Дракула против Гитлера.

«Потому что это очень опасно», сказал ее отец, кладя свое зеркало для бритья в свой медицинский чемоданчик.

«Опаснее немецкой пули?», спросила она.

«Безусловно», ответил он и стал собирать все другие зеркала, которые ему удалось найти. Она вместе с Харкером ходила за ним по пятам из комнаты в комнату, и они двое были похожи на двух щенков, плетущихся вслед за матерью.

«Тем более это причина, чтобы я тебя сопровождала», сказала она.

«Прости, Люсиль, но нет».

Одно зеркало было слишком большим и не поместилось в его чемоданчик, и он положил его на пол. К ее изумлению, он растоптал стекло, разбив его на кусочки.

Оно принадлежало ее маме, и они считали его чем-то неприкосновенным, священным. По крайней мере, до этой самой минуты. Он наклонился и осторожно собрал осколки, положил их в чемоданчик, пробормотав про себя: «Прости, Люба, мне так жаль, но я уверен, ты поймешь меня». Харкер опустился на колени и помог собрать разбитое зеркало.

«Тебе меня не остановить». Она встала перед отцом, перекрыв ему дверь. «Я давно уже взрослая».

Он выпрямился, и они встали друг перед другом, оба одинаково упрямые из-за родственной крови, и ни один не был готов уступить другому.

Отец положил ей руку на плечо и обратился к ней, апеллируя к единственному сильнейшему оружию, которым владел лишь он.

«Люсиль, дорогая моя, я единственный, кто знает это существо, и каким коварным оно может быть, и поэтому я единственный должен это сделать. Но чтобы это сделать, я должен мобилизовать для этого все свои силы и способности, полностью их контролируя. А твое присутствие будет только отвлекать меня, а это способно только убить меня, и нас обоих. Или же нас может ожидать участь гораздо худшая смерти. Мне нужно сосредоточиться, как во время хирургической операции, когда жизнь буквально висит на волоске. Как, впрочем, и есть на самом деле. Поэтому я прошу тебя, ради меня, ради успеха этого тяжелого испытания, ради твоей страны, отступи, отойди в сторону и дай мне это сделать. Одному».

Она на минуту замолчала, обдумывая его доводы. И как он и ожидал, как он и знал, что так и будет, Люсиль согласилась с ним — слабым и неохотным кивком головы.

«Но только возьми кого-нибудь с собой. Фаркаша», предложила она.

«Фаркаш слишком суеверен. Он будет скорее помехой, чем подспорьем».

«Тогда Павла», предложила она.

В этот момент Харкер, стоявший за спиной ее отца, быстро поднял руку, как школьник с готовым ответом и рвением угодить учителю.

Настала очередь кивнуть ее отцу: «Тогда Павла. Я спрошу у него, но местные вообще настроены к этому резко отрицательно из-за своих предрассудков—» «И меня!», наконец, воскликнул Харкер, как воздушный шар, заполненный до отказа.

Они оба посмотрели на него. Он нервно поглаживал свои тонкие, в линию, усики.

«Меня», повторил он. «Пожалуйста. Прошу вас, возьмите меня с собой».

Я вдруг почувствовал, что нервничаю, и меня всего трясет. Вот оно, свершилось, то к чему я стремился. Я наконец-то увижу собственными глазами то, что настолько сильно изменило жизнь моего деда, что он оставил карьеру юриста и стал духовной особой. То, что оказало такое страшное воздействие на мою бабушку, что даже если во время обычного светского разговора речь заходила о дьяволе, ее рука рефлекторно тянулась к шраму на лбу. И вот теперь и я отправлялся в бой, на собственную встречу с источником всех этих жутких преданий.

По дороге мы подобрали Павла, который ждал нас на перекрестке к югу от Брашова, и я, следуя указаниям Ван Хельсинга, повел машину в деревню Сэчеле. Нас остановил один немец и два недавно появившихся блокпоста румынской армии. Медицинских документов профессора и лжи о том, что у жены Павла тяжелые роды, оказалось достаточно, чтобы мы смогли спокойно их миновать. Без сомнения, то, что Павел нервничал и ёрзал, а также его бледный вид придавали лжи правдоподобие.

Я повел машину бесчисленными поворотами по каким-то узким извилистым дорогам, мимо какой-то маленькой пасторальной деревушки. По чудесной, красивейшей местности, интереснейшей сама по себе; если б только это происходило при других обстоятельствах! Как замечательно было бы все это рассмотреть подробнее, остановиться, поговорить с людьми, узнать что-нибудь об их жизни, наполнив наши мысли и воспоминания всеми красками и живописными пейзажами этой нетронутой, дикой, прекрасной страны и ее необычными, своеобразными и чуднЫми жителями. Но увы…

После одного из поворотов асфальтированная дорога сменилась гравием, а еще один поворот вывел нас к двум грязным колеям, которые были настолько глубоки, что они сами управляли Бентли так, что я смог вообще выпустить из рук руль, и дальше мы двигались, как поезд по рельсам.

Мы все трое всю дорогу молчали, каждый погруженный в собственные мысли. Я заметил, что от Павла, сидевшего на пассажирском сидении рядом со мной, несло чесноком, и я сумел разглядеть гирлянду этого растения, висевшую у него на шее. Мне вспомнилось мусульманское предание о том, что, когда Сатана вышел из райского Эдемского сада, после падения человека, там, куда он ступал левой ногой, появлялся чеснок, а в том месте, где он касался земли правой ногой — лук.

Я также подметил, что на Павле теперь были и четки из какого-то темного дерева с большим серебряным распятием, которое висело у него почти до пояса. Я не видел на нем этот религиозный символ на предыдущем собрании, а милая Люси говорила мне, что он был убежденным коммунистом, отвергающим религию как «опиум для народа». Но думаю, что все возвращаются к прежним своим суевериям, прибегая к успокоениям, какие только возможны, когда они чем-то напуганы.

Дорога все больше стала покрываться заросшими сорняками и кустарником. И только я подумал, что нам не проехать дальше сквозь эту густую зелень, как Ван Хельсинг сказал мне, что я могу остановиться, а затем приказал нам выйти из машины. Ван Хельсинг открыл багажник Бентли и передал Павлу домкрат для шин, который в нем лежал. Затем мы покинули машину, и он повел нас вокруг живой сиреневой изгороди размерами с лондонский автобус.

Путь нам по этой тропинке вскоре преградила густая масса переплетающихся ветвями деревьев, коридор перекрывали молодые деревца, появившиеся недавно. Павел шел впереди, прорубаясь сквозь листву длинным ножом, который висел у него в ножнах на поясе. Я пожалел, что не взял с собой кинжал кукри своего дедушки.

Нож, за неимением ничего другого, мог служить хоть каким-то утешением в этой сумеречной роще каких-то фантастических, уродливо-зловещих и обвитых тяжелыми виноградными лозами деревьев с искривленными, увядающими или высохшими ветвями. Одного вида этого темного царства было достаточно, чтобы вызвать болезненно-мрачные фантазии. Меня переполняли собственные сомнения и страхи, и в меня вселился ужас от этого мрачного приключения, в которое я ввязался.

— процитировал я. Моя попытка немного ослабить напряженность долей юмора осталась неуслышанной, оба моих спутника остались мрачными и унылыми, как несвежая баранина недельной давности.

Пока мы блуждали по этому жуткому лабиринту из переплетенных деревьев, сумрак стал сгущаться, и эта атмосфера стала наполнять меня страхом. Что это за жуткое, сверхъестественное царство наваждений, в которое я попал?

Наконец, мы вышли из этого леса, в деревьях которого шептался ветер, и я обнаружил, что стою перед развалинами церкви. Ее рушащиеся стены были украшены сложной резьбой по камню, которая за сотни лет дождя и ветра поистерлась так, что ее невозможно было различить. Серый камень был весь черен от плесени и в зеленых пятнах лишайника. Среди сорняков и шиповника в беспорядке, там и тут, валялись упавшие на землю каменные блоки. Я осмотрел остатки арочной двери и очертания заострявшихся вверх отсутствующих окон; внутри церковного здания лежали разбитые белые мраморные плитки, между которыми проросли пучки сорной травы и бурьяна. Каменные блоки фундамента стен, по некоторым признакам, имели, похоже, раннее римское влияние или даже были возведены в то время.

От шпиля остался лишь каменный крест, лежавший прислоненным к осевшей, стершейся стене.

Перед нами лежало надгробие, вернее, его разбитые остатки, словно головоломка, кое-как собранная. Я с трудом разобрал имя на нем, резьба изгладилась за многие десятилетия: Варни.

За этими развалинами располагалось кладбище. Проржавевшая железная ограда обрушилась, а за надгробиями так долго никто не ухаживал, что из одного из них, лежавшего на земле, пророс дуб, расколовший мрамор и, вспучив землю, отбросивший его в сторону, вместе с несколькими другими надгробными памятниками.

Я не в силах был оторвать глаз от этих печальных развалин, но затем Ван Хельсинг вывел меня из этой моей меланхолической подавленности.

«Нам нужно поторапливаться, пока светло». Ван Хельсинг подтолкнул нас вперед, и мы двинулись через кладбище. В его черном чемоданчике что-то звенело, как китайские колокольчики на ветру, минорным аккордом. За оградой было еще одно кладбище, поменьше. У многих могил здесь вообще не было каменных надгробий, а только железные колья с маленькими вертикальными стеклышками, за которыми некогда лежали бумажки, давно истлевшие, само же железо проржавело и покрылось бугристыми пупырышками ржавчины.

«Это участок неотпетых мертвецов», объяснил Ван Хельсинг. «Убийц, вероотступников и неопознанных трупов».

Здесь было очень мало надгробий, но имелась большая усыпальница-мавзолей, внутри которой имелось, по-видимому, около сотни секций. Имена усопших были ничем не отмечены и даже не обозначены, о чем я и заметил вслух.

«Эпидемия гриппа», объяснил Ван Хельсинг, когда я стал осматривать затхлую гробницу внутри. «Погибло так много людей, что не хватило выживших, чтобы всех их опознать».

В самом конце этого бедного, позорного кладбища находилась огромная усыпальница, вдвое больше мавзолея, высеченная из черного гранита, покрытого серебряными блестками и красными прожилками, бегущими по ней, словно потоки венозной крови. Древняя резьба по сторонам ее и спереди была стерта стихиями, но я сумел все-таки разглядеть двух драконов, изображенных по обеим сторонам входа, хвосты которых извивались вокруг готической буквы D. На каждом из этих барельефов кто-то высек грубые изображения крестов.

Это производившее сильное впечатление внушительное сооружение по всей окружности было неоднократно обернуто проволокой, завитки которой отстояли друг от друга примерно на фут, а между камнем и проволокой были всунуты кресты, самые различные. Тут были сотни распятий, всех мыслимых размеров и типов. Простые деревянные кресты, некоторые из них (это было сразу видно) вырезаны были вручную; кресты из латуни, меди, стали, железа, некоторые довольно изысканной работы; часть из них с изображениями Христа, самых разных объемных и рельефных образов — от довольно грубых и примитивных до прямо как живого; Христа в муках на кресте или уже умиротворенного, принявшего на себя боль или кричащего, с опущенным от страданий взором или же глазами, поднятыми к небу, словно задавая извечный вопрос.

«Откуда взялись все эти кресты?», пробормотал себе под нос Ван Хельсинг. «Кто все это сделал? Мне казалось, я тщательно скрыл эту свою тайну».

Мы все трое стояли теперь у входа в этот склеп: я — словно в плену какого-то наваждения, Ван Хельсинг — скорее всего, погруженный в собственные воспоминания, а Павел непрестанно крестился, бормоча молитву. Ветер шелестел листьями деревьев, а ветви их бились друг о друга, словно стуча костями.

Наконец, Ван Хельсинг открыл свой медицинский чемоданчик и вытащил из него кусачки для проволоки. Он перерезал один провод, и на землю каскадом посыпалось множество крестов. Павел спешно бросился подбирать их с земли. Следующая перерезанная проволока — и груда этих крестов только увеличилась.

Перерезав последнюю проволоку, Ван Хельсинг отступил на шаг назад и дал знак Павлу, который вставил клинообразный конец домкрата между дверью гробницы и косяком. Он немного надавил, но массивная, тяжелая каменная дверь сдвинулась всего на дюйм. Проржавевшие железные дверные петли громко и протестующе заскрежетали после десятилетий недвижимости. Лицо Павла от натуги покраснело, жилы на шее у него напряглись, когда он, упершись ногами в землю, стал давить на рычаг со всех сил.

С сильным скрежетом, таким же громким, как оханье и кряхтение Павла, дверь, наконец, поддалась и немного приоткрылась, так, что я сумел ухватиться за внутренний ее край и помочь сдвинуть огромную каменную плиту, открыв гробницу. Я был готов к малоприятным ощущениям и неожиданностям, и действительно — сквозь образовавшуюся щель, похоже, слабым потоком вырвался дурно пахнущий, неприятный воздух.

Одна из железных петель, полностью проржавевшая, отвалилась и с грохотом упала на каменный пол. Внутри склепа оказалось небольшое окошко в стене, расположенное довольно высоко напротив двери, через которое струился слабый свет на саркофаг из черного мрамора, стоявший в центре гробницы. Саркофаг был стянут двумя стальными лентами, скрепленными двумя покрытыми ржавчиной замками. Все вокруг здесь было освещено каким-то жутким оранжевым свечением, и я увидел садящееся за гробницей в кроваво-красных, как смерть, тонах солнце. Вид подходящий, как никогда, подумалось мне.

Ван Хельсинг вошел внутрь, и я последовал за ним. Павел заколебался и снова стал бормотать себе под нос молитвы. На лице его были явно заметны страх и малодушие, и он, похоже, оказался не в силах переступить порог вместе с нами.

«Павел», сказал Ван Хельсинг, мягким, успокаивающим тоном. «Ты смотрел в лицо нацистским пулеметам, ты получил удар штыком, в тебя стреляли. И уж конечно, ты сможешь сделать и это».

«Я… не могу». Бедняга покачал головой. «Мать рассказывала мне… всякое об этом».

«Тогда жди здесь», сказал ему профессор и взял домкрат из его обмякших рук. Павел отошел подальше от гробницы.

Здесь пахло плесенью, сыростью и еще чем-то — нечестивым разложением. Я стал пытаться дышать ртом, пока профессор осматривал черные кирпичные стены. Старый раствор крошился, и несколько кирпичей выпало из стены и лежало на полу. Гробница была мрачной, ужасной и отвратительной; над поблекшим камнем и покрытым пылью раствором властвовало царство пауков.

Профессор подошел к маленькому окошку и выбил домкратом стекло. Этот внезапный, лишенный смысла акт разрушения меня удивил. Я не видел никогда прежде, чтобы действия профессора были бы чем-то иным, кроме как наполненными разумом и смыслом. Расчистив окно и выбросив разбитые осколки наружу, он залез в свой волшебный чемоданчик и достал оттуда компас, а также, как мне показалось, что-то вроде крестьянского альманаха-календаря. Сверившись с этим периодическим изданием, он определил через окно азимут.

А затем мы принялись за работу. Солнце зашло, и мы стали работать при свете факелов, Ван Хельсинг велел Павлу встать у окна, чтобы тот светил нам своим фонарем, работавшим на батареях, в разбитое окно, имитируя рассвет. Профессору все время приходилось поправлять Павла, чтобы тот светил ему под нужным углом, так как у Павла уставали руки. Я же занимался тем, что вбивал деревянные клинья в стену, точнее, в раствор, так, как указывал мне это делать Ван Хельсинг.

Пока я этим занимался, я не мог удержаться и часто поглядывал на саркофаг, который в этом небольшом помещении занимал явно главенствующее положение. Он стоял так близко от меня. То, что внутри находится объект, вселяющий ужас и проливший столько крови, было почти за гранью понимания, в которое трудно было поверить. Почти. Однако, тем не менее, его близость была довольно пугающей, и мне трудно было сосредоточиться на простой работе по забиванию деревянных колышков в старый цемент.

Еще более смущающим был постоянный звук бьющегося стекла — это Ван Хельсинг разбивал все собранные им зеркала, одно за другим, на все более и более мелкие фрагменты. Звук царапающего по стеклу камня всегда был одним из тех, от которых у меня стынет кровь, и мурашки ползут по коже. Слышать этот звук всю ночь — от этого можно немного сойти с ума. Демоническая, омерзительная и зловещая атмосфера ни в коей мере не улучшала мое настроение. Мне неоднократно приходилось сдерживать себя, чтобы не крикнуть профессору: «Прекратите это, ради Бога». Но в конце концов, он закончил разбивать зеркала и занялся тем, что начал устанавливать их на вбитые мною клинья.

На все это ушло несколько часов, и в самый темный час этой ночи Ван Хельсинг предложил сделать перерыв и подкрепиться хлебом, сыром и вином, которые захватил с собой Павел. Но Павел, обычно ненасытный, отказался, и я тоже.

«Давайте поскорей покончим с этим», сказал я, и профессор согласился.

Вскоре работа наша вновь оказалась прерванной. Я вдруг почувствовал неожиданный порыв ветра, хлынувший мне в лицо, и, повернувшись, увидел самое странное зрелище. Какие-то цветочные лепестки темно-фиолетового цвета пронеслись в воздухе над саркофагом и, словно стая крошечных синих птичек, запорхали в склепе перед изумленными моими глазами.

Ван Хельсинг поймал один из этих лепестков в раскрытую ладонь и осмотрел его в тусклом свете. «Борец»[16], заметил он, оглядываясь по сторонам в поисках источника этого странного явления.

«Должно быть, их задуло внутрь через окно», предположил я, но сразу же понял, что эта версия его не удовлетворила. Он молча принялся за то, чем занимался.

Я последовал его примеру и тоже вернулся к своей работе.

Мы закончили примерно за час до рассвета, профессор постоянно поправлял и вносил бесконечные коррективы в свою странную конструкцию, в которой каждое одно движение вызывало смещение другого, которое, в свою очередь, изменяло следующее, и так далее, одно за другим, каскадом еле заметных поправок. Мы занимались этим до тех пор, пока окончательно не выбились из сил, умственно и физически, и когда я запротестовал, что, определенно, с меня хватит, Павел со мной согласился.

Ван Хельсинг ответил на это так: «Наши жизни на волоске, господа. Мы сделаем все как должно, и как следует, иначе погибнем. А также, возможно, погибнут и многие другие люди. И смерть — это еще лучшее, что может с нами случиться. Либо мы сделаем все правильно, либо нас ожидают самые ужасные страдания. Поверьте мне».

Я поверил ему. Мой дед посадил это семя ужаса, и вот теперь Ван Хельсинг взращивал это хищное, плотоядное растение, пожиравшее мое мужество.

В конце концов он дал команду Павлу, отпустив его, и завесил окно какой-то тряпкой, а я бросил на землю молоток. Мы вышли из гробницы наружу, и я увидел, как бледнеет на Востоке небо из-за Солнца. Я уставился на проблески рассвета, как будто видел его впервые в жизни.

Руки у меня от работы болели, и я увидел, как Павел пытается массировать себе руки на сгибах, так как ему несколько часов пришлось держать над головой фонарь. Ван Хельсинг взглянул на часы и посмотрел на нас. Он выглядел уставшим. Впервые с тех пор, как мы познакомились, он только теперь казался старым, тяжесть бремени, павшего на него, подрывала его обычную энергичность и силы.

«Рассвет уже надвигается», сказал он, поднимая домкрат, приставленный к стене склепа. «Вот теперь мы и увидим, действительно ли мы такие умные и хитрые, какими мы себе кажемся».

Он вошел в гробницу, и я последовал за ним. Внезапно мне захотелось покинуть этот царственный дом смерти на этом безлюдном кладбище и вернуться в кишащий людьми Лондон, где свежий воздух, и Солнце поднимается над Хемпстед-Хилл, где вольные полевые цветы растут, как им заблагорассудится.

«Закрой дверь», приказал Ван Хельсинг Павлу, и по коже моей поползли мурашки, когда камень заскрежетал по камню, окутав нас мраком, за исключением лишь слабого света из прикрытого тканью окна. Меня охватил страх, запах и сама атмосфера этой могилы пробрали меня до костей. Ван Хельсинг включил электрический фонарик, протянул мне домкрат и показал на замки, скреплявшие стальные ленты, которыми был стянут саркофаг. Замки легко сломались, и металлические полосы шириной в три дюйма упали на мраморный пол — с лязгом, который заставил нас обоих вздрогнуть.

Я наклонился и положил руки на крышку, из такого же самого черного гранита с красными прожилками, которым мавзолей был облицован снаружи, но этот гранит был тщательно отполирован до блеска, что было видно под слоем пыли. Ван Хельсинг, собравшись с силами, мне помог, и мы медленно сдвинули тяжелую плиту.

Она упала на пол с резким глухим стуком, разбив часть плитки на полу.

«У вас там все в порядке?», крикнул Павел снаружи. Голос его прозвучал тихо, казалось, будто он находится где-то далеко, за тысячу миль.

«Да, да!», закричал ему Ван Хельсинг.

Я не отрываясь смотрел на гроб, из черного лакированного дерева, простой, но по-своему элегантный.

— процитировал я стихотворные строки. И на этот раз я получил ответ.

«Китс», верно заметил Ван Хельсинг, взяв в руки монтировку и вставив ее под крышку гроба. Он несколько раз поднял и опустил этот рычаг, и вскоре с треском сварной шов был вскрыт. Еще один рывок, нажим и толчок — и крышка на петлях поднялась на несколько дюймов. Отшвырнув в сторону монтировку, с громким лязгом стали о мрамор, Ван Хельсинг руками поднял крышку в вертикальное положение.

Дракула. Легенда, миф во плоти, абсолютно телесный и материально ощутимый, то самое Существо лежало там торжественно и неподвижно. Я сразу же его узнал по описанию из Книги: бледное, словно восковое лицо, с высокой горбинкой орлиный нос, на который тонкой белой линией падал свет, чуть приоткрытый рот с острыми белыми зубами, видневшимися между синими губами. Усы, спускавшиеся к подбородку, и волосы до плеч были ярко-белого цвета. Своими руками с длинными пальцами и ногтями мягкого фиолетового цвета он все еще вцепился в круглый деревянный кол, пронзивший ему грудь. Верхушка кола была расколота и отделена.

Я замер, затаив дыхание. Вот, я стою здесь, перед этим легендарным монстром, центральным источником, средоточием всего того, о чем рассказывал мне мой дед. Я, наконец, встретился с тем самым Существом, которое занимало все мои мысли существенную часть моей жизни.

«Вот для чего я сам, добровольно и поступил в разведку SOE», прошептал я профессору. «Именно поэтому я так просил и умолял отправить меня в Румынию».

«И именно по этой же причине и я остался здесь», ответил он.

Ван Хельсинг также осматривал тело, погруженный в собственные размышления, воспоминания.

«Я думал, вы его уничтожили. Отрезали ему голову и все прочее», отважился я.

«Ох уж эта книга!», прошипел старик, а затем вновь заговорил по-профессорски: «Я не смог. Ученый во мне не смог это сделать, полагаю. Такой уникальный экземпляр, поразительный биологический вид. Мне хотелось изучить феномен этого существа. Именно поэтому я еще глубже погрузился в свои медицинские исследования.

Но затем… жизнь взяла своё, одержав надо мной верх, брак, ребенок, моя практика, предложение создать здесь университет, а теперь вот война. У меня все никак руки не доходили, не хватало времени. Возможно я… инстинктивно пытался увильнуть от этого тяжкого бремени. Но я никогда не забывал, я знал, что он здесь… и ждет…»

Мы оба внимательно осмотрели фигуру, лежавшую в гробу. Несмотря на все рассказы, у него был благородный внешний облик, широкий лоб, римский нос и поразительно чувственный рот.

«Странно», продолжил профессор. «Как будто и дня не прошло с тех пор, как я вместе со всеми остальными стоял вот здесь же, много лет назад. Тело выглядит точно таким же, как тогда, я не вижу ни следа разложения. Я не заметил никаких изменений, никакого удлинения ногтей или волос, что часто можно наблюдать у покойников. Плоть не ввалилась и не сжалась; и, похоже, не усохла ни в коей мере. Хотя волосы стали абсолютно седыми. Любопытно».

Он склонился над гробом, глаза его оказались буквально в нескольких сантиметрах от трупа, и он стал тщательно разглядывать каждый дюйм обнаженной плоти, словно ученый в мантии.

«Поразительно», прошептал он.

Я тоже внимательно изучил труп, с меньшим научным уклоном, но несколько большим трепетом. Мы что, действительно собираемся оживить это чудовище? И правильно ли это делать в принципе? Не является ли это богомерзким святотатством? И вообще, выйдем ли мы с Ван Хельсингом из этой гробницы живыми? И не постигнет ли нас та самая участь хуже смерти, о которой Ван Хельсинг говорил, и не раз?

Ван Хельсинг собрался с духом и обхватил обеими руками кол, который был вонзен в грудь существа.

Заостренная деревяшка вышла довольно легко. Не было ни живой, ни запекшейся крови, лишь почерневшие ее остатки, прилипшие к колу.

Мы оба инстинктивно отшатнулись на шаг назад от трупа, как будто только что открыли ящик с ядовитыми змеями. Но Дракула не пошевелился. Тело осталось таким же неподвижным, как и раньше.

«Я так и думал», сказал Ван Хельсинг и отшвырнул кол в сторону. Тот, гремя, покатился по плитке. Профессор подошел к своему медицинскому саквояжу, достал шприц и, задрав рукава рубашки и плаща, обнажил на сгибе локтя свои слабые вены пожилого человека.

«Нет! Возьмите мою кровь», сказал я, изумившись самому себе.

Я задрал собственный рукав и протянул ему свою руку. Не знаю даже, почему я это сделал. Думаю, потому, что старик выглядел таким уставшим и изможденным, и я подумал, что потеря крови может еще больше ослабить его. И если уж на то были серьезные основания, то мне не хотелось стать этому свидетелем.

Ван Хельсинг пристально посмотрел на меня, казалось целую вечность, вглядываясь в мое лицо, в поисках того же самого мотивационного обоснования. В конце концов, он перевел свое внимание на мою руку, осмотрев филигрань синеватых вен, которые переплетались у меня под кожей. Выбрав наиболее крупный кровеносный сосуд, он проколол его острием иглы. Я был горд тем, что не вздрогнул, но тут дело было скорее, мне кажется, в мастерстве флеботомической ловкости Ван Хельсинга, чем в моей храбрости.

Пробирка наполнилась темно-алой кровью. Когда она наполнилась, Ван Хельсинг вынул иглу из моей кожи. Он вновь наклонился над гробом, направил шприц в грудь Дракуле и нажал на поршень. Ярко-красная струя дугой хлынула в колотую рану. Затем он поднес иглу к лицу мертвеца и спрыснул оставшейся жидкостью рот вампира.

Кровь просочилась между синими его губами и исчезла внутри.

Я ахнул, и Ван Хельсинг отвернулся от своих медицинских инструментов, чтобы посмотреть, что случилось. В смятении, я оказался в состоянии лишь трясущейся рукой указать на рану в груди. Мертвая плоть стала заживать прямо у меня на глазах, я был этим поражен, над зияющей дырой в теле стала образовываться рубцующаяся ткань, а затем, столь же быстро, эта блестящая кожа начала становиться всё более твердой.

Тело Дракулы изогнулось. Затем сжалось. Вдруг резко открылись его глаза. Он широко разинул рот. Показались его клыки.

Ван Хельсинг отскочил и стал отходить назад, пока не ударился спиной в стену позади себя. Моя реакция была чуть медленнее. Я постоял на месте секунду, завороженный этими глазами. Они были желто-зеленого цвета, как у той черной кошки, которая некогда была у одной из моих тетушек. Пытаясь прийти в себя, я сделал шаг назад, и ногой споткнулся о брошенный на пол кол, отчего с грохотом повалился на пятую точку.

Ловко, как кошка, Дракула выскочил из гроба и встал, с ненавистью воззрившись на Ван Хельсинга, а затем на меня. Но тут силы, казалось, его словно покинули, все они были им потрачены на то, чтобы быстро выскочить из гроба, как я полагаю, и ноги его подкосились. Он был явно слаб, а мышцы его не функционировали должным образом.

Схватившись за саркофаг как за точку опоры, он вновь выпрямился и стал медленно поворачивать голову, осматриваясь по сторонам. Коварный лисий взгляд этих глаз миновал меня, все еще сидевшего на полу на заднице, а затем уставился на профессоре, прижавшемся к стене под маленьким окошком.

Дракула вытянул вперед длинную руку и дрожащим бледным пальцем указал на старика, которого он сразу же узнал.

«Ван Хельсинг!» Голос его прозвучал сухим хрипом, как старый пергамент, скомканный в шарик. «Ты!»

Существо собрало все свои силы и бросилось через всю гробницу к Ван Хельсингу, который сорвал с окна наскоро наброшенную им туда занавеску.

Склеп пронзил длинный столп солнечного света. Ударив в зеркало, установленное на одном из клиньев, которые я вбил в стене напротив, луч отразился в другом кусочке зеркала, которое, в свою очередь, отбросило солнечный блик в направлении другой боковой стены, на другой осколок зеркала, а затем на следующий и так далее, пока вся усыпальница не оказалась пересеченной потоками солнечного света.

Дракула отшатнулся сначала от одного, затем от другого луча, пока не обнаружил, что оказался зажатым в темном углу. Он зашипел от ярости и досады, как волк, пытающийся вырваться из ловушки, в которую угодила его лапа, и, как любой загнанный в угол зверь, его глаза заметались в отчаянных поисках пути к бегству, в поисках любого возможного выхода.

Он рванулся было к двери, но обнаружил, что отрезан от нее тремя лучами света. Он попробовал другой вариант. И этот путь оказался перекрыт.

Ван Хельсинг шагнул вперед, едва не заслонив собою луч, чтобы не разрушить клетку из солнечных лучей, которую он тут соорудил.

«Ты заперт тут в ловушке», сказал он Существу.

Я поднялся с пола, подыскав себе место, не перекрывавшее отраженные столбы света.

Разъяренный Дракула протянул руку в сторону Ван Хельсинга. Солнечный свет полоснул ему по коже, как паяльной лампой. Кожу ему мгновенно обожгло, она у меня на глазах покрылась волдырями и почернела. От места этого адского обжаривания поднялся дым, и я почувствовал в воздухе сладковатый запах гнилостности.

Дракула был вынужден тут же отдернуть руку обратно в тень.

«Чего тебе надо?», зарычал Дракула. Ядовитых змеиных зубов его уже больше не было видно. Видны были клыки, довольно длинные, но принципиально ничем не отличающиеся от тех, которые можно увидеть у нормальных людей. «Зачем ты разбудил меня и поднял из… вот этого?»

Он показал на гроб.

«У меня к тебе предложение». Ван Хельсинг заговорил с ним спокойно, как адвокат или какой-нибудь стряпчий, обсуждающий деловые контракты. «В твою страну вторглись захватчики».

«Опять? И кто же?»

«Немецкая армия».

«Гансы…»

Я заметил, что Дракула уделял мало внимания разговору, а вместо этого зыркал глазами на расположение фрагментов битых зеркал, крепившихся на клинышках, вбитых в кирпичную кладку. У меня было стойкое ощущение, что он явно не был в восторге от моего мастерства.

«Это уже вторая попытка немцев победить в мировой войне. Их целью является мировое господство», стал продолжать Ван Хельсинг, настороженно наблюдая за вампиром, как кролик следит за ястребом. «Они вновь принялись за старое, и они обозлены и жестоки. Жестоки, как никогда. Руководство вашей страны сдало им свою территорию, в том числе часть твоей собственной родины, и теперь сотрудничает с немцами. А твой народ стонет».

«Мой народ…» Дракула усмехнулся. «Он ненавидит и презирает меня. Считает меня чудовищем и зверем. Хуже, чем зверем. Которого нужно затравить собаками и убить».

Он продолжал рыскать глазами по лучам света, как будто они были узлом, который нужно распутать.

«Ты ведь когда-то был патриотом», продолжил Ван Хельсинг, ни на секунду не отводя глаз от вампира. «Героем, защитником своего народа, своей страны».

«Это верно. Я выгнал турок, бояр», с определенной гордостью ответил Дракула. Я поймал остатки благородного взгляда, взгляда княжеского, который когда-то жил в этом существе.

И теперь я точно знал, что все это правда. Это был Влад Цепеш, который жестоко, но справедливо правил древней Валахией в XV-м веке. Он сражался с Османской империей и победил, изгнал венгров из своих земель. Его имя переводится как Влад Колосажатель, так как он был известен тем, что сажал своих врагов на кол.

Говорят, что Османская армия однажды в испуге бежала, увидев тысячи своих соотечественников, все их гниющие трупы, выставленные на берегу Дуная, как крысы на шампурах.

Я еще размышлял над своими историческими познаниями об этом человеке, как вдруг Дракула выбросил вперед руку, как наносящая удар змея, схватил с пола деревянный кол и бросил его в один из осколков зеркала. Стекло разбилось, упав со своего места на стене, и внезапно целая секция солнечной тюрьмы Ван Хельсинга исчезла.

Вампир прыгнул на Ван Хельсинга, обнажив клыки. Профессор сунул руку в карман, вытащил свое бритвенное зеркало и отразил им солнечный свет от окна прямо в лицо Дракуле.

Существо ахнуло, лицо его покраснело, а кожа сошла, в том месте, где его обожгло солнцем. Наполовину ослепший, он снова бросился в свое убежище в тени.

«Я могу уложить тебя обратно в твою могилу», пригрозил Ван Хельсинг.

«Так и сделай», негромко ответил Дракула, прикрывая глаза. «В этом мире мне нет места».

«Твой народ хулит тебя только за то, что ты мучил его». Ван Хельсинг держал свое бритвенное зеркало наготове, пуская пляшущие солнечные зайчики над головой и вокруг вампира. «Я же предлагаю тебе возможность искупить свою вину. Шанс загладить все те страдания и боль, которые ты причинил».

«Искупление — это не для меня». Дракула покачал головой. «Чтобы искупить мои грехи, возместить все мои жестокие зверства, потребуются десятки жизней».

«Судя по всему, эти жизни у тебя еще впереди», сказал Ван Хельсинг, но Дракула, по-прежнему прикрывавший глаза руками, лишь снова покачал головой.

«А как насчет кое-чего другого?», спросил я.

Дракула убрал руки с лица и повернулся ко мне. Я обнаружил, что у меня дрожат руки, и спрятал их за спиной.

«Кровь», произнес я лишь единственное слово.

«Кровь». Дракула тоже произнес это слово, как будто оно было чем-то священным.

«Кровь нацистов», продолжал я, чуть более уверенно. «Кровь захватчиков. Вы получите ее вдоволь. Сможете напиться ее досыта. И снова стать героем для своих соотечественников».

«Кровь моих врагов». Что-то мелькнуло у него в глазах, нечто похожее на улыбку. «Мне очень сильно хочется крови».

«Крови более чем достаточно, чтобы удовлетворить даже твою ненасытную жажду», подхватил мои доводы Ван Хельсинг. «Но ты должен дать обещание, что будешь убивать только наших врагов».

«А с чего это вдруг ты мне решил доверять?», спросил Дракула.

«Справедливый вопрос. Тот, над которым я и сам задумывался», ответил Ван Хельсинг. «Я довольно долго изучал твою историю, древние рукописи, том за томом, и, несмотря на твой богомерзкий аппетит, ты когда-то был честным правителем, человеком слова. И сейчас я прошу именно об этом».

«Тогда вот вам мое слово. Пожирать я буду только своих врагов».

«Наших врагов», поправил я.

«Врагов моего народа. Хорошо. Договорились. Вот вам моя клятва», поклялся Дракула.

«Договорились», ответил Ван Хельсинг.

Дракула вгляделся внимательней в своего бывшего врага, а теперь союзника. Ван Хельсинг встал на пути луча света, разорвав оковы тюрьмы отраженных лучей.

В отсутствие ярко бивших из окна лучей Дракула смог теперь лучше разглядеть старика, и он явно был потрясен увиденным.

«Как ты постарел», изумленно сказал Дракула.

«Это правда, я постарел», признался Ван Хельсинг. «И ты тоже… но цвет волос у тебя остался прежним».

Ван Хельсинг обошел склеп и сбросил осколки зеркал на пол, разбив их. Я сунул руку в карман и обхватил пальцами рукоятку пистолета, сомневаясь, что он сможет защитить меня от этого существа. Вампир заметил это мое движение и, похоже, моя нервозность его лишь позабавила.

«Ты тоже кажешься мне знакомым», обратился он ко мне.

«Я внук Джонатана Харкера».

«Харкера…» Дракула на мгновение задумался. «А, того адвоката из Англии?»

«Того самого».

«Внук». Дракула покачал головой, свободно зашагав по склепу, но пригибаясь под окном. Он остановился перед Ван Хельсингом, который даже не вздрогнул.

Я продолжал держать руку в кармане, ища защиты в стали Браунинга. Я понимал, что у Ван Хельсинга не было такого же талисмана, и он был беззащитен перед этим существом. Это заставило меня еще сильнее зауважать профессора — настолько храбрым человеком он на самом деле был.

«Вы сильно ошибаетесь во мне, профессор», сказал Дракула, его голос, по мере того, как он все дольше говорил, становился все более похожим на человеческий.

«Нельзя сказать, что я совсем не изменился. Напротив. Думаю, я очень во многом изменился».

Он продолжал ходить по склепу, все более обретая уверенность походки по мере движения, и снова повернулся к старику. «И как мы будем действовать?», спросил он.

«Думаю, дождемся наступления ночи», ответил Ван Хельсинг. «Все ради тебя, чтобы тебе было удобно».

«Мне нужна кровь. Я ослаб и чувствую сильнейшую жажду. Очень сильную». Его янтарно-желтые глаза зашныряли от меня к Ван Хельсингу и обратно. Моя свободная рука инстинктивно поднялась к шее, и, хотя я и попытался скрыть этот жест, якобы поправляя воротник, вампир заметил это движение и хищно, по-волчьи мне усмехнулся.

«Держи себя в руках», сказал Ван Хельсинг. «Ты не животное».

«Не совсем», сказал Дракула. «Но ведь я и не человек, не так ли?»

Он снова улыбнулся. Злой, коварной улыбкой, клыками, еще не полностью удлинившимися и видными, но все же достаточно заметными, придававшими ему хищный оскал.

«Как давно я здесь… покоюсь?», спросил Дракула. «Какой сегодня день? Или лучше сказать — год?»

«Год сейчас», сказал я ему, «тысяча девятьсот сорок первый».

«Почти пятьдесят лет…» Дракула задумался, усваивая информацию. «И мир наверное сильно изменился?»

«Да», ответил Ван Хельсинг.

«Самолеты. У нас теперь есть машины, которые летают», вставил я. «И сбрасывают бомбы, людей».

«Теперь у нас такие способы убийства, которые впечатлили бы даже тебя», добавил Ван Хельсинг. «Произошла Мировая война. А теперь идет Вторая. Количество погибших в Первой идет на миллионы людей. Думаю, на этот раз человечеству суждено превзойти это число».

«Есть такой человек, его зовут Адольф Гитлер…», начал я.

Урок истории, со многими отступлениями, продолжался до заката. Мы с Ван Хельсингом перебрасывались историческими ориентирами и сравнениями туда-обратно, как в энергичном и быстром обмене ударами в бадминтоне, стремясь кратко, но возможно полнее изложить достижения человечества за последние полвека. Вампира особо заинтересовал рассказ Ван Хельсинга о том, как Трансильвания была поглощена Румынским Союзом после Великой войны и распада Австро-Венгерской империи.

Слухи о том, что Венгрия вскоре получит земли секлеров в Восточной Трансильвании, возмутили его еще больше.

«Моя страна стала каким-то куском хлеба, который делят за столом между собой мои враги, оторвут один кусок здесь, другой — там?»

Мы подозвали Павла, и он передал нам через окно мешок с вином и едой. Мы с Ван Хельсингом перекусили, и я даже предложил еды и вампиру, из любопытства, просто чтобы посмотреть, согласится ли он. Он отказался.

«Пища, которая мне нужна, течет по вашим венам», сказал он и наклонился ко мне, вдохнув мой запах носом: «Это ведь твоя кровь меня оживила, да?»

Я сумел только кивнуть, похолодев от ужаса с ног до головы. Внезапно голод мой тут же улетучился, и я вернулся к истории и расширению американской сферы влияния.

Когда свет из маленького окошка, наконец, ослаб, профессор кивнул мне, и я приложился плечом к двери склепа и крикнул Павлу, чтобы он мне помог. Нам удалось совместными усилиями отодвинуть дверь, и мы втроем вышли на ночной воздух.

О! Каким свежим и чистым показался мне мир после ужаса этого склепа. Как сладостно было видеть плывущие в небе облака и мимолетные проблески лунного света между несущимися тучками — подобные радостям и печалям человеческой жизни; как сладостно было дышать свежим воздухом, не оскверненным смертью и разложением.

Увидев вампира, Павел отшатнулся и попятился, бормоча молитву: «In manus tuas Domine commendo spiritum meum» [ «Отче! в руки Твои предаю дух Мой»; Лук.

23, 46; якобы слова Христа], сжимая одной рукой четки, а другой делая знак против сглаза.

Дракула не обратил на него внимания. Вместо этого он попытался поправить свою изрядно потрепанную одежду — черный костюм с белой рубашкой, которые не выдержали прошедшие годы, равно как и своего владельца. Плащ упал с его плеч на землю, и сквозь прохудившийся костюм стала просвечивать рубашка, там, где сгнили материал и швы. Дракула выглядел отвратительно, он даже казался немного смущенным, из-за состояния своей одежды.

Он взглянул на ночное небо, на Луну, уже начинавшую свое восхождение.

«А вот небеса не изменились», сказал он, когда Ван Хельсинг вывел нас с кладбища. «Ты что, собираешься застрелить меня, или нет?»

Мы с Ван Хельсингом обернулись и увидели Павла, целящегося большим револьвером в спину вампира.

«Павел, прошу тебя», умоляюще сказал Ван Хельсинг, и Павел положил оружие в карман. Мы стали пробираться дальше, через другое кладбище, мимо развалин старой церкви.

«Мне не знакомо это место», заметил Дракула.

«Немногим о нем известно», ответил Ван Хельсинг. «Я воспользовался для твоего погребения усыпальницей, возведенной для одного из твоих предков, умершего в Стамбуле. Тело его пропало в Черном море, поэтому саркофаг пустовал. Я посчитал, что лучше не привлекать внимания к месту твоего упокоения».

«Упокоения». На лице Дракулы мелькнула еще одна загадочная улыбка.

Когда мы добрались до автомобиля, Дракула настоял на осмотре Бентли. Он очень заинтересовался тем, как работает машина, особенно его заинтересовала приборная панель, и каковы функции каждого конкретного переключателя, ручки и рычага. Он был потрясен, узнав от меня, что по всему миру теперь миллионы таких машин, но большинство из них не такие великолепные, как эта, разумеется. И он еще больше удивился, когда я ему сказал, что в некоторых странах даже у обычных людей, иногда простых крестьян, есть такая роскошь в личной собственности.

Затем он повернулся ко мне и протянул руку. Удивленный этим, я взял ее и он пожал мою руку.

«Спасибо вам, что спасли меня из этого беспросветного, нескончаемого прозябания», сказал он несколько формально и с легким поклоном. Его рукопожатие было таким сильным, что я вздрогнул и поморщился, и оно нисколько не уменьшалось от того факта, что кожа его была холодна, как лед.

«Ммм… не за что… не за что», ответил я, пытаясь прийти в себя.

Павел не стал садиться рядом с вампиром. Профессор велел ему вместо этого сесть за руль. По моему предположению, это было сделано для того, что занять его, явно испуганного, каким-то физическим занятием. Ван Хельсинг сел впереди с Павлом, чтобы указывать ему дорогу, и оставив меня таким образом одного на заднем сиденье вместе со злейшим и опаснейшим врагом моего деда, которого он называл «воплощением зла».

Я лишился дара речи, трепеща от ужаса в присутствии этого легендарного существа — порождения мифов и ужасающих фантазий. Мое состояние прострации немного смягчалось тем фактом, что от Дракулы исходила вонь плесени и гниения. Я не знал, было ли это присуще вампиру изначально как существу, или же она исходила от его одежды, которая стала разваливаться на глазах, падать и засорять пол машины. Но запаха этого было достаточно, чтобы заставить меня открыть окно.

Когда я это сделал, Дракула повернулся к собственному стеклоподъемнику, осмотрел хромированную ручку и опустил стекло.

Высунув голову навстречу несшемуся ветру, словно спаниель на воскресной загородной прогулке, Дракула поинтересовался: «С какой скоростью мы движемся?»

Ван Хельсинг наклонился и взглянул на спидометр: «Сорок семь километров в час».

«Потрясающе», сказал сам себе Дракула и убрал голову обратно внутрь. Мне пришла на ум фраза: «Пришелец в чужой стране» — строчка из Исхода, кажется [Исход, 2:22].

Этот детский восторг, проявленный отвратительным монстром, стал для меня тем освежающим тоником, который позволил мне сосредоточиться и подготовиться хотя бы к одному из тысячи вопросов, роившихся у меня в голове, подобно порхающим воробьям, залетевшим в дом и не могущим оттуда выбраться. Пытаясь выглядеть непринужденно, я стал осматривать вампира, искать у него заостренные кончики ушей, описанные в Книге, и был абсолютно разочарован, увидев, что уши у него были такими же обычными, даже заурядными, как и у меня. Осмотрев его руки, я увидел, что на ладонях у него нет никаких волос, и ногти совсем не соответствовали тому описанию, которое я помнил по Книге; на них не было никаких острых когтей. Я вздохнул. Улучив момент, я чуть наклонился вперед, чтобы уловить его дыхание, ожидая мерзкого зловония могилы, как утверждалось в Книге, но и это тоже стало для меня разочарованием. Никакого ощутимого выдоха я не учуял.

Вообще. Я мысленно отчитал писателя за его выдуманные преувеличения и обратился к тому, что я знал точно — к истории.

«Эээ… это посажение на кол ваших врагов», спросил я. «Эээ… как именно это осуществлялось?»

«Просто, в принципе». Дракула пожал плечами. «Сам кол клали на землю, столб не давал основанию скользить, заостренный конец кола направляли в… ну как сказать?

…в анус, ноги человека привязывались к лошади, щелчок кнута, лошадь срывалась с места и …человек оказывался насаженным на кол. Затем кол поднимали и устанавливали вертикально в землю на всеобщее обозрение».

При мысли об этом невольно сжался мой собственный сфинктер.

«А многие ли… ммм… жили еще некоторое время после того, как их сажали на кол?», спросил я, посчитав, что если уж сказал А, то нужно сказать и Б.

«Поразительно много. Некоторые жили еще несколько дней».

«Должно быть, в мучительной агонии», сказал я.

«Конечно. Но ведь в этом и смысл, правда?»

Должно быть, на лице моем было заметно отвращение.

«Времена, когда я был воеводой, то есть правителем, были, как бы так сказать… грубыми, примитивными. А для примитивного, грубого народа вы должны тоже действовать грубо, наглядно. За кражу в одной деревне я содрал у вора кожу с ног, после чего посыпал их солью. Иногда мои самые восторженные и креативные последователи в таких случаях собирали коз, чтобы те слизывал соль с ран. Это очень болезненно. Крики вора слышны по всей деревне. Плюс к тому, рассказы об этом будут ходить от деревни к деревне, и наказание становится еще тяжелее после каждого такого пересказа. И народ начинал осознавать. Воровства я не потерплю. Никаких исключений из правил по закону. Я наказываю всех — мужчин, женщин, старых, молодых, богатых и бедных, никаких исключений для представителей какого-то класса, религии. И вскоре воровство пошло на убыль. Понимаете?»

«Да».

«Тогда вы понимаете, как важно было мне сажать на кол врагов».

«Полагаю, да».

«Я научился этому у турок. Я же был у них в плену какое-то время. Самое мрачное время в моей жизни. Они хлестали меня кнутом и били по нескольку дней, пока я больше не мог стоять на ногах. Позднее, когда я был освобожден и стал правителем своей страны, османы послали ко мне турецких послов требовать у моего народа дань. Я приказал прибить им к головам их собственные тюрбаны».

«Вы послали им сигнал, и они его получили и осознали».

«Вот, вы понимаете. Мой старший брат… они его ослепили, похоронив заживо в Тырговиште. И когда у меня появился шанс, я посадил на кол двадцать тысяч турок возле Тырговиште. Как вы сказали? “Сигнал послан, и сообщение получено”. Разве не так?»

«Нет… Да… То есть… эээ… я хотел сказать, что да, я вас понимаю».

Ван Хельсинг повернулся к нам лицом. «Теперь вы понимаете, почему он идеально подходит для борьбы с нацистами. Мы будем бороться с ними их же, или родственным им варварством».

«Варварские акции были хороши в варварские времена», сказал Дракула.

«Добро пожаловать в наше время», сказал Ван Хельсинг, повернулся и вновь стал смотреть вперед. Он молчал всю оставшуюся часть поездки. Как и я, думая о том, что именно мы собираемся обрушить на этот мир, выпустив из клетки.

Мы остановились в деревне, чтобы Павел мог позвонить по телефону и созвать совет в ателье.

Когда мы въехали в Брашов, вампир выпрямился в кресле и стал смотреть в окна, внимательно оглядывая город, по которому мы проезжали, поворачивая голову из стороны в сторону и осматривая здания. Взгляд его остановился на горе Тымпа, и я припомнил из своих исторических познаний, что он посадил на кол на ее вершине сорок купцов. Особый интерес он проявил, когда мы проезжали мимо Екатерининских ворот, и он, кажется, взволновался, увидев Черную башню, а затем и Белую башню.

Павел припарковал Бентли, и мы все вчетвером пошли пешком уже по самому Брашову, вампир шел сгорбившись, как старик, шаги его были нетвердыми, иногда даже он казался немощным. Я предложил ему опереться на мое плечо, но он с властным видом оттолкнул меня. Улицы были пустынны, видно было, что строго соблюдался комендантский час. Когда мы шли по этим затихшим улицам, я услышал вой собак, сначала одной или двух, а затем к ним присоединились и другие, и нас вскоре уже окружал несшийся со всех сторон собачий хор. Казалось, каждая псина, каждая дворняжка в городе выбрала именно этот момент, чтобы взвыть в ночное небо, и я не мог не задаться вопросом, не является ли присутствие вампира причиной этого тревожного, раздражающего хора.

Дракула смотрел на здания, как будто он был путешественником, который не был здесь очень долгое время, что, как мне кажется, было недалеко от истины.

«Брашов изменился», отметил он. «Вырос. Так много новых зданий. А ожидается еще больше, да? Эти лампы — они не мерцают».

Он посмотрел на уличный фонарь, а затем на лампу под абажуром, висевшую над витриной магазина.

«Они электрические», объяснил я и пустился в лекцию об Эдисоне, лампочке и итогах промышленной революции, когда вдруг был внезапно прерван.

«Стоять!» В узкий переулок вышли два эсэсовских солдата, преградив нам путь. Это были те самые немцы, которые остановили нас с Ван Хельсингами во время моей первой поездки на Совет.

Они навели на нас свои автоматы.

«А, доктор», обратился ефрейтор к Ван Хельсингу. «Опять обходишь больных? Где твоя хорошенькая медсестра? У меня есть для нее кое-что, что только она может вылечить».

«Моя дочь, вы имеете в виду?», спросил Ван Хельсинг, не скрывая своего негодования. «Буду признателен вам, если вы будете говорить о ней с уважением. Если вам вообще нужно говорить о ней».

«Следи за языком, а то костей не пересчитаешь», прорычал сержант. «Кто эти люди? Документы».

Павел вручил немцу свои документы. Солдат осмотрел их, затем полез в карман мундира и достал какую-то бумагу, которую он поднес к лицу, чтобы прочесть под светом уличного фонаря.

Я мало внимания обратил на часовых и вместо этого наблюдал за вампиром, взгляд которого, казалось, был прикован к символу мертвой головы на форме эсэсовцев.

Поэтому я и был застигнут врасплох, когда ефрейтор объявил: «Ты арестован» и навел автомат Павлу в лицо.

Нацистский сержант с подозрением осмотрел Дракулу. Он протянул руку и с любопытством потрогал убогое одеяние вампира, остатки его плаща. В руке немца остался оторвавшийся кусок ветхой ткани.

«А ты кто такой, бомж-попрошайка что ли? Документы», потребовал он.

«Меня зовут Владислав Дракула, я Князь Валахии, Влад Третий».

Оба эсэсовца нахмурились. Дракула, не обращая на них внимания, повернулся к Ван Хельсингу: «Это и есть, как я понимаю, наши враги».

«Да, это они», подтвердил Ван Хельсинг.

«Тогда с вашего позволения…» И с немыслимой, сверхъестественной быстротой вампир схватил сержанта за затылок, отдернул его на сторону, оголив ему шею, и вонзил внезапно и быстро удлинившиеся клыки солдату в горло.

И стал пить у него кровь.

Ефрейтор повернул свой автомат от Павла и навел его дуло на Дракулу. Прежде чем мы с Ван Хельсингом успели как-то отреагировать, вампир уже пришел в движение.

Не отрывая рта от горла сержанта, у которого он пил кровь, Дракула выбросил вперед руку и, схватив второго немца за шлем, раздавил его. Стальной шлем и голова внутри треснули, как яйцо, зажатое в кулаке.

Тело ефрейтора мгновенно обмякло, но осталось висящим над землей, удерживаемое вытянутой рукой Дракулы, хотя рот вампира так и остался прикованным к шее другого солдата, откуда он по-прежнему сосал кровь. Демонстрация такой силы меня поразила.

Солдат, которого пожирал Дракула, пытался кричать, но ни слова не сумел из себя выдавить. Его лицо, вначале покрасневшее от натуги и борьбы, затем побледнело, а потом стало полностью белым с синими оттенками. В считанные секунды он лишился всей крови.

Глаза Дракулы стали красными вокруг янтарно-желтых его белков, почти горящими, вены в глазах у него набухли, когда он пил кровь.

Закончив пиршество, Дракула свернул шею своей жертве и отшвырнул оба трупа. Это было сделано настолько быстро, что к тому времени, когда мы с Ван Хельсингом и Павлом опомнились после этого зрелища, Дракула уже шагал прочь. Стоя на узкой улочке, я обнаружил, что, пораженный, я уставился на раздавленный шлем, лежавший на брусчатке. В серой стали видны были сильные углубления, в форме руки, четырех обычных и одного большого пальца, как будто вдавленных в грязь, во всех смыслах артефакт самый примечательный.

То, как изменился вампир, было просто поразительно. Теперь он шел выпрямившись во весь рост, полный сил.

«Теперь я чувствую себя намного лучше», небрежно заметил он, словно после аперитива, которым, полагаю, и являлось для него это кровопитие.

«А что будет с немцем?», спросил я, торопливо пытаясь его догнать. «Он теперь не станет вампиром?»

«Нет, если я убью его до трансформации», сказал Дракула. «Чудесная ночь, не правда ли? Поздняя весна, если вы не ввели меня в заблуждение».

Я заметил, что цвет усов его изменился: из белого они превратились в темно-серые, так как к белым волоскам примешались черные, а волосы у него на голове претерпели те же изменения. Кроме того, на щеках появился румянец, и восковой цвет лица теперь уже исчез.

Он остановился, дав возможность Ван Хельсингу и Павлу его догнать; они задержались, оттаскивая труп в темный угол. Я подождал их, все еще пытаясь постичь и мысленно переварить то, чему только что стал свидетелем. Что это за человек, или что это за существо в человеческом облике?

Я вспомнил фразу, которую часто повторял мой дед: «Плата за ад, требующий жертв».

Все то время, пока отец Люсиль находился за городом, куда он выехал, чтобы столкнуться лицом к лицу со своим старым и древним врагом, она провела всю ночь и следующий день вся на нервах, пытаясь что-то читать и без нужды прибираясь в доме. По своему темпераменту она не была дотошной домохозяйкой, но ее отец, если не считать стопок бумаг и книг, которые волей-неволей накапливались грудами в разных местах дома как попало, был человеком, склонным к порядку, так что ей оставалось в основном только прибраться за собой.

После того, как она прибралась, она отправилась в подвал и попыталась поговорить с британским сержантом, но это было похоже на попытку поговорить с обезьянкой шарманщика. Он пребывал в очередном своем состоянии умопомрачения. До тех пор, пока она, ни о чем не подозревая, не спросила его об одном из его дьявольских устройств.

«Это запал?», спросила она, пытаясь побудить его хоть к какому-то общению. «Он длиннее обычного капсюля-детонатора».

«Да, потому что это детонатор с задержкой времени срабатывания». Ренфилд, обычно казавшийся на вид каким-то рассеянно-туманным, насторожился, вид его стал немного хитроватым. «Мы называем их “карандашами времени” или “переключателем номер десять”. Заметь, изначально это было немецкое устройство, усовершенствованное затем поляками. Для конкретной задержки времени взрыва существуют цветовые обозначения: черный цвет — на десять минут; красный — на тридцать; зеленый — на пять с половиной часов; желтый — двенадцать; и синий — на двадцать четыре часа. Точные сроки зависят от температуры».

Дальше он рассказал ей о компонентах запалов, «натяжных пружинах из стальной проволоки», «стеклянных ампулах хлористой меди», и о том, как «добавление глицерина, из-за его большей вязкости и устойчивости к замерзанию» привело к значительному увеличению времени задержки.

Затем он перешел к другим устройствам. Его весьма ясная и понятная лекция оказалась довольно информативной и в общем-то интересной для Люсиль — девушки, обожавшей узнавать все новое. Но когда Ренфилд в своих рассуждениях и объяснениях забрел уже до правильного химического состава пенообразующего вещества под названием «Вулкастаб», используемого для подрыва паровозных котлов, Люсиль начала мысленно возвращаться к своему отцу и той опасной задаче, которую он перед собой поставил.

Она все никак не могла отделаться от мыслей о самых ужасных и жестоких моментах тех историй о вампирах, которые она слышала в детстве. Повзрослев, она узнала, что, казалось, каждый румын — будь то взрослый или ребенок — мог во всех подробностях вспомнить и поведать какую-то леденящую душу историю об этой нежити. Кровавые подробности, которые когда-то будоражили и пробирали до костей маленькую девочку, теперь стали ее самым ужасным кошмаром во плоти.

Она занервничала и, меря подвал шагами, попыталась было вовлечь Ренфилда в разговор о его прошлом, о его семье, но его поврежденный мозг был похож на старое радио; несмотря на то, что лампы нагревались, оно было способно поймать лишь одну-единственную частоту. Через некоторое время этот канал пропадал, и он снова возвращался в себя, к своему немому, замкнутому на самого себя «я», прерываемому иногда грязными виршами. Люсиль сдалась и вернулась наверх.

После длительного внутреннего спора она, наконец, поддалась искушению. Зайдя в спальню отца, она набрала с его расчески немного его седых белых волос.

Она ощупала пальцами его тонкие шелковистые волосы и связала их в маленький пучок шнурком из одного его ботинка. Позже он, конечно же, расстроится, когда обнаружит, что один его ботинок пришел в негодность из-за ее мелкого воровства — если это «позже» у него будет. Выйдя из дома, она сорвала пять синих цветов аконита (борца) из сада. Их посадила ее мать, надеясь придать им силы.

На кухне она на столе начертила солью круг. Сорвав листья со стеблей этого «волчьего корня» и обезглавив их от цветов, она подрезала стебли по одной длине и выложила ими внутри соляного круга пятиконечную звезду. Лепестки цветов она сложила в центре этого пятиугольника, а на их синее ложе положила пучок волос отца.

Уколов палец острием кухонного ножа, она капнула кровью в каждый из пяти острых концов звезды. Защитное заклинание было из числа тех, которым она выучилась в Париже у одного колдуна под руководством Марии Нагловской, известной люциферианки. Но не успела она его произнести, как вспомнила о заклинании, которое она наложила на своего отца в Черной церкви — и о том, как упустила оставшихся, находившихся тогда в мэрии, и о последствиях этого упущения.

Поспешив в подвал, она обыскала койку англичанина на предмет оставшихся в ней волос и, испугалась, обнаружив там лишь три жалких усика. Этого было недостаточно, по ее мнению, чтобы они возымели какую-нибудь власть над человеком. Но затем она вспомнила о ране у него на колене и помчалась обратно на улицу к бочке с мусором. Ее содержимое еще не было сожжено, и, порывшись внутри, она отыскала выброшенную повязку, снятую ее отцом. Она обрадовалась, увидев, что на марле осталось коричневое пятно крови.

Взяв ее с собой в дом, она отрезала небольшой кусочек окровавленной ткани и аккуратно положила его рядом с пучком волос своего отца. Она озадаченно остановилась, не зная, как быть, чтобы защитить Павла, и, наконец, содрала сгусток запекшейся крови, образовавшийся у нее на порезанном пальце, и еще одной капелькой собственной крови написала на бумажке настоящее имя Павла. Это должно было подействовать. Бумажка присоединилась к предметам, обозначавшим ее отца и этого английского парня.

Она начала бормотать заклинание — сначала на латыни, а затем и на французском, для верности и чтобы подстраховаться, три раза на каждом языке, и в конце подожгла волосы, кровь и бумагу. Внезапно лепестки аконита поднялись в воздух сами по себе, некоторое время покружились, а затем ринулись к потолку фиолетовым облачком, исчезнувшим, немного не долетев до потолочных балок. Покончив со своим заклинанием, она собрала всё оставшееся, сложила это в чистый бумажный конверт и вынесла из дома на улицу, закопав его под тисом.

Теперь ей оставалось только ждать. Ждать и нервничать.

Остаток ночи она провела, расхаживая по комнате в перерывах между беспокойным сном. Она накормила сержанта и попыталась навести какой-то порядок в сложенных тут и там по всему дому стопками журналах и книгах. Наступил рассвет, и ее непрекращавшееся беспокойство перешло в состояние оцепенения, от отчаяния и безысходности, повергнув ее в любимое кресло отца. Пока она ждала телефонного звонка, она немного успокоилась, узнав знакомый запах отца, еще державшийся в коже кресла.

Лишь через несколько часов телефон, наконец, зазвонил. Она вдруг заколебалась, не решаясь ответить, боясь узнать о возможной потере дорогого и любимого папы.

Но когда Павел сказал ей, что все в порядке, и вампир оживлен, она потеряла дар речи. В голосе Павла она слышала сомнения, колебания, даже страх, но ей уже было все равно. Единственное, что было важно, это то, что ее отец был жив! Павел передал просьбу отца о немедленном собрании вечером всего партизанского руководства. Обрадованная этими известиями и тем, что есть чем теперь себя занять, она сделала несколько телефонных звонков и начала готовиться к поездке в Брашов. Ей хотелось попасть туда до наступления темноты и комендантского часа.

Отправиться в путь ночью без разрешительных документов отца было гораздо сложнее, и проблема усугублялась присутствием полоумного Ренфилда. Она не хотела оставлять его одного, на произвол судьбы. В последнее время немцы все чаще стали врываться в дома, и всегда без предупреждения. Ей очень не хотелось бы, чтобы они наткнулись на него, почти рехнувшегося, в ее отсутствие. Его поймают именно за то, кем он и является, шпионом, и последствия для него, не говоря уже о Ван Хельсингах, будут ужасными. И некого было позвать, чтобы за ним присмотрели.

Три брата — Марксы, как она их называла — Хория, Клошка и Кришан — участвовали в диверсионной операции под Плоешти, они руководили действиями партизан, задумавших вывести из строя буксы вагонов-цистерн, обслуживавших нефтяные месторождения. Харкер показал им, как подсыпать порошок карбида кремния в смазку буксы, заставляя подшипники заедать и тем самым полностью выводить из строя поезда. Нет, ей придется взять Ренфилда с собой.

Подняв его с собой наверх, Люсиль сунула ему за щеку кусок ваты, пока щека не раздулась, как от укуса пчелы. Затем она замотала ему челюсть снизу одной из своих косынок и завязала ее у него на макушке. Шляпа с обвисшими полями скрыла повязку у него на голове. Выглядел он нелепо, как чучело, но по опыту она знала, что лучше казаться глупым и слабым, чем возбуждать подозрения.

Они отправились к Брашову, вскоре поймав машину, на которой их подбросил до города один крестьянин, везший коз к мяснику. Когда они подъезжали к немецкому блокпосту, рука Люсиль скользнула в карман пальто, изнутри разрезанному, чтобы можно было достать Люгер, сунутый за пояс.

Проверка на блокпосту оказалась поверхностной, Люсиль заболтала их выдумками о том, что везет своего «двоюродного брата» к стоматологу для срочного удаления больного зуба. Разумеется, Ренфилд выбрал именно этот «подходящий» момент, чтобы выдать караулу очередную свою похабную серенаду, но из его набитого ватой рта были слышны лишь какие-то приглушенные звуки, и эсэсовцы не обратили на него внимания, приняв его пение за стоны, вызванные болью.

Брашов теперь казался совсем другим. Возможно, из-за свастик, развешанных повсюду, на магазинах и коммерческих структурах, бизнес таким образом декларировал свою лояльность, если не чистосердечно, то ради защиты и наживы. Она почувствовала себя иностранкой в родном городе.

Они приехали раньше срока, поэтому она остановилась у католической церкви в нескольких кварталах от Михая. Там они с Ренфилдом поужинали у отца Петреску в его кабинете. Старик-священник был из числа болтливых. Все знали, что то, что он услышал на исповеди, часто утекало наружу, выбалтываясь им в разговорах.

Местные католики хмурились от нехватки у него сдержанности. Но некоторые немецкие солдаты были католиками, несмотря на запрет нацистов поклоняться чему-либо другому, кроме Господина Гитлера, и поэтому священник становился ценным вместилищем всевозможной информации. Люсиль надеялась выведать у него информацию о том, что происходит в замке и среди эсэсовских оккупантов.

Из того, что слышал Петреску, выходило, что немцы увеличили число заключенных в замке, и там уже не хватает мест.

«Условия просто ужасные», сокрушался Петреску. «Камеры несчастных набиты битком, как сельди в бочке. Они настолько переполнены, что некоторые вынуждены спать стоя. Цыган и евреев целыми семьями бросают за решетку. Дети, женщины, вынуждены там жить в собственных испражнениях. Это… это грех».

«Но я слышала от одного крестьянина только что, сегодня вечером, что они до сих пор еще каждый день сгоняют туда людей», сказала Люсиль. «Как они собираются их всех там разместить?»

Люсиль пустилась в местные сплетни, последние из них касались вопроса о том, кто может быть отцом ребенка несчастной Катерины. Ее муж был призван в румынскую армию и находился на югославской границе уже более года без отпуска. Все гадали и даже спорили, делая ставки, на самых разных парней. У Катерины уже с тринадцати лет было сформировавшееся женское тело, и она с гордостью демонстрировала этот божий дар широкому кругу очень заинтересованных в этом лиц и до, и после замужества.

Отец Петреску облизнул губы и, погладив нос, принялся рассказывать о похождениях Катерины, и Люсиль задумалась, какой вывод сделал бы Юнг из физических тиков на лице святого отца.

В какой-то момент во время еды Ренфилд, который до этого момента хранил полное молчание, несмотря на удаление ваты, чтобы ему можно было есть, разразился песней.

Священник, свободно владевший английским, услышав это, просто охренел. Ренфилд вдруг резко прекратил петь — так же неожиданно, как и начал. Люсиль продолжала есть, как ни в чем не бывало, а вскоре и святой отец вновь обратил свое внимание на вино и на собственные наблюдения за любовной жизнью Катерины.

Часы на стене мягким боем объявили, что уже близилось время партизанского собрания. Люсиль извинилась за себя и за Ренфилда, прервав дальнейшее перетирание скандальных слухов. Она знала, что священник в смятении; старик-отец способен и будет сплетничать, пока не оплывут все свечи.

Кроме того, Люсиль торопилась. Во время всего этого непристойного монолога мысленно она находилась совсем в другом месте, она беспокоилась о собственном отце. И всякий раз, когда взгляд ее падал на серебряное распятие, свисавшее с шеи Петреску, мысли ее возвращались к легендам о вампирах и прогоняющим их бичам: чесноку, шиповнику, боярышнику, горчичным семенам, крестам и святой воде. Отец уехал, не взяв с собой ни одно из этих средств.

Она набила щеку Ренфилда еще одной влажной ватой. Пропитанная слюной, она уменьшилась в размерах, и она заполнила недостаток своим носовым платком. Он оказался послушным, как ребенок, во время всей этой фигни, дав ей возможность еще раз завязать ему вокруг головы косынку. Они распрощались, и священник добавил к словам прощания свою обычную жалобную, но тщетную просьбу увидеть Ван Хельсингов на ближайшей воскресной службе.

Из-за комендантского часа они не встретили никого по пути к Михаю и, немного изменив свой маршрут, избежали встреч с немецкими патрулями. Портной проводил их через потайной ход в подвал, где их уже ждала Анка.

Люсиль вытащила вату и платок у Ренфилда изо рта и развязала косынку. Ренфилд ухмыльнулся Анке идиотской улыбкой и запел:

Ошарашенная Анка повернулась к Люсиль за объяснениями.

«У него черепно-мозговая травма». Люсиль приподняла повязку Ренфилда, показав свежий красный шрам на том месте, где ее отец наложил швы ему на голове.

Анка кивнула. «Моего брата лягнула лошадь, когда ему было одиннадцать лет. Копытом в лоб. Запомни: никогда не задерживайся за животным, которое может пнуть.

Он лишился вкуса. И обоняния. Не может отличить сладкое от кислого, никакие приправы и специи не помогают. Не может также считать, не понимает цифры. Но у него восемь детей, и на подходе уже девятый».

«Очевидно, это не повлияло на всю производительность ниже шеи», заметила Люсиль.

«К радости его жены». Обе женщины рассмеялись.

Ренфилд обнаружил в углу тайник с фугасами и направился к нему с детским восторгом, как малыш, которому дали разобрать будильник.

Анка вскипятила чай на электроплитке, специально установленной для этой цели. Они обменялись сведениями о немцах, которые им удалось собрать с момента их последней встречи. Люсиль все время поглядывала на лестницу, ожидая отца, который мог появиться в любую минуту. Анка заметила озабоченность Люсиль и тревогу, сопровождавшую этот настороженный взгляд.

«Я говорила ему не ехать туда», сказала Анка. «Этого нельзя делать».

Наконец Люсиль услышала тяжелые шаги у них над головами и скрип петель открывающейся потайной двери. Все ее внимание было приковано к старенькой обветшавшей деревянной лестнице. Но оказалось, что это спускается лишь один Фаркаш. Он поздоровался с женщинами, и Анка коротко рассказала ему о Ренфилде, который решил подарить им серенаду:

Люсиль была слишком обеспокоена судьбой своего отца, чтобы обращать внимание на тупые деревенские похабности Ренфилда. Недавно она стала остро осознавать, что отец уже стар, и что ей, возможно, осталось не так много лет видеть его рядом с собой.

И ведь его нельзя было назвать слабым и немощным. Он был таким же крепким и энергичным и интеллектуально и физически, каким был всегда. Но она, как медсестра-помощница своего отца, не раз была свидетелем того, как внезапно охватывали болезни многих его пожилых пациентов. Выйдя однажды выбивать ковер от пыли, висевший на натянутой веревке, на следующее утро они оказывались в постели после удара, от которого так и не смогли оправиться. И поэтому в последнее время она старалась следить за ним, с тревогой воспринимая каждый его кашель, боль или судорогу во время его обычных ежедневных занятий — временами сильно его этим раздражая.

И опасная работа, которой они занимались, только усугубила это положение, с ее точки зрения. Он настаивал на том, чтобы лично руководить проведением некоторых рейдов и принимал в них гораздо более активное участие, чем это требовалось в его возрасте, состоянии и при его общественном положении. Тот факт, что то же самое можно было сказать и о Люсиль, сбрасывался со счетов ее молодыми плечами. «Каков отец — такова и дочь, одного дерева яблочки». В этом смысле поговорка была как никогда верной.

У них над головами послышались новые шаги. Сердце Люсиль при этих звуках забилось. Фаркаш сунул руку к обрезу, который он носил на ремне, подвешенном под своим длинным пальто. Непрерывные облавы эсэсовцев держали всех в состоянии крайнего напряжения. До руководящей ячейки они пока еще не добрались, но Рейкель со своими ищейками уже взбирались все выше и выше по лозе партизанской иерархии, устанавливая связи одной ячейки с другой и хватая их членов, постепенно заполняя головоломку нужными паззлами.

Люсиль потянулась за своим Люгером. Потайная дверь наверху лестницы вновь открылась. Люсиль глубоко и с облегчением вздохнула, увидев поношенные ботинки отца, спускающиеся вниз по ступенькам. Она бросилась вперед, чтобы обнять его. Они не были семьей, физически демонстрирующей чувства, и отец был удивлен этим трогательным открытым проявлением, но обнял ее, горячо и столь же радостно.

«Ты жив», прошептала она.

Люсиль была настолько охвачена радостным чувством от этого воссоединения, что не обратила внимания ни на Павла, ни на спустившегося англичанина.

Но вот следующий, тот, кто спустился в подвал за ними, привлек внимание и ее, и всех остальных. Все они внезапно словно оказались в каком-то плену его присутствия. Даже Ренфилд отвлекся от своих смертоносных игрушек и уставился на него.

Первое, что она заметила, это его осанку. Он был высоким, ростом выше 190 см, и головой почти касался потолочных балок подвала. Но он не пригибался и не склонял голову, как это часто делал Харкер, рост которого был далеко не таким высоким. Он шел, выпрямившись, словно пренебрегая опасностью, что что-нибудь возымеет наглость ударить его по голове.

Он оглядел подвал, охватив взглядом и заметив своими любознательными, янтарного цвета глазами всех и вся. Он, казалось, проявил очень живой интерес ко всему, что его окружало, словно ребенок в музее. Наконец, его взгляд остановился на Люсиль, и она почувствовала дрожащий трепет в груди, устремившийся к ее рукам и коленям. Она оперлась спиной на один из опорных столбов и прижалась плечами к дереву, пытаясь успокоиться. Четыре года назад Люсиль была в Штатах, где посетила Гранд-Каньон вместе с подругой-актрисой Дафной, делившей ложе с молодым человеком, который летом работал на плотине Гувера. Тогда она только что открылась, и они спустились в бетонные глубины на лифте, оформленном в стиле ар-деко.

Люсиль и так уже была потрясена этим гигантским бетонным сооружением, но когда они вошли в огромное замкнутое помещение, в котором находились гигантские турбины и трансформаторы, она почувствовала, как волосы у нее на голове встают дыбом, и мурашки бегут по коже. В помещении всё гудело, здесь всё жило какой-то собственной, непонятной жизнью, и она физически ощущала присутствие какой-то огромной силы, словно залегшей в засаде и чего-то ждущей, сдерживаемой гигантской силы, энергии, которая могла осветить — или же уничтожить — целый город.

Подобное же чувство она ощутила, когда в подвал спустился Дракула, в том числе и вставшие дыбом волосы, как почувствовали это и все остальные. Фаркаш попятился, пока не наткнулся на стул, остановивший его дальнейшее отступление. Анка перекрестилась и сделала растопыренными пальцами знак «козы», или «рога».[19]

Ренфилд встал, позабыв о минах, и, разинув рот, как загипнотизированный, уставился на вампира. Он пробормотал единственное слово: «О, Господин мой».

«Вы все-таки это сделали». Анка свирепо посмотрела на Ван Хельсинга. «Ну да, так и должно было произойти». Она прошипела эти слова.

Фаркаш залез под рубашку и вытащил маленький золотой крестик, висевший у него на шее на тонкой золотой цепочке. Он стал махать этим маленьким распятием перед Дракулой, который в ответ на это лишь одарил его великодушной, прощающей улыбкой. Это лишь подтвердило точку зрения Люсиль об абсурдности концепции человека-животного.

Она неоднократно наблюдала подобное религиозное перерождение на поле боя, так как многие из ее товарищей-партизан были коммунистами. Лежа там и истекая кровью, а некоторые и умирая, все они, казалось, впадали в одно и то же отчаянное и грозное пред лицом смерти состояние, полагая, что если Сталин не смог их спасти, то, возможно, их спасет Бог, которого они так яростно отвергали. К сожалению, и тому, и другому обычно не удавалось спасти обреченных людей.

«Это Фаркаш, Анка и сержант Ренфилд, еще один англичанин», представил всех друг другу отец. «А это граф Дракула».

«Князь», поправил Дракула, и слегка, формально поклонился. При этом Ренфилд вдруг подобострастно рванулся вперед, с такой покорностью, которую Люсиль никогда у него не замечала, поразив всех, и бросился к ногам вампира.

«О, Хозяин, Господин мой», прошептал Ренфилд, и его поведение можно было назвать лишь благоговейным почтением. Харкер поднял его с пола и усадил в угол, где сержант стал следить за каждым движением Дракулы.

«Какая мерзость», сказала Анка, резким тоном.

«Чрезвычайные обстоятельства, страшные, отчаянные заболевания требуют отчаянных лекарств и чрезвычайных мер», сказал ей Ван Хельсинг. «Он согласился сражаться за нас».

«Нет», Анка покачала головой. «Никогда».

«Никто из моих людей не будет сражаться вместе с этим… омерзительным дьяволом», выругался Фаркаш.

«Придержи язык», предупредил его Дракула и шагнул к Фаркашу, который отскочил. «Считай, ты счастливчик. Я поклялся доктору Ван Хельсингу, что не причиню вреда никому из его союзников. Но это не дает тебе права относиться ко мне оскорбительно».

«Люди, все вы, здесь присутствующие, прошу вас, послушайте меня». Ван Хельсинг поднял руки в знак примирения. «Мы все согласны с тем, что нам нужно что-то делать, чтобы как-то усилить нашу борьбу. У кого-нибудь есть другие варианты?»

Все молчали. Люсиль улыбнулась и заполнила паузу в разговоре: «А нельзя ли просто отбросить эти старые суеверия и предрассудки в сторону? Нам нужна любая посильная помощь, которую мы сумеем найти».

Она внимательно изучала вампира, с большим любопытством, сравнивая то, что она видела перед собой, с образом, созданным поражающими воображение рассказами, которые она слышала в детстве. Ее очень смутили усы. Бела Лугоши[20] был аккуратнейшим образом выбрит. А этот вовсе не скрывал свою сущность, как это делал актер, а держался величественно и царственно.

Он заметил, что она его рассматривает, и она поняла, что ему вдруг стало стыдно из-за состояния его одежды. Из дыры у него в брюках торчало колено, некогда белая рубашка была запачкана бесформенным пятном зелено-черной плесени, а смокинг едва держался, на нескольких последних оставшихся натянутых нитках.

Люсиль лишь на секунду заметила его смущение, это был мимолетный, слабый конфуз, который он быстро скрыл властной небрежностью. И ей показалось, что эта инстинктивная секундная реакция очеловечила его проблеском смертного, который некогда жил в нем внутри.

Эта двойственность делала его неожиданно привлекательным.

Дракула, в свою очередь, осмотрел в ответ Люсиль. Она показалась ему прекрасной, в ней не было ни капли девической сдержанности, которую он помнил у большинства женщин минувших времен.

Ван Хельсинг заметил немое общение между ними. «О, простите. Вот они, мои “изящные манеры”. Это моя дочь, Люсиль».

Дракула нахмурился, взглянув на профессора. «Ваша дочь?» Он повернулся к девушке, внимательно вглядевшись в ее лицо. «Ах да, теперь вижу сходство, ум в глазах».

Она улыбнулась ему, принимая его комплимент.

«А нельзя ли вернуться к обсуждению наших неотложных дел?», потребовала Анка. «Без этого…», и она холодно посмотрела на Дракулу. Люсиль шагнула вперед, встав между вампиром и Анкой, глядя сверху вниз на пожилую женщину.

«Давайте», сказала Люсиль. «А я тем временем отведу господина наверх и покажу ему приличную одежду».

«Чему я буду премного благодарен». Дракула с благодарностью ей улыбнулся. «Если я буду ходить в этих лохмотьях еще некоторое время, я могу обнаружить, что щеголяю в дезабилье. А это может шокировать ваши нежные чувства».

«Сомневаюсь, что тут есть кто-то, кого вообще можно чем-то шокировать, сэр», ответила Люсиль.

Ван Хельсинг сразу же почувствовал, что между ними двумя что-то происходит, и испугался за свою своенравную дочь. Харкер тоже почуял едва уловимые сигналы, исходившие от пары. Но у них обоих были более важные дела на повестке дня, и они занялись непокорными партизанами.

«Пойдемте со мной». Люсиль направилась к лестнице. «Уверена, у Михая найдется что-нибудь для вас подходящее».

Люсиль стала подниматься по лестнице, и Дракула последовал за ней. Ренфилд бросился было за ними, и в очередной раз Харкеру пришлось сдерживать своего потерявшего здравый рассудок сержанта.

Дракула вошел вместе с ней в отдел галантереи и мужского белья. Владелец и его сын отсутствовали, и по стуку столовых приборов и посуды, который был слышен этажом выше, Люсиль сделала вывод, что семья ужинала.

«Боюсь, что в данный момент у меня нет средств, чтобы заплатить за одежду», сказал Дракула.

«У моего отца в магазине открыт счет», сказала Люсиль. «Вообще-то, это кредит — пару лет назад он удалил у хозяина довольно крупный желчный камень».

Дракула попытался снять пиджак, но ткань была в таком печальном состоянии, что вытащить руки из рукавов было практически невозможно, и ему ничего не оставалось, как просто разорвать его.

Люсиль начала перебирать брюки, пытаясь вести себя как ни в чем не бывало.

«Граф Дракула…», задумчиво сказала она. «Я слышала много рассказов о вас».

«Не граф», поправил ее Дракула. «Воевода, Господарь, Князь, или Принц по-английски, Князь Валахии, причем трижды, если позволите похвастаться. А мое точное имя — Владислав Дракуля, меня назвали так в честь отца и деда. Моя мать была княжной Снежаной Молдавской. Вы можете называть меня Владом. Или, как когда-то называли меня близкие — Валом».

Она протянула ему несколько пар брюк на выбор и стала смотреть рубашки.

«Ваш отец рассказывал вам обо мне?», спросил он.

«Нет», покачала головой Люсиль. «Он никогда не говорил о вас. Мне приходилось самой все выяснять».

Он снял с себя лохмотья, которые некогда были рубашкой, и они упали на пол. Люсиль заметила какие-то красные пятна на изодранной ткани. Могла это быть кровь?

Она поднесла новую рубашку к его обнаженной груди, проверяя, подходит ли она по размеру. Кожа его была сине-белой. Телосложение — худым, но он был хорошо сложен и мускулист.

«Похоже, подходит в самый раз», сказала она. «Это правда, что вы бессмертны? И что вас невозможно убить?»

«С некоторыми оговорками», ответил Дракула. «Думаю, ваш отец это доказал».

Их взгляды встретились. Люсиль была вынуждена оторваться от выбора одежды. Было что-то такое в его близости, что заставляло ее чувствовать себя уязвимой, не контролирующей себя. Она ведь гордилась тем, что умеет владеть собой.

Чтобы чем-то себя занять, она стала выбирать носки. Осмотрев его ноги, она увидела, что ботинки его разваливаются, подошва одного из них хлюпает и отвисла, как язык у собаки.

Когда она обернулась, он уже был одет в брюки и надевал на себя рубашку.

«Померьте обувь», показала ему Люсиль. «Она там. Не слишком большой выбор, но все же…»

Она посмотрела, как он двигается. Брюки ему очень подошли, рубашка тоже. За всю свою молодую жизнь она одевала лишь несколько мужчин.

«Вам понадобится пальто». Ее рука задумчиво блуждала в стеллажах. «Вот хорошая верблюжья шерсть».

Дракула посмотрел на то, что она выбрала, и покачал головой.

«Я предпочел бы нечто большее… возможно, плащ».

«Плащ?»

Он подыскал себе такой, в конце стеллажа, черную укороченную накидку-мантию.

«Накидка?» Прищурившись, она всмотрелась в этот плащ. «Она больше подходит для оперы, мне кажется. Несколько старомодно, вот что я хотела сказать».

«Я стар, поэтому и стиль у меня должен быть соответствующим. Не так ли?» Дракула примерил плащ, осмотрелся в зеркале и одобрительно кивнул.

«Вот это мне подойдет», сказал он. «Я заплачу вашему отцу. Я припрятал кое-какие сокровища».

Люсиль нахмурилась, увидев его отражение в зеркале.

«Вы… отражаетесь в зеркале».

«Конечно. Почему же я не должен в нем отражаться?»

«Всякое рассказывают, говорят, вы не отражаетесь в зеркале».

«Ах. Это всё суеверия». Она услышала его легкий смешок. «И как это возможно, с научной точки зрения?»

«Не знаю. Слухи, сказки всякие, знаете».

«Ну, я не в силах игнорировать законы физики». Он снова рассмеялся, а затем встал прямо перед ней. «Но вот это я вполне могу сделать».

Он поднял руку и помахал раскрытой ладонью перед ее лицом, а затем посмотрел ей в глаза, вложив в этот взгляд всю свою силу.

«А теперь взгляни на меня снова», прошептал он. Голос его донесся до нее, как будто издалека. «Теперь ты меня не видишь».

Она повернулась к зеркалу. И хотя Дракула стоял рядом с ней, она увидела в зеркале лишь свое отражение.

«Что вы со мной сделали?», вскрикнула Люсиль с некоторой тревогой.

Вампир сделал еще один пасс рукой и тут же вновь появился в зеркале.

Она повернулась и посмотрела на него, явно разгневанная.

«Козёл. Больше никогда не манипулируй с моим разумом. Никогда».

«Прости. Это была всего лишь демонстрация… в ответ на твой вопрос… Прости».

Дракула смутился. Не из-за ее ответа, а из-за собственных извинений. С какой стати ему извиняться перед этой девчонкой, перед этим человеским существом?

Почему он чувствовал необходимость защищаться перед ней? Она только что вульгарно его оскорбила, что в былые времена привело бы к дуэли — будь она мужчиной.

Кем она абсолютно точно не являлась.

Они яростно глядели друг на друга некоторое время, и Люсиль показалось, будто время каким-то образом затянулось. Она подступила к нему поближе. Они оказались буквально в нескольких сантиметрах друг от друга. Она протянула руку к его лицу, испытав желание прикоснуться к нему, и ею полностью овладела потребность в этом физическом контакте.

Было ли это еще одним его гипнотическим трюком? Ей было все равно. Он просто стоял на месте и ждал, не сопротивляясь, и ее пальцы дрожали у его щеки.

«Мы договорились». Это был ее отец.

Они с Дракулой отошли друг от друга на шаг, как дети, застигнутые врасплох во время какой-то шалости.

«Англичанин предложил весьма проницательный план действий», сказал Ван Хельсинг.

За его спиной стоял молодой Харкер и, сияя от счастья, лыбился на Люсиль.

Она проигнорировала мальчика и повернулась к отцу, который явно понял, что прервал что-то происходившее между ее дочерью и Князем и был этому только рад.

«Ты можешь сражаться вместе с нами», сказал он. «Пока что, в данное время. Остальные, скажем так, отнеслись к этому сдержанно. Но ты покажешь себя, я знаю».

Из-за спины его появились Фаркаш, Павел и Анка. Вперед вышла Анка, это была небольшого роста плотная женщина, она попёрла вперед, расталкивая мужчин, как танк, пробивающий стену.

«Хоть одного из моих людей пальцем тронешь — тут же будешь уничтожен», обратилась она к Дракуле.

«Хочешь, чтобы он помогал нам, но угрожаешь ему?», с вызовом спросила ее Люсиль. Но Дракула положил руку ей на плечо. Она почувствовала холод его плоти, когда один из его пальцев коснулся ее шеи.

«Тебе не нужно защищать меня», сказал он и посмотрел на других. «Я заслужил того мнения, которое у них обо мне сложилось. Более того. Я благодарю всех вас за возможность снова служить своей стране и своему народу».

Он слегка поклонился, уже знакомым Люсиль поклоном, увидев при этом, что у него из-под брюк торчат босые ноги. Он пошевелил пальцами ног, что показалось Люсиль очень забавным и симпатичным.

«Мне нужна обувь», сказал он. «После чего мы отправимся на войну».

Когда Люси покинула собрание и повела вампира наверх, чтобы подобрать ему новый гардероб, я заметался, не зная, что делать — отправиться туда вместе с ними или же остаться здесь и защищать свои предложения, на которых я настаивал. Мне нужно было, чтобы партизаны действовали и продолжили свою борьбу. Победил долг.

Я следил за дискуссией, разгоревшейся между партизанами, подыскивая возможность вмешаться со своей тщательно отрепетированной речью. Я корректировал свои аргументы со времени последнего заседания, когда было принято решение прекратить повстанческую деятельность.

Анка и Фаркаш по-прежнему яростно настаивали на том, что не станут сражаться вместе с вампиром.

«Ты не изложил свою позицию в отношении графа, Павел», обратился к нему Ван Хельсинг.

«В “Капитале”», начал Павел, «Карл Маркс использует образ вампира как метафору капитализма. Эксплуатация труда сродни высасыванию крови из цивилизации».[21]

Это заставило нас всех задуматься, наступила пауза, и посреди всеобщей озадаченности я воспользовался наступившим молчанием и заговорил:

«Мне кажется, у меня есть решение обеих наших проблем», сказал я. «А именно: опасности подвергнуться репрессиям за партизанские действия в Брашове и его окрестностях — и вашей явно крайней неприязни к графу. Но есть еще один возможный вариант действий, которым вы могли бы воспользоваться». Все повернулись и взглянули на меня. Мне не хотелось все испортить.

В такие моменты я проклинал свою внешность. Прискорбно признаться, но это факт: выгляжу я лет на десять моложе. Ну хорошо, ну может быть, на пять. Для меня вовсе не редкость, когда в пабах у меня просят предъявить какие-нибудь доказательства или документы о том, что я совершеннолетний, и при каждом знакомстве с женщиной, ох… Блин! Если бы я получал монетку в 2 пенса всякий раз, когда какая-нибудь хорошенькая женщина спрашивала меня: «Сколько тебе лет, дорогуша?»

— я был бы богат, как Фарук [король Египта и Судана в 1936–1952 годах].

«Можно направить силу ударов Сопротивления на другую часть Румынии, не затрагивая, таким образом, Брашов и его окрестности, оставив их в покое, пока отсюда не уйдут немцы».

Ван Хельсинг посмотрел на меня, как мне показалось, только с уважением. Я продолжил: «Ведь наша общая цель, и ваша, и моя, в том, чтобы усложнить жизнь врагу, верно? Это обязательно должен быть Брашов? Мы могли бы сделать мишенью наших атак нефтяные месторождения в Плоешти или начать мешать поставкам хрома из Турции, которые имеют огромное значение и для румынской, и для немецкой военной машины. Врагу можно нанести немалый ущерб и в других регионах вашей страны».

Наступила минутная тишина, когда все они стали обдумывать мое предложение. Я затаил дыхание, и не только из-за табачного дыма, висевшего в воздухе, как будто мы плыли в каком-то дирижабле.

«Мне кажется, это идеальный выход из положения». Ван Хельсинг поджал губы и кивнул. «Честь и хвала нашему британскому союзнику».

Даже Анка отнеслась с большим интересом, как мне показалось, к моему предложению. Она кивнула, нахмурившись, задумавшись над ним.

«И мы могли бы взять вампира с собой», поднажал я. «И он сможет, таким образом, либо доказать свою ценность — либо нет. И вам не придется мириться с его присутствием, если он вам так ненавистен».

К моему удивлению, они ответили положительно. Я едва обратил внимание на ход дальнейшего обсуждения этого вопроса между ними, потому что внутри меня, в голове моей, как будто стал бегать какой-то малюсенький карлик, делая бешеные круги и крича: «Получилось! У меня получилось!» Я только что поднес спичку к огню, который хотел разжечь Черчилль в этой части Европы. Несмотря на мои предыдущие неудачи, я все-таки начал выполнять поставленную передо мной задачу и оправдывать обещания, которые Габбинс увидел в том бесхитростном мальчике в клубе Сент-Джеймс. Мне не терпелось сообщить о своем триумфе в штаб-квартиру.

Конечно, у меня не было передатчика, и осознание этого факта вновь вернуло меня к разговору.

Обсуждение продолжилось тем, что они стали анализировать процедурные, тактические и материально-технические вопросы. Я воздержался от комментариев, решив, что свою часть задачи я выполнил, и решив не искушать судьбу. Честно говоря, я боялся выйти за рамки своей компетенции.

Пока они это всё обсуждали, я мысленно вновь вернулся к вопросу, что могло происходить наверху, этажом выше меня, с Люси и вампиром. Чем они там занимаются?

Наконец, был достигнут консенсус. Договорились, что Анка будет продолжать следить за Рейкелем и немецкими оккупантами (как их теперь стали называть). Фаркаш и Павел распространят приказ среди местных партизанских ячеек, чтобы они как можно скорее прекратили активные действия, но сохраняли готовность своих членов.

Мы с Люси должны были заняться диверсионными акциями на юге, а ее отец останется в Брашове, стараясь сохранять и поддерживать силы местного Сопротивления, насколько это возможно. Когда я услышал слова о вынесенном решении о том, что я буду действовать в паре с прекрасной Люсиль, голова у меня закружилась, словно меня затянуло в какой-то гигантский ментальный водоворот, и я будто потонул в омуте эротических наслаждений.

Я пришел в смятение, меня охватил трепет оттого, что я, наконец, приступил к выполнению своего боевого задания, сделав первый шаг навстречу своей судьбе, выполняя свое поручение и вступая в войну уже лично. И причем вместе с Люси, моей возлюбленной. Я закрыл глаза на ее короткое общение с вампиром у Михая.

Когда я увидел их вместе, честно говоря, я приревновал ее за ту заботу, которую она к нему проявила. Но я отбросил в сторону свою ревность — это правда, я действительно ее чувствовал — и успокоил себя тем очевидным фактом, что это просто невозможно, чтобы такое порождение древности, как он, и такая яркая, полная жизни и света девушка, как моя дорогая Люси, вообще и в принципе могли иметь что-то общее между собой, а тем более нечто хоть отдаленно похожее на связь, которая обнаружилась между Люси и мною. Она взяла на себя передо мной определенные обязательства, пусть, может, и плотские, но которые будут только усиливаться в ходе нашей любви. Я с нетерпением смотрю в наше общее будущее, с таким предвкушением, какое редко бывало в моей жизни. Я жажду приключений, жажду их начала.

Я подумал о том, чтобы подняться наверх, сразу же, как только мы вернемся в дом Ван Хельсинга, постучать в ее дверь и снова войти в это гнездышко наслаждений.

Я представил себе ее сонную улыбку, приветственный поцелуй и теплое приглашение в постель, уютную негу под одеялом и эротическое сплетение обнаженных тел.

Но я сдержал этот порыв. Мне не хотелось быть грубым, казаться необузданным, а может, даже каким-то озабоченным. А кроме того, существовала возможность, что я поднесу спичку к пороховой бочке, которую представлял собой характер Люси. Она была вспыльчивой натурой, как и большинство женщин, непредсказуемой и бурной. Минное поле эмоций, на которое я, в данный момент, не осмелился бы рискнуть вступить, из-за страха потерять конечности и придатки. Любой из них, если вы понимаете, что я имею в виду.

После встречи у Михая ячейка разошлась, и все уходили разными маршрутами, каждый через определенные промежутки времени, соблюдая осторожность.

Харкер с Ренфилдом отправились вместе с Анкой. Она попросила британского агента разведать обстановку и самому ознакомиться с замком Бран, поскольку теперь он стал штабом эсэсовцев. Кроме того, у нее для него имелись кое-какие документы, добытые у связного мотоциклиста румынской армии, и ему нужно было с ними ознакомиться и определить, представляют ли они какую-либо ценность для его начальства.

Харкер решил взять Ренфилда с собой, но сержант, что было ему не свойственно, засопротивлялся. Его пришлось физически увести от Дракулы, которым он, похоже, был просто зачарован. Харкер был также, по-видимому, раздосадован тем, что ему пришлось оставить вампира с Люсиль, но подчинился, как хороший солдат.

Люсиль ушла вместе со своим отцом и Дракулой. Она чувствовала какое-то смутное и бурное волнение, нараставшее внутри нее, видя, как вампир шагает впереди нее с почти кошачьей грацией. Она не стала анализировать это чувство, а лишь предалась ему, так как не чувствовала себя так уже давно, с подросткового возраста, с периода своих девичьих влюбленностей в кинозвезд. Она вспомнила свою коллекцию открыток, когда она с замиранием сердца теряла голову над Виктором Вина и Жаном Анджело [французские актеры].

«Вы говорили о переменах», обратился Дракула к отцу Люсиль. «Но не рассказали мне о переходе от патриархального к матриархальному правлению».

«Не понимаю, о чем вы», сказал ее отец.

«Когда женщины свергли власть мужчин?», спросил Дракула.

«Этого, уверяю вас, не произошло», вмешалась Люсиль. «Пока что, по крайней мере».

«Тогда почему этой сварливой ведьме позволено командовать?», Дракула посмотрел на нее и ее отца в поисках ответа. «Война — это испокон веков мужское дело».

«Мужское?» Люсиль посмотрела на вампира, нахмурив лоб. «Сопротивление — это дело всех и каждого».

«Анка — способная и убежденная партизанка. Зачастую она шумная, дерзкая и упрямая, но более чем способная и толковая», ответил отец.

«Способней, чем вы?», спросил Дракула.

«Она пользуется доверием местных жителей», сказал Ван Хельсинг. «Я живу здесь уже почти полвека, и они до сих пор называют меня “голландцем”, “иностранцем”.

А Анка — она для них своя. Ее семья живет в этой долине испокон века, уже многие поколения. Она тут своя. А я нет».

«И все равно, война не для женщин. Их чувствительность не приспособлена к суровым реалиям войны».

«Я бы не согласилась», сказала Люсиль. «И вообще-то, мне кажется, вам предстоит еще многое узнать о современных женщинах».

«Боюсь, я вас обидел», ответил ей Дракула. «Мне очень хочется узнать все, чему вы можете меня научить. Но биологические императивы отрицать нельзя».

Люсиль решила пока на время оставить этот спор. Ей не хотелось раздражать вампира. Почему, она сама не могла сказать.

Когда они шли по пустым улицам, Дракула остановился на месте, где блестела брусчатка, недавно политая водой.

Дракула обменялся взглядом с профессором.

«Я попросил Михая послать сюда наших людей, чтобы они здесь прибрались», заметил Ван Хельсинг. «И увезли трупы. Они исчезнут без вести».

«За эту землю многие сражались веками», сказал Дракула. «Валахи, саксы, турки. Во всей стране нет ни метра земли, которая не была бы орошена человеческой кровью — патриотов или захватчиков». Он покачал головой, и они продолжили путь к машине, которая была забрызгана грязью после вчерашней поездки.

Люсиль села за руль, а ее отец — на сиденье рядом с ней, описав ей краткое столкновение с двумя нацистами и расправу с ними. Дракула ехал сзади с привилегированным видом властителя. Она взглянула в зеркало заднего вида, и Дракула поймал ее взгляд. Он сделал преувеличенный вариант того самого жеста рукой, которым ее загипнотизировал, и игриво улыбнулся.

Люсиль невольно улыбнулась. Он так отличался от персонажа, изображенного в Книге, в фильмах, народных поверьях. Ей хотелось узнать его получше.

«Те женщины в вашем замке — они были вашими женами?», спросила она.

«Женщины в моем замке…?» Дракула нахмурился. «Вы слышали об этих женщинах где?»

«Узнала из Книги», ответила ему Люсиль.

«Из Книги… Что за Книга?», спросил он.

«Есть роман о вас… Не уверена, фантастика это или же…», она запнулась.

Отец спас ее: «Существует книга, весьма вольно трактующая события, связанные с нашим столкновением в Англии, с тем, что пережил Харкер в этой стране, и смешивает всё это со всяким фантастическим вздором», объяснил ее отец. «Написанная водевилистом».

«Было бы очень интересно сравнить твою версию событий с той, которая изложена в этой книге», предложила Люсиль. «И с вашей», сказала она отражению вампира в зеркале.

«Не могу даже представить себе более бессмысленного занятия, чем попытку сравнить вымысел с тем, что могло или же не могло происходить почти полвека назад», сказал Ван Хельсинг. «Давайте больше не будем касаться этой темы».

Последние слова были адресованы Люсиль. Она кивнула, но отец понимал, что тема не была закрыта. Его дочь была настырной, и не так просто отказывалась от того, что вызывало у нее интерес. А Дракула, как он заметил, разжег ее любопытство. Это его беспокоило. Нет, это его пугало.

Она вгляделась в лицо вампира. Это было резкое лицо, без сомнения, сильного человека, с орлиным носом, высоким лбом, густыми бровями, с копной волос, обильными кудрями, ниспадавшими на плечи, с довольно жестоких черт ртом, красными губами, широким подбородком и необычайной бледностью. В этих янтарных глазах был виден ум, ослаблявший ее общее чувство превосходства над большинством мужчин. Усы казались старомодными, но усиливали мужественность, исходившую от всего его вида. Ничего похожего на угодливость и вкрадчивость, как в исполнении Лугоши, не наблюдалось.

Ее удивили его руки. Это были не те руки, которые были описаны в романе, они не были грубыми и широкими, с короткими и толстыми пальцами, но длинные и артистические пальцы, как у пианиста, с которым она однажды была знакома. У него не было никаких длинных и острых ногтей и якобы росших на ладонях волос.

И хотя она читала, что у него изо рта пахло падалью, она не заметила ничего такого, когда они оказались близко друг от друга в ателье.

Но затем, посмотрев на его грудь, и имея некоторый опыт работы медсестрой у отца, Люсиль была поражена тем, что он, похоже, вообще не дышал. А что еще она ожидала увидеть? Она отругала себя. В конце концов, он же мертвец, не так ли?

Как только они приехали домой, они все втроем обосновались в библиотеке отца. Дракула стал бродить между полками, длинными белыми пальцами скользя по корешкам книг, как будто лаская ребра красивой женщины. Люсиль отправилась на кухню и приготовила тарелку с мясом и сырами. Она нарезала черный хлеб и принесла бутылку вина и три бокала.

Она поставила тарелку на низенький стол, стоявший в центре между тремя большими вольтеровскими креслами с подголовниками и кожаной кушеткой. Усевшись на нее, она чуть надкусила свой бутерброд, наблюдая за тем, как Дракула сел в одно из кресел и стал пролистывать что-то по анатомии. Ее отец тоже сел и посмотрел на вампира, как на дикую собаку.

«Вина?», предложила Люсиль. «Есть курица, ветчина, отличный сыр из Люксембурга, местный белый чеддер».

«Я не ем, спасибо», отмахнулся от ее предложения Дракула.

Она увидела, что отец посмотрел на пол, и наклонилась, подобрав с ковра лепесток борца. Увидев это и нахмурившись, он перевел взгляд на Люсиль и, похоже, уже приготовился задать вопрос. Она намеренно прервала возможные расспросы.

«Вина, папа?»

Она налила ему бокал, пока он делал себе бутерброд, задумавшись о чем-то, с отсутствующим видом. Люсиль наблюдала за ними обоими, не зная, чего именно она от них ожидала. Может быть, объяснения того, что произошло между ними тогда, сравнения легенды с реальными событиями, какого-то раскрытия истины, скрывавшейся за мифами и легендами.

Вместо этого произошло выяснение того, что произошло за то время, пока Дракула «отсутствовал». «Спал», по словам ее отца.

Профессор начал с бурской войны, продолжил испано-американской войной и закончил распадом Османской империи, что весьма порадовало бывшего князя Валахии.

Люсиль прервала его, коротко рассказав о теории социального дарвинизма и распространении демократии.

«Массы сами управляют собой», Дракула покачал головой. «Долго это не продлится. Массы это толпа, а она невежественна».

«Но мы просвещаем массы», возразила Люсиль.

«Просвещение не делает человека умным», сказал Дракула. «Невежество, намеренное невежество и умственная лень — вот характерные черты масс. Им нужны вожди.

Они жаждут лидерства и ничего не делают без вождей, объединившись путем общественного консенсуса».

Ван Хельсинг воспользовался этим моментом, чтобы описать процесс широкого распространения массового промышленного производства и его влияние на Европу и Соединенные Штаты. Он рассказал об изменениях, которые внес в общество автомобиль, о больших перспективах летательных аппаратов тяжелее воздуха.

Дракула, похоже, больше всего был поражен телеграфом и телефоном, особенно трансатлантическим кабелем — что можно говорить с другими людьми, находящимися на расстоянии сотен, если не тысяч километров, почти мгновенно.

В разговор вмешалась Люсиль, начавшая восторгаться потенциалом кино и радио; после чего она перешла к восторженным потокам похвал в адрес фонографа и звукозаписи.

Она вскочила было с места, чтобы это продемонстрировать, но отец остановил ее жестом руки.

«Это всё несерьезно», сказал Ван Хельсинг. «В другой раз».

И в своем профессорском стиле отец пустился в изложение обстоятельств Великой войны: газовые атаки, пулеметы, артиллерия, танки, хищные подводные лодки, миллионы погибших, почти семьсот тысяч трупов только при Вердене, вступление в войну Соединенных Штатов, изменившее соотношение сил, что привело к тяжелому, ненадежному и в конечном итоге не принесшему ожидаемых результатов миру.

Дракула слушал жадно, с любопытством, увлеченно, задавая острые вопросы.

Он выслушал описание русской революции, но отверг ее социалистические цели с еще большей горячностью, чем свое же собственное мнение о демократии: «Русские поклоняются своим царям, как иконам», сказал он. «Их тянет к безжалостному, сильному вождю, как пчелы не могут обойтись без матки».

«Еще один действующий биологический императив?» Люсиль улыбнулась, стремясь снизить едкость своего замечания.

Ее отец восторженно воспел Эйнштейна и попытался объяснить открытия этого гения, но Дракула явно запутался в глубинных философских сложностях, как в темном лесу. В конце концов он попросил прекратить обсуждение. «Всё это слишком мудрено для моего средневекового ума. Вы должны дать мне какие-нибудь книги для восполнения моих пробелов».

Ван Хельсинг согласился с ним и перешел к мировой депрессии, к тому, как Германия восстала из пепла Первой Мировой войны, к Гитлеру и его экспансионизму, к другим фашистским движениям, в Испании, Италии, и одновременно к быстрому проникновению японского империализма в Китай.

«Война. Война снова и снова. Человечество не меняется», размышлял вампир. «Эффективность его военных машин — может быть, но основной инстинкт убивать друг друга по причинам большим или малым никогда не перестает меня удивлять».

«Вы сами убили немало людей», отважилась Люсиль.

«Как правитель — да. Потому что я понял кое-что, что знали также и Кайзер, и этот ваш Гитлер, и Муссолини, император и премьер. Зачастую единственная возможность сделать так, чтобы все что-нибудь поняли — это свалить трупы в самую высокую груду, чтобы все могли ее видеть». Дракула пожал плечами, таким абсолютно человеческим жестом, что это даже смутило Люсиль.

Она отвернулась от него и заметила, что на противоположной стене уже показались лучи рассвета.

«Боже мой, уже утро», воскликнула она.

«Ты должна немного поспать, Люсиль», сказал ей отец, надеясь держать свою дочь на некотором расстоянии от вампира.

Люсиль озабоченно повернулась к Дракуле: «Вам же не нужно забираться… в гроб или что-то в этом роде?»

«Нет-нет». Дракула улыбнулся. «Но за комнату, где я смогу задернуть шторы, чтобы не проникал солнечный свет, я был бы очень признателен».

«Это можно устроить», ответил Ван Хельсинг. «Комната для гостей сгодится, не так ли, дорогая?» Люсиль кивнула в знак согласия.

«И могу ли я воспользоваться вашей библиотекой?», спросил Дракула. «Чтобы скоротать время. Книги всегда были моими добрыми спутниками. Они подарили мне многие часы наслаждения».

«Конечно». Ван Хельсинг улыбнулся. Он гордился своим собранием, и по праву, и подвел Дракулу к полкам.

«Посмотрим, посмотрим… может, стоит начать с «Майн Кампф». Это даст вам представление о нашем враге».

«С Фрейда!», воскликнула Люсиль, найдя его том и передавая его вампиру. «Чтобы по-настоящему понять и распознать ненавидящего самого себя солдафона».

«И кое-что из Шоу, позабавиться легким чтивом», добавил ее отец и передал книгу Дракуле.

«Тогда уж Герберт Уэллс», возразила его дочь. «И Оскар Уайльд! Вам понравится Уайльд». Она с воодушевлением принялась его искать и нашла среди стопок собрание его пьес.

«Так, немного [Джозефа] Конрада, Чехова, Тагора. Пруст?» Ван Хельсинг выхватывал книги с полок с такой же готовностью, как и его дочь.

«Пока нет», сказала Люсиль. «Но Джойс — конечно».

«Ах! Пиранделло!»

«Ибаньес!»

«Карел Чапек!»

«Ф. Скотт Фицджеральд!»

«Ремарк!»

«Кафка!»

«Грейвс!», выпалил в ответ ее отец. «Жизнь Фишера!»

«Джойс!»

«Ты уже вытащила Джойса, милая», заметил ее отец, и они оба посмотрели друг на друга, а затем на Дракулу, державшего в руках толстую стопку книг, достигавшую ему до подбородка. Они рассмеялись, и вампир тоже присоединился к ним.