Дороги товарищей

ПРОРЫВ ФРОНТА

Та страшная — звездная и тревожно молчаливая — ночь была прожита. Саша проснулся, когда солнце уже взошло, и опять его поразила бесконечная тишина, прочно и тяжело придавившая землю. Жизнь на земле не замерла, природа жила — лениво кудахтала курица, щебетали за окном птицы, назойливо жужжала над кроватью звонкая муха, — но признаков человека, признаков войны, еще вчера такой близкой и реальной, не было, и только поэтому казалось, что мир вымер. Саша вскочил и, растолкав Гречинского, который спал на скамейке возле двери, вышел на крыльцо. Как и вчера, на небе не было ни облачка. Утренний холодок резко лизнул Сашины плечи. Крыльцо было мокрым от росы. Густая роса лежала на траве. В тени она была черная, как деготь, на солнце каждый ее шарик блестел, словно стеклянный.

Саша вышел на дорогу, пыль которой была прибита росой, словно дождичком, и напряженно вслушался. Нет, ничего, решительно ничего не слышно!

Протирая глаза, на крыльцо высунулся Гречинский.

— Где Вадим и Коля? — спросил его Саша.

— На сеновале спят…

— Буди! Ты чувствуешь? Ни звука. Черт знает что! Я сейчас к командиру…

Саша оделся и ушел.

Он вернулся быстро. Лев, Вадим и Коля умывались возле колодца.

— А командира-то нашего нет, сообщил Саша.

— Как нет? почти одновременно спросили все трое.

— Да так! Хозяйка сказала, что он еще вчера вечером ушел. Взял свой вещевой мешок и ушел.

— Ну, братцы, схватят нас здесь фашисты за глотку! — сказал Гречинский.

— Не паникуй! — обрезал его Сторман. — Командир, может, за инструкциями пошел.

— Ага, за инструкциями. К жене и к деткам.

— Стойте! Тише!..

Ребята застыли как вкопанные.

С юга, с той стороны, где стояла вчера пугающая тишина, отдаленный нарастал гул. И по тому, как он стремительно и бурно нарастал, все сразу поняли, что это летят самолеты и не бомбардировщики, а истребители. И летели они не высоко, а где-то возле самой земли. Казалось, громадный густой вал накатывается на деревню, сейчас же подомнет ее, раздавит. Ребята инстинктивно присели. И в то же самое время гул был внезапно прошит, пронизан другими звуками — металлически жесткими, лопающимися, злыми, — так звучат крупнокалиберные автоматические пулеметы. Затем рев моторов, казалось, парализовал на земле все движение, спеленал страхом все живые души — и ребята увидели четверку истребителей с крестами на крыльях. Истребители уходили над деревней к лесу. Над лесом они взвились вверх, набрали высоту, а затем одновременно — издали, как игрушечные, — заскользили вниз и, сверкнув в лучах утреннего солнца, исчезли.

— Обстреляли кого-то, — прошептал Гречинский.

— Возле самой деревни, — прибавил Коля Шатило.

— Ж-жуть! — сказал побледневший Сторман.

Гречинский усмехнулся:

— Наш партизан сдрейфил.

— Да брось ты! Сам белее мела.

— Ладно, ребята, не спорьте, надо решение принимать, — сказал Саша.

Но никакого решения они в то утро так и не приняли. Новые события захлестнули их, подхватили и понесли, вертя в неожиданных круговоротах и безжалостно швыряя из стороны в сторону.

Гречинский вышел на улицу, чтобы узнать, думают ли их соседи по ночлегу возвращаться в Чесменск, и вдруг крикнул:

— Красноармейцы!

В деревню входила какая-то воинская часть. Бойцы шли по четыре в ряд, но равнение не поддерживали и поэтому издали напоминали длинную, как очередь, толпу. Впереди шел командир. На груди у него висел немецкий автомат, короткий, с черным изогнутым магазином.

Войдя на окраину деревни, командир остановился, подозвал бойца. С минуту они совещались. Затем командир махнул рукой, крикнул что-то, и бойцы толпой побежали мимо него, в сторону леса.

— Опять с фронта, — с горечью сказал Гречинский.

— Ребята, надо же узнать, в чем дело! — крикнул Саша. — Ждите меня в избе, я скоро вернусь!

Он снял пиджак и через кочковатое поле побежал к лесу. Кочек на поле было так много, как бородавок на руках неопрятного мальчишки. Саша спотыкался и даже падал. Он бежал изо всех сил и все-таки не поспел к сроку: когда он тяжело ворвался в лес, там стояла мирная, непуганая тишина. Казалось, давно не ступала здесь нога человека.

Саша присел на корточки и вгляделся в затушеванную темнотой глубину леса. Он знал, что возле земли, между голых стволов, видно дальше. Но он ничего в лесном темно-зеленом хаосе не увидел. Птица, вычирикивающая над головой Саши свою незамысловатую песню, как будто подтверждала, что вокруг и в самом деле никого нет — один Саша на весь лес.

Саша сделал шагов сто и крикнул:

— Эге-ге-е-ей!

И опять зачирикала над головой любопытная птаха.

— Эге-ге-е-ей! — еще раз, надрываясь до хрипоты, разнес Саша свой голос по лесу.

Птица вдруг вспорхнула и улетела, мелькнув в ветвях цветным оперением.

— Тебе что, хлопец? — раздался за спиной Саши спокойный голос.

Саше показалось, что спросил лес. Он вздрогнул и отскочил в сторону. Перед Сашей стоял боец в пилотке со звездой и с немецким автоматом в руках.

— Не бойся, — сказал он. — Я свой. Тебе что? Чего орешь в лесу? Это ты бежал? — Боец показал взглядом в сторону поля.

Впрочем, это был не рядовой боец. На петлицах гимнастерки у него алели по четыре треугольника. Прекрасные советские воинские знаки различия! Родные треугольнички! Как обрадовался им Саша!..

— Товарищ старшина! — закричал он. — Вы командуете этим отрядом?

— Ну я, — ответил старшина, внимательно, спокойно и серьезно глядя на Сашу серыми, очень усталыми глазами. — А что тебе?

— Фронт прорван? Да? Вы окружены?

— Тиш-ше! — выкрикнул старшина сквозь зубы. — Чего разорался? Молчи!

Невдалеке послышался шорох, и из кустов высунулась стриженая черная голова с большими, торчащими в стороны ушами.

— Батраков, шо там таке?..

— Сиди, Матюшенко. Вот хлопец тут разорался. Орет, а зачем, сам не знает.

Черная стриженая голова скрылась.

— Ну, говори толком, чего тебе? — зашептал Батраков. — Садись.

Он опустился на корточки. Присел и Саша.

— Вы отступаете, товарищ старшина? — спросил Саша.

— Нет, атакуем, — зло ответил Батраков.

— Значит, фронт прорван?

— А тебе какое дело? Ты кто? Откуда?

Саша рассказал ему о себе и своих товарищах.

— А-а!.. — заключил Батраков. — Ясное дело…

Он встал и строго глянул на Сашу.

— Ну, а кричать все равно нечего. Как зовут-то?

— Сашей, — ответил Никитин и тоже поднялся.

— Вот так, Александр, у меня шестьдесят пять бойцов и трое раненых, и напускать на них панику — не дело. Им еще драться придется. — Батраков замолчал и неодобрительно покачал головой. — Куда от границы-то отошли, а! Не верится. А главное, зло берет: ведь самим же придется всю эту землю назад отвоевывать. Чужому дяде это дело не доверишь. Сколько сапог еще изобьем!

— Я, наверное, пойду, товарищ старшина, меня друзья ждут, — сказал Саша.

— Я провожу тебя.

Они зашагали к опушке.

— Вообще-то вы поспешайте, хлопцы, немец близко, — сказал Батраков. Он подумал и добавил: — Немец совсем близко. Это обман, что тихо. Тишины нет. — Еще помолчал и повторил веско и тревожно: — Нет тишины.

И словно в подтверждение этих слов Саша уловил какой-то шум.

— Стой-ка! — Батраков остановился.

Шум нарастал, нарастал.

— Погоди, я выгляну, — почему-то шепотом сказал Батраков и, раздвинув кусты на опушке, тотчас же с непонятной поспешностью заслонил веткой лицо. — Назад! — сказал он.

— А что?

— Танки! — сказал Батраков.

— Какие?

— Немецкие! За мной! Бегом. Танки по полю шпарят!

Никитин секунду стоял на месте, а потом бросился за Батраковым.

Ломая кусты и перескакивая через пни, слева и справа от Саши бежали бойцы. Никитин так и не заметил, откуда они вдруг появились.

В ОКРУЖЕНИИ

Батраков бежал минуты три, может, пять, пока посредине леса не открылась круглая полянка, На середине ее он остановился, поднял руку и крикнул:

— Ко мне!

Первым к месту подбежал Саша, а за ним по одному, по двое и целыми группами стали сбегаться бойцы. У каждого в руках была винтовка, у некоторых трофейные немецкие автоматы.

Одежда бойцов до крайности потрепана, порвана, прожжена. Почти ни у кого не было шинелей и противогазов, только у двоих или троих Саша увидел сбоку, на ремешке, каски. Но зато чуть ли не у каждого на ремне висело по два, а то и по три туго набитых патронами подсумка, рядом болтались гранаты.

Скоро все бойцы, теснясь друг к дружке, сбежались на поляну. Батраков построил их в две шеренги, пересчитал.

— Четверых нет! — Он огорченно покачал головой.

В это время три отставших бойца появились из кустов, за ними показался и четвертый. Он подбежал к старшине и заговорил вполголоса, словно его могли услышать немцы.

— Товарищ помкомвзвода, танкисты из танков повылазили, по опушке шастают, подальше бы отойти надо!

— Становись в строй! — строго сказал Батраков. — От танков они далеко не уйдут, а в лес им на легких танках пути нет. Слушай мою команду: располагаться на привал, отдыхать. Командирам отделений выставить охранение. Посты сам проверять буду. Костры жечь запрещено. Р-разойдись!

Когда бойцы разошлись и стали устраиваться в кустах на отдых, Батраков повернулся к Саше и спросил:

— Ну, а ты, Александр?.. Куда путь держать будешь?

— Я к своим товарищам, в деревню. Они меня ждут.

— Вряд ли, — возразил Батраков, — в деревне немцы. Через дорогу теперь и ночью не пройти.

— Что же делать? — забеспокоился Саша. — Я им сказал: скоро вернусь…

— Э-э, друг, мало ли что сказал. Война! Они не дураки, твои товарищи, сами дорогу найдут. Мы будем отходить к Чесменску, хочешь, пойдем с нами.

— Нет, не могу товарищей бросить.

— Ну что ж, выйдем на опушку, поглядим. Матюшенко! — крикнул Батраков. — Со мной в разведку!

Черноголовый, как грач, Матюшенко, недовольно морща свой острый нос, вылез из кустов.

— Устал, як чертяка, — проворчал он. — Шо, мне бильше усих надо?..

Батраков не обратил на это внимания. Медленно, держа автомат наготове, он пошел в сторону опушки.

— Шо, командир, дело труба? — вдруг спросил Матюшенко.

— Кто тебе сказал?

— Шо я, дурень, чи як?

— Молчи!

— Хиба ж то порядок? Де вин, порядок? Не бачу.

— Молчи, Матюшенко! Опушка близко.

«Ну и гад! — подумал Саша. — Неужели Батраков не чувствует, что этот Матюшенко сбежит?..»

Как и десять минут назад, Батраков раздвинул две ветки, но на этот раз не отпрянул, а, наоборот, высунулся, оглядел поле и кивком головы пригласил Сашу сделать то же самое.

Саша увидел, что по дороге, огибающей деревню, движется непрерывный поток машин. Этот поток издали напоминал тугую и неимоверно длинную змею, чешуя которой металлически сверкала под солнцем. А поле было, кажется, пустынным.

«Где же танки?» — подумал Саша.

— Танки — вон они, — словно угадав Сашину мысль, кивнул Батраков влево. — Видишь?

— Вижу.

Танки — их было шесть — стояли метрах в трехстах, почти на самой опушке. Люки были открыты. Танкисты, одетые в черное, расхаживали вокруг своих машин, рвали на опушке березовые ветки.

— Эх, Батраков, тройку пушечек бы сейчас выкатить, да прямой наводкой! — сказал Матюшенко на чистейшем русском языке. — Вот веселье было бы!..

— Где их, пушки, взять? — Батраков вздохнул. — Ты лучше скажи, что если бы мы не перетрусили, а устроили засаду, а потом в штыки, и положили бы всех возле машин… Вот тогда другое дело! Тогда бы можно кашу — танками-то — на дороге заварить.

— Кто бы их, танки, повел? Мы же пехота.

— Нашлись бы, Матюшенко. Может, попробуем?

— Поздно! Ты видишь?..

Танкисты уже влезали на танки. Почти у каждого в руках была березовая ветка.

Три человека с опушки молча и сурово глядели на врагов.

— Ничего, — тихо сказал Батраков, — ничего. Мы тоже поломаем веточек с ваших березок. Придем и поломаем. А как же? Долг платежом красен. А не мы, так другие.

— Обидно будет, если не мы, — возразил Матюшенко.

— Кому какое счастье. — Батраков повернулся к Саше. — Видишь, Александр? Деревня отрезана. Сейчас там полно немцев. Твои друзья давно в лесу. Ты их вряд ли найдешь.

— Так, выходит, мы?..

— Выходит, в окружении, — досказал Батраков. — Страшное слово, а? Для новичков — может быть. А я с начала войны третий раз в таких окружениях.

— Я — четвертый, — сказал Матюшенко.

— Так вот и уходим в Россию — рядом с немцем. Это еще хорошо, когда рядом, а то ведь он часто впереди идет — вот ты поди-ка, какое дело! Впереди немец, за ним мы, потом опять немец, а там, в тылу у него, опять наш брат, — не фронт, а пирог!

— И так везде? — растерянно спросил Саша.

— Зачем везде? За везде я не знаю. Я говорю только про свой фронт. — Батраков помолчал и добавил: — Ну, а по рассказам выходит, что не только на нашем.

— Худо, братэ, худо! — снова перешел на украинский Матюшенко. — Тикаемо, як…

— Назад! — крикнул Батраков, бросаясь в лес. — Немец, дьявол, заметил!

Что-то пронзительно свистнуло и лопнуло, казалось, над самой головой. Батраков и Матюшенко, не сговариваясь, как по команде, распластались ничком. Просвистело, лопнуло и затрещало еще раз. Около самых ног Саши что-то вонзилось в землю. Саша упал на колени, нагнул голову. Рой живых березовых листьев плавно колыхался в воздухе, падал на спины Батракова и Матюшенко.

— Все как будто, — проворчал Батраков, — двумя снарядами отделались, мерзавцы! Один-то совсем близко разорвался. Ишь, как березу изуродовал!

Крупная красавица береза, которая минуту назад заслоняла собой несколько своих младших сестер, теперь превратилась в жалкий обрубок: снарядом срезало всю вершину, на толстом стволе висели, как перебитые руки, большие ветви. В воздухе плыл горький маслянистый дымок.

Саша поднялся вслед за красноармейцами, а потом нагнулся и вырвал из земли острую березовую щепку, совсем свежую и мокрую от сока.

Батраков взял ее, повертел, сказал просто:

— Попала бы, вот и конец. — Он бросил щепку в кусты.

Саша опять поднял ее и, сам не зная зачем, положил в карман.

«Попала бы, вот и конец», — мысленно повторил он слова Батракова.

— Ну, с нами пойдешь, Александр? — спросил его Батраков.

— Пока с вами, — твердо ответил Саша.

— Тогда пойдем спать, а вечером — в поход.

Бойцы уже спали вокруг поляны, бодрствовали только часовые. Но Саше спать не хотелось. Как он мог спать, зная, что его друзья прячутся где-нибудь по ту сторону деревни и ждут, не вернется ли Саша. А он не скоро вернется к ним. Теперь они сами должны идти к Белому озеру. Саша на них надеялся, он знал, что они найдут дорогу. И все-таки сердце его щемило от тоски. Получилось все так глупо. Если бы Саша не побежал утром… Но не бежать он не мог!

Саша сначала сидел под кустом, прячась от пронизывающих лес лучей солнца, а потом встал и тихо побрел по лесу.

— Ты куда, парень? — окликнул его насторожившийся часовой.

— Похожу… Можно?

Часовой подумал и разрешил:

— Можно, только далеко не уходи.

— Ладно.

Саша знал этот лес. Километрах в двух отсюда лежало то самое глубокое и чистое озеро, куда Саша и Борис Щукин не раз ходили купаться. А дальше, за лесом, была дорога, на которой они встретили Марусю и Людмилу. И недавно это было и в то же время давно, потому что это было еще до фашистского нашествия, до окружения, до танков.

Саша не знал, вернулись Маруся и Людмила в город или тоже скитаются по лесам и дорогам вокруг Валдайска. Он ничего, решительно ничего не знал. Последнее письмо из Чесменска получил неделю назад — мать написала, что город непрерывно бомбят, что ей предлагают эвакуироваться, но она все-таки дождется Сашу. О Жене Румянцевой мать ничего не написала. А сама Женя прислала только одно-единственное письмо. «Люблю!!!» — приписала она в самом конце. Это письмо осталось в кармане пиджака. Саша только сейчас вспомнил об этом. Кто-то найдет письмо, прочтет его…

Вслед за мыслью о письме мелькнула у Саши и другая, более тягостная мысль: «А увижу ли я теперь Женьку?» Она сообщила, что учится на курсах медсестер. Саша знал, что это значит: два-три месяца учебы — и на фронт. А может быть, и раньше: в такое грозное время все сроки уплотняются до минимума. Увидит ли он свою Женьку?

Саша почувствовал, что оставаться одному с такими думами нельзя. Он повернул назад. Ему захотелось поскорее увидеть спокойного, уверенного Батракова, поговорить с ним. Тоска переполняла Сашино сердце — никогда еще он не чувствовал ее так остро.

«А может быть, я просто трушу? — вдруг подумал Саша, размашисто шагая между неподвижных, словно замерших в ожидании бури, берез. — Может, я растерялся и струсил?..»

Батраков только что обошел посты и сидел на краю поляны, неторопливо зашивая порванные брюки. Автомат лежат рядом, под рукой. Пилотка висела на ветке молодой березки.

— Осколочек, — спокойно сказал Батраков, как только Саша подошел к нему. — Я и не заметил сразу-то. Кабы на сантиметр левее — и не было бы ноги у Сергея Батракова. Такая наша солдатская жизнь. Что не спишь, Александр?

— Не хочется. Я ведь ночью спал.

— Учись у солдат спать впрок.

— Когда мы дальше пойдем?

— Отоспятся бойцы — и пойдем.

Батраков вынул из кармана большой черный сухарь, отломил половину и протянул Саше.

— Не хочу, — отозвался Саша, — аппетита нет.

— Появится, — сказал Батраков. — Как сутки не пожуешь, появится. По себе знаю. Бери.

— Вы к нашим будете пробиваться? — спросил Саша.

— А это, друг, военная наша тайна. Но коли ты с нами и парень свой, я тебе скажу. — Батраков улыбнулся. — Не к немцам же. У нас один путь.

— А Чесменск, как вы думаете, занят уже?

— Зачем мне думать? — Батраков пожал плечами. — Сводка есть. Сводку я утром слушал: бои на дальних подступах. А у тебя что, родные там остались?

— И родные, и друзья, — ответил Саша.

— А ты старайся не думать о них. Вредно. По себе знаю. Думай о чем-нибудь приятном… о каше с маслом, например'.

Саша невесело засмеялся.

— Я не люблю кашу.

— Ну, про то, что любишь.

«Я Женьку люблю», — подумал Саша. Вслух он сказал:

— У меня отец где-то в Литве сражается. Полковник. Танкист.

— Литва давно занята, — сурово заметил Батраков. — Где-нибудь под Ленинградом твой батя. Или под Смоленском.

«Хорошо бы!» — подумал Саша.

— Ну, ложись, прикорни, — начальственным тоном прибавил Батраков. — Часов в пять подъем устроим.

Саша лег неподалеку от Батракова, но так и не сомкнул глаз до самого подъема.

В пять вечера отряд Батракова тронулся в путь. Бойцы шли все время по лесу, с разведкой впереди и охранением сзади и с боков. Батраков неукоснительно выдерживал все уставные требования марша. Сам он шел впереди, держа автомат наготове. Иногда он останавливался, пропускал всех бойцов, двигавшихся гуськом, затылок в затылок, а потом догонял голову длинной, петляющей в кустах колонны и снова шел впереди.

Саша знал, что лес этот тянется до самого Валдайска, а за Валдайском начинается другой, более глухой и дикий лес, одной стороной своей выходящий к Белым Горкам, а другой, севернее Чесменска, — к озеру Белому. Саша надеялся, что отряд Батракова пойдет на восток, как раз мимо озера.

Марш продолжался всю ночь, с короткими привалами и одним получасовым перерывом «для приема пищи», как выразился Батраков; принимать, собственно, было нечего, у бойцов остались одни сухари. Съел свой сухарь и Саша.

Он продрог в одной майке. Кто-то из бойцов, пожалев юношу, отдал ему свой маскировочный плащ. Полы плаща все время задевали за ветви и коряги, Саша несколько раз падал, расцарапал себе колени и лицо.

Под утро, когда только-только высветилось небо и стали проступать тени деревьев, разведка доложила, что впереди — дорога, пока пустынная, за ней поле, монастырь, а дальше, за кладбищем и речкой, город Валдайск.

Над землей сгустился туман. Дорогу и поле перед монастырем застлало так плотно, что в пяти шагах человек скрывался, словно таял в белесом облаке. Туман дал возможность бойцам незаметно перейти поле и укрыться за толстыми полуразрушенными от времени стенами старинного Валдайского монастыря.

— Привал три часа! — объявил Батраков. — На день в монастыре оставаться нельзя: дорога близко. Будем пробиваться в лес, что за городом.

Предстояла трудная, опасная задача: днем, почти на глазах у немцев, обойти Валдайск и укрыться в больших лесах северной части области.

Оправдалась надежда Саши: Батраков вел бойцов в сторону озера Белого.

Завернувшись в просторный маскировочный плащ, Саша прилег возле монастырской стены на мягкой густой траве и незаметно уснул.

В ОСАДЕ

…Женя сбежала с крыльца и, размахивая руками, как крыльями, кинулась навстречу Саше, повисла у него на плечах.

Саша поцеловал Женю в щеку.

Женя поцеловала Сашу.

— Как ты долго не приходил! — сказала Женя. — Мама и Костик Павловский тебя давно ждут!

— А зачем здесь Костик? — спросил Саша. — Ему давно пора быть на фронте.

— Он получил отпуск для того, чтобы нарисовать мой портрет. Он хочет отправить мой портрет на выставку. Пойдем, я приготовила для тебя манную кашу.

— Я не люблю кашу. Я тебя люблю, — прошептал Саша.

— Я тебя тоже люблю, но Костик мне советует не любить тебя.

— Он трус! — закричал Саша. — Он дезертировал с фронта! Я сам видел это.

— Костик нарисует мой портрет, он гениальный художник! — возразила Женя. — И никакого фронта нет, это ты выдумываешь.

— Может быть, мне приснилось это?

— Наверное, приснилось. Ведь у нас завтра последний экзамен.

— Да, завтра последний экзамен, а я и забыл. Я думал, что идет война.

— Это тоже приснилось.

— Мне казалось, что я иду по полю, заросшему кустарником, а рядом со мной идут бойцы, Много бойцов.

— Это тебе приснилось.

— Да, это мне приснилось. Полюбуйся, какая щепка! Это березовая щепка. Мне подарил ее помкомвзвода Батраков. Она меня чуть не убила. Хочешь, я подарю тебе эту щепку?

— Подари. Костик вырежет из нее фигурку.

Саша рассердился. Женя почему-то стала хватать его за рукав и тормошить. Саша сердито отбивался.

— Я не хочу видеть Костика! Пусть Костик уйдет! Пусть он уйдет. Женя!

Саша вгляделся: да, это Маруся.

— Я Маруся, — сказала она.

— Маруся! — радостно воскликнул Саша.

Маруся схватила его за руку и стала дергать.

— А? Что? — вскинулся Саша и увидел над собой знакомое мужское лицо…

Над ним склонился Батраков.

— Ты что кричишь во сне, Александр? — озабоченно спросил он. — Ты не заболел?

— Мне снился сон, — пробормотал Саша, еще плохо соображая. — Мирная жизнь… Мне снилось, что война… это… во сне.

— Нет, не во сне, — сказал Батраков. — Нас окружили. Вставай. Уже десять часов.

Саша услыхал выстрел.

— Это наши стреляют, — пояснил Батраков. — А они нас из пушки обстреляли. Не слыхал?

— Нет. — Саша изумленно повел плечами.

— Беги в монастырь, там убитые лежат. Возьми винтовку на всякий случай.

— Наши убитые?..

— Чьи же, — Батраков невесело усмехнулся. — Пятерых — насмерть, трое тяжело ранены. Тает народ.

Саша огляделся и увидел бойцов: с винтовками наготове они лежали вдоль стены, группируясь возле проломов. Некоторые сидели на корточках и осторожно выглядывали в рваные бреши. Бойцов было не больше пятнадцати.

— Товарищ помкомвзвода, где же остальные?

— Круговая оборона, — ответил Батраков. — Ну, беги! И возвращайся ко мне. Я буду на той стороне. Только ползком там, понял?

Убитые и раненые лежали в соборе. По широкой лестнице Саша вошел сначала в какой-то длинный с высоким потолком коридор. Саша никогда не бывал в церквах и не знал, как называются церковные помещения, — может быть, это была паперть, а возможно, что-нибудь другое. Из коридора высокая и узкая дверь вела в обширный, скупо освещенный зал. Саша вошел внутрь, и от его шагов вокруг сразу же загрохотало. Зал был огромный и такой высокий, что Саша задрал голову, чтобы рассмотреть купол, расписанный изображениями людей в розовых, голубых и желтых одеждах. Чуть ли не от самого купола тянулись вниз узкие, похожие на бойницы окна. Когда-то они были застеклены, теперь же лишь кое-где видны были осколки разноцветного стекла. На подоконниках, до которых не дотянулся бы и гигант, зеленела трава. Все стены зала были разрисованы картинами из библейской жизни, исписаны затейливой церковнославянской вязью. В отдалении тонуло во мраке некое возвышение, похожее на сцену. Из художественной литературы Саша знал, что в церквах существует клирос, алтарь, но что это было, он сказать не мог, да это и не занимало его. Он увидел справа, возле стены, несколько недвижных тел и шагнул в ту сторону, и снова шаги его загрохотали, и весь зал загудел, словно по полу промчалась боевая колесница. Пораженный и подавленный фантастическим гулом, Саша опять остановился.

И тогда там, где лежали убитые, приподнялась окровавленная голова, и голос, которому позавидовал бы сам бог, — так он был густ и грозен, — спросил:

— Ну, что там, парень? Наши держатся?

— …р-рень, рень, рень!.. а-атся, атся, атся! — отдалось под сводами зала.

— Все в порядке, держатся, — ответил Саша, невольно содрогаясь от звука собственного голоса.

— Пусть нас не забывают в этом храме господнем, — пророкотал раненый, и забинтованная голова упала на пол, в пыль, щебень и осколки стекла.

Саша на цыпочках подошел к винтовкам, сваленным в кучу, поднял одну, открыл затвор. Патронов не было. Он взял вторую — патронов не было и во второй. Патронов не было ни в одной из винтовок. Магазинные коробки были пусты, и значит, только штык да приклад могли служить Саше.

Он выбрал самую новенькую винтовку и опять на цыпочках вышел сначала в коридор, а потом на волю. Круглое здание собора густо заросло крапивой и лопухами. Эти постоянные спутники нежилых, давно заброшенных мест разрослись во дворе с диким раздольем. Обойдя собор, Саша увидел, что монастырская стена имела совсем жалкий вид. Лишь в трех местах высилась она в полный свой рост. И эти скупые остатки казались бастионами среди груды битого кирпича, густо переплетенного корнями трав, холмиков щебня и кустарника, удобно прижившегося в развалинах.

Фю-юить! — не очень громко свистнуло возле самого уха Саши, за спиной раздался щелчок, и в спину больно ударили мелкие осколки кирпича. Саша тотчас же упал и пополз на коленях к Батракову, который стоял за обломком стены и махал ему рукой. Странно, выстрела Саша так и не услыхал, хотя точно знал, что около уха свистнула пуля.

— Ты что же?! — накинулся на него Батраков. — Я тебе же говорил! У них снайперы тоже есть.

— Я не предполагал… — пробормотал Саша.

— Ладно, стрелять-то ты умеешь?

— Я ворошиловский стрелок, призы на соревнованиях брал, — с затаенной обидой сказал Саша.

— Да ну! На двести метров попадаешь?

— Стрелял по движущейся мишени на двести и четыреста метров с оптическим прицелом.

— Ну, у нас оптического не имеется. Сними одну сволочь так, из простой. Выглянь-ка. Сюда. Осторожно. Видишь памятник? Крест и ангел еще…

В стене было отверстие, искусно замаскированное травой и ветками. В него хорошо было видно все кладбище, начинающееся метрах в пятидесяти от стены и уходящее вниз по склону к реке, за которой — примерно в километре отсюда — на обрывистом берегу сверкали на солнце оцинкованные крыши Валдайска.

— Среди погоста — видишь? — шептал сбоку Батраков. — Каска сквозь кусты — заметил?

Саша прищурился: рядом с мраморным ангелом, установленным на массивном пьедестале, проглядывалась сквозь листву фигура человека в каске.

— Увидел? — все спрашивал Батраков.

— Да, ясно вижу.

— Ведь какой нахальный гад! Снимешь?

— Патронов нет.

— Патронов у нас мало. Но один найду. Вот, — и Батраков протянул Саше патрон. — Коли снимешь, обойму выдам.

— Сниму, — сказал Саша.

Он зарядил винтовку и осторожно высунул ствол в отверстие. Мушка остановилась и поползла вверх. Саша увидел подножие памятника. Теперь еще вверх и левее. Саша плавно нажал спусковой крючок.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Батраков.

Саша вгляделся: памятник на месте, каска исчезла.

— Попал! — сказал Саша.

Батраков обрадовался:

— Ну-ка, ну-ка, гляну!

Вдруг о камень щелкнула пуля. Батраков отскочили стал протирать глаза.

— Засекли, гады! — проворчал он.

Левее в стене зияла еще одна дыра, меньшего размера, узкая, в виде щели. Саша выглянул в нее, и горячий стыд зажег его щеки: каска маячила на прежнем месте.

— Промазал, — удрученно прошептал Саша.

— Нет, Александр, не промазал ты, — успокоил его Батраков. — Но и не убил никого. Это они мишень, приманку выставили, смеются над нами, мерзавцы, а мы на ихнюю удочку попались. Вот какое дело. Держи обойму. Честно заработал. На вторую не рассчитывай.

— Что же теперь?.. — спросил Саша.

— А теперь ждать будем.

— Много их?

— Не знаю, но думаю, что нет. Они тоже не дураки. Если мы дорогу не обстреливаем, значит, сил у нас нет. А сил нет, что же вокруг нас целый полк держать? Ну, рота, может. А может, и того меньше. Да нам от этого не слаще: ни боеприпасов у нас нет в запасе, ни пищи. Хорошо, что козу тут поблизости Матюшенко добыл, по куску мяса будет к вечеру. А там — роток на замок, зубы на полку. Ну да ничего, пострашнее дела бывали! Главное в нашем солдатском деле — не унывать и помнить, что выход из любого положения есть. Ты вот что, Александр, полезай сейчас на крышу. Вон туда, — Батраков показал пальцем на купол собора. — Изнутри там лестница есть, найдешь — и валяй. Влезешь на чердак, там дощечки прибиты по куполу, поймешь, как и куда. С крыши всю округу видно. Заметишь что — знак подавай или живым манером — вниз. Понял?

— Все понял, товарищ помкомвзвода!

— Не стрелять. Только наблюдать. Смотри, чтобы не заметили, — снимут. Понял?

— Есть, понял!

— Ну, давай. Заряди винтовку.

Саша привычным движением вогнал в магазинную коробку четыре патрона, пятый подал в патронник, свернул курок затвора.

— Ты как бывалый солдат!

— Разрешите выполнять задание, товарищ помкомвзвода?

Саша с трудом нашел лестницу, о которой говорил Батраков. Из коридора, примыкающего к залу собора, вела дверь в какой-то темный чулан. Лестница, шаткая, скрипучая, полуистлевшая, начиналась здесь. Саша повесил винтовку на плечо и полез вверх, в темноту. Он лез долго, осторожно нащупывая покрытые пылью ступеньки. Наконец вверху мелькнуло светлое пятно. Саша высунул голову в отверстие и увидел, что лестница привела его к громадному бурому холму. Саша понял, что это — купол собора, а сверху, над куполом, была крыша, железная, пышущая жаром.

Сначала Саша обошел вокруг холма, представляя, каких трудов стоило соорудить при жалкой технике той поры эту грандиозную махину. Нельзя было не удивляться русским мастеровым. Саша мог бы, наверное, целый час любоваться куполом, если бы не задание Батракова, не осада, не война. Невольно вздохнув, Саша полез наверх, к окошку, выходящему на крышу. Он подтянулся на руках и выбрался на упруго прогибающееся грохочущее железо.

Сверху Саша увидел далекие синие леса, серебряную речку, петляющую до самого горизонта, весь, весь, как на ладони, Валдайск и какие-то строения дальше, в дымке расстояния и черном, извергнутом войной дыму пожаров. Слева и справа Валдайска широко раскинулись поля и перелески, сверкали на солнце, как осколки стекла, озерца и пруды. Сзади, по другую сторону монастыря, зеленел один большой, сплошной массив леса. За лесом, далеко-далеко, только зоркие Сашины глаза позволили рассмотреть, землю пересекала зигзагообразная полоса противотанкового рва; там еще два дня назад работал Саша и его товарищи.

Саша вглядывался вдаль, а поэтому все, что происходило ближе, сначала ускользнуло от его взора. Но вот он перевел взгляд на кладбище и на овраг позади него — и ничего не заметил. Он видел только кресты, ограды, видел отдельные деревья, видел крутые желтые осыпи оврага — и больше ничего, никаких признаков жизни. Где тот памятник? Ах, вот он! Он гораздо ближе, чуть ли, не у самого обреза крыши… Стоп, стоп!

«Ага, вот они!» — сказал себе Саша.

Три головы, а над ними неподвижная каска, поднятая на шесте. С земли заметить немцев было невозможно, пулей их из-за монастырской стены не достанешь, а с крыши Саша легко бы снял всех. Жаль, что Батраков не разрешил стрелять!

Как ни всматривался Саша во все укромные уголки кладбища, никого больше не приметил. Значит, никаких неожиданностей с этой стороны не предвиделось. И Саша повернул голову вправо.

И лишь тогда он понял, какая опасность грозила отряду Батракова, в том числе и ему, Саше.

Саша увидел ту самую дорогу, которую он перебежал на рассвете вслед за Батраковым, — это была, несомненно, та самая, но в то же время и совсем другая дорога. На рассвете она была мертвая, недвижная, сейчас — ожила. Это была уже не просто дорога, это была движущаяся лента, непрерывная и тугая, составленная из двух рядов больших высоких грузовиков. Даже издали было видно, что они большие и высокие. Казалось, что они нагружены посверкивающими на солнце шарами, а это были солдаты в глубоких касках. Их было много, наверное сотни и сотни, немецких солдат. Наверное, целая дивизия проезжала на машинах возле монастыря, и если бы, повинуясь приказу командира, она спешилась и повела наступление на монастырь, через час никого в живых за монастырскими стенами не осталось бы. Но дивизия ехала и ехала мимо — туда, где ей было велено высадиться из машин и ударить по красноармейским частям, туда, ближе к Москве, к сердцу России. Ах, лучше бы она остановилась и повела наступление на монастырь, эта дивизия: Батраков мог бы задержать ее — ну, на час, а час на войне большой, серьезный срок.

Машины, машины, машины… Они поднимали пыль. Облака пыли медленно тянулись по ветру и застилали то тут, то там дорогу и поле, и ольховник в низинке. Сквозь пыль сверкали каски солдат, мелькали темные силуэты машин — что-то мрачное и зловещее было в этом мелькании высоких кузовов, колес, мотоциклов, орудийных стволов, повозок на механической тяге и легковых открытых автомашин,

Мимо Валдайска, прямо к Чесменску, шла фашистская армия. Саша зажмурился от ярости и припал щекой к горячему железу.

— Александр? — раздался сзади негромкий голос Батракова, и голова старшины высунулась из окошка. — Ну, что?

— Армада! — сказал Саша.

— Громада, говоришь? — Батраков вылез на крышу. Железо под его увесистым телом прогнулось и застонало. — Да, это верно, а вот у нас ни пушек, ни пулеметов нету, да и патронов кот наплакал. А вот если бы мы были настоящей боевой единицей, с полным боекомплектом и с пушками — тогда другое дело… Эх! — Батраков даже выругался, не очень скверно, но солоно — от большого сожаления. — Полк бы сюда, один полк, даже хорошего батальона хватило бы, и эту артерию можно перерезать… Мы бы здесь целый месяц держались, и ни один дьявол, не то что немец, нас не взял бы! А теперь что, теперь одна мечта. — Батраков плюнул с досады и еще раз отвел крепким словцом душу.

— Товарищ помкомвзвода, — сказал Саша, — разрешите использовать три патрона? Я цель вижу.

— Ишь ты! — усмехнулся Батраков. — А я, думаешь, не вижу? За памятником три маковки копошатся. Вижу и я, друг, да дело в том, что мне бойцов надо вывести из этой мышеловки, а если потрачу патроны, я их не выведу, понял?

— Понял, — смутился Саша.

— А кроме прочего, зачем нам демаскировать наблюдательный пункт? Уставы изучал воинские?

— Изучал.

— Вот видишь. А что в уставах-то сказано?

В течение последующих пяти минут говорил Батраков, а Саша молчал. Он знал уставы, может быть, лучше Батракова, но перебивать его не хотел. Он понимал, что этот человек не очень-то образован, зато у него была воля настоящего бойца, было мужество; он взял на себя трудную ответственность — вывести взвод из окружения. Саша уважал и даже любил этого Батракова, человека с седеющими висками и с серыми, всегда ясными, уверенными глазами коренного русака.

— Теперь понял? — спросил Батраков.

— Все понял, товарищ помкомвзвода.

— Ну, вот так. Лежи и наблюдай.

Батраков, гремя жестью, слез вниз.

Прошел час… и еще час. Лента машин на дороге все не прерывалась. Не было ни конца, ни края тугой, нацеленной в какую-то определенную точку лавине.

Когда солнце, легко пробивая крашенину зыбких облаков, перевалило с правой стороны крыши на левую, Сашу сменил молодой белозубый боец.

Как только Саша показался на крыльце собора, черный, как грач, Матюшенко крикнул ему:

— Эй, топай сюда! Жаркое простыло.

На клочке газеты лежал кусок жареного, обожженного мяса. Саша схватил его и стал с жадностью есть.

— Язык не проглоти, — с завистью глядя на него, сказал боец, лежавший рядом с Матюшенко. — Ух, слюнки тякут!

Боец был прыщав и краснощек, но краснота эта была нездоровой; скорее всего, щеки его были просто-напросто расцарапаны.

— Ну и завистливый ты, Пантюхин. — Матюшенко неодобрительно покачал головой. — Съел двойную порцию и все ноешь!

— Ты мяня ня упрякай, — лениво отозвался Пантюхин. — Мяне свою порцию Титов отказал.

— Титов-то помирает, а ты рад.

— Ня рад. Титов — мой товарыщ.

— Лысый батько, а по-русски будет черт тебе товарищ! — зло сказал Матюшенко. — Обжора ты! Всех обжираешь, а толку!

— Я тябя ня обжираю. У тябя свой паек, у мяня свой.

— Да нет у нас никакого пайка! — воскликнул Матюшенко. — Запертые мы, как в капкане!

Пантюхин промолчал, только взглянул в щель на волю, словно убеждаясь, действительно ли заперты они.

— Заперты! — доказывал Матюшенко. — И не выбраться нам отсюда.

— Я с ентим ня согласен, — сказал Пантюхин.

Матюшенко саркастически засмеялся.

— Да кто же твоего согласия спрашивать будет?

— Спросють. А я с ентим ня согласен, — повторил Пантюхин. — Помкомвзвода нас выведет. Что, умирать, да? Я с ентим ня согласен. Да жри ты мясо свое скорей, сволочь! — вдруг крикнул он Саше.

Саша подавился последним куском, пробормотал:

— Прошу прощения…

— Да не проси ты прощения у этого типа, парень, — сказал Матюшенко. — Он считает, что ты его порцию слопал.

— Ня считаю, — неохотно отозвался Пантюхин.

— Эх! — воскликнул Матюшенко. — За что гибнем?

Саша не вступал в разговор, лишь время от времени он настороженно поглядывал на черноголового украинца. Не нравился он, этот Матюшенко, Саше. Он решил поговорить о Матюшенко с Батраковым.

Выслушав его, Батраков успокоил Сашу:

— Ничего, я Матюшенко хорошо знаю. Треплется он много, это правда, но боец он проверенный. Ты, Александр, не учись смолоду судить о человеке по словам. Слова, друг, — дым, выпустил слово — оно улетело, и нет его. Человека надо судить по его делам. Мало ли что Пантюхин Родину помянул. Настоящие трепачи и шкурники часто в правильные речи рядятся, идейными хотят показать себя. А Матюшенко… нет, Матюшенко я знаю, я с ним из-под Бреста шагаю!

— Но ведь он своими разговорами плохо влияет на бойцов, — возразил Саша.

— Молод ты, Саша, и горяч. Если уж мы от границы сюда пришли и порядок воинский сохранили, нас никаким разговором, кроме разве что артиллерийским налетом, не разложишь. Ругали мы, друг, не раз и генералов, случалось, а воевали так, как было приказано. Генералы — что ж, генералы тоже люди. Такие же, как и мы, только поумнее. Но без нашего брата они ничего не сделают. Генерал может приказать. А наш брат, солдат, возьмет да и двинет с позиции, хвост поджавши. Что тогда генералу? Хоть пулю в лоб. Вот какое дело. Так что все в порядке, не сумневайся в отношении Матюшенко.

Батраков был умеренно спокоен и как-то по-домашнему, по-будничному деловит, словно он не в осаде с бойцами сидел, а вышел на заготовку дров в лес, — и это нравилось Саше, заставляло думать, что все кончится благополучно.

День прошел. Редко-редко постреливали бойцы Батракова, еще реже отвечали немцы, затаившиеся где-то в овраге и в осиннике, что рос в низине.

Прошла и ночь, тревожная, почти бессонная.

Под утро опять лег на землю густой холодный туман. Батраков выслал разведку из трех человек. Разведчики уползли, а минут через двадцать на кладбище поднялась беспорядочная ожесточенная стрельба, разорвалась граната. Потом все стихло. Разведчики не вернулись.

Ночью умерли раненые. У Батракова осталось не больше сорока бойцов.

Немцы кричали: «Рус, сдавайся! Сдавайся, рус!» Они еще кричали, что в случае добровольной сдачи русских распустят по домам.

Бойцы Батракова молчали, только изредка постреливали. Патронов почти не осталось, но гранаты были еще не израсходованы.

Бойцов мучил голод. Морщась, они пили темную, пахнущую тиной и лягушками воду из монастырского колодца — пили, чтобы не ощущать пустоты, в желудках.

А немцы, как заведенные, все кричали, что храбрых русских в случае добровольной сдачи ждет чуть ли не рай: вино, мягкая постель, женщины. На исковерканном русском языке перечислялись в различных вариантах все земные соблазны.

— Надо прорываться! — решил Батраков.

Саша почти все время находился возле него. Он заметил, что старшина утратил будничное спокойствие. Картавые крики немцев заставляли Батракова яростно сжимать кулаки; исхудавшее, обросшее серой щетиной лицо его передергивалось.

Слова Батракова обрадовали Сашу. Он уже давно думал, почему командир не заговаривает о прорыве.

Близился вечер. По дороге все тянулись войска и техника. Теперь это были тыловые и запасные технические части.

Батраков принял решение: утром, как только сядет туман, оставить монастырь и цепью, с гранатами наготове, двинуться между кладбищем и стеной в сторону осинника. Принять в тумане бой и пробиться в лес.

И вдруг — успело только сесть за лес солнце — в той стороне, где стена была почти белой, захлопали торопливые выстрелы. А через минуту прибежал Матюшенко и сообщил, что к немцам перебежал Пантюхин.

Еще днем один из бойцов подстрелил неподалеку от стены немецкого солдата, очевидно, разведчика. Он лежал в кустах, и его хорошо было видно. Матюшенко решил подползти к нему, забрать автомат и запасные диски. Но Пантюхин стал уверять, что это он уничтожил немца и, значит, ему принадлежат автомат и диски. Тогда Матюшенко спросил: может быть, он и поползет? «А что, и поползу», — ответил Пантюхин. «Что ж, ползи», — согласился Матюшенко. Пантюхин подобрался к мертвому солдату, забрал автомат и пополз дальше, в сторону немцев. И тогда все поняли, что Пантюхин — предатель, и стали стрелять.

— Да как же вы упустили его! — закричал Батраков. — Он нам петлю вокруг горла затянет!

Матюшенко стоял, понуро опустив голову.

Саша не мог глядеть на украинца: его мучил стыд. Пряча глаза, он старался представить в воображении лицо Пантюхина, старался — и не мог…

Узнав о предательстве Пантюхина, бойцы заволновались. Они понимали, что иуда расскажет немцам всю правду, и враги, узнав, что их здесь, в монастыре, горстка, легко сомнут отряд Батракова.

Батраков успокоил их:

— Будем прорываться!

«ШТУРМ ПЕРЕКОПА»

Саша лежал возле пролома и, сжимая в руках винтовку, ждал команду. Он знал, что это случится скоро. «За Родину, — крикнет Батраков. — Вперед, ребята!» — и Саша вместе со всеми кинется в атаку — первый раз в жизни.

Саша лежал и глядел на темный кончик штыка, который высовывался из травы. Штык, стальной, негнущийся, был готов к бою, и Саша, глядя на него, отчаянно думал, что и хозяину его нужно быть в бою прямым и стойким. В жизни Саша не раз мечтал об атаке. Он знал, что это такое — штыковая атака, представлял ее как наяву. И все-таки, когда дело дошло до этого, все старые представления оказались ребяческими, ложными. Саша сейчас вскочит и побежит по полю, не видя врагов, даже не чувствуя их в темноте. Навстречу ему станут, наверное, стрелять, а он будет бежать и бежать, пока не увидит немца. А может быть, еще до этого его сразят. Возможно, что он вообще не увидит немца, пробежит все поле до самой дороги и никого не увидит…

Батраков изменил первоначальный план. Было решено: пробиваться не в сторону Валдайска, а, наоборот, через дорогу, движение по которой к концу дня стало иссякать. Изменение плана последовало сразу же после предательства Пантюхина. Батраков сказал, что, с одной стороны, это даже на руку: немцы станут ждать их утром, а они пойдут на штурм вечером, и совсем в другом месте. План был смелый, даже дерзкий. Трудно было, в самом деле, предположить, что осажденные — а теперь немцы точно знали, что их горстка, — решатся наступать в сторону дороги, по которой в любую минуту могло возобновиться густое движение. Впрочем, трудно было предугадать и намерения врага, поэтому Батраков прямо и честно сказал, что могут возникнуть неожиданные препятствия, и тогда уж каждому придется действовать на свой страх и риск…

И вот теперь все лежали и ждали, глядели, как сгущается сумрак над полем и сливаются с землей редкие кусты. Может, пять минут осталось ждать, а может, минуту…

Чтобы скоротать время, Саша стал считать, но не досчитал и до ста. Тело била мелкая дрожь: дрожали пальцы, сжимающие приклад винтовки, дрожал подбородок. Саша твердо знал, что вскочит и побежит, как и все бойцы, что не струсит, и эта дрожь, наверное, не от трусости, а от волнения. Он твердил про себя, что дрожать вот так — позорно, и все-таки не мог унять дрожь и погасить какие-то жуткие предчувствия. Он прижимал лицо к земле и умолял, умолял кого-то, может быть, бога, в которого не верил, — чтобы Батраков скорее отдавал команду: «В штыки!» А Батраков, лежавший метрах в десяти от Саши, все ждал чего-то.

Саша не предполагал, что так трудно бывает перед атакой.

«Подползу и потороплю Батракова! — подумал он, но тотчас же мысленно закричал на себя: — Нет, нельзя! Лежи, жди, смотри на штык!»

Кончик штыка был теперь едва заметен. Он чуть-чуть блестел. Какой-то отсвет играл на нем. Саша всмотрелся и увидел, что это звездочка загорелась на небе, серебряная звездочка, первая звезда наступающей ночи. Она дрожала на кончике штыка, далекая и очень близкая сейчас, и Саша, перестав ощущать на плечах давящую тяжесть времени, с тихим изумлением смотрел на звезду. Его поразила и необыкновенность этой зыбкой, мерцающей на темно-синем небе живой точечки, и красота ее — та ни с чем не сравнимая первородная красота, ощущение которой так остро приходит в опасные минуты жизни, Саша смотрел на звезду, забыв обо всем на свете, даже об атаке, которая должна была вот-вот грянуть. Смотрел и вспоминал, когда еще было вот так же — и небо, почти черное, и штык, и звезда, сверкающая только для него и только ему одному сулящая в будущем удачу и счастье. Вот так же было когда-то давно, очень, очень давно, может, во сне, а скорее всего наяву. Напрягая память, Саша старался пробиться к тем мгновениям жизни, которые теперь повторялись, и прошлое словно молнией осветилось. Да, все это уже было, и не во сне, а наяву. Он лежал ночью в траве и тоже смотрел на звезду и ждал команду, и вместе с ним ждали команду десятки тысяч человек. Он лежал, он, Сашин отец, красноармеец Никитин, — и на вороненом, еще не побывавшем в бою штыке его блестел смутный отсвет далекой прекрасной звезды. Это было очень, очень давно, в двадцатом году, перед штурмом Перекопа. Но как все повторилось двадцать один год спустя!..

Саша отчетливо вспомнил, как отец рассказывал о «золотой звездочке», которая отражалась в Сиваше, «гнилом море», в томительные минуты ожидания штурма.

Взволнованный воспоминанием, он чуть приподнял штык, и звезда исчезла.

«Найду — останусь жив!» — мелькнуло у Саши.

Он зажмурился. В этот миг сбоку раздался какой-то сильный и тревожный шорох. Саша с раздражением посмотрел в ту сторону, не предчувствуя, что это и есть начало. Саше во что бы то ни стало нужно было отыскать звезду!

— Пора, — сказал Батраков обычным будничным голосом. Он вскочил, взмахнул над головой автоматом и добавив: — За Родину! — размахивая автоматом, побежал в пролом — и вдруг упал на колени и ткнулся лицом в землю.

Бойцы — кто приподнялся на коленях, кто встал в полроста — обмерли; замешательство пронеслось по цепи, сковав ее возле земли.

Впереди, совсем близко, сверкнул огонь, и в монастырскую стену ударил быстрый град, высекая из камней искры, ожесточенно застучала автоматная сталь.

И тогда Саша сообразил, что атака, оторвавшая бойцов от земли, захлебнулась в ту секунду, как упал Батраков. И только тогда, позже всех, Саша вскочил с нагретой его телом, пахнувшей живыми соками земли.

В эту секунду Саша вдруг увидел впереди себя Сергея Ивановича Нечаева, не того, молоденького красноармейца, а теперешнего седеющего мужчину, сначала Сергея Ивановича, а потом и отца в его танкистской куртке. Сбежав с берега, они кинулись в воду Сиваша и молча пошли вперед по воде — и Саша должен был идти, бежать вслед за ними и прыгать с берега в Сиваш, который чернел перед ним до самого горизонта.

— Вперед! — крикнул Саша. — Товарищи!.. Бойцы!.. Даешь Перекоп!

Прыгая в пролом, откуда прямо в лицо ему бил огонь чужого автомата, Саша видел, как вслед за ним, а может быть, и раньше его, прыгали и бежали вперед бойцы. Кто-то подхватил под руки Батракова — это тоже увидел или, вернее всего, почувствовал Саша, все еще ожидая, что ноги его вот-вот ухнут в воду и он снова различит впереди отца и Нечаева.

Что-то грохнуло и взвизгнуло, взметнулось к небу багровое пламя, на миг выхватив из темноты силуэты устремленных в одну сторону людей.

Саша бежал что было мочи. Штык его, готовый к делу, пронзал темень. Около Саши, совсем близко, мелькнула какая-то тень. Саша инстинктивно угадал, что это не свой — немец. Саша ткнул туда, во врага, в темное пятно, штыком, но штык пронзил только воздух.

Негромкие возгласы раздавались вокруг, один только Саша не кричал. Он бежал, зная, что впереди, до дороги, — пятьсот метров и чем скорее он преодолеет это пространство, тем будет лучше.

«Двести метров пробежал!» — мелькнуло у него, хотя он и не знал, сколько метров осталось позади — сто или четыреста. В груди его стала расти, раскаляться жаркая жажда мести. Подогреваемый выстрелами, он ощутил такое яростное желание проткнуть врага штыком, что изо рта его вырвался хриплый вопль. Этим звуком он давал знать о себе и звал врага. Но впереди было все темно. Саша резал, рвал своим телом воздух, и ему казалось, что он сейчас способен, как нож сквозь масло, пройти сквозь любую преграду.

Белый неживой свет хлынул сверху и затопил все вокруг. Открылось, словно засветилось изнутри, все поле. Проступила впереди близкая, белая от пыли дорога и лес за ней, похожий на глухую ровную стену. Вися на парашюте, запоздалая немецкая ракета осветила, как люстра, гигантский зал под собой — поле, где люди бежали, стреляли и умирали…

Тяжело дыша, Саша выскочил на дорогу, перемахнул канаву и, ощущая усталую дрожь в ногах, врезался в кусты. Он уже не бежал, а полз, волоча за собой винтовку, и мягкие, ласковые, свои ветки гладили его лицо.

Путь преградило дерево. Саша уперся головой в ствол и замер. Он услыхал, как слева и справа трещали кусты…

Саша снова пополз. Но деревья все чаще и чаще преграждали ему путь. Он вскочил и побежал.

Сверху, с неба, все еще жег затылок и спину неестественный свет ракеты. Густая толпа деревьев, казалось, бежала вместе с Сашей, то отставая, то перегоняя его. А может быть, это бежали бойцы…

В глубине леса Саша упал в кромешной тьме и, не слыша вокруг себя никаких звуков, не видя ни неба, ни деревьев, затаился.

СОЛДАТСКАЯ НАГРАДА

Солнце!

Густое, как мед, тягучее солнце!

Сладкое, вливающее в каждую живую душу счастье утреннее солнце!

Лес и небо с белыми, как подушки, облаками были облиты солнцем и окрашены с неслыханной щедростью солнечной росой. Солнце лилось густыми и широкими полосами света и придавало обыкновенной земной коряге праздничный вид.

Солнечный лес властно напоминал о свободе, которая вчера была так далека и недоступна; лес выпустил и заставил щебетать, свистеть и заливаться на разные голоса всех птиц. Лесная музыка эта как нельзя лучше соответствовала настроению Саши.

Пролежав ночь в мягком, впитавшем много дневного тепла мхе, Саша утром стал разыскивать бойцов Батракова.

Как было условлено, он два раза свистнул, и тотчас же где-то совсем рядом раздался ответный свист.

— Кто там? — послышался из-за кустов приглушенный голос Матюшенко. — Двигай сюда!..

«Живой!» — обрадовался Саша. Ведь, кроме этого украинца да Батракова, он почти никого не знал в отряде.

— Это я! Товарищ Матюшенко… я! — закричал Саша прерывающимся от волнения голосом.

— Парень? Ты? Живой? — Матюшенко возник над кудрявым березнячком, шагнул к Саше, обнял его.

— А где Батраков? — быстро спросил Саша.

— Живой, живой и Батраков, — успокоил его украинец. — Тут в кустах лежит.

— Ранен?

— Да не ранен. Ногу свихнул. Чудо, хлопец, и только! Слухай, — Матюшенко смотрел на Сашу с нескрываемым удивлением, — про какой Перекоп ты, друже, кричал?

Саша смущенно пожал плечами:

— Это я… от страха.

— Ничего себе, от страха! — не поверил Матюшенко. — Здорово это ты крикнул! Очень здорово, — сказал Матюшенко.

— Сам не знаю почему. — Саша улыбнулся.

— Ну, пойдем к Сереге, — сказал Матюшенко.

Увидев Сашу, Батраков радостно вскрикнул, протянул к нему руки. Саша наклонился, и Батраков, крепко обняв его, поцеловал.

— Молодец, молодец! — сказал он. — Взяли мы Перекоп, взяли! Только вот мало нас вроде бы осталось!.. — Последние слова он произнес с горечью.

— Найдутся и другие. Огонь-то не прицельным был, — сказал Матюшенко.

— Посмотрим… А пока что мы с Матюшенко… вдвоем. Пр-роклятая нога!

— Что ж поделаешь, товарищ помкомвзвода, — тихо выговорил Саша; ему хотелось успокоить Батракова, приободрить его.

— Матюшенко спас меня, на плечах из огня вытащил, — продолжал Батраков.

— А у вас нога… серьезно, товарищ помкомвзвода? — спросил Саша, с тревогой взглянув на украинца.

— Да н-нет, — огорченно простонал Батраков, — вывих, может… а может, жилу растянул. Бывает же такое!

— Он даже немного ходить может, — вставил Матюшенко.

Батраков усмехнулся:

— Опираясь на тебя.

— Разреши, Сергей, я все-таки схожу в село, добуду какой-нибудь еды, а то мы скоро от голода сдохнем, — сказал Матюшенко.

— А немцы?

— Хай им грец!

— Ну, ладно. Иди.

— Товарищ Батраков, и я! — вырвалось у Саши.

— Нет, Александр, ты останься. У меня к тебе разговор есть.

— Я пошел, — сказал Матюшенко. — Не вернусь часа через два, не ждите: влип, значит. — Он постоял, а потом решительно опустился на колени и обнял Батракова — неуклюже, по-мужски.

— Вертайся, понял? — тоном приказа, но с теплотой в голосе сказал Батраков.

— Вернусь, чего там! — Матюшенко пренебрежительно махнул рукой.

В лесу раздался свист.

— Ну вот, собираются, — весело отозвался Матюшенко. Он исчез в кустах. Шум его шагов стал удаляться, глохнуть.

Саша ответил на свист, и скоро подошли сразу четверо бойцов; один из них был ранен в руку.

— Ребятки! — чуть ли не со слезами на глазах воскликнул Батраков. — Братики! Слава богу! — Он привстал на колени и стал обнимать и целовать каждого. — Жив? Ранен? А что нога? Здоров? — спрашивал он бойцов с отцовским участием.

Бойцы тоже были несказанно рады встрече. На лицах их, изможденных, серых от голода и лишений, густо заросших нездоровой, грязной щетиной, появились несмелые, еще кривые от непривычки, но уже светлые, свободные улыбки. Один из бойцов сказал, что в лесу скрывается еще группа красноармейцев, пять человек.

Батраков, снова почувствовавший себя ответственным за жизнь людей, сразу же распорядился, чтобы два бойца, самые выносливые, вышли к дороге и проверили, не замышляют ли немцы какую-нибудь гадость.

— В случае чего стреляйте без пощады и отходите Мы будем знать, что засада.

— Я слыхал, что фашисты преследуют наших собаками, — сказал Саша, когда разведчики ушли.

— Сейчас им не до собак, — успокоил Сашу Батраков. — Здесь фронт. Сзади нас целые дивизии из окружения пробиваются.

— Неужели правда?

— Чего скрывать, здорово нас немец трепанул. Только все это временно, Александр, ты не сумлевайся. Россия большая. Россию победить нельзя. Но не в этом сейчас дело. Я о тебе хочу говорить, Александр. Что будешь делать?

Саша насторожился.

— Я пока с вами, — сказал он. — Что же мне делать?

— Останешься с нами здесь?

— Как — здесь? Вы ведь к фронту пробиваться будете?

— Будем, да не сразу. Видишь, сколько нас осталось? Надо окрепнуть, поправиться… — Батраков помолчал и, виновато глядя на Сашу, заключил довольно твердо: — А тебе надо уходить, Александр. Ты не военнослужащий, гражданский.

— Вы мне не доверяете? — тихо спросил Саша.

— Да ты что! Постыдись! У меня в монастыре вся душа о тебе изболелась. Мы-то солдаты, мы верны присяге, нам и по уставу положено, как говорится, смерть принять, а тебе нельзя. Ты иди, Александр.

Саша сидел, молчал. Он понимал Батракова. Да, оставаться здесь ему не имело смысла. Ребята будут ждать его у озера Белого. Если бойцы не могут сейчас идти к Чесменску, значит, ему не по пути с ними. И в то же время расставаться не хотелось. За это недолгое время Саша крепко привязался к своим новым товарищам, почти сроднился с ними — и вот, кажется, настало время покинуть их.

— У меня за тебя вся душа изболелась, — повторил Батраков. — Тебе еще жить да жить!

— А если бы я остался? — опять тихо спросил Саша.

— А я тебя не оставлю, Александр, — решительно сказал Батраков. — Не имею права оставлять. Мои бойцы, они мне теперь по воинскому уставу подчинены, и жизнью их я, если нужно, могу распорядиться. А твоей жизнью я распоряжаться не имею права: ты гражданский человек, да и молод еще.

— У меня призывной возраст, — возразил Саша.

— Я тебе лучшего хочу, Александр, не спорь со мной. Я к тебе привык, парень ты дельный, не хуже моих бойцов, но у тебя свой путь, а у нас свой. Ты еще, друг, навоюешься. Война-то, видно, затяжная пошла. Иди, иди в город. Увидишь мать, друзей.

— Ведь Чесменск занят, наверное…

— Этого еще никто не знает. Иди, иди!

Батраков все время повторял это слово — иди; иногда оно звучало как команда, иногда — как просьба.

Саша и сам понимал, что ему надо идти. Все-таки действительно его ждут друзья. Может быть, Женя… Обязательно — мать! Надо идти.

— Винтовку вы мне, конечно, не отдадите?

— Нет, понятное дело. Винтовка — военное имущество. Это раз. А потом — зачем тебе винтовка? Ты с ней погибнешь — и только. Ты иди открыто. Вот так.

Саша оглядел свою одежду. Рваная грязная майка. Рваные грязные штаны. Рваные брезентовые полуботинки. Бездомный бродяга, оборванец. Но, может быть, это как раз и поможет ему?

Саша вздохнул:

— Так я и не израсходовал патроны.

— Правильно сделал. Патроны нам пригодятся.

Саша положил винтовку к ногам Батракова, выпрямился, встал по стойке смирно.

— Ты возьми, возьми пока оружие, — сказал Батраков. — Мы еще проститься должны с тобой!

Вернулись разведчики. Они доложили, что по дороге по-прежнему тянутся гитлеровские войска, немецких патрулей в лесу нет. Очевидно, немцы посчитали, что мало кому из красноармейцев удалось пробиться в лес.

Вскоре вернулся и Матюшенко. Он принес хлеб, кусок сала и четверть молока.

— Живем, хлопцы! — весело сказал он. — В деревнях немцев еще нет.

Из леса пришли еще шестеро бойцов. Почти все они были легко ранены.

Теперь отряд Батракова увеличился до двенадцати человек.

Они поели, а потом некоторое время сидели, отяжелевшие, задумчивые. Ели только хлеб, запивая его по очереди молоком. Сало Батраков спрятал, предварительно отрезав от увесистого куска хороший ломоть. Он завернул его в тряпицу и протянул Саше:

— На дорогу.

— Уходит хлопец? — спросил Матюшенко.

— Да. Товарищи красноармейцы, слушай мою команду! — Превозмогая боль в ноге, Батраков поднялся. — Становись!

Бойцы построились между деревьями.

— Смирно-о!

Батраков прямо и твердо стоял перед замершей шеренгой, а рядом с ним, прижав винтовку к бедру, стоял Саша.

— Товарищи красноармейцы, во-первых, поздравляю вас с освобождением из осады!

— Служим Советскому Союзу! — глухо ответили одиннадцать человек.

— Товарищи бойцы, — продолжал Батраков, — вчера вечером вас поднял в атаку допризывник Александр Никитин, житель города Чесменска, член ВЛКСМ.

Одиннадцать человек посмотрели на Сашу.

— Может быть, этому парню мы обязаны сейчас своим спасением и жизнью. Он совершил воинский подвиг, за который по уставу полагается награда. Но мы в окружении, штаба рядом с нами нет. Этого хорошего хлопца мы брать с собой не имеем права, он пойдет своей дорогой, куда — он знает. Но перед тем, как с ним расстаться, мы должны сказать ему наше большое красноармейское спасибо!

— Спасибо! — хором сказали бойцы.

— Спасибо! — повторил Батраков, крепко сжал в своих руках Сашину руку и поцеловал его.

— Не за что… что вы, — прошептал Саша, чувствуя, что на глазах его вскипают слезы.

— Есть за что! — продолжал Батраков. — Справа по одному — подходи! — скомандовал он.

И бойцы по одному стали подходить к Саше. Они жали Никитину руку, а некоторые, кто постарше, обнимали его и целовали.

Растроганный Саша с трудом сдерживал слезы.

Вот последний боец, раненный в обе руки, подошел, Саша сам обнял его и на миг прижался к его колючей щеке.

— За Перекоп, — прошептал боец.

— Это наша солдатская награда! — сказал Батраков. — Ну, не забывай нас, Александр, а мы тебя не забудем! — И он еще раз обнял и поцеловал Сашу.

— Спасибо вам, товарищи бойцы, за теплые слова, — тихо заговорил Саша. — Я ничего для вас не сделал… чтобы благодарить так… честное слово! Но я вас не забуду. Счастливо вам пробиться к своим! Желаю вам удачи, победы и… всем живым прийти домой! А я пошел. До свидания!

— Счастливо и тебе, Сашка! — ответил за всех Матюшенко. — Бери вправо, там проселочная дорога.

Саша с сожалением протянул Батракову винтовку и повторил:

— Я пошел. Я вас не забуду!

Пройдя немного, он оглянулся. Все бойцы смотрели ему вслед. Он помахал им рукой.

— Вперед, Александр! — сказал Батраков.

Оглянувшись еще раз, Саша увидел только стену деревьев и зеленые заграждения кустарника. Лес навсегда закрыл, спрятал его недавних товарищей по походу, осаде и атаке. Саша уходил один, и сердце у него больно билось от щемящей грусти, сердце сопротивлялось, звало Сашу назад. Сердце звало, но подчиниться этому зову Саша не мог и все шел, шел…

Он шел к своим старым школьным друзьям. Но он не знал, что ждало его впереди.

Впрочем, и в самой обыкновенной мирной жизни человек не знает, что ждет его впереди. В этом-то и заключается непреходящая, бесценная новизна жизни…

Было еще утро, часов десять, может быть, одиннадцать. Солнце по-прежнему проливало на лес неисчислимые потоки лучей, нежно золотя стволы гордых сосен, одевая драгоценными бликами белые стволы берез, вскипая в зеленой листве. Свет и мягкие нетревожные тени веселили лес, делали его праздничным, необычным. Необычность, праздничность дополнялась птичьим разноголосым оркестром.

В лесу войны не было. Природа жила мирной, спокойной жизнью.

И мало-помалу Сашу снова, как и ранним утром, стало охватывать радостное ощущение счастья и свободы. Он шагал легко. Почти не страдавшая, не знавшая ни больших бед, ни горьких утрат юность вела его прямой дорогой и пела на ухо самые светлые и легкие песни. В Сашином сердце жарко горела надежда, что все окончится благополучно — и у него, и у друзей, и у большой, великой его страны.

Но война не хотела прятаться в кусты. Она и в этом озаренном солнечным счастьем лесу напомнила о себе. Выстрел раздался с такой грубой, неподготовленной резкостью, что Саша шарахнулся в сторону и замер. Стреляли где-то близко. Подавляя дрожь в теле, Саша посидел в кустах, а потом снова пошел. Но теперь уже и солнце, и мягкие тени в лесу, и шорох птиц — все тревожило его.

Счастья не было, радости не было. Шла на земле война, уничтожала жизнь — и об этом забывать было нельзя.

ДОРОГИ ВОЙНЫ, ТЯЖЕЛЫ ВЫ, ГОРЬКИ!..

Мирные дороги остались позади, оглянешься, вглядишься — и все равно не видно: все застлано туманом. Они остались там — в мирной, неправдоподобной, сказочной дали.

Впервые в жизни Саше пришлось идти пешком по своей земле, но во вражеском тылу. Впереди немцы, сзади тоже немцы, вокруг немцы, немцы. Саша видел приземистые стальные танки с черно-белыми крестами на зеленой пятнистой и серой броне. Он видел короткоствольные и длинноствольные орудия; жерла их были повернуты на запад, а это значило, что движутся они на восток. Он видел большие, одетые броней машины — транспортеры, в которых сидели гитлеровцы в касках и весело скалили зубы.

Он видел самолеты — истребители и бомбардировщики: они пролетали над ним на восток и на север и несли в когтях смерть советским людям…

Он видел на опушках леса окопы, залитые водой, блиндажи, раздавленные немецкими танками. Много этих танков оставалось на месте бесформенными обожженными грудами металла, но еще больше, очевидно, двигалось дальше, чтобы снова атаковать наших бойцов на новых рубежах.

Саша не раз проходил через эти горькие, отравленные ядом гниения, закопченные, пропитанные машинным маслом и кровью, взятые немцами после ожесточенных боев рубежи. Трудно было идти через них. Трудно было видеть неподвижные, вспухшие от жары тела, лопнувшие гимнастерки, чуть не лопающиеся сапоги и обмотки. Смерть жестоко обезобразила лица павших, но павшие-то ведь были свои, советские…

Здесь, на местах недавних жарких боев, еще не собрано было оружие — винтовки, пушки без прицелов и даже танки. Почти все оружие было разбито, исковеркано, и лишь кое-где попадались исправные винтовки.

Но Саша видел, не легко удалось врагу парализовать силу этого оружия. Рядом с советскими танками стояли и гитлеровские, тоже пробитые снарядами.

Саша мог бы вооружиться до зубов, но он взял — и то после раздумья — лишь один пистолет. Это был пистолет «ТТ». Саша хорошо знал, как с ним обращаться. Он решил, что, если его вдруг обыщут, он скажет, что подобрал оружие для интереса.

Саша видел и другую — совсем не военную — смерть. Один раз утром он вышел на околицу какого-то села и вдруг отшатнулся и повернул назад, ощущая в кармане грозный груз пистолета: между двух берез была сооружена виселица, а на ее перекладине висело трое босых, с завязанными назад руками, и была среди них женщина, совсем без одежды.

Грозный груз пистолета оттягивал карман. Саша мечтал, что где-нибудь на лесной дороге перережет ему путь грузовик, набитый гитлеровцами, и тогда он разрядит свой пистолет. Но счастливого случая все не представлялось.

На пятый день Саша подошел к Барсучьей горе, к ее западному крутому склону, опоясанному шоссейной дорогой. Он вышел из елового леса, мрачного, черного с синевой, и увидел осинник на ржавом болоте, а над ним уходящий вверх горбыль горы с одинокой корявой сосной на вершине.

Саша знал здесь тайные тропы. Он миновал болото, заметно подсохшее, отощавшее к осени, и стал взбираться на гору, к сосне. Оттуда открывался ему весь Чесменск, еще слегка дымный от многих потухших, но еще не прекративших источать синие испарения пожаров. По дороге с юго-запада вливались в город войска. Это была та же, знакомая Саше, черная лента техники, которая проползала мимо Валдайского монастыря.

Саша сел у подножия сосны и заметил, что и здесь шел бой. Весь южный склон горы был изрыт не очень крупными, но частыми воронками; ниже видны были остатки окопов.

Саша долго сидел возле сосны. Ему казалось, что он тоже виноват в несчастье народов, он кому-то не сказал что-то важное, кого-то не предупредил, что-то не сделал. Он тоже виноват! И вина эта ляжет на него. Тысяча километров, пройденных фашистами по советской земле, сотни городов и тысячи сел, захваченных ими хотя и во временное, но жесточайшее, бесчеловечное пользование, — вот она, вина!

Саша судил самого себя, один, на горе, под покровом спускающейся ночи, Саша беспощадно судил самого себя.

Саша, Саша! В тот трудный год не ты один бился грудью о родную землю. Не только тебе казалось, что за всю страну, попавшую в беду, один ты в ответе. Мы все тогда испили до дна горькую чашу стыда и скорби. В лесной глухомани, в примятой танками ржи, по мокрым степным балкам, на пепелищах сожженных дотла деревень — сколько нас, таких, как ты, страдало в черные дни отступления! Мы судили, как мы безжалостно судили себя! И мы были правы.

Ты тоже прав, Саша, хотя ни разу не бежал с поля боя, не оставлял городов, не покидал сел, в которых жили только старики, женщины и дети, ты не оставлял ничего, и все-таки ты оставил вместе со всеми нечто бесценное — родную землю, советскую, свою землю!

Саша лег под сосной и лежал долго и тихо.

В сумерках он спустился к Чесме, снял свою незавидную одежонку, соорудил из нее на голове что-то вроде чалмы и поплыл на другой берег.

Вода освежила его тело, охладила пылающую голову. Выйдя на берег, Саша почувствовал, что ужасно устал. Никогда еще за эти дни он не уставал так. Он пошел по берегу к железнодорожному поселку, надеясь найти какую-нибудь подходящую дыру для ночлега. Дорогу ему преградила металлическая труба. Откуда она здесь взялась, Саше было все равно. Он залез в нее и мгновенно уснул.

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ

Прижавшись щекой к ржавому, пахнущему керосином металлу, Саша услышал знакомые, сразу перенесшие его в мирные дни звуки. «Кукушка, что ли?» — подумал он, приподнявшись и глядя вдоль трубы — туда, где в резко очерченном круге тихо шевелилась зеленая листва и зыбко дрожали и искрились сочные блики света. Внезапно из самой глубины сердца поднялось детское назойливое желание.

— Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось жить? — чуть слышно прошептал Саша.

— Ку-ку! — ответила кукушка и замолчала.

«Мало, — он усмехнулся, — всего один год. Или в теперешнее время, может быть, много?»

Нужно было вылезать на волю, под солнце, и Саша полез в трубе на коленях, задевая затылком за шершавый верх. Он высунул наружу голову и, прислушавшись, вылез, встал во весь рост…

Слева была невысокая насыпь железнодорожного полотна, за нею виднелись крыши домиков железнодорожного поселка. Справа, почти вплотную к насыпи подступал сосновый бор. В светлой глубине его на ярко-бронзовых стволах сосен и на бурой, лишенной растительности земле играло солнце. Где-то тихо, методично поскрипывало сухостойное дерево. По небу, как и вчера, плыли, громоздились друг на дружку мягкие и белые, как свежий снег, облака. В зеленых, еще не тронутых предосенней желтизной кустах посвистывали птицы. Иногда подувал холодящий тело ветерок, и тогда листва рябила и колыхалась с веселым шелестящим звуком. Разлитая вокруг тишина, которую скрип сухой осины, свист птиц и шелест листьев не нарушали, а, наоборот, подчеркивали, была совершенно мирная, спокойная, в ней не чудилось ничего страшного, зловещего. Это была обыкновенная, даже приятная тишина с блеском и запахом совершенно обычного солнечного утра. Но Саша-то знал настоящую цену этой тишине!

Он почти враждебно оглядел веселую зелень кустов, стройные колонны сосен, поблескивающие на солнце рельсы. Эти яркие мирные краски вместе с совершенно мирной тишиной, эти безмятежные, праздничные голоса птах, эта шаловливая игра солнечных бликов — все было ненатуральным и предательским. Ведь над всем этим властвовал сейчас враг, фашист. А значит, ни тишины, ни спокойствия не было. Была война.

Ноги, руки, лицо, все тело Саши покрывала въедливая грязь. Он был в грязи, как в сером панцире. Дырявые на коленях брюки коробились и хрустели. Волосы на голове слиплись. Кожа ныла и зудела.

Оглядевшись по сторонам, Саша углубился в сосновый бор, прошел его и снова очутился на пустынном берегу Чесмы. Берег зарос ивняком. Кусты были расположены островами среди песчаной отмели. Саша разделся, вошел в воду. Вчера река катила большие розоватые в сиянии заката волны. Сегодня только середину ее морщил ветерок, и тогда кусты покачивались и плыли, а облака, казалось, то уходили глубоко под воду, то поднимались на поверхность.

Обмывшись, Саша вылез и, сидя на корточках, тихонько дрожа от холода, осмотрел одежду. Он сначала вытащил завернутый в тряпку пистолет, проверил, не заржавел ли механизм. Из другого кармана извлек высохшую березовую щепку, которую бережно хранил все время. Щепка напомнила ему Батракова, осаду в монастыре. Щепка была нужна Саше, хотя он, собственно, и не знал — зачем все-таки?.. Щепку он решил сохранить.

Выстирав штаны, трусы и майку, Саша развесил их на гибких лозах ивняка и сел под кустом. Невеселые думы охватили его.

Как крошечная песчинка, затерялся Саша на своей земле. В переплетении тысяч человеческих судеб его судьба, может быть, еще не самая горькая. Другим пришлось похуже. Многие погибли на своем боевом посту, есть и такие, которые живыми попали в лапы врага. А каково раненым, тем, что лежат в безвестных окопах, в ямах и балках!.. А он, Саша, жив, невредим и свободен. Земля просторна, леса вокруг города — темные, глухие. В оврагах и тайниках вокруг озера Белого прячутся сотни людей. Да и в городе всегда отыщется убежище. Остались же в городе свои, советские люди! Остались для подрывной работы в тылу врага. Нет, ему, Саше, рано отчаиваться! Все это — леса, реки, небо, солнце — все наше, русское, советское, наши тропы, наши тайные убежища. Все, все наше! И тишина, и веселый шепот кустов, и рябь речная, и предосенний запах увядающих трав. Никому не отнять у Саши драгоценного ощущения Родины!

Одежда быстро обветрилась.

Саша оделся.

Неприятно смотреть на лохмотья, на развалившиеся полуботинки, заскорузлые, с привязанными проволокой подметками. Майка, распоротая на животе, со следами машинного масла и копоти, годилась разве что для пугала. Идти в ней по городу было нельзя. Каждый зевака невольно подумал бы: откуда появился парень в такой одежонке?

Саша решил раздобыть себе более подходящее платье. Он снова пошел через сосновый бор к железнодорожному поселку.

Поселок был нем и безлюден. Окна уютных одноэтажных домиков закрыты ставнями.

«Неужели все еще спят?» — удивился Саша и взглянул на солнце: оно поднималось к зениту.

Поселок словно вымер, и Саша понял истинную причину этого: пришла чужая, враждебная жизни сила.

«Зайду сюда», — подумал Саша.

Домик, который он облюбовал, ничем особенным не отличался от десятков других, только вокруг него было много зелени и цветов. Клумбы и грядки были чистые, словно сегодня утром их аккуратно пропололи; цветы — розовые астры и белые хризантемы — еще не увяли. И это понравилось Саше. Он решительно постучался в низенькую калитку.

Посторонний, чужой в этом мире безмолвного оцепенения звук гулко разнесся по соседним дворам, но не родил ни здесь, за синими ставнями, ни у соседей ответных звуков. Но Саша чувствовал, что сквозь ставни, сделанные из отдельных планок, как сквозь щели бойниц, на него смотрели настороженные и испуганные глаза. Он подождал минуту, а потом постучался еще раз и крикнул:

— Хозяин! Эй, хозяин!

Скрипнула дверь, послышались шаги. Они замерли. Саша ждал. В доме снова установилась тишина. Саша открыл калитку и прошел к двери.

— Открой, хозяин, — тихо сказал он, зная наверняка, что за дверью кто-то стоит.

— Кто там? — немного погодя раздался неприветливый мужской бас.

— Свои.

— Кто — свои?

— Русский я. Дело есть.

— Кто — русский? — недоверчиво, почти враждебно спрашивал мужской голос из-за двери. — И какое дело?

— Да откройте же! — нетерпеливо воскликнул Саша. — Неужели вы меня боитесь?

Лязгнул засов, в щель выглянула голова с бородой и усами, опущенными вниз. Холодные серые глаза внимательно окинули Сашу. В них ничего не дрогнуло, не засветилось ничего, только, может быть, в самой глубине холодела сдержанная тревога.

— Не пожалейте старой рубахи и каких-нибудь штанов, отец, — сказал Саша.

Мужчина помолчал. В глазах его по-прежнему ничего не отразилось.

— Все равно фашисты до нитки оберут, — прибавил Саша.

— Заходи, — еще помолчав, выдавил мужчина. А в глазах его по-прежнему — ни теплоты, ни простого человеческого сочувствия. — Откуда? Кто такой? Чего шляешься? — спрашивал он, идя по скрипучему коридору.

— Местный я, застрял под Валдайском.

— Солдат? — мужчина остановился.

— Нет.

— Что под Валдайском делал?

— На оборонительных работах был.

— Шляешься не в ту пору, — проворчал хозяин и впустил Сашу в полутемную, освещенную керосиновой лампой кухню.

Очень не понравился Саше этот крепкий на вид, жилистый и, кажется, не очень старый — так, только бороду отрастил — человек. Такому в самый раз — винтовку в руки, да в бой, а он, видно, живет по принципу «моя хата с краю». Очень не понравились Саше и засовы, тяжелые, старинного литья, чугунные засовы, которые охраняли дверь от чужого вторжения. И Саша, чувствуя, как растет в груди глухое раздражение, вдруг сказал с усмешкой:

— Засовы от немцев не помогут, хозяин.

— А ты, парень, молчал бы! — с угрозой ответил мужчина. — Я тебя добром впустил, прикуси язык — сами с усами.

— Это видно.

— Чего видно? — повысил голос мужчина. — Мое дело — и кончен разговор. Ты что, просить портки пришел или критиковать?

— Ясно. Дайте штаны, если можно.

На столе шипел примус. Рядом с ним Саша разглядел котелок, из которого поднимался вкусный пар. «Молоко!» — догадался Саша. Он только сейчас ощутил свирепый голод. Горло его сжала сухая спазма. Он с трудом проглотил слюну.

— Ксения! — приглушенно крикнул хозяин.

Из соседней комнаты вышла повязанная по-старушечьи женщина.

— Вот тут бродяга один, — насмешливо сказал мужчина, — просит одежонку кой-какую. Найди ему брючишки да рубаху потверже. — Он остановил взгляд на Сашиных разбитых ботинках. — И штиблеты мои…

Сказав это, он ушел.

Женщина подошла поближе к Саше, заглянула в лицо. Глаза у нее были совсем другие — жалостливые, материнские. И, по всей вероятности, не стара она была, лишь повязалась, как старуха.

— Откуда ты, сынок? — спросила она.

— Чесменский.

— Живешь-то где?

— Жил в центре.

— Дома был?

— Иду только.

— Разрушено много в центре-то… погорело…

Саша ничего не сказал в ответ.

— Посиди, я найду сейчас…

Женщина стала шарить в углу на сундуке. Она подала Саше поношенную, но довольно крепкую еще сатиновую рубаху-косоворотку, брюки в полоску, поставила возле его ног старые стоптанные ботинки.

— Померяй… подойдут ли? — она отошла к двери в соседнюю комнату, отвернулась.

— Спасибо!

Саша быстро переоделся, переложил пистолет и щепку из одних карманов в другие и, скомкав свое старое тряпье, бросил возле порога. Теперь, в косоворотке и коротковатых брюках с пузырями на коленях, он стал похож на мирного парня рабочей окраины. Только большая ссадина под глазом — след ночной атаки — могла сказать наблюдательному человеку, что этот парень побывал недавно в какой-то лихой переделке. А впрочем, кому какое дело, где, в какой драке парню поцарапали щеку?

— Эй, зайди-ка! позвал из соседней комнаты хозяин.

Саша пощупал в кармане пистолет и, нагнув голову, вошел в низенькую дверь и огляделся.

Здесь было светлее, чем в прихожей; три окна, прикрытые решетчатыми ставнями, пропускали в комнату сравнительно много света. Хозяин сидел за большим столом, покрытым клеенкой. В углу, прячась в тени, стояла девушка в белой кофточке.

Саша увидел в комнате еще один существенный признак прихода в город чужой, враждебной силы: на обклеенных обоями стенах были видны светлые пятна. Еще недавно здесь висели какие-то наши, советские картины. Сейчас они спрятаны или сожжены.

Саша не выдержал и сказал:

— Гитлера повесь, чтобы пятен заметно не было.

— Повесим, когда время придет, — гораздо спокойнее, чем прежде, ответил мужчина. — Совет твой хорош, да Гитлера еще в руках нет. Вот что, — решительнее и строже продолжал он, — ты эту свою штуку, которая лежит у тебя в кармане, вынь и спрячь, а лучше выброси куда-нибудь, будь она неладна.

— Какую штуку? — Саша невольно схватился за карман.

— А ту, которая револьвером или наганом — что там у тебя? — называется.

— Вы в мои карманы ничего не клали, — неприязненно отозвался Саша.

— Так вот, освободись от нее, — невозмутимо продолжал хозяин. — Совет даю, а там как хочешь.

— Вы бы мне лучше кусок хлеба дали: голоден я.

— Ксения, — кивнул мужчина.

— Разрешите я, мама, — сказала девушка. Она сорвалась с места и юркнула в кухню.

— Любка, вернись! — требовательно крикнул хозяин.

— Папа, разрешите? — умоляюще попросила девушка, выглядывая в дверь. — Идите, — позвала она Сашу после того, как отец недовольно крякнул и отвернулся.

Любка — она была совсем молоденькая, может быть, моложе Саши — налила полную кружку молока, отрезала большой ломоть белого хлеба. Саша схватил кружку и, обжигаясь, стал жадно пить.

— Вы бы с хлебом, — прошептала девушка.

Никитин с благодарностью кивнул ей. А она стояла перед ним и глядела ему в рот.

— Саша, вы не узнаете меня?

Никитин поднял глаза и пристально поглядел на девушку. В полутьме он с трудом различал черты ее лица. Она — беленькая, остроносенькая, и, кажется, у нее добрые, ясные глаза.

— Простите, вы… откуда меня знаете?

— Вы — Саша Никитин из Ленинской школы. Помните?..

Саша вгляделся. Брови вскинуты на лоб, нижняя пухлая губа вздрагивает от волнения.

— Я сейчас окошко открою, — взволнованно прошептала девушка и, сунув в форточку руку, приотворила ставни. В кухню хлынул дневной свет. — Я же Радецкая, Люба Радецкая! — воскликнула девушка, не дожидаясь, пока Саша узнает ее. — Помните? Вы меня Ласточкой называли на соревнованиях…

А Саша и сам уже узнал ее. Ему представился солнечный яркий день прошлого лета, стадион, черные гаревые дорожки, мчащаяся, как вихрь, Женя и рядом с ней, вернее, на корпус сзади — эта девушка, соперница Женьки, Люба Радецкая, Ласточка. Саша «болел» за Женьку, он только Женьке желал победы и не было для него большего несчастья, если бы Женька отстала, а вперед бы вырвалась вот она, Люба Радецкая, Ласточка!.. Как же, Саша очень хорошо знает ее, помнит ее счастливые, нежные глаза. Их затаенный взгляд тогда смущал Сашу: слишком откровенным было в нем обожание.

— Ласточка! — воскликнул Саша и схватил Любу за руку. — Ты здесь живешь? Ты не уехала?

— Узнал! — обрадовалась Ласточка, покорно разрешая мять свои руки. — А я уж думала, так я изменилась…

— Ласточка! — повторил Саша. — А ты не знаешь, как в городе… как Женя, ты не знаешь?

Люба отрицательно покачала головой и тихо вздохнула. Нет, она ничего не знает. Она давно уже не думает о Жене. Она обрадовалась Саше, а о Жене она не думает. И Саша понял все это по ее тихому вздоху и выпустил руку Любы.

— Жаль, что ты не знаешь, — проговорил он. — Как ты живешь? Почему не уехала?

— Папа не захотел, а мы с мамой… — Люба беспомощно развела руками. — Ты поешь, поешь, пожалуйста.

Саша стал допивать молоко, а Люба стояла около буфета и, заложив руки за спину, грустно смотрела на него.

— Что же нам делать, Саша? — спросила она.

— Как что? — удивился Саша. — Как что делать? — и замолчал.

— Саша! — взмолилась Люба. — Возьми меня с собой. Я знаю: ты уйдешь в лес — возьми! Я буду тебе благодарна до конца жизни!

Столько мольбы, столько отчаянной надежды было в ее голосе.

Нужно было отвечать, а Саша молчал.

— Я тебя не подведу, даю честное комсомольское, я выполню все задания, даже если и смерть будет грозить, только возьми меня отсюда, Саша, милый! — с мольбой и отчаянием сказала Люба.

Саша понял: Ласточка совершенно уверена, что он знает, как поступить и что предпринять в этот тяжелый час. И еще он понял, что нельзя разуверять ее, гасить ее возгоревшуюся надежду. Он встал, подошел к девушке и снова взял ее за руку.

— Возьму, Ласточка, обязательно возьму! — уверенно сказал он. — Но не сейчас. Ты ведь понимаешь, что нам нельзя уходить вдвоем. Ну, по правилам конспирации, понимаешь? — шепнул он.

Люба доверчиво кивнула головой.

— Я могу погубить тебя, понимаешь?

— Нет, не бойся этого! — сказала Люба.

— И погубить других, — добавил Саша, и Люба тоже поверила и кивнула головой. — Но к тебе придет человек, — воодушевленно продолжал Саша. — Он скажет… «Птицы улетают. Вы не знаете, улетели ласточки?» Ты ответишь: «Ласточки давно готовы к отлету». Ты согласна?

— Спасибо, спасибо, Саша! — и Ласточка заплакала и уткнулась в Сашино плечо.

Обняв ее за плечи, Саша грубовато, так, как ему казалось более подходящим, сказал:

— Ну, ну, побереги нервы! Плакать нельзя, замолчи!

— Нет, я от радости, от радости, Саша! Я не буду. Так ты придешь? Не обманешь?

— Другой придет, не забывай. Проводи меня.

Люба вывела Сашу в коридор, потом на крыльцо. Саша поморщился:

— Ну и щеколды у вас!

— Это папа все… — Люба опять беспомощно развела руками.

— Прощай, Люба! — сказал Саша.

— До свиданья, Саша!

Люба стояла на крыльце с поднятой рукой и, еле-еле шевеля пальцами, смотрела на уходившего Сашу. Она смотрела на него, а слезы катились, катились по ее щекам.

Саша не оглядывался. Он так и скрылся, не оглянувшись. Он и не мог оглянуться. Выйдя из калитки, он сразу же увидел, что навстречу ему идет человек. Он сразу бросился в глаза на пустынной улице, этот человек. Он шел разболтанной, пританцовывающей походочкой, в распахнутом настежь пиджаке, кепочка с малюсеньким козырьком, папироса во рту. Руки он держал в карманах брюк, а сам глядел на Сашу и щурил в улыбке глаза. Ни походка, ни папироса во рту, ни прищуренные глаза не обманули Сашу — он сразу же узнал этого человека. Навстречу ему шел Андрей Михайлович Фоменко.

ПОДПОЛЬЕ

…Фоменко на всякий случай вынул из-за пазухи и взвел пистолет, погасил маленькую, похожую на графин, стеклянную лампу. Так, с пистолетом, нацеленным в темноту, он сидел до тех пор, пока наверху установилась тишина. Фоменко знал, что человек, потревоживший его, еще здесь, в доме. Кто он? Почему так уверенно и даже сердито стучался? Почему недоверчивый и осторожный Радецкпй впустил его, обменявшись двумя-тремя фразами, и даже запер за собой дверь? Все это могло быть простой случайностью, но могло быть и гораздо серьезнее, и Фоменко не спрятал пистолет, а только положил его себе на колени.

Он сидел на старом, чуть поскрипывающем стуле, давно сброшенном в подвал за ненадобностью. Перед Фоменко стояла табуретка (сейчас ее не было видно), которая служила ему вместо стола. На ней — лампа, кружка молока и ломоть хлеба. Андрей Михайлович собирался поесть, когда наверху раздался стук…

Радецкого он не знал, ни разу не встречался с ним до войны. По словам Сергея Ивановича Нечаева, это был человек «свой, проверенный, закаленный еще в подполье гражданской войны». Но таким же проверенным и закаленным был, по мнению товарищей, и один служащий городского телеграфа, тоже оставленный для подпольной работы. У него была очень удобная квартира в Заречье, на южной окраине города, — домик с садом, с выходом в овраг — надежнейшее укрытие для партизанских разведчиков. Но случилось самое страшное: этот человек, хозяин явочной квартиры, которого считали верным и честным, предал. Вчера вечером Фоменко должен был прийти к нему, передать кое-какие сведения и жить у него до тех пор, пока не выполнит все задания Нечаева. Он пришел — и застал дом заколоченным; ни одной живой души не было вокруг. Только поэтому Фоменко и очутился у Радецкого, квартира которого не предназначалась для явок: старый железнодорожник готовился для более серьезной роли. Он должен был войти в доверие к оккупантам и вредить им на железнодорожном узле.

Радецкий был, конечно же, свой человек. Но Фоменко, наученный горьким опытом, невольно ощупал пистолет. Тревога была — и потушить ее, успокоиться он не мог. Он вспомнил, как неохотно принял его Радецкий. И как два раза спросил, очень ли нужна Андрею Михайловичу эта квартира. И хотя Радецкий поступал справедливо, потому что не был готов к приходу Фоменко, у Андрея Михайловича все же промелькнуло сомнение.

Положение, в котором очутился Фоменко после скитаний по захваченному врагом городу, было опасным. Но опасался он не за свою жизнь, а за то, что могут остаться невыполненными задания.

«Все это потому, — думал Фоменко, — что город был занят раньше, чем мы предполагали. Неделя, на которую мы рассчитывали, многое могла бы изменить. Хотя основное и сделано, но недоделки сейчас могут здорово осложнить нашу работу».

Недоделки были, и на долю Фоменко выпала большая ответственность — ликвидировать кое-какие промахи и просчеты. Требовалось разыскать нужных людей или, в крайнем случае, убедиться, остались ли они в городе, проверить надежность некоторых связей, оценить обстановку, сложившуюся в городе. Главное же, ради чего был оставлен Фоменко, касалось безопасности партизанских продовольственных баз, созданных в лесах возле Белых Горок. Слишком много людей знало, что в тех местах проводились топографические изыскания. В этом деле участвовала большая группа комсомольцев. Впоследствии это было признано ошибкой, хотя никто и не сомневался в верности друзей Саши Никитина. Ошибка была в том, что все эти комсомольцы, в том числе и Саша Никитин, были выпущены из вида. Никто не знал, где теперь они находятся. Нужно было по возможности избежать всяких случайностей.

Фоменко сейчас и думал об этом, не предполагая, что один из этих комсомольцев, сам Саша Никитин, разговаривает наверху с Радецким.

Прошло уже минут десять, как неизвестный вошел в дом, и тревога Андрея Михайловича все усиливалась. Он уже решился на крайнюю меру — оставить подвал, уйдя тайным лазом в сад, но наверху вдруг заскрипела дверь, и в коридоре послышались шаги: человек, потревоживший покой Андрея Михайловича, должно быть, уходил. Подвал был неглубоким, Фоменко приподнялся и припал ухом к потолку, а вернее, к полу.

— Ну и щеколды у вас! — сказал мужской, очень знакомый Андрею Михайловичу голос.

— Это папа все… — отозвался тихий девичий голосок.

— Прощай, Люба! — громче сказал знакомый мужской голос.

— До свиданья, Саша!

Все стало ясно.

Фоменко нащупал рукой табуретку, перешагнул через нее и в темноте почти безошибочно нашел лаз на уровне своей груди. Он нажал на один кирпич — тот вывалился, отодвинул второй, и через несколько секунд в стене образовалось отверстие…

Мысленно браня себя за постыдную недоверчивость, оскорблявшую Радецкого, Фоменко вылез в малинник, выглянул из кустов в сад — все было тихо, спокойно. Закуривая на ходу, он отряхнул пиджак, поправил свою полублатную кепчонку, сорвал по дороге яблоко и перемахнул через забор.

…Саша увидел, что навстречу ему идет человек.

Саша мгновенно узнал этого человека.

Странный вид Андрея Михайловича обескуражил Сашу. Никитин был уверен, что Фоменко давно на фронте. Расставаясь с Сашей после возвращения из Белых Горок, Андрей Михайлович бодро сказал: «Ну, до встречи после победы!»

Они расстались не то чтобы холодно, а так, с прохладцей. Фоменко, правда, похлопал Сашу по плечу и дружески прижал к груди. Но Саша отстранился, и Фоменко только махнул рукой и усмехнулся. «Да бог с тобой, — сказал он. — Есть поговорка: кто старое вспомянет, тому глаз вон».

Вот так они простились.

И вдруг — Андрей Михайлович! И видик — шпана шпаной.

— А-а! — радостно протянул он и, подняв руку, помахал ею. — Привет, Сашка! Ты где пропадал, черт лысый?

— Здравствуйте… Здравствуйте, — прошептал Саша, останавливаясь в полнейшем недоумении.

— Привет, привет! — продолжал Фоменко и вдруг шепнул: — Делай вид, что мы свои в доску и встречались… ну, вчера только!

— А-а… привет, привет! — запоздало обрадовался Саша, все еще не понимая, зачем такая маскировка. — Да так вот… хожу. Делать нечего… хожу вот.

— Да мне тоже делать, собственно, нечего, — беспечно продолжал Фоменко и — шепотом: — Свернем на насыпь, не будем мозолить глаза. Есть разговор.

Саша догадался кое о чем.

«Подполье!» — мелькнуло у него.

Сердце застучало часто, часто. Подполье, задание, борьба!.. Он готов сделать все, что будет приказано!

— Я понимаю, кажется, — прошептал он. — Я, собственно, слушаю… Я готов. Я…

— Ты не спеши, — оборвал его Фоменко. — Все будет в порядке. Сядем, поговорим.

Они перешли через железнодорожную линию и очутились возле той трубы, в которой Саша провел ночь.

— Ладно, присядем. На, закуривай. Закуривай, тебе говорю, — требовательно повторил Фоменко, видя, что Саша отрицательно покачал головой. — У нас такой вид, что мы обязательно курить должны.

— Да ведь вокруг ни души, я знаю.

— Ничего ты не знаешь. Никогда так не думай. Время такое.

Фоменко сел на трубу, закинул ногу за ногу.

— Ну, я слушаю: где был, откуда? Только коротко.

— А вы… а ты? — спросил Саша.

— Я — после, Саша. Я — это потом. И вообще неважно.

«Так, — подумал Саша. — Я по-прежнему мальчик, которого нужно учить. Ну что ж, подождем, посмотрим».

Он коротко рассказал, где был и каким путем очутился в Чесменске.

— Ты в дом к этому Радецкому заходил, я видел. Зачем? — в упор спросил Фоменко.

— Вы мне не доверяете? — обиделся Никитин.

— Ты дурак, Саша, — ласково сказал Фоменко. — Мы где? На стадионе? В буфете за кружкой пива? Соображаешь?

— Переодеться заходил. Случайно.

— Да, брат, случайно. Это хорошо. Я сам рад. Искать бы тебя, подлеца липового, пришлось. Ты не вдыхай, не затягивайся… курильщик. Подержал во рту — выпусти. Конспиратор!

Саша бросил папиросу и растер ее каблуком.

— Ну ее к черту! Накурился. Ну, я слушаю.

— Погоди. Вот что. К этому Радецкому не ходи больше — влопаешься. Понял?

— А что? Он…

— Да. — Фоменко усмехнулся. — Не ходи. Забудь сюда дорогу — и все. Слушай адрес: Белые Горки, Интернациональная, 5. Пять. Пять пальцев на руке. Запомнил? Ну, вот. Хозяин — мужчина средних лет, бритый. Скажешь, что ты от Андрея. Твою фамилию он знает. Все.

— И что?

— Отправляйся туда.

— И?..

— И живи спокойно.

«Ясно, — подумал Саша. — Сергей Иванович беспокоится о моей судьбе».

— Спокойно жить нельзя, — сказал он вслух. — Это для меня не подходит.

— Я сказал — спокойно? Ты не понял: спокойно в партизанском отряде. И ты, и вся твоя группа из Валдайска. Есть задание переправить вас в Белые Горки.

— Сергей Иванович там?

— Не знаю. Я, брат, ничего этого не знаю.

«Ясно, — опять подумал Саша, — Сергей Иванович мне и шагу ступить не даст. Все считают меня мальчиком и беспокоятся о моей судьбе!»

— Ну, а чье задание? — спросил Саша.

— Бога, — спокойно ответил Фоменко.

«Ничего он мне не скажет. Ну и ладно! Посмотрим еще, посмотрим, какой я мальчик!»

— Как мне объяснить матери?

— Она эвакуировалась.

— Точно?

— Абсолютной уверенности нет.

— Что еще?

— Этого хватит.

«Не доверяет! Ладно!»

— А теперь…

Фоменко не договорил. Над насыпью появился бородатый старец. Он опирался двумя руками на палку.

— Не знаю, кто вы… — помолчав, начал он, внимательно оглядывая Андрея Михайловича и Сашу. — На всякий случай скажу: немцы входят с той стороны в поселок.

На лице Фоменко не дрогнул ни один мускул.

— Немцы? — весело переспросил он. — Они-то нам и нужны. Спасибо, старикан!

Старик с презрением посмотрел на него, плюнул и скрылся.

— Видишь, — Фоменко подмигнул Саше, — живые-то души есть, оказывается! Давай, Саша. Я надеюсь, что уже завтра ты будешь в Белых Горках.

«Посмотрим», — подумал Саша.

Они расстались тут же, возле трубы. Фоменко взбежал на насыпь, обернулся на прощание — и Саша снова остался один.

ЮНОША ИДЕТ ПО ГОРОДУ…

Мимо железнодорожного депо, мимо разрушенного вокзала — через покосившийся висячий мост над истерзанными бомбежками путями, мимо бравых краснощеких немецких часовых возле здания Дворца железнодорожников идет юноша в коротких, выше щиколоток брюках, в старых, изрядно стоптанных башмаках и надвинутой на лоб клетчатой кепке с большим козырьком. Он идет не быстро, иногда смотрит себе под ноги, а чаще — по сторонам. В фигуре его — не то покорность, не то презрение: подымет юноша голову, взглянет в упор — презрение, ссутулит плечи, потупит взгляд — покорность. И никто не догадается взглянуть в его почерневшие от ненависти глаза.

Отовсюду слышен шум чужих моторов, чужая речь, чужим запахом несет от походных кухонь, расположенных прямо в скверах, на клумбах, от госпиталей, под которые уже заняты школы, даже от самих оккупантов, которые шныряют туда-сюда, высокие и низенькие, тощие и толстые, словно приехавшие из дальних мест на праздник. Юноша различает, что здесь не только немцы; он слышит и другой — незнакомый — язык: румыны ли, венгры ли? Может, итальянцы… Один из них, высокий, тощий, иссиня-черный, как жук, задевает юношу плечом и смеется, хохочет. А юноша не оглядывается. Сжав зубы, он идет вперед, изредка прижимая руку к карману брюк. И никто из немцев не догадается заставить его вывернуть карманы.

Юноша идет по городу.

Он видит: развалины, еще горячие, курящиеся дымком; уцелевшие дома с бумажными крестами на стеклах, тихие, молчаливые дома, — все вымерло, кажется, в них: машины, не наши, с надписями не по-русски — странные, словно не похожие на человеческие; солдат в мундирах зеленого и серого цветов; офицеров, затянутых в материю и кожу, беспечных, как на пикнике; субъектов в гражданском, странно одетых; один, в котелке и с черной бабочкой, прошел мимо — Сашу так и обдало запахом нафталина; субъектов в полувоенном, с мордами, просящими кирпича, — у этих молодчиков блудливые глаза; девчонку лет осьмнадцати, крашеную, бесстыдно семенящую рядом с молодым красивым черненьким офицериком, — этакая легкомысленная, прыгающая походочка и сверкающие ужасным счастьем глаза…

Юноша остановился и долго глядел на девчонку, свою ровесницу, и рука его была крепко прижата к карману.

Жизнь, нелепая и неправдоподобная, страшная жизнь в полуразрушенном, полусгоревшем городе!

А это кто?

Некий тип в гражданском с белой повязкой на рукаве плаща. И на белой повязке — черная буква П. Полицай! Он стоит возле подъезда какого-то дома, а из подъезда слышен плач женщины и крики детей.

Юноша идет по городу. Никто его не останавливает. Никому нет до него дела.

Он долго стоит у пепелища. Совсем недавно здесь был его дом. Он даже может точно указать, где стояла его кровать и где была кровать его матери. Теперь ни кроватей, ни комнат — ничего, ничего… пустая мрачная кирпичная коробка, груды щебня, скрюченные в восьмерки металлические балки. И куст почерневшей от копоти сирени, единственный куст, каким-то чудом уцелевший в палисаднике.

Юноша что-то ищет среди развалин. Что он ищет? Может быть, какой-нибудь предмет — чтобы оставить его на память. Но он не находит ничего.

На черной закопченной стене юноша куском кирпича пишет: «Смерть фашистским оккупантам! Будем бороться до последнего! А. Н.» — и, не оглядываясь, идет прочь.

Ветер швыряет в лицо его пепел пожарищ. Ветер шепчет слова мести. Ветер предсказывает юноше, что схватка — скоро.

Юноша идет по городу. Рука его прижата к правому карману.

Глаза все видят, все замечают. Глаза темны от горя и ненависти. Страшные глаза — в них лучше не заглядывать пришельцам из чужих стран.

Куда идет юноша? Зачем? Никто не знает.

СТРАННЫЙ РАЗГОВОР В ЧУЛАНЕ

Разные люди могли прийти к Аркадию в это утро.

Мог пожаловать Фима Кисиль. Аркадий почему-то верил в это.

Мог явиться связной. Такая возможность вовсе не исключалась. Аркадий был предупрежден на этот счет и знал, что нужно делать. Еще вечером он поставил на подоконник стеклянную банку с цветами и всю ночь спал с открытым окном…

Но Женьку Румянцеву он, конечно, не ждал.

Последние дни он вообще не вспоминал Женьку — не до этого было.

А именно Женька сейчас бежала по пустырю от трамвайной остановки. Она спешила к Юкову — в этом не могло быть сомнения. Рука Аркадия потянулась к банке с цветами… и остановилась на полпути.

«Черт возьми! Неужели?!» — мелькнуло у Аркадия.

Все могло быть. Аркадия учили не удивляться.

Он аккуратно застелил постель своим серым суконным одеялом и лег на него, заложив ладони под затылок. Так он решил встретить Женьку. Он волновался.

«Отец еще спит. Хорошо!» — подумал он.

В чулан заглянула мать.

— Аркаша, к тебе пришли.

Аркадий потянулся на постели, и в это время Женька открыла дверь чулана.

Аркадий сразу же поднялся и посмотрел прямо в Женькины глаза.

В Женькиных глазах была тревожная радость.

— Аркадий! — порывисто проговорила Румянцева. — Только ты один можешь мне помочь! Где Саша? Ты видел его?

Аркадий приготовился услышать совсем не это. Связная? Что за дурацкая мысль пришла ему в голову, в самом деле! Женька — связная?..

— Ты хотя бы поздоровалась, что ли…

— Ах! — воскликнула Женя и протянула руку. — Я уверена, что ты видел Сашу!

— Видел, — сказал Аркадий, усмехаясь и заглядывая в окно, — под Валдайском. Только ведь это было давно. А он что, не вернулся?

Женя, сразу обессилев, смирившись с судьбой, опустилась на табуретку.

— А я была так уверена, что ты поможешь мне, — упавшим голосом сказала она.

Аркадий встал с постели и, взяв с подоконника банку, понюхал цветы — это были астры. Он вчера вечером нарвал их в соседнем, уже давно никем не охраняемом саду.

— Нет, напрасно надеялась, — сказал Аркадий и поставил банку с цветами на колченогий столик.

Женя не обратила на это внимания.

— Теперь я почти уверена: он ушел в армию, — прошептала она и вдруг спросила: — А почему ты не ушел, Аркадий?

Только и не хватало ему этих вопросов!

Женька пришла явно не вовремя. Надо было поскорее выпроводить ее. Он мог, конечно, просто выгнать ее. У него хватило бы силы воли. Ведь предстояло гораздо худшее. Предстояло «предать» всех своих, в том числе и Женьку, «предать» клятву — даже думать об этом страшно! Женька ведь не сегодня-завтра узнает все, и поэтому он, конечно же, может не стесняться.

Но Женька была дорога ему почти так же, как и Соня. Он знал, как ей трудно. Сашка не вернулся, а она осталась. Наверное, из-за него не эвакуировалась. Только что она будет делать в городе?

Во всяком случае, времени для размышлений у Аркадия не было. Женька должна была уйти как можно скорее. И Аркадий на глазах у Женьки лег на кровать и снова заложил руки за голову. Да, он волновался.

— Ты что лежишь при мне? — воскликнула Женя.

— А ты что бегаешь? — спокойно спросил Аркадий.

— Ты так и не ответил: почему не ушел в армию?

«Черт возьми! — подумал Аркадий. — Все-таки придется ее попросить…»

У него не хватило совести с вызывающим бесстыдством валяться на кровати, и он встал.

— Разве ты не знаешь, что я пытался? — со злостью спросил он. — Так не взяли! Не гожусь… не достоин, видно.

Женька знала, вспомнила.

— Да, да, — сказала она. — Что же нам делать, Аркадий? Как жить?!

— Не знаю…

— Аркадий! — пылко сказала Женя. — Мы должны бороться! Мы обязаны уничтожать фашистов! Давай организуем группу.

«Как ее выгнать?» — с раздражением думал Аркадий.

— Это какую группу?

— Подпольную! — выпалила Женя.

Конечно же, это было смешно! Женька — организатор подпольной группы!..

— Да ты погляди на себя! — сказал Аркадий.

Женька подумала, что у нее что-то не в порядке.

— Ты же красавица! — рассеял ее стыдливые сомнения Аркадий. — Достанешься какому-нибудь офицеру.

— Лучше умру! — воскликнула Женя.

— Поздно будет, — безжалостно сказал Аркадий. — Мой совет тебе: если уж не уехала, так спрячься. Спрячься! Поняла?

— Ни за что! — воскликнула Женя. — Я буду бороться!

— Дура и только.

— Ах, дура! — сказала Женька и вскочила с табуретки, как обожженная. — А ты что намерен делать? — с расстановкой спросила она.

— Работать устроюсь.

— Работать? Где работать? У немцев?! — ужаснулась Женя.

— Нет, у марсиан!

— Ах, какая я дура! — с горьким сожалением сказала Женя. — Зачем я пришла к тебе? Чтобы убедиться в том, каким ты стал… — Она не договорила. Видно, у нее не повернулся язык произнести невероятно обидное, уничижительное слово. Вместо этого она окинула взглядом Аркадиев чулан и спросила голосом прокурора: — Мне кажется, у тебя висел здесь портрет… Буденного, по-моему?

— Дундича.

— Да, Дундича!

— Мамка сняла.

— Мамка-а сняла? — протянула Женя.

— Мамка сняла, — повторил Аркадий.

— Ах, ма-амка сняла! — презрительно сказала Женя.

— Мамка сняла! — крикнул Аркадий, закипая.

— Ах, мамка сняла! — еще раз сказала Женя и, всхлипнув от переполнившей душу обиды, выскочила из чулана со слезами на глазах.

В соседней комнате, где спал отец, вдруг раздался пронзительный, ну чисто разбойничий свист, а затем отец, хохоча с подвыванием, закричал, как на зайца:

— Держи ее! Хватай ее!

Захлопали двери, зазвенело окно в чулане — и Аркадий почувствовал, с каким отчаянным страхом выскочила Женька на улицу. Она выскочила, как из логова, из вертепа. Высунув голову из чулана, Аркадий увидел отца. Откинувшись на подушку, он хохотал, и большой пухлый живот его трясся и вздувался, как опара,

— Эй, — сказал Аркадий, — заткни глотку.

Отец замолчал и угрюмо посмотрел на Аркадия.

— Ты что?..

— Заткни глотку, говорю! — сквозь зубы выдавил Аркадий и с силой захлопнул дверь чулана.

Он выглянул в окно.

Женька бежала не оглядываясь.

«Нельзя терять ее из виду, пропадет!» — решил Аркадий.

«Я — СТАРШАЯ!»

Грузовик, увезший на восток Соню, Бориса и раненых, скрылся в конце липовой аллеи.

Женя упала на землю и долго плакала.

А потом она прибежала домой и стала с отчаянием упрекать мать, что только из-за нее она осталась в городе и только она, мать, виновата в том, что судьба Жени сложилась так ужасно.

Но мать была уверена в обратном: хорошо сложилась судьба Жени, удачно. Никуда она не поехала. Ничего ей, разумеется, не грозит. Мать все твердила, что в восемнадцатом году, «тогда, в ту войну», ухаживал за ней один немецкий офицер, «культурный, благородный человек». «Он мне руки целовал», — говорила мать, а Женя затыкала уши, и ей казалось, что она возненавидела мать.

Но к вечеру Женя успокоилась.

Все-таки она осталась из-за Саши — в этом она была твердо убеждена.

Всю ночь над Барсучьей горой сверкали мертвенно-алые и ослепительные, как вспышки гигантских спичек, огни и доносились оттуда густые звуки разрывов.

Марья Ивановна и Женя долго не смыкали глаз. Наконец Женя уснула.

Проснувшись утром, она прислушалась.

Все было тихо. Мертвая тишина стояла над землей.

— Не стреляют? — с надеждой спросила Женя.

— Под утро перестали… Видно, разбили наших.

— А может, наши разбили? — воинственно возразила Женя.

У нее был бинокль, еще в детстве подаренный отцом. С этим биноклем она влезла на чердак, а оттуда через окно на крышу. С крыши хорошо были видны далекие луга за городом и крутые кряжи Барсучьей горы.

Женя навела бинокль — и не поверила своим глазам. Утреннее солнце освещало гору. Вершина ее молодо зеленела — как вчера и месяц назад. Словно не грохотал бой на горе, словно никогда не гуляла в этих местах война!..

Зеленая, ярко освещенная солнцем вершина горы, голубое небо, тишина над городом, которая теперь была скорее убаюкивающая, чем тревожная, воодушевили Женю. Она вдруг поверила, что еще не случилось ничего страшного и что прежняя жизнь продолжается. А если она продолжается, жизнь, то почему бы Женьке не выйти на улицу, не сбегать в центр города?

«Сергей Иванович Нечаев! Горком!» — мелькнуло у нее, и она сразу же связала Нечаева и горком партии с Сашей. Сергей Иванович все должен знать, все знает он и о Саше.

— Мама, я иду в город! — объявила Женя.

— Не пущу! — выкрикнула Марья Ивановна, растопырив руки.

— Мама, — укоризненно сказала Женя. — Разве я маленькая? Разве я девочка?

«Ну конечно же, маленькая, ну конечно же, девочка!» — написано было в глазах матери, и глаза умоляли, глаза стояли на коленях перед Женей.

Но Женя была неумолима. Она прекрасно знала мать. Трусиха. Всего боится. Но Женя-то не может подражать ей. Она совсем другая, у нее посильнее характер!..

— Мне девятнадцатый год! — уверенно сказала Женя, и это, по ее мнению, был неотразимый аргумент.

— Ты скажи хоть… куда ты? — кинулась за дочерью Марья Ивановна.

— Исследую обстановку, — авторитетно заявила Женя.

До горкома было километра три — и на всем пути, везде, на всех улицах было пустынно. Жене попалось, наверное, человек пять, не больше. Было поразительно тихо. Над окраинами вздымались черно-бурые маслянистые столбы дыма, и запах его, едкий, как газ, густо тек над мертвыми улицами. Жизнь в городе притаилась за стенами, спряталась за оградами. Казалось, улицы уже никогда не забурлят нарядной человеческой толпой, не наполнятся свободным, праздничным гомоном…

Горком тоже словно вымер. Почти все окна двухэтажного дома были распахнуты настежь. Кое-где вился прозрачный голубоватый дымок: совсем недавно жгли в кабинетах бумаги. Женя с трепещущим сердцем прошла по коридорам первого и второго этажей, заглянула в несколько комнат. В одной она увидела забытую пишущую машинку, в другой — недопитый стакан крепко заваренного чая, в третьей — бросилась в глаза скомканная на диване простыня. В комнатах еще чувствовалось тепло человеческого дыхания, еще не развеял ветер, свободно гуляющий по всему зданию, пепла… Во дворе Женя нашла свежий окурок, он еще легонько дымился. А людей в этом прежде шумном, перенаселенном здании не было.

Женя постояла посредине двора, в душе надеясь, что кто-нибудь ее окликнет. Но все убито молчало…

Вот тогда-то, стремясь что-то узнать или хотя бы о чем-нибудь догадаться, Женя и решила наведаться к Аркадию Юкову.

…Она выскочила из домика Юковых, как ошпаренная. Значительная часть человечества лишилась в ту минуту Жениного уважения.

Кто он — Аркадий Юков? Предатель? Шкурник?.. Нет, этого Женя не могла сказать, это было бы слишком жестоко и непостижимо. Но, во всяком случае, Аркадий Юков не оправдал ее ожиданий. На той, не очень, правда, высокой, лестнице симпатий и уважений Аркадий стоял ниже… нет, значительно ниже Костика Павловского. Да уж что там, Костик выглядел героем, он занимал место чуть пониже Саши. А Саша, конечно, стоял на самой вершине лестницы, где-то рядом с летчиком Гастелло.

В тот момент, когда Женя выбежала из хатенки Юковых, немецкие войска уже вступили в город.

Они входили не с запада и даже не с юга, а с востока. Отряд мотоциклистов ворвался на Центральный проспект. За мотоциклистами двигалась колонна транспортеров с солдатами…

Минуя центральные улицы, Женя бежала домой, и ей казалось, что по пятам за ней с лязгом и грохотом стремительно несется вся фашистская армия.

— Евгения! — резким, рыдающим криком встретила ее мать. — Немцы входят, что ты делаешь!..

Окна в квартире были завешены простынями и одеялами, лишь кое-где в щелки пробивался робкий свет.

— Включите лампочку, мама, — устало сказала Женя.

— Какая лампочка! — всплеснула руками Марья Ивановна. — Электростанция не дает тока!

— Ах, да! — Женя помолчала и спросила: — Никто не приходил?

— Кто же может прийти?

Да, конечно, некому. Некому приходить. Саша? Но ведь он, разумеется, в армии.

«А я осталась!» — удрученно подумала Женя.

— Первые часы самые страшные, — сказала мать, зажигая на столе свечу. — Я знаю: когда они врываются, все могут позволить.

— Наши красноармейцы ничего себе не позволяют, — возразила Женя.

— Э-э, ты не знаешь, дочка! В гражданскую войну…

— Да что вы, мама, в гражданскую, в гражданскую! Тогда банды были.

— Банды всегда есть. И у всех, — сказала Марья Ивановна. — Люди везде одинаковы: в России, в Германии, в Америке.

— Советские люди выше! — резко сказала Женя.

— Одинаковые ростом, — махнула рукой мать.

— Почему вы так говорите? — с возмущением спросила Женя.

— Да я же сорок с лишним лет прожила.

— Ах, — воскликнула Женя с явным пренебрежением к опыту матери.

Но Марья Ивановна не обратила на этот пренебрежительный тон внимания. Хлопоча возле свечки (она была слишком тонкая и быстро плавилась), мать сказала:

— А завтра все утрясется, будет введена гражданская власть…

— Немецкая? — язвительно спросила Женя.

— Да уж не советская, — спокойно ответила Марья Ивановна, — коль немцы город заняли. Заняли бы наши немецкий город, тоже бы установили свою власть.

Логика была, конечно, убийственная!

«Волга впадает в Каспийское море!» — хотела крикнуть Женя, но вместо этого подошла к окну и сдернула одеяло.

— Евгения, ты что?..

— Я не боюсь ни немцев, ни их немецкой власти!

— Евгения!

— А вам-то чего бояться, мама? Ведь культурные люди, запад, цивилизация… костры, уничтожение евреев, концлагеря!

— Прекрати, Евгения!

— Нет, не прекращу, не прекращу! — крикнула Женя и сорвала одеяло со второго окна.

— Евгения! Кто здесь старшая!

— Я старшая! Я! Я! Я! — твердила Женя и срывала одеяла и простыни. В комнаты хлынул свет.

— Ты сумасшедшая! — прошептала мать. — Что ты делаешь?

— Костры, концлагеря, казни! — выкрикнула Женя. — Не хочу, чтобы было темно! Пусть будет светло! — Она помолчала и, прибавив с воодушевлением: — К черту! — скрылась в своей комнате.

Там у нее был свой мир — «островок Советской власти», как мысленно определила она. Над столом висел портрет Ленина, лежала на этажерке стопка книг: «Чапаев» Фурманова, «Танкер „Дербент“» Крымова, «Белеет парус одинокий» Катаева…

Женя была твердо убеждена, что никогда и ни за что она не снимет портрета, не сожжет хорошие советские книги. Особенно уверена она была в этом сейчас. Пусть в городе немцы, фашисты, она — советский человек! Она будет бороться!

После короткого победоносного сражения с матерью Женя села за свой столик, взяла дневник, в который не записывала уже месяца два, и записала: «С сегодняшнего дня я чувствую себя бойцом на боевом посту». Ей хотелось еще что-нибудь добавить, но, поразмыслив, она пришла к выводу, что и этого вполне достаточно для того, чтобы фашисты приговорили ее к смертной казни.

Дневник она решила на всякий случай спрятать.

Часа через два в ее комнату заглянула мать.

— Евгения, ты еще не ела сегодня… Я приготовила обед, — сказала она.

Женя встрепенулась.

— Да, правда!

— Но окна я все-таки завесила, — тихо добавила Марья Ивановна.

— Да какой же смысл? — удивилась Женя.

— Все-таки поспокойнее так…

Теперь Женя только улыбнулась. Бог с ней! Бывают у старых людей чудачества…

День прошел.

Прошла ночь.

Утром, пока Женя еще спала, Марья Ивановна сбегала к знакомой на соседнюю улицу и, вернувшись, оживленно сообщила дочери, что высшей гражданской властью в городе теперь будет не председатель городского Совета, а бургомистр, на эту должность немецкое командование назначило некоего Копецкого. Марья Ивановна с еще большим оживлением поведала дочери, что она знала до революции одного Копецкого, нет, даже двух Копецких — отца и сына, местных фабрикантов, и тот и другой были обаятельнейшими людьми, высоконравственными, особенно запомнился ей своими исключительными качествами сын, Виктор Копецкий, кажется… да, да, Виктор Сигизмундович Копецкий, молодой, элегантный…

— Если это тот Копецкий, нам с тобой бояться, нечего, — с воодушевлением закончила Марья Ивановна.

Женя поморщилась:

— Зачем вы все это выдумываете, мама? Фабриканты, Копецкие… Это просто смешно.

— Евгения, ты скоро поймешь, что ошибаешься.

В доме, где жила Женя, кроме семьи Румянцевых, осталось еще несколько семьей. После обеда к матери пришли соседки, сели в кружок и принялись рассуждать о том, как дальше жить и что их ждет при оккупации. Эти «бабские» разговоры Женя не переносила. Она закрылась в своей комнате, вытащила из-под матраца дневник (укромное местечко она подыскала для хранения своих тайн!) и решила записать еще кое-что.

Она уже обмакнула перо в чернильницу, когда раздался стук в стекло. Женя вскинула глаза: за окном стоял Саша Никитин.

ДРАГОЦЕННЫЙ ПОДАРОК

Женя увидела Сашу — и в ту же секунду вспомнился ей Аркадий Юков.

Было какое-то поразительное сходство между ними.

Только потом — сейчас ей было не до этого — она поняла, что и Аркадий и Саша играли непривычную, несвойственную им роль. И тот и другой прятался, выдавал себя не за того, кем был на самом деле.

Женя вскочила, испуганно охнув, выронила ручку, потом схватила ее, бросилась к двери, но не добежав, вернулась назад и припала лицом к стеклу.

— Саша! — крикнула она. — Саша! — Слезы покатились по ее лицу. Она провела по щекам ладонью, и фиолетовые полосы остались у нее на лбу, на носу и на подбородке: руки ее были в чернилах.

Широко улыбаясь, Саша сделал Жене нетерпеливый знак, означающий: «Впусти же меня!» И она поняла, бросилась к двери и опять вернулась, вспомнив, что у матери сидят соседки.

Видя ее растерянность, Саша показал руками, что нужно открыть окно. Женя вскочила на подоконник и стала отодвигать тугие шпингалеты. Рукоятка запора вырвалась из ее пальцев. Наконец окно распахнулось. Саша вовремя отпрянул, а то бы одна из створок ударила его. Оказывается, Саша висел за окном на локтях. Женя нагнулась, прошептала:

— Подожди, я спущу тебе стул!

— Не надо, — ответил Саша, — я вот так. — Он подтянулся на руках, сделал рывок и лег на подоконник грудью. — У тебя все в порядке?

— Все, все! Саша, где ты был? Почему ты так долго?.. Почему ты не заходил ко мне? Это же бессовестно… в самом деле! — быстро говорила Женя сквозь радостные слезы.

— Подожди. — Саша перебрался через подоконник. — Ух! — вздохнул он с облегчением. — Страшно боялся, что не застану тебя! Думал, эвакуировалась…

Женя хотела сказать, как она ждала его, как волновалась, как из-за него осталась в городе, но объяснять все это пришлось бы долго, а времени у нее сейчас не было ни секунды; она схватила Сашу за плечи и прижалась к нему.

— Ну что, Женька?.. — растерянно спросил Саша.

— Саша!

— Какие тут новости?

— Саша!

— Марья Ивановна… я слышу… как она?

— Саша! — в третий раз бессознательно прошептала Женя.

— Ты что-то пишешь здесь?.. — Он потянулся к дневнику, лежащему на столе.

— Не смей! — вдруг резко вскрикнула Женя и выхватила тетрадь из его рук. — Как тебе не стыдно!

— Что? — недоуменно спросил Саша. — Почему?

Женя отбросила тетрадь, с отчаянием топнула ногой.

— Стыдно! Бессовестно! Почему ты спрашиваешь какие-то глупые вещи? Почему ты меня не поцелуешь?

Саша беспомощно пожал плечами, оглянулся на окно и сказал:

— Ну, иди поцелую…

— Дурак! — воскликнула Женя. — Я тебя ненавижу! Сашка, мой милый! — Она повисла у Саши на плечах и ткнулась губами в его губы.

Саша крепко зажмурил глаза.

Встревоженная криком Жени, Марья Ивановна заглянула к дочери и увидела, что Никитин, неумело обняв Женю, целует ее в висок и в щеку. Марья Ивановна вскочила в комнату и захлопнула за собой дверь.

— Боже мой, Евгения!

— Мама, — деловито сказала Женя, — закройте дверь и выгоните этих… своих соседок.

— Евгения! Что ты делаешь? — с ужасом проговорила мать.

— Здравствуйте, Марья Ивановна! — запоздало поздоровался Саша,

— Выгоните, выгоните! — сердито сказала Женя, махнув матери рукой. — Разве вы не понимаете?..

Марья Ивановна выскочила вон, шепча не то молитву, не то проклятия.

— Целуй же, что ты! — требовательно сказала Женя.

— Мне кажется, надо закрыть окно.

— Ты — трус!

— Нет, я боюсь за тебя.

— Значит, ты не любишь меня.

— Наоборот. У тебя все лицо в чернилах.

— А ты похож на оборванца.

— Не вижу логики.

— Как замечательно, что ты вернулся!

— Мне показалось, что твоя мать не обрадовалась.

— Зато обрадовалась я, — прошептала Женя, поглаживая Сашино плечо. — Это ведь главное.

— Какие новюсти?

— Один ужас!

— Если бы поподробнее…

— Не торопись, я расскажу все. Ты пришел совсем?

— Я пришел, может быть, на один час.

— Нет, ни за что! Ты останешься.

— А если спросят: кто я, откуда?

— Ах, мой школьный товарищ!

— И телохранитель?

— Боже мой, у тебя пистолет!

— Я спрячу его под подушку, чтобы…

Саша протянул руку к подушке, но в этот миг распахнулась дверь, и на пороге снова появилась Марья Ивановна. Саша спрятал пистолет за спину.

— Александр! — сказала Марья Ивановна, сурово глядя на Никитина. — Что у тебя в руке?

— Сущие пустяки. — Саша улыбнулся, не теряя самообладания. — Маленький подарок Жене.

Марья Ивановна стремительно подошла к дочери и загородила ее своим телом.

— Александр! — строже и злее сказала она. — В этот дом с такими подарками не приходят.

— Мама, Саша пошутил.

— Молчи, Евгения! Я не знаю, как он очутился здесь, — Марья Ивановна метнула взгляд на распахнутое окно, — но я прошу его покинуть нас не этим путем, потому что честные люди приходят и уходят в дверь.

Женя вспыхнула:

— Как вас понять, мама?

— Он меня понял, — отрезала мать.

— Я понял вас, Марья Ивановна: вы меня выгоняете, — с растерянной улыбкой сказал Саша.

— Я хочу быть в стороне от политики и не желаю, чтобы Евгения занималась ею.

— Дудки! — воскликнула Женя. — Я комсомолка.

— Ты вчера была комсомолкой, а сегодня ты — простая русская девушка, — объявила Марья Ивановна.

— Сегодня я вдвойне комсомолка!

— Не губи меня, Евгения! Мое сердце не выдержит. Я ничего не имею против Александра, но его роль мне не нравится. Ты сама скоро поймешь, как это опасно. Это же самое я сказала бы и Александру, но вижу, что с ним разговаривать бесполезно.

— Вы правы, Марья Ивановна, бесполезно, — сказал Саша и спрятал пистолет в карман. Голос его чуть-чуть дрожал от гнева. — Вы говорите, что против меня ничего не имеете, а вы против оружия, которым можно убивать фашистов, так?

— В моем доме никогда не будет оружия.

— Будет, уверяю вас. Если не наше, то вражеское! — сказал Саша и грозно посмотрел на Женю.

«Я не ждал такого, Женя! Как нужно понимать это?» — спросил его взгляд.

— Будет наше! — ответила Женя.

— Будет так, как я скажу! — непреклонно заявила Марья Ивановна. — Через десять минут, Александр, я войду и провожу тебя до крыльца.

Марья Ивановна вышла.

— Прости меня, но твоя мать — предательница! — воскликнул Саша. Женя закрыла его рот ладонью.

— Что ты, просто она трусиха страшная!

— Я уйду сейчас же!

Женя что было сил прижалась к нему.

— Только со мной, — прошептала она.

Саша долго стоял молча, с замиранием сердца чувствуя, как Женя трется щекой о его плечо.

— Нам надо поговорить серьезно, — наконец сказал он. — Все-таки, сама понимаешь, я должен уйти… Я зашел посмотреть на тебя и договориться с тобой. Уйдешь ли ты от матери?

— От матери? — переспросила Женя. — Куда?

— Один товарищ… не буду называть его фамилии… предложил мне отправиться в Белые Горки. Там действует партизанский отряд. Но я решил по-иному… — И Саша рассказал Жене о клятве, которую пять друзей дали под Валдайском. — Мы не мальчишки, мы и сами можем уничтожать фашистов, — заключил он и спросил: — Ты пойдешь со мной к озеру?

— Пойду, Саша. Мне собираться?..

Саша задумался.

— Я быстро соберусь, — сказала Женя, заметив, что он колеблется.

— Дело не в этом, — поразмыслив, заговорил Саша. — Я, собственно… Дело в том, что я сам пока иду наугад, понимаешь? Ты обождешь дня +два — три+?

— Три дня! Так долго?

— Я еще должен узнать, что с мамой. — Саша в упор посмотрел на Женю. — Ты не знаешь?

— Она не погибла, нет! — уверенно ответила Женя. — Но где она, я не знаю. Наверное, эвакуировалась.

— Я тоже так думаю, — Саша вздохнул. — Значит, ты подождешь немного?

— Всегда буду ждать!

Саша порывисто обнял Женю и поцеловал в губы.

Минуту или две они стояли, прижавшись друг к другу.

Саша вдруг вспомнил сон в монастыре.

— Да, — сказал он и вынул из кармана сухую березовую щепку, похожую на кинжал с расколотой пополам рукояткой, — вот это я дарю тебе на память.

— А что это? — с недоумением спросила Женя, разглядывая странный подарок.

— Это моя смерть, — сказал Саша.

— Смерть! — Женя выронила щепку.

— Несостоявшаяся смерть. — Саша поднял свою березовую реликвию. — Она просвистела в каком-нибудь сантиметре от моего виска, когда разорвался снаряд. Старшина Батраков сказал… Ах, ты не знаешь старшину Батракова! Какой это прекрасный человек! — с восторгом произнес Саша.

— Да, я не знаю старшину Батракова, — тихо и грустно согласилась Женя. — Ты многое перенес…

— Многое. А эту щепку я уже дарил тебе — во сне. Я спал в монастыре, который был окружен немцами. Долго рассказывать…

— Да, ты многое перенес, — повторила Женя.

— Пустяки. Возьми эту щепку и храни, и пока она у тебя, я буду знать, что ничего со мной не случится, — полушутя заключил Саша.

Вошла Марья Ивановна.

— Десять минут прошло, Александр. — Она распахнула дверь, тем самым предлагая Никитину убираться восвояси.

— До свидания, Женя!

— Я провожу тебя.

— Я сама провожу его, Евгения.

— Мама, я провожу Сашу! — непреклонно заявила Женя. — Я, я, только я! — почти крикнула она, заметив, что мать собирается возражать.

— Хорошо, — прошептала Марья Ивановна и почти с ненавистью посмотрела на Сашу.

— Спасибо за гостеприимство, — сказал Саша и быстро вышел из комнаты. Женя бросилась за ним. На глазах у нее блестели слезы.

— Пойми меня, Александр! — вдогонку крикнула Марья Ивановна. — Я вынуждена!

В темном пустом коридоре Женя крепко обняла Сашу. Всхлипывая и давясь от рыданий, она зашептала: — Забудь все это, Саша, милый! Скоро я буду с тобой, только с тобой!

— Жди меня, я скоро приду.

Останься!..

— Не могу!

— Будь осторожен, Саша!

— Кого ты видела из наших? Павловского?..

— Аркадия Юкова.

— Он… что?.. Какое впечатление?

— Плохое, Саша.

— Неужели он предатель?

— Н-не думаю…

— Я пойду к нему и проверю. Если предатель — умрет первым!

— Как жестоко ты говоришь!

— Измена — самое страшное преступление. Измене нет оправдания.

— Помолчи.

— Как стучит твое сердце!

— Твое тоже.

— Ну, последний раз…

— Ты уже уходишь?!

— Пора.

— Останься! Останься на один день! — снова зашептала Женя, целуя Сашино лицо.

УТРЕННИЙ ГОСТЬ

Аркадия хорошо учили, но научить всему, конечно, не могли. Учителя его старались предугадать возможные осложнения, дали ему много советов, как выходить из затруднений, и все-таки всего не учли.

Не было учтено внезапное возвращение отца.

Не предполагалась неожиданная встреча Аркадия с Фимой Кисилем.

Никто не знал, что к Юкову вдруг заявится Женька Румянцева.

И уж, разумеется, не могло быть заранее известно, что Аркадия посетит один из влиятельнейших чиновников, на скорую руку испеченной оккупантами, марионеточной городской управы.

Утром — на следующий день после Женькиного визита — Аркадий встал и оделся поприличнее, но с намеком на то, что еще вчера представлял некую социальную опасность: козырек кепчонки на глаза, папироску за ухо и руки в карманы брюк. Власти громил и убийц был по душе всякий разбойничий вид. С таким видом Аркадий решил прогуляться по городу — людей посмотреть и себя показать.

— Ты куда пошел? — спросил его отец.

— Хлеб добывать.

— Ишь! — Афанасий Юков был приятно удивлен «лихим» видом сына. — Нам, случайно, не по пути?

Аркадий не ответил. Он еще не решил, какую позицию занять по отношению к отцу. Родитель еще не проявил себя. Сбежав с крыльца, Аркадий сразу остановился и почувствовал, как сдавилось и застучало с бешеной быстротой его сердце: от трамвайной остановки, празднично играя тросточкой, шел к домику Юкова Фима Кисиль, бывший сапожник, а теперь фигура Икс, некий таинственный столп нового фашистского порядка. Увидев Аркадия, он поднял тросточку и выписал ею в воздухе вензель — явный знак того, что преисполнен самых дружеских чувств и вообще истосковался по Аркадию. Отсалютовав, он ускорил шаг.

Аркадий двинулся ему навстречу. «Кланяться не буду, — решил он. — Не я к нему явился, а он ко мне».

Не доходя шагов десять, Фима остановился. Рыхлое лицо его расплылось в улыбке.

— А-а, Юков, здравствуй! — сказал он, снова салютуя тростью.

Юков подошел.

Фима протянул ему два пальца для пожатия.

Аркадий скользнул ладонью по пальцам Кисиля и, вцепившись в запястье, сжал его так, что Фима поморщился.

— Здравствуйте… — сказал Аркадий.

— Зови меня Германом Генриховичем. Герман Генрихович Шварц. Как тебе нравится? — Шварц взглянул на Юкова. — Я из русских немцев. Точнее, я почти русский. — Шварц снисходительно похлопал Юкова по плечу. — А в дальнейшем, — продолжал он, — жми только то, что тебе дают. Это закон. — Он засмеялся.

— Не учен я, — пробормотал Аркадий.

— Манеры приобретаются. Ты еще будешь у меня джентльменом. Знаешь, что такое джентльмен?

— Разбойник, по-моему.

— Ну и оболтус! — искренне изумился Шварц. — Чему тебя в школе учили? Джентльмен — это честный человек, запомни. И запомни другое: я выведу тебя в люди. Ты нашел своего покровителя.

— Спасибо…

— Герман Генрихович, — подсказал Шварц.

— Гер-р-ман Генр-рихович, — повторил Аркадий, словно тяжелый жернов со скрипом повернул.

— Привыкнешь, — снисходительно заметил Шварц. — Ну, показывай свои хоромы.

— Хату, что ли?

— Да, вижу, что не во дворце живешь. Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей. Так, кажется?

Аркадий неопределенно пожал плечами. Он только сейчас догадался, что Фима в меру пьян.

«Радуется соб-бака. Ну, погоди!..» — неприязненно подумал он и чуть было не выдал себя.

— Ты что это кривишься? — нахмурился Шварц.

— Уж больно… обстановочка у меня бедняцкая, — быстро вывернулся Аркадий.

— Ничего, — успокоил Шварц, — обстановочка измениться может. Ну-с? — он потрогал тросточкой ветхие ступеньки крыльца и осторожно вошел в коридор.

Аркадий распахнул дверь в комнату.

— Пожалуйте, — плавно повел он рукой и даже сам удивился, как вышел у него этот подхалимский жест.

Вытянув тросточку, Шварц шагнул через порог. Навстречу ему с неприбранной кровати вскочил Афанасий Юков. Одной рукой он придерживал незастегнутые портки, другой поспешно приглаживал на голове всклокоченные волосы.

— Здравствуйте, господин! — низко поклонился он Шварцу.

— А, здравствуйте, здравствуйте! — Выбросив в сторону трость и подперев левой рукой бок, Шварц с интересом оглядывал Афанасия.

Поспешно застегивая пуговицы, Афанасий спросил:

— Чем могу служить, господин?..

— Кто? — обратился Шварц к Аркадию.

— Отец.

— Приятный человек! — сказал Шварц. Афанасий, справившись наконец-то с портками, еще раз поклонился. — Как в большевистской тюрьме? Не сладко? — спросил Шварц.

— Муки великие терпел, господин.

— Будешь помнить советскую власть, а?

— Да уж запомню!

— Прекрасно! Есть подходящая работа… как вас?

— Афанасий, господин.

— Афанасий… как?..

— Петрович, господин.

— Афанасий Петрович. Прекрасно! Адрес: Цветной бульвар, дом 50. Ну-с, — Шварц весело окинул взглядом комнату. — А где советские портретики?

— Не держим, — сказал Афанасий.

— А здесь? — Шварц тростью открыл дверь в чулан Аркадия. — Это твой кабинет, Аркадий?

— Спальня.

— Так-так. А портретик? Чей был здесь портретик? — указал Шварц на светлое пятно на стене.

— Дундич, — сказал Аркадий.

— Дундич? — переспросил Шварц. — Еврей?

— Югослав, по-моему.

— Ты уверен? Гм… А он, что?..

— Шашкой здорово владел, — сказал Аркадий. — Я в детстве увлекался.

— Ах, Дундич! Да, да, был такой разбойник. Я это смутно помню. Правильно сделал, что снял. Не тем героям подражать надо. Ну, а в смысле владения шашкой — это правильно. Нам теперь нужно хорошо владеть шашкой. — Шварц помолчал и многозначительно заключил: — Я пришел за тобой, Аркадий. Сам пришел, — подчеркнул он. — Есть серьезный разговор.

— Присаживайтесь. Начинайте.

— Не здесь. Дело серьезнее, чем ты думаешь. Пошли-ка!

ОБЛОМКИ СТАРОГО МИРА

Первое непредвиденное обстоятельство…

Провал или, может быть, счастливая удача?

Аркадий ехал в открытом автомобиле, которым управлял немецкий солдат — пожилой молчаливый человек в пилотке и зеленоватой, непривычной для глаз шинели. Шварц перекинулся с шофером +двумя — тремя+ фразами. Аркадий с трудом догадался, что Шварц сказал что-то о счастливой поездке.

Это для него, Фимы Кисиля, счастливая, а будет ли она счастливой для Аркадия?

Некоторое время Аркадий молчал, потом решил заговорить. Он твердо усвоил одно правило: вести себя как можно непринужденнее, молоть всяческую чепуху и вообще изображать парня недалекого и безобидного.

— А что это за машина, Герман Генрихович? — спросил он.

— В таких машинах ездят важные немецкие чины, — охотно ответил Шварц.

— Ишь ты! Авось и я сойду за начальника!

— Ты еще будешь меня благодарить.

— А какой вы теперь пост получили, если не секрет?

— Не секрет, — снисходительно улыбнулся Шварц. — В газете «Русское слово» сегодня напечатано, что я назначен помощником бургомистра города.

— Вот не подумал бы! — удивился Аркадий.

— Отчего же?

— Большой больно чин.

— Неужели ты думаешь, что я не достоин этого?

— Откуда мне знать. А бургомистром кто?

— Копецкий. Он был известен здесь до революции.

— Слыхал. Капиталист.

— Промышленник.

— Это одно и то же.

— Эх, Юков! — Шварц неодобрительно покачал головой. — Зараза и в тебя проникла! Понятия, привитые прежним строем, враждебны новому порядку, которого так жаждал русский народ.

«Жаждали разбойники как ты», — подумал Аркадий.

— Ты должен осмотрительнее выражаться. — продолжал Шварц. — Учти это.

— Но ведь я безо всякого…

— Я понимаю и даже ценю твою прямоту.

— Я говорю, что думаю, — прибавил Юков. — А вообще-то какое мне до всего этого дело! Не мешало бы только знать, куда мы едем? А то мне боязно.

— Ну, ты не трус, — Шварц засмеялся. — А едем мы в опасное место.

— В опасное? Говорите сразу, бить будут?

— За что тебя бить? Ты же ничего скрывать не будешь. Ну, вот мы и приехали. Узнаешь этот дом?

Аркадий прекрасно знал свой город. В этом здании он даже бывал раза два или три.

— Дворец пионеров, — сказал он.

— Бывший, — подчеркнул Шварц.

«И будущий» — мысленно прибавил Аркадий.

Возле входа в здание стоял немецкий солдат с автоматом на груди. Шварц показал ему какой-то жетон. Солдат услужливо распахнул дверь.

Следуя за Шварцем, Аркадий поднялся на второй этаж и вошел в комнату, где сидела и щелкала на машинке смазливая голубоглазая девица с ярко-красными ноготками. Шварц любезно поклонился ей.

— Кузьма Сергеевич у себя, фрейлейн Елена?

— В кабинете.

— Посиди здесь, — сказал Шварц Юкову.

Аркадий снял кепку и сунул ее в карман. Фрейлейн Елена презрительно посмотрела на него. Аркадий подвинул стул к ее столику и сел, бесцеремонно вытянув ноги.

— Вообще-то поздороваться надо, Юков, — заметила фрейлейн Елена.

— Слушай, Ленка, — сказал Аркадий, — что это за организация?

— Я вам не Ленка. — Девица передернула плечиками. — Понятно?

— Фрау Елена?

— Фрейлейн.

— Но ведь ты была замужем.

Ленка Лисицына, бывшая одноклассница Аркадия, вспыхнула и опустила глаза.

— А тебе не все равно? — прошептала она.

— Все равно, — согласился Аркадий. — Только ты не ответила на вопрос.

— Вот дурной! — с испугом прошептала Ленка. — Пришел, а не знаешь куда. Полиция здесь!

— Без тебя знаю, — соврал Аркадий.

— Чего же спрашиваешь?

— Спрашиваю, кто начальник?

— Дорош, Кузьма Сергеевич.

— Русский?

— Офицер белой армии.

— Значит, еще остались такие, — задумчиво произнес Аркадий.

— Может быть, тебе неизвестно, с кем ты пришел? — насмешливо спросила Ленка.

— Нет, известно. Помощник бургомистра, Герман Генрихович Шварц. Мы с ним давнишние друзья.

— Да ну!

— А ты не знала? — Аркадий встал и похлопал Ленку по плечу. — Держись за меня, не пропадешь.

Ленка жалостливо улыбнулась.

— Пожалуйста, Аркадий, — прошептала она, — не говори, что мой муж — советский летчик.

«Ах ты тварь!» — подумал Аркадий, а вслух проговорил:

— Не скажу, не бойся.

— Аркаша! — позвал Шварц, отворив дверь. — Топай сюда.

Аркадий подмигнул Ленке и не спеша направился в кабинет начальника полиции. За два шага до порога он услыхал басовитый голос:

— …неважно, что глуповат, был бы верен.

Кажется, речь шла о нем.

— Разрешите? — осведомился Аркадий, увидев немолодого плешивого человека, небрежно сидящего прямо на углу письменного стола. Лицо у него было дряблое, морщинистое, маленький нос красен и разрезан надвое шрамом. Под носом серели усики. Он был в рубашке с короткими рукавами. На столе лежала суконная, отороченная мехом куртка.

— Шагай, шагай, — добродушно сказал он.

— Да дверь захлопни, — добавил Шварц. Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу.

— Кто таков? Доложи, — потребовал сидящий на столе, когда Аркадий затворил дверь. Это и был, разумеется, начальник полиции Кузьма Дорош.

Юков сказал, кто он.

— От-лично! — воскликнул Дорош. Он сел за стол, убрал куртку. — Присаживайся.

Аркадий опустился на стул возле двери.

— Герман Генрихович говорил о тебе много хорошего, Юков. Так это?

— А что ж, он меня хорошо знает.

Дорош захохотал, показав неровные зубы.

— Вплоть до мордобоя!

Аркадий увидел, как нахмурилось лицо Шварца, и, оценив обстановку, сказал:

— Не помню ничего такого.

Шварц поощрительно кивнул.

— Кузьма Сергеевич имеет в виду стычку возле школы, — сказал он, строго взглянув на Дороша. — Как по-русски говорится, слышал звон, да не знает, откуда он.

— Может, я перепутал что… — поспешно отступил Дорош.

— Перепутали, — смиренно подтвердил Аркадий и невольно почесал твердое ребро своей правой ладони.

Шварц заметил это и снова нахмурился.

— Между прочим, старому я не придаю значения. Переходите к делу, Кузьма Сергеевич.

— Ладно, — буркнул Дорош, изучая Аркадия своими цепкими, почти немигающими глазами. — Ты был в истребительном отряде. Что делал этот отряд?

— Да пустяками занимался: диверсантов ловил, — ответил Аркадий. — Вы же, Герман Генрихович, знаете…

— Да, да, знаю, — подтвердил Шварц. — Но все ли занимались пустяками?

— Разве мне доверяли? — усмехнулся Аркадий. — Они от меня быстро отделались. Картошку на кухне чистил. Но знаю, что отряд был большой, было, кажется, четыре взвода.

— Точно, четыре взвода, — подтвердил Шварц. — Никитин в каком был взводе?

— Никитин? — переспросил Аркадий.

«Они хотят знать, чем занимался Никитин и другие ребята, — мелькнуло у него. — Нет уж, извините, я ничего не знаю!»

Впрочем, он действительно не знал, почему Никитин и другие ребята жили в Белых Горках отдельной группой.

— Дай бог вспомнить, — Аркадий почесал затылок. — Знаю, что не в моем, а вот в каком?..

— Не он возглавлял отдельный отряд? Был такой отряд в батальоне? — в упор спросил Дорош.

Аркадий понял, что эти двое многое знают. Не напрасно же Фима приезжал в Белые Горки! Ему удалось-таки вынюхать кое-какие подробности.

— Ба! — воскликнул Аркадий. — Конечно, он возглавлял! Теперь я хорошо вспомнил: палатки этого отряда стояли отдельно.

— Чем же занимался Никитин? — спросил Дорош.

— Никого туда не пропускали, — вздохнул Аркадий. — Знал — сказал бы. Жалко, что не знаю! — Убедившись, что ему поверили, он добавил с невозмутимым видом: — Вы бы тогда меня спросили, Герман Генрихович. Легче было бы узнать.

Шварц усмехнулся:

— Тогда я ходил по острию кинжала.

— Сашка Никитин учился со мной в одном классе, — заметил Аркадий. — Другом моим считался.

— Он ярый комсомолец?

— Сверхидейный!

— Адрес, ты его знаешь? — продолжал спрашивать Дорош.

— Бесполезно, — сказал Шварц. — Развалины. А на стене написано вот это. — Он подал Дорошу бумажку.

Прочитав ее, начальник полиции буркнул:

— Пся крев!

— Его нет в городе, — сказал Аркадий. — По-моему, он в армии.

— Мы это уточним, — пробормотал Дорош. — Скажи, Юков, кто был в отряде Никитина? Понимаешь, нам нужен хотя бы один человек.

Аркадий опять поскреб затылок.

— Вот черт! — растерянно сказал он. — Дай бог памяти…

Шварц и Дорош с нескрываемым напряжением глядели на него. А Юков не знал, что ответить. Фамилии бойцов отделения Никитина ему были известны. Но разве он мог выдать своих товарищей! Нужно было что-то спешно придумать.

«Кто из них сейчас в городе?..»

«Бориса Щукина нет, это точно…»

«А Гречинекий, Сторман, Золотарев, Шатило?..»

«Если я назову хотя бы одного из них, они тотчас же кинутся по адресам, и тогда…»

— Ну, Юков?.. — нетерпеливо спросил Дорош, прервав лихорадочные раздумья Аркадия.

— Я помню одного… Борис Щукин, — сказал Аркадий. — Но он ранен и эвакуирован на восток. А вот…

«Ба! А что, если попробовать?.. — вдруг мелькнуло у него. — Кажется, выход найден».

— Но узнать фамилии легче легкого, — продолжал он, видя, что Шварц и Дорош грозно притихли. — Если вы нуждаетесь…

— Каким образом? Как? — разом встрепенулись они.

— У меня уйма знакомых. Побегаю денек-другой по городу — и фамилии будут у вас на столе. Не только я был в Белых Горках…

— Это идея! — воскликнул Шварц.

Но Дорош неуверенно произнес:

— Нельзя предавать огласке такое дело…

— Я же не дурак, — обиженно отозвался Аркадий. — Какое мне дело до Белых Горок? Мне надо узнать фамилии.

— Идея, идея! — подтвердил Шварц. — Молодец, Аркаша! Я тебе доверяю. Если выполнишь задание, тебя ждут большие почести.

— Выполню, — уверенно сказал Аркадий. — Дайте два дня сроку.

— Не много? — спросил Дорош.

— Сами понимаете, время какое…

— От-лично. Лопни, но держи фасон, п-понятно?

— Я сказал. Точка.

— Кто меня обманывает, я ставлю к стенке.

Аркадий недоуменно взглянул на Шварца.

— Зачем же так грубо, Кузьма Сергеевич? — заметил помощник бургомистра. — Мы с вами доверяем Юкову. — Он встал и торжественно произнес: — Итак, с сегодняшнего дня ты работаешь в полиции.

— В полиции? — переспросил Аркадий. — А жалованье? Сколько я буду получать?

— Во-первых, мы ценим идейных борцов за… — начал было Дорош.

— Но все-таки — жалованье? — весело перебил его Аркадий.

— Плата пропорциональна старанию, — заметил Шварц.

— Служи — не пожалеешь, — добавил Дорош. — И помни, что я сказал. У меня осечек не бывает.

Аркадий попрощался и вышел. Лицо его вспотело от напряжения.

Все это время, а разговор длился полчаса, Ленка Лисицына сидела как на иголках. И когда Аркадий показался из кабинета начальника полиции, она вскочила и вопросительно уставилась на него.

Аркадий был весел. Он ущипнул Ленку за плечо.

— Секретаршей работаешь? Кто устроил?

— По протекции. — Ленка опустила глаза. — Неужели господин помощник бургомистра твой хороший приятель?

— Я оказывал ему важные услуги.

— Аркадий, заходи ко мне в гости.

— Кто у тебя бывает?

— Девочки… Может быть, немецкие офицеры.

— Солидная компания. Зайду, если время выберу.

— Ты не забыл, что я просила?..

— Не беспокойся. И ты… Если что нужно будет, обращайся.

— Спасибо, Аркадий!

— Не за что. По-моему, мы теперь должны держаться друг за дружку.

БЫВШИЕ ОДНОКЛАССНИКИ

Саша прижался спиной к закопченной дымом стене, прячась за выступ полуразрушенного здания.

Сомнений быть не могло: в машине, рядом с немцем, ехал Аркадий Юков.

Он ехал в открытой немецкой машине, а за его спиной не торчали вражеские солдаты с автоматами.

Аркадий ехал не как пленник. Ясно было, что он добровольно сел в машину оккупантов.

Юков изменил! Он стал предателем!

Промчавшись мимо, машина свернула влево, за угол, шофер загородил своим массивным телом Аркадия, и это спасло Аркадию жизнь: не случись этого, Саша выстрелил бы ему в затылок.

Когда Саша добежал до угла, машина была уже далеко. Навстречу ей шли по тротуару немецкие офицеры в длинных шинелях и фуражках с блестящими козырьками. И Саша повернул назад: у Юкова ему теперь делать было нечего. У Саши оставалось часа два свободного времени. За город, к озеру Белому, удобнее пробираться вечером. Саша решил заглянуть к Костику Павловскому. Он пошел к Костику наугад, не зная, остался тот в городе или нет. А Костик остался.

Он попал, по его убеждению, в преглупейшее и претрагичнейшее положение. Он, Костик Павловский, активный комсомолец, сын известного в городе ответственного работника, сын прокурора города, человека, имеющего, как известно, много недругов, остался в оккупации! Костика и его мать забыли в суматохе. За ними никто не заехал. Они ждали двое суток, Софья Сергеевна бегала из учреждения в учреждение, бегала до тех пор, пока в город не вошли немцы. Никто не помог семье прокурора Павловского.

Три дня после ранения на крыше школы — Костик получил несколько ушибов и царапин — он пролежал в постели. В это время и решилась его судьба. Он встал с койки в тот день, когда немцы ворвались на Центральный проспект. Узнав от матери, что беда свершилась, Костик опустился на стул и сказал:

— Все!

Костик был совершенно уверен, что первым актом фашистского командования, как только оно, это командование, водворится в Чесменске, будет арест, а затем уничтожение его, Костика Павловского. Он был убежден, что в городе, оставленном Советской властью, — он — единственный советский человек, единственный комсомолец, единственный сын прокурора. А остальные — свои, советские — давно уже отправлены куда-нибудь в Куйбышев или еще дальше — в Ташкент, Самарканд, Алма-Ату…

…И вдруг открылась дверь, и на пороге появился Александр Никитин. Костик был поражен, как громом. Никитин явился к нему в какой-то странной одежде — и у него были глаза, в которых еще не потухла мрачная холодная ярость.

По правде сказать, Саша не ожидал, что застанет Костика. «Этот Павловский, наверное, давно в Ташкенте», — говорили ребята еще под Валдайском. А Костик сидел дома, в оккупированном немцами городе. Зная Костика, Саша мог бы счесть это обстоятельство подвигом — Павловский остался в оккупации. Но Костик тотчас же разрушил эту приятную для Саши версию. Костик заговорил, не сдержав терзающих его чувств:

— Сашка! И ты здесь?! За нами не прислали транспорт!

Подвиг оказался вынужденным. Собственно говоря, какой подвиг? Саша понял, что напрасно пришел к Павловскому. Но уж коли пришел — надо было говорить, выяснять, что-то советовать.

А Костик продолжал:

— Если и ты оказался в таком положении, это свинство вдвойне! Это совершенно непростительно!

— Нет, у меня другое положение, — сразу же уточнил позицию Саша. — Я не собирался уезжать, хотя, может быть, от меня это и не зависело…

— Что нас ждет здесь… Ты отдаешь себе отчет в этом? — возмущенно продолжал Костик. — Мы поставлены в положение, когда от нас не зависит…

— Не это самое страшное, — перебил его Саша. — Люди, которым мы верили, становятся изменниками — вот что ужасно.

— О ком ты говоришь?

— Он учился вместе с нами.

— Я догадываюсь…

— Да, ты прав, наверное. Это Юков.

— Черт возьми! — воскликнул Костик и, вскочив, посмотрел на Сашу с видом победителя. — Я давно знал, что он — подлый человек, но ты не верил, и это служило причиной наших размолвок. Вспомни, сколько раз я предупреждал тебя, что Юков — мерзавец! Тысячу раз, Сашка!

Костик явно преувеличивал свою прозорливость, но возражать Саша не стал. Костик действительно отзывался о Юкове плохо. Это обстоятельство могло бы сейчас сблизить их, и Саша многое простил бы Костику, но Костик, которого все время терзал страх, вернулся к старой теме.

— А теперь мы всецело зависим от таких подлых людей, которым не дорога ни Родина, ни дружба! — с отчаянием сказал он. — И нам грозит гибель. Я это предчувствую, но не вижу выхода, Нет, я решительно говорю тебе, Сашка: нас не ценили так, как мы… как наше… как следовало ценить нас, иначе мы не очутились бы в таком ужасном положении!

— Ты повторяешься, Костик, — прервал его Саша. — К сожалению, у меня нет времени… я взял бы с собой немного хлеба и пиджак… если у тебя найдется старый.

— Ты уходишь? Куда?

— Видишь ли…

— Понимаю! — с горечью в голосе сказал Костик. — Только я должен сидеть и ждать своей гибели!

«Взять с собой я его не могу, — подумал Саша, чувствуя, что никогда еще не испытывал такой острой неприязни к Костику. — Но помочь, хотя бы советом, обязан».

— Я иду туда, где гибель, наверное, ближе, — сухо сказал он. — Тебе же вовсе не обязательно ждать. Уходи, Костик, в деревню. У тебя, кажется, есть родственники в деревне.

Некоторое время Костик молчал, а потом воскликнул:

— Как эта мысль не пришла мне в голову!

— В деревне тебя никто не знает.

— Совершенно верно! Это выход! Спасибо, Сашка!

— В деревне ты переждешь, отсидишься.

— Верно, верно! — восклицал Костик, не чувствуя иронии в словах Никитина.

— Придут наши и тебя освободят.

Саша стоял и молча смотрел на развеселившегося воспрянувшего духом Костика. Он смотрел на него и думал, что Павловский сейчас чужд ему почти так же, как Юков. Юков предал добровольно, а этот может предать от страха. Зачем пришел он к Костику? Кто они? Разве друзья? Нет, бывшие одноклассники — и только.

Часы на стене ударили шесть раз.

Саша заторопился.

ПРОЩАНИЕ С ПАВЛОВСКИМ

Костик Павловский тоже хотел поскорее выбраться из города.

Саша отправился на север, Костик — на юг, Сашу вели гнев и ненависть, Костика — страх. Саша шел воевать, Костик — спасаться.

Если бы он, Костик, был Сашиным другом, Саша в глаза сказал бы все, что о нем думает. Он сказал бы, что Костик трус и дезертир. Но Костик окончательно стал чужд Саше — и Никитин ушел, унося с собой невысказанное презрение.

А нужно бы, нужно бы знать Костику те слова, которыми честные люди клеймят и откровенную и замаскированную подлость. Может быть, он очнулся бы. Может, проснулась бы в нем совесть…

Впрочем, вряд ли. Костик умел оправдывать любые свои поступки. Он оправдывал их с точки зрения человека, который стоит выше других, возвышается над окружающими. Он считал, что является редким исключением — и по способностям и, разумеется, в нравственном отношении. Он был ценнее других, потому что цену себе определял сам, считаясь только со своими правами и привычками.

…Деревня называлась Сосенками. В Сосенках жил племянник Савелия Петровича, «мужик», как звала его Софья Сергеевна. Это она пренебрежительно звала его мужиком. Очевидно, поэтому Павловские и не поддерживали с ним почти никаких отношений. Так, обменивались письмами раз в два года, да иногда племянник — Зиновий Павловский, заезжая в Чесменск по своим колхозным делам, забегал к дяде на часик-другой. Раньше Костик ни за что не поехал бы в Сосенки, ну, а теперь другое дело, теперь выбора не было — и Костик принялся собираться.

Софья Сергеевна нашла дорожный рюкзак с десятком всевозможных карманов. В этот рюкзак она уложила продукты, два шерстяных отреза, две пары ботинок, платья, белье для Костика и еще много разных вещей. Это были подарки — чтобы Костика хорошо приняли и оказывали ему всяческое уважение.

Деревня Сосенки находилась в тридцати пяти километрах от города. Это была глухая деревня, расположенная на краю леса, вдали от большаков. Дорогу Костик знал хорошо, потому что рядом с Сосенками, в сосновом бору, был известный в области пионерский лагерь. Костик часто ездил в этот лагерь. Однажды он прошел весь путь до лагеря пешком.

Главная опасность подстерегала Костика в городе, но ему повезло, он благополучно выбрался на окраину, миновал последние дома предместья и очутился на краю большого ровного поля, обрамленного вдали лесом. Поле было залито ярким светом заходящего солнца и все блестело, точно по нему были рассыпаны металлические стружки. Лес на краю его тоже посверкивал, и эта радужная картина вернула Костику ощущение свободы и радости жизни. Он вспомнил мучительные дни, проведенные дома, и замер от сладкого ожидания безопасной и счастливой жизни в деревне. Он представил себе, как будет жить в простой крестьянской избе, выполнять немудреную крестьянскую работу (он не представлял — какую) и ждать прихода своих. О том, что немцы могут заявиться в эту глухую деревню, в Сосенки, Костик не думал. Он был уверен, что на каждый населенный пункт фашистов не хватит. В газетах, перед самым отходом советских войск из Чесменска, он читал, что в некоторых районах Белоруссии, давно оставшихся за линией фронта, немцы еще не появлялись. Он надеялся, что и до глухой деревни, до этих Сосенок, не докатится ужасная волна немецкой оккупации.

С каждым шагом Костик все веселел, и когда поле осталось позади, он сбросил рюкзак, упал на лесной опушке в сухую черствую траву и громко, радостно засмеялся.

— Павловский! — вдруг крикнул кто-то совсем рядом.

Костик замер от страха и… увидел Марью Иосифовну. Она стояла метрах в трех, тоже с рюкзаком за плечами, и улыбалась. Костик тотчас же вскочил.

— Марья Иосифовна! — воскликнул он. — Какими судьбами?

— Теми же, — ответила учительница. — Ты уходишь из города?

— Конечно! Разве можно оставаться в аду?

— А твоя семья?

Костик несколькими словами обрисовал свое положение, не забыв упомянуть о гнуснейшей несправедливости по отношению к семье прокурора Павловского, а затем осведомился, в какую сторону направляется Марья Иосифовна.

Марья Иосифовна объяснила, что в одной из деревень живет ее подруга по институту.

— Я ведь еврейка, — сказала она и, помолчав немного, добавила: — Но я не уверена, осталась ли подруга в деревне…

— Ваше положение еще серьезнее, — вздохнул Костик. — Мои-то родичи, я знаю, на месте. Но одно меня радует: нам по дороге. Целый год вы, если так можно сказать, нянчили и пестовали меня, разрешите побеспокоиться о вас хотя бы эти несколько часов. Я не позволю вам нести рюкзак. Снимите, пожалуйста.

— Спасибо, Павловский, у тебя тоже порядочный груз…

— Нет, нет, прошу вас!

— Тебе же будет тяжело…

— Нисколечко. — Костик повесил рюкзак учительницы на одно плечо, свой на другое. — Отлично! Мне стало гораздо удобнее.

— Ты все такой же, Павловский, — улыбнулась Марья Иосифовна. — Я рада, что ты не унываешь. Лично я… потеряла спокойствие.

— Ну чего вы, все чепуха, — ласково отозвался Костик. — Образуется. Все образуется, Марья… нет, вы позволите называть вас просто Мусей?

— Что ж, ты уже взрослый человек, Павловский.

— Спасибо. Я всегда вас мысленно звал Мусей.

— Я на пять лет старше тебя, — смущенно отозвалась Марья Иосифовна.

— Хотел бы я быть в вашем возрасте! — воскликнул Костик. — Я сражался бы на фронте! А теперь вот…

— Тебе нужно поберечь себя, — сказала Марья Иосифовна. — Ты очень способный.

— Какие там особые способности! Так… пустяки.

— Такая скромность, конечно, похвальна, но…

— Тронулись, Мусенька? Уже смеркается.

Они пошли по извилистой дороге в глубь темного густого леса. Под ногами у них шуршали опавшие листья. Сумрак в лесу становился все плотнее.

— Хорошее слово — смеркается, — сказала Марья Иосифовна. — Я еще в классе замечала, Павловский, что у тебя богатый лексикон. Ты и Боря Щукин — два самых умных моих ученика.

— Щукин? — удивился Костик. — Это для меня открытие.

— Да, Щукин.

— Вы перепутали. Никитин, наверное?

— Нет, все-таки Щукин. Мне не очень нравился Никитин. По-моему, ему мешала излишняя самоуверенность. Он часто переоценивал свои силы и способности.

— Может быть, вы и правы, Мусенька.

— А тебе, кажется, нравилась Женя Румянцева?

— Нет, вы, — шутливо выпалил Костик и подумал, что трудный и опасный поход в Сосенки неожиданно превратился в увлекательную прогулку.

Однако два рюкзака с каждым шагом становились все тяжелее. Минут через пятнадцать окончательно стемнело. Лямки то и дело цеплялись за ветки кустов. По щекам Костика катился пот.

Между тем устала и Марья Иосифовна. Она дышала все тяжелее и тяжелее. Ветки кустарника мешали идти и ей. Наконец она не выдержала и взмолилась:

— Ох! Отдохнем, Павловский, я больше не могу!.. И она села на землю.

— Пожалуй, в самом деле отдохнуть пора, — пробормотал Костик и, сбросив рюкзаки, опустился рядом с учительницей.

Репутация его была спасена. А то ведь через одну-две минуты он взмолился бы первым.

— Ночью очень трудно идти, — как бы извиняясь, прошептала Марья Иосифовна.

— Да, особенно без привычки…

— А идти еще так далеко.

— Далековато.

— А что, если вы пойдете со мной? — неожиданно спросил Костик.

— К кому же я пойду?..

— К моим родственникам. Это идея! Я им расскажу, что вы — моя учительница. Они поймут.

— Ты серьезно, Павловский?

— Решено! Я не брошу вас на произвол судьбы.

— Я, конечно, очень благодарна, Павловский, но…

— Никаких «но»! Вы пойдете со мной.

— Спасибо, Костя, я… — растроганная Марья Иосифовна заплакала.

Отдохнув, они прошли в темноте еще несколько километров. И снова Марья Иосифовна взмолилась:

— Не могу, Костя, выбилась из сил…

Посовещавшись, они решили заночевать в лесу, под густым шатром елки. Кое-как устроившись, они уснули.

Рассвет был иссера-синий и холодный. Костик и Марья Иосифовна сильно продрогли. Но под елкой было все-таки теплее, чем под открытым белесым небом, и они долго сидели, прижавшись друг к другу, дожидаясь, когда взойдет солнце.

Наконец они выбрались на дорогу, оставив под елкой свои рюкзаки. Солнце только еще появилось над лесом, скупо обрызгав светом желтеющие березы.

Оставив Марью Иосифовну на обочине дороги, Костик пошел в лес за хворостом. Лес был чистый, редко-редко где валялся старый сухой сучок, и Костик бродил долго. Почти с пустыми руками он вышел на дорогу, там, где она круто поворачивала влево, и хотел было возвратиться к Марье Иосифовне, но вдруг расслышал колесный скрип и шаги лошадей. Костик замер и притаился за густым кустом.

Тотчас же показались лошади. Они тащили повозку. На повозке, болтая ногами, сидели два немца. Один был горбоносый, с пластырем на щеке, другой рыжий и, должно быть, очень длинный — он возвышался над горбоносым на целую голову.

«Мусенька, беги!» — хотел крикнуть Костик, но язык словно прирос к нёбу. Колени Костика задрожали и подогнулись, и Павловский стал медленно оседать на землю.

Повозка проехала, а Костик все сидел на корточках с хворостом в руках и не мог даже пошевелиться.

Чуть позже далеко закричала Марья Иосифовна. Вслед за этим раздались крики немцев.

— Костя! Костя! — кричала Марья Иосифовна, а Павловский, подгоняемый страхом, бежал прочь от этого умоляющего крика. Он бежал, не разбирая дороги, продираясь сквозь кусты, оставляя на сучках и шипах клочки одежды, Бежал минуту… две… три… кажется, целых полчаса. Выстрел за спиной подхлестнул его. Костик вскрикнул, словно стреляли по нему, бросился вправо, потом влево… У него уже не было сил бежать по густому буреломному лесу. Он зацепился за ствол березы и растянулся на серо-зеленом дурно пахнущем мху. Лежа ничком, он икал от страха и стонал. Стон перешел в рыдания. Костик плакал.

Но в конце концов он опомнился и опять вскочил. Над лесом шумел ветер. Качались, скрипели верхушки деревьев. Лес был наполнен громкими шорохами.

Костик не мог бежать — он просто шел, все прочь, все прочь от дороги. По лицу его текли слезы. Он сознавал, что низок, гадок, труслив, сознавал — и только. Впрочем, скоро эти самокритичные ощущения притупились. Гораздо сильнее был страх за свою жизнь. И этот страх гнал Костика все вперед, все вперед — без дорог, без рассуждений, без угрызения совести.

СТРАШНАЯ ДОРОГА

Война разметала Щукиных в разные стороны.

Сергей Васильевич ушел в армию. Марфа Филатовна эвакуировалась с заводом на восток.

Шурочка застряла где-то под Валдайском, в колхозе, куда ее вместе с другими студентами послали на уборку урожая.

Борис уехал на грузовике, отбитом у Гладышева. Он первый раз в жизни убил человека, Этот человек, Гладышев, был подлецом. Судить его некогда было. И некому было судить. В таких условиях их просто расстреливают, не давая ни минуты на размышление, — это немаловажное обстоятельство могло бы с избытком успокоить совесть Бориса. Могло бы… но долго не успокаивало. Бориса удручало, что Гладышев — свой, русский, что он, может быть, принес бы еще пользу. Борису также казалось, что Гладышев не выстрелил бы первым: возможно, он хотел пригрозить в запальчивости…

Но в тот же день Борис убедился, что жалеть Гладышева и ему подобных нельзя.

Сбежал Остапов.

Он сбежал хладнокровно, нахально, подло.

Грузовик, который он вел, двигался последним, и это было, конечно, ошибкой. Ошибся Тюльнев. Не возникло никаких подозрений ни у Бориса, ни у Сони. И Остапов воспользовался этим, он одурачил своих постылых хозяев без особых уловок и ухищрений — до слез легко и просто.

К вечеру колонна выехала из большого леса, и Остапов, отставший к тому времени метров на четыреста, сразу же остановил свой грузовик. Он, видно, хорошо знал дорогу и поэтому выбрал очень удобное место: огибая несжатое поле ржи, шоссе круто поворачивало влево и метрах в пятистах от леса терялось, уходя под уклон. Справа, за ржаным полем, в сотне метров, петляла в низинке речушка. Там, на востоке, тяжело придавили мутный, расплывающийся горизонт непроницаемые тучи.

Остапов выпрыгнул на дорогу и поднял капот мотора.

— Греется, соб-бака! — громко сказал он. — Надо водички подлить! — И, выхватив из кабины ведро, побежал к речке.

Борис вылез из кузова. Спустилась на землю и Соня.

— Ты слышишь? — тихо прошептала Соня. — Это канонада?

— Да.

— Но почему она на востоке?

— Дорога поворачивает на север. Мы прорвемся.

— Товарищ Щукин! — крикнула из кабины девушка-медсестра. — Шофер наш в лес повернул!

— Остапов! Остапов! — закричал Борис и бросился к речке. Соня побежала за ним.

— Остапов! Остапов! — вдвоем звали они, а в ответ лишь эхо перекатывалось над ржаным полем.

Борис выхватил пистолет и выстрелил три раза в воздух.

И снова только странное, похожее на резкие хлопки пастушьего кнута эхо разнеслось над утопающей в сумраке землей, да явственнее, звонче отчеканилась в глухой тишине зловещая канонада на востоке.

— Подлец! — воскликнул Борис и, охваченный яростью, бестолково выпустил в воздух остальные патроны.

Соня повисла у него на руке.

— Успокойся, Боря! Давай подумаем, что делать? Ты не умеешь водить машину?

— Нет. И в кабине никогда не сидел. Я надеюсь, что Тюльнев услышит выстрелы и вернется.

— Ох, хорошо бы!

Но прошло минут десять, и стало ясно, что профессор принял решение — продолжать путь. А может быть, он не заметил отсутствия третьей машины и не расслышал выстрелов. Во всяком случае, Тюльнева обвинять было нельзя, он спасал большую часть раненых: ведь дорога была каждая минута.

Девушка-медсестра заплакала от отчаяния. Раненые забеспокоились.

— Товарищ капитан, в чем дело? — зло закричал один из них, приподнявшись из кузова. — Почему мы стоим? Где остальные?

— Какой я капитан! — с горечью ответил Борис. — Я еще и солдатом не был!

— Нет, в чем дело, я спрашиваю? Поезжайте, вам говорят! — еще громче закричал раненый и грязно выругался.

— Молчать, вы! — Борис понял, что сейчас нужно говорить решительно и, с трудом проглотив комок, застрявший в горле, добавил: — Дело серьезное. Шофер сбежал. Кто умеет водить автомашину?

Раненые молчали.

— Никто не умеет водить машину? — переспросил Борис.

— Всё! — вздохнул опять тот же раненый. — Крышка нам, братцы!

Он перекинул через борт костыли, быстро и ловко, на одной ноге — вторая в белом сапоге из ваты и бинтов была полусогнута — спустился на землю.

— Куда вы? — кинулась к нему медсестра.

Раненый замахнулся на нее костылем.

— Прочь! Продали нас немцам!

И ускакал в лес — так же ловко и быстро, по-звериному.

В кузове поднялся ропот.

Соня вскочила на колесо, умоляюще заговорила:

— Братики, родные, успокойтесь! Мы с вами! Особой опасности нет. До утра вам ничто не угрожает, а утром мы, в крайнем случае, разместим вас у надежных людей в ближайших деревнях. Я хорошо знаю это место, у меня здесь много родственников.

— Не уходите, сестрица, не покидайте нас!

— Ни в коем случае, мои родные, ни в коем случае!

— Пить, пи-ить!..

— Сейчас, сейчас напоим всех!

Медсестра с ковшом в руке побежала за водой. Успокоенные добрым, ласковым голосом Сони, раненые смолкли, лишь сквозь зубы стонали те, которые не могли терпеть.

— У тебя в самом деле родственники здесь? — тихо спросил девушку Борис.

Соня отрицательно покачала головой. На глаза ее навернулись слезы.

— Ужасное положение! — тихо сказал Борис.

Наступила ночь. Борис надеялся, что по дороге еще будет движение, но час шел за часом, а дорога была все такой же глухой и пустынной, забытой людьми. Ни одной, ни одной машины не прошло больше из Чесменска!

— Таких надо уничтожать на месте! — с ненавистью сказал Борис под утро. — Я уничтожил бы их всех, у меня не дрогнула бы теперь рука!

Соня поняла Бориса и прибавила:

— Они страшнее и опаснее фашистов.

Борис уже не морщился, вспоминая расстрел Гладышева. Второе предательство раз и навсегда излечило его от сентиментальных мальчишеских угрызений совести. Воину, вышедшему на битву с вековечным злом, не пристало оплакивать смерть врага. Борис на практике познал этот суровый закон борьбы.

Страшны были последствия второго предательства.

Как только забрезжилось, Борис и Соня отправились искать ближайшее селение. Они пошли наугад — прямо по дороге, миновали поворот. Шоссе, мокрое от росы, которая густо покрыла землю на рассвете, полого уходило вниз, и там, в низине, была, кажется, какая-то деревня.

— Это дым или туман? — спросила Соня, всматриваясь в горизонт.

— Туман…

Соня отрицательно покачала головой.

— Там горит что-то. Смотри, огонь!

Языки пламени — один, второй, третий — плясали там, где смутно угадывались очертания деревни. До ближайших домов было не больше километра, но они не слышали никакого шума. Деревня горела в полнейшей тишине, и Борис с Соней невольно остановились и посмотрели друг на друга. Холодные мурашки побежали по спине Бориса.

— Немцы? — прошептала Соня.

Теперь Борис покачал головой.

— Наши, — сказал он, вдруг поняв все. — Добро сжигают, чтобы немцам не досталось.

— Значит, немцы близко! — воскликнула Соня. — Пойдем скорее. Может, застанем кого-нибудь.

В деревне горело пять или шесть построек. Горела животноводческая ферма на околице. Горела какая-то каланча. Горели скирды в поле. Когда Борис и Соня подошли совсем близко, стал слышен шум огня, раздуваемого ветерком, треск падающих стропил и балок; что-то лопалось в огне; вздымая тучи искр, взвились к небу длинные огненные смерчи… только не слышно было человеческих голосов. Горели мертвые, покинутые людьми постройки.

— Народ уходит в партизаны, — сказал Борис.

Не заходя в деревню, Борис и Соня повернули назад. Нужно было спешить: вот-вот взойдет солнце — и тогда зловеще оживет дорога.

И все-таки они опоздали.

— Смотри, смотри! — воскликнула Соня и прижалась к Борису.

Красный, почти багровый солнечный свет накрыл ржаное поле. Борис увидел три кроваво поблескивающие приземистые машины с башнями; они ползли по самой возвышенности, внезапно появившись со стороны речки. Танки. В блеклом неестественном солнечном свете мелькнули темные кресты на броне.

— Все! — сказал Борис.

Танки двигались к дороге, прямо к тому месту, где стоял грузовик с ранеными.

— Захватили! — выдавил Борис.

Но случилось более ужасное.

Танки остановились на вершине пригорка и в упор расстреляли грузовик из пушек. Сделав каждый по выстрелу, они сползли к дороге…

Соня почти без чувств опустилась на дорогу. Борис подхватил ее на руки. Соня вздрагивала от рыданий и повторяла одно слово:

— Изверги, изверги, изверги!..

— Запомним, — сказал сквозь зубы Борис.

Лежа в кустах, он видел, как танки-разбойники прогрохотали вниз по шоссе, к пылающей деревне.

По дороге — вслед за танками и группой мотоциклистов — потянулись фашистские войска.

Борис сказал, что возле разбитого грузовика теперь делать нечего, но Соня решила все-таки увидеть место гибели раненых своими глазами, и Борис согласился.

Прячась в кустах, перебираясь через открытое место ползком, они подошли к лесу. Им осталось только перебежать полянку, покрытую кочками, и лес спрятал бы их. Но в тот миг, когда они поднялись в полный рост и, прыгая с кочки на кочку, кинулись к лесу, откуда-то появились два немца в своих зеленых, подпоясанных широкими ремнями мундирах, с автоматами, взятыми на изготовку.

Борис, бежавший первым, с размаху упал в мокрую болотную траву. Соня, коротко ахнув от страха, присела возле него.

В первый момент Борис подумал, что немцы сейчас сразят их, и, зажмурив глаза, зарылся лицом в траву. Вдруг вместо автоматной очереди он услыхал раскатистый хохот.

Немцы смеялись.

Вернее, смеялся один немец, первый, молодой, красномордый. Второй — он стоял чуть сзади — хмуро глядел себе под ноги.

Борис увидел это, подняв голову. Он тотчас же вскочил. Встала и Соня. Раскатистый хохот немца пристыдил их. Страх исчез. Осталась только сжимающая сердце тревога.

— Сьюда. Ко мне, — сказал первый немец на ломаном русском языке и помахал рукой.

Борис и Соня стояли как вкопанные. Немец неодобрительно покачал головой.

— Вальтер, — обратился он к своему товарищу, — хороша парочка? Взгляни на девушку. Красавица.

— Мне все равно, — пробормотал Вальтер.

— Сьюда! Я приказывайт! — крикнул первый немец и угрожающе повел автоматом.

— Они испугались, — сказал Вальтер по-немецки. — Он — капитан, судя по нашивкам. А она — цивильная, ее надо отпустить.

— Я покажу ее командиру, — сказал первый.

— Ты же католик, Адольф. Зачем брать лишний грех на душу? — сердито возразил Вальтер.

— Грех ляжет на командира. — Адольф снова захохотал. — Я всего лишь выполняю приказ.

— Все-таки я считаю, что девушку надо отпустить.

— Ты слизняк, Вальтер, у тебя куриное сердце. — Сказав это, Адольф снова перешел на ломаный русский: — Сьюда! Сьюда!

Борис и Соня поняли, о чем говорили солдаты. Соня побледнела.

— Лучше умру, — чуть слышно прошептала она.

— Умрем вместе, — сказал Борис.

Они медленно пошли к немцам.

— Бьегом! — закричал Адольф, выпучив светло-голубые глаза.

Борис и Соня пошли еще медленнее.

— Болшевик! — сказал Адольф Вальтеру. — Молодой комиссар!

— Он еще мальчик, — сказал Вальтер. — И девушка очень молоденькая. По-моему, их надо отпустить.

— Замолчи! — сказал Адольф. — Я давно догадываюсь, что ты не чистокровный ариец…

Вальтер что-то ответил ему, но Борис уже не вслушивался в разговор.

— Беги! — крикнул он Соне, загораживая девушку своим телом.

Адольф рванулся к Борису, но не рассчитал, зацепил Вальтера. Они оба закричали что-то гневно и резко.

— Беги! — Борис врезался в кусты.

Автоматная очередь опоздала. Пули сбивали листву над головой Бориса. Соня бежала впереди.

…Очутившись в глубине чащи, они остановились, посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Однако радоваться было еще рано — и скоро они поняли это. Борис почувствовал боль в бедре. Соня с ужасом вспомнила гибель раненых. И радость угасла в глазах Бориса и Сони.

Они были среди врагов. Борис носил советскую военную форму. Для любого немца он был командиром Красной Армии. Положение, в которое они попали, сначала казалось им безвыходным. Они были одни. Без куска хлеба. Без оружия. В незнакомом лесу.

Долго сидели они в густом ельнике, молчали, прижавшись друг к другу.

— Слушай, Соня, — сказал Борис, — ты не считаешь, что лучше всего — это возвратиться в Чесменск?

— Я думала об этом…

— Там можно найти друзей, с которыми легче начинать борьбу.

— Там Женя. Может быть, Саша… — Соня запнулась. Она хотела сказать: Аркадий — и не смогла произнести этого имени. Аркадий, где он? За кого теперь выдает себя?..

— Значит, ты согласна? — оживился Борис. — Тогда решено.

Соня сказала, что Борису нужно избавиться от воинской формы. Борис усомнился: не будет ли это трусостью или, что гораздо хуже, предательством? Соня заметила, что воинская форма Борису не принадлежит, а кроме того, ведь существует военная хитрость, и Борис согласился.

До вечера они шли по лесу, страдая от жажды и голода. Потом им попался какой-то ручеек, и они с жадностью напились холодной родниковой воды. Скоро открылась лесная опушка, а за ней маленькая деревенька. Борис затаился на опушке. Соня пошла в деревню и через час принесла немного хлеба и одежду для Бориса. В деревеньке Соня узнала, как пройти до Чесменска.

На ночь они укрылись в овине.

СОБЫТИЕ ЗА СОБЫТИЕМ

В ту страшную предосеннюю пору — и раньше и чуть позже — много людей возвращалось в Чесменск.

Шли пешком, таясь в лесах и оврагах.

Ехали на повозках, не скрывая ни имени, ни фамилии.

Шли в одиночку, шли группами…

Возвращались беженцы, не успевшие вырваться из окружения. Оккупанты круто и безжалостно поворачивали их назад, и они, понурые и печальные, неохотно брели, неся свой жалкий скарб.

Возвращались патриоты, решившие биться с врагом не на жизнь, а на смерть. Их вел приказ сердца.

Возвращались и подлецы, дезертиры, изменники.

Может быть, теми же дорогами двигались и Борис с Соней, и шофер Остапов.

Но не только с востока шли люди. Шли они и с запада, вслед за гитлеровскими передовыми частями. С запада шли отставшие, попавшие в кольцо наши воинские части. Побатальонно шли, поротно, повзводно, по десятку человек, поодиночке. Но шли, пробивались упорно, самозабвенно.

Где-то рядом с ними, возле них, шли Семен Золотарев, Сторман, Гречинский, Коля Шатало.

Шла и ехала — где как придется — Шурочка Щукина.

Она работала в том же колхозе, где работали Людмила Лапчинская и Маруся Лашкова. Но Людмила и Маруся уехали вовремя, на день раньше Шурочки, — и успели вернуться в город. Шурочка задержалась в дальней бригаде, и ей пришлось испытать все тяготы людей, которые действовали в ту пору без чьей-либо помощи, на свой страх и риск.

Военный смерч ураганного сорок первого года безжалостно крутил Шурочку на прифронтовых, похожих на муравейник, дорогах.

Она спала где попало — и в крестьянской избе на полу, и в копне, и под кустом, укрываясь своим поношенным, в заплатах, пальтишком.

И ела что попало — и мед, выпрошенный у колхозного пасечника, и корку хлеба, найденную в пустой избе.

Шла пешком, держась вблизи пожилых женщин, ехала на случайных автомобилях.

Пробиралась одна, и лесом, и полем, дрожа, как в лихорадке, от страха.

Ей пришлось за четыре дня пути испытать больше опасностей, чем за все ранее прожитые двадцать с небольшим лет.

Она убегала от фашистских истребителей, расстреливающих на дорогах все живое, даже одиноких путников, пряталась в старых воронках от фашистских бомб; отбивалась от какого-то верзилы, который выследил ее, когда она устраивалась на ночлег в копне, и набросился ночью, как зверь; тонула в болоте, мокла под грозовым дождем, могла быть раздавлена автомашиной, убита вражескими парашютистами, которые разбойничали на дорогах…

Но Шурочка, как и сотни других женщин и девушек, счастливо избежала многочисленных опасностей и вернулась в Чесменск.

Она вернулась именно в тот день, когда Борис уехал на восток. Вернулась — и не застала никого. Она была одна в пустом доме, показавшемся ей незнакомым и мрачным. Одна в городе, таком же мрачном и незнакомом. Одна в целом свете.

Вернувшись из госпиталя, Шурочка легла на голую, без матраца, койку и долго плакала. Она выплакала, кажется, все слезы. Лицо ее к вечеру стало сухим, глаза резало, словно в них попал песок.

Дома не было ни еды, ни подходящей одежды. Кое-что забрала с собой мать. Все остальное она спрятала в чулан, повесив на дверь громадный — «старорежимный», как называл его Борис, — замок. Ни открыть, ни сломать этот замок Шурочка не могла.

Соседи ничего не знали, ничего хорошего не могли предложить, только советовали разную чепуху.

И слез не было больше — несчастье да и только.

Вечером Шурочка обшарила весь огород и к радости своей обнаружила, что на ее долю оставлено людьми, зверьем да птицами пять желтых, твердых, как гранаты, огурцов, кочана три капусты, множество капустных кочерыжек, некая подозрительная тыква — дикий гибрид, выведенный Борисом, три зеленых помидора, искусно спрятавшихся в траве, изрядное количество луку, уйма петрушки и прочей перезрелой зелени. Прямо на гряде Шурочка попировала, закусывая огурцы капустой. Насытившись, она решила, что утро все-таки действительно мудренее вечера, и легла спать.

А утром к ней пришла Людка Лапчинская.

Это было первое счастливое событие. С приходом Людки, собственно, все и началось.

Шурочке показалось, что она начала вторую жизнь. Первая жизнь осталась за той черной — ну конечно же черной! — чертой, отделившей все, что было до странствий Шурочки и представляло собой нечто сказочное, с хрустальными теремами и башнями и родными людьми. Вторая жизнь обещала быть тоже изумительной — ведь недаром же, выглянув спросонья в окно, она увидела во дворе изумительную до невозможности Людку, спасительницу Людку, Людку-подружку, Людку-сестричку. Людка стояла во дворе и недоверчиво улыбалась.

Вот тогда Шурочка и подумала, что начинается вторая жизнь.

Шурочка могла выбежать в дверь, но она не сделала этого. Она распахнула окно и выпрыгнула с подоконника прямо в объятия Людмилы.

Подруги с налету, взвизгивая от безграничного счастья, поцеловались.

Они целовались, целовались, целовались. При этом они говорили что-то невразумительное, не поддающееся хотя бы приблизительному переводу.

А затем они расплакались. Впрочем, целуясь, они уже плакали.

Оказалось — это оказалось по меньшей мере через полчаса, — что Людмила не эвакуировалась потому, что буквально три дня, как вернулась из-под Валдайска. А Шурочка была убеждена, что Люда эвакуировалась, и только поэтому не постучалась вчера в калитку Лапчинских.

Затем — в течение следующего часа — Шурочка узнала, что Людмила встречалась с Борисом, была у Женьки Румянцевой, пыталась с мамашей сесть в последний эшелон, чтобы получать от Борьки письма по адресу: город Куйбышев, главпочтамт, до востребования… Ах, какая счастливая Людка!

Что могла рассказать она, Шурочка? Что, кроме ужаса?! Как верзила пытался заламывать ей руки и дышал на нее? Она это рассказала, нарисовав мимоходом общую картину своих черных странствий.

Людмила почему-то с сожалением сказала ей:

— А я не испытала никаких приключений! Нас всех, как детей, привезли на машинах!

К середине дня, когда Шурочка и Людмила успокоились, выяснилось общее для обеих обстоятельство: они не знали, что делать.

У Людмилы хоть осталась мать и было кое-что из жратвы (так пренебрежительно Людмила назвала съестные продукты), а у Шурочки не было ничего, кроме собственного дома и многочисленных желаний, вполне бесполезных и даже обременительных для нее на заре второй, так удачно начавшейся жизни. Людмила, конечно, готова была принять подругу в свою семью, но Шурочка не хотела быть нахлебницей. Это было не в ее привычках — превращаться в нахлебницу.

Но что же оставалось делать?

Трудно сказать, к какому выводу пришли бы девушки, если бы не случилось новое событие.

Явился Сторман.

— Алло, синьорины! — радостно воскликнул он, увидев девушек, и не выдержал — скорчил по привычке уморительную мину.

Он — с этой восхитительной гримасой — был родной, домашний, довоенный и — словно в подтверждение своей подлинной довоенности — держал в руках за горлышко бутылку вина с яркой наклейкой. Шурочка обомлела. Начинались-таки чудеса! А Людмила приветственно махнула Сторману рукой, словно рассталась с Вадькой Сторманом только вчера. Она хотела что-то сказать, но Сторман опередил ее.

— И ты здесь, донна Люсия! — воскликнул он. — Удачно драпанула из-под Валдайска? Каким макаром?

Сторман блестяще выглядел со своей блестящей бутылкой и блестяще говорил.

— А ты? Да здравствуй, Вадька! Как ты?..

— Я — особое дело, — многозначительно сказал Вадим, будто таил некую, чуть ли не государственной важности, тайну. — Здравствуйте, синьорины! Как поживаете?

— Великолепно, — усмехнулась Людмила.

— Ты один? — нетерпеливо спросила Шурочка.

— Пока, — многозначительно сказал Вадим.

— Что это у тебя?

— Вино. Разве не видишь?

— Где же ты взял?

— В витрине. Иду, смотрю — разбитая витрина. И в уголке стоит эта симпатичная склянка… точно в городе не осталось ни одного мужчины. Взял.

— Украл? — изумилась Шурочка.

— У кого теперь красть?

— У государства!

— Государство теперь — я! — отпарировал Вадим. — Говорят, в город немцы входят. Прикажете немцам оставлять? Извините, не привык. Пожалуйста, синьорины. — Сторман поставил бутылку на плоское перильце веранды. — Мадера — вино люкс. У вас есть жареные миноги? Или с чем его пьют?..

Так он появился, этот весельчак Сторман. Пришел и поставил на перила веранды бутылку мадеры. А в город, по его же словам, входили немцы — событие, которое, должно быть, не производило должного впечатления на этого храбреца Стормана.

Девушки с восторгом глядели на него.

В их глазах Вадька Сторман был чуть ли не героем.

Сторман и сам не отрицал, что до настоящего героя ему осталось самую малость, миллиграмм какой-то, раз плюнуть. Рассказать? Он не против. Но обо всех приключениях, которые выпали на его долю, конечно, не расскажешь… кое-что, впрочем, забыть нельзя.

— Я, собственно, за вами, — сообщил он девушкам, прежде чем поведал им свою героическую историю. — У меня есть задание. Но об этом потом. Дайте мне оглядеться… и не выпить ли нам по бокалу мадеры?

— Сообщи прежде, какое задание, — потребовала Людмила, — а то мы умрем.

— Да, конечно, вы не выдержите, — вздохнул Сторман, и девушки, как ни крепились, не смогли сдержать смеха.

— Будь посерьезнее, — попросила Стормана Шурочка, — тем более, что мы все-таки постарше тебя.

— Только это и заставляет меня сделать постное лицо, — смиренно сказал Сторман, и девушки опять расхохотались.

Вадим не мог вести себя иначе. Нет, он просто не мог — да особенно еще в такой компании.

Когда он только заикнулся о плане Саши Никитина и его друзей, связанном с озером Белым, Людмила взмолилась:

— Расскажи толком, где Саша, Левка Гречинский!

— Пригласите же меня в дом, черт вас возьми! — сказал Сторман в тон Людмиле.

Бутылку мадеры все-таки пришлось разлить по банкам — на этом настоял Вадим. Он провозгласил тост за победу и выпил свою порцию до дна.

— Хорошая закуска! — с наслаждением сказал он, с хрустом жуя бурый, в желтых конопатинах огурец.

Девушки пригубили вино и, поморщившись, поставили банки на стол. Вадим набросился на них — чтобы пили. Но Людмила сказала:

— Я не думаю, что тебе будет интересно, когда мы напьемся и станем петь песни. Мы выполнили все твои условия, даже выпили мадеры… фу, гадость! Никогда не пила ничего отвратительнее! Теперь очередь за тобой… и больше не пей! — Людмила схватила банки и выплеснула содержимое за окно. — Долой эту пьяную оргию! — прибавила она.

— Ваша власть, — со вздохом сказал Вадим.

В конце концов ему пришлось приступить к рассказу. Но в тот раз он только начал его, а заканчивать пришлось на другой день. Помешали немецкие мотоциклисты, промчавшиеся по улице. Девушки и Вадим увидели оккупантов своими глазами — и сразу же посуровели. Вадим заторопился домой — к матери, которая тоже не эвакуировалась. Шурочка и Людмила забрались на чердак. Там они и уснули…

Рассказ Вадима вкратце сводился к следующему.

В общем он совершил — разумеется, вместе со всеми — по меньшей мере четыре героических подвига.

Во-первых, после того, как ушел Саша и появились немецкие танки, ребята (Вадим, конечно, стал во главе) решили идти к озеру Белому самостоятельно. Но прежде чем уйти из деревни, они подожгли три, да, целых три овина с необмолоченным хлебом. Фашисты пытались потушить пожар, да куда там!

Во-вторых, отряд Вадима решил вооружиться. Им были нужны автоматы! Они сделали засаду на дороге и напали на маленький обоз. Вооружены были только дубинами. Обозников (Вадим не помнит, сколько их было, наверное, десяток) они частично вывели из строя, частично рассеяли, но в критический момент к фашистам подоспела подмога, поэтому отряд Вадима захватил в этом славном бою лишь холодное оружие. Проблема вооружения (им же нужны были автоматы!), таким образом, не была решена.

Вадим приказал: «Решить проблему!» — и (в-третьих) они напали и захватили склад немецкого вооружения.

Операция была продумана и осуществлена точно. Героизм и мужество проявили все. Вадим приказал Коле Шатило отвлечь внимание немецкого часового. Коля так и сделал — посредством бросания, камней. Когда, часовой пошел на шум, они сбили замок и вооружились до зубов. Автоматов, пистолетов и винтовок они добыли на целую роту… впрочем, наверное, все-таки на взвод.

В-четвертых, они разрушили большой мост на дороге. Оккупантам придется строить его заново.

Мост они разрушили недалеко от Чесменска. После этого ребята повернули к озеру Белому, а Вадим отправился в Чесменск с определенными заданиями. О заданиях он не намерен распространяться…

Рассказ произвел на девушек большое впечатление.

— Если ты даже приврал половину, все равно вы настоящие герои, — сказала Людмила.

— Да, конечно, — скромно согласился Вадим.

К концу следующего дня выяснилась приблизительная обстановка: немцы полностью и, видимо, прочно захватили город, фронт отодвинулся далеко на восток. Сторман предложил: завтра уходить к озеру Белому. Девушки согласились.

Шурочка оставляла пустой дом, Людмила расставалась с матерью, и ей было труднее. Шурочка ночевала одна. Она почти не сомкнула глаз, ей все чудились чужие шаги и голоса. Наконец-то забрезжило на востоке…

В восемь часов пришел Вадим — с рюкзаком, в полном походном снаряжении. Шурочка тоже приготовила свой рюкзачок.

— Люськи еще нет? — деловито спросил Вадим. — Сходи за ней.

— У нее же мать…

— У меня тоже мать! — сурово сказал Вадим.

Шурочка молча вышла на террасу и остолбенела: в калитку вместе с красной, как мак, счастливой, растерянной Людмилой входили Борис и Соня Компаниец.

Двор медленно поплыл перед Шурочкой, она пошатнулась, прислонилась к столбу и зажмурила глаза.

«Сплю или просто чудится?!»

— Она сейчас упадет от радости, — сказала Людмила.

А голос Стормана вдруг завопил возле самого ее уха:

— Борька! Зверь ты этакий! Подлец! Откуда?!

«Не сплю».

Шурочка прыгнула с крыльца и повисла у Бориса на плечах. Поцелуи, слезы, отрывистые восклицания — все перемешалось.

— Девушки, Вадим, давайте-ка в дом, чтобы не привлечь внимания, — сказал Борис. — Радоваться и визжать особенно вроде не с чего. Какая обстановка? Что слышно? Рассказывайте.

Рассказывайте… А о чем Шурочка и Людмила могли рассказать? Другое дело — Вадим. Да и не смогла бы Шурочка сейчас рассказать — оглупела от счастья. Схватив Бориса и Соню под руки, она тянула их в дом, а глаза у нее были мокрые.

— Соня стала для меня все равно, что ты, — сестричкой, — сказал Борис. — Мы с ней такое повидали!..

Шурочка поцеловала Соню.

Людмила шла сзади и глядела Борису в затылок.

Пять минут назад, когда они вдруг встретились на улице, Борис обнял ее и крепко расцеловал. Расцеловал, не стесняясь Сони, и Людмила сейчас была в таком же состоянии, как и Шурочка.

Но это состояние внезапного, оглушительного счастья скоро прошло, и тогда инициативой завладел Вадим — единственный человек из компании, которому не досталось поцелуев. Да он и не был сторонником разных там сентиментальностей. Он глядел на целующихся снисходительно и не без сострадания. Он был выше этого.

— Борис, Соня, — сказал он, подчеркивая тоном голоса особую серьезность разговора, — вы могли бы не застать нас. Мы уходим из города. Вот наш план…

Но Борис сразу же перебил его:

— Это — реально? Скажи, Вадим, реально?

— Абсолютно, — сказал Вадим.

— Я сомневаюсь.

— В чем? Почему?

— Боюсь, что мы станем в лесу робинзонами, а надо бороться. Бороться, — повторил Борис, — а не робинзонами быть.

— Робинзонами! — возмущенно воскликнул Вадим, — Да ты знаешь, как мы под Валдайском боролись! — Тут он приумолк на секунду, а потом решительно добавил: — Абсолютно можно бороться!

— Почему отпадает город? — спросил Борис. — Остаться здесь, связаться с подпольщиками… есть же, остались в городе подпольщики?

— Почему отпадает город? — переспросил Вадим и… и все разом обернулись к окну.

На пол упал какой-то предмет, завернутый в бумагу.

Все посмотрели на него, потом друг на дружку.

Соня стояла ближе всех. Она подняла, развернула. Это был осколок кирпича. А на бумаге карандашом было написано:

«Ребята! Борис, Вадим, Левка, Семен, Коля и все, кто здесь есть, немедленно уходите из города! Немедленно! Вам грозит большая опасность! Записку сожгите. Друг».

— Что? Соня, что? Что там? — раздались нетерпеливые возгласы.

А у Сони отнялся язык — она узнала почерк Аркадия Юкова.

— Соня, говори же!

Соня молча подошла к окну, оглядела двор — никого не было. Нет, Аркадий, конечно, не покажется ей на глаза.

— В конце концов!.. — нетерпеливо воскликнул Вадим.

— Ребята, — взволнованно сказала Соня, — всем, кто здесь есть, предложено немедленно уходить из города. Борис, читай.

Борис быстро пробежал глазами записку.

— Да. Но, может, провокация?

— Нет, — возразила Соня. — Вглядись. Ты узнаешь почерк?

— У-узнаю, — ответил Борис.

— Да чей же это почерк? — Вадим бесцеремонно потянулся к бумажке. — Дайте-ка…

Соня выхватила листок из рук Бориса.

— Спокойно, — сказала она. — Шурочка, спички.

— Что за таинственность такая! — обиженно пробормотал Вадим. — Пещера Лехтвейса[72]…

— Нет, брат, это по-посерьезнее, — сказал Борис, заикаясь от волнения.

Вспыхнула бумага. Все молча смотрели, как она горит, чернеет, свертывается в трубку, падает на пол черными хлопьями.

Соня растоптала пепел ногой.

— Уходим! — сказал Борис.

В ту же секунду где-то совсем близко грохнул выстрел.

МСТИТЕЛЬ

Он упирался изо всех сил, царапался, норовил укусить за руку. Его втащили в дом, захлопнули дверь. Еще раньше, когда его поймали в саду, Вадим отнял у него винтовку и, ни слова не говоря, бросил ее в колодец. Он закричал, ему зажали рот…

И вот он стоит, окруженный, загнанный в угол. Плечи дрожат, кулаки яростно сжаты.

— Все равно убью! Все равно убью! Все равно убью! — в яростной запальчивости повторяет он.

— В кого стрелял? — уже не первый раз спрашивает его Борис.

— В предателя! — наконец отвечает он.

— Кто это был?

— Юков.

— Дурак! Откуда тебе знать — кто он?

— Он в машине немецкой, с немцами ездил!

— Попал? — торопливо спросила Соня. У нее дрожал голос.

— А я знаю?

— Не попал, промазал, — сказал Борис.

— Кончайте вы с ним возиться! — раздраженно проговорил Вадим. — Намылить шею да вытолкнуть — только и всего. Нас же схватить могут!

— Трусы вы, трусы! — закричал Олег Подгайный. Это был он. — Зачем винтовку в колодец бросили? Там было еще четыре патрона. Четырех немцев можно было убить!

— Так и бил бы немцев! Что же ты своих лупишь?

— Юков — предатель!

Соня топнула ногой.

— Не смей говорить так!..

— Пошли, пошли! — крикнул Вадим.

— Да подожди ты, что ты нервничаешь, — остановил его Борис. — По всему городу стреляют. Немцы на окраинах кур, гусей из винтовок бьют. Немцев надо бить, а ты своих лупишь, — повторил он, обращаясь к Олегу.

— Я и немцев еще буду, — пообещал Олег.

Он никак не мог сообразить, почему его схватили, отняли винтовку, стали бранить. За что? Олег поглядывал на всех волчонком и огрызался.

— Кто ты, чтобы стрелять среди бела дня? — спросил его Борис.

— Мститель! — крикнул Олег.

— Террорист-одиночка ты, а не мститель! — разозлился Борис. — Разве так мстят? Предположим, ты одного убьешь, а они придут и десяток заложников возьмут. Невинных людей возьмут, понимаешь?

— Выходит, и убить нельзя, — пробормотал Олег.

— Можно и нужно, — сказал Борис, — только организация нужна. В одиночку ни черта не сделаешь.

— Борис, я прошу, кончай все-таки этот инструктаж, — снова вмешался в разговор Вадим. — Ты не один. Судьба девушек тебя должна беспокоить.

— Сейчас пойдем. Ты что думаешь делать, Олег?

— Что и прежде, — буркнул Подгайный.

— Пойдешь с нами, — вдруг резко сказала Соня. — Его нельзя оставлять здесь, этого мстителя.

— Пойдешь с нами, Олег, — повторил Борис.

— Я против, — возразил Вадим. — Нельзя его тащить с собой.

Борис повернулся к Вадиму и решительно сказал:

— Есть смысл, Сторман, и большой.

— Ну, как хочешь. Не знаю, будет ли в восторге Саша.

— В данном случае мнение Саши не играет роли.

— Какой Саша? — встрепенулся Подгайный. — Никитин? Где он?

— Там, куда мы уходим. Собирайся, Олег.

— А мне собираться нечего. Я один.

— Где же дед?

— Умер, — прошептал Олег. — Позавчера похоронили.

— Значит, ты сам себе господин? Ну — пять минут сроку, сбегай за одеждой.

— Я мигом! — крикнул Олег и пулей вылетел во двор.

— Вадим, ты выйди, последи, все ли на улице в порядке, — сказал Борис.

Вадим пренебрежительно пожал плечами — вот еще, мол, командир нашелся, — но все-таки послушался.

— Боря, я тебе какое-нибудь пальтишко разыщу, — Шурочка кинулась в соседнюю комнату.

Борис подошел к Соне, взял за руку повыше локтя.

— Я никогда не верил, что Аркадий — плохой человек, — прошептал он. — Рад за него и за тебя!

Соня с благодарностью посмотрела на Бориса и хотела что-то сказать, но, почувствовав ревнивый взгляд Людмилы, стоявшей у окна, засмеялась.

— Я, пожалуй, пойду, помогу Шурочке, — сказала она и, показав Людмиле язык, скрылась.

Людмила знаком позвала Бориса к себе.

Конфузливо улыбнувшись, он подошел.

Людмила порывисто вскинула руки, обняла Бориса и, не пряча свои блестящие от слез радостные глаза, сказала:

— Как ты возмужал, Боря, как отличаешься от этого трепача Вадима!

Все время, пока Шурочка и Соня искали одежду, Борис и Людмила целовались у окна. И для Бориса это было лучшей наградой за те лишения и опасности, которые испытал он. И всегда, пока жив человек на земле, любовь — это обыкновенное человеческое счастье — будет самой дорогой наградой мужеству, доблести, благородству человеческому.

СЫН И ОТЕЦ

Первые дни «службы» у немцев были для Аркадия Юкова самыми трудными.

Еще до встречи с Дорошем он знал, что к оккупантам пойдут в услужение все подонки общества, разбойники с большой дороги. Но он не представлял всей гнусности, низости, кровожадности этих людей.

Выйдя из полиции на свежий воздух, Аркадий вздохнул с облегчением. Вырвался наконец-то! Хоть еще денек погуляет на свободе. Но слишком слабым было это утешение. Теперь уж — назвался груздем, так полезай в кузов. Аркадий с содроганием вспомнил зловещее выражение лица Дороша. Если уж Дорош, начальник, — самый настоящий бандит, то каковы будут рядовые полицейские! А именно с ними, по всей вероятности, Аркадию придется общаться.

Немецкий шофер терпеливо ждал Юкова у подъезда. Он услужливо, хотя и с оттенком фамильярности, распахнул перед Аркадием дверцу:

— Прошу вас, господин. Пожалуйста, пожалуйста.

Впервые в жизни Аркадия назвали господином. Он усмехнулся, сел справа, от шофера и громко сказал по-русски:

— Трогай.

— Айн момент.

До дома Аркадий не доехал. Он решил сегодня же начать поиски и поэтому слез в центре города. Шофер вежливо попрощался с ним. Аркадий похлопал шофера по плечу и, сказав: бывай, старина! — огляделся.

Навстречу шли немецкие офицеры, свежеотлакированные, блестящие. Аркадию захотелось юркнуть в ближайший переулок, но он вспомнил, что в кармане у него лежит некий документик — символ принадлежности к разбойничьему вертепу. С этим документом (с особым документом, подчеркнул Шварц) Юков был почти неуязвим. Почти… Это означало, что только гестапо могло потребовать от Аркадия отчета.

Юков расправил плечи и, когда офицеры поравнялись с ним, любезно сказал:

— Гутен таг!

Офицеры покосились на него, пробормотали сквозь зубы какие-то приветствия (а может, ругательства) и, не остановившись, пошли дальше.

— Чтоб вас черти без аппетита сожрали, гром-труба! — пробормотал в свою очередь Аркадий.

Вблизи жили двое из отряда Никитина — Гречинский и Золотарев, и Аркадий решил навестить их. Мать Гречинского он застал дома и узнал от нее, что сын не вернулся из-под Валдайска. Квартира Золотаревых оказалась заколоченной. «Семен, зайди ко мне. Юков», — на всякий случай написал Аркадий на двери.

Приближался вечер. В шесть часов Юкову можно было пойти за советом к дяде Васе, сапожнику, живущему на Первомайской улице. По правилам конспирации, Юков мог наведываться к нему лишь в исключительных случаях. Теперешний случай был, несомненно, исключительным. Оккупанты угрожали существованию партизанского отряда Нечаева. Дядя Вася должен был немедленно предупредить кого следует.

Но до шести оставалось еще час с лишним, и Юков решил забежать домой и перекусить немножко.

Дома встретила его испуганная, заплаканная мать.

— Отец-то, — зашептала она, — на работу нанялся.

— На какую работу? — не понял Аркадий.

— На какую! Да на самую черную. Что люди-то скажут!

буйно орал отец разгульную песню.

Аркадий остановился возле порога. Знакомая картина: бутылка водки, мензурка с делениями. Отец — красный, потный, с засученными до локтей рукавами рубашки.

выводил он, размахивая рукой.

— Какой праздник? — спросил Аркадий.

— Праздник, Аркаша! — Афанасий стукнул кулаком по столу. — Приставили к ответственному делу, доверили… не то что прежняя власть, будь ей пусто! Садись, обмоем новую работенку.

— Работенка — какая?

— А вот ты садись, уважь отца… хоть и в автомобилях немецких ездишь и с самим бургомистром ручкуешься… а садись, я говорю! Поч-чет за моим столом от… ответственному сыну! Садись! Вот, — он налил стакан жидкости, — выпей. Ты теперь важное лицо… в новом порядке у немцев. А я т-тоже — лицо. Видал? — он стукнул кулаком в грудь. — Заставлю уважать.

— А все-таки, какая работа? — еще раз спросил Аркадий.

— В жандармерии… тьфу ты! В полиции служу. П-принят за первый сорт и наделен пол… полномочиями власти. Казнить и миловать, казнить и миловать! Хочу — казню, хочу — милую — вот какая мне выпала веселая п-планида!

Аркадий опустился на табуретку. Сдерживая ярость, в упор посмотрел на отца. Горький пьяница, дебошир, бездельник, уголовник. Ни совести, ни чести…

Отец?! Да, отец, родитель. Родной. Все знают. Но как чужд и ненавистен Аркадию! Особенно сейчас — развязный, пьяный от вина и подлого успеха, готовый на любую гадость. Ведь все сделает, что ему прикажут. Будет доносить, хватать, убивать. Пошел работать не за страх, а за совесть — добровольно. Кровавым гнездом предателей будут называть домишко Юковых. Семья полицейских! Семья предателей!

На какой же шаг решиться Аркадию?

— Ты что, не веришь? — спросил Афанасий. — Д-ду-маешь, какой я полицейский! Пью. А я пить не стану. Я тверезый служить буду. Мне надо бы… выслужиться! Что молчишь? През… презираешь отца? Д-давай выпьем — и все. Все! Начнем новую жизнь.

Ну что с ним говорить! Как с ним вообще жить под одной крышей! Может, поговорить с трезвым?..

Нет, нельзя. Аркадий не имел права, не мог доверять ему. Кто же предполагал, что так получится?

В комнату заглянула мать. Аркадий увидел ее умоляющие, испуганные глаза и встал.

— Вот что, — сказал он, беря со стола бутылку, — если ты выпьешь еще хоть один глоток, не бывать тебе полицейским! Я скажу — и все будет кончено.

— Не имеешь такого права.

— Имею. Бургомистра видел?

Отец испугался.

— Аркаша, рюмочку одну! Единственную, сынок! — стал униженно клянчить он.

«Тварь несчастная!» — подумал Аркадий.

— Доложу кому следует, понял?

— Ладно, ладно, ша, ша. Молчок! Ложусь.

— И не вздумай мамку тиранить.

Афанасий пробормотал что-то, тяжело поднялся и бухнулся на кровать.

НАСТАСЬЯ КИРИЛЛОВНА

«Будет ужасно трудно», — говорили Аркадию. Он и сам знал, что будет нелегко. И все-таки он не представлял, как будет трудно.

Но люди, которые организовывали подполье, имели в виду, какие сложности встанут перед Аркадием. Вот поэтому ему и был дан на всякий случай один адресок. Человек, проживающий по этому адресу, не мог прийти к Аркадию. Он не знал Юкова и ни разу не видел его. Но Аркадий, в случае тревожных осложнений, имел право тайком наведаться к этому человеку — сапожнику дяде Васе. Кроме того, он обязан был передавать ему все очень важные, срочные сведения, жизненно необходимые для партизанского отряда.

Инструктируя Аркадия, худощавый заметил, что дядя Вася вряд ли понадобится ему в ближайшее время. Он ошибся.

Может быть, поэтому дядя Вася так встревожился и даже растерялся, узнав, что к нему пришел Школьник.

Впрочем, растерялся и Аркадий.

Первомайскую улицу он знал хорошо, потому что там жила Соня. Нужный дом был где-то рядом. Аркадий без особого труда разыскал его и, стоя возле калитки, постарался вспомнить, кто живет здесь. Аркадий часто видел на скамейке под окошками старую женщину, которая грелась на солнышке. Иногда она читала книжку. Аркадий с ней даже не здоровался. Не раз она недоброжелательно, с антипатией поглядывала на него…

Должно быть, это была мать сапожника дяди Васи. Она и вышла на стук Аркадия. Хмуро спросила, узнав Юкова:

— Что надо?

— Здравствуйте. Ищу сапожника дядю Васю.

Старуха помедлила и ответила по-условленному.

— Дядя Вася давно уехал.

— Я знаю, что уехал. Поэтому и пришел.

— Входи скорее, — сказала старуха.

Она ввела Аркадия в кухоньку с плотно завешенным окном, вывернула фитиль лампы и, поднеся ее к лицу Аркадия, спросила:

— Кто ты? Зачем пришел?

— Срочно нужен дядя Вася. Я — Школьник.

Лампа дрогнула в руках старухи. На лице ее, изрезанном крупными коричневыми морщинами, выразилось изумление.

— Школьник? — недоверчиво спросила она. — Назови себя.

— Широка страна моя родная.

— Хорошо, верю. — Старуха поставила лампу. — Садись. В чем дело?

— Попросите дядю Васю.

— Я дядя Вася. Говори.

Теперь изумился и растерялся Аркадий.

— Вы? Назовите себя.

— Выходила на берег Катюша… Зовут меня Настасьей Кирилловной. Садись, тебе говорю.

Аркадий сел на скамейку и, вглядываясь в сморщенное лицо Настасьи Кирилловны, сказал:

— Но я не знал… мне не говорили, что дядя Вася…

— А зачем тебе было знать? Я тоже не знала, что Школьник — ты. Я тебя не любила, — с грубоватой прямотой ответила Настасья Кирилловна. — Видно, ошиблась. Почему пришел? Я не ждала. Рано.

— Серьезные дела.

— Погоди. Где служишь?

— В полиции. — Аркадий вынул из кармана и показал свою особую бумагу.

— И это все?

— Нет. Я получил вот какое задание…

И Аркадий рассказал Настасье Кирилловне о сегодняшнем разговоре в кабинете начальника полиции.

— Правильно, — после короткого раздумья ответила Настасья Кирилловна. — Хорошо поступил. Только докладывать Дорошу не спеши. Когда тебе срок назначен? Послезавтра? Мал срок.

— Сам взялся. Не учел, Настасья Кирилловна, — виновато сказал Аркадий.

— Ладно, попробуем поправить дело. Прежде чем идти к Дорошу, ко мне загляни. Завтра поздно вечером. Я тебе скажу, как поступать. Может, мы хорошо сыграем. Если бы удалось!..

Она думала о чем-то таком, что, по всей вероятности, знать Аркадию было не обязательно.

«Старушка! Пенсионерка! Кто бы мог подумать!..»

Аркадий глядел на нее с восхищением.

— Да, может, получится, — сказала Настасья Кирилловна, и глаза у нее, как будто бы потухшие, вдруг молодо блеснули. — Придешь, значит, поздно вечером. Словом, в одиннадцать часов. Ходить можешь беспрепятственно?

— Да, — Аркадий снова показал свой дьявольский документ.

— Ладно. Ребят надо предупредить. Пусть уходят. А то беда может быть.

Настасья Кирилловна уперлась локтем в стол, положила острый подбородок на сжатый кулачок и в упор стала разглядывать Аркадия. Он смущенно заерзал на скамейке.

— Самочувствие как? — спросила Настасья Кирилловна.

— Плохо, — ответил Аркадий.

— Почему? — Глаза Настасьи Кирилловны сразу же стали строгими. — Страшно?

— Не то. Отец мешает, — сказал Аркадий.

— Отец? Он вернулся?

Аркадий кивнул.

— Выходит, прийти к тебе нельзя?

— Ни в коем случае. Отец в полицию поступил.

— Новое дело! — вырвалось у Настасьи Кирилловны.

— Неважное дело…

— Не додумали. В таких условиях работать тебе нельзя. Что же делать?

— Я не знаю, — сказал Аркадий и опустил голову.

Старушка молчала.

Не выдержав молчания, Аркадий с торопливой горечью проговорил:

— Он погубит многих!

— Спокойно, — сказала Настасья Кирилловна. Она обняла и поцеловала Аркадия. — Спокойно, сынок. Не будем больше говорить об этом. Есть люди, которым партия и народ доверили решать человеческие судьбы. У тебя все?

— Все, Настасья Кирилловна.

— Иди и будь осторожен. Завтра в одиннадцать вечера жду тебя. Убедись, что никто не следит за тобой. Ступай, сынок. Да помни, что ты не одинок. Много хороших людей помогают тебе.

Отец уже спал, когда Аркадий вернулся домой. Громко, раскатисто храпел Афанасий Юков.

Аркадий постоял возле кровати, поглядел на человека, давшего ему жизнь. Наверное, он обречен теперь. Но ни жалости, ни сострадания не было в сердце при мысли об этом.

Нет ни жалости, ни сострадания. В сердце была лишь обида и горечь. Отец?! Да какой же он отец!..

Утром, продолжая свою работу, Аркадий узнал, что и Коля Шатило не вернулся из-под Валдайска. Оставались двое: Борис Щукин и Сторман.

Они жили в поселке имени Спартака.

Пробравшись к Щукиным в сад, Аркадий подошел к дому и услышал из окон голоса Бориса и Вадима Стормана. Он быстро написал записку, обмотал ею подвернувшийся под руку кирпич и бросил в окно. Подбежал к забору и уже просунул в дыру голову…

В это время раздался выстрел, и пуля обожгла Аркадию плечо.

Мгновенно сообразив, что стрелять могут еще, он бросился в густые кусты вишенника. Кровь окропила левый бок, текла по руке. Но рука действовала, значит, рана была неглубокой и неопасной… А ведь могли уложить наповал!

Впрочем, выстрел скорее обрадовал Аркадия, чем испугал. Есть кому стрелять! Выстрелили в него — будут стрелять и в оккупантов!

Тут мелькнула у Аркадия одна идея.

Нахально остановив на улице немецкую автомашину, он показал шоферу свою бумагу, и шофер в один момент доставил его к зданию управы.

Ленка Лисицына ахнула, увидев окровавленного, зажимающего рану Аркадия.

— Хозяин дома? — с порога громко спросил Аркадий, видя, что дверь в кабинет Дороша приоткрыта. Он бесцеремонно распахнул дверь. Дорош поднялся ему навстречу.

— Юков! Готово?

— Будет сделано. Видите? — Аркадий показал на окровавленную руку.

— Что такое?

— Стреляли, — сказал Аркадий и, глядя прямо в лицо начальника полиции, добавил: — Сволочи! Сообразите перевязку, крови много вытекло.

Дорош выбежал, что-то сказал Ленке.

— Материалы будут, черт возьми? — осведомился он, возвратившись.

— Я сказал. Завтра утром. У меня уже нить в руках. Точка. Денег еще не платили, а требуете, как будто озолотили меня. Ну где санитар или кто там?.. А то ведь слягу от потери крови! — требовательно крикнул Аркадий.

Дорош снова выбежал.

Юков привстал и, заглянув в листок, оставленный Дорошем на столе, прочитал:

«Список лиц, подлежащих реп…»

«Реп… Репрессии, репрессивным мерам», — сразу же разгадал Юков.

Это было очень важно.

«Ленка!» — определил Аркадий человека, который поможет узнать, сколько жертв будет числиться в этом смертном списке.

Вошел Дорош, с ним господин в белом халате.

— Счастливо отделались, молодой человек, — сказал этот господин, осмотрев рану. — На вершок бы ниже и, увольте меня, кость пополам. Болит?

— А ты думал, нет? Ну, вяжи, вяжи. Только завязывай так, чтобы рука у меня свободна была. Чтобы я двигать ею мог… ну, в морду дать или там по шее. Мне придется, может, в рукопашную сражаться. А то начальник, — Аркадий посмотрел на Дороша, — задание дал, а пушку пожалел. Почему жалеешь, начальник? Общее дело делаем. Гони пушку, мне веселей будет.

— Получишь, — сказал Дорош.

— Пока получу, пристрелят.

Господин обработал рану, наложил тампоны, забинтовал руку.

— Молодому человеку покой нужен, — сказал он, обращаясь к Дорошу.

Аркадий захохотал.

— Покой! — передразнил он господина. — А работать за меня дядя будет?

— Идите, — отпустил господина Дорош.

Тот попятился и юркнул в дверь.

— А ты, парень, орел, — сказал Дорош Аркадию. — Мне такие нравятся. Бери! — Он вынул из ящика письменного стола пистолет и протянул Юкову. — Свой отдаю. Не жалко. Служи только. Держи фасон.

Аркадий привычно оттянул затвор, заглянул в патронник.

— Подходящая игрушка! Вот теперь я кум королю. — И Аркадий сунул пистолет в карман. — Так завтра утречком будут сведения. Я пошел.

— Счастливо. Я жду.

«Завтра он изобьет меня до полусмерти», — мелькнуло у него.

Но что будет завтра — Аркадия меньше всего беспокоило. Волновало сегодняшнее.

В седьмом часу Аркадий снова пришел к Настасье Кирилловне.

— Не вовремя, — строго сказала она. — Не в бирюльки играем.

Когда же Аркадий начал рассказывать о событиях сегодняшнего дня и показал пистолет, подаренный Дорошем, она не на шутку разгневалась.

— Ты несерьезно ведешь себя! — заявила она. — А если бы Дорош оцепил тот район и схватил ребят, прежде чем они укрылись? Если бы нашли ту записку? Если бы начальник полиции заподозрил тебя? Ты думал, что за тобой, может быть, следят? А ты пришел ко мне.

— Я уверен, что нет.

— А я не уверена., Юков. Чем кончится твоя авантюра, еще трудно сказать.

Аркадий сидел, опустив голову. Он, конечно, не думал о последствиях. Просто он был уверен, что все кончится благополучно. Ему везло. Повезет и впредь. А о последствиях он не думал. Не думал, что могут следить. Не думал, что может провалить большое дело. Да, игра, мальчишество. Настасья Кирилловна права. Каждое слово должно преследовать определенную цель. Каждый поступок должен заранее обдумываться.

— Спасибо, Настасья Кирилловна, я учту, — сказал Аркадий. — Но я еще не закончил…

— Еще что-нибудь натворил?

— Я узнал, что полиция заводит список лиц, которые будут репрессированы…

— Новость важная, — задумчиво произнесла Настасья Кирилловна. — Добыть список — большое дело.

— Попытаемся.

Настасья Кирилловна долго внимательно глядела на Аркадия. Потом произнесла:

— Ступай. Приходи после одиннадцати.

ВТОРАЯ ПЕСНЬ ОБ АРКАДИИ ЮКОВЕ

Черные ветры свистят над городом.

Черные люди трубят в черные трубы.

Золотое солнце стало черным, как деготь.

Черные дни и черные ночи.

Но человеческая радость, как родниковая вода подо льдом, всегда струится и брызжет, и конца ей не будет.

И рядом с радостью бушует крутое человеческое горе.

И счастье рождается, как подснежники.

Над подснежниками сотни миллионов лет пылают пламенные звезды.

И люди, в сущности, бессмертны.

Они бессмертны, хотя и гибнут денно и нощно. Гибнут поколения, а люди бессмертны.

Они бессмертны потому, что из рук в руки передают неугасающий факел — символ свободы всего человечества.

Этот факел держит и твоя рука, Аркадий Юков.

Неизвестно, когда ты закончишь свой путь — завтра или через пятьдесят лет. Возможно, ты уйдешь из жизни седым стариком. Но может быть, близок час, когда вражеская пуля оборвет биение твоего сердца. Рано говорить об этом. Но все равно — так или иначе — ты уже бессмертен, Аркадий, коль твой факел осветил хоть на миг черную ночь над городом.

Вспышка огня на войне — цель. По вспышкам стреляют. А в руках у тебя — факел. Его должны видеть далеко за лесами, в партизанском отряде. Но нельзя показать этот факел прицельному взгляду врага.

Береги свой факел, Аркадий! Твой пост — не игра. Об этом тебе только что сказала Настасья Кирилловна.

Помнишь, ты сидел в сквере и думал?..

А потом ты встал и заступил на свой боевой пост.

И на этом посту ты уже получил первую пулю. Правда, своя — эта пуля. Но свистят и чужие.

Черные пули свистят в городе. И заготовлены впрок веревки для петель.

Вспомни, Аркадий: «…отец у тебя, как ты сам признаешь, неважный. Позволь, Аркаша, мне считать тебя своим сыном…»

Это сказал Сергей Иванович Нечаев, настоящий человек, один из тех, кто всегда под знаменем и под пулями.

Он помнит о тебе.

И ты помнишь о нем, Аркадий. Ты закрываешь глаза — и видишь его лицо, и ощущаешь отцовскую теплоту, и светлее, спокойнее становится твое лицо.

Сергей Иванович Нечаев — твой отец.

Есть у тебя и мать.

И есть Родина. Твоя Родина, священная страна берез и ромашек. Твоя мать — Родина, Аркадий!

Так мужайся, мой товарищ и друг! Сделан лишь первый шаг. Настоящее дело потруднее.

Нам всем надо помнить, что могут настать дни потруднее.

Мне. Тебе. Ему.

Нам всем, большим и маленьким борцам за счастье всего человечества. Вожакам и ведомым. Людям.

Знамя, за которым мы идем, обстреливают.

Ты слышишь свист пуль? Они летят в будущее. И сражают самых лучших, самых упорных. Пули еще сражают наших знаменосцев.

Сражают в Америке.

В Азии.

В Африке.

И в Европе.

Но знамя они сразить не могут.

Знамя бессмертно.

Под этим знаменем рабочие и матросы штурмовали Зимний дворец.

Неслась в грозную сабельную атаку буденновская конница.

Бились бессмертные Чапаев, Щорс и Кочубей.

Ходил в свою опасную разведку умный смельчак Дундич.

Штурмовали Перекоп славные армии Михаила Фрунзе.

Гонял бандитов Махно и Антонова Котовский.

Умирали под этим знаменем молодые герои Триполья[74].

Погиб в таежном селе пионер Павел Морозов.

Держал это знамя в своих руках Павка Корчагин.

Стоял под этим знаменем герой-подпольщик Аркадий Юков. Ты стоял, Аркадий Юков!

А впереди еще будут молодогвардейцы Краснодона — Тюленин, Кошевой, Третьякевич…

Лиза Чайкина и Зоя Космодемьянская.

Впереди еще рядовой Матросов закроет своим телом амбразуру вражеского дзота.

И взовьется оно, это знамя, над рейхстагом.

Впереди…

А до этого — если надо — умрет под ним и Аркадий Юков.

И если он умрет, защищая свой боевой пост, знамя все равно понесут дальше.

И полетит дальше песня:

Все дальше и дальше — сквозь трудные годы — в безоблачный мир, в мир без войн, нищеты и угнетения…

В мир, который снится тебе, Аркадий, и ради которого ты пойдешь на все.

Он настанет — в этом нет никакого сомнения.

Отсвистит последняя пуля.

Последняя цепь упадет и, ненужная, останется ржаветь на земле.

На выжженной земле распустятся цветы.

И девушки улыбнутся любимым.

И матери поднимут своих детей к солнцу.

И скажет старший вожатый: «Отныне и навсегда воцарились на земле мир и свобода!»