Дракула против Гитлера.

Случайные находки. Вы ищете какую-нибудь вещь и вдруг обнаруживаете что-то совсем другое, но еще более ценное. Как-то раз я рылся в ящике, набитом всяким обычным комодным барахлом, в поисках какой-то хрени, не помню уже, какой точно, и нечаянно наткнулся там на свой старый перочинный нож с рисунком киношного ковбоя Хопалонга Кэссиди на рукоятке. И он оказался идеально подходящим орудием для вскрытия этих чертовых пленок, в которые упакованы компакт-диски.

Или вот еще случай: я собирал материалы для документального фильма о награжденных Медалью Почета [высшая военная награда США] и наткнулся на историю о Мэри Уокер, единственной женщине, получившей эту награду. Это привело меня к размышлениям о судьбах женщины на войне, а затем к очень успешному сценарию и к фильму.

Думаю, здесь можно говорить об удаче, любопытстве и способности отличить золото от железного колчедана, в буквальном смысле слова.

Если вам когда-либо приходилось разыскивать какой-нибудь документ из числа правительственных, вы не можете не вспомнить последние кадры первого фильма об Индиане Джонсе — там, где ковчег, засунутый в коробку, прячут на каком-то бесконечном по виду складе, набитом бескрайними штабелями ящиков, тянущихся вдаль. Я был на таких складах. Они действительно существуют, они разбросаны вокруг Вашингтона, на окраинах его, а также и в других частях США. Это единственное в мире место, где сливаются воедино реальность и кинофантазии. И вообще-то говоря, кинокартинка весьма уступает реальности и кажется по сравнению с нею слабой и бледной.

Существуют склады длиной в несколько километров. Бесконечные коридоры и полки, набитые всяким правительственным хламом. В основном это бумаги. Документы с момента создания нашего государства и даже до этого. Журналы, письма, всякие описи, списки, бланки. Документы всех ветвей власти: президентские бумаги, извергающих тонны документов Палаты Представителей и Сената, различных агентств и ведомств, изрыгающих бумагу, как младенцы, наполняющие подгузники. Военные буквально погрязли в собственной документации, так как она в трех экземплярах, в ней тонет военный флот, армия спихивает ее в Пентагон, а ВВС выбрасывает ее тоннами. А Налоговая служба? Можно не продолжать.

И все это хранится. Каждая страница. На складах, подобных тем, что вокруг Вашингтона, все эти документы хранятся под землей, в старых соляных копях, гипсовых штольнях и рудниках, разбросанных по всей стране. Километры дел и бумаг. Горы записок. Кипы бумаги. Неисчислимые стопки отчетов. Накопившиеся за столетия бланки, письма, текущие справки и данные, прожившие один день, а теперь никому не нужные.

И, как и следовало ожидать, многое из погребенного там интересного теряется.

Я, например, точно там потерялся. В лабиринте металлических полок высотой в три этажа, каждая из которых была набита коробками. Они пахли плесенью, и моя аллергия сразу же дала о себе знать. Я занимался проектом о женщинах-шпионах в Европе в годы Второй Мировой Войны для телеканала «HBO». Я искал старые, военного времени документы Управления стратегических служб (УСС) — предшественницы ЦРУ — касавшиеся использования женщин в этой тайной, «неджентльменской войне», и прежде всего меня интересовали дела этих женщин-агентов, которые шпионили в нашу пользу в оккупированной нацистами Франции: Ивонн Рюделла, секретарши, ставшей шпионкой, чилийской актрисы Хилианы Бальмаседы и Вирджинии Холл, хромой американской журналистки с деревянной ногой, которую она называла Катбертом.

Как обычно, документ, который мне был нужен, отсутствовал. Ну, точнее, его не оказалось там, где он должен был по идее быть. Но, по словам правительственного чудика, сидевшего в своем крошечном офисе в нескольких километрах папок у меня за спиной, он определенно находится «где-то тут».

Я порылся в коробках, сложенных на полках в указанном им месте, сверху, снизу, рядом. И все равно ничего не нашел. А затем я увидел что-то застрявшее за покосившейся коричневой коробкой для бумаг.

Исключительно из любопытства я вытащил коробку, стоявшую за ней. На ее пыльной крышке остался след от моей руки. Сверху она была связана пожелтевшей веревкой, которая, когда я стал ее развязывать, распалась у меня в руках.

Внутри этой коробки лежал портфель, а на нем сверху — лист бумаги с ярко-красной надписью «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Когда я отложил его в сторону, края его рассыпались при моем прикосновении желтым конфетти на бетонный пол. Я осмотрел портфель. Коричневая кожа; выцветшая золоченая надпись, выбитая на клапане — литеры J.M.H. Латунная застежка и другие детали отделки потускнели зеленой патиной. Когда я, щелкнув застежкой, открыл портфель и поднял клапан, его высохшая кожа треснула, как дешевый пластик. Я не смог удержаться и оглянулся по сторонам, нет ли рядом свидетелей, видевших, как я уничтожаю, возможно, какую-то историческую реликвию. Но вокруг никого не было. Так что я продолжил осмотр портфеля.

Почему я продолжил? Я по профессии писатель. И любопытство заложено в самом определении этой профессии.

Внутри этого старинного портфеля, сохранившего запах дыма из трубки, оказалось немало документов:

Дневник в кожаном переплете, с истертой местами до сыромятной кожи обложкой, с теми же инициалами J.M.H., выбитыми в правом нижнем углу, где все признаки золота давно стерлись. Крысиным хвостиком с переплета свисал потрепанный остаток тесемки-закладки. Я пролистал измятые, с пятнами страницы; запах плесени был такой, что он заставил меня чихнуть. Страницы были исписаны какой-то стенографией, различными чернилами — черными, синими, выцветшими фиолетовыми и даже красными — а также карандашными пометками.

Отложив в сторону этот волюм, я вытащил крошившийся в руках конверт с русскими буквами, которые, как оказалось позже, после перевода, означали «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Внутри был еще один дневник, в толстой связке, написанный от руки на немецком языке, тоже разными чернилами, но видно было, что одной и той же рукой. Края страниц его почернели, как будто подпаленные огнем. Когда я открыл его, некоторые из них осыпались.

После этого я обнаружил там красновато-коричневую папку-гармошку, в которой находился другой документ, еще более толстый. Он был скреплен металлическими скрепками, оставившими на бумаге следы ржавчины. Толщиной он был в три или четыре дюйма [10 см] и напечатан на тонкой бумаге, все страницы представляли собой машинопись, и некоторые буквы настолько слабо пропечатались, что текст был почти неразборчивым. Проведя пальцами по бумаге сзади, я почувствовал углубления, оставленные клавишами пишущей машинки на почти прозрачном пергаменте. Оригинал. На первой странице стояло заглавие: «Ленора Ван Мюллер. Князь-Дракон и я. Современный роман».

Затем там еще оказалась манильская папка, некогда скрепленная резинкой, которая теперь сгнила и порвалась, но все же осталась прилипшей к картону. Внутри нее находилась стопка старой копировальной фотобумаги, вроде тех, что употреблялись в факсимильных аппаратах доксероксной эпохи. Печать была коричневато-расплывчатой, на жесткой, хрупкой и очень тонкой бумаге. Это были копии немецких документов, на многих из которых сверху имелись шапки с нацистской символикой — орлом со свастикой в лапах. Внимание мое приковали два слова, которые я узнал без перевода: первым было «Гитлер». Это имя неоднократно упоминалось рядом с другим столь же, если не более, печально известным — «Дракула».

Сочетания этих двух имен оказалось вполне достаточно, чтобы мое любопытство тут же зашкалило.

Самым последним элементом на дне этой коробки оказалась папка-регистратор из темно-коричневого картона, со скрипом раскрывшаяся надвое. Внутри нее, между половинками, находилось тринадцать листов, исписанных от руки мелким, сжатым почерком. Бумага по краям крошилась. Чернила настолько выцвели, что позже потребовалось прямо-таки какое-то научное волшебство, чтобы выделить из них текст, в инфракрасном и нескольких других цветах спектрографических сканирований.

При первом взгляде на них, учитывая другие документы, я посчитал язык этой рукописи также немецким, но он оказался голландским. Я разглядел знакомое имя, значившееся в верхней части первой и в конце последней страницы — Абрахам Ван Хельсинг.

И тут я полностью позабыл о своем проекте для «HBO». Я быстро, но осторожно положил все бумаги обратно в портфель, а его в коробку, и должен признаться, что спрятал лежавший сверху лист с надписью «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО» под полку. Установить, что это за коробка, было легко — даже очень легко, если хотите знать — поскольку она значилась в обширном компьютерном каталоге под одним общим номером, без всяких прочих пояснений, кроме обозначения «Разное». Как и следовало ожидать, значительная часть этих огромных государственных фондов не была еще даже разобрана и каталогизирована.

Несколько месяцев ушло на расшифровку дневника. Он был записан не стенографией Грегга, а какой-то версией системы Питмана. Через Интернет я разыскал женщину, в прошлом юристку, из Уэльса, которая была знакома с такой стенографией. Ее юридическое прошлое и природная подозрительность стали первым камнем преткновения, так как потребовался месяц, чтобы уговорить ее подписать соглашение о неразглашении.

Найти переводчика для немецких документов было проще (как проще оказались с ним и переговоры о неразглашении).

С термобумагой проблем было больше, так как она находилась в очень хрупком состоянии, некоторые страницы распадались при малейшем прикосновении. Я нанял архивиста, который закреплял каждую страницу между пластиковыми рукавами — затея довольно дорогая.

С переводом с голландского получилось всё довольно просто; я взял со своего бывшего учителя в Мичигане обещание хранить молчание, и он выполнил эту работу.

Никогда не забуду его телефонного звонка, когда он спросил меня, не розыгрыш ли это с моей стороны. Спасибо, Милт.

Что касается подлинности документов, то я отправил образцы бумаги и некоторые отрывки с бытовыми повседневными подробностями различным экспертам и лабораториям.

Из-за исключительно важного содержания этих документов необходимо было доказать подлинность различных бумаг.

Документы были переданы в несколько исследовательских центров, и все они прошли проверку. Химический анализ и идентификация тканей подтвердили, что они безусловно соответствуют периоду. Эксперты-криминалисты, специализирующиеся на документах, согласились с тем, что источники каждой рукописи соответствуют указанным в тексте. Даты и упоминаемые в текстах факты были проверены и перепроверены. Большинство из них, как оказалось, полностью совпадали с событиями тех лет. Некоторые противоречия легко объясняются несовершенством человеческой памяти.

К сожалению, все попытки найти и опросить кого-нибудь из участников тех событий, упоминаемых в этих документах, оказались тщетными. Они либо давно уже умерли, либо следы их теряются во мраке истории, по крайней мере, я не смог их найти посредством служб поиска пропавших без вести в Интернете и с помощью различных частных детективов, которые были для этой цели мною наняты. Каким образом эти документы оказались в Мэриленде, я не имею ни малейшего понятия.

Причина, по которой они никогда ранее не публиковались, очевидна: то, что они раскрывают, вызовет самую неоднозначную реакцию, которая вряд ли нужна любому правительству. Обнародуя их сейчас, я лишь надеюсь на то, что другие лица или учреждения, располагающие большими ресурсами, чем у меня, продолжат это расследование.

Тщательно и неоднократно прочитав эти документы, я их несколько отредактировал, чтобы представить единое целостное повествование, приводя выдержки из одного какого-либо конкретного документа, предоставляющего самую ясную или самую полную версию событий. Как и в случае с любыми другими свидетельскими показаниями очевидцев, в документах имеются противоречия, и в этих случаях я принимал устоявшую точку зрения большинства, или же просто сохранял эти противоречия в неизменном виде.

Я убежден, что нет никаких сомнений в том, что, несмотря на скудость физических подтверждений, описанные события действительно имели место, какими бы невероятными они бы ни показались читателю при первом чтении.

Уверен, что множество людей сочтет всё это ерундой и абсолютной чепухой. Ну и хрен с ним. Пусть читатель сам определится с правдивостью авторов этих оригиналов и тем, что они нам поведали.

Патрик Шейн ДУНКАН — 2016.

11 НОЯБРЯ 1896 ГОДА.

Если вы читаете этот документ, значит, это происходит уже после моей смерти, и я полагаюсь на читателя, который примет надлежащие меры для решения той опасной проблемы, которую я создал. Для того чтобы читатель знал об этих опасностях, я и пишу данную записку об обстоятельствах, которые привели к тому затруднительному положению, с которым вы столкнетесь. Я не могу не подчеркнуть, насколько велика будет опасность, с которой вы встретитесь при исправлении того, что, по всей видимости, являлось серьезной ошибкой с моей стороны. И прошу за это прощения. Но возможная неудача подвергнет опасности не только ту храбрую душу, которая соблаговолит взяться за решение этой задачи, но, что вполне вероятно, будет угрожать и всему миру. Пожалуйста, не воспринимайте это как преувеличение. Существованию всего мира.

После нашего ужасающего финального столкновения с Вампиром я остался недоволен тем обстоятельством, что мы не завершили дело должным образом. Думаю, мы были настолько обрадованы и опьянены нашим огромным успехом и освобождением мадам Мины от колдовских чар этого мерзкого Существа, что, боюсь, мы вовремя не позаботились о том, чтобы это Чудовище было уничтожено окончательно. Это обстоятельство не давало мне покоя, пока остальные участники нашего предприятия занимались перевозкой тела бедного Квинси Морриса, погибшего в схватке, обратно на родину к семье, и сами также вернулись затем обратно в Англию. Что касается меня, то я решил остаться в этой загадочной стране еще на несколько месяцев, для проведения исследований и изысканий.

Проследив за состоянием мадам Мины и удостоверившись, что здоровье ее продолжает неуклонно и стабильно улучшаться, я скрылся от этой суеты и отважился улизнуть в деревню, где нанял конный экипаж, крытый грузовой фургон, на котором один местный торговец перевозил скоропортящиеся продукты. В кабаке, который посещает местное крестьянство, мне удалось нанять четырех здоровяков, чтобы они мне помогали. Из числа тех знакомых всем грубоватых деревенских мужиков, которые готовы на все, что угодно, ради денег. Тем не менее, они хорошенько поторговались и заключили сделку на круглосуточную работу за немалую сумму.

Несмотря на их грубые и суровые лица, я заметил выражение недобрых предчувствий, когда они стали свидетелями покупки мною гроба у местного гробовщика.

Полагаю, мне в принципе подошел бы любой ящик, но после долгих поисков я решил, что идеальным контейнером для перевозки тела определенно является ящик из покойницкой. Я предпочел бы простой сосновый гроб, но под рукой такового не оказалось — по крайней мере, по словам мрачного владельца похоронной конторы.

Он предложил изготовить такой гроб, но мне не хотелось ждать два, а возможно, и три дня. Я понимал, что это лишь тактика торга, но я был вовсе не расположен ждать или торговаться, и поэтому я приобрел у него черный лакированный гроб (заплатив за него гораздо больше, чем он того стоил, я в этом уверен). Этот подлый торгаш принялся талдычить о тонкой изысканной работе, пышной атласной подкладке, лакированных медных ручках и так далее, пока я не почувствовал себя так, будто с меня снимают мерку для нового костюма.

Наконец, мы выехали, я показывал дорогу, говоря, куда ехать, сидя на высоком открытом сиденье возницы, вместе с двумя нанятыми мною мужиками, а двое других в это время сидели внутри фургона, рядом с гробом, поскольку другого места для них не оказалось. Они этим не были довольны и настояли на том, чтобы подстелить себе солому. Но я знал, что они обрадуются еще менее, когда узнают, что именно будет положено в этот гроб.

Отыскать то место, где мы в последний раз вступили в бой с Вампиром и победили его, оказалось довольно просто. Это место ярчайшим образом отпечаталось у меня в памяти, как серебряная фотолитография. Мы ехали по неровной ухабистой дороге, ибо эта дорога была очень старой и совершенно неухоженной.

Ящик, в котором находилось тело нашего Врага-Носферату, был сброшен в реку, и мне оставалось лишь проехать вдоль реки по ее течению несколько сотен метров.

Наконец, я заметил его, он застрял в скоплении речного мусора, прибитого водой к берегу. Ящик оказался зажат в мощных корнях деревьев, его крепко сжимали их когтистые ветви.

Один из моих людей залез в воду и стал пробираться сквозь стремительные водовороты с веревкой, привязанной к поясу для безопасности. Товарищи его страховали, держа ее за другой конец, пока он двигался вперед, пробираясь против сильного течения, однако он все же сумел привязать к ящику другую веревку.

Нам всем впятером пришлось вытаскивать ящик из воды и поднимать его на грязный берег. Когда эти дюжие мужики увидели, что находилось внутри, они отступили, испугавшись, как девица, увидевшая змею в розовом саду. Даже лошади громко заржали и стали вырываться из привязей, пока я не успокоил животных. Когда они почувствовали на себе мои руки, они стали тише, словно обрадовавшись, они стали лизать мне руки и на некоторое время замолчали.

Я отошел от успокоившихся животных и осмотрел состояние трупа. Никаких следов разложения, часто обнаруживаемого при нахождении тела в воде, не было, однако это не являлось чем-то удивительным, так как погода была довольно холодной, и из-за этого ледяная вода, скорее всего, сыграла роль охлаждающего морозильного консерванта. Что удивительно, и вообще-то это было самое поразительное, это то, что рана на горле Вампира наполовину зажила. Несмотря на глубокую резаную рану, нанесенную Харкером кинжалом кукри [огромным кривым непальским ножом], она затянулась, и образовалась новая ткань. Мне следовало воспринять это в качестве серьезного предупреждения.

Еще одна рана была нанесена большим охотничьим ножом-финкой покойного Квинси Морриса. Этот кинжал, длиной почти равный римскому короткому мечу, был воткнут в грудь Вампира с такой силой, что это Существо было буквально пригвождено ко дну ящика и поэтому было очень похоже теперь на насаженное на булавку насекомое.

Мы обнаружили это при переносе тела в гроб. Я принял решение оставить эту финку на месте, предположив, что именно это обстоятельство и стало причиной гибели Твари. И предположил это по ошибке, о чем позже и пожалел.

Когда мы погрузили гроб в фургон, подул холодный ветер, и нас накрыла метель. Лошади тронулись, и я бросил последний мрачный взгляд на это место, отдав дань памяти нашему соратнику, храброму Квинси Моррису. Хмурые безрадостные облака над головой были совсем под стать моему мрачному настроению духа.

Оттепель с дождем со вчерашней ночи превратили дороги в грязную трясину, а теперь похолодание заморозило эту грязь, превратив ее в разбухшую зубчатую стену, самую труднопроходимую. Наши колеса отскакивали, нас трясло, и фургон бросало из стороны в сторону, как суденышко в бурном море. Он стал двигаться очень медленно, и это еще мягко сказано. В лицо нам дул неприятный ветер. Тем двоим, которые ехали впереди вместе со мной, вероятно, захотелось теперь оказаться внутри фургона на соломе.

Чем дальше мы ехали, тем дорога становилась все более неровной и трудной, и мы продвигались вперед медленнее, чем мне хотелось. Мое беспокойство стало усиливаться с наступлением ночи, когда и без того тусклый свет из-под нависшего свода темных, как синяки, облаков к этому времени ослаб еще больше. Я знал, что ночь являлась царством Вампира, и хотя в данный момент он, казалось, был бессилен, в душу мою вселился глубокий, какой-то первобытно-доисторический страх.

Мы ехали по безлюдной местности, мимо редких крошечных домиков с небольшими возделанными участками, с которых теперь был уже убран весь осенний урожай, мимо фруктовых садов, деревья которых были лишены листьев. Эти небольшие крестьянские хозяйства чаще всего были обнесены стенами из камней, собранными с полей, и эти стены, пока мы ехали, окружали, а иногда и зажимали нас со всех сторон.

Дорога стала еще хуже, толчки — еще более жестокими, до такой степени, что нас не раз чуть ли не сбрасывало с наших сидений. Иногда я слышал ругательства изнутри фургона, когда сидевших там мужиков бросало из стороны в сторону. Несмотря на угрозу быть застигнутыми темной ночью, я был вынужден приказать своему кучеру снизить скорость и не гнать лошадей, пока мы не потеряли колесо и не сломали ось.

Внезапно, словно кто-то выключил газовый рожок, наступила ночь.

Не знаю, может кто-то из мужиков внутри фургона — из врожденного любопытства, или надеясь выкрасть нож-финку — вскрыл гроб Вампира и вытащил его из трупа, или же, возможно, постоянная тряска и броски фургона из стороны в сторону попросту ослабили, а затем и вытеснили этот кинжал из тела. В любом случае, для нас первым признаком того, что что-то пошло не так, стал резкий вскрик изнутри фургона, за которым последовали оттуда же звуки какой-то тревожной возни, стуков, ударов, вполне способные соперничать с грохотом и смятением снаружи фургона.

Раздался еще один ужасный крик, на сей раз он был отчетливее и громче, когда вдруг открылась задняя дверь фургона, и из этой двери вылетел человек. Это был один из нанятых мной мужиков. Он упал на дорогу позади нас, и его тело, безвольно на нее рухнув, покатилось по ней знакомым образом — так, как могут это делать только трупы. Из открытой двери послышались новые крики и звуки драки и возни, а затем еще один выкрик, словно вырвавшийся из глубин ада, но этот вопль вдруг резко оборвался посередине, после чего очень быстро появилось тело и второго мужика, явно тоже выброшенное из открытых задних дверей повозки.

В падении этого тела было нечто необычное, но тогда у меня не было времени над этим размышлять. Двое других нанятых мною работников в ужасе посмотрели на меня.

Затем над крышей фургона, чуть выше открытой задней двери, появилась рука. Мы все, обернувшись, вытянули шеи и увидели, как вслед за ней появилось и стало видно лицо, поднявшееся, словно бледная луна над темным горизонтом.

Это был Вампир. Его красные глаза горели, как угли; таким же алым цветом был измазан и его рот. Его улыбка была порочно-развратной, а отвратительные, жуткие клыки ярко блестели.

Двое сидевших по обе стороны от меня крестьян, так бравировавших своей храбростью и брутальным бахвальством, когда я их нанимал, побледнели и выпрыгнули с повозки, едва увидев Нежить. Я их в этом не виню. Мое первое инстинктивное желание было таким же.

Но я почувствовал свой долг перед Моррисом и леди Миной, вспомнив о том, как храбро они действовали в трудную, решающую минуту, и поэтому я опустился на сиденье, вновь взяв в руки поводья, чтобы вернуть себе управление лошадьми, пока они не сбросили нас со скал или не врезались в одну из этих каменных стен.

Вампир поднялся на крышу повозки. Он держал что-то в левой руке. Я не мог разобрать, что это, потому что сумрак и внезапно надвинувшийся полог нависших над головой деревьев погрузили все вокруг меня в полнейший полумрак. Он бросил этим предметом в меня. Он ударился мне в грудь, и я инстинктивно выпустил поводья, чтобы поймать этот предмет, прижав его себе к груди. Когда стало снова чуть светлее, я увидел, что прижимаю к груди изуродованную голову одного из нанятых мною людей. Должен признаться, что даже при всем своем опыте работы за секционным столом над вскрытыми телами и при всем моем знакомстве с анатомией человека, я был на мгновение парализован этим ужасом.

Я быстро выбросил это отвратительное зрелище в ночную тьму и, выйдя из ступора, вовремя опомнился, потому что увидел, как Вампир с легкостью шагает по бешено раскачивавшейся крыше повозки, словно на прогулке по дорожке парка. Я обернулся как раз в тот момент, когда он поднял ногу и пнул меня в грудь, сбросив с повозки. Я ударился об одну из лошадей и, отскочив от нее, упал между упряжкой, ухватившись за стропы. Это был вовсе не сознательный поступок, уверяю вас, а лишь какой-то отчаянный инстинкт выживания.

Лошади, без сомнения, атавистически почуяв над собой какую-то угрозу, обезумели от страха. Я едва держался за кожаные ремни, видя летящие копыта в нескольких сантиметрах от моего лица и моих рук. Я понимал, что нахожусь лишь на волосок от гибели, мне грозило быть растоптанным насмерть или покалеченным подкованными железом копытами. Спина моя висела так низко, что царапалась и билась о твердые как камень верхушки выступавшей над дорогой грязи. Каждый колющий удар со сдиранием кожи был ужасающим, чуть не выбивавшим из меня дух, я еле держался.

Вампир опустился с водительского сиденья и поставил ногу мне на грудь. Он что-то сказал мне, но я этого не расслышал, так как стук копыт лошадей заглушал весь звук. С издевательской ухмылкой он надавил мне сапогом на грудь, пока у меня не оказалось иного выбора, кроме как выпустить из рук ремни. Я упал на жесткую дорогу, и лошадиные копыта простучали так близко от моего лица, что я почувствовал ветер, когда они пронеслись над моей головой.

Я несколько раз ударился о дорогу телом, а лбом — о шасси, это были жестокие удары. Мои руки и ноги едва не попали под вращающиеся колеса. Не знаю, как, но какой-то изначально заложенный инстинкт выживания еще раз мне помог, заставив меня в отчаянии вытянуть руки и зацепиться за заднюю ось.

Я тут же почувствовал новые жестокие удары, когда меня потащило по земле вслед за повозкой на полном скаку. Чтобы избежать дальнейших ударов, я, превозмогая боль, подтянулся и залез внутрь фургона. Его стены изнутри были все в крови. Я увидел, что гроб был открыт, его крышка отброшена. Поднявшись по одной из веревок, я взобрался на крышу повозки, как это сделал до меня Вампир. Признаю, что мой недолгий проход по трясущейся крыше был далеко не таким уверенным, как у моего противника.

Но у меня было преимущество: Он не знал о том, что я к нему приближаюсь, когда он погнал лошадей вперед на бешеной скорости. Когда я оказался в шаге у него за спиной, я набросил ему на шею петлю веревки и стащил его с кучерского сиденья. Со всей силой, еще остававшейся внутри меня, я туго затянул веревку.

Он стал трепыхаться в наспех сделанной мною петле, вцепившись в веревку, врезавшуюся ему в шею. Его сопротивление было столь неистовым, что мы оба стали кататься по нашему ненадежному и очень опасному небольшому участку под ногами на крыше повозки. Я продолжал держаться, прекрасно понимая, что с жизнью моей будет покончено без всякой пощады и пользы, если я не выдержу. Я знал, что не смогу задушить Вампира, так как он не дышит. Но я надеялся стащить его с повозки и, если Господь Всемогущий милостиво одобрит мои усилия, сбросить его под колеса. Думаю, что предыдущая битва этого дьявольского Отродья, состоявшаяся несколько дней назад, его ослабила, а также, что вполне возможно, ослабили его и раны, и пребывание в ледяной воде, потому что в противном случае у меня не было бы ни единого шанса одержать победу над его огромной силой.

Тем временем лошади буквально взбесились от ужаса. Освобожденные от поводьев кучера, они продолжали мчаться в исступлении от испуга, сбиваясь с прямого курса. Повозка, царапаясь, врезалась в грубо отесанные стены, обдирая себе края, высекая искры там, где ее стальные колеса ударялись в камень. Вампир начал меня одолевать, и я пытался сосредоточиться на задаче, остро стоявшей сейчас передо мной, но давали о себе знать удары, полученные мною под фургоном. И я не заметил большого дуба впереди нас.

Я, разумеется, почувствовал сильное столкновение, когда повозка в него врезалась. Удар был сильнейшим, сокрушительным, и мы с Вампиром полетели в воздух.

Я так сильно ударился о землю, что на мгновение лишился чувств. К несчастью, Вампир мгновенно опомнился и тут же оказался у моего горла, схватив одной рукой меня за голову сверху и отодвигая ее в сторону, чтобы обнажить мне шею. Я пришел в себя, обнаружив его лицо в нескольких сантиметрах над собой, с открытым ртом и полностью обнаженными клыками. Я ударил его по ногам, сбив его с тем самым с ног и заставив его растянуться на земле, одновременно высвободившись из его смертельных объятий.

Я поднялся на ноги, то же сделало и Исчадие. Мы бросились друг на друга и столкнулись, как два сражающихся оленя. Мы сцепились и стали бороться, и даже в том слабом состоянии, в каком он пребывал тогда, Вампир легко мог меня одолеть. Я нанес ему несколько ударов, которые не нанесли ему никакого урона.

Он стал бить меня в ответ, и вот эти наносимые им сильные удары уж точно стали выводить меня из строя, лишая меня сил. Я не мог долго держаться в такой рукопашной схватке.

От удара в голову в глазах у меня всё закружилось, и в отчаянии я стал искать какой-то выход, источник какого-нибудь спасения. Я высмотрел за спиной Вампира наш фургон, накренившийся на сторону, а именно на ту, где сломалось колесо. Обод и обитое железом колесо куда-то исчезли, из ступицы торчало лишь несколько обнаженных и раздробленных спиц, расходившихся в стороны, как пальцы раскрытой руки.

«Теперь я избавлюсь от тебя раз и навсегда», сказал Дракула, приближаясь ко мне с вселяющей ужас решимостью.

Он снова схватил меня одной рукой сверху за голову, а другой — за плечо, намереваясь обнажить мне горло.

Я отдернул голову, высвободившись, и приставил плечо ему к груди. Упершись ногой, я рванулся вперед, отбросив Вампира назад. Я вложил в этот рывок все оставшиеся во мне силы, пока мы внезапно не остановились.

Я отступил на шаг назад и увидел, что Вампир пронзен одной из спиц колеса. В неистовой ярости он пожирал меня глазами, издав ужасающий, визгливый хриплый вопль, а затем этот зловещий свет угас, и его извивающееся тело ослабло, как будто он умер. Меня, конечно, этим не обмануть — ведь в конце концов, он был представителем животного вида бессмертной Нежити.

Я глядел на Вампира, проткнутого деревянной спицей, до тех пор, пока снова не нашел в себе силы перевести дыхание. Он не двигался.

Когда я несколько пришел в себя, я отправился на поиски нанятых мною крестьян. Двое оставшихся в живых сидели вместе под большой сосной, куря и сжавшись от холода. Я заметил их горящие сигареты еще до того, как увидел их самих. Мы вернулись назад, принявшись искать тела их земляков. Оба они были совершенно точно мертвы, у одного была сломана шея, и у него также Вампир выпил кровь, а другой скончался от множественных травм, вся его грудная клетка была разбита и проломана, как разбитый вдребезги ящик. Нам потребовался еще час, чтобы отыскать и приставить к трупу несчастного его голову.

Мы отметили места, где они лежали, наспех смастеренными крестами, чем-то, что возвышалось бы из падающего снега, чтобы можно было забрать их по возвращении.

Ветер теперь стал дуть яростными шквальными порывами, бешено забрасывая нас снегом и охватывая нас кружащимися вихрями.

Двое уцелевших крестьян, похоже, не слишком скорбели по случаю смерти своих сотоварищей — результат суровой, тяжелой жизни в этих краях, как я полагаю.

Они были напуганы гораздо сильнее, когда мы подошли к Вампиру. Даже в состоянии мертвого упокоения Дракула был окружен зловещей аурой и устрашающим обликом ядовитого ящера. Мы принялись удалять сломанное колесо, тщательно следя за тем, чтобы проткнувшая его спица осталась в его теле. Я был уверен в том, что именно это стало причиной его гибели и неподвижности — такой, в каком виде она вообще может существовать — временной или же нет.

С заменой колеса на запасное пришлось основательно повозиться в грязи, и это дело потребовало немалых усилий. Закончив с этим, мы отправились на поиски лошадей. Они вырвались на свободу, но забрели не очень далеко и не стали сопротивляться, когда мы привели их обратно, надев упряжь. Дракулу положили обратно в гроб, но на этот раз крышка его была надежно перевязана многочисленными оборотами нашей веревки.

И мы вновь двинулись в путь. Снег теперь падал сильно и сердито кружился вокруг, так как начал дуть сильный ветер. Я посоветовал кучеру ехать медленно, опасаясь толчков, которые могли высвободить Вампира, как раньше. Да вообще-то у нас и не было иного выбора, так как одно из наших других колес, а также, возможно, и ось были повреждены в результате столкновения.

Наконец мы проехали через небольшую деревушку, куда я и намеревался в конечном итоге добраться.

Эта деревушка была заброшенной, люди ее покинули после нескольких наводнений, дома до пустых глазниц в зияющих окнах были занесены песком и землей, кустарником и проросшими молодыми деревцами, торчавшими из крыш и комнат, их лишенных. Скорбное, печальное зрелище. То, что некогда было полно жизни и надежд, теперь являло собой надгробный памятник, напоминавший о хрупкой недолговечности человека и его слабых усилиях создать подобие спокойствия и жизненной стабильности.

В некотором отдалении от этого печального, опустевшего поселения находился холм, где когда-то над землей возвышалась церковь, которой не угрожали бушующие внизу воды, но которая не была защищена от прихожан. Было что-то дикое и жуткое в этом месте. Рассказывают, что священник, после череды язв и вспышек чумы, опустошивших его паству, потерял веру в Бога и, еретически замыслив доказать Его существование, попытался вызвать Дьявола: извращенная логика священника, что если существует Сатана, точно так же должен существовать и его Бог. Чтобы вызвать Князя Тьмы, священник совершал жертвоприношения по какому-то черному обряду — человеческие жертвоприношения, а именно младенцев, похищенных из окрестных деревень. И стал волком, охотящимся на собственную паству.

Подозрения в его отношении повлекли за собой и действия его односельчан, и в старом подземелье, вырытом под приходским флигелем, были обнаружены скелеты его жертв. Жители деревни подожгли церковь, заперев в ней священника-кощунника.

Выгоревший остов этого Дома Божьего теперь зарос сорняками и был заселен летучими мышами, которые запорхали, как привидения, трепеща крыльями при нашем приближении. Сама церковь не представляла для меня и для моих целей никакого интереса. Мне было нужно расположенное рядом с ним кладбище. Во время своих исследований, в поисках дома для упокоения моего врага, Исчадия, лежавшего в гробу, я наткнулся на это оскверненное место и некую гробницу, связанную с родом Дракулы.

Мы отыскали эту усыпальницу без труда. Огромное, благородно пропорциональное, это сооружение превосходило все остальные склепы своими размерами и архитектурой.

Большой мавзолей из черного камня доминировал над могилами, сгрудившимися вокруг него, как цыплята вокруг своей курицы.

Мы вытащили гроб вручную, с некоторыми затруднениями, из повозки и затащили в эту усыпальницу, ведь нас осталось только трое: я был ранен, сражаясь, у одного из моих людей отказала рука, и нас очень затрудняла утрата двух других крестьян, которые загружали гроб в фургон. Но нам все же удалось это сделать, после чего мы заперли дверь снаружи. Надеюсь, что это безлюдное и проклятое место станет определенной гарантией сохранности, пока я не смогу вернуться туда и запечатать его еще основательней. Возможно, мне удастся найти также способ сковать гроб так, чтобы из него невозможно было выбраться.

Почему я готов идти на все это, вместо того, чтобы просто уничтожить Короля-Вампира? Точно не знаю. Я говорю себе, что это чисто научное любопытство, почему и откуда появилось существо такого рода, у которого можно узнать многое такое, что может иметь огромную ценность для человечества. Надеюсь, что это оправдание не является лишь какой-то тщеславной затеей. Ведь это может обернуться погибелью для меня — и для всего мира.

Мы возвращаемся обратно домой, чтобы забрать по дороге погибших и продолжить собственную жизнь. Мое будущее для меня самого является загадкой, как, полагаю, и должно быть.

Итак, теперь на ваши плечи, дорогой читатель, ложится бремя решить, что делать с этим Существом. Будущее, если моя эпоха являет собой какой-то пример, станет, я уверен, свидетелем научных чудес. Несомненно, это будет лучший мир, и я надеюсь, что в те лучшие времена, которые наступят, люди смогут разгадать ребус, который я оставил вам после себя.

Удачи вам, и Да поможет вам Бог.

Абрахам Ван Хельсинг.

11 ноября 1896 года.

ДАТА: 15.4.41.

КОМУ: ОБЕРГРУППЕНФЮРЕРУ СС РЕЙНХАРДУ ГЕЙДРИХУ, ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ ИМПЕРСКОЙ БЕЗОПАСНОСТИ (РСХА.).

КОПИЯ: РЕЙХСФЮРЕРУ СС. ГЕНРИХУ ГИММЛЕРУ.

КОПИЯ: ОБЩИЕ СС, ВАЛЬТЕРУ ШЕЛЛЕНБЕРГУ, НАЧАЛЬНИКУ VI УПРАВЛЕНИЯ ВНЕШНЕЙ РАЗВЕДКИ СД.

ОТ: БАРОНА МАНФРЕДА ФОН КИЛЛИНГЕРА, КОНСУЛА ГЕРМАНИИ В БУХАРЕСТЕ, РУМЫНИЯ.

Накануне начала смелой операции «Барбаросса» против нашего величайшего врага — Советского Союза — и долгожданного искоренения коммунистической заразы наши румынские союзники подготовлены к ней недостаточно хорошо, как нам того хотелось бы. Кондукатор [ «вождь»] Антонеску с радостью готов напасть на своего исторического врага, однако оружейный арсенал Румынии до сих пор еще не стандартизирован, он устарел и в основном состоит из оружия иностранного производства.

Кое-какие определенные усилия ими предпринимаются, и не без успехов — как всегда, с нашей помощью. Приток немецких инструкторов и советников оказал большое влияние на модернизацию их военной программы, но им еще предстоит проделать многое в этом направлении и, увы, они все же не будут полностью готовы к предстоящему наступлению.

Этому мешает более чем двадцатилетнее господство французской оборонительной оперативной тактики. И даже с учетом этого, наблюдается значительный разрыв между теорией французов и практикой у румын.

Тем не менее, факт остается фактом, что такие солдаты — выходцы из крестьянства, как у них, в целом вполне могут обходиться меньшими продуктовыми рационами и довольствоваться худшими условиями дислоцирования, по сравнению с обычной немецкой пехотой. И могут безропотно выносить трудности в сложных условиях.

Положительный момент тут в следующем: живой силы, которую можно бросить против русской линии фронта, вполне достаточно. Ее хватит, чтобы нанести противнику некоторый урон, отвлечь ресурсы Советов, уничтожить вражескую технику и личный состав, не жертвуя нашими драгоценными немецкими ресурсами и солдатами.

Кроме того, у них имеется кавалерия, в довольно приличном состоянии, однако я не вижу большой пользы от нее в эпоху блицкрига.

Румынское население с самого начала было возмущено советской аннексией Бессарабии и Северной Буковины и передачей Южной Добруджи Болгарии, а Северной Трансильвании — Венгрии. Они были предложены в качестве жеста умиротворения под угрозой применения нашей военной мощи. Антонеску, похоже, смирился с ситуацией и теперь стал для нас союзником, после того как мы поддержали его правительство против попытки переворота против него, устроенного Симой и его «Железной гвардией».

Я настоятельно рекомендую содержать Симу и его сторонников в живых и под нашим полным контролем на территории Германии как стимулирующую угрозу против Антонеску для принуждения его к сотрудничеству.[1]

Тем временем румыны проводят зачистки всех нерумынских этнических элементов, выбрасывая их за пределы своих нынешних границ. Избавление от которых делает их армию более однородной и, следовательно, более надежной. Насколько именно надежной — это еще предстоит определить. Это покажут поля сражений.

В качестве предостережения хотелось бы отметить, что нужно быть очень осмотрительными с Антонеску, который прекрасно понимает, что его нефтяные месторождения в Плоешти жизненно важны для наших военных усилий. Он разместил вокруг нефтяных объектов значительные кордоны своих войск.

Можно быть уверенными в том, что, помимо формирования защитного кольца вокруг Плоешти, румыны готовы к подрыву нефтяных месторождений (как это сделали англичане во время Великой войны [имеется в виду Первая Мировая — прим. переводчика]), если когда-нибудь ход событий или военных действий обернется против Рейха. Мне абсолютно ясны ваши директивы относительно того, что мы должны сделать все возможное для сохранения этого жизненно важного ресурса, и мы примем для этого все необходимые меры. С учетом этого отправка нашего элитного Бранденбургского батальона[2] на усиление нашего 18-го охранного подразделения в Плоешти очень хорошо послужит этим нашим целям.

Недавние поставки нефти в Германию, как мне известно, были неутешительно низкими, ниже желаемого вами уровня, но дело в том, что железнодорожные перевозки затруднила нехватка вагонов-цистерн. И как только Дунай полностью освободится ото льда, можно будет возобновить поставки на полную мощность посредством барж.

Есть лишь одна ложка дегтя в бочке меда. В последнее время центром диверсий сопротивления стал район вокруг Брашова. Если этот мятеж продолжится и расползется за пределы Карпатских гор, Плоешти может оказаться под угрозой. Я направил капитану Лобенхофферу и его подразделению инструкции по работе с местной милицией и по подавлению и уничтожению этой вспышки, пока она не переросла в искру для пожара сопротивления и терроризма, который может распространиться по всей стране.

Буду крайне признателен за любые дальнейшие ваши рекомендации.

Хайль Гитлер.

Др. Манфред фон Киллингер.

КОМУ: МАНФРЕДУ ФОН КИЛЛИНГЕРУ, КОНСУЛУ ГЕРМАНИИ, БУХАРЕСТ, РУМЫНИЯ.

ОТ: КАПИТАНА ГЕОРГА ЛОБЕНХОФФЕРА, ВОЕННОГО АТТАШЕ, БРАШОВ.

ТЕМА: РАПОРТ О ПРОИСШЕСТВИЯХ.

4.4.41 — румынский военный связной, ехавший на мотоцикле по дороге N у Арнешти[3], столкнулся со струной от рояля, протянутой через дорогу. Он обезглавлен.

Пропали документы о передвижении румынских войск. Также пистолет и форма.

Никто не арестован.

Нападавший(-ие) остался неизвестным.

6.4.41 — убиты три сотрудника вспомогательной полиции СС, ранее местные фольксдойче, обедавшие в кафе на улице в Рышнове. Застрелены за столом проезжавшим мимо на велосипеде.

Владелец кафе и сотрудники задержаны и допрошены. Один задержанный скончался во время допроса.

Нападавший(-ие) неизвестен.

7.4.41 — военный грузовик, перевозивший солдат, и стоявший в очереди на блокпосту под Сэчеле, уничтожен гранатой, вставленной в бензобак. Двенадцать солдат, находившихся внутри, румынские призывники, получили ранения, трое убиты, в том числе один офицер.

Различные свидетели описывают преступника то как женщину, то как мужчину, то как ребенка.

Никто не арестован.

Личность нападавшего(-их) осталась невыясненной.

11.4.41 — под городом Кодля. В засаду попала колонна. Смог поговорить в госпитале с единственным выжившим. Вот его показания:

«Меня зовут Раду Лепадату. Я рядовой 1-й Горно-стрелковой дивизии. Был в составе патрулей, выселявших из хуторов в сельской местности евреев, цыган, смутьянов и подстрекателей. Последним пунктом в тот день у нас была ферма Лейбу, еврея. Выращивал кукурузу, сено, перец. Мы конфисковали то, что нашли. Это не мародерство.

Перераспределение. Семье Лейбу ничего из этого не понадобится там, куда их отправят. Мы посадили Лейбу, его жену и двоих детей в грузовик вместе с другими.

Человек двадцать задержанных, кажется, было. Взяли также кур. Корову. Я нашел для себя неплохие сапоги. Много носков также, связанных вручную. В горах холодно становится. Все были злы на рядового Лазаря Туку. Он теперь мертв. Лазарь застрелил корову до того, как мы завели ее в машину. И чтобы погрузить мертвую корову в грузовик, потребовалось шесть человек. Мертвую тушу, тяжеленный груз. Живая корова сама зашла бы в грузовик. Этот Тука тупой. Сержант называет его деревенским идиотом. Дочь крестьянина заревела, увидев гибель коровы.

«Колонна отправилась обратно на базу. Пять грузовиков. Форды. Хорошие грузовики. Сделаны в Румынии. [Примечание: это правда. Грузовики весьма неплохие.

Но они лишь собраны в Румынии из импортных частей. Импорт запчастей прекратился. Надежность этих транспортных средств, скорее всего, будет ухудшаться по мере продолжения войны. — Капитан Л.].

«В первом грузовике находились солдаты. Двенадцать человек. Во втором и третьем грузовиках — конфискованная техника, провизия и корова. И куры со связанными лапами. Четвертый грузовик был набит задержанными. Я ехал в последнем грузовике, пятом, вместе с шестью другими солдатами. Тука сидел рядом со мной. От него воняло навозом. Тука, деревенский дурачок, поднимал заднюю часть коровы.

«Мы ехали через лес. Дорога узкая. Ухабистая. Нас трясло как подшипники в банке из-под варенья. Аж задница заболела. Я встал. Чтобы использовать колени, как автомобильные пружины.

«Ехали через густой лес. Огромные старые деревья. Такие здоровые, что невозможно обнять стволы. Ветви их пересекались над дорогой, над нашими головами.

Дорога как тоннель с потолком из зеленой листвы.

«Я увидел человека на обочине дороги. Он появился из-за дерева. Подняв топор над головой. Я подумал, что это дровосек. Он опустил топор. Рассек веревку.

Я проследил взглядом за веревкой.

«Веревка высвободила бревно, подвешенное в воздухе. Огромное бревно. Толстое, как толстяк. Три-четыре фута толщиной. Двадцать футов в длину. Обрубленное, до острого конца. Бревно висело на двух канатах. И начало быстро опускаться, и — как это называется? Что вы говорите? Инерция, да, ускорилось. И с силой врезалось в наш грузовик. Сильнейший удар. Грузовик опрокинулся.

«Нас высыпало из него, как фасоль из мешка. Люди закричали. Некоторые оказались под грузовиком. Орут от боли. Я потерял винтовку.

«Поднялся. Ехавший впереди грузовик атаковали точно таким же образом.

«Другие грузовики вынуждены были остановиться. И оказались заблокированными на дороге в ловушке.

«И после этого на нас напали. Из деревьев. С обеих сторон. Открыли по нам огонь. И негде спрятаться. Я отыскал свою винтовку. Но так и не смог ни разу выстрелить. Меня сбило с ног. Пулей в ногу. Боли не почувствовал. Посмотрел на дыру от пули. Кажется, меня подстрелили. И снова потерял где-то винтовку.

«Все закончилось в считанные секунды. В ушах у меня звенело. От выстрелов.

«Тут нога у меня заболела. Сильно заболела. Аж кричать захотелось. Но вижу — Тука лежит, рядом со мной. Челюсть тю-тю. Только верхние зубы видны. Причем все из них видны. Гнилые зубы. А дыра на ее месте заполняется кровью. Он смотрит на меня. И я вижу, как глаза у Туки мертвеют.

«А из леса выходят люди. С оружием в руках. Гражданские. Человек, может, тридцать. Все с оружием. Я решил изобразить мертвеца. Какой-то старик выкрикнул приказ: «Собрать все оружие. Патроны. Пленных не брать».

«Они начинают стрелять в солдат. Даже мертвых расстреливали. Подошла какая-то женщина, выстрелила в мертвого Туку. Я прищурился, смотрю — красивая. Как богиня. Рыжеволосая. Она встала надо мной. Пнула в раненую ногу. Я охнул. Открыл глаза. Она посмотрела на меня снизу вверх. Поднесла пистолет. Навела его мне в лицо. Дуло такое огромное. Наверно, я мог бы залезть в него внутрь, как в канализационную трубу. Она выстрелила в меня. В голову.

«Очнулся я в больнице. У меня твердый череп. Отец всегда дразнил меня: череп как камень, говорил. Видимо, прав оказался».

(Примечание: Рядовому Лепадату сильно повезло. Пуля не пробила ему череп, который якобы «как камень», она просто прошла между костью и кожей и вышла сзади.

Рана в ноге похуже, раздроблена кость. Ее должны ампутировать.

(Но его показания проливают свет на весьма неприятное обстоятельство. В районе Брашова действует организованная группа сопротивления. Очень организованная, если верить этому рядовому. А я ему верю. Он слишком примитивен, чтобы лгать. Я со своим подразделением буду давить на местное ополчение, чтобы эта проблема была ликвидирована, пока она совсем не вышла из-под контроля. — Капитан Л.).

ДАТА: 20.4.41.

КОМУ: ОБЕРГРУППЕНФЮРЕРУ РЕЙНХАРДУ ГЕЙДРИХУ.

КОПИЯ: РЕЙХСФЮРЕРУ СС. ГЕНРИХУ ГИММЛЕРУ.

ОТ: БАРОНА МАНФРЕДА ФОН КИЛЛИНГЕРА, КОНСУЛА ГЕРМАНИИ В БУХАРЕСТЕ, РУМЫНИЯ.

Пересылаю вам нижеследующий рапорт капитана СС Лобенхоффера относительно действий сопротивления в районе Брашова. Похоже, усилия капитана и местной милиции малоэффективны против этой растущей подпольной террористической кампании против наших операций в этом регионе.

Возможно, настала пора увеличить наше присутствие в этом районе. Я говорил об этом с Антонеску, не желая испугать румын мыслью о том, что мы посягаем на их внутренние дела. Он заявил, что готов оказать любую помощь против этих повстанческих группировок. Очевидно, они представляют столь же серьезную угрозу его режиму, как и нашим собственным целям.

Позволю рапорту капитана самому говорить за себя. Мне не нужно напоминать вам, что Брашов находится менее чем в ста километрах от жизненно важных нефтяных месторождений Плоешти.

Хайль Гитлер.

Др. Манфред фон Киллингер.

ДАТА: 19.4.41.

КОМУ: БАРОНУ МАНФРЕДУ ФОН КИЛЛИНГЕРУ, ГЕРМАНСКОМУ КОНСУЛУ, БУХАРЕСТ, РУМЫНИЯ.

ОТ: КАПИТАНА ГЕОРГА ЛОБЕНХОФФЕРА, ВОЕННОГО АТТАШЕ.

ТЕМА: ПОЛЕВОЙ РАПОРТ.

На прошлой неделе в Брашове и его окрестностях мы столкнулись с множеством случаев диверсий и вопиющих фактов нападений на военнослужащих и технику: подорван бригадный склад горюче-смазочных материалов, регулярно перерезаются электрические провода и линии связи во всей округе, поджигаются казармы и транспортные средства, военнослужащих заманивают в переулки или в засаду и грабят, отбирая у них оружие, документы, а часто и форму. Имели место многочисленные случаи взломов арсеналов и кражи оружия с потерей более ста единиц оружия (более точный учет затруднителен, так как румынская система учета представляет собой лишь жалкую пародию на таковую), в том числе пистолеты, винтовки, автоматы, легкие и тяжелые пулеметы, даже колесная гаубица плюс ротные минометы. Также утрачены боеприпасы.

Ситуация выходит из-под контроля. Румынские власти не произвели ни одного обоснованного ареста. Имели место лишь задержания формально-символического характера, за которыми, как правило, следовали жесткие допросы. Подозреваемые под давлением сознавались, однако эти признания сомнительны, поскольку ни одно из них ничем серьезным не подтверждено. Собственное признание, каким бы насилием оно ни было вызвано, кажется для этих варваров вполне достаточным. Эти аресты — лишь фикция, и они никоим образом не способны положить конец терроризму; в действительности же, они, возможно, лишь подливают масла в огонь. Местное ополчение, похоже, совершенно беспомощно перед лицом этих восстаний, ничего не делает и лишь восстанавливает местное население против нас, переводя его на сторону сопротивления.

Значительная часть проблемы заключается в отношении ко мне моих румынских коллег. Они полностью игнорируют все советы, которые я им даю. Вы наверняка понимаете, что военный с такой родословной, как у меня, с моим опытом, достоинствами и подготовкой способен быть ценным источником, из которого можно почерпнуть разумные мысли и советы. Но я обнаружил, что это высокомерные и упрямые люди, и мои советы остаются сознательно и решительно не услышанными. Они что, не понимают, что мой род служит Германии еще со времен Фридриха Великого?

18 апреля я сопровождал капитана легионеров[4] Куанду в операции по облаве на евреев внутри Брашова, где мы должны были закрыть местную газетенку левацкого направления, «Брашов Аутоном» («Независимая Брашовская газета»). Этот листок в прошлом был замечен в коммунистической и антиправительственной пропаганде против Антонеску. Кроме того, ее редактор и издатель, Израиль Цингер, еврей.

Редакция газеты находится на первом этаже четырехэтажного здания недалеко от центра города. Румынские солдаты принялись уничтожать печатные станки с рвением бОльшим, чем требовалось — выбрасывая различные их части прямо из окон на улицу, вместе с мебелью, коробками со шрифтами, рулонами и пачками бумаги, выбросили даже самого Цингера. Все протесты со стороны этого еврея были подавлены ударами солдатских сапогов.

Был произведен повальный обыск всех трех верхних этажей, часть помещений в которых является квартирой семьи Цингера. Другие квартиры также были зачищены — операция была проведена, боюсь, весьма не вежливым образом, так как жилые помещения были просто разгромлены излишне ревностными, бандитскими действиями солдат. Мебель из них также была выброшена из окон верхних этажей и разбилась на булыжной мостовой внизу.

Их жильцы также не были избавлены от этого жестокого обращения. Один протестующий был застрелен на месте. Несколько женщин также подверглись насилию, тому самому, которому солдаты подвергают их испокон века. По моему мнению, такое жестокое обращение с населением со стороны наших союзников может лишь самым негативным образом отразиться на нас, немцах, и в конечном счете нанести ущерб целям Фюрера. Мы должны быть выше этого.

На противоположном конце площади капитан Куанда разместил один старый танк Рено FT-17, у высокого здания, скорее в качестве фактора устрашения, чем для чего-то другого. Командир танка, лейтенант-легионер Кодрин Далакис, стоял в башне, наблюдая вокруг.

Он не видел, как над ним и позади этого танка открылось окно на втором этаже. Из окна высунулась длинная палка с проволочной петлей на конце — очень похожей на те ловушки, которые использовались собачниками в моем родном Дюссельдорфе.

Эта петля-ловушка была накинута на голову командиру танка, и проволока затянулась. А затем задыхающийся и изо всех сил сопротивлявшийся лейтенант был вытащен из башни за шею, поднят вверх и затащен в здание через окно.

В этот момент из того же самого дома выбежал боец сопротивления, вскарабкался на танк сбоку и залез в люк, закрыв его за собой. Три выстрела, заглушенные несколькими дюймами закаленной стали, не были никем услышаны из-за хаоса и шума в квартирах. Эти его действия были установлены уже позже, после того, как все это произошло.

Люк танка открылся, трупы членов экипажа были из него вытащены и заменены тремя диверсантами.

Ничего этого ни я, ни капитан Куанда, ни остальная часть подразделения не видели, так как мы следили за сборами жильцов квартир. Эти люди были выстроены в шеренгу для проверки документов. Лиц с подозрительными документами погрузили в грузовики, специально для этой цели подогнанные. Я стал свидетелем бесчисленного плача и завываний с мольбами о пощаде. Тщетных, конечно же.

Одна из молодых женщин, стоявшая в шеренге, привлекла мое внимание. Капитан просмотрел ее документы и прошел дальше, бросив на нее еще один взгляд, совершенно объяснимый второй взгляд, так как ее красота была достойна этого, и даже более того. Роскошные черные волосы, не тщательно прибранные, как требует того нынешняя мода, а ниспадающие естественными волнами ей на плечи, обрамляли белоснежное, как алебастр, лицо с загорелыми щеками, умными зелеными глазами и прекрасным, как спелый виноград, ртом. Но что выделяло ее из толпы, это то, как она держалась. В то время как другие задержанные демонстрировали сильный испуг и опасения, эта девушка не выказывала никакого страха, наоборот, вместо этого она проявляла определенное хладнокровие, довольно презрительное отношение свысока, которое, я должен в этом признаться, стало для меня неожиданностью.

Я тоже проверил ее документы, гласившие, что ее имя и фамилия Ленора фон Мюллер.

«Вы же не здесь проживаете?», спросил я ее, так как в документе было указано место ее жительства в другой части города.

Я спросил это по-немецки, ожидая, что капитан переведет мой вопрос, но она ответила мне на моем родном языке.

«Я была в гостях», ответила она мне с оттенком вызова.

«Возможно, чтобы их предупредить», предположил я.

Она не ответила. Вместо этого она посмотрела на меня с ненавистью и презрением.

Я решил, что эта фрейлейн фон Мюллер должна быть подвергнута более тщательному допросу в моем личном кабинете, и взял ее за руку, намереваясь проводить ее к моему автомобилю. В этот момент капитан Куанда ухмыльнулся, взглянув на нее и еще раз оценив ее фигуру, которая, должен сказать, не уступала ее лицу.

Он обратился к ней.

«Возможно, я найду тебе применение, ты пригодишься у меня в квартире», предложил он ей на своем грубом немецком языке, облапав ее за грудь и ниже. К стыду своему, я ничего не сделал, чтобы предотвратить этот его отвратительный поступок. «Вообще-то тебе найдется даже масса применений», сказал он.

«Все знают, что творится в вашей квартире», сказала она, а затем плюнула ему на сапоги. Поступок самого вульгарного свойства для такой изысканной красоты, подумалось мне.

Капитан поднял было руку, чтобы ударить ее, но я задержал его. Я против жестокого обращения с женщинами и детьми, какое практикуют некоторые из его варварских собратьев по оружию.

В этот момент я услышал, как взревели мощные двигатели танка, и характерный лязг стальных гусениц по булыжнику.

Должен признаться, я был удивлен. Он остановился в нескольких метрах от того места, где стоял я, и башенное орудие, громко взвыв гидравликой, стало поворачиваться, до тех пор, пока дуло не оказалось наведенным прямо мне в голову. Мне стали видны нарезы и бороздки, вившиеся внутри ствола. А затем я услышал, в этом невозможно было ошибиться, как звякнул и лязгнул снаряд, досланный в затвор этой гаубицы. Более зловещего звука я не слышал никогда в своей жизни.

Не отрывая глаз, я смотрел в это черное жерло, уже мысленно представляя себе собственную смерть и задаваясь вопросом, почему это румынские танкисты помогают этим предателям. Но затем люк башни открылся, и из него вылез человек, лицо которого было скрыто косынкой, и обратился ко мне.

«Отпусти ее», приказал он по-венгерски. Я не пошевелился, так как не понимаю этого языка. Женщина повторила приказ по-немецки, и я понял, что одной рукой я по-прежнему сжимал ее руку. Я заметался и двинулся было к своему автомобилю. С рычанием двигателей и лязгом зубцов и шестеренок массивная пушка танка стала поворачиваться вослед каждому моему шагу. Я остановился. Орудие также перестало двигаться. Я отпустил девушку.

Она отобрала у меня пистолет и взвела рычаг затвора Люгера [пистолет; он же Парабеллум], дослав патрон. Она умело обращалась с оружием, и видно было, что очень профессионально.

Ствол орудия повернулся, нацелившись теперь в румынских солдат, собравшихся вокруг грузовика, набитого задержанными. Трое мужчин с такими же закрытыми тканью лицами разоружили солдат. Откуда они взялись, я не знаю.

Человек в башне отдал новый приказ: «Скажи своим освободить этих людей». Он был адресован мне. Я решил, что сейчас не время спорить с ним, доказывая, что это не мои люди, и переадресовал это требование капитану Куанде.

Он дал указание освободить заключенных. Евреи в грузовике тоже, кажется, были настолько шокированы таким поворотом событий, что растерялись, ничего не делая, и тогда черноволосая девушка бросилась к грузовику, размахивая моим пистолетом, и закричала им: «Быстрей! Уходите отсюда! Бегите!»

Они засуетились и стали спешно покидать грузовик, скрывшись затем вместе с ожидавшими их людьми в масках в переулке.

После этого черноволосая прошла мимо меня и подошла к капитану Куанде. Она обратилась к нему: «Кстати, от тебя уж точно никакой пользы». После чего она подняла мой Люгер и ударила его рукояткой в висок. Он упал на землю.

Я не успел никак среагировать, и тут орудие танка выстрелило. Снаряд попал в грузовик, который взорвался. Румынские солдаты бросились врассыпную и попрятались.

Я упал ничком на брусчатку.

Девушка забралась на танк, и он стал выезжать с площади.

Капитан Куанда собрался с силами, подполз к солдату, раненному взорвавшимся грузовиком, и вытащил у него гранату. Поднявшись на одно колено, Куанда приготовился бросить гранату в уезжавший танк, или же в эту девушку. Мы никогда не узнаем, в кого именно он целился.

Его тут же срезало очередью из 8-мм станкового пулемета Гочкисса, установленного на танке. Он упал на свою же гранату, и ее взрывом его тело было подброшено в воздух. То, что осталось от него — это рухнувшее на землю всего в нескольких миллиметрах от моего лица искромсанное мясо.

Я сразу же взял командование на себя, но без оружия мы не могли броситься за ними в погоню. Мы собрали наших раненых и погибших и вернулись под защиту нашей базы. Вооружившись и с подкреплением, мы вернулись на место преступления, и я возглавил поиски убийц. Ни их, ни задержанных мы не нашли. Предполагаю, что гражданские, собранные нами во время первоначальной облавы, теперь скрылись и покинули Румынию. Танк был обнаружен брошенным на картофельном поле на окраине города. Внутри он был сожжен, от пламени, видимо, взорвались его 37-мм орудийные снаряды, тем самым полностью его уничтожив. Неподалеку в карьере было найдено мертвое тело лейтенанта-легионера Далакиса, с него была снята форма.

Как показывает этот инцидент, действия сопротивления, что совершенно очевидно, становятся все более смелыми. Ожидаются более крупные террористические акции.

Хочу пояснить, что это отнюдь не моя вина. Заверяю вас, что эти акции являются прямым следствием игнорирования местным военным командованием моих в высшей степени профессиональных руководящих указаний, которые соответствуют самым высоким стандартам, установленным в Рейхе. Я рекомендую назначить меня командиром особого подразделения СС для подавления этого мятежа, пока он не распространился по всей стране, особенно на юг, в сторону Плоешти. Хотелось бы получить батальон (и, разумеется, соответствующее служебное повышение), но я принял бы в командование и роту. Если мы чему-то и научились в Польше и других оккупированных территориях, то это тому, что небольшие акты мятежа должны быть подавлены до того, как они перерастут в открытые революции — того типа, которые способны поднять и без того уже непокорную чернь.

Жду ваших указаний.

Хайль Гитлер.

Капитан Г.Лобенхоффер.

(PS: Люгер, который у меня отобрали, — это старый Lange Pistole 08 [разновидность Люгера времен Первой Мировой войны — Прим. переводчика], подаренный мне отцом, генералом артиллерии, после того, как ему вручили новый пистолет, Вальтер P38. Мне бы очень хотелось его вернуть, так как он представляет для меня. большую ценность, сентиментального рода, и я был бы крайне признателен, если по Румынии будет разослано соответствующее оповещение о розыске этого оружия).

[Примечание редактора: Совершенно очевидно, что подлинным автором романа является Люсиль Ван Хельсинг, о чем свидетельствует использование ею имени «Ленора Ван Мюллер» — варианта вымышленного псевдонима, мелькнувшего во время облавы на газету «Брашов Аутоном»].

Война — это война, это война и это еще раз война.

Оркестр на «Титанике» играл до самой последней минуты, пока корабль не погрузился в холодное, беспощадное море. Музыка для усыпления бдительности обреченных душ. И пассажиры танцевали. Вплоть до самой своей гибели.

Мир находится в состоянии войны. Румыния — в железных лапах гитлеровского лакея и лизоблюда Антонеску. Эта страна, моя страна, и вся Европа — в состоянии войны.

А замечательные люди — жители Брашова — пляшут. Они устроили праздник. День Святого Георгия [Юрьев день], пустое и бессмысленное празднество. Первый день весны. Сельчане встанут еще до восхода Солнца и искупаются в холодной реке — примитивное языческое верование, что от этого они станут здоровыми и сильными.

И это в эпоху, когда самолеты обрушивают с небес на наши головы адский огонь.

И в то время, когда весь мир содрогается, молодые брашовские девицы рассаживают базилик, выплевывая его семена изо рта, что якобы гарантирует здоровье урожая. Безумие. Их страна уложена как жертва на гитлеровский алтарь войны, а они плюются семенами как деревенские мужланы.

А накануне вечером, когда часы пробили полночь, местные жители погасили свет в своих домах, переворошили столовые приборы в буфетах, перевернули вверх дном посуду и кухонную утварь и повесили связки чеснока над дверями и коровниками для защиты от зловещих тварей, которые до сих пор царят в их средневековом воображении. В то время как реальная опасность — это принудительный призыв их мужчин в германскую военную машину, которая их пожрет.

Некоторые крестьяне выгнали своих коров на пастбища, чтобы там внимательно следить за скотиной и защищать ее от ведьм, намеревающихся украсть молоко. Другие хлестали друг дружку крапивой, чтобы быть здоровыми весь последующий год. Иногда Люсиль казалось, что она живет не в двадцатом веке, а в шестнадцатом.

Да, зло существует, она это чувствовала. Но не в виде ведьм, всякой нежити, чертей и блажинов. Истинное зло проистекало из Берлина, струясь в Румынию черным паводковым потоком.

Об этом думала Люсиль Ван Хельсинг, пока ехала на велосипеде по проселочной дороге в город. Последние фрагменты тумана еще окутывали поля морозным дыханием вокруг торчавших тут и там остатков стогов сена.

Люсиль по прошлым своим воспоминаниям праздника Юрьева дня знала, что на деревенской площади кондитеры сейчас устанавливают столы, ломящиеся от всяческой снеди и сладостей. Цыгане ставят палатки для гадалок и других разного рода развлечений. Обязательно будет кукольное представление для детей, акробаты, кувыркающиеся по брусчатке и ковыляющие на ходулях и заставляющие всех задирать головы, а деревенские шутники меж тем осведомлялись у них о погоде «там наверху».

Огнедышащий фокусник будет отрыгивать пламя, всех пугая, но затем приводя после этого всех в восторг. А от колокольни Ратуши к зданию на другом конце площади будет протянута проволока, по которой крошечная девчонка в колготках с опасностью для жизни пройдет с одного ее конца к другому, а толпа внизу будет охать и ахать.

И если кто-нибудь из цыган стащит бумажник или часы с ничего не подозревающего запястья, или станет причиной исчезновения какого-нибудь ожерелья, как будто оно вдруг испарилось невесть куда, то это воровство, казалось, все равно не расстроит людского веселья, равно как и война, нависшая над Европой.

Даже румынские солдаты будут в приподнятом настроении, они будут смеяться и пить, лакомясь вкусностями в различных ларьках. А некоторые даже за них заплатят.

На обреченном корабле играла музыка, и танцевали пассажиры, а ледяные океанские волны уже подкрадывались к их коленям.

Отец Люсиль приехал в город раньше, этим же утром, вызванный на встречу городских голов, созванную местным нацистским атташе капитаном Лобенхоффером. Обычно Люсиль ездила на встречи «отцов города» вместе с отцом, но из-за немца присутствовать сегодня на этом собрании ей было нельзя. Лобенхоффер сразу же узнал бы ее по инциденту у «Брашов Аутоном», откуда она скрылась вместе с его Люгером. Тогда на ней был черный парик, но она не была уверена в том, что его окажется достаточно, чтобы обмануть даже такого тупого нациста.

Она осознавала эту злую иронию, везя с собой оружие этого немца, спрятанное в рюкзаке в буханке свежеиспеченного хлеба, якобы для бабушки.

Люсиль была совсем не против ехать в город на велосипеде. Такие поездки она совершала в детстве много раз. На этом самом велосипеде. Она выехала на главную дорогу, ведущую в город. На нее нахлынули воспоминания, у каждого дома и крестьянского поля, мимо которых она проезжала. Она с наслаждением впитывала в себя атмосферу и звуки весны, распускающихся цветов плодовых деревьев, яблонь, слив, груш и вишни, смешанных с чуть заметным едким запахом навоза, разбросанного по свежевспаханным полям. Блестящая зеленая трава под деревьями была украшена опавшими лепестками, словно нарочно и тщательно уложенными художником по коврам. Она чуть не позабыла обо всем другом на свете посреди этого зеленого буколического пейзажа.

Оркестр на корабле продолжал играть. Но Люсиль была не из тех, кто танцует под его погребальную песнь.

Большинство домов вдоль дороги были безлюдны, так как их жители уже отправились в город на праздник, дороги были такими же пустынными. В голубом небе волнующимся облачком порхала стая скворцов. Коллективный бессмысленный полет, подумала она, так похожий на эту коллективную, бессмысленную войну.

Люсиль пыталась окунуться, утонуть в этом идиллическом весеннем царстве. И это, казалось, у нее получалось. Ее горькие размышления постепенно смягчались пред этой пасторальной картиной. Пока она не услышала у себя за спиной громкий грохот и рычащий гул двигателей. Оглянувшись назад, она увидела, что по дороге едет колонна машин.

Она свернула на своем велосипеде на узкую обочину, но вскоре была вынуждена вообще съехать с дороги. Балансируя на краю канавы, она почувствовала порывы воздуха, ударившие в нее со стороны проехавших мимо грузовиков.

Они были немецкими.

Все знают, какую важную роль играет внешность, женщины больше, мужчины меньше; красное платье говорит об одном, облегающее черное — о другом. Соответствующая прическа, убедительно и умело нанесенный макияж и правильно подобранная обувь, всегда правильная, подходящая обувь.

И поэтому Люсиль по достоинству ценила искусную руку, стоявшую за созданием немецкой формы, особенно этих страшных подразделений Ваффен SS. Серая, стильная, производящая сильное впечатление нацистская форма СС в сравнении с мешковатой коричнево-костюмной шерстью румынской армии отличалась как ястреб от дворовой курицы. Даже от немецкого транспорта исходила какая-то беспощадная сила и власть.

Люсиль глядела на то, как они двигались мимо нее, впереди ехал полугусеничный грузовой тягач с резиновыми шинами спереди и стальными гусеницами сзади.

Единственным пассажиром в нем был какой-то майор СС, стоявший прямо, одной рукой небрежно опираясь на стойку пулемета, установленного в центре машины.

Взгляд Люсиль был прикован к фуражке офицера и страшной эмблеме мертвой головы на ней. Под тенью козырька были видны холодные голубые глаза человека, столь же твердого, как сталь, на которой он ехал. На плечах его было длинное черное кожаное пальто, тянувшееся вплоть до щиколоток его черных сапог. Он стоял прямо, как статуя, высеченная в восславление Германского Тевтонского идеала.

Он проехал мимо Люсиль, даже не взглянув в ее сторону. Это было само по себе необычно, так как Люсиль Ван Хельсинг привыкла, что на нее обращают внимание.

Ее яркие, разлетающиеся в стороны рыжие волосы, потрясающей красоты черты лица и стройная, аппетитно сложенная фигурка обычно вызывали по меньшей мере один брошенный на нее взгляд, но чаще всего второй и третий. Она этим не очень-то и гордилась. Это был факт ее жизни с подросткового возраста. Она просто принимала это как должное. И да, она неоднократно пользовалась этим фактором, но рассматривала его как не более чем небольшое везение в наследственной лотерее.

Полугусеничный вездеход с грохотом проехал мимо нее, словно непристойным матерным лязгом своих стальных гусениц нарушив сельскую идиллию, окружавшую Люсиль.

За ним следовали четыре грузовика, набитые немецкими солдатами, также ехавшими стоя. Кто из нижестоящих чинов посмеет сидеть, если их командир стоит? Их форма тоже была продуманной и толковой, чистой, как автоматы и пулеметы, плотно пригнанные у них на груди. Каждый полный солдатами грузовик, проехавший мимо Люси, заставил ее похолодеть. Эти солдаты не были мобилизованными крестьянами. Это были закаленные войска, у каждого из них было лицо участника боевых действий. Люсиль знала, в чем разница. Она узнала этот взгляд на их лицах, она уже видела его в своем собственном зеркале. Это были убийцы.

Ситуация изменилась.

Как только проехал последний грузовик, Люсиль вновь села на свой велосипед и стала крутить педалями со всей силы, погнавшись в туче пыли вслед за колонной.

Она должна была предупредить отца и всех остальных.

Когда она приблизилась к окраине города, она взглянула на знакомые места уже другими глазами. Глазами немцев. Почерневший от огня остов танка, сдвинутый к обочине дороги. Надпись граффити известковой побелкой на башне: «Антонеску сдохни!» Румынские армейские каски на столбах забора — все изрешеченные пулями.

Сопротивление выставляло такие трофеи подобно тому, как средневековые легионы выставляли на заборах и кольях обезглавленные головы солдат противника. И теперь Люсиль смотрела другими глазами на эти издевательские насмешки, опасаясь, что их люди за это пострадают.

Она налегла на педали вдвое сильнее. Воздух уже разрывался звоном колоколов брашовских церквей, в честь праздника или в качестве предупреждения — точно сказать Люсиль не могла. Но она заметила, что один из колоколов издал какую-то фальшивую ноту, словно он треснул. Она никогда раньше этого не замечала.

Это произошло недавно, или же просто это нервы обострили ее чувства?

Колонна с ревом проехала по узким улочкам Брашова. По молчаливому сигналу поднятой руки майора полугусеничная махина остановилась в десятке кварталов от площади. За ней выстроились и остальные грузовики, следовавшие за вездеходом. Люсиль увидела, как они припарковались, и быстро свернула в соседний проулок.

В рулевом зеркале она увидела, как нацистский офицер сверился с картой и стал выкрикивать приказы своим подчиненным.

Пока она мчалась по узким улочкам и переулкам Брашова, ее мысли стали лихорадочно метаться от одного пугающего сценария к другому.

Отец в опасности. Заседание комитета было ловушкой. Сопротивление кто-то предал. Кто? Почему? Что она может сделать? Она должна была что-то сделать. Что угодно, чтобы спасти отца. Хоть что-нибудь!

Она въехала в Старый город, мчась по узким дорожкам между старыми саксонскими[5] зданиями, вынужденная прижимать локти ближе к телу, чтобы не задевать стен тринадцатого века. Она объехала старую греческую православную церковь, белоснежную под полуденным солнцем. Мимо кладбища румын и немцев, погибших в годы Первой Мировой войны. Где до сих пор были хорошо видны немецкие кресты на пострадавших от стихий цементных надгробиях, возвышавших свои мрачные вершины над нескошенной травой.

Оркестр играл старую знакомую мелодию.

У ворот Шкей она едва не столкнулась со стайкой школьников. Они были одеты в традиционные для Дня Святого Георгия праздничные наряды. Она промчалась мимо школы Иоганнеса Хонтеруса и приблизилась к Черной Церкви, прозванной так после того, как она была сожжена австрийцами во время одного из их многочисленных вторжений в Брашов. Ее велосипед так сильно гремел по брусчатке, что она боялась, что он развалится.

Бросив велосипед у церковной стены, она выхватила из корзины рюкзак и вошла в небольшую дверь «венчального» портала. Внутри церкви было темно и пахло сандаловым ладаном. Люсиль бросилась по проходу, мимо деревянных скамеек у нефа, отведенных для старых гильдий, спереди украшенных их гербами.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что церковь пуста, и ее никто не заметил, Люсиль поспешила к лестнице, ведущей на колокольню. Она остановилась перед ней лишь на долю секунды и бросилась затем вверх по винтовой лестнице. Подъем показался ей вечным, и дыхание ее превратилось уже в громкие, тяжелые, чуть хрипящие, глотающие воздух вдохи. Она почувствовала колющую боль в боку. Добравшись до колокольни, она взяла минутную паузу, чтобы отдышаться, а затем выглянула из одной из узких прорезей башни.

Люсиль вспомнилось, как они с подружками тайком пробирались в церковь и поднимались по этой бесконечной лестнице, чтобы, спрятавшись на этой колокольне, подымить запретными сигаретками, хихикая одновременно над пикантными фрагментами романа «Любовник Леди Чаттерлей» — единственными, вообще-то, кусками, которые они оттуда читали. Неужели она когда-то была столь невинной? Кроме того, именно здесь она тайно прочла ту самую Запретную Книгу, конечно же, одна.

С высоты в шестьдесят пять метров ей была видна вся центральная городская площадь Брашова. Праздник был похож на арабский базар, большая часть горожан вышла на улицы его отмечать. Ларьки и лавки с едой и лакомствами, цыганские развлечения — веселье было в полном разгаре. До Люсиль доносились детский смех и радостные крики взрослых. Шум веселья смешивался с приятными ароматами галушек и будинки [пирожные вроде пудинга].

Она достала из рюкзака Люгер. Отодвинув затворный рычаг, она дослала патрон в патронник, сняла пистолет с предохранителя и сунула его в карман своей кофты — если точнее, то кофты своего отца, которую она забрала себе. Под весом пистолета один из карманов старой вязаной кофты провис на добрый фут [30 см] по сравнению со вторым. Так не пойдет.

Вытащив пистолет из кармана, она сунула его себе за пояс брюк сзади движением, напомнившем ей на секунду гангстерские фильмы с участием Богарта и Кэгни.

Она почувствовала себя глупо.

Но потом, вспомнив о надвигающейся опасности, она порылась в рюкзаке и вынула из него свой бинокль. Она часто ездила на велосипеде по местам будущих партизанских засад, изображая натуралиста-орнитолога, следящего за различными птицами в бинокль, она даже регистрировала свои наблюдения в небольшой записной книжке.

Конечно же, она выучила наизусть справочник по румынским птицам — на случай, если ее остановит и начнет докапываться какой-нибудь заподозривший ее солдат.

И могла протараторить наизусть столько всяких сведений и подробностей из него, что их вполне хватило бы, чтобы обмануть любого любителя и, возможно даже, и некоторых профессионалов, так как она знала всё о жаворонке и беркуте, черном дятле, различных оляпках и редком белозобом дрозде. Это был удобный способ следить за передвижением войск, не вызывая особых подозрений.

Люсиль умела хлопать ресничками и кокетливо крутить пальчиком в пряди своих медных волос, умела наврать с три короба и отбрехаться при любой встрече, которых в последнее время становилось все больше, но блокнот, бинокль и болтовня о птицах всегда были у нее наготове, чтобы доказать свои утверждения. А пистолет — на случай, если это не удастся.

Однако вплоть до этой минуты использовать Люгер ей не приходилось.

Она навела резкость бинокля на здание в центре площади — трехсотлетнюю Ратушу. Оно было двухэтажным, с башней с часами, возвышавшейся над ними в качестве третьего этажа. В былые времена эта городская дума являлась тем центром, откуда сто привилегированных горожан, представители различных гильдий, собственно и управляли Брашовым. После того, как правление гильдий теперь ушло в историю, на верхнем этаже сегодня располагалась мэрия, и ее святая святых выходила окнами на площадь, с большим портиком на фасаде. Именно в этом крыле, крытом, но с большими открытыми арочными окнами, теперь и собрались отцы города, они пили и обедали при открытых окнах, на свежем воздухе, благодаря чему и могли следить за празднеством внизу на площади.

Ей было видно, кто именно собрался в портике. Они явно ждали чего-то или кого-то. Они не спеша расхаживали по этому огромному кабинету, с бокалами хереса в руках, курили вонючие сигары, которые раздал им мэр, державший для себя самого хороший табак в хьюмидоре, спрятанном в особом баре.

Люсиль знала их всех. Генерал Сучиу, румын, командир румынской Горно-стрелковой дивизии, контролировавшей Брашов и прилегающую территорию Трансильвании.

Он с большой неохотой нес офицерскую службу, казался какой-то вялой тряпкой, одетой в мятую, неуклюже сидевшую на нем военную форму, словно в какой-то комбинезон. Он чувствовал себя крайне неловко в роли военного и большую часть времени предпочитал заниматься своим лесопильным бизнесом, сдирая три шкуры с обманутого им правительства, так как он продавал древесину по завышенным ценам. Бизнес шел на ура. Война, как это всегда бывает, была для бизнеса мать родна.

Не так давно генерал расширил свой бизнес заводом в Тырговиште, заменявшим орудийные стволы, для того чтобы различные полевые орудия могли стрелять такими же 75-мм снарядами, которые применялись немцами. И, разумеется, неслучайно именно его подразделения заказывали такое переоборудование артиллерии в большом количестве. Люсиль собственной рукой внесла этот его завод в список целей диверсионных акций Сопротивления.

Он был мягким на вид человеком, который, казалось, всегда с крайней рассеянностью участвовал в текущем разговоре. Дивизия его была известна своей пассивностью и общей расхлябанностью. За каждую свою успешную операцию Сопротивление было благодарно ему за такое безвольное поведение и разгильдяйское отношение. Ходили слухи, что Сучиу на регулярной основе разворовывает пайки у своих же людей для последующей их перепродажи, и что в его дивизии можно за деньги приобрести офицерский чин или купить повышение в чине, или же, в одном случае, путем заключения земельного договора. Он процветал во время войны, равно как неплохо шли дела и у его портного, который был постоянно занят тем, что расширял форменные брюки генерала на поясе в районе его расширявшейся талии.

Но в данный момент этот толстомордый генерал, высунувшись из окна, с вожделением глядел своими бледными, как мыльная грязноватая вода масляными глазками на женские груди внизу, лучше видные с высоты часовой башни. Так как во время праздников принято было надевать традиционные крестьянские блузки с открытой шеей и грудью, глазки его лихорадочно бегали, как канарейка, пытающаяся сбежать из своей клетки, а его розовый язычок непрестанно покрывал слюной ему губы, как какой-то слизью.

Отец Петреску, католический священник, смотрел на генерала с вынужденно сдерживаемым презрением. Хотя большая часть жителей Брашова были лютеранами, Петреску являлся признанным местным религиозным авторитетом, этого положения он добился своим Краковским университетским образованием и невозмутимой беспристрастностью в любом споре. Лицо у него всегда было красным, и это еще больше усиливалось ввиду резкого контраста с белым воротничком и черной рясой: кожа его обгорела под летним солнцем и обветрилась зимними метелями, так как он объезжал на велосипеде весь свой приход, продавая избранные, самые пикантные фрагменты сплетен за еду и выпивку. Для изолированных друг от друга крестьянских и кулацких хозяйств, их жен и детей в долинах он выполнял функцию газеты, радио и, временами, от случая к случаю, священника.

Телосложением он был настолько хил, что каждая женщина, с которой он сталкивался в этих разъездах, пыталась хоть немного откормить клирика сытной едой, и часто ему давали в дорогу еду и провизию, которую он, кстати, распределял среди наименее благополучных адептов своей паствы. Отдавая должное ему в знак уважения к его доброте, общительности и безвозмездной помощи ближним, его часто приглашали к себе многие местные жители из некатолических домов.

Над священником склонился полицейский констебль Чиорян, пополнявший свой стакан алкоголем. Начальник местной полиции был огромным, похожим на какого-то медведя, человеком, одними лишь своими внушительными размерами и широченной грудью колесом способным запугать любого преступника, скандалиста или смутьяна.

Но он сочетал это с почти кротким, доброжелательным спокойствием в любой ситуации. Каким бы буйным ни был нарушитель спокойствия, невозмутимого поведения этого доброго констебля, дополняемого его гигантской рукой, положенной на разъяренное плечо, оказывалось достаточно, чтобы разрядить любую взрывоопасную ситуацию. Кроме того, он также был самым волосатым человеком, с которым когда-либо сталкивалась Люсиль. Усы его росли от носа до бак, руки его были сплошь, ковром, покрыты волосами настолько длинными, что их можно было заплетать в косички, волосы кудрями вылезали у него из воротника и пучками торчали из ушей, а брови тянулись одной длинной изгородью над карими глазами.

Полицейский со священником были поглощены каким-то серьезным разговором с мэром Мурешану, крошечного роста человечком, лысина которого компенсировалась неожиданно пышной бородой, похожей на взрыв бомбы. На лице его доминировал нос размером с грушу, испещренный филигранью красных и синих прожилок. Он носил на себе мантию своей должности, словно прямо родился в ней, как в рубашке, и щеголял ею, расхаживая по Брашову, как управляющий эксклюзивного французского ресторана, с раздутым самомнением, ощущавшимся за несколько миль от его должностного кабинета.

Отец Люсиль, профессор Абрахам Ван Хельсинг, прикуривал сигару от огня капитана Лобенхоффера. Позже она будет упрекать его за это; он обещал отказаться от никотина, который он сам объявлял ядом. Ему было уже за восемьдесят, и, по его собственному диагнозу, легкие его уже давно были не такими, как раньше.

Люсиль устроит ему позже за это нагоняй — если только он до этого доживет.

Нацист, Лобенхоффер, был высоким, болезненно-желтым человеком в очках, который, похоже, всегда чувствовал неприятный привкус во рту. Его тонкие, светлые усики, казалось, состояли из двенадцати жалких волосинок, нависавшими над влажным, тонким ртом, дергавшимся, когда Лобенхоффер чего-то пугался. Люсиль знала это не понаслышке.

Капитан и ее отец были погружены в какой-то серьезный разговор — скорее всего, о выдающейся родословной Лобенхоффера, восходящей к Гебхарду фон Блюхеру, знаменитому прусскому генералу. Отец рассказывал Люсиль, что Лобенхоффер может наизусть твердить о своей родословной, как ребенок, повторяющий алфавит, и делать это столь же монотонно. Проблема была в том, что немец не способен был запомнить, кому он уже перечислял этих своих предков, поэтому Ван Хельсинг и все те, кому приходилось беседовать с Лобенхоффером в Брашове, слышали список его предков уже так много раз, что могли ему сами его повторить.

Ее отцу, который все еще сохранял замечательную память, вероятно, приходилось прикусить себе язык, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не остановить нудный речитатив Лобенхоффера.

С точки зрения Люсиль, группа, собравшаяся в мэрии, показалась ей с колокольни в чем-то однородной. Они находились в абсолютном неведении относительно того, что страшное немецкое SS собирается прервать их праздничную пирушку.

Люсиль попыталась придумать способ предупредить своего отца, спасти его от грозящей опасности. Однако сама она не могла это сделать; Лобенхоффер может узнать ее. Может, в здании причта внизу есть телефон? Может, она сможет нанять кого-нибудь из цыган, чтобы тот отнес записку? Она осмотрела толпу внизу и заметила Яноша. Янош!

Люсиль и Янош стали любовниками тогда, когда партизаны устроили засаду на автоколонну в лесу, их союз стал результатом праздничной победоносной вакханалии.

Янош также сыграл важную роль в спасении газеты «Брашов Аутоном» — именно он командовал танком, однако лицо его тогда было скрыто косынкой, поэтому Лобенхоффер его не узнает. Янош сможет предупредить отца и всех остальных. Стоит ли идти на такой риск?

Наведя бинокль на площадь внизу, она обнаружила, что Янош обжирается сосисками в хрустящем тесте за столиком Афины Вулы. Эта женщина при каждом удобном случае старалсь совать свою большую грудь прямо ему в лицо, кормя его собственноручно, словно скармливая лошади яблоко. Каким-то образом кусочки тертого картофеля падали в эту глубокую расщелину у нее меж грудей, заставляя ее залезать туда пальцами, чтобы их там отыскать. Похоже, у Яноша в эти секунды кружилась голова, когда он видел, как ее толстые пальцы ныряют в эту мясистую бездну.

Люсиль решила спуститься и вытащить его оттуда, и если уж не предупредить отца, то хотя бы спасти его от самого себя — задача, которая ей раньше удавалась.

Она уже начала засовывать бинокль обратно в сумку, когда услышала этот ужасный лязг и рев: колонна машин СС въехала на площадь со всех сторон, и ее грузовики перекрыли все возможные пути отхода с площади.

Полугусеничный вездеход со стоявшим в нем прямо офицером пёр как трактор прямо сквозь всю ярмарку, сокрушая своими колесами и гусеницами столики, ларьки и лавки, не обращая ни малейшего внимания на пешеходов, которые могли оказаться у него на пути. Перепуганное население отчаянно бросилось врассыпную из-под колес механического чудовища. Янош схватил какого-то застывшего на месте в испуге ребенка на руки буквально за несколько секунд до того, как малыша чуть не задавило.

Те, кто оказались в стороне, просто стояли, уставившись на то, как фашистские солдаты попрыгали с грузовиков и направили свои автоматы в толпу. Их движения были четкими и уверенными, что указывало на то, что они уже делали это раньше, и не раз. Командовавший операцией офицер сошел со своей машины невозмутимо и властно. Он повернулся к своему адъютанту и отдал какой-то приказ. Негромко — Люсиль не смогла разобрать слова. Он был из числа тех командиров, которые считали, что люди, говорящие слишком громко, делают это из-за собственной слабости.

Люсиль не слышала, что он сказал, но ей не пришлось об этом беспокоиться, так как адъютант повторил команду, выкрикнув своим людям:

«Арестовать цыган!»

И солдаты бросились выполнять приказ. Цыгане попытались скрыться, но негде было найти им убежища. Все улицы были перекрыты. Один цыган схватил свою жену и попытался вбежать во входную дверь булочной, скорее всего для того, чтобы сбежать через заднюю дверь. Раздался выстрел, и мужчина упал. Эхо этого выстрела разнеслось по всей площади, сменившись затем воем жены погибшего.

Все находившиеся на площади замерли на месте, там, где стояли. Солдаты СС притащили раненого цыгана и его плачущую жену к одному из грузовиков и швырнули их в кузов. Остальных представителей его нации теперь легко согнали вместе и погрузили в грузовики.

Командир вошел в Ратушу, даже не взглянув ни разу на хаос, им только что здесь устроенный.

Люси затаила дыхание. Предупредить отца она уже не успеет. Он сидел у окна, не в силах отвести глаз от трагедии, происходившей внизу. Люсиль стала крутить наводкой бинокля, пока лицо его не заполнило весь ее объектив. Она увидела его убитые горем глаза, и с губ ее сорвался единственный жалобный крик:

«Отец».

…………………………

Профессор Ван Хельсинг слушал, как капитан Лобенхоффер, бубня, пробирается по ветвям своего генеалогического древа, как белка за желудями, позволив своим мыслям сосредоточиться на более важных вопросах — таких, например, как то, как и почему некоторые культуры стали считать себя выше других.

Он был свидетелем этого явления во всем мире. Англичане правят индийцами, турки презирают армян, немцы пренебрежительно смотрят свысока, хм, на всех, богатые считают, что бедные — это низший биологический вид. Он думал о своих собственных соотечественниках — голландцах — и их крайне низком мнении об африканцах, восточных культурах.

Богатый опыт Ван Хельсинга говорил о том, что каждая раса демонстрирует одну и ту же панораму человеческих характеристик, от самых низших до самых высоких, от интеллектуально развитых людей до идиотов, добрых и злых — в равных пропорциях. Но кроме того, имела место явно преобладающая, самая опасная тенденция — неразумная беспомощная пассивность, позволявшая процветать злу. Похоже, единой чертой, объединявшей надменных людей, была просто их неприкрытая власть над теми, кого они считали слабыми и покоренными. Редко можно было найти таких хвастливых самовлюбленных нарциссистов, считавших, что они обладают таким высокоблагородным статусом просто исходя из довольно случайного факта своего рождения — как это тевтонское хвастливое трепло Лобенхоффер.

И что было такого особенного в характере немцев, что побудило их начать столько войн за последние сто лет? Если Лобенхоффер мог служить каким-то примером, то само это их предположение о своем превосходстве над другими. Единственным катализатором, необходимым для этого ядовитого пивного варева, является харизматичный политик, знающий, как воспользоваться этим высокомерным предрасположением.

Лобенхоффер добрался до габсбургской ветки своего разветвленного австрийского дуба, когда его речитатив был внезапно прерван каким-то шумом, довольно значительным, доносившимся с площади из открытых окон. Какофония стали, лязгающей по камню, ворвалась в кабинеты мэрии, и все бросились к окнам посмотреть на источник грохота.

Ван Хельсинг увидел немцев, выкатившихся внизу на площадь. Он узнал эмблему SS и сразу же понял, что ситуация только что обострилась. Он увидел, как эсэсовцы жестко и четко вырвали из толпы всех цыган. Он увидел, как спокойно и холодно был застрелен мужчина, пытавшийся бежать — это был Траян, стойкий участник румынского Сопротивления.

Профессор стал внимательно осматривать площадь, пытаясь отыскать другого борца за свободу, Яноша. Молодой человек вернулся за стол своей матери, торговавшей венским шницелем, и занял там свое место. Янош был парнем очень пылким, быстро и остро на все реагировавшим, не факт что лидером, однако яростным бойцом.

Когда было объявлено о проведении встречи в мэрии, Ван Хельсинг отправил его на праздник. Янош вместе с тремя другими людьми должен был обеспечивать нечто вроде охраны. Ван Хельсинг предпочел бы, чтобы эту группу возглавила его дочь, но ее лицо было известно немецкому капитану и некоторым из его людей, поэтому он оставил ее дома, в тревоге расхаживать по квартире.

Янош поднял глаза, посмотрев вверх, и их взгляды с противоположных концов площади встретились. Ван Хельсинг слегка покачал головой. Янош кивнул, обуздав свои дурные порывы. Он желал только одного — убивать немцев; его сестра была изнасилована бандой нацистов в Бухаресте. Ее последующее самоубийство только подлило масла в огонь, который и без того уже горел в этом парне.

Ван Хельсинг обратил затем свое внимание на майора СС, который вышел из машины, ехавшей первой, и направился в Ратушу. Профессор и все остальные, находившиеся в залах мэрии, замолчали, слушая четкие шаги его хрустящих сапог по лестнице, ведущей в помещения мэрии. Ван Хельсинг повернулся к Лобенхофферу и с осуждением на него посмотрел.

«Прошу прощения, что не мог вам об этом сказать», извинился Лобенхоффер, совершенно неискренне. «Военная тайна».

Лобенхоффер вызвал на встречу руководителей Брашова для того, чтобы, как он сказал, сообщить им нечто очень важное, а затем, когда все собрались, стал трепать всякий вздор и толочь в ступе воду, лившуюся из его пустой болтовни. А тем временем сам раздал сигары, и Ван Хельсинг взял одну из них, хотя и понимал, что Люсиль почувствует позже на нем ее запах и начнет его отчитывать. Приняли немного хереса. Разговор тянулся до тех пор, пока не оборвался, как ириска, вытянувшаяся в слишком тонкую нитку.

И теперь это ожидание закончилось. Чем-то гораздо более серьезным, чем могло бы закончиться это ожидание, подумал Ван Хельсинг с некоторым трепетом.

Новоприбывший офицер СС строевым шагом вошел в мэрию и остановился на секунду в дверях, словно проведя инвентаризацию лиц, находившихся в помещении. Голубыми глазами, лишенными эмоций, он пробежался от одного человека к другому, словно снайпер, ищущий цели.

Капитан Лобенхоффер, поправив мундир, шагнул вперед, вытянулся в струнку по стойке «смирно» и поднял ладонь вверх в сторону майора. Они обменялись приветствиями «Хайль Гитлер»; приветствие майора было гораздо более небрежным.

«Майор Рейкель, очень рад с вами познакомиться. Наслышан о ваших подвигах в Польше».

Тот, которого звали Рейкель, лишь кивнул в ответ. Лобенхоффер продолжал:

«Как вы просили, я собрал здесь все местное руководство. Это мэр Мурешану, отец Петреску и констебль Чиорян».

Рейкель кивнул каждому по очереди. Мэр протянул ему руку, но она была майором проигнорирована, и Мурешану медленно опустил ее и прижал к боку, с таким видом, будто сама эта его конечность с сожалением вздохнула.

Лобенхоффер хлопнул Ван Хельсинга по плечу, добродушно, но с некоторым панибратством.

«А это знаменитый доктор Ван Хельсинг. До войны он создавал здесь университет».

Рейкель осмотрел профессора чуть более тщательно.

«Вы голландец?» Это было скорее утверждение, чем вопрос.

«Да», ответил Ван Хельсинг. «Я женился на местной женщине и здесь обосновался».

«Врач?», спросил Рейкель. «Ваша специализация?»

«У меня есть определенный медицинский опыт за спиной, но в основном в качестве академического интереса. У меня докторские степени в области философии, антропологии, языков и в некоторых других областях. И тем не менее, я оказываю общую клиническую медицинскую помощь местным жителям».

«Образованный человек». Рейкель повернулся к Лобенхофферу. «Капитан, вас переводят, вам приказано отбыть к генералу Шуберту в Одиннадцатую армию».

«В Одиннадцатую…?» Лобенхоффер не смог сдержать своего шока. «Бессарабия… Воевать против Советов…?»

«Да», сказал Рейкель, кивнув головой. «И немедленно».

Лобенхоффер застыл на месте, как вкопанный, просчитывая в уме свое будущее. Цифры оказались не в его пользу.

«Нет нужды мешкать», подтолкнул Рейкель упиравшегося героя поневоле.

«Но разве я вам не нужен… проинформировать вас о регионе, о местных условиях, состоянии дел с нашими операциями против сопротивления, о моем понимании ситуации…» Лобенхоффер плыл против течения, пытаясь ухватиться за какой-нибудь спасательный круг. Но Рейкель оттолкнул его, сбросив его в воду.

«Я уже проинформирован. Я прочитал ваши отчеты. Идите».

Последнее слово было произнесено как самый мягкий и в то же время самый строгий и решительный приказ, с которым когда-либо сталкивался Ван Хельсинг.

Лобенхоффер громко щелкнул каблуками, отдал честь и вышел, как человек, отправляющийся на гильотину, что было недалеко от истины. Ходили слухи, что русские собрали многомиллионную армию на советской линии фронта, готовясь к неизбежному немецкому вторжению. Пакт о ненападении был ничем иным, как тактикой затяжек и проволочек с обеих сторон, которые тем временем собирали людей и готовили технику к тому, что неизбежно должно было стать кровавой бойней.

Ван Хельсинг услышал удаляющиеся шаги капитана, спускавшегося по ступеням лестницы, а затем чихающий мотор его штатной машины и стучащий шум двигателя, когда тот уехал навстречу своей мрачной судьбе.

Рейкель повернулся к оставшимся.

«Как я уже сказал, я проинформирован о гнусных действиях террористов в вашем регионе». Он осмотрел каждого, пока говорил это: «Никто из вас, конечно, ничего не знает об этих действиях сопротивления».

«Нам ничего неизвестно», заявил мэр Мурешану. «Мы сделали всё, что было в наших силах, чтобы их остановить. Но…»

Мэр пожал плечами, и этот его жест был самым европейским. Он красноречивее всего говорил о многом.

«Всё», подтвердил генерал Сучиу.

«А зачем вам делать что-то еще?» Губы Рейкеля сложились в нечто отдаленно похожее, как показалось Ван Хельсингу, на улыбку. Рейкель положил обе руки за спину и закинул голову вверх.

«Позвольте мне разъяснить вам мои взгляды на войну», начал Рейкель. Ван Хельсинг узнал позу человека, собирающегося прочитать им лекцию, которую он раньше уже читал и другим. «Они отличаются от той теории войны, которую преподают в наших военных академиях. От благородства на поле боя. От этого самого пресловутого кодекса благородного солдата. Я учился в Гейдельберге и слышал всю эту романтическую философию войны и впитал ее в себя, как и любой молоденький курсант.

Но затем я испытал эти теории на практике. В Варшаве. И они потерпели полный крах. Да, они полностью провалились».

Рейкель подошел к открытой арке и, небрежно махнув рукой, дал какой-то сигнал своим людям внизу. Он продолжил говорить тем, кто находился в зале, стоя к ним спиной, и настолько тихими были его слова, что собравшимся приходилось напрягать слух, чтобы их разобрать, а священник даже выступил вперед и приложил руку к уху.

«Польша в корне изменила мое мнение об этих теориях. Я понял, что это все концепции прошлого, девятнадцатого века, которым суждено умереть на современном театре военных действий. То, как я пришел к этому пересмотру своих взглядов, для вас значения не имеет. Важна сама идея».

На площади раздался какой-то шум и волнение. Протестующие крики, звуки драки, вопли и вой от страха. Ван Хельсинг вынужден был сдержаться, чтобы не броситься вперед и не посмотреть, в чем дело. Ему было видно, что и другие члены городского совета также боролись с этим искушением.

Рейкель повернулся к ним лицом.

«Тотальная война. Невозможно выиграть, если вы будете притворяться, что война — это не что иное, как бойня. Тот, кто убивает больше всех — побеждает. Никаких оговорок и предостережений. Никакой пощады. Неожиданно и безжалостно. Понимаете?»

Мэр кивнул, но Ван Хельсингу было видно, что на самом деле он не совсем понимает, о чем речь. Генерал Сучиу и Чиорян последовали примеру мэра. Ван Хельсинг не увидел причин реагировать и попытался пробраться к открытой арке. Рейкель не дал ему это сделать, перекрыв профессору путь, и на лице его вновь показалась та самая тонкая улыбка.

«Например, вот это ваше сопротивление», продолжил он лекторским тоном. «В конечном итоге оно окажется тщетным и обойдется вашему народу дороже, чем он мог бы обойтись. Вопрос в том, как дать ему это понять. Быстро. С наибольшей эффективностью».

Он махнул рукой в сторону арки, как какой-то официант, предлагающий сесть за стол, приглашая всех пятерых мужчин подойти вперед и взглянуть на площадь внизу. И тут они увидели, как эсэсовцы сгоняют людей с площади и выстраивают их вдоль стен окружавших площадь зданий.

«Что все это значит—?», начал было мэр Мурешану, но был остановлен Рейкелем, заставившим его замолчать поднятием руки. После чего нацист повернулся к Чиоряну:

«Констебль, назовите мне любое число от единицы до десяти».

Ван Хельсинг почувствовал, словно в зале вдруг стало холодно, а в груди его образовалась какая-то тяжесть. Чиорян был застигнут врасплох.

«Мне, эээ…, что-то ничего в голову не приходит». Он по природе своей был вообще-то копуном-тугодумом, и уж ни в коем случае его нельзя было назвать молниеносно сообразительным. А тут его еще вдобавок парализовал внезапный страх.

Рейкель пожал плечами, как будто этот ответ не имел никакого значения, и повернулся к отцу Петреску. «Тогда вы, г-н священник. Люди вашей сферы деятельности любят числа — Святая Троица, десять заповедей, семь смертных грехов… Число, пожалуйста».

Священник соображал чуть быстрее констебля: «Я знаю, вы и вам подобные презираете все религии, кроме вашего бога — Гитлера. Но я не потерплю никаких издевательств над моей верой».

Отец Петреску выпрямился, выпятив грудь, как будто он отважно стоял у стенки перед растрельной командой. Священники, подумал Ван Хельсинг, всегда пытались стать святыми, желательно мертвыми.

Несмотря на свои дурные предчувствия, Ван Хельсинг неожиданно для себя самого вдруг обнаружил, что шагнул вперед, к нацистскому майору, взглянув ему прямо в глаза.

«Не знаю, что вы задумали, майор», сказал Ван Хельсинг, «но мы не станем играть в ваши игры».

«Возможно, у вас нет выбора». Глаза у майора заблестели от неожиданного задора. Он наконец-то нашел себе достойного соперника.

«У нас всегда есть выбор, майор», ответил Ван Хельсинг немцу на его родном языке.

«Вы говорите по-немецки? Ну конечно же. Вы же голландец. Мы же одной, родственной крови, не так ли?»

«Общего у нас с вами, майор, не больше, чем у червя и яблока, которое он заражает».

Глаза нациста погасли: «Вы, мой голландский друг, это вы назовете мне число».

«А если я откажусь?»

«Вы слышали об индийских кроватях с гвоздями? У меня имеется вариант этого трюка, который я буду рад вам продемонстрировать».

Ван Хельсинг почувствовал, как в душу его с обнаженными когтями заползает жуткий страх.

…………………………

Что делать? Что делать? Люсиль была в отчаянии, в голове у нее вихрем проносились мириады ответов. Она может броситься на площадь, спасать отца. Но между ней и им столько всех этих вооруженных до зубов людей. А у нее только один пистолет. Должно быть что-то такое, что она все же могла сделать. Что-то должно быть!

Она порылась в карманах брюк и вынула пригоршню монет, быстро их перебрав. Сколько человек находилось в мэрии? Пять. Она отобрала пять монет, достоинством в один, пять, десять, двадцать и пятьдесят леев.

Сунув оставшуюся часть мелочи обратно в карман, она положила эти пять монет на цементный пол у своих ног. Зная, что у нее нет ни должного могущества, ни опыта на то, чтобы защитить всех в мэрии, она обозначила своего отца монеткой в 50 леев.

Проведя костяшками кулачка по торчавшему гвоздю, она немного подождала, пока порез не наполнится кровью. Сначала она поцеловала пятьдесят леев, а затем прижала кровавую ранку к поверхности монетки и положила ее на пол. Бормоча защитное заклинание на ломаном португальском языке, она нарисовала кровью круг вокруг монеты. Ей потребовалось несколько попыток, так как порез не был глубоким. В мысли ее вселились сомнения, когда она читала заклинание, надеясь, что она правильно его запомнила.

Когда Люсиль была в Бразилии, она обучилась там магии макумба, у Верховной жрицы Сантерии. Похоже, это была единственная белая магия, которой владела эта очень старая женщина, за исключением разве что некоторых любовных заклинаний, и она могла обернуться самыми плачевными и ужасными последствиями, если заказчик чем-то прогневал эту раздражительную и колючую ведьму. Люсиль лично была свидетельницей таких ужасающих результатов.

Остальные четыре монеты она расположила квадратом вокруг пятидесяти леев, наклонилась и плюнула на каждую из них. Закончив с колдовством, она чуть не сошла с ума, перепугавшись от мысли, что она, возможно, сделала какую-нибудь ошибку в ритуале, которая приведет к очень серьезным, если не смертельным последствиям.

Люсиль бросилась затем к своему узкому смотровому окошку и стала глядеть на Ратушу, жалея, что у нее нет заклинания, позволяющего ей видеть сквозь стены.

…………………………

«Так вот каков этот ваш новый стиль ведения войны, майор?» Ван Хельсинг встретил холодный взгляд немца собственным холодным взглядом. Он не боялся нациста.

Ван Хельсинг сталкивался в своей жизни с гораздо более грозными противниками. «Посредством устрашения и запугивания?»

«Никаких угроз и запугиваний, профессор. Совсем наоборот. Я человек действия и результатов. Как вы сами в этом убедитесь. Прямо сейчас…»

Но тут на лбу майора появились вдруг хмурые морщины, и его взгляд устремился куда-то вдаль, покинув старого профессора, как будто его в зале мэрии больше вообще не было. На какое-то мгновение глаза его стали пусты, словно в голове у него что-то затуманилось в умопомрачительном состоянии, известном как «фуга», а затем немецкий офицер вдруг повернулся к мэру. И противостояние Рейкеля с Ван Хельсингом внезапно прекратилось, как будто его никогда и не было вовсе.

Ван Хельсинг смутился от такой внезапной перемены фокуса внимания майора. Нацист вдруг стал действовать так, как будто Ван Хельсинга вообще больше не было этом в зале.

«Мэр?» Голос Рейкеля был коварно спокойным. «Будьте так любезны, назовите цифру».

«Не могли бы вы пояснить, наконец, к чему вы клоните?», спросил мэр. Он начинал понимать, что нацист клонит к чему-то ужасному. «Каковы ваши намерения, г-н майор?»

Рейкель не спеша подошел к столу мэра, небрежно взял в руки фотографию в рамке и, как всем показалось, остался восхищен ею. «Ваша семья?»

«Да». Лицо Мурешану стало таким же белым, как его борода.

«Майор», шагнул вперед генерал Сучиу. «Мне не нравится то, что здесь происходит. Это моя зона ответственности. Здесь я командую. Изложите цели своих действий».

Ван Хельсинг никогда не видел раньше, чтобы этот человек вел себя столь властно, и был удивлен его дерзостью. Впервые за все время Сучиу произвел на него впечатление.

«Моя цель, дорогой генерал, избавить вас от паразитов и вредителей, которые, расползаясь из вашей зоны ответственности, заражают всю вашу страну, ставя под угрозу судьбы вашего народа и наши общие цели. По какой-то причине сами вы не сумели искоренить эту заразу. Я могу отойти в сторону и позволить вам действовать в соответствии с вашим собственным планом, который, возможно, у вас и есть, если вы этого хотите. И предполагаю, что вы также возьмете именно на себя полную ответственность за успех или провал этих ваших действий».

И снова эта тонкая улыбочка, едва заметный подъем уголков губ.

«И, конечно же», продолжал он, шагнув вперед к нему так, что лицо его оказалось в нескольких дюймах от лица генерала. Сучиу вздрогнул. «В таком случае вы также согласитесь с последствиями такого провала с вашей стороны. Кстати, до сих пор вы не имели никакого успеха, на что и указано вашему вышестоящему командованию».

Генерал отступил на шаг назад: «У меня нет ни желания, ни соответствующего личного состава, чтобы подавить этих повстанцев. Они ваши».

Рейкель кивнул и вернулся к мэру, как будто его никогда и не прерывали. Он всмотрелся в фотографию: «Ваша дочь, очень красивая девочка. Сколько лет?»