Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков (Книга — диалог)

И.А.Акчурин Э.В.Ильенков и наша философия в конце столетия

Главная заслуга Э.В.Ильенкова в развитии философской науки в нашей стране — это, по моему мнению, создание и развитие, так сказать, нашего отечественного, «московского» (советского) варианта марксистского экзистенциализма. То, что Жан — Поль Сартр предложил в Париже, в специфических культурных условиях Франции эпохи 2–й мировой войны (и первых послевоенных лет), было сделано Эвальдом Васильевичем в не менее специфических — и скорее даже антикультурных — условиях поздней сталинщины, первой хрущевской оттепели и двадцатилетнего застоя в нашей стране.

Предъявить здесь какой — либо его конкретный печатный текст не представляется возможным: все, что даже чуть — чуть намекало на подобный ход мысли, безжалостно и сразу же вычеркивалось столь многочисленными редакторами (и, конечно, цензорами) этой, все уходящей от нас незабвенной эпохи. Но как иначе объяснить тогда то, что почти все годы его жизни вокруг Эвальда Васильевича. постоянно группировались и постоянно вели с ним острейшие экзистенциальные, эпистемологические и культурологические дискуссии люди такого масштаба как Юрий Любимов и Назым Хикмет, С.С.Аверинцев и С.С.Хоружий, П.В.Палиевский и А.С.Бовин, П.П.Гайденко и А.А.Зиновьев, а также многочисленные профессора и аспиранты Московской консерватории?

Что, им в их непрестанных духовных поисках достаточно было только «аутентичного» — «подлинного» марксизма, излагаемого серьезным ученым, одним из первых прочитавшим «Капитал» в наши дни в нашей стране в подлиннике? И не только прочитавшим, но и глубоко продумавшим его ранние истоки — экономико — философские рукописи Маркса — и сделавшим именно их своим истинным, подлинным мировоззрением.

Конечно, в сложившейся здесь, совершенно специфической, так сказать, текстологической (или «источниковедческой») теоретической ситуации более осторожно (и правильно), по — видимому, утверждение: Эвальд Васильевич в своих непрестанных философских исканиях все время шел по пути, который наиболее быстрым образом и результативно ведет нас от «Капитала» к ранним экономико — философским рукописям Маркса, а уже от них — действительно, к той или иной форме современного марксистского экзистенциализма. В годы застоя это была, по — видимому, наиболее типичная траектория — «дхарма» теоретического движения мысли многих и многих русских интеллигентов, сколько — либо серьезно относившихся в 60–е годы к своему духовному развитию (и его художественному выражению, допустимому для властей и тем не менее однозначно понимаемому тогда самыми широкими кругами нашей научной и культурной общественности).

В моих глазах, наиболее ярким примером такого очень не тривиального — «подпольного» проникновения самого серьезного (и современного тогда) экзистенциализма в духовную жизнь самых маразматических лет эпохи застоя — это знаменитый спектакль «А зори здесь тихие…» на Таганке. И хронологически он как раз и приходится, кажется, на время наибольшей духовной близости Эвальда Васильевича. и Юрия Любимова. Именно тогда, простояв много часов в дверях переполненного зала, в котором Эвальд Васильевич защищал докторскую диссертацию, уважаемый мэтр всерьез предлагал нам всем, присутствовавшим, максимально подробно зафиксировать все только что происшедшее на бумаге, чтобы потом использовать в очередной постановке своего театра.

Сам стиль жизни Ильенкова (особенно в последние годы) был для меня полным олицетворением этого современного русского варианта стоического экзистенциализма: вставая почти ежедневно где — то около 5 утра, он заваривал себе крепчайший кофе и садился стучать на машинке часов до 2 дня очередной интереснейший текст, после чего, совершенно измотанный, иногда даже с нарушением мозгового кровообращения, шел в Институт философии АН СССР и обсуждал только что напечатанное со встреченными там сколько — либо понимавшими в философии людьми. Эти его тексты до сих пор хранят следы многочасовой работы над мельчайшими деталями стиля: из многочисленных часто чисто графоманских статей в «Вопросах философии» того времени только его публикации можно определить по стилю, не заглядывая в оглавление номера.

Кстати говоря, все современные поиски в России так называемой современной «русской» (или даже «государственной») идеологии лишь изобличают полную политическую и теоретическую некомпетентность всех этих горе — искателей: еще три десятилетия тому назад в совершенно классических работах Дэниэла Белла (его книга так прямо и была названа «Конец идеологии»), Маршалла Мак Люэна и целой плеяды французских постмарксистов (Ж.Бодрияр и др.) было строго доказано, что в эпоху, когда каждая семья имеет, по крайней мере, один телевизор, никакая единая — и тем более «государственная» — идеология просто невозможна. Эти домашние телевизоры перенесли нас совершенно незаметно в абсолютно иной мир — информационный, а в нем, если вы даже попытаетесь создать некую единую идеологию, — получите только ее «симулякры» типа пресловутого Невзорова, «Жирика» или Амана Тулеева.

Единственная область, где в России действительно серьезно стоит сейчас вопрос о сколько — либо единой идеологии — это, конечно, армия, вооруженные силы. Но и здесь любые поспешные и недостаточно продуманные шаги политического «начальства» могут дать — в полном соответствии с вышесказанным — пока что только «лучшего нашего министра обороны», его «мальчиков, умирающих с улыбкой на устах», совершенно изворовавшийся генералитет и прочие не менее преступные последствия. Бывшим нашим замполитам труды Эвальда Васильевича, конечно же, по — видимому, еще очень долго будут совершенно не по силам, но, серьезно говоря, ничего более основательного, кроме экзистенциальной трагедии типа «А зори здесь тихие…» современная русская философия предложить им пока что не может. А неуклюжие телевизионные игры в очень показное и насквозь фальшивое православие, к тому же еще вблизи новейших атомных подлодок — в стране с более чем 140 различными, в большинстве своем отнюдь не православными нациями и национальностями, не только не умны, но в серьезной исторической перспективе — просто даже и не безопасны. Это, к сожалению, только еще один пример «опасных переупрощений», о которых говорила Маргарет Тетчер в свое время.

Обращаясь к историко — философским аспектам нашей темы, все согласны сейчас, что в области, так сказать, «чистой» философии — эпистемологии, теории познания и т. п. — вторая половина уходящего века протекала в России под доминирующим влиянием Ильенкова и его очень и очень разнообразных учеников. Совсем — совсем не зря сусловско — константиновский погромщик нашей зарождавшейся социологии М.Н.Руткевич многие годы похвалялся, что «партия» его вот — вот назначит к нам новым директором, чтобы «каленым железом выжечь ильенковский гносеологизм». В русской философской мысли сейчас нет ни одного серьезного имени, включая даже таких очень независимых и абсолютно самостоятельно мыслящих людей как С.С.Аверинцев или А.А.Зиновьев, кто в той или иной степени не испытал бы на себе влияние оригинальных теоретико — познавательных идей Эвальда Ильенкова.

Все дело здесь в том, что сам основатель «единственно правильной философии», насколько нам известно, так и не удосужился прочесть за всю жизнь кантову «Критику чистого разума» и его пресловутый «кладезь марксистской теоретической мысли» — «Философские тетради» — лучшее тому доказательство; самое интересное здесь то, что он достаточно серьезно изучил два других текста, без которых, по словам Эвальда Васильевича просто нет никакой философии: аристотелеву «Метафизику» и гегелеву «Феноменологию духа». А вот то, что нужно и можно было прочесть еще в гимназии — и что тогда было ему, золотому медалисту Симбирской гимназии, вполне по силам, так и не прочел никогда.

И именно поэтому, на наш взгляд, уже кандидатская диссертация Эвальда Васильевича поставила его сразу же во главе «гносеологического» движения вперед российской философской мысли в 60–е годы. Можно согласиться или не согласиться с конкретными деталями (или акцентами) этой его исследовательской программы чисто «марксистского гносеологизма», но отрицать ее доминирующее влияние на формирование целого поколения советских философов — шестидесятников сейчас никто не может.

Разумеется, круг основных философских интересов Эвальда Васильевича ныне уже не во всем может удовлетворить современного исследователя. Так, прежде всего бросается в глаза определенная, явная теоретическая недооценка им серьезного концептуального углубления почти всех традиционных проблем философии такими выдающимися мыслителями XX века, как Эдмунд Гуссерль и Мартин Хай — деггер. Все наши попытки убедить Эвальда Васильевича, что его редкий талант просто преступно тратить на таких «титанов» (и чайников) философской мысли как М.Б.Митин или Ф.В.Константинов, Б.С.Украинцев или Ц.А.Степанян (и всех многих — многих им подобных), а Гуссерль и Хайдеггер так и остались почти полностью за пределами его серьезных научных интересов.

Их вклад в философию нашего времени осмысливали уже ученые следующего поколения (М.К.Мамардашвили прежде всего, конечно, и его ученики), — и все это сейчас уже, разумеется, стоит перед всеми нами как очень важная и актуальная задача русской философской мысли на рубеже веков (и даже тысячелетий). В какой — то степени движению философских интересов Эвальда Васильевича в сторону более современных авторов, надо сказать, препятствовала его глубокая и постоянная, по истине гуманистическая увлеченность чисто педагогической работой со слепоглухонемыми детьми — таким же, я считаю, выдающимся достижением нашей науки, как спутник, выход человека в космос и т. п. Некоторые из этих ребят, благодаря постоянному общению с Эвальдом Васильевичем, сами стали профессиональными философами — и здесь перед нами, конечно же, совершенно уникальное явление всей мировой философской мысли.

В первые годы оттепели — в связи с первыми, буквально ошеломляющими практическими успехами только что реабилитированной тогда «лженауки мракобесов» — кибернетики (например, расчет термоядерных процессов) — очень актуальной стало чисто философская и вместе с тем совершенно конкретная и важная (для выявления наиболее перспективных направлений исследований) проблема: «Может ли машина мыслить?». Ее обсуждали тогда ученые такого масштаба, как А.Н.Колмогоров и Джон фон Нейман, И.М.Гельфанд и Нор — берт Винер, Алан Тюринг, Клод Шеннон, У.Росс Эшби и многие — многие другие. В нашей стране дискуссии по ней велись даже в переполненных залах Политехнического или столь же переполненном актовом зале МГТУ (доклад А.Н.Колмогорова, на котором, помнится, мы с Эвальдом Васильевичем и П.В.Палиевским сидели на сцене буквально у самых ног докладчика).

И конечно же, Эвальд Васильевич излагал свою сугубо негативную здесь точку зрения (см. его статью «Идеальное» в т. 2 «Философской энциклопедии») не только перед молодыми, опьяненными энтузиазмом горлопанами (которые очень скоро, кстати говоря, перешли к столь же экзальтированному восхищению рифмованными комсомольскими «анти — передовицами» Е.Евтушенко, Р.Рождественского и многих — многих других). Он много спорил по этим вопросам и на ученых семинарах в только что «рассекреченном» тогда Объединенном Институте Ядерных Исследований в Дубне, или еще глухо «закрытом» в те годы Институте Прикладной Математики М.В.Келдыша (где и был проведен впервые численный расчет термоядерных процессов). И, конечно же, в Научном Совете по кибернетике при Президиуме АН СССР, возглавлявшемся самим бывшим заместителем Сталина по радиолокации академиком и одновременно адмиралом А.И.Бергом.

Серьезными теоретическими противниками в спорах были у Эвальда Васильевича и академик АН.Колмогоров, и профессор Валентин Турчин, и профессор Александр Есенин — Вольпин — люди, которые уже тогда были известны всей стране не только своими научными достижениями. Но в вопросах научной истины Эвальд Васильевич был всегда абсолютно непреклонен: никакие теоретические уступки в научной аргументации были для него просто немыслимы. И он оказался в конечном счете абсолютно прав: критерий отличения «мыслящих» машин, в свое время предложенный А.Тьюрингом, не выполнен даже для наисовременнейших и наимощнейших суперкомпьютеров типа Крэй или СДС. Нет никаких перспектив его выполнения и на будущее — об этом пишут сейчас ученые такого масштаба как Роджер Пенроуз и др.

Особый — чисто харизматический — дар был у Э.В. в изложении историко — философских идей. Такие предельно элитные аудитории как ОИЯИ в Дубне или Институт прикладной математики М.В.Келдыша, Центр биологических исследований в Пущино — на — Оке и самые разнообразные академические (и министерские) научные институты — все они, словно зачарованные, часами слушали иногда его блестящие лекции. Временами, правда, это воспринималось почти как новое «явление Христа народу»: если потом спросить некоторых слушателей о содержании лекции, не всегда можно было получить вразумительный ответ.

Я вспоминаю еще с удовольствием, как нам с В.В.Давыдовым (и еще, по — моему, с П.В.Палиевским) повезло присутствовать на многочасовой дискуссии Эвальда Васильевича с еще очень молодым тогда, но уже ставшим знаменитым С.САверинцевым — по поводу статьи последнего «Символ» для «Философской энциклопедии». К сожалению, все наши попытки приспособить для ее записи домашний магнитофон, на котором великолепно звучало все «Кольцо Ни — белунгов» — в том числе и для многих профессоров Московской консерватории, — окончились неудачей, и она осталась только в нашей памяти как почти средневековый диспут двух компетентнейших университетских мэтров по самым тонким вопросам теологии, гносеологии и культурологии.

А С.С.Хоружий, например, слушал Э.В. еще студентом физического факультета МГТУ — на нашем философском кружке, основанном покойным ныне Игорем Серафимовичем Алексеевым (тоже считавшим себя его учеником), Николаем Федоровичем Овчинниковым (испытавшим огромное влияние Эвальда Васильевича) и автором настоящих строк (очень рано выбравшим своим учителем в «чистой» философии именно Эвальда Васильевича).

И, конечно, сейчас — в эпоху всеобщей ностальгии по прошлому — особенно приятно вспомнить его всегда радушный, по — русски хлебосольный дом в самом начале Тверской (тогда улицы Горького) и многочисленные, многочасовые дискуссии Эвальда Васильевича с многими выдающимися личностями 60–х. Наверно, они были благословлены свыше. Там мы были счастливы.