит. Придется возвращаться. Стыд!

Аркадий, как затравленный, попавший в капкан зверек, стал озираться вокруг. Кто спасет его? Откуда придет спасение?

— Не надо, — мирно посоветовал милиционер. — Не убежишь…

— Надо бы убежать! — с тоскливым вздохом выговорил Аркадий.

— Да я знаю, знаю.

— Ничего вы не знаете! Вы еще извиняться будете и козырять мне, как начальству. А зачем мне это?

— Ты шутник!

Эх, земля бы, что ли, под ногами раскололась или какое-нибудь неожиданное солнечное затмение вдруг наступило! Какое-нибудь необыкновенное событие случилось бы в этот момент! Автомобиль бы нарушил уличное движение, на худой конец!..

Нет, фантастические желания не осуществляются. Земля, по преданиям старух, разверзается только под ногами величайших грешников, а Аркадий, разумеется, не принадлежал к их числу. Все солнечные затмения учтены на тысячу лет вперед, и о каждом из них заранее пишут в газетах ученые астрономы. Необыкновенных событий, кроме происшедшего на реке, сегодня в городе не случится. Шоферы пошли все опытные, они зорко следят за милиционерами. Чудес не бывает.

Неправда, бывают чудеса! Вот, например, витрина универмага. Чудесный вид! Чудесные женские шляпки! Разнообразные фасоны. Есть с вуалями, есть без вуалей. Есть модные береты. Есть талантливые сооружения из фетра и бархата. Широкий ассортимент!

Аркадий никогда бы не обратил внимания на это кокетливое богатство, а милиционер заинтересовался. Он на миг забыл о своей службе, свернул на тротуар и потянул за собой своего пленника. Милиционер-то, оказывается, был влюбленный! Сегодня в семь ноль-ноль вечера, после смены, его будет ждать на площади Красных конников одна милая девушка.

Аркадий мгновенно оценил обстановку. Он почувствовал, что рука милиционера ослабла. Р-рывок — и запел в ушах Аркадия ветер упоительной свободы.

Любовь! Как часто ты выручаешь людей!

Пел, заливался милицейский свисток, но теперь даже все милицейские свистки города не могли бы остановить Аркадия. Он со скоростью пассажирского экспресса домчался до поворота, врезался грудью в упругий, до сияния раскаленный солнцем воздух переулка и, перемахнув через забор, — какой классический, достойный незаурядного спортсмена прыжок! — скрылся в саду. Теперь он был спасен!

Впрочем, сад был чужой, и Аркадию здесь тоже следовало поостеречься. В саду росли яблони. В августе, сентябре этот сад — райское местечко. Теперь же июль, яблоки не больше грецкого ореха…

Не рви, Аркадий… Молодец! Не ходи к парничкам. Стоит ли разменивать свою доблесть на огурцы? Видишь на противоположной стороне дыру в заборе? Иди туда. Вот так. Лезь. Смелее, смелее, на улице никого нет. До свиданья, Аркадий!