Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков (Книга — диалог)

В.Г Арсланов «Вечный запас прошлого»

*

На нашем «Круглом столе» прозвучала тема: «Была ли школа Ильенкова?». На мой взгляд, все же была. А подлинная драма советской интеллигенции последних десятилетий заключалась в том, что не сложилась школа М.А.Лифшица. Лифшиц увидел в философии Ильенкова (напомню, что об Ильенкове он написал работу объемом около десяти авт. л., пока еще полностью не опубликованную) возрождение некоторых важных идей «течения» 30–х годов. Но только некоторых, ибо что — то важное было упущено. Ильенков и Лифшиц были единомышленниками, но это было тождество различий.

.

В полемике с «вульгарной социологией» (которая сегодня процветает и у нас, и на Западе, украшенная самой модной терминологией) лидеры течения Лифшиц и Лукач отстаивали тезис о реальном существовании идеального и абсолютного. Смысл ленинской теории отражения, по убеждению Лифшица, в том, что человек отражает не мертвый объект, а сама действительность обладает идеальными свойствами, свойством отражаемости. «Не мы мыслим и чувствуем объективную реальность — она мыслит и чувствует себя нами», — писал он. Эта мысль была близка и Ильенкову, недаром он любил повторять слова Фейербаха: «Сознание человека — самосознание вещи».

Идея реальности идеального есть идея демократическая в самом глубоком смысле этого слова. Когда политик действует как революционер и демократ? Не тогда, когда ломает и разрушает реальность вопреки ее собственной объективной логике. Он демократ и революционер, если ему удается разговорить страну, помочь народу обрести свой собственный голос — превратить рев вулкана в симфонию Бетховена. В противном случае при самых лучших намерениях он становится голосом не объективного мира, а своей собственной ограниченной ситуации, голосом эгоистических групповых интересов. Манипуляция массами, в свою очередь, рано или поздно ведет к непримиримому обострению классовых и групповых интересов, к извержению вулкана, катастрофе.

Но что такое объективная необходимость? Ответ на этот вопрос у Лифшица и Ильенкова, как мне кажется, разный. Для Ильенкова — идеальное только в человеческом обществе, его нет и не может быть в природе. Но из этой позиции вытекает, по — моему, что объективная необходимость в природе вещей имеет слепой, механический, заданный, одним словом, далекий от идеального, характер. Внесение категории случайности здесь ничего не объясняет, а только подчеркивает механический характер необходимого. Что же в таком случае представляет собой свобода воли? «Способность осуществлять всю совокупность действий, — отвечает Ильенков, — вопреки отклоняющим воздействиям ближайших обстоятельств, т. е. «свободно» по отношению к ним, сообразуя действия с универсальной зависимостью (необходимостью), идеально выраженной в форме цели…» А что такое «универсальная зависимость», которая шире человеческого общества, не механическая ли она зависимость, если в природе нет идеального, то есть свободного, субъективного начала?

Этот вопрос имеет прямое отношение к метаморфозе наших дней: превращению бывших демократических «шестидесятников», поклонников свободы и ленинского нэпа — в фанатичных защитников лозунга «иного не дано», фатальной необходимости грабительских реформ и власти отечественного «чумазого» для будущего (капиталистического) процветания страны. Так сложилось — значит, так и должно быть, иначе может быть только хуже. Ведь идеала в природе вещей нет, идеалы ведут только к казарменному коммунизму и деспотизму — так рассуждают ныне многие «демократы».

Однако центральная мысль материалистической теории отражения, согласно Лифшицу, именно в том, что идеальное, объективная истина, абсолютное — не в нашей только голове, не в наших только целях, но в природе вещей вне нашей головы, и потому могут быть переведенными на ее язык. Идеальное же связано с субъективным, а субъективное предполагает свободу. Конечно, природа — это не субъект, но в ней есть субъективное, свободное начало, высшим выражением которого является человек.

Сколько ядовитых слов сказано о противоречии между объективизмом теории отражения Ленина и волюнтаризмом его практики! Как это так — заранее решить нельзя, все решит реальная борьба? Есть ли в таком случае объективная необходимость, которую не перейдешь, — или нет? Так уже почти сто лет опровергают Ленина меньшевики прошлого и настоящего.

Есть объективная необходимость, есть, но вовсе она не такая, как вы ее представляете! Для вас она — синоним философии «применительно к подлости», ибо «уши выше лба не растут». Да, уши выше лба не растут, яблоня рождает яблоню, а российскую империю начала XX века нельзя по — щучьему велению превратить в социализм. То есть у свободной деятельности человека есть объективные рамки, но чем определяются эти рамки, какова природа того, что Ильенков назвал «универсальной зависимостью»?

Согласно умному материализму объективные рамки есть собственные рамки свободы, существующей до известной степени реально, в природе вещей, как их идеальное начало. Эти рамки — собственные определения свободы. Начало свободного развития есть в ребенке, растении, в объективном мире вообще. Дайте этой свободе развиться наиболее полно! Это значит — дайте ребенку реальную возможность превратиться в то, чем он может стать при свободном развитии его способностей и задатков — в неповторимую творческую личность. Но для этого соблюдайте собственные рамки этой свободы — не принуждайте его розгами писать гениальные стихи! Дайте яблоне свободу вырасти в великолепное плодоносящее дерево, которое удивит вас чудом своей неповторимости. Дайте народу возможность сформировать то, что он может сформировать при свободном развитии, не загоняйте его в заранее установленные стандарты западнического или псевдонационального, псевдорусского шаблона!

Нельзя знать заранее, все решит конкретная борьба — не потому, что механическая необходимость уходит в бесконечность, а потому, что есть необходимость не механическая, которая включает в себя свою собственную свободу. Необходимость в том, чтобы эта объективная свобода, идеальное начало, развернулась, не принуждаемая внешней необходимостью, чуждыми ей рамками. Уши выше лба не растут, говорит щедринский герой и нынешний пророк «здравого смысла» — это значит стричь всех под одну гребенку омертвелого, чуждого человеку и природе, стандарта. Иного не дано — это значит для философии механической необходимости, что народ нужно посредством обмана и развращения удерживать в подчинении у старых хозяев жизни, которые грабят новым, рыночным способом.

Революции — высшие моменты свободы истории, когда народы созидают принципиально новое, поднимая человечество на более высокую ступень. Но все революции истории имеют своего главного врага в свободе, перехлестнувшей за свои собственные границы, вышедшей за пределы своего определения, то есть превратившейся в несвободу. Главное в марксистской концепции революции — отличие ее от бунта, как ее собственной противоположности. Главное в ленинизме — борьба против сверхотрицания, левизны как обратной стороны оппортунизма, меньшевистского понимания необходимости в чисто механическом духе. Сверхотрицание приводит к тому, что свободное развитие превращается в фатальную необходимость.

Да, в природе вещей наряду с объективным разумом есть и неразумие, с космосом — хаос, наряду со свободой как идеальным началом бытия — начало косное, мертвое, механическая, фатальная необходимость. Но эти две необходимости надо различать, если хотим себе блага. Впрочем, когда косные силы общества хотят блага себе — и только себе, — то в их интересах не различать, а смешивать и отождествлять объективную живую необходимость с механически — фатальной. Вот почему вся наша разнузданно — «прогрессивная» печать убеждает публику, что для Маркса и Ленина революция есть бунт, разрушение, грабеж. Многие бывшие поклонники альтернативности истории стали глубокомысленно заявлять, что сталинизм и фашизм есть историческая неизбежность, а без Пиночета цивилизованный рынок не построить.

В самом деле, момент свободного развития пройден, и мы вступили в стадию фатального цикла. Значит ли это, что нужно прилагать все усилия для роста фатальности, ведущей к катастрофе? Это ложь, считал Лифшиц, что философия фатализма способствует сохранению положительного содержания истории. Механическая необходимость ведет к энтропии. Спасение — в возвращении к свободному типу развития. К свободе как условию органического, живого, опирающегося на идеальные начала самого бытия роста, а не анархо — декадентского разрушительного отрицания.

В папке из архива МихЛифшица, помеченной 1983–м годом, есть такие слова: «Мы живем сейчас в эпоху ясно выраженной боязни перемен. Это в отличие от новаторства интеллигенции и важнейший предмет раскола». Но сегодня как раз большинство интеллигенции за реставрацию. Одни хотят реставрировать капитализм по западному образцу, другие — реставрировать Российскую империю, третьи — сталинский или брежневский псевдосоциализм. Выходит, что Лифшиц в 1983 году ошибался, от авангардизма и новаторства интеллигенции через каких — нибудь пять — десять лет не осталось и следа?

Но есть консерватизм и есть консерватизм. «Консерватор» Лифшиц так же чужд современным реставраторам, как и в 30–е годы, когда являлся духовным лидером журнала «Литературный критик», закрытого Постановлением ЦК ВКП(б), как и в 1954–м году, когда опубликовал в «Новом мире» памфлет о суперноваторском и не совсем бескорыстном энтузиазме в лице М.Шагинян. Наконец, Лифшиц был окончательно отторгнут прогрессивной общественностью после появления его статьи «Почему я не модернист?». Идеи «ископаемого марксиста» (А.Солженицын) Лифшица остаются невостребован ными.

На протяжении жизни Лифшиц разрабатывал философскую систему, программу, которую назвал Restauratio magna, великое восстановление по аналогии и в противоположность Instauratio magna Френсиса Бэкона (что переводят с латинского как великое восстановление, тогда как на самом деле оно означает у Бэкона, по мнению Лифшица, «великое становление»). Становление естественных наук явилось, считает Лифшиц, продуктом глубокого разочарования нового времени в разуме и истине, и по сей день сциентизм несет в себе зерно равнодушия и скепсиса, принимаемых за объективность.

Если ваше новое есть такое становление наук (прошу прощения у Бэкона, о котором не хочу сказать ничего плохого), при котором вытесняется и уничтожается верное старое, то спаси нас Бог от этой новизны и этого прогресса. После таких новаторов, как после Чин — гис — хана, писал Лифшиц, остается пустыня. Если вы восстанавливаете то, что умерло и должно умереть, то такая реставрация есть тот же самый авангардизм, его обратная сторона. Посмотрите в лицо нашим современным реставраторам — сколько поистине авангардистской нетерпимости, жажды разрушения написано на этих благостных ликах! Консерватор, который вопиет о Нюрнбергском суде над философией Маркса, есть тот же авангардист 20–х годов, который разрезал на куски панно Врубеля, тот же «реалист» более позднего времени — творец опустошительной халтуры. Обличия разные, а социальная сила одна и та же.

Октябрьская революция может быть названа великой в той мере, в какой она была возвращением не только к непосредственной демократии Древней Греции, к Тиберию Гракху и Томасу Джефферсону, но и к русским традициям, возвращением к русскому национальному характеру с его всечеловечностью. Русский народ принес себя в жертву, положив конец войне и открыв дорогу реформированию капитализма на Западе. Что же из себя представляют те современные консерваторы, которые, как Солженицын, хотят привить русским людям национальную ограниченность, скаредное высчитывание собственной выгоды в ущерб другим народам? Да они самые настоящие «немцы» в том именно значении этого слова, в каком Солженицын употребляет его по отношению к Ленину, желая унизить и развенчать вождя народной революции.

«Restauratio manga уже в «Коммунистическом манифесте», — пишет в своих заметках Лифшиц. — Это вы разлагаете жизнь, Вы преступники. Экономическое обоснование и политическое развитие этого. Революция как «сила хранительная». Я был одиноким в своем веке, понимающим это, — подчеркивал Лифшиц. — И до сих пор одинок. Лукач? Да, отчасти…»

Авангардизм с его западничеством и реакционный консерватизм с его тяготением к прелестям нашего, российского кнута — явления во многом разные, даже непримиримо враждебные. Но это драка на вершине общественной пирамиды за власть, борьба, которая должна решить, какими способами и каким слоям ныне господствующих сил развращать и унижать народ. Кто лучше? Все хуже. Ибо если в постсоветском обществе победит черносотенный бонапартизм, то дорогу к нему проложат нынешние «демократы». В одном из памфлетов Лифшица черт появляется сначала в обличие либерала, а потом — черносотенца. Таков прогноз Лифшица по отношению к советскому либерализму, и он, к сожалению, оправдывается. Начиная с 30—х годов Лифшиц пытался пробить брешь в этом «сговоре двух сил, двух церквей». «…Есть и плебейский модернизм, есть и смердяковская ненависть ко всему лучшему, выражающаяся, например, в вандализме, — писал Лифшиц незадолго до своей смерти. — Но здесь модернизм сходится с тем, что идет снизу в самом дурном — в интегральной преступности. А большая часть массы все же консервативна. И задача состоит в том, чтобы революционным образом обеспечить эту здоровую тенденцию к сохранению консервативности».

«Если революционным образом не будет осуществлена Restauratio magna, то мир, — продолжает Лифшиц, — пойдет направо старым ложным путем». Причем реакция снова, как и более полувека назад, поднимается на волне реальных национальных проблем. «Современность. Мое время: крайнее напряжение ситуации «класс против класса» и начало громадного обходного движения в сторону главным образом национальности. У Ленина, собственно, намечен этот переход, но во всем его громадном значении — нет, этого не могло быть».

То было время, когда национальный вопрос и вопрос империализма довольно ясно подчинялся классовому. Создавалась классическая перспектива, без которой не пройти и дальше, как во времена Маркса была классическая перспектива капитализма и «классовой борьбы». Что же Лифшиц понимал под революционным способом движения вспять? Ответ на этот вопрос вырастает из сравнения Лиф — шицем двух, как ныне говорят, тоталитарных систем — гитлеровской и сталинской.

«Уравнительность — страшная сила, накопившаяся в России за многие столетия, если не тысячелетия. Герцен и Лавров, даже Маркс, предупреждали, что аграрный террор будет ужасен. Сила уравнительности в прежней истории не раз сносила здание несправедливой цивилизации. Она несет в себе великое «нети, нети», «нитшего», нигилизм, дыхание пустыни…

Двадцатые годы без Ленина оказались новым затором — нэпом без демократии, образованием новой элиты длинного партийного стажа и «пролетарского происхождения». А уравнительность тем самым получила страшное развитие в виде, как говорит Маркс, зависти каждой более мелкой собственности к более крупной. Было несколько претендентов на выражение этой силы, каждый из них по — своему выразил бы то же самое. Но более коренным, связанным с почвой, реально мыслящим, да и вынесенным на поверхность интригами других, был Сосо. Он сумел опереться на силу уравнительности, но уже не в ленинском смысле, а в гораздо более страшном, сперва, однако, не казавшемся столь страшным смысле. Культ личности — обычная плебисцитарная форма, пережиток бонапартизма и тирании, неслыханно развившийся и превзошедший всякие предшествующие формы этого явления на экспериментально — чистой почве».

Но (очень важно!): «И в прежней истории бывала разница между бонапартистскими режимами, которые все же открывали какую — то отдушину, канализируя социальную энергию снизу в прогрессивном направлении, и простыми волнами реакции, которые также опирались на темные инстинкты масс, на превращенную силу уравнительности и также заключали в себе некоторые не безусловно реакционные моменты. В двадцатом веке это раздвоение бонапартизма или цезаризма, представлено в гораздо более яркой форме. Две линии при всей своей формальной схожести далеко разошлись и со страшной силой столкнулись.

Раздвоение этих двух линий не исчерпано. Это — проблема дня. Победить прогрессивная сила может лишь путем сублимации уравнительности до высоты революционной энергии, вооруженной разумом, теорией, светом ленинских идей. А то ведь и глупость, которая также представляется самостоятельной силой, и понижение уровня в чисто моральном смысле слова — все это также не что иное, как действие односторонне развитой и снова подкрепленной ходом обстоятельств уравнительной силы. Сталин с точки зрения государственности кое — как обуздывал ее, хотя и сидел на ней, иногда выпуская ее наружу в виде пароксизмов террора».

Вариант бонапартизма XX века, который во многом противоположен советской системе, — это «фашизм — страшная тень коммунизма, с разными оттенками. Я пытался выразить это в начале 30–х годов, но увы… С тех пор оттенки умножились…»

Оттенки уравнительности сегодня многообразны и парадоксальны до неузнаваемости. Российский дикий капитализм — продукт уравнительности, и теперь стремится уничтожить то направление движения, которое имела уравнительность в 30–е годы. Средствами для этого служат в том числе и нагнетание практически всей масс — медиа (включая «духовную оппозицию») ненависти к революции, то есть ненависти к жертвенному подвигу русского народа.

Что ждет нас впереди? Интеллигенция в массе своей предала демократию и потому «сублимация уравнительности до высоты революционной энергии, вооруженной разумом» — не состоялась. В ситуации шока от поистине беспрецедентного обмана возможны два очень плохих, но все же не одинаково плохих выхода. Либо — реакция черносотенного типа, либо такая тирания, которая, опираясь на низы и действуя до известной степени в интересах производительного населения страны, сможет преградить дорогу черносотенству, ограничить беспредел номенклатуры, бандитского капитализма. Сталинский режим перерастал в противоположность революции — в фашизм. Но этот режим в 30—е годы все же, как и режим Наполеона, был не только душителем революции, но и ее своеобразным продолжением. Многие сегодняшние сталинисты являются наследниками не революции, а наследниками уже переродившегося к моменту смерти диктатора режима. Они заимствуют худшие черты деспотии, перечеркивая то, что было относительно прогрессивным в 30–е годы.

Среди положительных явлений этого сложного времени — так называемое «течение», школа Лифшица, которая в век всеобщего релятивизма и нигилизма (в том числе в их «марксистском» варианте) утверждала права абсолютной истины, объективного идеального начала бытия. А сегодня? КПРФ, скромно упоминая в программе о своем интернационализме, перенимает на деле националистическую идеологию, подыгрывает ей. Почему же лидерами коммунистов отброшены ясно сформулированные Лениным принципы союза разных политических сил, предполагающие единство разного ради интересов низов, — и безусловную, открытую борьбу против любых проявлений шовинистической или еще какой — нибудь реакционной идеологии? Потому, вероятно, что всерьез в возможность пробуждения народного разума не верят лидеры КПРФ, потому, что многие из тех, кто продолжает называть себя марксистами, давно уже духовно капитулировали.

Почему мир сегодня пошел вправо? Именно потому, что во всей экономической, социальной, культурной жизни колоссально возросла роль низов. Объективно она стала значительно больше, чем в те времена, когда испанский философ описывал феномен «восстания масс». Аристократия, в том числе и аристократия привилегированных народов и государств, вынуждена повсеместно уступать место растущим снизу слоям и в экономике, и в политике, и в культуре. Сегодня, по признанию самих американцев, лучшие математики и физики Америки — выходцы из Азии. Старая элита искусственно удерживает свое элитарное положение тем, что подыгрывает уравнительной энергии поднимающихся низов, усиливая как раз многие темные черты этого демократизма. Но так называемая массовая культура оказывает обратное воздействие на элиту, и последняя сама падает моральной жертвой собственной популистской политики. Эта тема — одна из центральных в критике современной культуры у Лифшица.

Огромное, несравнимое с началом века значение национального вопроса — тоже следствие подъема окраин цивилизации. Но и этот процесс принял реакционную форму. Как предотвратить сползание народов в разрушительный национализм, порождающий кровавые конфликты? «В известном смысле весь путь в будущее, — пишет Лифшиц, — представляет собой также возвращение в прошлое. Но к этому нужно прибавить неравномерность этого. То, что мы называем die Vorgeschichte der Menschheit есть по преимуществу… вечный запас прошлого для конкретизации — есть в искусстве, литературе, философии».

Уже в 30–е годы у Лифшица созрела мысль, что высокое искусство создавалось не теми художниками, которые примыкали к революции, а теми, кто отторгался от нее — великими «консерваторами человечества». Но отторгались они от «обнаженной абстракции» (Берк) нового — и конкретизировали положительное новое посредством возвращения к истине старого. За эту идею Ермиловым и Кирпотиным Лифшиц был обвинен в «почвенничестве» и даже монархизме. Обвинения, конечно, нелепые. Однако идея монархии играет существенную роль в системе взглядов Лифшица. По его мнению, человек занимает место монарха в природе — это не метафора, а суть дела. Человек, продолжает Лифшиц, заключил своего рода союз с неорганическими силами природы против аристократии ее — животного мира. Разумеется, человечество сумеет сохранить себя только в том случае, если приблизится к идеалу своего рода «просвещенной монархии», преодолев искушение тирании по отношению ко всему живому и неживому.

Главное — преградить дорогу худшему, то есть союзу воровской аристократии с темным плебейством. «Это была аналогия с мечтой о противоположном, с мечтой о том, чтобы не получился термидор, революционное похмелье. Это было предупреждение, особенно опасное ввиду того, что само понятие «термидора» было пущено в ход мелкобуржуазной оппозицией. Лгуны поэтому не упускали случая ухватиться за это опасное понятие в литературе «течения», хотя делали это неумело».

Для того, чтобы понять монархиста Бальзака, для того, чтобы понять трагический союз Пушкина с Николаем I после 14 декабря 25–го года, потребовалось не монархическое, а марксистское сознание Лифшица. Для того, чтобы неизбежное возвращение назад совершилось не в форме какой — нибудь новой аракчеевщины или еще чего — нибудь похуже, обществу необходимо противоядие от черносотенства Василия Розанова. Вернуться не к Константину Леонтьеву с его апологией сознательного обскурантизма, а к Аристотелю и даже в известном смысле к Птолемею. Разумеется, не для того, чтобы утверждать, будто солнце вращается вокруг земли, а для того, чтобы уяснить великую истину, понятную древним и отброшенную новым временем: человек — действительный центр вселенной, и весь мир вращается вокруг него. Он — монарх, и должен быть достоин своего привилегированного положения. Между прочим, Лифшиц полагал, что человечество, по всей вероятности, одиноко во Вселенной, как в пространстве, так и во времени. Но только сциентистское сознание уникальность человечества истолковывает как заброшенность его: на самом деле человек есть голос и разум, центр бытия.

Restauratio magna — необходимое и обязательное условие качественного изменения ситуации. Призрак великого «Ничто» бродит сегодня по миру, и альтернативы ему нет, если верить прогнозам ведущих футурологических институтов Запада. За несколько месяцев или даже недель до своей смерти летом 1983–го года Лифшиц приступил к статье о Ленине, нэпе и «реальной политике». Огромную опасность для СССР, для России Лифшиц видел в замкнутости ее экономики, в автаркии, отгороженности от мирового экономического хозяйства. Автаркия неизбежно ведет к господству непросвещенного деспотизма, к отсталости и реакционности. Выход — в соединении с мировым рынком. Но соединение противоположностей может быть разным: либо в форме симфонии, либо какофонии.

Конвергенция двух систем неизбежна, но весь вопрос в том, какая это будет конвергенция. Вот в чем существо вопроса, над которым даже не задумывались Сахаров и его последователи, но который стоял в центре внимания Ленина в начале 20–х годов. Либо это будет союз западного капитала с российскими трудовыми слоями против жуликов и бандитов, либо это будет союз западного капитала с российскими бандитами против основного производительного населения страны. Разница, как вы понимаете, существенная. К сожалению, ныне Запад не захотел или не смог помочь еще не сформировавшейся демократии России. Но она была возможна! Вспомните: на первых выборах в Верховный Совет нигде, ни в одной области и ни в одном городе не прошел ни один кандидат, чья программа была шовинистической. Фантастический результат даже для самой демократической страны, но это было в еще наполовину советской России. А на Западе победили узко понятые национальные интересы Америки и Европы. Увы, это страшный стратегический просчет, сравнимый разве только с поддержкой Гитлера против Советской России. И рассчитывать на другой вариант развития событий при нынешнем состоянии демократии на Западе, вернее, тяжелой болезни демократии, нельзя. Следовательно, Restauratio magna — это программа не для одной только России.

Вовсе не хочу сказать, что весь мир шагает не в ногу и прав только Лифшиц. Одно дело — вынужденное одиночество, другое — демонстративный авангардизм. Одинокими были Леонардо и Рембрандт, одиноким часто оставался Ленин. С другой стороны, сегодня мы имеем авангардистскую безликую толпу, где каждый исповедует прежде всего культ собственной личности. Лифшиц не навязывал миру свою доктрину, а стремился постигнуть диктат действительности, ее собственную идею. Он даже хотел быть растворенным в других, хотел (до известной степени) остаться безымянным, как средневековый мастер. «Я действительно еще с 30—х годов, но анонимно, оплодотворил наш «гуманизм» или как там прикажете это называть… Но неужели я так мелок, что ощущаю в этом какую — то подлость, сделанную мне?«… При всей определенности своей мысли и позиции, не допускающей никаких кривотолков, Лифшиц открыт для честного союза. Его идеал — не насильственное подведение всего под один знаменатель, а свободное единство разного, служащее подъему разумного начала бытия. Подлинная гармония, согласно Пифагору и Гераклиту, «есть соизмерение несоизмеримого».

К сожалению, трудно рассчитывать на то, что мир уже завтра перестанет шарахаться из крайности в крайность от одного авангардистского отрицания к другому, нигилистическому. А это значит, что придется, как Пушкину в николаевской России, как Лифшицу в 30–е годы, признать необходимость и простить оной. Но есть существенная разница между обывательским фатализмом и «примирением с действительностью» в духе Гегеля: «Формула стоического сознания необходимости, формула «Так нужно!» Это, конечно, сомнительная формула, когда речь идет о примирении со страданиями других, но когда это связано с самоотречением, с мыслью о том, что я должен погибнуть или пережить тяжкие страдания во имя исторического хода вещей, который идет не так гладко и не в таких благородных формах, как этого можно было ожидать, это массовое сознание миллионов людей в дни труда и войны, в период индустриализации и обороны — оно чисто и благородно, да чище и трудно что — нибудь найти».

Сегодня мысль Лифшица, лучшие, верные идеи Ильенкова не нужны. Однако, оглядываясь вокруг, мы вместе с Лифшицем можем сказать: «Классам и партиям, руководящимся расчетами буржуазной «реальной политики», часто не хватает именно реализма. Среди их правящей элиты много утопистов реакции. Их обманывают абстрактные расчеты, формально правильные, но по преимуществу иллюзорные, ведущие к обратному результату, катастрофе»⁷.

Катастрофы, слава Богу, пока нет, но обратных результатов — сколько угодно. Значит, можно надеяться, что дело разума еще не погибло.