Дороги товарищей

НОВЫЕ РОБИНЗОНЫ

Золотарев, Гречинский и Шатило стояли на берегу озера и молча смотрели, как на стеклянной глади, окрашивая воду в розовый цвет, плавится вечернее солнце. Вода гасла, бледнела, словно выцветала: солнце опускалось за верхушки леса.

Ребята стояли уже не одну минуту. Никто из них не промолвил ни слова, не шелохнулся…

Грозный вид был у трех школьных товарищей.

Золотарев стоял впереди. Носки его обшарпанных, грязно-серых ботинок касались воды. Руки были засунуты в карманы брюк. На груди Золотарева удобно висел новенький, еще поблескивающий от смазки немецкий автомат. Слева на брючном ремне, оттягивая его, зацепились две гранаты с длинными деревянными рукоятками.

Слева и справа, на шаг сзади, застыли высоченный длинношеий Гречинский и маленький, щуплый, как ребенок, Коля Шатило. У Гречинского тоже был автомат. Он держал его под мышкой, обернув ремень вокруг руки. А у Коли Шатило, стоявшего сбоку, доставала до колена кобура из желтой кожи — в таких шикарных кобурах оккупанты носили парабеллумы.

Все смотрели то на мыс, вдающийся в озеро справа, то на противоположный берег, густо заросший кустарником. До него было метров двести.

Минута тянулась за минутой.

— С кем воевать-то здесь? — тихо проронил наконец Золотарев.

— С рыбой, — ответил Гречинский.

— А она здесь есть?

— Уйма.

— Что же ее не видно?

— Нас испугалась, попряталась. Держит на дне совет: сколько карасей могут съесть эти трое завоевателей?

— Я съел бы штук сто, — сказал Золотарев.

— Я двести, — сообщил Гречинский и проглотил слюну.

Вдруг он постучал кулаком по лбу.

— Стойте, братцы! В эту пустую голову, кажется, пришла спасительная идея. В землянке в углу стояли удилища. Но, может быть, там есть лески и крючки? Нашлись же там сухари! Охотники и рыболовы — заботливый народ, не любят оставлять друзей в беде.

Сказав это, Гречинский исчез в чаще, а через пять минут из леса донесся торжествующий вопль.

— Есть! — почти одновременно воскликнули Золотарев и Шатило.

Семен снял автомат, сбросил ботинки и закатал выше колен брюки. Коля сделал то же самое.

С воинственными возгласами, приплясывая на ходу, показался из лесу Гречинский. На левом плече, как боевое оружие, держал он два удилища.

— Лески и крючки, ржавые только, — сообщил он. — Да возблагодарит аллах рыболовов, милостью которых мы сегодня, быть может, насытимся!

— Если они живы, — заметил Семен.

Гречинский сразу потускнел, приумолк, сел на прибрежный песок.

— Да, если живы, — тихо повторил он. — Тоска, братцы!

— Брось! — строго сказал Золотарев. — Рано затосковал. Не воевал еще. Готовь свою снасть, а мы с Колей каких-нибудь червей добудем. Сутки не жрали, не шутка.

— Сутки — шутка, — пробормотал Гречинский. — Рифма или нет?

— Безалаберный какой парень, — неодобрительно покачал головой Семен. — Под стать Вадьке Сторману. Только тот к тому же еще и трус. Где он сейчас?

Коля ничего не ответил. Он с готовностью смотрел на Семена, и в чистых голубых глазах его выражалось восторженное желание выполнить все, что прикажет ему новый дружок.

С грехом пополам они накопали десятка полтора тонких, почти бесцветных червей. Гречинский размочил кусок сухаря и слепил из хлебной мякоти несколько шариков.

— Приступим, помолясь, — сказал он, умело закидывая в воду снасть. Левка издавна считался заядлым рыболовом и, кажется, знал толк в нехитром на первый взгляд рыбацком деле.

Глядя на неподвижную, прочно застывшую поверхность воды, можно было подумать, что озеро безжизненно. Но поплавки, пустив медленные затухающие круги, пролежали спокойно не больше минуты — начался дикий, остервенелый клев. Создавалось впечатление, что на приманку, яростно толкаясь, по-пиратски бросаются сразу десятки прожорливых рыб. Гречинский едва успевал вытаскивать добычу — это были караси, тугие, скользкие, все как на подбор одинаковые, одного выводка.

— Это не ловля, — с разочарованием сказал Гречинский, выбрасывая на песок тринадцатого карася. — В таких случаях настоящий рыбак просто уходит на другое место. Никакого спортивного интереса. Все равно что в магазине купить.

Золотарев опять неодобрительно покачал головой, а Коля улыбнулся: он тоже любил рыбачить и ему понятно было чувство Гречинского. Рыбак не любит такую рыбу. Сердцу рыбака мило томительное и сладкое ожидание клева.

Но сейчас было иное дело — ребята озверели от голода. Богатый улов радовал их, как внезапно обнаруженный драгоценный клад.

Пока Гречинский и Шатило чистили и потрошили перочинными ножами рыбу, Золотарев занялся костром. Он разводил его под развесистой шапкой дуба возле старой рыбацкой землянки. Сухой валежник сгорал быстро, рассыпаясь в золу. В яме, как в духовке, было запечено десятка четыре обернутых в лопушки карасей.

Душистое, сочное мясо таяло во рту. Торопясь и обжигаясь, ребята обгладывали одного карася за другим.

— Кончай, робинзоны! — наконец сказал Гречинский. — Много нельзя.

— Еще по одному, — попросил Золотарев.

— Нельзя. Понимаешь?

— Свежая рыба. Хватит, — согласился и Шатило.

Костер чуть тлел. Отяжелев от торопливой еды, все трое легли вокруг огонька и замолчали.

Над лесом загорелись звезды. Холодало.

— А ведь осень уже, — сказал после долгого молчания Гречинский. Он поднялся и бросил в подернувшийся ярко-серым пеплом костер несколько палок.

— Напрасно мы послали в город Стормана, — еще через несколько минут задумчиво проговорил Золотарев. — Что он может узнать?..

— Шел бы ты, — заметил Гречинский.

— Сам знаешь, как он просился.

— У него мать больная.

— Врет он.

— Почему ты такой недоверчивый, Семен?

— Ты же знаешь, как вел себя Вадька в походе.

— А ты не боялся?

— Боялся, но не показывал вида.

— Я тоже боялся, — признался и Коля Шатило.

— Но это только начало, — сказал Золотарев.

И опять все замолчали. Гречинский еще раз поднялся и бросил в увядающий огонь сухие дрова.

— Это только начало, — повторил Золотарев. — Нам отступать нельзя. Бить надо фашистов, бить!

— Если бы Сашка пришел, все было бы в порядке, — заметил Гречинский.

— Придет.

— А если не придет?

— Сами воевать будем. — Золотарев рывком вскочил. — Спать, ребята, — он затоптал костер.

Один за другим они влезли в землянку и улеглись на полу, положив оружие под голову.

Через минуту установилась тишина.

Они не спали, но говорить сейчас им не хотелось.

Золотарев думал, что, если не придет Саша, ему самому придется командовать маленьким отрядом, принимать множество разных решений. Будущее тревожило его.

Гречинского пугала неизвестность. В армии, в строю, на фронте было бы ясно и просто. Здесь, в лесу, вставало множество проблем.

Шатило во всем полагался на Золотарева, но и он сомневался: могут ли они воевать втроем? У него все время возникал вопрос: с кем и как они будут сражаться в лесу? До деревни далеко, до дорог тоже… Сейчас он думал об этом.

Три человека лежали в безвестной землянке на берегу затерянного в лесах озера, и каждый из них с беспокойством думал о будущем.

А над землянкой, над лесом горели одинокие звезды.

Ниже звезд летели на восток злобные самолеты с запасом разрушительных бомб.

Еще ниже плыли невидимые в ночи облака. Они плыли с запада, из чужих земель, равнодушные, чужие облака.

На земле горели деревни и города, мчались танки, стонали раненые люди, сооружались виселицы.

Над землянкой, над лесом текло минута за минутой время осени сорок первого года.

И на восток и на запад полетят еще самолеты над лесом. Не раз и не два станет оглашать перестрелка эти леса. Много умрет в лесу людей — и своих, и чужих. Долгий срок будет властвовать здесь война.

Но трое в землянке не знали и не думали об этом. И нельзя было знать им это — ужаснулись бы они. Они ничего не знали — и в этом сейчас была сила их и преимущество.

Беспокойно ворочались они в землянке с боку на бок. А потом уснули один за другим. И снились им разные сны — и все о войне.

Не о любви, не о радостях жизни — о войне.

А было им по восемнадцать лет.

Они будили друг друга испуганными криками — во сне они убивали и умирали сами. Руки их невольно тянулись к оружию. Спросонья они хватали оружие и вслушивались в тишину — с бешено колотящимися сердцами…

Утро выдалось солнечное, пригожее. Солнце имеет великолепное свойство — успокаивать людей. Солнце успокоило их. Они снова развели костерок и подогрели оставшуюся рыбу.

Сны были забыты — они смеялись и ели рыбу. А в десяти шагах, выйдя из кустов, стоял Саша Никитин и смотрел на них. Он издали услыхал смех и шум и незаметно подошел к костру.

Вокруг костра валялось оружие. Товарищи Никитина с аппетитом обгладывали жареную рыбу.

Саша вынул из кармана пистолет и спокойно сказал:

— Руки вверх! Ни с места!

Робинзоны как сидели, так и замерли. Гречинский подавился костью.

Держа пистолет на изготовку, Саша приблизился к ним.

— Эх, вы, вояки! — сказал он. — Вас голыми руками можно взять!

Опомнившись, ребята вскочили, окружили Никитина.

— Здорово ты нас, Сашка! — воскликнул Золотарев, который больше всех обрадовался приходу Никитина.

— Это никуда не годится, — сказал Саша.

«МЫ ШЛИ ПОД ГРОХОТ КАНОНАДЫ…»[76]

Конечно, это никуда не годилось. Серьезные вооруженные люди, без пяти минут партизаны, они забыли о предосторожности…

Но они возражали сначала: лес большой, глухой, никого нет. Саша опроверг эти доводы вопросом: «Откуда вы знаете?» Он рассказал, что последнего немца видел в пяти километрах отсюда, возле пустующей избы лесника.

— Убил? — спросил Гречинский.

— Дурак, — дружелюбно сказал Саша. — Я в осаде был, в монастыре, да и то ни одного не убил. То-то и плохо, что мы ничего еще не делаем! Или, может быть, вы уже открыли счет?

Сашины товарищи опустили глаза.

— Нет, — прошептал Золотарев.

— Но кое-что сделали, — заметил Гречинский.

Через полчаса Саша знал все, что случилось с его товарищами после того, как фашистские танки вынудили его остаться в отряде Батракова.

…Спрятавшись в овине, они ждали Никитина до вечера. Сторман настаивал, что надо еще ждать день или два; остальные не согласились с ним. Они поссорились. Сторман сказал, что он останется один. «Оставайся, но мы подожжем овин», — заявил Золотарев. Овин был набит снопами необмолоченного хлеба. Какой смысл оставлять хлеб оккупантам? Сторман в конце концов смирился и сам поджег хлеб. Уходя в лес, они видели, как столб огня поднялся над овином.

В лесу они бродили два дня — все ждали, когда на дороге, пересекающей лес, появится одинокая подвода. Они видели такие подводы на шоссе — на них обычно сидели два-три немца. Наконец им улыбнулось счастье: подвода появилась. Двумя гнедыми лошадками управлял немец в очках. В одной руке он держал вожжи, в другой — губную гармошку.

По команде Золотарева они кинулись на подводу с двух сторон. Сторман, вооруженный большой палкой налетел на лошадей. Они от страха шарахнулись в сторону. Повозка опрокинулась, посыпались какие-то пакеты. Немец упал. Сторман, оказавшийся ближе всех, размахнулся и ударил палкой… по земле. Немец вскочил и, завизжав, метнулся в лес. «Бей его!» — крикнул Золотарев. Сторман бросил в убегающего палку… и опять промахнулся. «В лес! Мотоциклисты!» — крикнул Гречинский.

Они бежали, пока не смолкли сзади автоматные очереди.

Вечером они приняли решение — идти к озеру. У них кончились продукты — скудный сухой паек, выданный им за день до прорыва фронта. Они питались грибами. Просили воды на околицах деревень. Иногда женщины выносили им по кружке молока.

Не было оружия — это удручало их. Слева и справа гремела канонада. Они, как в песне, «шли под этот грохот». Но война катилась стороной — южнее и севернее.

В конце концов им по-настоящему повезло.

Коля Шатало, вернувшись из разведки, сообщил, что на околице соседней деревни недавно шел бой. Возле сарая сложено много разного оружия. Его охраняет один часовой.

Тут они и добыли автоматы, пистолет и несколько гранат. Коля, маленький, юркий, пробрался в овраг, возле которого стоял сарай, и стал бросать оттуда камни. Часовой рассердился и побежал к оврагу. В это время ребята подползли с другой стороны, из кустов, и «под шумок», как сказал Лев Гречинский, «увели» три автомата, четыре гранаты, парабеллум и несколько запасных магазинов к автоматам.

Но стрелять им так и не пришлось.

Единственное полезное дело они совершили позавчера — подожгли деревянный мост на дороге, по которой иногда проезжали грузовики оккупантов. Ночью они натаскали хворосту и на рассвете подпалили мост сразу в десяти местах. Сухое дерево вспыхнуло, как порох. Мост через час рухнул.

Вчера вечером они пришли к озеру Белому.

— Уже хорошо, ребята, — похвалил товарищей Саша, — зря времени не тратили. Три автомата — большое дело.

— Патронов маловато, — заметил Семен.

— Добывать будем. Вооружены мы должны быть до зубов, иначе — крышка. Я рад, что мы здесь в конце концов встретились! Сейчас нас четверо, будет больше. До зимы надо многое успеть, а к зиме наши вернутся. Я таких героев-солдат видел!.. Грянут наши, так грянут, что клочья из фашистов посыплются!

Саша говорил горячо, с воодушевлением, и это порывистое чувство передалось и его товарищам. У Семена заблестели глаза. Коля Шатило побледнел от волнения. Левка Гречинский, вскочив, нетерпеливо проговорил:

— Немедленно надо начинать операции!

Саша решительно охладил его пыл:

— Не торопись, вратарь. В футбол и то немедленно игра не начинается: подготовка нужна. Во-первых, долой беспечность. Во-вторых, надо разведать все подступы к озеру, особенно с северной стороны. За дело, братцы! Докажем, что мы не дети и можем воевать самостоятельно.

— А кто в этом сомневается? — удивился Семен.

Саша не ответил. Он мог бы сказать: Фоменко, Нечаев. Но зачем это знать ребятам? Саша промолчал. Не сказал он и о предательстве Юкова. Не заикнулся о Костике Павловском. Слишком остра и неправдоподобна была утрата Аркадия. Слишком мелким человеком оказался Костик… А-а, лучше не вспоминать о них!

…Друзья прошли несколько десятков километров, побывали в шести деревнях. В двух из них уже были расквартированы оккупанты, в трех объявились полицейские — бывшие кулаки, заключенные, просто темные типы, беспаспортные бродяги. Лес был окружен гитлеровцами, и потому нужно было соблюдать большую осторожность. В любую минуту враг мог наведаться к озеру, заметить движение на его берегу, заинтересоваться дымком от костра.

— Нам трудно будет здесь, — сказал Гречинский.

— А где сейчас легко? — обезоружил его Саша насмешливым вопросом.

Они устали. Назад, к озеру, шли молча.

Озеро еще не показалось, а они удивленно переглянулись. Что-то случилось там, на озере!

Слышны были крики. Да, крики!

Они ускорили шаг.

Слышен был смех! Женский смех!

Они побежали.

Они выскочили из леса, и хоть от берега их отделял кустарник, они уже увидели на той стороне Людмилу Лапчинскую и Шурочку Щукину.

Девушки стояли в воде с удилищами в руках. Шурочка громко смеялась, кричала. Из лесу ей кто-то отвечал. Борис ей отвечал из лесу! Борис Щукин!

Гречинский пробил телом низкий густой кустарник, выскочил на песчаный бережок, закричал, забыв о предосторожности.

— Эге-ге-гей!

— Это как называется? — пробормотал Семен. — Это ведь неожиданность! — И он сел на песок, донельзя удивленный, словно только что сделал величайшее открытие.

На другом берегу из леса выбежали Борис, Вадим Сторман, Сонечка Компаниец.

Хотя Семен и не открыл великой истины, и солнце тем же порядком продолжало свой путь, и земля все еще кружилась вокруг него с неукоснительной точностью, высчитанной великими умами, — все же, братцы мои дорогие, появление такой оравы на берегу озера Белого было, ну конечно же, сенсационной неожиданностью!

Женьки недоставало здесь, одной Женьки!

Но Саша был уверен, что и Женька появится здесь в ближайшие дни.

ТРЕТЬЯ НЕОЖИДАННОСТЬ

Они бежали навстречу друг другу, огибая озеро, и встретились, вернее, сшиблись. Саша облапил Бориса, дружка своего, которого так полюбил под Валдайском. Семен — случайно, как он утверждал после, — поймал на лету Шурочку. Случайно, наверное, и поцеловался с ней. Ну, а Гречинский совершенно не случайно, по-простецки, по-мальчишески, поцеловал да потом еще разок клюнул Соню Компаниец. Людмиле достались одни рукопожатия. Сторману — дружеские тумаки.

В веселой свалке на берегу не участвовали только Коля Шатало — он не оставил свой пост вблизи землянки — да Олег Подгайный, который собирал хворост.

Сторман дождался, пока бражка — это его блестящее выражение — немного утихомирится, и смиренным голосом, в котором так и прорывался восторг, обратился к Саше:

— Разрешите доложить!

— Ну?..

— Так что докладываю: привел к месту сбора первых волонтеров! — сказал Сторман совершенно серьезно — и поэтому тоже смешно.

— Привел! — засмеялась Людмила. — Может, тебя самого привели! Как он лезет в командиры! Карьерист!

— Значит, вы сами догадались и пришли? — немножко обиделся Вадим. — Так, что ли?

— Главное — пришли! — заключил Саша, воодушевленный подмогой. Особенно его радовало появление Бориса, которого он сразу же определил в помощники.

Он решил тотчас же переговорить со Щукиным. Он, Борис, наверное, не знает планов Саши.

Но Борис, оказывается, знал многое и, к удивлению Саши, без особого энтузиазма встретил рассказ о том, как Саша представляет жизнь отряда.

— Ты в общем-то не в восторге? — с явным огорчением спросил Саша.

— Скрывать не буду, — ответил Борис, — я сомневаюсь. Сомневаюсь, правильно ли ты избрал путь. Все-таки мы не солдаты… и не были солдатами. Мы в сущности… — Борис хотел найти нужное слово, которое поделикатнее выражало бы его мнение, но сразу же, видно, отказался от этой мысли и заявил прямо, не щадя Сашиного самолюбия: — В сущности — мальчишки.

— Н-ну, Борис! — протестующе воскликнул Саша.

— Да, да, Саша, — решительно подтвердил свое мнение Борис. — И это надо обдумать. Я, видишь ли, не хочу сейчас высказываться категорически… может, я и ошибаюсь. Но обсудить, с учетом всего, надо. Ты понимаешь?

Саше вдруг показалось, что Борис старше, опытнее, степеннее его. Что-то было в Борисе такое… Что? Не мог сразу определить Саша. Но это что-то было неприятно ему.

— Конечно… обсудить, разумеется, надо, — суховато сказал он. — Но… у тебя плохое настроение, Борис?

— Да, не радужное, это верно, — ответил Щукин. — Я, во-первых, сомневаюсь: нужно ли было всем уходить из города? Скажи, ты посоветовался с кем-нибудь?

— С кем советоваться?

— Ну, ты знаешь, с кем в этих случаях советоваться, — с умным партийным человеком.

— Где он, умный партийный человек? — усмехнулся Саша. — Я пришел в город, когда немцы уже разгуливали по улицам.

— В городе есть.

— Есть! — воскликнул Саша. — Наверное! Но ты знаешь, что творится в городе? Ты знаешь, что некоторые люди, которым мы доверяли, как себе, стали предателями?

— Ты говоришь страшные вещи, Саша, — прошептал Борис.

— Страшные! — воскликнул Саша. — Это не то слово. Это… Ты ужаснешься, если узнаешь!

— О ком ты говоришь?

— Дело касается Юкова. Он — предатель! — громко сказал Саша.

— Легко ты теряешь друзей, — медленно выговорил Борис.

— У меня есть факты.

— Оглянись назад, Саша, в прошлое.

— Зачем этот разговор? Я утверждаю, что это так.

— Ты смертельно оскорбляешь друзей!

— Он смертельно оскорбил меня!

— Слушай, Саша, Юков получил з-задание, неужели это тебе не ясно?! — горячо, с болью и с вызовом прошептал Борис.

— У тебя есть доказательства? — после недолгого молчания сухо спросил Саша. — Если есть, то говори.

Сбиваясь, с трудом произнося слова, Борис рассказал Саше историю с запиской и с выстрелом Олега Подгайного.

— Не может быть! — воскликнул Саша.

— Соня подтвердит!

— Не может быть, чтобы Сергей Иванович не сказал мне о Юкове, — продолжал Саша, не слушая Бориса. — Это невозможно. Он полностью доверял мне. Он сказал бы. Какой смысл ему скрывать?

— Твоя самоуверенность может дорого обойтись, Саша. Берегись! — сказал Борис.

— Неужели?.. — прошептал Саша. — Если это так и есть…

А это так и было. Саша уже понимал, что Борис сказал правду, и эта правда поднимала сейчас Бориса, давала ему такие права, каких не было у Саши.

— Ты понял, как может обернуться жизнь? — без упрека, с явным намерением утешить Сашу сказал Борис. И это стремление Щукина помочь сейчас Саше было неприятным, обидным.

— Тогда я не знаю, кому можно доверять, — пробормотал Никитин.

— Эх, Саша, — с сожалением сказал Борис, — по-серьезному надо рассуждать.

— Ты не понимаешь, Борис!

— Ты ошибаешься. — Они уже подходили к землянке, и Борис предупредил: — О Юкове мы разговаривать не будем. Содержание записки знают только трое.

Саша понял, что с Борисом ему будет трудно. Борис стал другим. Такой Борис не годился ему в помощники. Но он ничего пока не сказал Борису. Он был обескуражен, растерян.

Саша что-то говорил Олегу Подгайному, Соне, Людмиле, Шурочке, расспрашивал Бориса о его мытарствах и странствиях, сам рассказывал о том, как шел скорбной дорогой отступления к Чесменску, отдавал мелкие распоряжения, касающиеся быта отряда, наравне со всеми готовил ужин, даже шутил по какому-то несерьезному поводу, — а сам все думал, думал, думал, мучительно размышлял.

«Неужели Сергей Иванович не доверяет ему?» — вот что больше всего волновало его, не давало покоя, кололо, мучило.

Аркадию Юкову было поручено особое задание, а Саша был обойден, оставлен в стороне.

Обида, мутная, слепая обида, взяла в плен Сашу.

Но он не думал, что это — обида, чувство, недостойное человека, — мелкая обида взыграла в нем. Он думал, что несправедливо поступили с ним.

Он не подавал вида, только думал все время. Впрочем, было видно, что он очень расстроен, да некому было примечать, присматриваться к нему. Мог бы Борис, но он сидел возле Людмилы и не отрывал от нее сияющих, зажженных любовью глаз.

Вечером прошел дождь, мелкий, холодный. Все сбились в землянке, только Сторман да Золотарев, назначенные часовыми, остались в лесу.

В землянке с трудом можно было улечься впятером, поэтому спать решили по очереди: двое дежурят в лесу, двое у входа, остальные спят.

Нужно было строить вторую, большую землянку. Многое нужно было сделать. И Борис заговорил об этом. Но Саша предложил прекратить всякие разговоры до утра.

— Спать! — сказал Саша. Это был приказ.

Борис и Людмила сели у входа, укрылись брезентом.

Они о чем-то тихо говорили, больше говорил Борис. Дверь прикрывалась плохо. Саша долго слышал неясный голос Бориса и чувствовал, что разговор имеет отношение к нему, и это тоже злило и тревожило его.

Он уснул с ощущением, что жизнь в отряде начинается плохо, неудачно.

Под утро Гречинский разбудил его на дежурство.

— Кто со мной? — спросил Саша, высунувшись из теплой душной землянки.

— Подгайный.

— Не буди, пусть поспит. — Он взял автомат и ушел в лес.

Дождь перестал. С деревьев капало. Бежал над лесом желтый полукруг луны, освещая края лохматых рваных облаков.

У входа в землянку сидели Борис и Левка. Саша не подходил к ним.

Уже начало рассветать, когда Борис подозвал его.

— В чем дело?

— На озере только что плескался кто-то… Такое ощущение, что мыли сапоги, — сказал Борис.

— Может, показалось?

— Нет.

— Значит, кто-то шел берегом. Не думаю, что это немцы.

— Все можно ожидать.

Кто же это может быть?.. Лев, ты идешь со мной к берегу. Борис, подымай всех.

— Не стоит, ребята, — сказал кто-то совсем рядом. — Это был я. — Из-за дерева, стоявшего сбоку землянки, вышел Фоменко. — Здравствуйте! — сказал он. — Закурить у вас найдется?

Саша, Борис и Лев молчали в оцепенении.

— Сапоги худые… Эх! — поморщился Фоменко. — Так я спрашиваю, есть закурить? Что же вы молчите, друзья мои?

УПОРСТВО ИЛИ УПРЯМСТВО?

А друзья все молчали, не сводя с Андрея Михайловича глаз. Щукин и Гречинский по-прежнему сидели на старом трухлявом пне, Саша стоял столбом. Появление Фоменко ошеломило их и, казалось, отняло способность говорить.

— Языки, что ли, проглотили? — с усмешкой спросил Фоменко.

Первым пришел в себя Саша.

— Вы зачем? — с трудом разжав зубы, выговорил он.

— В гости, — сказал Андрей Михайлович.

— Как вы узнали?

— Мне положено много знать.

— Чертовщина какая-то!

— На черта не стоит пенять. Вас трое?

— Нас много.

— Золотарев, Сторман, Шатило здесь?

— Спят.

— Тем лучше. Будить не надо. Я ненадолго, ребятки. Сидите, беседуйте. Жаль, что курева нет. Саша, на полчасика потолковать бы…

Он взял Сашу под руку и увел в лес.

— Так в чем же дело? — нетерпеливо спросил Саша.

— Ты знаешь, Александр.

Саша молчал.

— Ты не выполнил приказ. Это худо.

— Ваш приказ?

— Прекрати. Я — простой исполнитель, рядовой боец, которому доверили определенный пост. Ты не маленький, не глупый. Я спрашиваю: почему не выполнил приказ?

— Не понятен смысл этого приказа. И потом… Я еще не давал клятвы. Кто командует мной? Почему?

— Командуют старшие товарищи. Право на это им дала партия.

— Объясните мне, почему я должен идти в Белые Горки. Ну, почему?

— Объясню: тебя ищут немцы. Тебя и ребят. Достаточно этого?

— Не понимаю.

— Ищут. Ты им нужен. Ты много знаешь.

— Много! — с горькой усмешкой воскликнул Саша. — Ничего я не знаю! Мне же не доверяли!

— Тебе-то не доверяли? — Фоменко осуждающе покачал головой. — Эх, Саша!

— Да, мне, — настаивал Никитин. — Меня даже не посвятили в тайну Юкова.

— Не знаю такой тайны, — спокойно сказал Фоменко.

— Не в курсе дела? — опять усмехнулся Саша.

— Не понимаю, о чем говоришь?

— Юков работает в полиции. Вы знаете это?

— Это знаю. Я и раньше считал, что он ненадежный парень. Мы, кажется, говорили на эту тему.

— Вы утверждаете, что ничего не знаете о Юкове? — с нажимом произнес Саша.

— Кое-что знаю, — в тон ему ответил Андрей Михайлович. — То, что сказал ты.

— И больше ничего? — допытывался Саша.

— Выходит, ты лучше меня информирован. Тебе известно то, что неизвестно в партизанском отряде. Но прекратим об этом разговор. Юковым занимаются другие люди. Они выяснят все, — сказал Фоменко. — А мы остановились на том, что тебя ищут немцы. Тебя и ребят, — повторил он.

— Они найдут меня и других, если узнают, где мы, — проговорил Саша. — Но кто им скажет?

Фоменко замолчал. Светало.

— В прошлом году в лагерях, — опять заговорил Фоменко, — я думал, что история с неповиновением — случайность. Но, оказывается, это в твоем характере.

— Вспомните, как кончилась та история, — заметил Саша.

— Тогда была игра — сейчас война. Война, понимаешь?

— Понимаю.

— Ни черта ты не понимаешь… упрямый осел! — вырвалось у Андрея Михайловича.

— Очевидно, нам не о чем больше разговаривать, — оскорбившись, сказал Саша.

— Выходит. Но я за тебя же боюсь. Погибнешь и ребят погубишь!

— Будущее покажет.

— Я вижу это будущее.

— Ясновидец, а о Юкове не знаете, — уколол Андрея Михайловича Саша.

— Я все знаю, что мне положено знать, — чуть повысил голос рассерженный Фоменко, — и даже больше этого. Предвижу, чем кончится твоя авантюра — кровью. Но мы постараемся предотвратить ее последствия. Не думай, что с твоим решением — стать самостоятельным командиром — кто-нибудь будет считаться. Не хочешь сейчас — потом заставят подчиниться или…

— Что или? — сурово спросил Саша.

— Эту игрушку отберут. — Фоменко похлопал ладонью по прикладу автомата. — Вот что.

— Я выпущу оружие из рук только мертвый, — сказал Саша.

— Так оно и будет, — безжалостно сказал Фоменко.

Никогда еще Андрей Михайлович не говорил с Никитиным так резко и отчужденно. Последние слова он произнес с открытой неприязнью. Сказал, словно точку поставил. И Саша понял: отныне надо забыть, зачеркнуть давнюю привязанность, почти дружбу, приятное соперничество, воспоминания, которых было так много, походы и приятельские беседы — все, что связывало его с Андреем Михайловичем. Он понял, что для Фоменко все это уже не имеет никакого значения.

В этот миг Саше отчаянно захотелось помириться с Андреем Михайловичем, по-дружески поговорить с ним, доказать свою правоту. Но он уже не мог пересилить себя и упорно проворчал с обидой:

— Рекомендую уходить.

— У меня еще есть время, — спокойно отозвался Фоменко. — Надо поговорить с ребятами.

РОЛЬ АРКАДИЯ ЮКОВА

Аркадий и не знал, что о нем так много говорят. Не до этого ему было.

Тот трудный день, когда Олег Подгайный стрелял в Аркадия, подходил к концу.

В двенадцатом часу Аркадий снова пришел к Настасье Кирилловне.

— Все сделано, — сообщила она. — Ты скажешь Дорошу правду. Группа Никитина занималась поиском места для партизанской продовольственной базы. Оно, это место, было найдено у крутого оврага. Ориентир — три больших дуба. Между ними — вход в пещеру. Тебе сказал об этом один из участников поисков. Фамилию не назовешь. Если будут настаивать — Борис Щукин. Но это не главное. Главное вот: получен приказ во что бы то ни стало добыть список, о котором ты говорил. Это самое важное. Если список мы получим, можешь считать, что ты сделал все.

— Буду стараться, Настасья Кирилловна.

— В ближайшие дни они поймут, что сведения твои — точные, и еще больше проникнутся к тебе доверием. Запомни, что только ради этого партизаны идут на жертву. Люди дороже всего. Людей мы должны спасти. Не спасем — нам не простят.

— Будем спасать, Настасья Кирилловна.

— Хочу предупредить: случилось самое страшное. Есть сведения, что один человек, которого подготовили для подпольной работы в тылу, предал Родину. Он может знать кое-кого из нас. Меня, например. Тебя он не знает. Тебя никто не знает, кроме меня. Будь уверен. Но ко мне больше не ходи. Придешь, когда добудешь список. Если же будет настоятельная необходимость, в двенадцать часов дня, ровно в двенадцать, пройдешь мимо моих окон. Но будь внимателен, убедись, что на подоконнике стоит вот этот горшок, — Настасья Кирилловна показала на глиняный горшок. — Не будет горшка — заходить нельзя.

— Что же тогда? — спросил он.

— Тогда ты сам найдешь способ передать список в нужные руки.

— Ясно, — сказал Аркадий и, помолчав, прошептал: — Вы боитесь провала?

— Нет. Я говорю на всякий случай. Учитывать надо все. Искать будут мужчину, сапожника дядю Васю.

…Отец разбудил Аркадия рано утром.

— Собрание сегодня, — сказал он.

— Какое еще собрание? — недовольно пробормотал Аркадий.

— Ну, сбор полицаев. Смотр.

— К черту, я спать хочу.

— Ты с ума спятил! Вставай.

— Говорят, спать хочу. Приду позже. Подождут.

— Или силу ты взял, или попадет тебе, — покачал головой отец. — Пеняй на себя.

Аркадий перевернулся на другой бок и сделал вид, что уснул.

Отец потоптался возле кровати, вышел на улицу.

Аркадий открыл глаза, пощупал забинтованное место: рука болела.

«Только бы не выйти из строя», — подумал он.

Знал — сейчас придется разговаривать с матерью. Вечером она спросила, что у него с рукой. Ответил: «Утром, мама, утром».

Впрочем, объяснить, что с рукой, — легко. Труднее ответить, если спросит: «Где работаешь, сынок?»

Мать спросила, когда он встал:

— И ты уходишь, Аркадий?

— Да, надо сходить, мама, — бодро отозвался Аркадий. — Предлагали мне тут одно дельце… в общем, я тебе объясню все после.

— Руку-то поранили или зашиб? — тихо спросила мать, печально опустив голову.

— Ну кто же меня мог поранить! — весело воскликнул Аркадий и обнял мать здоровой рукой. — Поскользнулся и упал… да на стекло. Ты не беспокойся… — так, царапина. Мне и не больно. Во, смотри. — Он сжал и разжал кулак, поднял и опустил раненую руку.

— Поешь чего-нибудь, — сказала мать.

— Это обязательно! Горяченькой картошечки бы!

— Я сварила.

Мать знала, что он попросит картошки.

Ах, мать, мама дорогая!..

Сытый, спокойный, уверенный в своих силах, Аркадий прошел мимо домика Настасьи Кирилловны. На подоконнике стоял обыкновенный глиняный горшок — тайный знак безопасности. Каждый день Аркадий сможет мельком любоваться им, вспоминать о друзьях, тайно работающих рядом, преисполняться бодростью и спокойствием — это ведь так необходимо ему. Только Аркадию, одному Аркадию будет раскрывать простой глиняный горшок, как идут дела у советских людей, как они, окруженные врагами, борются и побеждают.

Сборище полицаев, намеченное на семь часов утра, давно закончилось. Некий вождь, вернее даже старший вождь, — оберштурмбанфюрер с труднопроизносимой фамилией — долго говорил жуликам и проходимцам о великой миссии германской армии, о железных основах нового порядка, обещая дешевые блага за безупречную службу, то есть за безнаказанный разбой. Речь была, говорят, строгая, изобиловала угрозами и ругательствами (переводчик прилично перекраивал их на русский манер), но большинству полицаев она пришлась по душе: оберштурмбанфюрер оказался своим человеком. Он понятно мыслил, хотя и облекал разбойничьи рассуждения в некие научные одежды. Дорош, выступавший вторым, дополнил оберштурмбанфюрера, и стало окончательно ясно, какая власть утвердилась в городе и кто стоит у кормила ее. Жить можно!

Но Аркадий, к счастью, не присутствовал на этой словесной пирушке татей. Он знал, какие речи будут сказывать самодовольные правители, и поэтому не спешил.

Ленка встретила его испуганным вскриком. Она прониклась уважением к Аркадию (друг Шварца — звание не пустячное), представляла его этаким своеобразным столбом, о который можно опереться в случае усталости или какой-нибудь служебной промашки… а тут Дорош уже три раза осведомлялся, не пришел ли этот тип Юков. И последний раз Ленка заметила на губах начальника полиции пену.

— Ах, Аркадий, шеф разъярен! — прошептала Ленка, воздушно вспархивая со стула. — Он как больной…

— А что у него — понос или насморк? — весело спросил Аркадий.

Ленка зашикала. Он ущипнул ее. Она взвизгнула.

И появился — с видом вестника возмездия — Кузьма Дорош, начальник полиции.

— С девочками займаешься? — грозно вымолвил он.

Ленка стояла ни жива, ни мертва.

— Вдохни воздуха, — посоветовал ей Аркадий, — задушишься от усердия.

— Дело есть? — гаркнул Дорош.

— Вот уже чего не люблю, так крику… На меня и при той власти каждый, кому не лень, кричал, — сказал Аркадий. — А что я рыжий? Я не рыжий. Не будет дела, пока не наладится спокойный контакт.

— Ты еще смеешь!.. — брызгая слюной, закричал Дорош.

— Смею, потому что имею, — многозначительно сказал Аркадий. Ленка смотрела на него с ужасом, как на человека, горькая судьба которого предрешена.

— А ты дыши. Разучилась, что ли? — добавил он, обращаясь к Ленке.

— Имеешь? — сразу снизил голос Дорош. — Пошли.

— Давно бы так, — проворчал Аркадий.

Захлопнулась дверь. Столб — Аркадий Юков — стал выше в Ленкиных глазах, надежнее.

Впоследствии она призналась, что ей смертельно хотелось подкрасться к двери и послушать, о чем и в каких тонах идет разговор в кабинете начальника полиции. Но она испугалась. Она подозревала, что Аркадий Юков раскрыл какую-то важную тайну.

Тайна была очень важной, потому что Дорош вышел из кабинета с другим лицом. Ну, а Юков вышел с тем же лицом — это подтверждает, какая у него была сильная воля и какой он был, следовательно, большой преступник.

Ленка Лисицына была права, говоря, что у Дороша стало другое лицо. Он вдруг узнал секрет, который мог возвысить начальника полиции в глазах хозяев, гитлеровских оккупантов. На этом секрете Кузьма Дорош делал карьеру. Он содействовал уничтожению партизан, которые уже внушали гитлеровцам смертельный страх.

Если бы Дорошу сказали, что человек, принесший ему сведения, Аркадий Юков — исполнитель партизанской воли!..

СУТКИ, ЧАСЫ, МИНУТЫ…

«В моей жизни ожидается коренной перелом», — записала Женя в дневнике тридцать первого августа.

Первого сентября в дневнике появилась запись:

«Я с ужасом осознала, что мы с мамой — совершенно разные люди. Мама — чужой для меня человек. Психология ее осталась на уровне 1917 года. У нас — коренные, принципиальные разногласия по всем вопросам».

Этой записи предшествовал бурный разговор с матерью.

— Как ты посмела… как у тебя хватило… как ты могла выгнать Сашу!!! — вскричала Женя, проводив Сашу неизвестно куда. Перемежая слова рыданиями, она выкрикнула полдесятка разных обвинений и потребовала, чтобы мать ответила, почему она поступила так подло, предательски.

— И слава богу, что подло, если ты считаешь это подлостью, — ответила мать. — По-моему, это разумно, я так понимаю. С пистолетом сейчас только смертники разгуливают. И бог с ними, это ихнее дело.

— Да я сама с радостью возьму пистолет! — воскликнула Женя. — И начну стрелять, стрелять! — Она несколько раз сжала и разжала палец, показывая, как будет стрелять.

— Твое ли дело с пистолетами обращаться? — укоризненно спросила мать. — Закружил тебе голову этот Сашка! А что он понимает в жизни? Понимает он, для чего живет человек? Вот для чего ты живешь? Для счастья ты живешь. А счастья с пистолетом не добудешь.

— Мы добудем! — сказала Женя.

— Мы, мы! — передразнила мать. — А кто это вы? Сопляки, что вы сделаете? Да ничего. Переколят вас всех, и Сашку твоего… имени не хочу его слышать!

— А я буду повторять, повторять, повторять!..

— Возьму сейчас ремень — перестанешь повторять, — пригрозила Марья Ивановна.

Тогда-то Женя и написала, что у нее с матерью — коренные, принципиальные разногласия по всем вопросам.

«Если она подымет на меня руку, я немедленно ухожу из дому, клянусь в этом!» — записала Женя.

Она знала, что практически мать вряд ли сможет высечь ее, но у нее хватит ума предпринять такую попытку. Замахнется, ударит, а потом будет хвастаться перед соседями, что выпорола дочку, вложила ей ума.

Вы-по-ро-ла. Слово-то какое ужасное, стыдное, бр-р!

«Теперь я с нетерпением буду считать часы и минуты до прихода Саши, — записала Женя. — С сегодняшнего дня с матерью у меня нет ничего общего. Мы можем только с нею есть за одним столом — и все. Все!!!»

И действительно, Женя вышла из своей комнаты только к ужину.

— Успокоилась? — миролюбиво спросила мать.

«И не думала!» — мысленно ответила Женя.

— Ну, молчи, молчи.

— Там опять к тебе какой-то… — утром гневно сказала мать.

«Кто?!» — было написано у Жени на лице, когда она выбегала в коридор. Женя не сразу узнала Андрея Михайловича Фоменко.

— Вы? — наконец спросила она.

— Спокойно, Женя, — сказал Андрей Михайлович. — Один вопрос: Саша Никитин к тебе заходил?

— Не было никакого Никитина, не было! — закричала мать, пытаясь распахнуть дверь в коридор. Женя изо всех сил уперлась в дверь спиной.

— Да, — прошептала она.

— Так, — хмуро проронил Андрей Михайлович, когда Женя сказала, куда ушел Никитин. — Ну, спасибо! — Он протянул ей руку, и в этот миг мать, поднатужившись, отшвырнула Женю к двери.

— Ураган, — усмехнулся Андрей Михайлович.

Мать схватила Женю за руку, втащила в комнату.

— Ни с места, ни с места! — кричала она, топая ногами. — Ни за порог… ни шагу… ни за порог!

Женя с чувством предельной горечи покачала головой:

— Глупо, мама. Глу-по. Я не знала, что вы у меня такой жандарм.

Все, казалось, было кончено.

«Я проживу здесь только какой-то день — уверена, что не больше, — до тех пор, пока не придет Саша, — записала Женя. — Считать часы и минуты — как это ужасно!»

Часы и минуты сложились в первые сутки. Потянулись вторые.

Женя впервые в жизни почувствовала, что это значит — шестьдесят секунд в минуте и столько же минут в часе. Кажется, как мала секунда — миг, вздох, а шестьдесят таких вздохов — уже настоящее страдание.

Минута… Две минуты… Шесть… Женя отмечала их галочками на бумаге. На стаю чернильных галок капали слезы.

А тут еще мать настоятельно требовала открыть ей дверь. Она стучала и требовала, требовала. Но Женя была беспощадна. Наконец мать заплакала. И Женя сдалась.

— Кто он? — вконец измученная, спросила мать.

— Никто.

— Никто теперь не ходит.

— Никто.

— Ты же знаешь его. Кто?

— Никто.

— Смотри, Евгения, смотри! — предупредила мать. А что она вкладывала в это слово, одному богу было известно, если он, разумеется, существовал.

— Мама, прекратите эти разговоры и заключим перемирие… хотя бы на день, — сказала Женя. Ей нужен был только один день, только один.

Мать подумала, что Женя сдалась на милость победителя и умоляет о помиловании. И она ее помиловала, сказав:

— Давно бы так. Но кто он?

— Ах, преподаватель один!

— Преподаватель, — проворчала мать. — Он преподаст тебе, как на виселицу идти. Тебе преподаст, а сам-то до конца войны доживет.

— Вы рассуждаете, как мещанка. Да я с радостью пойду на виселицу за народное дело! — пылко сказала Женя.

— Дура! Чтобы ни за порог!

«Спокойствие и еще раз спокойствие!» — приказала себе Женя. Немного осталось ждать…

Скоро она вырвется из этих стен, и ветер свободы засвистит у нее в ушах. Свобода! Счастье! Жизнь!

А пока — стая галочек на бумаге. Минута — галочка. Час — большая галочка. Часы опять сложились в сутки.

Женя записала в своем дневнике: «Я стала изнемогать от мучительного ожидания. Саша, где ты?»

Медленно тащилось время. У Жени было ощущение, что она едет в скрипучей, разболтанной телеге по ухабистой, грязной дороге; кляча еле-еле везет телегу; бесконечная дорога тянется до самого горизонта и нет ей ни конца, ни края…

Женя ждала Сашу, а пришел в этот тягостный час совсем другой человек.

Пришел бургомистр Копецкий.

БУРГОМИСТР КОПЕЦКИЙ

Женя не слышала, когда он пришел. Она сидела за своим столиком, уткнувшись лицом в сжатые кулаки. В душе у нее была пустота, пустота.

Стук в дверь.

— Да, — прошептала Женя, оборачиваясь.

У матери — сияющее счастьем, торжествующее, пылающее, как костер, лицо.

— Женечка, а кто нам оказал честь!..

— Кто?

— Виктор Сигизмундович!

— Какой Виктор Сигизмундович?

— Да батюшки, глупая какая! — воскликнула Марья Ивановна, ужасно волнуясь и суетясь. — Выйди же, выйди, ну же, что ты сидишь, словно окаменела от счастья!

Почему счастье? Какое счастье? Что мать имела в виду? Женя не понимала.

А мать продолжала, распахивая платяной шкаф:

— Оденься… вот это надень… это платье. И причешись… Выйди во всем блеске… Шевелись же, тебе говорят!

— Да кто пришел, мама? В чем дело? — спросила Женя.

— Виктор Сигизмундович, я же тебе твержу целый час, бургомистр наш!

— А-а… — устало протянула Женя и отвернулась, не вставая со стула.

И тут Марья Ивановна рванулась к ней, сдавила ладонями ее голову и резко повернула лицом к себе. Женя даже и не подозревала, что мать может так.

— Делай, как сказано, т-тварь! — вполголоса приказала она.

«Скандалить? — подумала Женя. — Из-за чего? Я живу здесь последние часы».

— Хорошо, — прошептала она. — Я сделаю так, как вы приказываете.

— И скорее. Он уйти может. Не простой человек — городом управляет.

Городом управляет. Ах, сколько иронии выплеснула бы Женя два, три дня назад, весело издеваясь над этими словами. Но теперь все изменилось. Жене стало тошно от всего этого.

«Вот ты какая!» — подумала она, имея в виду мать.

Новое платье… туфли… Причесаться…

Она механически делала так, как было приказано. В зеркале отражалось, печальное, измученное лицо.

— Евгения! — открыв дверь, призывно позвала мать. Ласковым тоном и с угрозой во взгляде — оказывается, она и так умеет. Женя столько лет прожила с ней — и не знала.

Загадочные открытия все чаще и чаще выпадали на ее долю. И она теперь поняла — приятных открытий ждать не надо.

Женя повернулась к матери, и у той сразу же расцвело лицо. Мать пошире распахнула дверь и почтительно поглядела на кого-то.

Человек, на которого она глядела, привстав со стула, рассматривал фотографию отца, который держал на коленях маленькую, прехорошенькую, словно рисованный ангелочек, Женю.

— Узнаю, узнаю, — сказал этот человек и, садясь на место, встретился с почтительным, предлагающим нечто, взглядом Марьи Ивановны.

— О! — сказал он, поспешно вставая, и у него тоже расцвело лицо. — Евгения Львовна! Здравствуйте! Рад вас видеть! Как вы хороши!

Женя в первое же мгновение опознала его, Абрама Рачковского, почтальона из города Здвойска, человека, который перепутал Пушкина с Ломоносовым.

— Ну, здравствуйте же! — весело повторил пан Рачковский, взмахнув рукой, которая терпеливо и уверенно ждала руку Жени. — Вы удивлены, я думаю, Евгения Львовна, но таков уж наш век.

— Здравствуйте, пан Рачковский! — сказала Женя, ощущая пожатие вежливой руки.

— Копецкий! — поправила Женю Марья Ивановна, толкнув ее в бок.

— Рачковский, — повторила Женя и с вызовом поглядела на почтальона.

— Рачковский, Рачковский! — радушно сказал почтальон, теперешний чесменский бургомистр, и его маленькое, как у младенца, личико осветилось радостью, словно Женя напомнила ему о чем-то чрезвычайно приятном. — Евгения Львовна знает меня как пана Рачковского. Мы с Евгенией Львовной знакомы, это сюрприз для вас, уважаемая Марья Ивановна, и, не скрою, не скрою, расстались в Здвойске, как хорошие приятели. Ведь правда это, правда, Евгения Львовна?

И он, почтальон Рачковский, посмотрел на Женю в упор, причиняя ей почти физическую боль острым ласковым взглядом.

— Возможно… — прошептала Женя — Хотя и смело, по-моему.

Мать снова толкнула ее.

— Великолепно сказано! — воскликнул почтальон. — Вы молодец!

Он подошел к фотографии, которую рассматривал две минуты назад, и повторил с воодушевлением:

— Узнаю, да, узнаю! Я был моложе его… Да, значительно моложе, — подчеркнул он, — когда Лев Евдокимович работал инженером на фабрике моего отца. Но я отлично помню этого умного, обаятельного, чудесного человека. Он был в высшей степени идейным человеком, этого в человеке нельзя не ценить! Где он сейчас? Он пишет?

— Нет, он не пишет, — тихо сказала Женя.

— Жаль! Очень жаль! — с искренним сочувствием произнес почтальон и огорченно развел руками. — Война! Это ужасно для нас, мирных, сугубо гражданских людей!

— Зачем же вы затеяли эту войну? — спросила Женя.

— Евгения! — грозно напомнила мать.

— Я — маленький человек, — ласково сказал почтальон. — Разрешите присесть, Марья Ивановна.

Мать кинулась к стулу.

— О-о, не беспокойтесь, прошу вас! Сядемте, пожалуйста. Повторяю, что я — маленький человек. Войну начинают могущественные силы. Мы с вами не причастны к этому, благодарение богу.

— Но разрешите… — начала Женя и смутилась («У него спрашивать разрешения?!» — мелькнула у нее мысль). — Но ведь недаром же вам предложен такой пост? — прямо сказала она.

— Я не посмел отказаться, — ответил почтальон, разговаривая с Женей, как с равной. — Как же иначе? Мои убеждения, политические и этические, коренным образом расходятся с основами, узаконенными Советской властью. Я — убежденный противник этой власти. Я за прямоту. Мне было бы по меньшей мере обидно, если бы вы, — он подчеркнул это слово, — стали убеждать меня, что ненавидели Советскую власть.

— Я этого не сделаю, — сказала Женя.

— Правильно, правильно! — воскликнул почтальон и взглядом вежливо дал понять Марье Ивановне, что в ее предупредительных толчках нет никакой необходимости. — Вы заставляете меня уважать вас!

— Не очень понятно, — пожала плечами Женя.

— Я же не господин из гестапо, — с улыбкой сказал почтальон.

— Вот как? — удивилась Женя.

— Да. Хотя и среди них есть культурные, порядочные и в высшей степени воспитанные люди.

— Да-а? — протянула Женя, не скрывая иронии.

— Да, да, — уверенно заявил почтальон.

— Не они ли уничтожают евреев?

Почтальон вздохнул, как бы давая понять, что Женя, к сожалению, многого не понимает, и торжественно произнес:

— Спор между иудейским племенем и остальными племенами идет не одну тысячу лет, и разрешит его не человек, а бог!

— Но пока что этим делом занимаются люди, — усмехнулась Женя. — Люди с немецкими фамилиями.

— Вы многого не знаете, — с грустной снисходительностью заметил почтальон. — Люди с русскими фамилиями тоже не мало сделали в этом направлении.

— Ложь! — сказала Женя.

Почтальон с той же улыбкой поклонился.

— Преклоняю голову перед вашим святым неведением.

— Ах, она ужасно любит спорить! — с отчаянием воскликнула Марья Ивановна.

— Она естественно поступает, — вежливо прервал ее почтальон. Он вынул часы на золотой цепочке и привычно раскрыл их. — Бог мой! — со вздохом сказал он. — Не могу привыкнуть к распорядку службы. Осталось не более пяти минут свободного времени, а как хотелось бы просто поболтать!

Марья Ивановна умильно закивала.

— Я заехал не только с тем, чтобы повидаться с вами, Марья Ивановна, — продолжал почтальон, — и с вами, Евгения Львовна, но и по делу. Дело касается вас, Евгения Львовна. Завтра-послезавтра будет объявлено о регистрации молодежи. Умоляю вас, это секрет! Часть молодых людей и девушек будет отправлена в Германию. Поэтому, как друг вашей семьи, я настоятельно рекомендовал бы вам, девочка, устроиться на работу в мою канцелярию.

— Это как понять? — выдохнула Женя, протестуя и холодея от ужаса.

— Да понятно, все понятно, Виктор Сигизмундович! — проговорила Марья Ивановна и заплакала от радости.

Почтальон встал.

— Завтра я жду вас, Евгения Львовна. Понимаю, что вы сейчас готовы вскричать: нет! Но вы подумаете, взвесите и поймете, что во всех отношениях это лучший выход. В моей канцелярии с вами будут разговаривать как с человеком и честной девушкой. В другом месте отношения несколько иные.

Почтальон поклонился.

— До свиданья, Марья Ивановна! Рад буду заехать к вам в гости, — он поцеловал матери руку. — До завтра, Евгения Львовна! Не провожайте, не провожайте меня!

Но мать все-таки проводила бургомистра на улицу.

А Женя, еще не разобравшись, что же, собственно, произошло, глядела в окно и видела, как почтальон садился в легковую машину.

Мать вбежала цветущая, торжествующая.

— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! — закричала она. — Немцы! Фашисты! Насильники! Ручки целуют! Кланяются!

— Он же шпионом был! — прошептала Женя, почти не слушая мать. — И та… эта Клара Казимировна шпионкой была. Я чувствую!

— Какое обхождение! Какое воспитание! Какой такт! — продолжала Марья Ивановна, тоже не слушая Женю. — Вот у кого учиться надо.

— Ни в управу, ни куда-либо я не пойду! — холодно сказала Женя.

Сжав кулаки, мать бросилась на Женю, схватила за волосы. Потом ярость ее перешла в истерику. Упав на пол, мать прижала ладонь к сердцу, стонала.

— Умираю… воды! Ты убьешь меня! На помощь!.. — шептала она, закатив глаза.

Перепуганная Женя бросилась к соседке. Вдвоем они подняли Марью Ивановну, уложили на кровать.

— Что с матерью делаешь, постыдись! — с суровой укоризной сказала соседка. — А еще комсомолка!

— Убьет она меня… убье-ет! — стонала Марья Ивановна.

Успокоилась она скоро — как только Женя сказала, что пойдет куда угодно.

Женя и в самом деле была готова идти хоть к черту на кулички, только бы не повторилась эта страшная, унизительная сцена. Спасти ее теперь мог один Саша. Еще была надежда, что он появится.

Но наступил вечер — Саши не было.

«Если завтра до десяти часов утра он не придет, — записала Женя в дневнике, — я вынуждена буду пойти в управу, и это будет изменой».

Саша не появился и утром.

В половине десятого Женя стала собираться.

Ровно в десять часов она вышла из дому.

В тот день, после второго разговора с «почтальоном», она столкнулась на лестнице с Аркадием Юковым. Он выходил оттуда, куда направлялась она. Женя проскользнула мимо Аркадия, словно боясь обжечься. Ей страшно не хотелось оглядываться, но она не выдержала, оглянулась. Аркадий внимательно, строго смотрел на нее. Жене почудилось, что в его взгляде — презрение.

Одна надежда еще поддерживала ее — Саша, приход Саши.

Надежда эта не оправдалась.

Саша пришел, но слишком поздно.

ЗАВЕЩАНИЕ ПОЛКОВНИКА

Записка предназначалась Евгении Румянцевой.

«Женя, прощай! Я не вернусь: окружен эсэсовцами. Подлое предательство стоит мне жизни. Дочка! Иди по жизни твердо, не забывай мои советы, не соглашайся на компромиссы. Если силы твои позволят, рассчитайся за меня с фашистами. Твой отец».

Ниже было приписано для матери:

«Маша, прощай! Прости. Что было, то прошло. Мы виноваты, что не сумели сберечь счастье. Начни жизнь заново, если сможешь. Целую тебя. Твой Лев».

Еще ниже, в углу, стояла дата: 25 июня 1941 года.

25 июня полковник погиб в развалинах старинного польского замка.

А записку его Саша читал в начале сентября. Записка лежала на Сашиной ладони. Она была пропитана кровью, потерта, помята. Саша с трудом разобрал содержание ее.

…Лейтенант снова потерял сознание. Он дышал трудно, со свистом, судорожно разжимая губы. Больше двух месяцев он пробивался к фронту, этот молоденький лейтенант авиации. Он нес с собой знамя полка и предсмертную записку своего командира. Много опасностей миновал он. Смерть все время ходила рядом. Два с лишним месяца вражеская пуля искала его и наконец нашла. Вблизи Чесменска он нарвался на засаду и первым же выстрелом был ранен в грудь. Но он и на этот раз ушел, спас знамя и записку.

Саша наткнулся на него вчера утром.

Мыча от боли и отчаяния, лейтенант полз по обрывистому берегу Чесмы. Его мучила жажда. Он пытался найти отлогий спуск к воде.

Он полз, напрягая последние силы, цепляясь за кустарник, за корневища деревьев.

Переплыв реку и дрожа от холода, Саша поднялся на обрыв и в десяти шагах от себя увидел ползущего по земле окровавленного человека.

— Стой! — крикнул этот человек, целясь в Сашу из пистолета. — Не подходи, стреляю!

Саша отскочил за дерево.

— Товарищ, я свой! — подал он голос.

— Врешь! Скажи: смерть фашизму.

— Да здравствует Родина! Смерть фашизму! — воскликнул Саша.

Рука с пистолетом упала на землю.

— Свой!.. Помоги!.. Пи-ить!

Саша принес в кепке воды. Лейтенант жадно напился, уронил голову в сухую жесткую траву.

— Конец, друг! Не доползу…

Саша оттащил его в глубину леса, укрыл ветками и опавшей листвой.

— Я найду надежного человека, который приютит тебя, ты еще долго будешь жить, — сказал он лейтенанту.

В окрестных деревнях стояли немцы. Люди встречали Сашу недоверчиво, разговаривали мало: видно, не доверяли.

Потом Саша встретил старика, который охотно согласился спрятать советского лейтенанта. Домишко его стоял возле самой реки. Он пообещал добыть лодку и ночью подъехать к обрыву.

Ночь Саша провел рядом с лейтенантом.

В эту ночь лейтенант и рассказал Саше о записке и знамени.

И вот теперь Саша держал эту записку на ладони. Как отдать ее Жене? Нужно ли отдавать?

Поразмыслив, он решил: отдаст, когда приведет Женю в отряд. Это случится, очевидно, завтра вечером.

Вспомнив об отряде, Саша помрачнел. Он обещал Борису вернуться на другой день утром. Срок истек двадцать четыре часа назад. Пожалуй, еще одни сутки его будут ждать.

Саша знал: сейчас в отряде сумятица. Борис стал на сторону Андрея Михайловича. Как только Фоменко покинул лагерь возле озера Белого, в отряде разразился спор. Борис категорически настаивал на подчинении приказу Андрея Михайловича. Саше с трудом удалось убедить ребят, что передвижение к Белым Горкам сейчас преждевременно.

Большинство не поддержало Бориса, но сам Саша чувствовал: первая же неудача изменит обстановку в пользу Щукина. Уйдя из отряда, Саша понял, что допустил оплошность.

В то время он не мог не сдержать слова, которое дал Жене Румянцевой. Он обязательно должен был прийти за ней. Одновременно Саша думал захватить и Любу Радецкую — Ласточку. В другой раз такого удобного случая могло и не представиться…

И еще ему хотелось убедиться: по заданию наших партизан или по своей воле работает Аркадий Юков у немцев.

Если по заданию, то с ним можно было связаться. Он мог здорово помочь отряду.

Все это Саша объяснил Борису, и Борис согласился, что идти Саше стоит.

Теперь Саша мрачно думал, как перенесут ребята его трехдневное отсутствие.

Старик подогнал лодку в обещанное время.

— Что командир-то? — спросил он, наклоняясь над раненым.

— Без сознания.

Старик опустился на колени, приложил ухо к груди лейтенанта.

— Так он неживой, сынок.

Лейтенант умер. Записка лежала у Саши в кармане. Но оставалось еще знамя, спрятанное в ворохе желтых листьев.

— Отец, — сказал Саша, когда они похоронили лейтенанта, — вы знаете, что такое знамя части и что бывает, когда это знамя теряют?

— Как не знать. Знаю, — ответил старик.

— Здесь знамя. Его надо спрятать. Возьметесь?

— Спрячу, — сказал старик. — Не сомневайся, сынок. Знамя — не человек. Это легче. Спрячу так, что не только эти нехристи — сам черт не найдет. Давай реликвию.

— Я поеду с вами. Хочу посмотреть, где оно будет спрятано.

— И то дело.

Знамя спрятали в сарае под дощатым настилом.

— Запомню, дедушка. Спасибо вам!

«УМРИ, ЕСЛИ ЛЮБИШЬ!»

Он вовремя появился в квартире Румянцевых.

Опоздай он на пять минут — Женя ушла бы в управу.

Марья Ивановна, со всей решительностью, на которую только была способна, преградила Саше дорогу.

— Опять! — воскликнула она, и в глазах ее блеснула непримиримая вражда. — Нельзя! Ее нет!

— Здравствуйте еще раз, Марья Ивановна! — подчеркнуто вежливо сказал Саша.

— Уходи! Прощай! — Она плечом вытолкнула Сашу в коридор.

— Извините, я подожду прощаться. Где Женя?

— Я позову полицию!

— Попробуйте!

— Какой нахал! — ужаснулась Марья Ивановна. — Не знала я!.. Нет Евгении, нет! Она устроилась на работу.

— Вы лжете! — с презрением сказал Саша.

— Да уходи же ты! — крикнула Марья Ивановна. — Люди!..

— Мама! — раздался сдавленный голос Жени, и Саша из-за плеча Марьи Ивановны увидел растерянное белое Женино лицо.

— Женя! Я пришел! Женя! — крикнул Саша.

— Мама, не надо… впустите его.

— Ты опоздаешь!

— Все равно… Входи, Саша.

Взволнованный Саша не заметил ничего подозрительного: ни смятения Жени, ни ее нового праздничного платья. Он и раньше не очень-то обращал внимание на одежду, а теперь это вообще не интересовало его.

Женя молча вошла в свою комнату. Саша быстро направился за ней и закрыл дверь.

Он хотел обнять Женю, но она отстранила его.

— Ты пришел за мной?

— Да. Собирайся.

— Поздно.

— Как? Ты что?..

— Я так тебя ждала, Саша! А теперь поздно. — Женя заплакала. — Я устроилась на работу.

Саша не сразу понял смысл этих слов: «устроилась на работу».

— Куда? — спросил он.

— В управу.

Женя увидела, что Саша вдруг побелел.

— Не гляди на меня так, я не по своей воле, — прошептала Женя. — Я…

— Отдай мне березовую щепку, — сказал Саша.

— Может, ты оставишь ее у меня?..

— Нет.

— Саша! — взмолилась Женя. — Я же…

— Предательница!

Женя вздрогнула и опустила голову.

— Как жаль, что ты не можешь понять меня…

Женя молча подошла к туалетному столику и, достав щепку из ящика, поцеловала ее.

Саша вырвал у нее свой талисман.

Слезы катились по щекам Жени. Губы дрожали.

— Я уйду с тобой, если ты простишь меня. Прости, Саша!

— Никогда!

— Какой ты безжалостный! Но я ведь не враг.

— Хуже! — Саша вспомнил о записке и, пошарив в кармане, вынул ее. — Ты поймешь, как подло поступила, но будет уже поздно. Честь комсомолки, верность Родине, честь отца — все ты растоптала. Вот эта записка предназначена тебе. Человек заплатил за нее жизнью. Ты прочти эту бумажку.

— Не надо… не надо никаких бумажек!

Саша положил записку полковника на стол.

— Прощай! Больше мы не встретимся.

— Саша! Я же люблю тебя!

— Лю-юбишь?! — протянул Саша. Он мгновение колебался, а потом вытащил из кармана пистолет и положил на стол, рядом с запиской. — Вот умри, если любишь!

ГНЕВ

Саша выбежал на улицу с твердым желанием никогда уж больше не возвращаться в этот дом. Все было кончено, отрезано, обрублено!..

«Умри, если любишь!»

Он швырнул пистолет на стол и выбежал вон.

Он ничего не видел и не слышал.

Впрочем, он видел каких-то людей, которые подозрительно покосились ему вслед. Промелькнула мимо него машина, и ему показалось, что офицер, сидящий в ней, тоже недобро посмотрел на него… но, может быть, это ему только показалось. В сущности, он ничего не видел и не слышал. Тени, силуэты, очертания окружали его.

Теперь все изменилось, и он сам уже не был прежним Никитиным.

«Умри, если любишь!»

Вообще весь мир изменился — стал чернее, тверже, грубее. Серое осеннее небо стало действительно серым. Грязная после дождя улица стала действительно грязной. И убийцы-оккупанты стали действительно убийцами и растлителями. Саша особенно остро ощутил это, потому что было ему всего девятнадцать лет.

Сначала он не думал, куда и зачем идет.

Он шел и шел, не останавливаясь, минуя одну улицу за другой, не обращая внимания на окружающих, не думая, что его могут остановить и спросить: кто он? Где живет? И почему у него такое настроение?

Со стороны его могли принять за безумного, но скорее всего он, с яростно сжатыми кулаками, с отчаянием во взгляде, казался подозрительным. Тем более, что шел он быстро, почти бежал.

«Умри, если любишь!»

Догонял, гнал Сашу собственный голос.

Гнев гнал Сашу.

Опомнился Никитин на краю города — и ужаснулся сначала. Пришел в ужас, как человек, который узнал, что только что благополучно перешел заминированное поле. Город, кишащий гитлеровскими оккупантами, разве не был он своеобразным заминированным полем, где смерть поджидала на каждом шагу? Саша понял это, когда опасность уже миновала.

Саше везло. Горькое, отчаянное везение!

На городской окраине, в том самом сосновом лесу, примыкающем к железнодорожной насыпи, где Саша ночевал неделю тому назад, он сел и, обдумав обстановку, пришел к выводу, что поступил правильно, бросив Жене пистолет и сказав: «Умри, если любишь!» Он не терпел, не принимал компромиссов. Она предала — так пусть решает, как поступать: жить или умереть.

Все было сделано. Город пока не интересовал его. Правда, оставалась еще Ласточка — Люба Радецкая.

Он говорил ей тогда, что придет кто-то другой и спросит: «Вы не знаете, улетели ласточки?» Это он выдумал на ходу, чтобы утешить девушку. Смысла в этих паролях, конечно же, не было. Тогда это походило на игру. Теперь события принимали серьезный оборот — Саша должен был вести Ласточку на бой и лишения.

Он не сказал никакого пароля. Он просто пожал ей, так и засветившейся от счастья, руку и просто, строго вымолвил:

— Ты хотела со мной… Собирайся, если можешь. Мы уйдем сейчас через пять минут.

Люба собиралась всего две минуты. Она давно была готова. Давно тайком расцеловала мать, давно попрощалась с семьей. Саша уважал таких людей, которые раз и навсегда, без лишних слов, выбирают свой путь. Он сам был такой же.

Люба взяла одежду, немного продуктов — сделала все так, как сказал ей Саша. И он понял, что Люба сгорит или утонет, если он прикажет. Сгорит, умрет, разобьется Люба Радецкая, Ласточка.

А Женька не выдержала даже недели ожидания'

— Ты знаешь, на что идешь? — спросил Саша.

— На что угодно.

— И голодать, и умереть в любую минуту…

— Неважно.

— И пытки в плену…

— Я знаю.

Напрасно он задавал ей эти вопросы. Ей? Почему ей? Он Жене задавал их. И Женя отвечала: «Не знаю», «Мне страшно», «Я не выдержу».

— Плохо это — на все соглашаться, — безжалостно сказал Саша. Как обидно было, что не Женька отвечала с такой самозабвенной готовностью!

Люба опустила глаза.

— Не на все — на доброе, — прошептала она.

Ах, милая, славная Ласточка! Разве ж Саша не понимает ее!

— Мы пойдем очень быстро, — смягчившись, сказал он, — до ночи нужно войти в наш лес.

Они уже выбрались из железнодорожного поселка и шли в кустах, над которыми возвышались только их головы. Слева виднелась кривая сосна на Барсучьей горе, справа был слышен рев моторов — невдалеке стартовали фашистские истребители. Они взмывали в небо один за другим, проносясь над головами Саши и Любы.

Саша шел впереди по тропе, рассказывая на ходу:

— Нас уже много на озере. Парней ты знаешь… — Он перечислил фамилии ребят. — Девушек тоже, — он назвал и девушек: — Шурочка, Соня, Людмила.

— А Женя? — вдруг спросила Ласточка.

Саша не ответил.

С оглушительным ревом, от которого леденела спина, несся на них самолет.

— А Женя? — через минуту повторила Ласточка.

— Жени нет, — отрезал Саша.

— Она уехала?..

— Замолчи! — крикнул Саша. И еще он добавил что-то, но очередной самолет, яростный, как гнев, заглушил его слова.

До леса они шли молча. Ласточка уже ни о чем не спрашивала. В лесу было грязно и скользко. Мокрые ветки хлестали по лицу. И Саша, и, тем более, Ласточка выбились из сил.

— Не дойдем, к черту! — наконец сказал Саша. — Я растер ногу. Отдохнем?

— Да…

— Здесь поблизости пустующая избушка лесника. Один раз я видел около нее немца. Но это было днем. Ночью они боятся показываться в лесу.

— Как хочешь, Саша.

Добравшись до избушки, они для предосторожности постояли возле минут пять, потом Саша вошел.

В помещении было тепло, сухо. Возле стенки были устроены нары, на которых вполне могли уместиться, не стесняя друг друга, два человека.

Саша и Ласточка поели хлеба и холодного мяса. Ласточка захватила даже соли — умница девушка!

— Ты чутко спишь? — спросил Саша.

— Очень.

— В случае чего, буди. Я прошлую ночь почти не спал. Выскакивать будем вот в это окно.

Это он сказал на всякий случай. Предосторожность в такое время была не лишней.

— Я могу не спать, — сказала Ласточка.

— Если сможешь. Я не смогу.

— Я не буду спать, — сказала Ласточка.

СОН

…Сашу толкнули в бок, он вскочил и, пошарив вокруг себя рукой — автомата не было! — выпрыгнул в окно. Зазвенели, посыпались стекла.

Саша оглянулся: бежит ли за ним Женя?

Но Женя бежала впереди него.

«Она же выскочила первой», — подумал он.

Он слышал голоса Павловского и Юкова. Они гудели над головой. Кричал что-то Фоменко. А Сергей Иванович стоял на холме и показывал на Сашу рукой.

Саша бежал легко, быстро, радостно. Он чувствовал себя невесомым, неуязвимым, бессмертным…

Но это было когда-то давно.

Потом было лето. Цвели цветы. Кружился над цветком мохнатый шмель.

Саша и Женя шли по лесу, взявшись за руки.

— Куда ты меня ведешь? — спрашивала Женя. На ней было легкое, прозрачное платье и сама она, длинноногая, стройная, казалась легкой и прозрачной.

— Узнаешь, — отвечал Саша. — Я давно хотел показать тебе одно место. Там я закончил путь на войне.

— Война, — вздохнула Женя, — как давно это было! Я была совсем маленькой! А теперь я старушка.

— Ты прекрасна! — сказал Саша.

— Да, я прекрасна, потому что я — одна такая на этом свете. И потому я прекрасна.

— Другой, на тебя похожей, нет.

— Я давно это знала.

— Красота делает женщину гордой.

— Это чудесно!

— И изменчивой…

— Это еще чудесней!

— Измена и красота — разные вещи. Я ушел с твердым убеждением, что это так.

— Но жизнь не прекратила свое течение. Жизнь подсказала новые решения.

— Измена есть измена, а красота есть красота! — сказал Саша. — И пусть эти слова напишут вот здесь.

— А что это? Что это за холмик? — спросила Женя. — Здесь растут цветы и летают пчелы. Что это?

— Это могила.

— Чья могила?

— Это могила Александра Никитина.

— Саши Никитина? Саши?

— Да, это я здесь лежу. Я убит осенью тысяча девятьсот сорок первого года.

— Как давно это было!

— Но я помню те дни так же хорошо, как будто это было вчера.

— Ты не знаешь, что было дальше.

— Знаю. Мы победили!

— В этом нет никакого сомнения.

— И покарали отступников.

— Да.

— Покарали Женю Румянцеву.

— Нет. Ее не было в позорных списках.

— Как удалось избежать ей расплаты?

— Она умерла высоко над землей, и глаза ее были подняты к небу.

— Ты напрасно защищаешь ее.

— Я защищаю себя.

— Предоставь эту возможность людям.

— Ты один из них, но ты ведь ошибся.

— Народ не ошибается.

— Народ поставил нам памятник.

— Где же он?

— В сердцах людей.

— В моем сердце — любовь и ненависть.

— Кого ты любишь? Кого ненавидишь?

— Я люблю Женю Румянцеву! Я ненавижу Женю Румянцеву.

— А я люблю, люблю, люблю Сашу Никитина.

— Ты — Женя Румянцева?

— Я — Женя Румянцева.

— Ты не ранена? Тебя не задела пуля?

— Нет, я живая, теплая. Дотронься до меня. Положи свои руки сюда.

— Я дотронулся. Я положил. Но я ничего не чувствую. Женя, где ты?

— Я далеко. Прощай, Саша!

— Женя, где ты? Вернись!

— Прощай, Саша! Мы не встретимся больше. Но я приду на твою могилу.

— Я не умер! Я жив!

— Ты умер, но ты еще не знаешь об этом. Прощай, Саша!

— Ты говоришь «прощай», а сидишь со мной рядом.

— Саша, Саша, Саша!..

У ног Никитина плакала Ласточка.

Саша вскочил, пошарил вокруг рукой — автомата не было!

— Любочка, ты что? В чем дело?

— Саша я, б-боюсь! Ты так страшно… кричишь… так разговариваешь во сне!

— Фу! И в самом деле… что это мне приснилось! — пробормотал Саша. — Ты давно проснулась?

— Я не спала.

— Почему?

— Не знаю… Скажи мне все-таки, Саша, что случилось с Женей?

— Жени нет, нет! — крикнул Саша. — Она изменила!

— Не может быть! Она не такая.

— Не говори мне больше о ней.

Саша вышел.

Ярко горели в небе холодные осенние звезды. В воздухе пахло морозцем. Небо на востоке светлело. Непроницаемая тишина тяжело давила на плечи.

— Светает, — сказал Саша, входя в избушку. — Надо идти. Ребята, наверное, волнуются…

Они пришли на место, когда совсем рассвело.

Не доходя до землянки, Саша остановился. Люба с тревогой взглянула на него.

Саша стоял и, нахмурив брови, смотрел в одну точку, словно увидел что-то недоброе.

Он увидел, что землянка и все, что вокруг нее, — как было, так и осталось. А он сказал, уходя в город, чтобы строили еще одну землянку…

Саша заложил два пальца в рот и ожесточенно свистнул. Из землянки выскочил Сторман. Он увидел Сашу и… заплакал. В руках у него был зажат автомат.

— Саша! Вернулся… А я думал… — прошептал Сторман, смахивая слезы со щек рукавом куртки.

— В чем дело? Где остальные? — спросил Саша.

— Ушли. К Белым Горкам. Увел Борис Щукин.

— Как он посмел? — воскликнул Саша.

— Он передал, чтобы и мы не теряли времени…

— Никогда!

— Он оставил тебе записку.

— Разорви.

Саша опустился на трухлявый пенек, сказал сквозь зубы:

— Спасибо, приготовили сюрприз. Он же погубит отряд!

— Погубит, — подтвердил Сторман. — Я категорически отказался. Они не взяли даже оружия. Один пистолет — и только.

Саша долго сидел на пеньке, обхватив голову руками, думал…

БОЙ

Трое.

Может быть, их станет больше, но пока — трое, из них одна девушка, Ласточка.

Но и трое — отряд. Впрочем, пусть не отряд — группа. Все равно — боевая единица.

К такому выводу пришел Саша, поразмыслив, что же все-таки делать. Возможность уйти вслед за Борисом и другими к Белым Горкам он сразу же отбросил. Он останется в лесах северной части области и докажет, что и здесь можно сражаться. Да, сражаться! Убивать врагов, уничтожать технику. Пока что они только разговаривали об этом. Целую неделю разговаривали, дискутировали. Хватит!

Саша так и сказал Вадиму и Ласточке:

— Хватит, ребята, пора и за дело! Завтра утром пойдем на первое боевое задание. Где фашистов встретим, там и убьем! Это ведь позорно — сидеть в лесу с заряженными автоматами! Нам Родина не простит.

— Да, — подхватил Сторман, — Борька Щукин утверждал, что этот лес — неудобный для партизанской деятельности, нет близко важных дорог, но позавчера, перед уходом ребят, мы с Семеном ходили на север и вот что обнаружили: немцы строят аэродром. Близко, километрах в десяти! А еще ближе у них — хранилище горючего. На усадьбе МТС стоит цистерн тридцать, не меньше.

— Это точно?

— Я сам видел.

— Собирайся, Вадим, пойдем в разведку.

— Саша, возьмите и меня! — взмолилась Люба. — Я же не отсиживаться сюда пришла…

— Приведи в порядок землянку, — сказал Саша. — Не последний раз идем. Еще хватит работы.

— Хорошо, — прошептала Люба.

Вадиму присутствие Ласточки не понравилось.

— Зачем ты ее привел? — спросил он Никитина, когда они тронулись в путь. — Не люблю девчонок.

— Эта — смелая, — сказал Саша.

— Красивая не может быть смелой.

— Она красивая? — удивился Саша.

— Красивая, — настаивал Вадим. — Какие у нее глаза! Влюбиться можно. А влюбишься — уже не до войны. Нет, я решительно против присутствия в отряде таких девчонок. Они, понимаешь, расхолаживают, заставляют думать о любви, о переживаниях и прочих глупостях.

— В моем отряде любви не будет, — сурово сказал Саша. — За любовь расстреливать буду!

— Ого! — удивился Сторман. — Ты серьезно?

— Вполне! Никакой любви! — Саша говорил резко, ожесточенно. — Я вижу, Любка тебе понравилась. Я предупреждаю.

— Глупости, — сказал Вадим. После минутного молчания он добавил: — Тогда отправь ее домой. Я не хочу быть расстрелянным из-за такой чепухи.

— Тебе в самом деле нравится Любка?

— Как тебе сказать…

— Мне решительно нет.

— Я бы, конечно, мог так сказать, если бы был уверен, — медленно выговорил Вадим.

Саша посмотрел на него с состраданием: неужели ему действительно нравится Ласточка?

— Лучше скажи, какая там охрана? — спросил он.

— В том-то и дело, что мы не заметили охраны. Немцев мы видели. Я насчитал их пятнадцать человек. Но вряд ли они охранники. Просто работали.

— Почему же вы не перестреляли их? — спросил Саша.

Вадим пожал плечами.

— Сам удивляюсь.

— Струсили!

— Это Семен выводит меня трусом, а сам-то он храбрый? — с сарказмом сказал Вадим. — Я не скрываю, что мне страшно, но если нужно будет, не подведу, не струшу.

— Я рад, Вадим, что ты остался со мной. Один ты поверил в меня. — И Саша, пожал Сторману руку.

— Видишь ли, с тобой мне как-то веселее, — сказал Вадим явно растроганно. — В общем…

До усадьбы МТС они шли около двух часов: глинистая дорога размокла после дождей; на ботинки налипла грязь, которую то и дело приходилось сбрасывать.

Наконец лес поредел, переходя в зелено-желтый увядающий кустарник. Метрах в двухстах от кустарника начинался двор МТС. Сейчас он был огражден двумя рядами колючей проволоки. Сразу же за проволокой стояли объемистые, в бурых и серых пятнах камуфляжа, цистерны.

— Видал? — прошептал Сторман, присев, как и Саша, на корточки. — Нет никакой охраны.

— Они не боятся потому, что думают: прочно завоевали эту землю. Их еще не пугали. Мы их напугаем! — с ненавистью сказал Саша.

— Тс-тс! — Сторман вдруг толкнул Сашу в бок.

Слева вдоль кустов шли два немца в шинелях с поднятыми воротниками и автоматами на груди.

— Не дрейфь, — прошептал Саша. — Они еще далеко. Слушай, как только они подойдут на десять метров, я их свалю! А ты дай очередь по ближним цистернам. Стреляй, пока я не сниму с них автоматы. Я командую — приготовься!

— Готов!

— Остановились, сволочи!

— Подождем.

Солдаты, разговаривая между собой, топтались на одном месте метрах в семидесяти.

— Два автомата — это дело, — сказал Саша.

— Понятно.

— Плюс два фрица. Неплохое начало!

— Подошли бы…

— Подойдут. Это патрульные. Они вокруг усадьбы ходят.

— Дурачье! И не предполагают, что конец близко.

— Ты смотри, хорошенько цистерны продырявь.

— Как уж смогу, Сашка…

Минута шла за минутой, а немцы все топтались на месте, приплясывали, толкали друг друга плечами, смеялись.

Как медленно, трудно тянулось время, отбиваемое ударами сердца!

Вадим через минуту вдруг сказал:

— Я поползу вон к тому кусту.

— Зачем?

— Оттуда ближе и удобнее стрелять по цистернам

— Увидят.

— Нет, смотри, трава какая высокая. Поползу.

— Опасно, — сказал Саша.

— А я докажу, что не трус! — с вызовом сказал Вадим, и не успел еще Саша ответить, как он уже пополз к облюбованному кусту, который рос метрах в сорока — среди открытого места.

И почти тотчас же два солдата тоже направились к этому кусту. Ни Вадим, ни Саша не заметили, что навстречу им из-за угла усадьбы вышли три других солдата…

Как только солдаты слева приблизились метров на пятнадцать, Саша взял их на прицел, крикнул: «Давай!» и, не оглядываясь на Вадима, выпустил очередь. Еще стреляя, он услыхал, как справа загремел автомат Вадима.

Два солдата, почти в упор пробитые десятком пуль, опрокинулись навзничь. Саша вскочил, намереваясь кинуться к ним… и тогда же справа разом застучали чужие автоматы.

Саша увидел Вадима. Он приседал на одно колено. Автомат выпал из его рук. Стреляя на ходу, к нему бежали немцы…

Вадим обернулся.

— Сашка! — жалобно крикнул он.

— Беги! — крикнул Саша.

— Сашка-а… меня убили… спасайся!

Вадим уткнулся лицом в траву, и Саша увидел, как из куртки его полетели серые клочья ваты.

Не целясь, Саша выпустил навстречу бегущим длинную очередь. Один немец упал, два залегли, не переставая стрелять. Саша услышал свист пуль. Пятясь в кусты, он дал еще очередь, а потом побежал…

Он бежал до тех пор, пока на опушке не прекратилась стрельба. Оккупанты, должно быть, немного углубились в лес и вернулись назад. Саша проверил магазин: патронов осталось совсем мало.

Он вернулся к озеру потемневший, с запавшими щеками, с сухим, лихорадочным блеском глаз. Уходили вдвоем, а вернулся он один. Он сел на тот самый пенек возле землянки и долго молчал. Ласточка умоляла его рассказать, что случилось, а он молчал, словно один был в этом суровом осеннем лесу. Наконец он поднял на девушку тоскливые, темные от скорби глаза и сказал:

— Все, Люба! Ничего не вышло.

Люба уже не спрашивала. Она ждала, что он скажет еще.

— Ничего не вышло, — повторил Саша. — Вадима нет. Вадим убит. Я не смог помочь ему. Ничего не вышло.

— Убит?! — ужаснулась Ласточка.

— Да. А он был хороший парень… я не знал его. — Саша помолчал и тише, почти невнятно, прибавил: — И Борис прав… нельзя здесь. Не сможем мы… Вдвоем ничего не сделаем… Теперь надо уходить.

— Куда, Саша?

— Я хочу видеть Сергея Ивановича, рассказать ему, как ошибался…

— Ты возьмешь меня с собой?

— Конечно. — Саша внимательно взглянул на Ласточку. Прав Вадим: у нее прекрасные, добрые, влюбленные глаза! Она, конечно, красива. Только живет на земле другая…

— Завтра утром пойдем, — сказал Саша. — А теперь… — Он не договорил.

Ласточка в знак внимания приподняла руку. Глаза ее были широко раскрыты. Она к чему-то прислушивалась.

— Ты слышишь? — прошептала она.

Саша явственно расслышал яростный собачий лай.

— Погоня! — вскочил он. — Собаки идут по следу! Надо спасаться! Где автомат, гранаты?..

Собаки огибали озеро. Лай приближался. Он доносился с запада. Но вторая группа гитлеровцев могла нагрянуть и с востока. Оставалось одно — уходить назад, в лес, к Чесменску. Это был не лучший выход, но выбора не было, и Саша крикнул, чтобы Люба бежала первой, он будет прикрывать ее.

Впереди не было ни речки, чтобы сбить след, ни топи, которая могла бы остановить немцев. Пять — семь километров леса, а там — дороги, хутора, деревни.

— Быстрее, Люба, как можно быстрее! — крикнул Саша'.

Он крикнул — и вдруг понял, что бежать почти не может: подламывались ноги, сжимала горло одышка. Последние полмесяца он скудно ел, плохо спал, много нервничал.

«Что такое? Неужели помирать?!» — с отчаянием подумал он, прислонившись в стволу сосны. Он чувствовал горячей щекой шершавую смолистую кору, и ему казалось — не сердце бьется оглушительно в его груди, а сосна содрогается от ударов.

Саша пробежал еще метров пятьдесят — и опять прижался к сосне. Снова остановилась и Ласточка. Она тоже дышала тяжело, отрывисто.

А грозный собачий лай приближался.

Саша теперь знал точно: придется отбиваться. Но Ласточка ему не помощница.

— Бежим! Они близко! — умоляюще прошептала она.

— Минутку, — сказал Саша. Он оглядел ближайшие сосны и нашел дерево, нижние ветви которого начинались на уровне человеческого роста. — Ты влезешь на сосну и затаишься там, а я попытаюсь сбить след. Иначе — погибнем.

— Нет! Умрем вместе, — сказала Ласточка.

— Я приказываю!.. — крикнул Саша. — А то… застрелю тебя сам. — Он нагнулся. — Садись на спину, донесу до сосны. Надо сбить след. Ну!

Ласточка ухватилась руками за сучок и влезла на дерево. Саша подождал, пока она не скрылась в ветвях.

— В твоем автомате не больше десяти патронов. Гранату побереги на всякий случай. Сиди до утра. Встретимся у землянки. Слышишь?

— Слышу. Беги, Саша! Они близко.

Саша побежал. Нужно было увести немцев подальше от этой сосны. Километр… хотя бы полкилометра!

И Саша преодолел эти полкилометра. Но дальше бежать он уже не мог и затаился на краю поляны.

Ждать пришлось недолго.

Серый пес вырвался на поляну. Саша бросил гранату, схватил вторую и, встав во весь рост, крикнул:

— Сюда, фрицы, я здесь!

Пес катался по поляне, с рычанием кусая лапы.

Саша бросил другую гранату — в показавшихся немцев. Он видел, как они падали, раскиданные взрывом. Гранат больше не было, и Саша, выпустив из автомата длинную очередь, побежал дальше.

Теперь оторваться бы метров на сто — и он спасен. Гранаты больше не оттягивают ремень, не колотят по ногам. Саша почувствовал прилив сил. В ногах появились упругость и легкость.

«Ушел!» — понял он, не слыша сзади погони.

Вдруг что-то с налету толкнуло Сашу в спину — то ли ветка ударила, то ли ком земли. На миг потемнело в глазах. Саша ощутил щекой шершавую смолистую кору сосны. Дурманяще сладко, остро пахла смола!

Сосна… Он наткнулся на ствол сосны! Огибать его не было времени… Саша нажал плечом — сосна покачнулась. Он собрал все силы, сжав зубы, закричал, упираясь в ствол — сосна затрещала, рухнула вниз с гигантской высоты, и разнесся гул, словно лопнула земля.

Но это не земля лопнула, а раздался звук победного артиллерийского салюта. Саша увидел красные знамена, гордо реющие в воздухе. Летели над Красной площадью самолеты…

Саша лежал на земле, крепко обхватив руками ствол сосны. Он был убит полминуты назад.

ПОЖАР

Здесь же, под сосной, Люба Радецкая и похоронила Сашу на следующий день. До самого вечера она копала могилу. Она вырыла глубокую, чуть ли не в рост человека, щель. Саше выпала доля лежать в сухой песчаной земле, в золотом сосновом бору, гудящем под облаками, как орган.

Давно гудит этот бор и будет гудеть еще сотни лет.

Насыпав могильный холмик, Люба укрыла его свежими сосновыми ветками.

В сумерках она ушла, а через день вернулась.

Она принесла кусок фанеры, прибитой к колышку, и воткнула его в могилу.

«Здесь лежит партизан Александр Никитин, — было написано химическим карандашом на фанере. — Он погиб, как герой. Советские люди, отомстите за него!»

Ниже была нарисована пятиконечная звезда.

Весь день лил дождь. Он прибил холмик, размыл его края. Люба поправила могилу и снова ушла.

Ушла и уже не вернулась.

Ночью на усадьбе МТС взорвалась граната. Вспыхнула цистерна с бензином. Ручьи огня потекли по земле, охватывая со всех сторон цистерны, постройки… Плескалось, гудело огненное озеро, бухали взрывы, взметая к небу алые смерчи и фонтаны. Занялся лес. Огненные струи стекали в речку, и казалось, что горит вода. Далеко окрест были видны отблески пожара.

Через неделю партизанские разведчики доложили Сергею Ивановичу Нечаеву, что в тех местах, на околице одной деревни, гитлеровцы повесили девушку, которая обвинялась в поджоге горючего и убийстве нескольких немецких солдат. Перед смертью девушка будто бы крикнула: «Берегитесь, палачи, за меня отомстят!» Была ли это Люба Радецкая или, может быть, другая мстительница выполнила свой патриотический долг — трудно сказать.

Долго бушевал пожар в тех местах. И зимой и летом горели склады, казармы, взрывались мосты, падали под откос поезда. Имена многих героев сохранила народная память. Но не значится среди них Люба Радецкая. Где она? Жива ли?.. А если погибла, то когда?

Долго шли дожди в тех местах. Холмик над могилой Саши Никитина совсем размыло. Фанерка с надписью упала, покрылась горьким лесным прахом. Сухие иглы заполнили вмятину в земле. К лету, пожалуй, и сама Люба не отыскала бы место, где она похоронила Никитина.

Не раз проходили мимо Сашиной могилы партизаны. Однажды они целую неделю стояли в сосновом бору лагерем.

Летали над лесом самолеты. Сначала все на восток, на восток. А потом все на запад, на запад.

Но Саша этого не видел и не слышал. Он лежал в сосновом бору, гудящем под облаками, как орган.

Давно гудит этот бор и будет гудеть еще сотни лет. Он будет гудеть, когда нас не станет и когда не станет наших детей. Старые сосны умрут — вырастут новые. И опять загудят они, зеленые сосны, славя жизнь на земле.

«ТИХИЕ ДОЛИНЫ…»

Самым ярым сторонником наикратчайшего пути был Гречинский. Озеро–Чесменск–Белые Горки — вот предельно сжато сформулированная им схема маршрута. «Три дня пути, убежден, что не больше, не быть мне вратарем!»

— Наверно, все-таки не быть, — сказал в ответ Борис и вместо радостной прямой линии провел по карте грустный полукруг. Получалось — в обход города, глухими проселочными дорогами, лесными тропами.

— Тоска зеленая! — вздохнул Гречинский.

— А если точнее, желто-зеленая. — Поправил его Семен Золотарев.

— Да, уж осень, ребята, — промолвил Борис, поглядев на березу, желтеющие листья которой сверкали на солнце, как монеты.

— Дожди пойдут, насморк подхватим, — уныло сказал Гречинский. — Лишние три дня дадут нам жизни! Пойдем напрямик, Борис. Мы ведь не трусы.

— А кто в этом сомневается? — улыбнулся Щукин. — Мы храбрые люди, понятное дело. Поэтому и должны прийти в Белые Горки благополучно.

— Тебя не переубедишь.

— Да, Лева.

— Почему мы ему подчиняемся? — удивлялся Лев, оставшись наедине с Семеном. — Не понимаю!

— Я сам не понимаю. Есть что-то в нем.

— Что-то есть, правда.

— В Сашке этого нет, а в нем есть.

— Правда, в Сашке нет.

— Сашка — храбрец. Он решает наотмашь.

— Сашка сочтет нас дезертирами.

— Борис думает иначе.

— Да, в Борисе что-то есть, — задумчиво повторил Гречинский.

Разговор этот происходил в тот день, когда Борис Щукин, не дождавшись возвращения Саши, повел отряд в Белые Горки. Борис решил передвигаться только ночью и ранним утром. Борис решил твердо — привести ребят в отряд Нечаева. Это приказ партизанского командования. Саша не захотел выполнить приказа — тем хуже для него.

Разместив отряд в овраге, Борис лег на землю и развернул карту. Пять отрезков в среднем по пятнадцать километров. На шестой день они будут в Белых Горках. Самые трудные участки, конечно, первые. Здесь людные дороги, надо держать ухо востро.

Подошла и прилегла рядом Соня.

— Что не спишь?

— Как нога, Боря? — не ответив, спросила она.

— Ничего. Временами бывают боли. Но сейчас хорошо, честное слово.

— Трудная у нас дорога?

— Опасность есть. Но на фронте труднее.

— Не выходит из головы Саша…

— У меня тоже, — сказал Борис.

— Не рано ли мы ушли?

— Мы ждали двое суток. Андрей Михайлович уверен, что мы уже на середине пути. — Борис помолчал и, снизив голос, спросил: — Может, ты осуждаешь меня?

— Нет, нет, — решительно прошептала Соня. — Я поддерживаю тебя. Меня раздражает самоуверенность Никитина, поэтому я и думаю о нем все время. Он испорчен, мне кажется, постоянным вниманием к его личности. Фамилия его звучала чаще, чем была в этом необходимость.

— Я с тобой согласен.

Сколько раз за последнее время произносили они — Борис и Соня — эту фразу! Почти всегда мнения их сходились. Борис спорил с Сашей, с Людой — с Соней же он всегда соглашался. И Соня всегда соглашалась с Борисом.

— Усни, усни, — ласково сказал Борис.

— Можно рядом? Люся не станет ревновать?

— Ну что ты!..

— Она очень ревнивая. Ты заметил?

— Да, я заметил, — улыбаясь, сказал Борис.

— Не думаю, что ревность можно считать положительной чертой характера. Тем более необоснованную ревность.

— Да, верно. Необоснованная ревность — это плохо. Ты спи, я еще поизучаю карту.

Борис смотрел на карту и гадал, что ждет их в этих лесах, густо усеянных оспинами болот, на берегах извилистых своенравных речек, на перекрестках полевых дорог, отмеченных топографами неприметным пунктиром.

Борис думал… но в то же время память его все возвращалась назад, к озеру Белому, к разговорам с Никитиным.

После ухода Фоменко Борис и Саша разговаривали еще раз. Саша упорно настаивал на своем плане, но Борис понимал, что этот план безрассуден. Примирить два взгляда было нельзя. Борис, скрепя сердце, согласился подождать, подумать сутки. Саша собирался в город. Он обещал вернуться в срок.

Но он не вернулся, и тогда Борис объявил отряду свое решение: уходить!

Ночью они подошли к Чесме, под утро переправились через реку на случайной лодке… и вот притаились на день в глухом овраге.

Метрах в семистах от оврага пролегала шоссейная дорога, связывающая Чесменск с Валдайском. Ее можно было перейти только ночью, в темноте.

Изучив карту, Борис свернул ее, спрятал в карман пиджака. Соня лежала, закрыв глаза, и спокойно, ровно дышала. Борис ласково улыбнулся ей, спящей, встал и взобрался по крутому склону наверх. Постояв минутку, он тихо пошел вдоль оврага, приглядываясь и прислушиваясь к лесу, почти вплотную окружавшему овраг.

Лес был светлый и прозрачный, словно одетый к празднику. То тут, то там кружились, порхали над оврагом желтые и пурпуровые листья, осыпая сверху мелкие зеленые кусты. Опавшая листва еще не звенела и не ломалась под ногами, как тонкая медь, она лишь мягко шелестела в низинках и неровностях почвы. Но Борис вдруг наткнулся взглядом на одинокую, почти голую березку, отчетливо обрисованную на фоне бледно-голубого неба, остановился и подумал, что не заметил, как прошло лето. Непонятная тревога охватила его. Он смотрел на березу, обронившую все свои листья, смотрел на листья, парящие в воздухе, — некоторые из них были ярки, как кровь, — и ощущал желание бежать куда-нибудь… лучше всего, конечно, в прошлое, в счастливое время, ценить которое он, оказывается, по-настоящему не умел.

«Что со мной?» — с беспокойством подумал Борис.

Тревога, тоска, одиночество… Да, одиночество! Он понял, что в такое время нельзя быть одному, и, круто повернувшись, пошел назад, к друзьям, к Людмиле, к Соне.

И когда спустился в овраг, почувствовал с радостным облегчением, как возвращаются к нему утраченные бодрость и уверенность.

В овраге кто-то пел. Борис замер, прислушался. Пели тихо, в четверть голоса. Это пела Соня.

Сначала Борис не разобрал слов. Завороженный грустным мотивом, он с улыбкой вслушивался в мелодию.

Песня кончилась. Борис сделал шаг, Соня снова запела.

И теперь Борис расслышал слова.

Соня пела так выразительно, проникновенно, что Борис вдруг увидел и эти горные вершины, чуть проступающие сквозь ночной мрак, и долины, освещенные бледной луной.

Последние строчки Соня повторила еще раз:

И мотив был грустный, и смысл песни не очень веселый, но пела Соня так, что Борис ощутил новый прилив бодрости. Не о последнем отдыхе, не о вечном успокоении она пела здесь, в диком овраге, а о долгожданном часе победы, о солдатском празднике после разгрома врага, о неминуемой гибели оккупантов.

Борис раздвинул ветки кустарника. Соня сидела на берегу ручья, текущего по дну оврага, и смотрела в светлый очажок[78], внутри которого медленно крутились желтые песчинки.

Услыхав шум ветвей, она подняла голову.

— Это ты?

— Почему не спишь? — спросил Борис.

— Думы, — сказала Соня. — Человек не песчинка, правда, Борис? Вот она крутится… крутится и все. Жизнь человека имеет большой смысл. И, по-моему, этот смысл — в борьбе за светлое будущее.

— За счастье всего человечества, как говорил Аркадий, — сказал Борис.

— Да. Борьба за счастье всего человечества.

— Об этом ты и пела сейчас, Соня? Что это за песня?

Соня улыбнулась.

— Солдатская песня, — сказала она.

— Солдатская, — подтвердил Борис. — Как ты верно выразила ее смысл!

— Это Гайдар выразил ее смысл, — сказала Соня. — Аркадий Петрович Гайдар.

— Теперь я вспомнил. «Судьба барабанщика»! — воскликнул Борис. — Помню… Идет отряд, устали бойцы. А командир говорит: «Собьем белых с перевала и отдохнем».

— Кто до утра, а кто и навеки, — прошептала Соня. — Там есть такая фраза.

— Но ведь ты пела не только о том, — напомнил Борис.

— Я пела не о том, — сказала Соня. — Я пела о жизни. Только о жизни! — страстно добавила она.

— И о победе.

— И о победе, — подтвердила Соня. — Нам нельзя умирать.

«Нам нельзя умирать», — мысленно повторил Борис, поглядел на Соню и поднял глаза вверх.

Он увидел облака между верхушек берез, и голубое нежное небо, и солнце, вечно сияющее над миром. И услыхал Борис вечный шум ветра в горькой осенней листве. Жизнь воодушевленно напоминала о себе звуками, красками, запахами.

И тогда, в овраге, Борис почувствовал, что и он, и Соня, и все живущие на земле — бессмертны.

ПАРТИЗАНЫ НЕЧАЕВА

В начале сентября — числа восьмого или девятого — на тихой пустынной улице дачного поселка Белые Горки появился молодой человек. Он вошел в поселок по дороге, ведущей из леса, и, быстро дойдя до третьего дома с левой стороны, постучался в калитку.

Это был Борис Щукин.

Улица называлась Интернациональной.

Интернациональная, 5 — это был адрес, указанный Андреем Михайловичем Фоменко.

Калитка легко распахнулась. Борис вошел во двор и огляделся. Дом как дом, ничего особенного. Верандочка с увядшей повителью. Свежевымытое крылечко, возле которого еще не просохла земля. Борис сделал несколько шагов к крыльцу и услыхал, как отворилась дверь.

— Хозяин! — позвал Борис.

…Вечером того же дня надежный человек привел маленький отряд Бориса Щукина к партизанскому посту на границе дремучего леса. Трудный шестидневный поход закончился.

В дороге заболел Коля Шатило. Одну ночь он шел с высокой температурой. День пролежал в бреду. Две ночи товарищи несли Колю на руках.

К концу пути все выбились из сил так, что засыпали на ходу. Дневной отдых был непродолжительным и нервным. В лесах еще шли короткие отрывистые бои. По дорогам рыскали немецкие мотоциклисты. Голод, бессонница и постоянное нервное напряжение истощили силы. К тому же начинались дожди, негде было прилечь.

Но все-таки мужество не изменило никому. Ребята, денно и нощно опекали девушек. Когда было особенно трудно — пели вполголоса.

пела Соня, и песня эта, полюбившаяся всем, заставляла подымать головы. С песней шли буреломами и болотами.

И вот, кажется, отдых совсем близко.

Группу Бориса Щукина встретили два парня в тужурках, с красными лентами на фуражках. Один из них долго и неторопливо расспрашивал Бориса: кто, откуда, как шли? Наконец он посовещался с товарищами и объявил:

— Ждите.

— Мы голодны, нам трудно ждать, — обиженно проговорил Гречинский. — Ведите нас в отряд.

— Прекратить! — сказал Борис.

Гречинский замолчал и отошел.

Парни переглянулись.

— Дисциплину, видно, соблюдаете, ребята, — с уважением сказал один из них.

— Без дисциплины нельзя, — сказал Борис. — Кстати, действительно, нам долго ждать?

— Нет. Сейчас смену встречать будем.

Стемнело.

Маленький отряд двигался по лесу. Люди шли цепочкой, не отставая друг от друга. Борис шел за молодым партизаном с красной лентой на фуражке. Сзади Лев и Семен поддерживали под руки Колю Шатило. Группу замыкал второй партизан.

Лес был глухой, молчаливый. Тропа вилась между елей. И слева и справа плечо чувствовало прикосновение густых еловых лап. Иногда впереди раздавался окрик:

— Кто идет?

— Застава. Королев, — отвечал молодой партизан? — Веду людей.

— Проходи.

«Хорошая охрана, — думал Борис. — Не то что у нас на озере Белом».

Он думал и о том, что серьезная, смертельная борьба с оккупантами уже началась. Началось наступление на врага в его же тылу. Борьба идет и тайная и открытая. Скоро, скоро партизаны выйдут из засад и ударят по-настоящему!

Предчувствие больших и важных событий охватило Бориса. И он подумал, что настоящая его жизнь начинается только сейчас.

— Ты что, не узнаешь меня? — спросил вдруг ведущий.

— Нет, — проронил Борис.

— А помнишь, я велел посадить тебя в сторожку?

— О-о! — тихо воскликнул Борис.

— Видишь, как привелось встретиться. Маршала помнишь?

— Как же, конечно.

— Погиб, — вздохнул ведущий. — Геройски погиб в бою. Вот какие дела приключились у нас, товарищи!

Отряд спустился в овраг. Впереди мелькнул огонек. Ведущий ушел вперед и, вернувшись минут через пять, сообщил:

— Людей велено разместить по землянкам и накормить. А тебя вызывает командир. Пойдем.

Пройдя метров сто, Борис увидел фонарь «летучая мышь», освещающий дверь в землянку, выкопанную в склоне оврага. Возле фонаря стоял часовой с автоматом на груди.

— Это я, — сказал ему ведущий. — Товарища к командиру.

— Проходите. Командир ждет.

Спустившись вниз, Борис вслед за ведущим вошел внутрь землянки. Это было довольно обширное помещение, освещенное двумя фонарями. Посредине стоял деревянный дощатый стол. Вдоль стен — застланные суконными одеялами кровати. За столом — лицом к двери — сидели три человека. Борис сразу же узнал Сергея Ивановича Нечаева. На его плечи было накинуто обычное городское пальто. Слева от Нечаева сидел военный со шпалой на петлицах, справа — черноволосый, чернобровый парень с нерусскими черными глазами. Бориса поразила ярко выделявшаяся рядом с бородатым белая седая голова Нечаева.

— Привел старшего группы, — доложил Нечаеву знакомец Бориса.

— Хорошо. Можешь идти, — сказал Нечаев. Он встал, обогнул стол и, подойдя к Щукину, обнял его.

— Здравствуй, Борис! — сказал он. — Благополучно добрались?

— Разрешите доложить, все в порядке, товарищ Нечаев, — отрапортовал Борис.

— Ну, садись.

— Значит, группу привел ты, а не Никитин.

— Так точно, я. С Никитиным остался Сторман.

— А почему остался Никитин? — спросил бородатый с сильным грузинским акцентом.

Борис кратко рассказал, как все было.

— Какие условия для борьбы в том районе? — спросил грузин.

Борис ответил, что условия во многом зависят от тех, кто ведет борьбу.

— Плохие условия, — коротко заключил он.

— Так, — проронил Сергей Иванович, — нескладно получается у нас с Никитиным… А ты, Борис, молодец!

— Нас восемь человек, Сергей Иванович.

— Все восемь молодцы! Жаль, что Никитин с товарищем не присоединились к вам, очень жаль!

— Пусть повоюет, — сказал капитан. — Не мальчик. Пусть повоюет!

— С Никитиным нужно связаться, — обернулся Нечаев к грузину.

— Ясно.

— И вообще в том районе нужно создать хорошие, — Нечаев подчеркнул, — хорошие условия для борьбы. Надо подумать, чью группу выделить для этой цели.

— Подумаем, — сказал капитан.

А грузин уставился на Бориса своими черными блестящими глазами и весело подмигнул ему.

— Мне этот парень нравится, — сказал он.

— Мне тоже, — улыбнулся Нечаев. — А теперь спать, спать. Утро вечера мудренее.

…С рассветом Борис был уже на ногах.

Весь партизанский лагерь тоже проснулся, только спали еще друзья Щукина да часовые, дежурившие ночью. Мог бы спать и Борис, Но чувство ответственности за людей приучило его ложиться последним и вставать первым. Он уже не умел иначе.

Начиналась новая жизнь, и Борису хотелось окунуться в нее как можно скорее, отдать себя целиком.

Выйдя из землянки, он сразу же понял, что у каждого человека, живущего в этом овраге, есть свои обязанности. Все были заняты делом. Одни рыли траншеи, другие, стоя в строю, слушали какие-то разъяснения своего командира, третьи собирали станковые пулеметы, вынимали детали из ящиков. Овраг расходился невдалеке на два рукава, и везде Борис видел занятых трудом людей. И ему стало неловко, что он стоит праздно возле землянки и глядит на партизан.

Борис повернулся к землянке, но не успел еще и шага сделать, как кто-то положил ему на плечо руку. Это был грузин — начальник разведки партизан.

— Привет, кацо! — сказал он. — Пошли к командиру.

— Меня одного?

— Тебя, кацо, тебя. Хорошо спал?

— Отлично.

— Выспался?

— Да.

— Порядок, кацо. — Грузин блеснул белыми зубами и подмигнул Щукину, как давнишнему приятелю.

— Зачем к командиру? — спросил Борис.

— Пустяки. — И грузин снова сверкнул зубами.

Сергей Иванович сидел на том же самом месте. Борису даже показалось, что он еще не ложился спать. Лицо его, заросшее седеющей бородкой, было хмурым, осунувшимся. Он кивнул Борису.

— Садись. Как себя чувствуешь?

— Вполне нормально.

— Вырос ты за последний год, возмужал, усы пробились.

— Годы идут, — смущенно прошептал Борис.

— Ну, какие твои годы… Годы — у нас.

— У нас, — повторил грузин и засмеялся.

— У меня, — с улыбкой сказал Нечаев. — Ну… ну что же, Боря, неприятные вещи сейчас услышишь. В Чесменск идти придется.

— Почему же неприятные? — спросил Борис. — Готов выполнять приказ.

— Неприятные потому, что знаю: отдохнуть бы тебе надо, — продолжал Сергей Иванович. — Но делать нечего. Такие дела у нас приключились. Надо идти. Задание очень трудное. И ты — самый подходящий человек.

— Я слушаю, товарищ командир.

— Ты знаешь Аркадия Юкова?

— Он — мой друг.

— Тебе нужно идти на связь к нему.

— С радостью пойду, товарищ командир! Я очень люблю Аркадия.

— Пойдешь вдвоем. С девушкой. С кем хочешь идти?

— С Людой Лапчинской, — быстро ответил Борис.

— Почему? — Сергей Иванович немножко удивился.

— Я ее… люблю, — после недолгого колебания прошептал Борис.

— Слишком много любви, — улыбнулся Нечаев.

— Хорошо! — сказал грузин, сверкнув зубами.

— Да, не плохо, — подтвердил Нечаев. — Только, Боря, Лапчинская здесь останется. А пойдешь ты с Соней Компаниец. Тебя это устраивает?

— Она верная девушка.

— Так вот, ты возвращаешься в город из Ивантеевки, где живут твои родственники. Ты ходил к ним за продуктами. По дороге ты встретил Соню, невесту Аркадия Юкова, которая, не желая эвакуироваться, сбежала из санитарного эшелона. Ты знаешь, что Аркадий работает в полиции, на хорошем счету у шефа чесменской полиции. Об этом он сам сказал тебе, когда ты сообщил ему местонахождение партизанской продовольственной базы.

— Я сообщил?.. — пробормотал Борис.

— Да, Боря, ты. Открою тебе секрет: немцы и их сообщники заинтересовались деятельностью истребительного батальона в районе Белых Горок. Спасая положение, мы вынуждены были рассекретить одну из наших баз. Разумеется, мы вывезли часть продуктов. Остальные были взорваны, когда отряд карателей окружил базу. У немцев, нам кажется, сложилось впечатление, что уничтожены основные наши запасы. И сделать это помогли им вы — ты и Юков, будьте вы неладны! — засмеялся Нечаев. — Теперь понимаешь, почему ты должен идти?

— Понимаю. Когда и где я сказал об этом Юкову?

— Первого числа, в городе, перед тем, как отправиться за продуктами.

— Ясно. Я встречался с ним в городе и знаю где.

— Теперь — главное, — сказал Нечаев. — Мы узнали, что Юков обнаружил списки людей, предназначенных к уничтожению. Как это важно — добыть чудовищные списки! Юков вошел в контакт с сотрудницей русской полиции Еленой Лисицыной…

— Знаю, мы сидели когда-то на одной парте.

— Вот, вот, это нам тоже известно. Однако ближе к делу, Борис, — продолжал Сергей Иванович. — Сегодня ночью мы узнали, что по неизвестным причинам лопнула нить, связывающая нас с Юковым. Аркадий остался в пустоте. Мы не смогли предвидеть такого поворота событий. А связь с Юковым нам жизненно необходима уже только потому, что, мы уверены, в руках у него находятся эти списки. Надо спасать советских людей, оставшихся в оккупации. Ты должен найти Юкова и вместе с Соней — кроме того, мы дадим тебе несколько адресов верных людей — вместе вы оповестите людей, которых еще не арестовали оккупанты. Если же… — Нечаев замолчал, провел ладонью по лицу и продолжал тише: — Если же ты не застанешь Юкова… все может случиться, тебе самому придется добыть эти списки. Или же указать нам пути. Ориентир — Лисицына. Кроме того, у тебя есть козырь: ты навел оккупантов на след базы. Применишь этот козырь. Но только в том случае, если Юков — где бы он ни оказался — остался у немцев вне подозрения. Вот общая задача. О частностях придется еще долго говорить. Времени мало. Вы пойдете сегодня в ночь. Возражения есть?

— Нет, товарищ командир.

— Георгий, пригласи сюда Компаниец.

…В овраге трудно найти укромное местечко. Но поговорить им надо было наедине, и Людмила — на глазах у нее закипали слезы — все вела и вела Бориса мимо землянок, дальше, в глушь леса.

— Погоди, Люся, мало времени, — сказал Борис, тоскливо оглядываясь назад. Он остановился.

Людмила прильнула к нему, заплакала.

— Почему не я? Почему не меня? — зашептала она сквозь слезы. — Чем я хуже?

— Ну не плачь… погоди… нельзя же… Понимаешь, я с тобой хотел но… Понимаешь, это ведь отряд.

Борис целовал девушку и все добивался, добивался, понимает ли Людмила, почему не ей выпала доля идти в Чесменск. Но Людмила не могла сейчас понять.

— Как я боюсь, как я боюсь за тебя! Если бы я была твоей женой! Если бы!.. Дура, дура! Почему я не стала твоей женой! — с отчаянием заговорила она. — Мы шли вместе, — могла же я стать твоей женой!..

У нее подламывались ноги, она склонялась к земле, но Борис удерживал ее.

Людмила горячо, бессвязно говорила, умоляла Бориса. Стиснув зубы, Борис сжимал девушку в объятиях и лишь изредка повторял одно и то же.

— Ты не беспокойся… не беспокойся… не беспокойся, Люда!

Но Людмила просто не слышала этих утешений. Да и сам Борис не понимал — о чем он просит не беспокоиться Людмилу.

— Нам пора… пора, — прошептал Борис.

Ему хотелось сказать ей, что своими слезами, отчаянием Людмила размягчает его, но он так и не смог произнести слов упрека.

Когда через час он пошел, Людмила рванулась вслед за ним и вдруг остановилась, поняв, что теперь уже не удержать его и ничто уже не поможет… А Борис ушел и не обернулся, да и не было смысла оборачиваться: все равно в темноте трудно было разглядеть окоченевшую от горя Людмилу.

Борис и Соня знали, как легче пройти в Чесменск и что говорить встречным — своим и чужим. Они могли идти и днем, не опасаясь подозрительного глаза: в те времена сотни тысяч людей брели по дорогам и тропам во все концы захваченной врагом территории. У людей были разные цели — мирные и немирные, люди искали и крова, и хлеба, и тайных встреч. Остаться незамеченным в этом людском потоке было делом нетрудным. Но всякие случайности подстерегали путников на дорогах, и поэтому Борис получил указание: встречаться с неизвестными людьми как можно реже, избегать разговоров, не ввязываться в споры.

Выдались как раз те солнечные тихие дни, которые в народе называются бабьим летом. Мирно голубело открытое небо. Летала по ветру серебристая и белая паутина, цепляясь за плечи Бориса и Сони, щекоча шею и щеки. Ослепительно горел, переливался, сверкал до боли в глазах слегка гудящий усыхающей листвой, разрисованный акварельной разноцветью, прекрасный под теплым солнцем лес.

Соня шла рядом с Борисом, касаясь иногда его плеча, и когда она касалась, он глядел на нее и улыбался. Соня тоже улыбалась. Им понятны были эти улыбки. Они без слов говорили: «Мы хорошо знаем друг друга, верим друг другу, испытали на деле дружбу, и поэтому мы твердо уверены, что не оставим один другого в беде».

Соня то и дело участливо спрашивала, как себя чувствует Борис, не болит ли его нога, не пора ли отдохнуть. Борису была приятна и дорога эта забота.

Первый день пути подходил к концу. Проселочные дороги, по которым они шли, тянулись все лесом. Здесь почти не встречались машины. А когда впереди или сзади слышался шум мотора, они наспех сворачивали в лес и пережидали в чаще, среди берез и елок, +минуту — другую+.

Встретили они раз в еловом густолесье две березки, еще не сбросившие листья, почти свежие. Тесная толпа голоногих елок окружила эти два светлых деревца. Березки стояли, прижавшись друг к дружке, совсем чужие в этом мрачноватом лесу. Верхушки их были обрызганы солнцем, и казалось, что от этих верхушек, от блестящих листьев падает на закопченные, черномазые подолы елок нежный розоватый свет.

Борис и Соня долго глядели на белые деревца. Многое напомнили они им. Крепко, прочно, высоко стояли березы в сплошном темном окружении елок и вовсе не думали сдаваться. Десятки лет простоят они, бросая нежный розоватый свет вокруг.

И грустно и радостно стало Борису и Соне. Они переглянулись и заулыбались, и эти улыбки еще больше сроднили их.

Когда они, после короткого отдыха, пошли дальше, Соня сказала:

— Мы, наверное, навеки сдружимся с тобой, правда, Боря?

— Я тоже об этом думаю, — быстро откликнулся Борис.

А Соня еще сказала:

— Я не представляю, как можно расстаться после всего этого…

Борис тоже не представлял, но он промолчал, не высказал, что волновало его сейчас.

Они шли своим путем. Они еще не знали тогда, что суждена им длинная, как жизнь, чудесная, богатая радостями и огорчениями дорога.

НЕНАВИСТЬ, СУХАЯ, КАК ПОРОХ

Да, Ленка Лисицына признавалась впоследствии, что ей смертельно хотелось подслушать, о чем все-таки разговаривал Аркадий Юков и начальник полиции белогвардеец Кузьма Дорош. Ленка, в последние годы — Елена Потаповна, по мужу Головкина, хвасталась, что помогла спасти несколько сот советских людей, приговоренных оккупантами к расстрелу. Она сочинила подходящую историю, как ей удалось похитить списки вместе с Женей Румянцевой, героиней-подполыцицей, передать их в надежные руки. Ленка не выставляла себя героиней и подвижницей: она была умнее, чем можно было думать. Нет, вернее, она была хитрей, чем о ней думали. Она не выдавала себя за подпольщицу, она только помогала подпольщикам.

Но это только после, когда был потушен пожар, она всячески хулила Аркадия. В сентябре же 1941 года Ленка восторгалась Аркадием. Она почти любила его. Она с радостью приняла бы все его предложения. Она вообще легко принимала разные предложения и вовсе не стеснялась показать себя нескромной. Аркадий в ее глазах был величиной, а всякую величину она готова была лобызать, хотя и не безвозмездно, но вполне искренне.

Ленка сразу же предложила Аркадию зайти к ней — ну, для распития рюмки хорошего вина и вообще для приятного разговора. И Аркадий, наверное, зашел бы к ней и выпил бы рюмочку этого вина, и в известной степени поговорил бы с Ленкой, если бы у него не разболелась рука. А когда Аркадий вернулся, заходить к Ленке и вообще пользоваться ее помощью было уже некогда. Да и не требовалась тогда ее помощь: у Аркадия появилась новая, верная помощница. Ленка осталась в стороне, и, наверное, это ее здорово уязвило.

Два дня Аркадия никто не беспокоил.

Когда он приехал из полиции и прилег на свой топчан, в чулан вошла мать и присела в ногах.

— Что, мама? — бодро спросил Аркадий.

— Болит?..

— Пустяки!

— Отец-то говорит: стреляли в тебя, — со вздохом сказала мать.

— Врет, не верь. Никто в меня не стрелял.

— Ты мне не говори такого. Я — мать.

— Ну, выстрелил дурак какой-то, задел чуть-чуть, — Аркадий ласково погладил руку матери. — Ты не бойся, я бессмертный, мамок. Проживу до седых волос.

— Седые-то волосы и в двадцать лет бывают.

— Нет, я в том смысле сказал — до старости.

— Аркаша, Аркаша, поберег бы себя!

— Ну изо всех сил берегу, честное слово! — Аркадий засмеялся. — Что мне, жизнь, что ли, не дорога? Николай Островский — писатель был такой — говорил: «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»[79]. Примерно в этом духе.

— Так-то оно так… — опять вздохнула мать.

— Отец не обижает тебя?

— Да что отец… Отец упоен. Нашел работу по нраву. — Лицо матери стало суровым, непроницаемым. — Отец у нас… да что говорить!

— Что люди-то о нас говорят? — спросил Аркадий.

— А что они могут говорить? Хорошего не говорят.

— Понятно…

— Ты бы поберегся, сыпок, — перешла на шепот мать. — Как бы отец не догадался…

— Про что это ты, мама?

— Я твою работу понимаю, сынок, — прошептала мать.

— Так-таки и понимаешь? — удивился Аркадий.

— Знаю, что не на одной работе с отцом.

— На какой работе, мама? — Аркадий беспокойно поднялся, заглянул матери в лицо. — С чего это ты взяла?..

— Не взяла, а знаю.

— Да какие у тебя факты? — спросил всерьез обеспокоенный Аркадий.

— Не факты, а сердце материнское, — сказала мать. — Сонино сердце не обманул и мое не обманешь. Сердце — вещее, оно всегда правду говорит. Не такой у тебя характер, чтобы подлецом быть. Вот я и говорю: поостерегся бы. Опасная жизнь у тебя, сынок, глядеть да глядеть надо. Может, я чем помочь могу? За сына смерть приму — слова не скажу.

Аркадий обнял мать здоровой рукой, расцеловал, чувствуя, что слезы выступают на глазах.

— Забудь, мама, что сказала, и во сне даже не вспоминай, — Аркадий помолчал. — Ничего ты не знаешь, и вообще не так все, как думаешь. Я служу в полиции, вот что тебе известно. Слышишь, мама?

— Ладно, сынок. Только отец-то косится на тебя, подозревает что-то.

— Ну что он может подозревать?

Но мать оказалась права, Вечером Афанасий злорадно сказал:

— Милиционера-то, который брал меня, сцапали сегодня!

Аркадий ужинал. Не выпуская из рук кружку с молоком, он равнодушно спросил:

— Ну и что?

— В подполье работал. Капут теперь! Громить подполье начали.

— Болтать-то зачем? — спросил Аркадий.

Отец сел рядом с ним, покачал головой.

— Сын ты мой, родной, кровный, а не верю я тебе.

— Я тоже, — проронил Аркадий.

— Все время мысль шевелится: а не подослан ли ты большевичками? Не подослан, а? — Он ткнул Аркадия локтем в бок и захохотал.

Аркадий подождал, пока отец успокоится, уставился в упор на него и медленно выговорил:

— Странное совпадение: мне то же самое про тебя кажется. Кстати, кое-кто меня об этом спрашивал. Я сказал, что верю тебе, но… быть может, я передумаю.

Афанасий отшатнулся.

— Бог с тобой! Да я… всем сердцем!..

— Зарубил на носу?

— Да я… да мне другой власти и не надо! Я верой и правдой!.. Я жизни не пожалею!..

— А мы еще проверим это, — сказал Аркадий и ушел в чулан.

Там он лег на топчан и закрыл глаза. С тревожной скоростью оглушительно билось сердце. Подозревает родной отец — это дело серьезное. Пойдут слухи. Кто-то начнет приглядываться к Аркадию — и тогда один шаг до провала. Аркадий понял, что снова должен идти к Настасье Кирилловне.

«Пойду завтра в двенадцать», — решил он.

Но утром он приказал себе: «Отставить панику! Ждать!»

И он выдержал еще день. Ему дали два дня отдыха. Он ранен. Он обязан лежать в постели. Все. Точка.

В тот день отец тоже валялся дома. Он сказал, что у него — опасное ночное дежурство.

Эти два дня Аркадия никто не беспокоил. А утром третьего дня за ним прислали машину.

Ленка Лисицына расцвела, увидев его, защебетала, стала виться преданной птахой вокруг.

— Аркаша!.. Аркадий!.. Аркашенька!..

Он чудесно выглядел. Он порозовел. Он даже поправился. Он вообще стал красавцем, Аркадий Юков!

Аркадию хотелось схватить эту назойливую птаху да сжать в кулаке так, чтобы кости хрустнули. Но птаха эта — накрашенная фрейлейн — была в некоторой степени олицетворением нового фашистского порядка, и Аркадию волей-неволей приходилось сдерживать свои чувства. Все-таки он не отказал себе в удовольствии безжалостно хлестнуть ладонью по одному месту — ладонь так и занялась острым огнем. А Ленка, чуть поморщившись от боли, сделала вид, что ей даже приятно, и вообще выказала на лице кокетливое удовольствие, которое могло бы поощрить Аркадия и на другие шаги.

— Все играть бы тебе, кобылица! — с добродушным презрением сказал Аркадий, желая поставить Ленку на место. Ласковая фамильярность девицы была противна ему. Он чувствовал, что Ленкино кокетство имело гаденькое свойство — пачкать.

Ну, а Дорошу презрительных слов сказать было нельзя. И поэтому Аркадий без открытого ропота перенес объятия и лобзания, которыми по-кабацки удостоил своего удачливого человека начальник полиции. Впрочем, Аркадий все-таки поохладил хмельной пыл Дороша, пробормотав с гримасой боли (лучше сказать, отвращения) на лице:

— Рука… черт возьми… осторожно!

Дорош в заключение хлопнул Аркадия по плечу:

— Пострадал, но недаром!

— Все в порядке, значит? — осведомился Аркадий.

— Шеф тебе награду обещал. Понятна диалектика?

— Кто? Оберштурмбанфюрер?

— Он, он.

— Передай ему, что из кожи вылезу, а свое дело сделаю, — сказал Аркадий.

Свое дело — так сказал Аркадий.

— Ну, нас ждет господин бургомистр! — объявил Дорош. — Он хочет познакомиться с тобой и поблагодарить тебя. Будь покультурнее… не со мной разговаривать. Он у нас человек интеллигентный и либерал. Шварц при нем канцлером. Интересно, кто кому горло перегрызет?

— Я слыхал, либералы, они зубастые, — заметил Аркадий. — У одного моего приятеля был пес по кличке «Либерал». Рвал беспощадно.

— Гм, возможно, — пробормотал Дорош, выслушав замечание Аркадия, как откровение. — Наш бургомистр — штучка!

Он — эта штучка — принял Аркадия исключительно любезно и даже в некоторой степени почтительно: кланялся, жал руку, обходительно обнимал за талию и водил по своему огромному кабинету, как герцог влиятельного графа. Шварц и Дорош возвышались в это время по углам письменного стола, как два статиста в спектакле, и старались переулыбать друг друга.

Ах, как любезен, как дистиллированно вежлив был бургомистр Копецкий! С какой изящной уверткой он делал под руку с Аркадием круг почета. И как тщились изображать торжественный восторг два наемных статиста возле стола!..

Злорадно ликуя в душе, Аркадий изо всех сил старался не выбиться из этого дьявольского ритма и не испортить самодеятельную постановку.

Наконец был закончен торжественный раут, выкурено по дорогой папиросе, сказано определенное количество круглых фраз, и Аркадий, обласканный со всех сторон, был отпущен восвояси. Он вырвался на свободу, потный и усталый, как после десятикилометрового марша. Теперь ему хотелось вымыться или же поговорить для профилактики с людьми.

И как раз один человек подымался ему навстречу по лестнице. Подымалась Женька Румянцева, сломленная, истощенная истерикой матери и мучительным ожиданием.

Аркадий мог биться об заклад, что Женька — наидостойнейшая девушка. Но, впрочем, что нужно было наидостойнейшему человеку здесь, в управе?..

И Аркадий, хотя и остановился, но не произнес ни слова. Он надеялся, что сама Женька заговорит. Но она даже не поздоровалась. Правда, оглянулась на лестничной площадке, только после этого рванулась, как обожженная.

Недоумевая, Аркадий вышел из управы.

Что, что гнало Женьку? По какому делу, с каким вопросом она шла наверх, в канцелярию бургомистра Копецкого?

Прибавилась еще одна забота. Но эта новая забота не была главной. Обстановка складывалась серьезнее, хуже, чем можно было ожидать.

Только сейчас — буквально за минуту до расставания Аркадия с бургомистром — Дорош сказал Копецкому, что завтра представит тот список ему на подпись. Аркадий понял, что зашифровано словом «тот». Тот — список смертников, список-приговор, который Аркадий обязан был добыть любой ценой. Быстро работала машина Дороша! Подпишет бургомистр — и начнутся аресты. А может быть, начались уже…

И еще — эта неожиданная подозрительность отца.

Аркадий понял, что свидание с Настасьей Кирилловной неминуемо. Это был риск, но, по мнению Аркадия, другого выхода не было.

Часы показывали одиннадцать. В двенадцать Аркадий должен был пройти мимо окон Настасьи Кирилловны и убедиться, на месте ли глиняный горшок.

Утром Аркадий не заметил, стоит ли горшок на подоконнике. Теперь он увидел: стоит. Вход был свободный. Никто не мешал Аркадию свернуть вправо и скрыться за калиткой.

И все-таки что-то заставило Аркадия пройти мимо. Что-то подозрительное показалось Аркадию там, в домике, за белыми, наглухо задернутыми занавесками на окнах.

Горшок — символ безопасности, символ тайной борьбы, стоял где и положено ему было стоять. Он четко выделялся на фоне белой занавески. Он как бы зазывал: «Заходи, все в порядке, не бойся!» И все-таки что-то было не так…

Аркадий пришел домой и пообедал, не переставая думать, что заставило его миновать домик Настасьи Кирилловны. Ведь, кажется, все было в порядке. Горшок, как зеленый огонь, указывал: путь свободен. Задернутые занавески ни о чем не говорили. Уж не дрейфит ли Аркадий?

«К черту! — подумал он. — Нервы, как у девицы. Пойду».

Он решил идти по другой стороне улицы, чтобы не переходить через дорогу, а сразу свернуть в калитку. Но еще не доходя до знакомого палисадника, он увидел, что горшок весь в мелких трещинах.

Горшок был разбит и склеен!

Он тот же, такой же, но кем-то был разбит и затем аккуратно склеен. Только сверху, у ободка недоставало несколько кусочков…

Кто же разбил и склеил горшок?

На этот вопрос могла ответить только Настасья Кирилловна. Аркадий не хотел получать ответ из других уст. И он вторично прошел мимо калитки — и теперь уже прошел умышленно. Он знал, что разбитый горшок — это не случайность. Он был почти уверен, что разразилась беда, но он не знал, где границы этой беды…

Нужно было как можно скорее проверить, жива Настасья Кирилловна или нет. Аркадий не мог сейчас остаться в пустоте. Срывалось задание, и он не знал, что делать. Он чувствовал, как нахлынуло и сковало его волю замешательство.

Такие моменты бывали у него и раньше — по пустячному, впрочем, поводу. Обычно он восстанавливал спокойствие очень просто — начинал мысленно издеваться над собой. Теперь же эта детская уловка вряд ли могла подействовать.

«Но почему? — подумал Аркадий. — Неужели я так перетрусил? Признайся, перетрусил?!»

Злость закипала в Аркадии.

«Трус! — безжалостно сказал он себе. — Первый раз подпалило огоньком, и уже зашевелились от страха волосы! А если огонек пожарче лизнет? Если целым костром обернется? Слезу, может, прольешь? Умолять о пощаде будешь?»

Злость на себя вернула Аркадию самообладание.

Но злость ведь тоже плохая помощница, если бой идет не в открытую. И Аркадий постарался умерить ее, входя в помещение полиции. Он должен быть веселым в этом доме. С какой стати ему хмуриться, злиться? У человека — удача, и, естественно, он весел от этого.

«Веселись, Аркадий, гром-труба!..»

Но веселиться ему не пришлось.

Ленка Лисицына внезапно ошарашила его.

— Аркадий! Ты знаешь новость? — воскликнула она.

— Н-новость?..

— Женька Румянцева оформилась секретаршей к господину бургомистру — какое событие! Я восхищена ею! Почти весь класс наш лоялен!..

— Секретаршей к бургомистру?.. — переспросил Аркадий.

— Да, да! Ты не представляешь, с какой радостью я ее поздравила! К-как она мила! К-как дальновидна! И… и… — Ленка задыхалась от радости. — И самое главное… — она перешла на восторженный свистящий шепот. — Самое главное — господин бургомистр к ней… — шепот стал еще восторженнее, — сердечно расположен!

Пока Ленка изливала свой восторг, Аркадий оправился от изумления и, когда Ленка выдохлась, сказал с усмешкой:

— Ты хоть в полиции служишь, а новости узнаешь в последнюю очередь. О том, что Копецкий расположен к Румянцевой…. да и не только он, а и Герман Генрихович тоже, я знал еще осенью прошлого года.

— Да-а? — протянула Ленка.

А в голове потрясенного Аркадия неслись мысли:

«Женька — секретарша бургомистра! Женька Румянцева — секретарша бургомистра! Зачем? С какой целью? Послали или сама пошла?..»

Не доверять Женьке, думать о ней плохо Аркадий не мог. Но слишком неожиданным было известие.

Еще одна мысль — счастливая, смелая — мелькнула вдруг у него, но голос Дороша смял ее, не дал развиться, окрепнуть.

— Юков, это ты?.. Зайди-ка.

Аркадий вошел в кабинет. Дорош скользнул по Юкову взглядом и поспешно отвел глаза..

Аркадий понял: что-то случилось.

— Случилось несчастье, — сказал Дорош. — Только спокойно. Лопни, но держи фасон. Убит твой отец.

Побледневший Аркадий, ни слова не говоря, опустил голову и закрыл лицо ладонями.

— Лопни, но держи фасон! Лопни, но держи фасон! — закричал Дорош. — Они мстят. Красная месть! Но мы не дремлем! Мы их уже прижали!

Аркадий не отнимал от лица ладоней.

— В тебя, в тебя метили! — продолжал Дорош, — Дознались, пся крев, кто партизанскую базу выдал. Но ты не бойся, Юков, мы тебя временно в тени держать будем. С тобой у них этот номер не пройдет! Отец твой ушами хлопал, а ты — парень-хват.

— Убийц ищут? — спросил Аркадий.

— Прихлопнули сегодня ночью партийного резидента! — сообщил Дорош. — Старуха, старая большевичка. А выдавала себя за мужчину. Сапожником притворялась! — Дорош захохотал.

Аркадий зажмурил глаза.

— Но у нас руки длинные! Мы все знали. Жалко, что живой не далась, яд проглотила, а то бы мы из нее все вытянули.

Аркадий молча застонал.

Вот он — разбитый горшок. Вот ответы на мучившие Аркадия вопросы. Все стало ясно — кто разбил и кто склеил горшок.

И Дорош тотчас же подтвердил это.

— Она, стерва старая, пыталась приманку уничтожить, но мы эту приманку оборудовали и теперь всех красных пташек будем накрывать в гнезде! Мы тактику большевистскую знаем!

— Мстить, мстить! — гневно сказал Аркадий.

С зажмуренными глазами он, как живую, видел Настасью Кирилловну, слышал ее мягкий, по-матерински убедительный голос. Она знала, что ей грозит гибель, а не ушла с поста. Она заботилась об Аркадии больше, чем о себе.

— Мстить! — еще раз сказал Аркадий.

Теперь он отнял от лица ладони и посмотрел на Дороша гневными глазами.

— Лопни, но держи фасон! — Дорош потряс сжатым кулаком. — С тобой у них этот номер не пройдет! Я получил указание пока держать тебя в тени.

— Напрасно, — буркнул Аркадий.

— Так надо, так надо. Солдат спит — служба идет. Ты в карты играешь?

— Н-нет, — пробормотал Аркадий.

— Жаль, а то бы мы скинули вечерком банчок[80]! — Дорош открыл ящик стола и с ухмылкой вынул оттуда сверток. — Держи — от оберштурмбанфюрера!

— Что это?

— Деньги, выпущенные победоносной немецкой армией. Имеют хождение на всей территории России.

— Много здесь?

— Хватит! — Дорош захохотал. — Будешь сыт, пьян и нос в табаке! Ты не горюй. Такая уж наша жизнь — живи в свое удовольствие, а чуть ушами хлопнул — и к праотцам! Ну, как все-таки насчет банчка?

— Ладно, отдышаться надо, — сказал Аркадий.

Чуть пошатываясь, он вышел на улицу.

Ненависть, сухая, как порох, жгла его сердце.

С ненавистью глядел он на оккупантов, на полицаев, снующих возле подъезда.

Ненависть, ненависть!

Он ненавидел — и с ним заодно ненавидело небо, ненавидело солнце, стены домов, окна, деревья, роняющие листву, воздух ненавидел так же страстно и горячо, как и он!..

Мир требовательно говорил: «Мстить, мстить, мстить!»

А самой лучшей местью сейчас было — получить черные списки советских людей, намеченных к уничтожению.

Но как их вырвать из рук врага?

Аркадий забрел в сквер и сел в уединении.

В этом сквере он сидел после того, как впервые узнал, что ему придется выдавать себя за пособника оккупантов.

Трудно тогда ему было, но он встал и, как солдат, пошел вперед, пошел вперед на зов Родины, по приказу своего сердца, пошел и еще ни разу не оступился.

Бывало, вел себя чуть-чуть по-мальчишески. Впадал в короткое, как солнечный перегрев, отчаяние. Ощущал что-то похожее на страх. Но ни разу еще не оступился, потому что были рядом свои, советские люди. Они поддерживали его, советовали и учили. А теперь Аркадий остался один.

Верных людей было много в городе, но он не знал, в какую дверь стучаться. Он оказался в пустоте, и это было самое страшное для человека, работающего в подполье.

Сидя в сквере, Аркадий понял, что наступал час решающего испытания. Все, что сделано раньше, было только подготовкой к главному сражению. Сражение еще впереди. Достанет он списки — и сражение выиграно. Недаром же Настасья Кирилловна сказала: «…получен приказ: во что бы то ни стало добыть список. Это самое важное. Если список мы получим, можешь считать, что ты сделал все». Но как, как вырвать этот документ из рук врага?

И тут Аркадий вспомнил о Женьке Румянцевой. Ленка сказала, что Румянцева оформилась секретаршей к бургомистру. А именно к бургомистру попадут завтра списки.

Аркадий понял, что здесь — верный путь к успеху.

Не нужно ни подкупать Ленку, ни уничтожать Дороша. Взять списки прямо из кабинета Копецкого. Какое-то время они пролежат у него на столе. Аркадий изучил его кабинет. Как только Женька подаст ему знак, он войдет к Копецкому и под страхом смерти заставит отдать списки. Может даже случиться так, что Копецкий на минутку покинет кабинет…

Возникло много вариантов, и все следовало продумать.

Но прежде нужно поговорить с Женькой.

За пять минут до конца рабочего дня Аркадий поднялся в приемную Копецкого. В комнате никого не было. Аркадий подошел к двери в кабинет.

— …ваши обязанности, как видите, не столь многочисленны, Евгения Львовна, — услыхал он голос Копецкого. — Лучшей синекуры и ожидать трудно в наши грозные дни. Обязанности ваши скорее символические, чем практические.

— Не понимаю, чем я обязана вашему такому… ну, такой заботе обо мне? — спросила Женька.

— Я вам скажу. Но после, после. Все очень просто на нашей земле, Евгения Львовна. А пока считайте, что вам выпал счастливый лотерейный билет.

— Завтра мне приходить к девяти?

— Я думаю. Кстати, завтра в десять у меня совещание в комендатуре. Вам придется отвечать на телефонные звонки. Отвечайте мило, любезно. Я хочу, чтобы в городской управе всех встречали мило и любезно.

«Вот гад! — подумал Аркадий. — Еще под любезность маскируется!»

Выйдя из кабинета Копецкого, Женька увидела Аркадия и отшатнулась. Но уже в следующее мгновение она рывком отодвинула стул возле своего стола, и Аркадий заметил, как зло дернулась у нее верхняя губа.

— Вам кого? — резко спросила она.

— Здравствуй, Женечка! — ласково сказал Аркадий.

— Я спрашиваю, кого вам?

— Мне сказали, что в этой управе всех встречают мило и любезно. Разве на меня это правило не распространяется? — с улыбкой спросил Аркадий.

— Ах, будьте любезны! — с сарказмом воскликнула Женька. — К кому вы пожаловали?

— К вам, фрейлейн Евгения, — сказал Аркадий.

— Ошиблись адресом, герр Юков!

— Ну почему же? Адрес правильный, — усмехнулся Аркадий, радуясь, что она так враждебно встречает его.

— Здесь же не полиция, — заметила Женька.

— Это все равно. Я провожу тебя. — Аркадий встал, собираясь выйти. — Есть разговор. Жду внизу.

— Хорошо, — одними губами прошептала Женька.

Через десять минут она вышла из подъезда здания и, оглянувшись по сторонам, медленно направилась в сторону своего дома. Аркадий появился из-за угла и подхватил ее под руку.

— Вот как мы теперь, фрейлейн Евгения, — громко сказал он.

— Удивляюсь, герр Юков. Раньше за вами этого не замечалось.

— Раньше вы тоже не появлялись в будний день такой расфуфыренной, — продолжал Аркадий. — Туфли на высоком каблучке, шелковое платье…

— Ты пришел, чтобы издеваться надо мной? — с обидой спросила Женька.

— Отойдем подальше, — шепнул Аркадий. — Делай вид, что мы флиртуем.

— Не то настроение, — прошептала Женька. — Мне не до флирта. Что ты хочешь — говори. Ты правда работаешь в полиции?

— А ты правда — в управе секретаршей у бургомистра?

— Ну — правда! — почти крикнула Женька.

— Я — тоже правда, — примирительно заметил Аркадий. — Ты добровольно пошла работать?

— А ты?

— Я в силу обстоятельств.

— Я тоже.

— Вот и отлично, — сказал Аркадий.

— Ну и что?

— Ты меня не продашь? — спросил Аркадий.

— Ты — изверг! — Женька вырвала руку и зашагала так быстро, что Аркадий сразу отстал.

Но он нагнал ее и снова взял под руку.

— Слушай, — сказал он. — Один человек просил оказать ему услугу.

— Кто он?

— Я думаю, партизан.

— Аркадий, скажи мне, пожалуйста, скажи, милый, дорогой, умоляю тебя, скажи, — взмолилась Женя, — ты прежний или ты?.. Ну, скажи, только правду!

— А ты?

— Да прежняя я, прежняя!

— Я тоже, Женя, но об этом не будем. Я тебе верю. А ты ни о чем не спрашивай.

— Ах, какой ты молодец, мой любимый Аркаша! — прошептала Женя, прижимаясь к плечу Аркадия. — И какая я была дура, что подозревала тебя!..

— Не будем, Женя, молчи. Как ты попала в управу?

— Долго рассказывать, но… в общем, мать заставила. Да я хочу сбежать, я недолго здесь проработаю!

— Ни в коем случае! Оставайся на месте.

— Это приказ?

— Если хочешь — да.

— Ах, Аркаша! — Женя потерлась щекой об его плечо. — Как я счастлива! Только бы не заплакать!..

— Заплакать мне тоже хочется, но, понимаешь, времени нет, — с трудом выговорил Аркадий. — Завтра Дорош принесет на подпись Копецкому списки на арест. Если бы ты могла снять копию!

— А если нельзя?

— Тогда… Слушай: как только Копецкий уедет на совещание, ты подашь мне знак в окно, и я войду. Списки к этому времени должны быть у бургомистра. Мы на месте решим, что сделать.

— А если он запрет списки в сейф?

— Тем хуже для него, — помолчав, сказал Аркадий. — Я вынужден буду пойти на крайний шаг. Людей надо спасать, и я спасу их, даже если сам погибну!

— Аркаша!..

На прощанье Юков сказал Женьке:

— Теперь мне веселее жить. И помни: все, что ты узнала, большая тайна.

Вечером Аркадий попросил Дороша, чтобы о гибели отца не сообщали матери.

— Она не перенесет этого, — сказал он. — Отца надо похоронить тихо, незаметно.

— Сделаем.

Аркадий проиграл Дорошу половину оккупационных марок, и тот был доволен.

Ночь Аркадий почти не спал. Он не стал ни о чем говорить матери, только намекнул, что если он отлучится денька на два, на три, пусть она не беспокоится.

В половине девятого он занял условленное место вблизи управы. Женька должна была прийти ровно в девять, но часы на углу улицы уже показывали десять минут десятого, а ее все не было.

Аркадий видел, как прошел в управу с папкой в руках Дорош. Через пять минут начальник полиции вышел без папки. А Женьки все не было.

Без десяти десять Аркадий сам направился к подъезду управы. Ждать больше нельзя. Бургомистр мог подписать списки и вернуть Дорошу для исполнения. Дорош тотчас же передаст списки оккупантам: в этом Аркадий был убежден. Юков должен был действовать сам. Он решил добыть списки силой оружия.

Он уже подходил к подъезду, когда из-за угла появилась Женька. На ней лица не было. Но Аркадий, как ни в чем не бывало, поклонился и сказал:

— Доброе утро, фрейлейн Евгения!

В руках у Женьки было что-то завернуто в газету.

— Я убью бургомистра! — прошептала Женька.

Тогда Аркадий взял у нее сверток и опять любезно раскланялся:

— Благодарю вас за книгу, фрейлейн Евгения!

В свертке был пистолет — это Аркадий сразу почувствовал. Хорошо, что никого поблизости не было! Аркадий сумел шепнуть ей:

— Ты могла бы все испортить! Я жду знака! Жду знака!

Он еще раз поклонился и пошел назад.

Через десять минут после этого к подъезду подкатила машина. Копецкий вышел на крыльцо, сел в машину, и автомобиль рванулся по улице мимо Аркадия.

Сняв кепку, Аркадий поклонился бургомистру. Копецкий дружески махнул ему рукой.

И почти тотчас же Аркадий увидел в окне второго этажа Женьку. Она звала его. Можно было входить.

Аркадий кивнул и неторопливо зашагал к подъезду. Сверток с пистолетом он сунул в карман пиджака.

В приемной Женька была одна.

На вопрос Аркадия, что случилось, она молча протянула записку. Аркадий пробежал ее глазами:

«Женя, прощай! Я не вернусь: окружен эсэсовцами. Подлое предательство стоит мне жизни…»

Аркадий понял, какое горе обрушилось на Женьку. Но соболезновать было некогда. Некогда было даже обнять Женьку и молча постоять с ней минутку.

— Крепись! — прошептал Аркадий. — Ты видела списки?

— Они на столе. Лежат на столе. Он оставил их на столе! — зашептала Женька. — Он сказал, что позвонит, как закончится совещание. Вот блокнот, карандаши! Я никого не пущу в кабинет, а если без звонка вернется он, я брошусь к нему и заплачу, ты услышишь! Я скажу, что узнала о гибели отца, я задержу его на время! А ты спрячешься в комнате… там есть комната для отдыха… под кровать или куда-нибудь. Спеши, Аркадий: в списке больше трехсот человек!

— Все понятно, Женя! — Аркадий, поцеловал Женьку в губы и захлопнул за собой дверь кабинета Копецкого.

Бургомистр вернулся в третьем часу дня.

Он просмотрел списки, лежащие на столе, и, не подписав их, сунул в сейф.

— Завтра у нас воскресенье, — сказал он Жене. — Делами займемся в понедельник. Приглашаю вас завтра на чашку чая, Евгения Львовна. Вас и уважаемую Марью Ивановну.

ТРЕТЬЯ ПЕСНЬ ОБ АРКАДИИ ЮКОВЕ

О Родине — самое заветное слово. О Родине и о верном сыне ее — комсомольце Аркадии Юкове.

Здравствуй, Родина! Здравствуй, драгоценная советская земля, умытая росой, облитая красным солнцем!

Здравствуй, Аркадий, бесценный дружок! Здравствуй ныне, завтра и во веки веков!

Миллионы годов светит солнце и будет согревать все живое еще миллионы лет.

Миллионы лет — цвести травам, шуметь листве, журчать ручьям и греметь водопадам. Жить человеку, мять травы человеку, любить человеку, созидать человеку — миллионы, миллионы лет — завидней участи нет и не будет на белом свете!

Нельзя было терять ни минуты, и Аркадий принял решение: покинуть город. Он не знал, когда придет к нему связной. Завтра? Через десять дней? Глубокой осенью?.. Он сам решил передать списки в руки партизанам. Он надеялся, что через два-три дня вернется. Он даже рассчитывал, что его исчезновение не вызовет подозрений у Дороша. Во всяком случае, он мог придумать какую-нибудь версию в свое оправдание. Аркадий считал, что действует наверняка. Но на всякий случай он снял еще одну копию списка и оставил ее у Жени Румянцевой.

Кроме всего прочего, Женя получила задание: не дожидаясь возвращения Аркадия, начать поиски верных людей, которые могли бы предупредить обреченных.

Аркадию казалось, что он рассчитал точно.

Женьке Румянцевой он верил. Неожиданное покровительство Копецкого обеспечивало ей относительную безопасность.

Сам он имел надежное удостоверение — «Персоналаузвайс», подписанное начальником полиции Кузьмой Дорошем. Кроме того, он мог, в крайнем случае, сослаться на знакомство с шефом СД Чесменска. Вряд ли кто-нибудь из немецкого начальства области захотел бы наводить справки лично у оберштурмбанфюрера.

За себя Аркадий не беспокоился.

Одно желание руководило им: как можно скорее передать список в надежные руки.

Список был зашит у Аркадия в поясе брюк. Обнаружить его можно было только при тщательном осмотре одежды.

Аркадий шел в село, расположенное в сорока километрах от города. В этом селе он знал один адрес.

На окраине Чесменска его остановил немецкий патруль. Фельдфебель, проверив документы, похлопал Аркадия по плечу.

— Хороший русский, — покровительственно сказал он на своем языке. — Он работает на нас. В каждой стране есть люди, которые работают на нашего фюрера и немецкий народ.

Аркадий впервые убедился, что его «Персоналаузвайс» действует безотказно.

Вечером Аркадия остановили в лесу два парня с немецкими автоматами в руках.

— Стой, дальше нельзя! — сказал один из них.

Парень с маленьким носом был странно знаком. Где-то его Аркадий видел. Но где?..

— А вы кто такие будете? — спросил Аркадий.

— Мы-то? — Парень усмехнулся и переглянулся с приятелем. — Мы-то скажем, за нами дело не станет. Но сначала ты скажи, гражданин любезный, а то у нас времени нет. Служба у нас, понимаешь?

«Партизаны!» — подумал Аркадий, успокаивая смутную тревогу.

— Прошу отвести меня к вашему командиру, — после молчания сказал он.

— Прямо к командиру? — с веселой издевкой осведомился странно знакомый парень. — Никто не просится к праотцам, а все к командиру. А к праотцам ты не желаешь, гражданин любезный?

— Погожу, — резко ответил Аркадий. Он начал сердиться. — Я прошу немедленно доставить меня к командиру. Очень срочное дело.

— Обыщи-ка его, Серега. Что-то этот тип мне не нравится, — сказал парень с маленьким носом.

Аркадий не успел и слова сказать, как левая рука Сереги скользнула во внутренний карман его куртки и извлекла оттуда вчетверо сложенную бумагу. Правая рука в это время ловко достала из кармана брюк пистолет Аркадия.

— Во, боле нету, — сказал Серега.

Парень с маленьким носом развернул немецкое удостоверение и ударил Аркадия по лицу.

— Вяжи, Серега, гада поймали!

В могучих объятиях Сереги, как в тисках, больно хрустнули кости Аркадия.

— Ребята, ребята, я же свой!.. — взмолился Юков.

Маленький нос ударил его еще раз.

— Молчи, гадюка, мы таких своих на месте шлепаем! За каждое слово получишь в зубы!

— Я требую: к коман…

Удар сапога в живот заставил Аркадия замолчать.

— …Так ты меня знаешь? — спросил полковник, сидящий за столом. На столе была разостлана карта и прямо на ней стояли керосиновая лампа, тарелка с куском мяса и стакан с водкой.

— Так точно, товарищ полковник, — ответил вытянувшийся перед командиром молодой боец в грязной и рваной гимнастерке и без сапог. — Вы работали прокурором города Чесменска… Ваш сын — Костик Павловский — учился со мной в одном классе. Я не раз бывал у вас дома. И номер помню — тридцать первый.

— Как фамилия?

— Лаврентьев. Иван Лаврентьев, товарищ полковник.

— Какой, ты говоришь, дивизии?

Лаврентьев назвал номер своей дивизии.

— Да, точно, разбита эта дивизия, — со вздохом проговорил полковник Павловский. — Командир ее, генерал…

— Генерал Иванов.

— Да, генерал Иванов лежит у меня раненый. Разбита дивизия, ты прав.

Дверь в комнату открылась, и в щель просунулась голова с маленьким носом.

— Что тебе, Макарычев?

— Разрешите, товарищ командир? Гада поймали. Полицейского, — доложил Макарычев.

— Где он?

— В подвал собаку запер.

— Ладно, пусть посидит.

— Он встречи с вами требует.

— Ладно, сейчас не до встреч… еще с этим… с полицейским. — Полковник снова уткнулся в карту. — После.

Макарычев не уходил.

— Может, того, а? Шлепнуть?

— Погоди! — Полковник поморщился. — Я тебя сам шлепну за излишнюю жестокость.

— Слушаюсь! — бодро согласился Макарычев и с явной заинтересованностью оглядел Лаврентьева. — Это что, приблудный, товарищ командир?

— Окруженец.

— Отдайте его мне в разведку, товарищ полковник, — сказал Макарычев. — Я из него орла воспитаю.

— Знаю, какого орла, — проворчал полковник. — Ну, ладно, иди. Накорми его, Макарычев.

— Слушаюсь!

— А оружие в бою добудешь, — вдогонку сказал полковник Лаврентьеву.

…Давно остыло мясо на тарелке. Полковник Павловский так и не притронулся к нему, только выпил полстакана водки.

Чадила лампа. Ординарец, молодой боец в обмотках, молча срезал бритвой обуглившийся фитиль.

— Спи, — сказал ему Павловский.

— Прилягте и вы, товарищ полковник. Прошлую ночь тоже почти не спали.

— Спи, я говорю, — повторил Павловский.

Он наклонился над картой и нашел маленький кружок, обозначающий ту деревеньку, в которой сейчас стоял его полк, вернее, остатки полка, вот уже три недели именуемый отрядом Павловского. В отряде было человек сто пятьдесят. Бойцы Павловского составляли только треть отряда. Остальные люди — военные и гражданские — влились совсем недавно; многие из них не имели оружия.

Деревенька затерялась в лесах. Ближайший населенный пункт был в восьми километрах. Под вечер разведка донесла Павловскому, что во второй половине дня там появились немцы. Они приехали на пяти или шести больших грузовиках. В другом соседнем селе немцев видели еще вчера. Враг стягивал в этот район силы, и Павловский понимал, что они могут обрушиться на его отряд завтра утром.

Нужно было уходить на юг области, где начал действовать крупный, хорошо организованный отряд Нечаева. Уйти надо было в сумерках, но Павловский не отдал приказа. Именно поэтому он и не мог спать этой ночью.

Два, дня назад в отряде появился земляк Павловского, житель деревни, в которой полковник родился. Земляк сообщил, что в начале сентября в деревню прибежал сын полковника Костик, а через несколько дней явились гитлеровцы, и теперь Костик безвылазно сидит в подвале. Полковник тотчас же послал за сыном двух бойцов. По расчетам, они должны были привести Костика днем или же вечером. Наступила ночь, а их все не было. И сейчас трудно было сказать, появятся ли они до утра.

Отряд можно было поднять в любую минуту. Полковник хорошо знал, что немцы до утра будут спать. И все-таки он не отдавал приказа. Он надеялся, что этой ночью бойцы приведут сына, и как только станет светать, он двинет отряд на юг.

Полковник провел на карте ломаную линию: через реку, приток Чесмы, и дальше лесными дорогами — в район Белых Горок. Деревянный мост через приток Чесмы каким-то чудом уцелел. Но если он на рассвете взлетит в воздух, отряд окажется в ловушке.

Полковник пожалел, что не приказал охранять переправу. Это была ошибка. Но за последний месяц ошибок — и малых и больших — было много. Ему все труднее приходилось бороться с отчаянием.

А отчаяние росло. Виноват в этом был Костик.

Вернее, виноват был, конечно, сам полковник, бывший чесменский прокурор, который воспитывал сотни и даже тысячи людей, а для воспитания собственного сына так и не нашел времени.

Земляк полковника не мог рассказать о Костике ничего утешительного. Выслушав его рассказ, полковник окончательно убедился, каким себялюбцем вырос сын. К тому же он оказался и трусом.

«Дрянь!» — подумал полковник.

И все-таки он послал за Костиком двух бойцов. Послал — и теперь ждал, охваченный отчаянием.

Ему казалось, что не только Костик — он сам жил не так, как нужно, и делал не то, что требовалось делать ему, коммунисту и ответственному работнику народного государства. Если бы ему удалось начать все снова, он знал бы, как жить и работать по-настоящему. Но было поздно.

Теперь полковник хотел малого: отправить сына в тыл и пойти в бой. Втайне он надеялся, что не вернется из боя.

Костик мог улететь самолетом, присланным за раненым генералом. Летчик соглашался взять второго пассажира. Но ждать еще сутки он не хотел.

На рассвете самолет должен был улететь из отряда. И если Костик не придет раньше шести часов, полковник вынужден будет оставить сына, в отряде. И тогда у полковника появится новая острая забота: одновременно беречь и жизнь сына, и свою честь. Как поведет себя Костик в бою, полковник знал наверняка. Да и пойдет ли он в бой?..

— Отдохнуть вам надо… — послышался из темного угла тихий голос ординарца.

— Отстань! — перебил его полковник.

Аркадия швырнули в подвал.

Упав на холодный земляной пол, он застонал от боли и ярости. Во рту было солоно от крови.

— Майн готт! Майн готт! — услыхал он в темноте чужой немецкий голос.

— Кто здесь? — прислушиваясь к тихим вздохам, спросил Аркадий.

— Мой бог! — сказал по-немецки голос из темноты. — Я — дезертир! Я сдался в плен. Я не хочу сражаться за неправое дело. Гитлер капут!

— Капут! — яростно простонал Аркадий. — Молчал бы уж!

Немец смолк, затаился.

Аркадий встал, ощупал стены. К двери вели ступеньки. Аркадий застучал в дверь кулаками.

— Отоприте! Отоприте!

Никто не отозвался. Аркадий ожесточенно молотил кулаками в дверь, но она даже не дрожала — из таких крепких досок была сколочена. Скоро Аркадий понял, что стучать и кричать — бесполезно.

— Эй, фриц, ты давно здесь сидишь? — спросил он.

— Майн готт! Майн готт!

«Черт, я же по-русски спрашиваю!»

С трудом подбирая немецкие слова, Аркадий снова задал тот же вопрос.

— Я Штюрп, Вальтер Штюрп, — ответил немец. — Я дезертир. Партизаны расстреляют меня. Я жду смерти.

— Пр-роклятье! — воскликнул Аркадий и с утроенной яростью замолотил в дверь.

Костик стоял перед отцом с рюкзаком за спиной, в просторной крестьянской одежде.

— Значит, не останешься? — еще раз спросил полковник.

— Зачем же оставаться, если можно улететь? — с недоумением сказал Костик.

— Хорошо. — Полковник опустил голову. — Вот тебе, пакет. Здесь адреса. Обратишься к этим людям. Они тебя не оставят.

— Нас не собьют? — пряча пакет, спросил Костик.

— Не знаю.

— Значит, нет полной уверенности?

— Война! — грозно сказал полковник, страдая, что ординарец слышит этот разговор.

— Ладно, я рискну, — торопливо заговорил Костик. — Только ты позаботься о маме. Переправь и ее. У тебя есть еще самолеты?

— Макарычев! — крикнул полковник.

Маленький нос появился на пороге и с готовностью ответил:

— Здесь!

— Заводят мотор?

— Так точно.

— Проводи его, — полковник кивнул на Костяка.

— О маме, о маме не забудь. Я жду ее.

Костик пошел к двери.

— Давай, — сказал ему Макарычев. — Я сейчас.

— Ну, что тебе еще?.. — проворчал полковник, смахивая со щеки слезу.

— Что делать с этими… с полицаем и фрицем? Не брать же их с собой!

Полковник задумался.

— Отпустить так отпустить, а шлепнуть так шлепнуть, — проговорил Макарычев. — И вся канитель тут.

— Да ну их к черту! — крикнул полковник, внезапно озлобляясь. — Делай, что тебе приказано.

— Понятное дело, шлепнуть надо. Не отпускать же! — и с этими словами Макарычев закрыл дверь.

Аркадий всю ночь не спал.

Время от времени он принимался молотить кулаками в дверь, но по-прежнему никто не отвечал ему.

Ночь была потеряна.

Под утро Аркадий ощутил сквознячок и, припав к двери, обнаружил внизу щель.

Когда стало светать, он увидел в эту щель поле и самолет, стоящий совсем недалеко — метрах в пятидесяти. Аркадий видел, как к самолету пронесли кого-то на носилках. Около самолета бегал летчик, освобождая машину от креплений.

Потом Аркадий услыхал, как заработал мотор.

Наблюдая за погрузкой раненого военного, он не заметил, как к машине подошли еще двое. Один из них был парень с маленьким носом — Макарычев. Второй сначала показался Аркадию незнакомым, но, вглядевшись, он узнал и его: это был Костик Павловский.

Так последний раз пересеклись дороги Юкова и Павловского.

Костик, влезая в машину, что-то с ожесточением кричал Макарычеву. Он кричал и взмахивал сжатым кулаком.

Но что он кричал — Аркадий так и не узнал.

А Костик кричал:

— Убей! Убей его! Убей, Макарычев! Он — сволочь!

Минуту назад, выскочив на деревенскую улицу, Макарычев догнал сына полковника, похлопал ладонью по рюкзаку:

— А то бы оставался, а? — по-приятельски сказал он. — В разведку бы ходили. Шикарная жизнь у разведчика!

Костик отрицательно покачал головой:

— У меня другие планы.

— Ну, дело хозяйское, — равнодушно зевнул Макарычев. — А то бы сегодня прямо в бой. В бою весело. Все позволено.

— Нет, нет, мне нужно лететь.

— Да, ты не знал такого — Юкова? — вдруг вспомнил Макарычев.

— Вместе учились, — буркнул Костик, недовольный развязностью провожатого. — Сейчас он полицаем, говорят, заделался. Продажная тварь, и всегда таким был.

— Он у меня в подвале сидит, — самодовольно сообщил Макарычев.

— Здесь? В подвале? — оживился Костик.

— Ну да. Вчера схватили в лесу. И удостоверение полицейское при нем было. Явный диверсант!

— Убей его! — загораясь злобой, сказал Костик. — Он и мне крови достаточно попортил Убей, Макарычев! Он — предатель, я это знаю точно.

— Да я и без тебя знаю, что предатель. А вот насчет того, чтобы шлепнуть, отец как бы на дыбки не полез. Я с ним еще до войны знаком был… по одному делу.

— Убей, Макарычев! Убей! — взмолился Костик. — Что отец! Скажи ему, что я знаю: он предал много советских людей, сам их уничтожал, сам, самолично!

— Ишь ты! — мрачно ухмыльнулся Макарычев. — Видно, насолил тебе этот парень. Может, сам шлепнешь?

— Что ты, мне лететь надо!

— Как хочешь.

— Кто летит? Садись! — скомандовал летчик.

— Ну, давай, давай, воин! — Макарычев насмешливо подтолкнул Костика плечом.

— Убей! Убей его! Убей, Макарычев! Он — сволочь! — захлебываясь злобой, кричал Костик.

Самолет поднял хвост, подпрыгнул и исчез.

Аркадий опять загрохотал в дверь кулаками. Он узнал парня с маленьким носом — это был тот самый верзила, которого Аркадий видел в военкомате в первые дни войны. Он вспомнил и фамилию его — Макарычев.

— Макарычев! Макарычев! — кричал Аркадий. — Открой немедленно!

— Ну чего ты раньше времени в могилу просишься? — услыхал он из-за двери веселый голос. Заскрежетал замок. Дверь распахнулась. Аркадий увидел черную коренастую фигуру на фоне серого, в утреннем тумане, неба. В правой руке Макарычев держал автомат.

Пошатываясь — у него слегка кружилась голова, — Аркадий вышел на волю, глубоко, всей грудью вдохнул сырого, свежего, как пар над утренней рекой, воздуха.

— Але, фриц, вылезай и ты! Шнель, шнель, собака! — Из подвала показался испуганно улыбающийся Штюрп. — Два сапога — пара! — захохотал Макарычев и показал рукой в сторону невысокого пригорка. — Туда топай!

— Это куда? — спросил Аркадий.

— К командиру, куда же, — усмехнулся Макарычев. — Давай, шагай, времени мало осталось.

— Майн готт! Майн готт! — забормотал Штюрп.

Аркадий первым вышел на пригорок. Перед ним лежала небольшая лощина, кое-где поросшая кустарником. Цепляясь за кустарник, колыхался над лощиной светлосерый туман. Невдалеке подымалась стена неплотно задернутого туманом леса. Аркадий еще раз вдохнул в себя сырой и свежий воздух.

«Где же командир?» — хотел спросить он и обернулся.

Макарычев стоял с автоматом на изготовку. Пустое, просторное лицо его, на котором нос казался несущественным, ненужным бугорком, искажала очень понятная лакомая и жуткая ухмылка.

— Ты что хочешь?! Я же свой! — крикнул Аркадий.

— Свой, чужой — плевать мне! Лишний — на данном этапе! — сказал Макарычев. — Ну — молись, коль в Иисуса Христа веруешь!

Аркадий понял, что кричать, доказывать теперь бесполезно. Некогда. Не успеет он. Неслись доли секунды. Макарычев стоял в пяти метрах. Если броситься на него — сразит наповал: нельзя!

— Гляди! — вдруг крикнул Аркадий. — Что за спиной у тебя!..

Макарычев невольно обернулся. И тогда Аркадий, сделав два прыжка, с налету ударил его ребром ладони.

Он рухнул. Аркадий вырвал у него автомат.

— А-а-а! — дико взвыл Макарычев.

Аркадий увидел бегущих людей. Он попятился, готовясь стрелять. Люди распластались по земле.

«Спасай список!»

Аркадий стремглав кинулся вниз, в лощину, в кустарник. Он понимал, что сейчас не время для выяснений и переговоров. Лес приближался толстыми отчетливыми стволами деревьев.

— С-стреляй! — с трудом выкрикнул Макарычев. — Стреляй, Серега! Нет, дай мне!..

Он с колена ударил по лощине длинной неприцельной очередью. Серега бил из пистолета, положив его на кисть согнутой в локте руки.

— Погоди! — остановил его Макарычев. — Я сам.

Одна пуля сорвала кожу на шее Аркадия, вторая попала в левую руку. От ее удара рука взметнулась вверх. Но лес уже был в двух шагах.

Размахивая пистолетом, к пригорку бежал полковник Павловский.

— Каюк! — сказал Макарычев, поднялся во весь рост и отбросил автомат.

И в это время на краю деревни с визгом разорвалась первая немецкая мина.

С востока, из-за лесов поднималось солнце, и волны тумана, катившиеся по луговине, были розовыми. А верхушки леса были алыми. Туман, окутывая их, старался погасить теплый огонь восхода — и не мог, не мог погасить, оседая в бессилии. Туман распадался, рассеивался, курясь над землей. Он еще висел густыми липкими пластами в низинах, над желтеющей травой. Но и там солнце настигало его, и он, извиваясь и вздрагивая, полз по земле и таял бесследно. Скоро от тумана ничего не осталось.

Кое-как Аркадий перевязал раны и побежал в глубь леса. Стрельба сзади все усиливалась, подстегивая его. Сначала он хотел залечь в лесу, остыть, успокоиться, чтобы принять какое-нибудь решение, но пальба стала быстро приближаться, и Аркадий снова рванулся вперед. Он понимал, что в горячке боя с ним никто не станет разговаривать.

Партизаны отступали к реке, к мосту, по Аркадий не знал этого. Он тоже бежал в сторону моста, только метрах в трехстах впереди партизан.

А мост уже был в чужих руках. Возле моста лежали гитлеровцы и ждали партизан. Путь за реку был отрезан.

Аркадий вдруг увидел их, иссера-зеленых, напряженных в ожидании, — возле реки. Мост был слева. Они лежали вокруг ручного пулемета, направленного в сторону леса. Их было восемь.

Это была ловушка. Партизан ждала гибель.

А стрельба, шум, слитый из десятков голосов, все приближался.

Один немец заметил Аркадия и крикнул, вытянув руку.

Но Аркадий уже принял решение.

В этот миг он прижал приклад к животу и, поддерживая автомат коленом, открыл огонь.

Он видел, как шлепнулся немец с вытянутой рукой.

— Получай русский гостинец!

Аркадий стрелял, пока не кончились патроны.

Но в него тоже стреляли.

И снова пуля задела, Аркадия. Прилетев сзади, она обожгла плечо. На плечо и грудь брызнула кровь. Оглянувшись, Аркадий увидел других немцев: их было здесь больше, чем он предполагал. Вряд ли он мог уйти от них.

Но теперь-то Аркадий знал, что партизаны предупреждены и смогут, наверное, избежать засады.

Еще одна пуля впилась Аркадию в ногу. Оставалось одно — прыгать в реку.

Аркадий прыгнул с невысокого обрыва и поплыл. Автомат он утопил.

Справа, откуда стреляли, его загораживали кусты. Загребая здоровой рукой, он поплыл наискосок.

Сначала немцы стреляли сквозь кусты. Пули четко булькали где-то сзади Аркадия.

«А ведь уйду!» — промелькнула радостная мысль.

Река была неширокая. Противоположный берег был отлогий, песчаный. Дальше — ивняк, глухие кусты.

Плыть было можно, хотя Аркадий и чувствовал, что силы слабеют.

«Уйду!»

Перед глазами выбило из воды частые фонтанчики. Они цепочкой побежали по воде. Аркадий ушел вглубь.

Он не видел, что трое немцев выскочили на мост и стреляют по нему из автоматов. Когда он вынырнул, фонтанчики забулькали рядом.

Берег был близко, в каких-нибудь десяти метрах.

И тогда-то пуля клюнула Аркадия в спину.

Он опять ушел под воду, а когда всплыл, понял, что на этот раз ранен очень серьезно: изо рта у него хлынула кровь.

И все-таки он выскочил на песок и побежал к кустам.

Здесь его настигла еще одна пуля.

Он упал, с разбегу ударившись о мягкую сырую землю, а потом пополз. Он полз, подчиняясь единственному желанию: не умереть сразу, спасти список.

— Список… список… список! — твердил он одно и то же слово, и только список обреченных людей, четкий, как бы высеченный на каменной плите, стоял у него перед глазами в это мгновение.

Рука Аркадия взрывала податливый дерн луговины, в рот набивалась трава и земля, смешанные с кровью. Аркадию казалось, что он ползет все быстрее и быстрее; он еле поспевал за каменной плитой с высеченными на ней фамилиями; оглушительно свистел, ревел над ним ветер, рука Аркадия гребла все стремительнее и стремительнее, словно не земля была, под рукой, а воздух, словно ввысь поднялся он и свободно парил, как птица.

Но вдруг ощущение полета пропало, Аркадий почувствовал землю всем телом. Земля пахла кровью; этот острый запах бил в нос, оглушал Аркадия, и он…

Русская земля! До каких же пор ты будешь пахнуть кровью?!

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

Вот и закончился рассказ о друзьях из Ленинской школы.

О Саше Никитине. Об Аркадии Юкове.

Отзвучали, смолкли родные голоса — и можно ставить точку.

Но кто скажет, что жизнь прекратилась и дороги кончились?

Завершилась лишь книга, как и всякое человеческое дело, а в книгу, даже самую мудрую и длинную, вмешается только частица жизни. У всякой книги есть рамки, а у жизни рамок не бывает. Нельзя всего рассказать, всех упомянуть, все дела довести до конца.

А о старых друзьях можно бы еще долго говорить.

О Борисе Щукине. О Жене и Соне.

Мы расстаемся с ними в трудное время.

Сентябрь тысяча девятьсот сорок первого года.

Длинен еще путь до мая тысяча девятьсот сорок пятого.

Кто из них пройдет его, кто падет на полпути?..

Говорить подробно об этом — значит начать новую книгу.

Много было разговоров. Были разные версии. После войны кто-то говорил, что летом сорок второго года в одном из партизанских отрядов встречали смелого разведчика Аркадия Юкова.

А кто-то утверждал, что в сорок шестом отдыхал с Юковым в одном из санаториев на Черном море.

Может, все-таки спасся, выжил Аркадий?

Много легенд родилось в те суровые военные годы. Одни из них живут до сих пор. Другие забыты, умерли.

Смертельно раненный полковник Павловский сообщил перед кончиной Нечаеву, что кто-то спас его отряд, открыл стрельбу возле моста, только поэтому отряд не попал в ловушку. Но кто стрелял — не узнал и Нечаев.

Остается сказать немного.

Андрей Михайлович Фоменко — теперь генерал.

Мария Васильевна Лашкова — жена, его.

Семен Золотарев стал киноработником.

Николай Шатило работает врачом в одной из сельских больниц на Северном Кавказе.

Сергей Иванович Нечаев был во время войны партизанским генералом, сейчас он на пенсии.

А партийный пост его в Чесменске занял хороший наш знакомый Олег Подгайный.

В конце пятидесятых годов в Чесменск из заключения возвратился бывший полицай — Макарычев. В бою возле моста он добровольно сдался в плен, а потом работал у Дороша. Вместе их и судили.

В Чесменске Макарычев встретил Константина Павловского.

Но более подробно мы узнали об этом из одного письма.

«Здравствуй, Соня!

Сегодня я послал заявление директору нашего совхоза с просьбой продлить мне отпуск. С нетерпением хочется домой, в Заполярье, но серьезные обстоятельства заставляют меня задержаться в Чесменске еще дней на пять.

Сейчас я все объясню тебе, милая.

Начну по порядку.

Последний раз я писал тебе в день отлета из Кисловодска. Чудесно отдохнул и подлечился — ну, ты уже знаешь об этом.

Чесменск стал неузнаваем. Почти полностью разрушенный в 1941 и 1944 годах, он восстановлен, и теперь, по-моему, один из красивейших городов Союза. Чесменск построен заново — и как построен! Я привезу с собой фотографии его улиц, зданий, площадей, парков.

Прилетев в город, я тотчас же поехал в центр, туда, где стояла наша Ленинская школа. К своей радости, я обнаружил то же самое прекрасное здание. Оказывается, школа была отстроена по старому проекту. Аллея, вырубленная гитлеровцами, выросла вновь. Школьный ботанический сад тоже восстановлен. Та же, та же самая клумба красовалась на школьном дворе!

А в сорок шестом году, когда мы с тобой уехали из Чесменска, какие это были мрачные развалины! Да и весь город был таким…

Кто, ты думаешь, сейчас директор Ленинской школы? Лапчинский Всеволод Петрович, брат Люды! У него тоже нет левой ноги, но он, как и я, привык к протезу и почти незаметно, что хромает. Школьники его любят и боятся, как мы когда-то Якова Павловича.

Всеволод Петрович рассказал мне такую историю.

Не так давно в Чесменск из заключения возвратился некто Макарычев, которого судили вместе с Дорошем и Шварцем. Он отсидел свое и тихо-мирно работал где-то, пока не встретил на улице Константина Павловского. Помнишь, конечно? Бывший наш одноклассник живет в Чесменске и работает ретушером в фотоателье. Это спившийся, неряшливый, небритый человек. Но живет он на широкую ногу, имеет собственный особняк; говорят, что он женат на дочери какого-то отставного генерала.

Так вот, Макарычев, встретив его, устроил на улице скандал. Он обвинил Павловского в том, что тот толкнул его на преступление, кричал: „Я из-за тебя в Аркашку Юкова стрелял! Это ты виноват, что я столько лет на Колыме отсидел!“

Ты представляешь, Соня?! Может быть, скоро мы узнаем, как погиб и где похоронен наш Аркадий.

Мы знали, что, когда гитлеровцы нащупали и арестовали ранней осенью сорок первого года чесменское подполье, Аркадий остался в пустоте. Он вынужден был принимать самостоятельное решение. В руках у него был список людей, которых гитлеровцы намеревались схватить и уничтожить. Один экземпляр списка он оставил Жене Румянцевой. Она передала его нам. Люди были спасены. Второй экземпляр Аркадий унес с собой. Он хотел найти партизан. Но к партизанам Аркадий не пришел. След его оборвался.

И вот теперь я узнал, что два человека видели его в партизанском отряде полковника Павловского. И может быть, один из них — убийца Аркадия.

Сегодня — суббота. Завтра мы с Лапчинским съездим в Белые Горки — на могилу Шурочки и Люды. А в понедельник начнем поиски Макарычева. Жди письма.

Только что я побывал, Соня, на том месте, где оккупанты повесили Женю Румянцеву. Поплакал, по правде говоря, стоя возле памятника. Как раз строгая девушка привела к могиле пионерский отряд. Она говорила много торжественной неправды, по ее словам выходило, что Женька руководила всем чесменским подпольем, но я не стал перебивать пионервожатую. Я стоял, смотрел па маленьких пионеров, на строгую девушку и думал: „Это за вас мы пролили столько крови. Оправдаете ли вы наши надежды?“.

Вот пока и все.

Как здоровье Аркашеньки? Перестал ли он кашлять? За Люду я не беспокоюсь. Она у нас молодец. Ты все-таки не расстраивай ее дружбу с Алешей. Я уверен, что у них очень чистые, светлые отношения.

Целую тебя, дорогая Соня! Жди скоро известий. Не скучай. Скоро вернусь. Твой Борис».

1947–1961 гг.