Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков (Книга — диалог)

С.Н.Мареев О либерализме и демократии

Начну с факта, который лично меня очень задел. Недавно, в 10–ом номере «Вопросов философии» (за 1995 год), был помещен коллективный панегирик К.Попперу. Я сразу же вспомнил о том, что когда в 1994 году отмечалось семидесятилетие Э.В.Ильенкова, в главном философском журнале бывшего Советского Союза, а теперь России, этому событию не было посвящено ни строчки. А заслуг у Ильенкова перед российской и мировой философией едва ли меньше, чем у Поппера. Подоплека здесь не в том, что Поппер — выдающийся, а Ильенков — менее выдающийся, а в том, что Поппер — либерал, а Ильенков — демократ. Причем демократ не в духе Гайдара и Якунина, — среди этих «демократов», может быть, единственным настоящим демократом был покойный А.Д.Сахаров, — а демократ в самом глубоком и подлинном смысле этого слова.

Многие отмечают, что Ильенков был марксистом, но он никогда этого не скрывал и никогда этим не бравировал. «Слово и дело, — как заметил о нем М.АЛифшиц, — не расходились у него, как это, к сожалению, часто бывает у нотариально заверенных марксистов, поглядывающих в сторону египетских горшков с мясом». Поэтому с такими «марксистами» он никогда не ладил. Но и не бросался в объятия к Попперу: от либерализма он был не менее далек, чем от казенного марксизма. Вот эта — то сторона ильенковской натуры и проявилась очень четко уже в постперестроечное время, когда вся философская атмосфера оказалась еще более антиильенковской, чем она была при Хрущеве и Брежневе. И секрет всеобщей неприязни к Ильенкову, как со стороны либералов, так и казенного марксизма, состоит только в том, что то и другое по сути одно и то же, чем и объясняется совершенно безболезненный переход прежних «марксистов» в либералы, многие из которых чистосердечно признались, что в душе они всегда были либералами и к тому же православными христианами.

Ильенков, в противоположность и тем и другим, был демократ. Но надо знать, что такое демократия вообще, и в России в частности. И речь идет не о политической демократии, а об особом умонастроении и даже психологии. Речь идет о демократизме, который проявляется прежде всего в сочувствии к народным низам, даже к тем, кто на самом «дне» общества, которых либерал третирует как «люмпенов». Но «люмпен», в переводе на русский язык, это всего лишь «босяк». Это горьковский Челкаш, который, несмотря на свое босячество и уголовный род занятий, в изображении Горького оказался типом глубоко симпатичным. И это потому, что Алексей Максимович был демократ, а не либерал, который поклоняется законности и порядку, даже если это связано с подавлением личности и сбросом людей на самое дно: мол, сами виноваты, не сумели устроиться в этой жизни.

В России демократическая и либеральная линии в освободительном движении обозначились довольно четко, и Игорь Пантин прав, если он действительно так говорил, что русский демократизм всегда был антилиберален, а либерализм антидемократичен. Антидемократизм либерализма обозначился сразу же после победы над «коммунизмом». Внутри он всегда был такой. Но он вынужден был рядиться в «демократию», поскольку народные низы, народная демократия были настроены антикоммунистически. Парадокс и путаница — только не та путаница, которая в головах у людей, а реальная «путаница» самой истории, которая, как выражался АИ.Герцен, «угодна богу», — состоят в том, что именно то движение, которое было порождено народными низами, дважды обернулось против них же. Ведь коммунизм также выродился в краснобайство, в самое настоящее либеральное барство, и именно это главным образом убивало демократа и коммуниста Ильенкова.

Как бы ни выражали свои настроения народные низы, в форме коммунизма или в форме антикоммунизма, суть их одна — это демократические настроения. Вот чего не может понять либерал, независимо от того, есть у него партийный билет в кармане или у него такового нет. И это можно понять только лишь руководствуясь методологией конкретного историзма, который разрабатывал и мастерски умел применять Ильенков. Либерал же, с билетом или без билета, держался и держится метафизической догмы о несовместимости коммунизма и демократии. Когда у него был билет в кармане, он эту несовместимость оправдывал тем, что низы не готовы к принятию коммунистической демократии, и на этом основании ограничивался демократизм низов. Сейчас, когда у него этого билета нет, он распинается о принципиальной несовместимости коммунизма и демократии, что коммунизм якобы тоталитарен по самому своему существу. Либерал вообще любит именно отвлеченные, абстрактные разговоры о тоталитаризме, коммунизме, демократии и т. д. и потому не любит Гегеля, который требовал, чтобы истина всегда была конкретной.

Ильенков прекрасно понимал историческую диалектику либерализма, коммунизма и демократии. В своем докладе «Маркс и западный мир» он сравнивает две очень разные реакции на «призрак коммунизма», который замаячил на горизонте Европы, — реакцию либеральной «Аугсбургской газеты», и реакцию демократа Маркса. Вернее, эту разницу демонстрирует сам Маркс в своей статье «Коммунизм и аугсбургская «Allgemeine Zeifung». Позиция «Всеобщей газеты» страусиная. «Она, — по словам Маркса, — обращается в бегство перед лицом запутанных современных явлений и думает, что пыль, которую она при этом поднимает, равно как и бранные слова, которые она, убегая, со страху бормочет сквозь зубы, так же ослепляют и сбивают с толку непокладистое современное явление, как и покладистого читателя»⁸.

Маркс — еще не коммунист. Он не признает за коммунизмом теоретической серьезности. Он пока еще не признает и практической осуществимости коммунистической идеи, потому что на повестке дня в Германии стояла демократическая революция, которая должна была утвердить принцип частной собственности как более демократический, по сравнению с корпоративным принципом «старого режима». И когда Е.Гайдар в своей последней книжке пытается поставить в один ряд Маркса, Ленина и бесноватого Шиккельгрубера, то это говорит или об отсутствии ума, — что в данном случае сомнительно, — или об отсутствии добросовестности. Во всяком случае, что это позиция не демократа, а либерала, — что абсолютно точно.

Но не только в России, а и в Европе мы тоже имеем две, хотя часто и перепутывающиеся между собой, однако, отличающиеся друг от друга линии в развитии освободительной общественной мысли — линию либеральную и линию демократическую. Яркими представителями этих двух линий являются, например, Руссо и Вольтер. Первый — демократ, второй — все — таки либерал. И в этом корень их взаимной неприязни. Вольтер презирал «чернь» и все, что связано с понятием народности. Руссо шел дальше требования юридического равенства и требовал фактического равенства, но вовсе не в духе уравнительного коммунизма. «Меня особенно возмущает, — писал Руссо, — презрение, с каким Вольтер при каждой возможности говорит против бедных». (До сих пор не могу забыть презрительного замечания одного нашего «демократа» по поводу возмущенных старушек, которым не хватило благотворительного супа.)

Демократ требует прежде всего равенства экономических условий для всех граждан. Этого требовали отцы американской демократии и, до определенной степени, практически осуществили это равенство. То же самое у демократа И.Г.Фихте, который считал, что общество должно обеспечить каждому своему члену минимальные предметные условия для производственной деятельности, чтобы каждый мог кормить себя своим собственным трудом. Здесь демократия не выходит за рамки частной собственности. Но это демократия, а не либерализм!

Либерал поучает народ. Демократ учится у народа. Демократ не скажет: «Россия, ты одурела», потому что надо еще посмотреть, кто одурел. И уж тем более демократ никогда не будет обзывать людей «взбесившимися дебилами» только за то, что они проголосовали за Зюганова, и за то, что они, как выразилась Новодворская 21.12.95 г. в телепрограмме «Версии», не усвоили «либеральных ценностей».

История повторилась. После революционных событий 1905 г. в России либералы тоже разочаровались в народе, которого они считали «богоносцем», смиренно ожидающим милостей от своих господ, а он, оказывается, за их спиной ножичек точил на их холеные шеи. Новодворская сейчас шпыняет Ельцина за то, что тот не проявляет достаточно решимости и не принимает «меры». Ее идейный предшественник, либерал — сменовеховец М.О.Гершензон, призывал благословлять власть, «которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». Так же и нынешний либерал желает иметь в лице Ельцина самодержца, повергающего в прах демократическую и коммунистическую крамолу, а либерал Собчак мечтает восстановить в России «законную» монархию Романовых. И не случайно свет в окошке для нашего нынешнего отечественного либерала — не демократ Лев Николаевич Толстой, а его идейный противник — Николай Александрович Бердяев.

На этом последнем сюжете стоит специально остановиться, тем более, что однажды один путаный человек поставил в один ряд Хай — деггера, Бердяева и Ильенкова, желая этим, так сказать, Ильенкову польстить. Человек, что называется, даже в «святцы» не заглянул. И вообще, по части того, чтобы сначала читать всякие книжки, а уж потом выносить свой окончательный и обжалованию не подлежащий приговор, у нас не все в порядке. А если в «святцы» все — таки заглянуть, то там мы можем прочитать следующее: «…Случается нередко, что появляются в философии и мнимые пророки, старающиеся заворожить молодые умы цветистым красноречием, — писатели типа Шопенгауэра и Ницше, Хайдеггера и Бердяева, и им это подчас удается. Но, как правило, ненадолго. Мода, как всякая мода, на такие вещи обязательно проходит. Мнимой мудростью люди жить долго не могут. Рано или поздно молодые умы распознают, где настоящая, серьезная и вдохновенная философия, а где — лишь ее модный эрзац»⁹.

Надо сказать, что Ильенков в данном случае был слишком оптимистичен, возлагая надежды на скорое прозрение молодежи относительно ложных философских пророков. И философская мода на Бердяева держится не на достоинствах философии Бердяева, а опять — таки на том банальном обстоятельстве, что мало кто прочитал от начала и до конца самого Бердяева. А здесь, впрочем, не надо читать его даже всего, — достаточно одной только его «Философии неравенства», чтобы понять, что это такое.

Относительно «цветистого красноречия» Бердяева я с Ильенковым не особенно согласился бы. Здесь скорее не красноречие, а подкупающая безапелляционная напористость. О какой — то логике здесь вообще говорить не приходится. Плодовитость Бердяева объясняется именно тем, что он просто лепит фразу на фразу, ярлык на ярлык. При этом часто по многу раз повторяет одно и то же. Никакого анализа, никакого «дискурса», никакого конкретного историзма: в истории действуют не живые люди, а психологические духи и онтологически — метафизические сущности, вроде «зависти», «аристократизма» духа и т. д.

Истоки «Философии неравенства» Бердяева надо искать в либеральной реакции на подъем революционной демократии в первой русской революции. Либерал Бердяев именно после этой революции сразу же расстается не только с марксизмом, который у него был такой же модой, каковой он является сам у нынешней молодежи, но и с народничеством, в том числе и с народничеством Достоевского: «На — родопоклонство Достоевского потерпело крах в русской революции».

Однако Достоевский остается мил Бердяеву своей критикой психологии «подпольного» человека. Что же касается Льва Николаевича Толстого, то тут уже никакой пощады. Толстого Бердяев клеймит даже не как «зеркало» русской революции, а как ее идейного вдохновителя: «Поистине Толстой имел не меньшее значение для русской революции, чем Руссо имел для революции французской».

Кто из наших доморощенных либералов вспомнил добрым словом Толстого? Или Герцена? Да любого представителя русской демократической традиции? Традиции замечательной, уникальной в своем роде. Зато Н.А.Бердяев с его антидемократической «философией неравенства» для нашего либерала — величайший светоч человечества.

Антидемократизм Бердяева проявился уже в «Вехах» и «Из глубины». Но апофеоз этого антидемократизма мы имеем в «Философии неравенства», главная идея которой состоит в том, что все беды человечества проистекают из демократического принципа равенства. «Пафос равенства, — заявляет Бердяев, — есть зависть к чужому бытию, неспособность к повышению собственного бытия вне взгляда на соседа. Неравенство же допускает утверждение бытия во всяком, независимо от другого». Для Бердяева неравенство людей — это не социальный факт, а факт онтологически — метафизический. Бердяев пытается обосновать свою философию неравенства тем, что демократическое равенство вредно может отразиться на состоянии культуры, что носителями и созидателями высших культурных ценностей всегда были аристократы духа, принадлежащие к высшим сословиям. Но это не доказывает того, что к культурному творчеству не способен всякий человек, которому открывается доступ к культуре. Наоборот, факты доказывают, что здесь нет никаких онтологически — метафизических и антропологических препятствий, а препятствия здесь только социального и экономического порядка.

И как разительно здесь отличается позиция демократа Ильенкова от позиции либерала Бердяева. Ведь Ильенков всю жизнь доказывал, — именно доказывал, — и теоретически, и на фактах, что люди равны в своих возможностях развития и ограничены в развитии только внешними обстоятельствами, включая также такое, тоже внешнее обстоятельство, как состояние органического человеческого тела. Значение так называемого Загорского «эксперимента» он видел как раз в том, что человек может приобщиться к высшим культурным ценностям вопреки серьезным органическим поражениям своей телесной организации. И на этой почве, на почве признания человеческого равенства, у Ильенкова в последние годы жизни завязалась тесная дружба с известным генетиком Н.ПДубининым: здесь на одной и той же почве — на почве демократического равенства всех людей, сошлись две линии — линия, идущая от классической философской традиции, которая никогда не отождествляла сущность человека с его антропологической природой, и линия, идущая от современной генетики, которая показывает, что никакие человеческие качества генетически не кодируются и не наследуются. Но какую жуткую истерику это вызвало у образованного обывателя: как так, я равен всем остальным? Нет, Я — единственный (со своей собственностью) и неповторимый… Таким людям невдомек, что если бы своей особенностью человек был обязан не социальному качеству, а своей биологической природе, своим «генам», то среди баранов были бы самые яркие индивидуальности.

Отметим, специфическое отличие классического либерализма состоит в том, что он еще не расходился резко с демократией и не искал причин человеческого неравенства в антропологической и онтологически — метафизической природе, а просто констатировал его как экономический факт, как некоторое печальное обстоятельство, без которого не может обойтись рыночная экономика, — оно есть ее неизбежное следствие. Это неравенство проявляется прежде всего как неравенство имущественное, как неравенство между богатыми и бедными. Может ли быть свободным человек, мягко говоря, в стесненных материальных обстоятельствах? Вот этого ни один либерал до сих пор не объяснил. А Ильенков это понимал и попытался объяснить.