Древний Иран накануне империй (IX–VI вв. до н. э.). История Мидийского царства

Глава II. Изучение истории Мидии в современной науке

Историография Мидийского царства до середины 1950-х гг. обстоятельно представлена в «Историй Мидии» И.М. Дьяконова (1956). Поэтому, по-видимому, целесообразно выделить только общие направления и достижения в изучении Мидии за этот период и сосредоточиться на анализе исследований в этой области за последние 50 лет.

До последней четверти XIX в. история Мидии целиком основывалась на сообщениях античных авторов, и ее изучение ограничивалось пересказом их сочинений с попытками согласования сведений Геродота, Ктесия и Библии. Очевидно потому, что поздние античные авторы доверяли Ктесию больше, нежели Геродоту, обвиняя последнего в «злокозненности», в Новое время исследователи поначалу брали сведения Ктесия за основу, но постепенно такой основой стала полностью сохранившаяся «История» Геродота.

Первые сведения клинописных источников о странах Древнего Востока, которые стали известны науке в середине XIX в., были немногочисленны, не всегда понятны, и их поначалу рассматривали в лучшем случае как дополнение к данным античных авторов и Библии. Поэтому до середины XIX в. Мидия была примерно в равном положении с другими странами Древнего Востока, о ней, как и о ее соседях, имелись лишь скудные, полулегендарные и обрывочные сведения греческих авторов [Дьяконов, 1956, с. 9], но вскоре положение стало меняться. Открытие ассиро-вавилонских текстов, хотя и не сразу, легло в основу изучения Ассирии и Вавилонии. Но лишь со временем стало возможным изучение соседних стран, вовлеченных в орбиту этих государств, но не имевших или не сохранивших своих письменных источников. Среди них оказалась и Мидия. Хотя еще в 1871 г. Ф. Ленорман высказался в пользу необходимости использования клинописных текстов для изучения Мидии [Lenorman, 1871], до конца XIX в. сделать это было трудно. Контексты, в которых Мидия упоминается в клинописных текстах, оставались неясными, и еще не были обнаружены сообщения о разрушении Ассирии мидийцами, как не была известна и дата гибели Ниневии в 612 г. до н. э. Эти сведения стали доступными только после публикации так называемой Хроники Гэдда [Gadd, 1923]. Отсутствовало в текстах само понятие «Мидийское царство». Его впервые отметил Э. Форрер [Forrer, 1921], но это наблюдение, по словам И.М. Дьяконова, осталось не замеченным историками [Дьяконов, 1956, с. 73, примеч. 6]. Не было очевидных параллелей между сообщениями греческих авторов и теми отрывочными сведениями о Мидии, которые уже удалось извлечь из клинописных источников. Первый опыт в этом направлении был сделан Дж. Смитом в 1869 г. Он отождествил геродотова царя Дейока с маннейским правителем саргоновского времени Дайукку, упомянутым в 715 г. до н. э. Почти 100 лет это отождествление признавалось большинством исследователей и легло в основу так называемой «длинной хронологии» индийской династии, приведшей к существенным искажениям индийской истории [Smith, 1869, р. 98].

Начиная с 1870-х гг. получили известность тексты с запросами ассирийского царя Асархаддона к оракулу бога Шамаша, которые после начала систематической их публикации И. А. Кнудтцоном [Knudtzon, 1893], продолженной Э. Клаубером [Klauber, 1913], стали важнейшим источником по истории антиассирийского восстания Мидии конца 670-х гг. и начала становления мидийской государственности. Но поначалу события, о которых сообщалось в запросах, и исторический контекст оставались непонятыми (см., например, ниже о работе Масперо).

Обобщающей работой начального периода изучения Мидии, отражающей открытия и достижения этой поры, можно считать работу известного египтолога Г. Масперо, посвященную истории народов Востока (первое издание осуществлено в 1875 г.). Книга выдержала несколько изданий и была переведена в 1895 г. на русский язык с 4-го издания 1886 г. Хотя в ней использованы все достижения в области изучения истории Мидии, Масперо, отметив, что ее история «остается наиболее темной в пределах истории народов Азии», предпочел излагать ее по Геродоту и Ктесию. Но хотелось бы отметить несколько его замечаний и наблюдений. Так, он считал существование Дейока поэтическим вымыслом, «льстящим тщеславию арийских племен», но опровергнутым историей, ибо реальный Дайукку был всего лишь мелким владетелем, а сама Мидия была раздроблена на мелкие княжества. При этом он приводит мнения Ф. Ленормана, Ф. Шпигеля, А. Делаттра, допускавших достоверность Дейока [Масперо, 1895, с. 500–501]. Описание Дейока у Геродота Масперо воспринимал как соответствующее описанию эпонимного царя. Использовав «недавно открытые документы», Масперо ошибочно попытался отождествить Каштарити (имя одного из восставших мидийских лидеров из запросов Асархаддона) с Киаксаром Геродота и отнес само восстание ко времени падения Ниневии и гибели последнего ассирийского царя «Ассурахеиддина II, Саракоса античных источников» (= Асархаддона) в 608 или 600 г. до н. э. [Там же, 1895, с. 521 и след.]. Но уже в 1906 г. Ю. Прашек на основании текста Бехистунской надписи ахеменидского царя Дария предложил считать Каштарити геродотовым Фраортом. Теперь считается установленным, что восстание Каштарити произошло в конце 670-х гг. Масперо также признал цифру 28 преувеличенной, считая, что скифское господство не могло длиться более 7–8 лет; скифы уничтожили Урарту (точка зрения, существующая до сих пор, хотя в последние годы появились аргументы против нее). Любопытно, что у него киммерийцы шли из Причерноморья вместе с фракийскими племенами и через Балканы дошли до подошвы Кавказа [Там же, с. 515]. Действительно, археологические материалы в Иране фиксируют сильный культурный импульс из Малой Азии в VIII в. до н. э. [Медведская, 2005, с. 109 и след., 120]. Сами же мидийцы, как отметил Масперо, двигались в Иран с востока вдоль гор, окаймляющих берега Каспийского моря [Масперо, 1895, с. 495]. Заключительные слова о Мидийском царстве хотелось бы привести полностью: «Мидийская монархия пала (549 г.), но это была скорее перемена династии, чем иноземное завоевание. Астиаг и его предшественники были царями Мидии и Персии, а Кир и его преемники — царями Персии и Мидии» [Там же, с. 571].

В эти годы более других историей Мидии и Персии занимался чешский исследователь Ю. Прашек [Prāsek, 1906]. В историографических работах его критиковали за «оголтелый индоевропеизм»; следуя «арийской теории», Прашек полагал, что приход арийцев (= индоевропейцев) в Иран, и в частности в Мидию, был началом цивилизованного развития этого региона, поскольку «туземцы не были пригодны для самостоятельной исторической жизни» [Дьяконов, 1956, с. 74–76; Алиев, 1960, с. 33]. Что касается научной критики его труда, то прежде всего отмечаются главные недостатки: ассирийский материал приведен суммарно, географически не дифференцирован, историческое значение ассирийских походов не показано [Дьяконов, 1956, с. 76]. Запутана хронология введением дополнительного царя Киаксара I. Все эти недостатки отражают существовавшую тогда источниковедческую базу и состояние изученности стран Древнего Ирана в целом. Что касается иранской ономастики и основанного на ее анализе положения об абсолютном преобладании арийского элемента в Западном Иране задолго до образования Мидийского царства, то, по мнению Э. А. Грантовского, сторонника этой точки зрения, труд Прашека не дает ничего принципиально нового по сравнению с работами Ф. Юсти, П. Роста и И. Шефтеловица [Грантовский, 1970, с. 8]. Но в любом случае надо отметить, что Прашек первым предложил поменять ориентиры и базироваться при изучении истории Ирана на данных клинописных источников. Но, как показало время, сделать это было трудно, и клинописные тексты еще долго продолжали привлекаться лишь в качестве дополнения к сведениям античных источников.

В эти годы значительное внимание исследователей уделялось определению путей проникновения ираноязычных племен в Иран. Господствующим стало мнение о продвижении их с востока, из Средней Азии. Наиболее важной в этой области считается работа Э. Мейера [Меуег, 1908]. Другое дело, как использовались эти исследования в связи с арийской теорией, абсолютизацией исторической роли этих племен и игнорированием культурной и исторической роли местного населения региона.

После работы Прашека специальных исследований истории Мидии не было около 30 лет. И, по-видимому, не случайно, что они появились в 1930-е гг., ибо в 1920-е гг. активно возобновился исследовательский процесс, прерванный Первой мировой войной. В опубликованной в 1923 г. Хронике Гэдда [Gadd, 1923; Grayson, 1975, Chr. 3], описывающей события 616–609 гг. до н. э., сообщалось об участии Мидии совместно с Вавилонией в разгроме Ниневии в 612 г., а по существу — о падении Ассирии.

Публикация этой Хроники положила начало длительной дискуссии о значении термина «умман-манда», который, начиная с описания событий 612 г., встречался в Хронике наряду с упоминаниями мидийцев. Сам С. Дж. Гэдд считал, что этот термин означал скифов. Но уже в нескольких работах 1924–1927 гг. доказывалось, что он означает тех же мидийцев (литературу см.: [Zawadzki, 1988, р. 69 f., 99 f.]). Это толкование имело принципиальное значение для понимания роли Мидии в разгроме Ассирии. В Хронике также был назван царь умман-манда Умакиштар (=Киаксар), что подтвердило сведения Геродота и усилило доверие к нему. Наверно, поэтому предложение Прашека поменять источниковедческие приоритеты завоевывало позиции с таким трудом.

Важным событием этого времени стало первое полное издание переводов ассирийских текстов на английский язык, осуществленное Восточным институтом Чикагского университета [Luckenbill, 1926–1927] и сделавшее их доступными широкому кругу историков.

В 1934 г. Ф. Кениг опубликовал «Древнейшую историю мидийцев и персов» [König, 1934]. Автор утверждал, что в X в. до н. э. мидийцы и персы пришли в Иран с севера через Восточное Закавказье и район к востоку от оз. Урмия. Мидийцы осели в районе Экбатан (Хамадана), а персы по долинам Загроса прошли далее на юг. Важным положением Кенига стало утверждение о том, что еще в IX в. на северо-западе Ирана, судя по топонимам и этнонимам, преобладало неиранское население. «Арийские иммигранты» перемещались небольшими группами во главе с вождями по странам Передней Азии, где иногда им удавалось захватить власть, принадлежавшую местным владетелям, как это случилось в Иране. Иранский язык был первоначально языком новых господ и их окружения, но постепенно стал заменять местные языки. В отличие от Прашека, Кениг подчеркивал, что местное население в IX–VIII вв. не было вытеснено пришельцами и оставалось преобладающим. Он первым подчеркнул, что понятие «мидийцы» означает смешение пришлых иранских племен с местными, «субарейскими» народами [König, 1934, S. 8].

В период своего продвижения в Иран мидийцы, а через них и персы, каким-то образом познакомились и даже заимствовали элементы урартской культуры. Эти и другие положения Кенига начали активно разрабатываться исследователями. Однако И.М. Дьяконов и И. Г. Алиев со временем подвергли резкой критике «безудержный полет фантазии» Кенига [Дьяконов, 1956, с. 79 и след.] и его «индогерманский образ мыслей» [Алиев, 1960, с. 39, 91], хотя разбора главных положений автора сделано не было. Дьяконов отметил только «фантазии» относительно толкования термина «умман-манда» и неприемлемых этимологий ряда мидийских собственных имен. Вместе с тем основное положение Дьяконова о миграции мидийцев с востока в конечном счете не противоречит выводу Кенига (если не базируется на нем) о преобладании в X–VIII вв. на западе Иранского плато местного неиранского населения. Это касается и его положения о неиранском происхождении мидийского племенного союза. Примерно таково же понимание этого вопроса и у Алиева (см. ниже).

Надо признать, что в целом «полет фантазии» Кенига относится к построению мидийской династии и толкованиям Ктесия. Э. А. Грантовский, не вполне разделяя положения о преобладании неиранского населения в этом районе Ирана в начале 1-го тыс. до н. э. и доказывая обратное, смог, однако, выделить главные положения труда Кенига [Грантовский, 1970, с. 27 и след.], давшие толчок исследованиям по истории Ирана этого периода в 1930–1950-е гг.

В 1936 г. была опубликована «История раннего Ирана» Дж. Камерона. До этой публикации не было работ, в которых бы исчерпывающим образом описывалась история Древнего Ирана до времени Кира Великого; она излагалась лишь в общих работах по истории классического Востока в качестве вступления к истории Ахеменидской Персии. Эту монографию можно рассматривать как современную первичную сводку материалов по истории Мидии [Cameron, 1936; Дьяконов, 1956, с. 80–81]. В ней отсутствуют несуразности, свойственные, например, работе Масперо. Но хотя в работе использованы все достижения предшествующего периода, в основе истории Мидии по-прежнему лежат сведения Геродота, в том числе о 28-летнем господстве скифов. Камерон четко обозначил «длинную хронологию» мидийской династии на основе отождествления Дейока с маннейским наместником, поместив все правления мидийских царей между 728 и 550 гг. до н. э. Однако он понимал, что Дейок не мог быть основателем Мидийского царства, поскольку еще в 715 г. его вместе с семьей депортировали в Сирию (но по каким-то причинам он был назван в качестве эпонимного царя). Но подлинная история царства началась с правления его сына Фраорта (вероятно, поэтому Дейок и мог быть назван основателем династии), так как, судя по запросам Асархаддона, первоначально Фраорт/Каштарити не был царем, но лишь одним из правителей в Центральном Загросе. На основании Бехистунской надписи Камерон окончательно признал тождество Каштарити с геродотовым Фраортом- [Cameron, 1936, р. 176–178]. В отличие от своего учителя А. Т. Э. Олмстеда, Камерон не считал нужным включать дополнительного царя Киаксара I, который связал бы правления Дейока и Фраорта и имя которого, Uksatar, упоминается среди правителей Ирана в 714 г. до н. э. [Ibid., р. 153]. Правление Каштарити/Фраорта, отнесенное им к 675–653 гг. до н. э., укрепило позиции «длинной хронологии» мидийской династии, начавшейся в 728 г. с правления Дейока (см. гл. IV.4, схема II).

Анализ запросов Асархаддона позволил Камерону сделать вывод о возросшей при Фраорте в ходе восстания мощи Мидии. Но возвышение династии было прервано вторжением киммерийцев и скифов [Cameron, 1936, р. 180], хотя, согласно текстам запросов, он описывал союз киммерийцев, маннеев и мидийцев во главе с Каштарити [Ibid., р. 178].

Для истории царствования Киаксара, наступившего после 28-летнего скифского господства, Камерон использовал вавилонские хроники и сообщения Бероса: описано взаимодействие Мидии и Вавилона в войне против Ассирии, хотя чье-либо лидерство не подчеркивается. Для понимания последующего развития их отношений Камерон привлек сведения Александра Полигистора (у Евсевия), сохранившего данные об участии мидийцев в качестве союзников в походе Навуходоносора против Иерусалима в 597 г. до н. э. Вместе с тем, по мнению автора, Вавилония опасалась своего сильного соседа [Ibid., р. 220–221]. Приведенные им библейские пророчества против Вавилона могли это подтвердить. Из двух версий — Ктесия и Геродота — о войне Кира против Астиага Камерон выбрал вторую, ибо, по его мнению, лаконичность Геродота больше соответствует характеру вавилонской хроники, описывающей приход Кира к власти.

Камерон обозначил границы изначальной Мидии от Хамадана/Экбатан на западе до Рея возле Тегерана на востоке и от Иранского Азербайджана на севере до Исфахана на юге. Камерон придерживался мнения о существовании Мидийской империи, границы которой на западе пролегали по р. Галис (совр. Кызыл-Ирмак) в Малой Азии.

В целом предложенные Камероном хронологические рамки мидийской династии в пределах 178 лет, характер согласования всех письменных источников, просуществовав в науке 25 лет, легли в основу будущих дискуссий о роли киммерийцев и скифов в истории Древнего Востока, о достоверности «длинной хронологии» мидийской династии, об исторической географии Мидии, о связи со скифами так называемых «луристанских бронз», которые сам Камерон был склонен считать иранскими [Ibid., р. 184], и открытого позднее саккызского клада, о путях проникновения индоиранских племен в Иран.

В 1930-е гг. сложилось новое направление в изучении истории Древнего Ирана — археологическое. Очевидно, что на него возлагались большие надежды в первую очередь в связи с определением путей проникновения и направления передвижения иранских племен на Иранском плато, с определением их культуры, а также с поисками археологических свидетельств присутствия скифов в местных культурах, что могло бы подтвердить их активную роль в регионе.

Огромное влияние на сложение связанных с этими проблемами гипотез оказали раскопки и исследования P. М. Гиршмана. В 1938–1939 гг. им были опубликованы материалы могильника Сиалк А (V) и В (VI) близ Кашана. Главной характеристикой Сиалка В, датированного Гиршманом X — началом VIII в. до н. э., служит расписная керамика с сюжетными изображениями. Кроме того, примечательны напомнившие Гиршману крыши русских изб «коньковые» перекрытия каменных могил, конкретные аналогии которым он находил в курганах кобанской культуры Северного Кавказа [Ghirshman, 1938–1939, р. 104]. Опираясь на исторические выводы исследователей, работавших с письменными источниками, прежде всего с трудами Ф. Кенига, Гиршман пришел к заключению, что археологический материал из могильника Сиалк В подтверждает проникновение иранцев в Иран из Южной России через Кавказ [Ibid, р. 104–105]. Иранцы вместе с новым антропологическим типом принесли культуру, в которой большую роль сыграли коневодство и всадничество. Изображение крылатого коня на сосудах, конская узда в инвентаре погребений, сообщения ассирийских царей о мидийской коннице позволили Гиршману считать культуру Сиалк В мидийской. Учитывая локализацию первоначальной Мидии, предложенную Камероном (хотя последний полагал, что иранцы пришли из Туркестана), Гиршман посчитал, что Сиалк находится в той части Мидии, которая принадлежала паретакенам, одному из мидийских племен, названных Геродотом (I. 101; см. также: [Ghirshman, 1938–1939, р. 107–108; 1974/ 1977, р. 46]). Впрочем, позднее, учитывая археологические работы в Средней Азии, он допускал движение мидийцев и персов и из Средней Азии [Ghirshman, 1964, р. 3–5].

Серо-черная керамика из более раннего некрополя Сиалк А (конец 2-го тыс. или XII–XI вв. до н. э.) первоначально была отнесена им к местной традиции, но позднее Гиршман допускал ее принадлежность индоиранским племенам, пришедшим в Иран с северо-востока (из Средней Азии) и через Кавказ во второй половине 2-го тыс. [Ghirshman, 1974/1977, р. 41–42]. Позднее он назвал население Сиалка В иранцами, а носителей культуры Сиалк А предпочел обозначить «пришельцами» [Ghirshman, 1977, р. 45–47, 62]. P. М. Гиршман выделил две фазы проникновения иранцев на плато. К первой фазе отнесено движение через Кавказ западной группы иранцев. Они оставили некрополь Сиалк А. Некрополь Сиалк В принадлежал, по его мнению, восточным иранцам, которые двигались в Иран из Средней Азии [Гиршман, 1981, с. 142–143].

Раскопки Гиршманом «персидской деревни» на окраине Суз (конец VIII — начало VII в. до н. э.) и обследование руин возле Масджид-и Сулейман и Бард-и Нишанде в Хузистане позволили ему предложить прямой путь движения персов с севера через Хузистан прямо в Фарс — родину Ахеменидов [Ghirshman, 1950; 1954, с. 75; 1964, с. 129]. Позднее Д. Стронах, с учетом раскопок в Пасаргадах, уточнил их маршрут [Stronach, 1974, с. 247–249].

Выявленные Гиршманом архитектурные и строительные параллели между урартской и ахеменидской строительными практиками легли в основу его гипотезы, согласно которой персы на своем пути через Кавказ получили знания и навыки непосредственно от урартов, что также отмечалось в работе Ф. Кенига [Ghirshman, 1950, р. 205–220; 1962, р. 85–88]. Механизм подобного заимствования, впрочем, не вполне ясен. Хронологическая нестыковка и появившаяся лишь позднее, в период возвышения Ахеменидского царства, необходимость новых архитектурных решений предполагает более вероятным существование уже в Древнем Иране посредника, которым могла быть Мидия.

Предложенные Гиршманом датировки этих памятников, их интерпретация и различные гипотезы долгие годы дебатировались, подтверждались или пересматривались. Почти в каждой работе, посвященной доахеменидскому Ирану, так или иначе затрагивались вопросы хронологии, происхождения или этнической принадлежности Сиалка В.

Вторым краеугольным камнем историко-археологических реконструкций предвоенного периода стали так называемые луристанские бронзы (ЛБ). Интерес к ним возник еще в XIX в., когда Британский музей и Лувр приобрели несколько бронзовых идолов (позднее этот тип был назван «укротителем диких зверей»). Подобные вещи стали приобретаться и другими музеями, но их происхождение стало известным лишь в конце 1920-х гг. Обнаружилось, что они добывались в ходе грабительских раскопок могильников в Луристане, в Центральном Загросе. ЛБ включают разнообразные предметы вооружения, орудия труда, конскую упряжь, предметы культа, сосуды и являются произведениями искусства, поражающими богатством фантазии, художественным вкусом, многообразием и сложностью форм.

Первым в поисках научной информации о ЛБ в Луристан в 1930 г. проник глава Археологической службы Ирана А. Годар. Работа научных экспедиций в этом районе в обстановке кладоискательской лихорадки была небезопасна. Хотя Годару не удалось вскрыть ни одной неограбленной могилы, он смог ознакомиться с коллекцией ЛБ у торговцев древностями. В своей книге «Бронзы Луристана» [Godar, 1931], давшей название этим предметам, Годар предположил, что их создателями могли быть касситы — горный народ, издревле обитавший в Луристане. Американская экспедиция, возглавляемая Э. Шмидтом, открыла святилище на холме Сурх-и Дум (долина Кух-и Дашт). В нем было найдено большое число посвятительных бронзовых булавок, огромные диски которых были покрыты разнообразными изображениями [Schmidt, 1938, р. 205–216]. Постепенно, уже после Второй мировой войны, сопоставительный анализ собранного материала позволил выделить четыре периода производства ЛБ от 2500 г. до 800/700-х гг. до н. э. ([Schaeffer, 1948, р. 477–495], здесь же см. литературу). Стилистический анализ, проведенный Э. Порадой, определил иконографическую связь ЛБ, отнесенных к четырем этапам между 1200 и 600 гг., с искусством стран древнего Ближнего Востока — наиболее ранним было влияние касситского, северомесопотамского и митаннийского, а затем эламского искусства [Porada, 1964 р. 9–31; 1965, р. 75–89]. Оба исследователя выделили группу предметов, которые не имели не только аналогий за пределами Луристана, но и следов влияния других художественных стилей. Позднее эту группу Л. Ванден Берге назвал «типичными» ЛБ. Но они датировались согласно К. Шефферу — 1500–1200, согласно Э. Пораде — 800–600 гг. до н. э. Необходимы были археологические раскопки, которые позволили бы обозначить для этой группы четкие хронологические рамки. Эту задачу осуществил Л. Ванден Берге в ходе раскопок 1965–1979 гг. Его исследования завершили тот этап исследования ЛБ, когда первостепенными были ответы на вопросы, где и когда они были сделаны. Имеются в виду уже только «типичные» ЛБ, датированные XII–VII вв. до н. э., а время их наивысшего расцвета следует помещать между IX и VII вв. до н. э. [Vanden Berghe, 1973, р. 75; Ванден Берге, 1992]. Теперь можно было перейти к решению вопросов, кто их сделал и для чего.

Вопрос об этнокультурной принадлежности ЛБ встал с самого начала. Уже А. Годар в 1931 г. и независимо от него В. Минорский [Minorsky, 1931; Минорский, 1959] предложили их касситское происхождение. Но Минорский допускал, что при более поздней дате можно допустить их принадлежность иранским племенам мидийцев. Хотя в окончательном виде его гипотеза предполагает принадлежность «коневодческих древностей Северного Луристана» различным эпохам, в каждую из которых местное касситское искусство ЛБ испытывало различные влияния, в том числе и мидийское. При разной атрибуции ЛБ из Лувра и Британского музея (каппадокийские, армянские) уже в 1922 г. М. И. Ростовцев сравнивал их со скифскими древностями и предполагал их принадлежность фракийско-иранскому населению той же Каппадокии ([Rostovzeff, 1922, р. 11 f.], развитие этой идеи см.: [Rostovzeff, 1931, р. 45–56]). Другими словами, сразу встал вопрос, кто создал «типичные» ЛБ — местное население — касситы или пришлое — иранцы. Гиршман в свете своей иранской концепции связывал развитие основных черт ЛБ с появлением как в самом Луристане, так и в соседних районах иранских племен, которым принадлежала и культура Сиалка В. Он объяснял, в частности, наличие общих черт ЛБ и культур Малой Азии приходом в Луристан скифо-киммерийских групп, уже побывавших в Каппадокии и Армении. В этой же связи он рассматривал и скифоидную группу предметов из комплекса Зивийе (= Саккызский клад), которые, по его убеждению, были принесены сюда скифами [Ghirshman 1950а, р. 183, 201 f.]. Однако после исследований Л. Ванден Берге гипотеза P. М. Гиршмана относительно киммерийского происхождения ЛБ может считаться опровергнутой. Согласно Л. Ванден Берге, затухание производства ЛБ и фактическое их исчезновение происходит накануне или в период расцвета Мидийского царства, что свидетельствует о независимости двух явлений: сложения иранской культуры и государственности и существования традиции производства ЛБ. Следует добавить, что наблюдается определенная культурная изолированность Луристана от остального Северо-Западного Ирана в период распространения там традиции серо-черной керамики на фоне традиционной его связи с месопотамо-эламским культурным кругом. Те иконографические и смысловые параллели отдельным ЛБ, которые находятся в культуре Передней Азии, возможны в том объеме, в каком они имеются в культурах Месопотамо-Эламского региона. На данном этапе наших знаний создание ЛБ местным населением Загроса кажется более вероятным. Впрочем, это предположение имеет своих оппонентов. Именно в работах отечественных исследователей продолжает разрабатываться связь ЛБ со скифами [Погребова, Раевский, 1992, с. 157 и след.].

В связи с поисками региона, в котором сложился скифский звериный стиль, важное значение придавалось предметам из так называемого клада Зивийе, или Саккызского клада. Выделенная среди них группа вещей, имеющая очевидное сходство с произведениями скифо-сибирского звериного стиля, поставила исследователей перед дилеммой — были ли принесены эти вещи скифами с собой (вариант — свидетельствуют ли они о влиянии искусства Древнего Востока на стиль, который сложился где-то в евразийских степях), или этот стиль сложился здесь на древневосточной основе и затем был перенесен скифами в области к северу от Кавказа. Эта дилемма оформилась сразу же после публикации этого клада А. Годаром [Godard, 1950], который считал, что часть вещей из Зивийе доказывает переднеазиатское происхождение скифского звериного стиля. Гиршман же, напротив, посчитал, что их принесли сюда скифы и что свое искусство они передали затем мидийцам [Ghirshman, 1950а, р. 204].

Не имея возможности останавливаться здесь на историографии происхождения скифского звериного стиля, отмечу, что альтернативное решение этой проблемы существует до сих пор. Так, например, развитием гипотезы Годара является выдвинутое М. Н. Погребовой и Д. С. Раевским следующее положение: «Искусство скифского пласта Зивийе является продуктом трансформации зооморфных образов и мотивов, издавна бытовавших в Передней Азии»; среди ряда художественных традиций, оказавших влияние как на состав репертуара образов, так и на их стилистику, первостепенной являлась культура ЛБ [Погребова, Раевский, 1992, с. 159].

С другой стороны, разбор главных составляющих этого репертуара (образы оленя, кабана, кошачьего хищника, орлиного грифона) дает основания отрицать переднеазиатскую концепцию происхождения данного стиля [Курочкин, 1989; 1992]. Важно иметь в виду, что сложение этой концепции во многом зависело от хронологии скифской архаики, существовавшей до конца 1980-х гг. и значительно омолаживавшей произведения скифского звериного стиля, обнаруженные к северу от Кавказа. Например, Келермес датировался VI в., тогда как Зивийе — VII в. до н. э. Соответственно реконструировалась и схема развития иранского искусства на базе Зивийе [Луконин, 1977, с. 13, 24 и след., 30–34]. Теперь Келермес датируется в пределах первой половины — середины VII в., а появление киммерийцев и скифов в Иране относится, в соответствии с письменными источниками, к еще более раннему времени [Kossak, 1987; Медведская, 1992; 1994; Галанина, 1997].

Возвращаясь к довоенному периоду изучения истории Мидии, можно подвести предварительные итоги. Были определены хронологические рамки существования Мидийского царства на основе согласования данных Геродота с абсолютными датами, установленными по данным ассиро-вавилонских источников. Это согласование привело к утверждению «длинной хронологии» мидийской династии, по Камерону — между 728 и 550 гг. до н. э. Определены территориальные пределы первоначальной Мидии, занимавшей равнину Хамадан от гор Загроса на западе до горы Демавенд и пустыни Деште-Кевир на востоке. Преобладающей была гипотеза о проникновении мидийцев с другими иранскими племенами в Иран через Кавказ. Оттуда позднее пришли и скифы, сломив на 28 лет мидийское могущество. Важными для этого периода стали исследования P. М. Гиршмана, археологические раскопки которого выявили материальную и духовную культуру мидийцев и взаимодействие ее с другими культурами. Его исследования подтвердили территориальные пределы Мидии в рамках представления античных авторов и пути проникновения иранских племен. Если сам Гиршман в своих исторических выводах опирался на мнение Кенига относительно проникновения иранцев через Кавказ, а археологические данные использовал как дополнительное доказательство его положений, то после его публикаций некоторые индоевропеисты, археологи, этнологи стали считать, что именно археологические данные доказывают эту миграцию (см.: [Грантовский, 1970, с. 39 и след.]). В исторических построениях Гиршман следовал Камерону.

В русской научной литературе самостоятельных исследований по истории Мидии не было до середины прошлого века. Существовали общие курсы по истории Древнего Востока, в которых, как было принято, истории Мидии уделялось несколько страниц перед изложением истории Ахеменидского царства. Наиболее полно сведения о Мидии учтены в труде Б. А. Тураева (1914). Но в целом изучению истории Мидии не уделялось специального внимания.

Труду Б. А. Тураева предшествовала «История Мидии» 3. А. Рагозиной (ок. 1903). Эта монография в определенном смысле предшествовала книге Камерона, считавшего еще в 1931 г., что истории доахеменидского Ирана не уделяли достаточного внимания и места. Уже хотя бы поэтому ее книгу не стоит обходить вниманием. И.М. Дьяконов назвал эту работу слабой компиляцией, что не вполне справедливо; Рагозина компилировала не более других, разве что, в отличие от Масперо, была более осторожна. Во всяком случае, история Мидии рассмотрена ею от падения Ассирии до 549 г., идентификация Каштарити с Киаксаром, исказившая историю предшествующего периода у Масперо, ею была отклонена. В библиографии ею были упомянуты работы А. Деллатра, Ж. Опперта, Дж. Раулинсона, А. Г. Сэйса, Г. Масперо и др.

История Мидии рассмотренного Рагозиной периода искусно вплетена в историю других стран Древнего Востока. Много места уделено зороастризму, открытию и изучению рукописей Авесты и т. п., присутствует разумная критика Геродота. Мидийские племена постепенно двигались с востока, заняв в результате Загросское нагорье. Здесь арийские племена составили правящее сословие — военную аристократию. Из шести мидийских племен, названных Геродотом, только одно — аризанты, говоря современным языком, было иранским, остальные — «неарийские». Со временем, когда «племенная вражда стала теряться в общем национальном сознании», все население стало одинаково называть себя мидийцами [Там же, с. 300]. Далее Рагозина пишет, что мидийцы и персы в глазах «иностранцев» были одним народом, и после поражения Астиага Мидийское царство стало называться Персидским [Там же, с. 334, 341]. Эта мысль, но иначе оформленная, была высказана Масперо.

Раздел «ассирийского наследства» (термин, в отечественной литературе введенный, по-видимому, Рагозиной) был произведен поровну между победителями. Мидии досталось все, что лежало к востоку от Тигра [Там же, с. 198], в современных исследованиях это положение продолжает обсуждаться. Нужно отдать должное Рагозиной: книга написана увлекательно, грамотно, снабжена хорошими иллюстрациями и для своего времени, безусловно, была хорошим источником знаний по истории Мидии.

В советский период отечественной истории история Мидии в общих работах по истории Древнего Востока излагалась в качестве вступления к истории Персии или в связи с ней [Струве, 1941; Авдиев, 1948; 1953].

С выходом в 1956 г. «Истории Мидии» И.М. Дьяконова приоритет в ее изучении на некоторое время переходит к отечественным историкам. Прежде всего следует подчеркнуть, что исследование Дьяконова является наиболее полным изложением истории Мидии на фоне глубокого и всестороннего исследования древней истории населения Западного Ирана. Нет нужды говорить, что она основана на тщательном исследовании всех имевшихся к тому времени первоисточников. Пожалуй, впервые предъявлены все обоснования высказываемых положений и гипотез, поэтому их можно дополнять, соглашаться с ними или отклонять. Поскольку работа Дьяконова содержит огромный всесторонний материал, то пока следует выделить лишь те положения, которые лежат в русле традиционного изучения Мидии и иная трактовка которых или их развитие будут способствовать дальнейшему изучению истории Мидийского царства.

Итак, хотя Дьяконовым и было заявлено о приоритете клинописных источников, которые представляются наиболее достоверными, будучи современными описываемым в них событиям, однако в основе историко-хронологической схемы истории Мидии лежат сведения Геродота и разработанная на их основе предшественниками Дьяконова «длинная хронология» мидийской династии. Другими словами, была подтверждена идентификация греческого царя Dëiokës и ассирийского царя Dājaukku из др.-иран. *Dahyāuka, правление которого относится к VIII в. до н. э. [Дьяконов, 1956, с. 20, 177–178, примеч. 1]. Между тем Дейок, как уже отмечалось Камероном, не мог быть царем всей Мидии, как он назван у Геродота. Он был лишь одним из мелких мидийских владетелей, на него лишь «отраженно лег блеск истории его потомков» [Там же, с. 179].

Главным обоснованием «длинной хронологии» являлось господство скифов над мидийцами по Геродоту. Скифам в книге уделено значительное место, локализация Скифского царства предложена приблизительно в районе между Араксом и Урмией. В дальнейшем Скифское царство, как и Манна, стало основной составляющей собственно Мидии [Там же, с. 242–254, 280]. Если в 670-е гг. в ходе антиассирийского восстания скифы были союзниками мидийцев, то затем, в результате интриг ассирийцев, они сделались союзниками последних [Там же, с. 272–273]. Позднее они смогли завоевать мидийцев, и их господство длилось между 652 и 625 гг. до н. э. [Там же, с. 289 и след.]. Причем это были скифы не новой волны, пришедшей из степей Евразии, а жившие все в том же царстве. Правда, Дьяконов отмечает, что скифское господство не предполагало «уничтожение или поглощение Мидийского государства», а ограничивалось лишь сбором с него дани [Там же, с. 290]. Отметим, однако, что подчинение скифам произошло после победоносного восстания мидийцев против Ассирии по ассирийским источникам, и, сбросив ее иго, Фраорт стал завоевывать, согласно Геродоту, народ за народом (I. 102). Это противоречие — одновременный подъем страны и ее внешняя экспансия, с одной стороны, и подчинение скифам, с другой стороны, — Дьяконов разрешил следующим образом: Геродот передвинул описанные им события на одно правление, и все завоевания Фраорта теперь должны быть отнесены ко времени Киаксара [Дьяконов, 1956, с. 294]. Одним из доказательств этого служит военная реформа Киаксара, ибо, как считал Дьяконов, племенное ополчение при Фраорте не могло бы привести к столь значительным победам. Но если возможна такая корректировка Геродота, то почему не подвергнуть ей и его утверждение о 28-летнем господстве скифов? (См. гл. V.2, 4).

Дьяконов определял пути проникновения иранских племен в Иран из Средней Азии. Обоснованием для этой модели служит малочисленность ираноязычного элемента в северо-западных областях Ирана в IX–VIII вв. до н. э., что утверждалось еще Кенигом. Их главным оппонентом в этом вопросе стал Э. А. Грантовский, который, напротив, считал, что многочисленность иранской ономастики в этих областях, которую он обосновал по данным ассирийских текстов в своей монографии 1970 г., доказывает приход этих племен через Кавказ. Забегая вперед, отмечу, что последние исследования Р. Цадока все-таки дают основания предполагать движение иранских племен из Средней Азии на восток Ирана [Zadok, 2002, р. 90, 140].

Если Дьяконов, как и некоторые его предшественники, и прежде всего Ф. Кениг, считал, что по своему происхождению мидийский племенной союз был неиранским и состоял из местных «каспийских» племен, перенявших иранский язык позднее, то Грантовский ориентировался на сообщение Геродота (VII. 62), согласно которому все мидийцы прежде назывались ариями. Следовательно, мидийский союз был первоначально союзом шести ираноязычных племен, сложившимся, возможно, еще до прихода в Иран [Грантовский, 1958]; подробное обоснование см.: [Грантовский, 1970, с. 57 и след., 334 и след.]). Согласие с основными положениями и гипотезами Дьяконова высказали в своей рецензии Г. А. Меликишвили и В. И. Абаев, но отождествление Дейока с маннейским наместником Дайукку они отклонили [Меликишвили, Абаев, 1958, с. 166–172]. Дьяконов не занимался специально исторической географией Северо-Западного Ирана, полагая, что ассирийские названия областей и стран должны соответствовать долинам. Под Мидией он подразумевал территорию Западного и Центрального Ирана [Дьяконов, 1956, с. 87 и след.].

В 1960 г. была опубликована «История Мидии» И. Г. Алиева, которая писалась одновременно с книгой Дьяконова. Собственно, Мидии в этом труде уделено места меньше, нежели анализу материала, который, на первый взгляд, не связан с Мидией, но который, как оказывается, должен был обосновать главные выводы автора — автохтонность мидийцев и их культурно-историческую связь с Атропатеной, сохранившей, в конечном счете, язык, культуру и память о Мидии.

Много места в книге уделено вопросам языка и этногенеза древнейшего населения Передней Азии и Иранского плато [Алиев, 1960, гл. IV, с. 49–114]. Выступая против «буржуазной» теории о культуртрегерстве арийцев (Ю. Прашек, Ф. Кениг, Э. Херцфельд), автор в результате отвергает теорию о миграции мидийцев в Иран, полагая, что «нет данных, позволяющих считать собственно мидийские племена пришлым элементом. Можно… говорить только о приходе каких-то ираноязычных племен на территорию Мидии, ставших известными впоследствии как мидийские» [Там же, с. 91]. Сами же мидийцы принадлежали к неиранским каспийским (= загро-эламским) племенам. Надо отметить: с таким же успехом можно предполагать, что пришлые иранские племена заимствовали у местного населения, на территории которого они стали жить, лишь самоназвание. Главным доводом в пользу того, что первоначально мидийский племенной союз, известный в ассирийских текстах как matāi, был союзом местных племен, служит невозможность этимологизировать этот термин из иранских языков [Там же, с. 92, 99]. Об этом же писал и Дьяконов, и это было оспорено Грантовским [Грантовский, 1958, с. 154]. Но если Дьяконов считал, что иранский (= мидийский) язык стал межплеменным языком мидийского союза, то Алиев выступил против полной иранизации Мидии, мидийских языков [Алиев, 1960, с. 102]. Он считал, что единого мидийского языка не было, а существовали различные племенные языки, «над которыми превалировал язык господствующего племени, имевший потенциальные возможности со временем превратиться в иранский язык мидийской народности». Это, по-видимому, и произошло в Атропатене, где вследствие концентрации мидийского этноса образовался язык атропатенцев [Там же, с. 114]. Только в составе Мидии-Атропатены (IV в. до н. э. — I в. н. э.), по мнению автора, создалась «мидийско-атропатено-азерийская народность, генетически связанная с кутийско-маннейско-луллубейскими и мидийскими племенами предшествующей эпохи» [Там же, с. 113]. По мнению специалистов, лингвистические, этнонимические и топонимические положения Алиева в целом остаются недоказанными [Массон, Лившиц, 1962, с. 134].

По-видимому, имея в виду именно автохтонность мидийцев, автор описывает археологические культуры на территории Мидии и Иранского плато с эпохи палеолита (!) до эпохи бронзы [Алиев, 1960, с. 43–48, 115–168]. Однако самим автором цель этих очерков не сформулирована, выводы отсутствуют, и кроме того, не рассмотрены памятники, синхронные мидийскому племенному союзу и Мидийскому царству. Конкретные замечания по этим главам сделаны В. М. Массоном [Массон, Лившиц, 1962, с. 130–136].

Хронологию Мидийской династии Алиев строит следующим образом. Он отсчитывает годы правления мидийских царей, указанные Геродотом, от 550 г., следовательно, два последних царя, Киаксар и Астиаг, правили, соответственно, в 625–585 и 585–550 гг. Но в этом случае Алиев не считает возможным включать 28 лет скифского господства в правление Киаксара, ибо Ассирия уже была разгромлена, и помещает эти годы между правлениями Киаксара и Фраорта, в 653–625 гг. Фраорт/Каштарити правил в 675–653 гг. [Алиев, 1960, с. 229]. Но Геродот указал 128 лет господства мидийцев над Азией, следовательно, в 678 г. началось мидийское восстание, но в таком случае оно началось не при Каштарити [Там же, с. 194, 225]. Это противоречие источников остается непреодолимым, и годы правления Дейока в результате не указываются [Там же, с. 194]. Видимо, сомнения в «длинной хронологии» приводят автора к следующим предположениям. Если восстание началось в 678 г., то это было время правления Дейока, но он в качестве царя не фигурирует (не совсем ясно, что имеет в виду автор, может быть — отсутствие завоеваний, подобных тем, что были у последующих царей?). Предполагается, что в это время было несколько мидийских владетелей, которых позднее в различных традициях называли основателями мидийской династии. Помимо Дейока, таким владетелем мог быть Киаксар (I), о котором сообщает Диодор (И. 32, 2), относивший начало его правления ко 2-му году XVII Олимпиады, т. е. к 711 г. до н. э. [Там же, с. 195]. Не совсем понятна ссылка автора в этой связи на Киаксара, якобы упомянутого Эсхилом в «Персах» (ст. 765; см. также: [Алиев, 1960, с. 242, 249]), но у него назван Мид, и, судя по контексту, имелся в виду, очевидно, другой Киаксар — отец Астиага. Другими словами, если Мидийское царство образовалось в 670-е гг., то, согласно Алиеву, эпонимные основатели династий в разных версиях могли быть различными, и Геродот знал только одну из них [Там же, с. 196]. Правда, неясно, зачем тогда предполагать, что Диодор использовал «первоначальный вариант геродотова труда», в котором шла речь о [Киаксаре] Дейокиде, и в процессе последующих искажений он стал зваться Дейоком [Там же, с. 195].

Если исключить эти неясные моменты, то в целом хронология мидийской династии по Алиеву отражает окончательно сложившуюся в первой половине XX в. концепцию: восстание 670-х гг., не приведшее к возвышению страны, 28-летнее скифское господство, которому автор не уделяет специального внимания, затем возвышение страны при Киаксаре и падение Ассирии в 612 г. Здесь Алиев подчеркивает важную роль Мидии [Там же, с. 235–236]. В умманн-манда он предпочитал видеть не мидийцев, а объединенные силы мидийцев и кочевников [Там же, с. 240, примеч. 4].

Алиев критикует античную традицию за негативный портрет Астиага и пытается реабилитировать его. Он формулирует причины, приведшие к падению Астиага: невозможность в условиях сложившегося политического и военного равновесия держав продолжения завоевательных войн, ведших к обогащению знати, и борьба родовой знати против «центральной власти царя» [Там же, с. 249]. Алиев резко не согласен с точкой зрения, согласно которой смещение Астиага было династическим переворотом (Г. Масперо, Ю. Прашек, Б. А. Тураев, В. В. Струве). Он настаивает на том, что захват Мидии персами являлся в буквальном смысле завоеванием, в результате которого мидийцы потеряли государственную самостоятельность. Равноправие персов и мидийцев было скорее видимостью, чем фактом [Там же, с. 251]. Но почему эта «видимость» возникла, Алиев не объясняет. (Возражения Г. А. Меликишвили на многие положения Алиева см.: [Меликишвили, 1962, с. 126–129].)

В 1985 г. в «Кембриджской истории Ирана» был опубликован краткий вариант «Истории Мидии» И.М. Дьяконова. В нем отсутствуют источниковедческий и историографический разделы, анализ археологического материала и этнического состава Ирана 3–2-го тыс. Им приведены новые материалы, подтверждающие движение ираноязычных племен на Иранское плато с востока. Отметим небольшую уступку Грантовскому: теперь Дьяконов писал, что, вопреки его первоначальному утверждению о полном отсутствии иранцев в VIII в. до н. э. к западу от линии Тебриз-Хамадан, можно говорить, что до конца VIII в. до н. э. ираноязычный элемент здесь еще не возобладал [Diakonoff, 1985, р. 56]. Придерживаясь прежней историкохронологической схемы мидийской истории, он, тем не менее, отметил, что Геродот ошибался, приписывая Дейоку основание Мидийского царства [Ibid., р. 90]. По-прежнему он считал, что для согласования сведений Геродота и клинописных источников возможен только один путь — прибавление 28 лет к годам правления Киаксара, а замечание Геродота о включении этих лет в 40 лет его правления было либо его опиской, либо ошибкой переписчиков [Ibid., р. 112–113]. И хотя в списке литературы у Дьяконова упоминается статья Р. Лабата 1961 г., после которой исследователи перестали исключать эти годы из правления Киаксара, в тексте комментарии отсутствуют. Прочие противоречия источников по-прежнему объяснялись сдвигом событий у Геродота на одно правление [Ibid., р. 109].

Заканчивая рассмотрение этого периода изучения истории Мидии, следует подчеркнуть, что «длинная хронология» помогла отождествить имена двух первых индийских царей (помимо двух последних, уже известных по вавилонским источникам), чем и подтвердила, как казалось, окончательно достоверность Mêdikos logos Геродота. Вместе с тем эта концепция, главной составляющей которой было 28-летнее скифское господство над индийцами, зашла в тупик. Оставалось множество нерешенных вопросов, а также несогласованность со сведениями других источников. Новые исследования второй половины XX в. показали несостоятельность этой концепции, хотя некоторые ее звенья сохраняют свое значение.

Первым исследованием, определившим новое направление, можно считать статью Р. Лабата, сломавшую «длинную хронологию». Согласно Лабату, не все рукописи Геродота (I. 106) имеют ремарку о включении 28 лет скифского господства в 40 лет правления Киаксара. И поскольку в этом отрывке сначала говорится о 28-летнем владычестве, а дальше — о сорокалетием правлении Киаксара, это позволяло исследователям суммировать обе цифры (40 + 28) и удлинять продолжительность мидийской династии (150 + 28 = 178). Правление Дейока относилось, в этом случае, к 728 г. до н. э., что позволяло идентифицировать его с Дайукку, а Фравартиша — с Фраортом. Лабат, напротив, настаивал на том, что построение мидийской хронологии должно основываться на ремарке Геродота о включении 28 лет в 40 лет правления Киаксара, которая имеется в некоторых рукописях [Labat, 1961, р. 5–7]. Следовательно, Киаксар правил в 625–585, а Фраорт — в 647–625 гг. до н. э. Обе идентификации первых двух царей с Дайукку и Фравартишем, соответственно, отпали сами собой. Эту точку зрения поддержали Э. Кавеньяк [Cavaignac, 1961], П. Хельм [Helm, 1981], С. Браун [Brown, 1988]. Грантовский [1970, с. 249–250] считал, что цифровые определения Геродота имеют искусственное происхождение, но сами имена и события — несомненно подлинные. Он предложил собственную хронологию мидийской династии ([Грантовский, 1994]; см. также гл. IV. 4). Об искусственности чисел Геродота писал и Хельм, полагавший, что сам рассказ Геродота о правлении двух первых царей состоит из нескольких отдельных саг, основанных на жизни загросских героев. Поэтому рассказ Геродота вводит историков в заблуждение придуманной хронологией и неисторичностью рассказа ([Helm, 1981, р. 88]; подробнее см.: [Грантовский, 1994]).

Таким образом, начиная с 1960-х гг., растет недоверие к рассказу Геродота, ибо после века интенсивного изучения новоассирийского периода стало, по словам Брауна, «мучительно очевидно, сколь мало схождений между конкретными сведениями новоассирийских источников и Mêdikos logos Геродота» [Brown, 1988, р. 71]. Но и от «длинной хронологии» не все отказались, и преувеличенная роль скифов в истории Древнего Востока продолжала доминировать в исследованиях не только скифологов. Тем не менее в 1980-е гг. выдвигается новый методологический подход — новоассирийские источники должны быть базой исследований, результаты которых затем могут быть сопоставлены с данными античных авторов [Zawadzki, 1988, р. 98; Brown, 1988, р. 71].

В эти годы дискуссии разворачивались вокруг конкретных положений истории Мидии, основанных на рассказе Геродота. Снова была сделана попытка обосновать неизбежность прибавления 28 лет к правлению Киаксара [Scurlock, 1990], но она уже не была принята исследователями. Было заявлено о необходимости пересмотра преувеличенной роли скифов в истории Мидии и всего древнего Ближнего Востока. Эта проблема стала одной из составляющих скифской дискуссии на страницах журнала «Российская Археология» начала 1990-х гг. (1992, № 3; 1993, № 2; 1994, № 3) и последовавших за ней статей [Грантовский, 1994; Медведская, 2000]. В основе дискуссии была моя статья, в которой предлагалось, с учетом работы Г. Коссака, удревнение скифской архаики по данным письменных и археологических памятников Древнего Востока [Медведская, 1992; 1994]. Необходимость в этом давно назрела, и в целом проблема хронологии в настоящее время разрешена. Но вопрос пересмотра роли скифов у ряда исследователей вызвал возражения (см. ниже).

Эти и другие вопросы, связанные с историей Мидии, были подняты уже С. Брауном [Brown, 1986; 1988]. В его работах суммированы главные проблемы в изучении истории Мидии, а также выявлены те слабые места, которые должны исследоваться в дальнейшем. В них был заявлен новый методологический подход, согласно которому новоассирийские источники, современные событиям, которые они описывают, должны иметь приоритет в любой реконструкции ранней истории Мидии [Brown, 1988, р. 71]. Однако полностью этот метод не был им реализован. Это сделал Ст. Завадский, опубликовавший свое исследование в том же году (см. ниже). Являясь сторонником «короткой хронологии» мидийской династии, Браун отклонил все аргументы, предлагавшиеся в пользу отождествления Каштарити с Фраортом [Brown, 1988, р. 77–78]. Он полагает, что a priori маловероятно господство скифов над Мидией, и высказывает остроумное объяснение причины преувеличения Геродотом их роли. Это преувеличение явилось результатом «полемической» гипотезы Геродота, попытавшегося объяснить происхождение греко-азиатского конфликта и похода Дария в Скифию. Последнему он приписал желание отомстить скифам за обиды, якобы причиненные ими мидийцам [Геродот, IV. 1; Brown, 1988, р. 82].

Если Хельм [Helm, 1981], по словам Брауна, выплеснул с водой и ребенка, полностью отказав в историчности рассказу Геродота, Браун сам попытался объяснить, почему этого делать нельзя [Brown, 1988, р. 73]. Это относится прежде всего к цифровым определениям Геродота. Их противоречивость является результатом использования Геродотом двух хронологических систем, одна из которых, являющаяся мидо-персидской, сохранила годы правления этих царей. При помощи греческой хронологии им строился общий каркас, связующий хронологии Востока и Запада [Ibid., р. 83]. Принципиальны некоторые положения Брауна относительно мидийской географии (см. ниже). Однако представляется маловероятной его гипотеза о существовании двух Мидий. Одна из них, согласно Брауну, была расположена к западу от Эльвенда, в горах Загроса. Эта Мидия стала известна ассирийцам сравнительно рано, их сведения отражают ранний этап ее развития. Другая Мидия находилась к востоку от Эльвенда, на равнине Хамадан. Геродоту стали известны рассказы об этой, более поздней, Мидии, сохранившиеся в персидских преданиях. Именно этим Браун объясняет невозможность полностью согласовать сведения клинописных и греческих источников [Ibid., р. 84]. Тезис о двух Мидиях, развивавшийся Брауном и раньше [Brown, 1986], базировался, в конечном счете, на исторической географии этого периода, разработанной Л. Левином [Levine, 1974]. Отсутствие в клинописных источниках упоминания о столице Мидии Экбатанах объяснялось им неглубоким проникновением на Иранское плато ассирийцев, не доходивших до столицы. Соответственно, смещались на запад соседние с Мидией страны. Вместе с тем в исследовании Брауна можно видеть скрытое возражение построению Левина, поскольку он допускал локализацию Мидии на Хамаданской равнине. Именно там, по мнению Брауна, шел процесс образования Мидийского государства, который ассирийцы не могли наблюдать, поскольку их доступ вглубь страны был ограничен Эльвендом. Однако тезис о невозможности проникновения ассирийцев за пределы Эльвенда вызывает возражение. Позднее Э. А. Грантовский и И. Н. Медведская подвергли сомнению историческую географию, разработанную Левином. Учтя приведенные этими исследователями новые доказательства локализации первоначальной Мидии [Грантовский, 1983; Медведская, 1995], Дж. Рид ограничил территорию Мидии прежними пределами, включавшими равнину Хамадан к востоку от Эльвенда и гор Загроса [Reade, 1995].

Другой вопрос, который начал дебатироваться в эти годы, не решен до сих пор и ставит под сомнение существование вообще Мидийской империи, пределы которой после гибели Ассирии, как предполагали многие исследователи, простирались от р. Галис на западе до Средней Азии на востоке. Главный вывод, к которому пришла X. Санчизи-Верденбурп, формулируется следующим образом: в клинописных источниках и в археологическом материале нет свидетельств имперской структуры Мидии. Идею Брауна о том, что включение западных пределов Мидии в состав ассирийских провинций создало условия для социальной стратификации, по мнению Санчизи-Верденбург, можно развить следующим образом. В тот момент, когда Ассирия пала, и следовательно, главный механизм, который генерировал развитие этой стратификации, исчез, история Мидии могла пойти по двум направлениям. Или социальная дифференциация окончательно преобразовалась в стратификацию и стала самодостаточной, или ее развитие прекратилось, и она исчезла. Крупные мидийские городские центры типа Нуш-и Джан, Баба Джан и Годин тепе не могли быть построены без аппарата угнетения, что, как полагал Браун, и доказывало его идею. Но одновременно с гибелью Ассирии или чуть позднее жизнь на них прекратилась, что, согласно Санчизи-Верденбург, и доказывает отмену этого аппарата угнетения [Sancisi-Weerdenburg, 1988, р. 203]. По мнению П. Бриана, основа мидийской власти формировалась контролем над крупным торговым путем Древнего Востока, названным позднее Хорасанским [Briant, 1984, р. 40]. Но в эти годы, как отмечает Санчизи-Верденбург, затухает и он [Sancisi-Weerdenburg, 1988, р. 206–207]. Если Я. Харматта пытался реконструировать мидийский административный и бюрократический аппарат на базе мидизмов в древнеперсидских текстах [Harmatta, 1971, р. 13], то Санчизи-Верденбург считает, что эти титулы и терминология соответствуют племенной структуре [Sancisi-Weerdenburg, 1988, р. 208–210]. Анализируя работу Хельма, в которой он показал, в частности, что отдельные народные саги были соединены вместе и вставлены в мидийскую историю в важный момент ее объединения, она приходит к противоположному выводу — мидийская история Геродота не может приводиться в качестве доказательства ее унификации [Ibid., р. 211]. Все эти положения работы Санчизи-Верденбург получили дальнейшее развитие в исследованиях «негативного» направления изучения истории Мидии, в которых отрицается не только существование Мидийской империи, но и ее сколько-нибудь заметная роль в истории стран древнего Ближнего Востока.

В 1988 г. была опубликована монография С. Завадского, посвященная взаимоотношениям Мидии и Вавилонии в связи с падением Ассирии в свете вавилонской Хроники Гэдда [Zawadzki, 1988]. До публикации Хроники Гэдда, описывающей события 616–609 гг. до н. э. и названной так по имени ее издателя (1923), исследователи не сомневались в том, что Ассирию уничтожили мидийцы и вавилоняне. В Хронике же, помимо них, впервые появляются некие умман-манда, которых отдельные исследователи стали считать скифами и, соответственно, стали интерпретировать события этих лет согласно Геродоту. В книге Завадского разобраны доказательства сторонников как двойственной антиассирийской коалиции [Zawadzki, 1988, Chp. IV], так и тройственной [Ibid., Chp., III]. Находясь на позициях первых, Завадский представил доказательства того, почему под умман-мандой в хронике следует понимать только мидийцев. Одним из аргументов pro служит интерпретация событий 613 г. до н. э., впервые получивших внятное объяснение. Дело в том, что в хронике за 613 г. мидийцы не упомянуты, что сторонниками тройственной коалиции объяснялось вторжением скифов. Оно-де прервало осаду мидийцами Ниневии, о чем сообщал Геродот, и могло быть отнесено к 614 г.; это вынудило мидийцев к сопротивлению скифам. Между тем хроника под этим годом сообщает о проассирийском восстании в провинции Суху (на Среднем Евфрате), которое вавилонский царь подавил. Объяснение событий 613 г. является важным аргументом Завадского в его концепции развития отношений между Мидией и Вавилонией после 612 г. Он считает, что они ухудшились настолько, что Хроника Гэдда была переписана с целью преуменьшить роль Мидии в событиях этих лет, и с этой целью был введен термин «умман-манда». Для объяснения истинного характера событий 613 г. автор использует фрагмент надписи царя Набонида на стеле из Хиллы, которую он также датирует 613 г. [Ibid., Chp. IV, col. 11:5]. В ней как раз и сообщается, что города, которые не помогли вавилонскому царю в войне с Ассирией (т. е. восстали), были разрушены царем умман-манды. По его мнению, неудачные действия Набопаласара в Суху привели к расширению восстания, царь фактически терял власть, но пришедшие на помощь мидийцы спасли положение [Ibid., Chp. IV, р. 111]. Наблюдение Завадского убеждает, что текст на стеле из Хиллы и Хроника Гэдда за 613 г. фиксируют одно и то же событие, и следовательно, скифы должны быть исключены из участия в событиях мидийской истории этого периода.

Исследование Завадского продемонстрировало результаты нового методологического подхода к источникам, из которых приоритетное значение имеют клинописные тексты. В задачу исследователя, как мы видим, входит их анализ, позволяющий преодолеть краткость, тенденциозность, намеренное искажение в описании событий, что и было блестяще проделано автором (см. также рецензию на его книгу: [Медведская, 1992а]). Так спустя 82 года было реализовано предложение Прашека поменять источниковедческие приоритеты.

Особое место в историографии Мидии последнего времени занимают исследования Э. А. Грантовского. Он остался, в значительной мере, сторонником традиционной исследовательской модели. Он настаивал на достоверности и приоритете Mêdikos Logos Геродота. Тем не менее он отказал Геродоту в достоверности его цифровых определений, хронологическими привязками служат даты, установленные по клинописным источникам.

Историко-хронологическая схема по Грантовскому выглядит следующим образом. Начало династии и воцарения Дейока отнесено ко времени антиассирийского восстания 672/71 г., ее конец обозначен 550 г. до н. э. Годы скифского господства сокращены — около 635 г. или середины 620-х гг. до 615 г. до н. э. [Грантовский, 1994, с. 41 и след.; 1998, с. 139, 176–182]. Это была очередная попытка согласовать сведения Геродота о мидийских царях с абсолютными датами. Главным в этой связи стало правление Фраорта, отнесенное им примерно к 640–620-м гг. до н. э. Таким образом, эти годы исключали идентификацию Фраорта с Каштарити, но включали завоевание им персов [Геродот, I. 102], которое могло случиться не ранее 630-х гг. Статья 1994 г. была написана «по следам дискуссии "Периодизация скифской архаики и Древний Восток", начало которой было положено одноименной статьей И. Н. Медведской» (1992). Предложенная Грантовским хронология мидийской династии (гл. IV. 4, схема III) исключала возвышение Мидии вскоре после восстания конца 670-х гг. и завоевание ею Урарту не позднее 640-х гг., что доказывалось некоторыми участниками дискуссии, в том числе Медведской, поскольку до 640-х гг. длилось правление Дейока, который не вел завоеваний за пределами Мидии [Грантовский, 1994, с. 40 и след.]. С его правлением во второй половине VII в. до н. э. Грантовский связывал возникновение Мидийского царства, представлявшего собой объединение не племенных, но территориальных единиц [Грантовский, 2004, с. 90–91].

В издании 1998 г. собраны важные работы Грантовского, посвященные доахеменидскому Ирану. Это и высказанная им в 1988 г. идея о нравственно-юридическом начале государственности при Дейоке [Грантовский, 1998, с. 139 и след.], и анализ гипотезы об иранской принадлежности серочерной керамики (работы 1977–1981 гг.), с атрибуцией которой он не был согласен [Там же, с. 37 и след.]. Авторы этой концепции Т. К. Янг и Р. Дайсон связывали появление этой керамики, в значительной степени сменившей расписную керамику в последней четверти 2-го тыс. до н. э., с приходом на Иранское плато иранских племен. Но лингвисты фиксировали этот приход не ранее IX в. до н. э. В настоящее время эта концепция оставлена [Medvedskaya, 1982; Cleuziou, 1990–1992, р. 299].

Что касается материальной культуры иранцев, то идея Гиршмана о мидийской принадлежности могильника Сиалк В в эти годы не разрабатывалась. Предлагались более поздние, чем у Гиршмана, датировки. Одна из них была предложена на основании сходства этой керамики с керамикой греческого геометрического стиля и анализа конской узды и ее украшений, что обосновывало дату могильника не ранее середины VIII в. до н. э. [Медведская, 1983; Medvedskaya, 1986]. Имеются дополнительные основания для определения западной ориентации культурных связей Сиалка В, в том числе с Малой Азией [Медведская, 2005, с. 107–124].

В современных исследованиях мидийскими считаются всего несколько памятников в Иране. Их атрибуция основывается не на выделении и изучении специфических черт материальной культуры, а на локализации в пределах так называемого «мидийского треугольника» (термин, используемый Д. Стронахом и П. Калмейером). Он ограничивается Хамаданом, Малайером (Нуш-и Джан) и Канговаром в Загросе (Годин тепе). Иногда к ним относят Баба Джан тепе, памятник, находящийся западнее этого треугольника, в Загросе. Но сравнение керамики и архитектуры этого памятника не позволяет относить его к культуре, представленной в Нуш-и Джан и Г один тепе [Medvedskaya, 1992].

Подводя итоги изучения истории Мидии в конце XX в., следует признать, что ученые не пришли к общему представлению о ее развитии. Напротив, как никогда, исследователи резко разошлись в ее оценке. Причем возобладала позиция сторонников Санчизи-Верденбург, которые даже преувеличили ее сомнения в существовании Мидийской империи со всеми вытекающими из этого выводами. Другие исследователи, учитывая античную традицию, продолжают интерпретировать все источники, пытаясь найти новые подтверждения не только существования этой империи, но. и важной роли ее в истории Древнего Востока.

Такое противоречивое состояние современного понимания индийской истории в зарубежных исследованиях нашло отражение в посвященном разным аспектам истории Мидии сборнике статей, изданном в Падуе ([Lanfranchi, Roaf, Rollinger (eds.), 2003]; обзор сборника см.: [Waters, 2005]). В нем преобладают статьи, авторы которых считают, что Мидийского царства, по существу, не было и что скорее всего была федерация, не обладавшая средствами для управления государством на огромной территории от р. Галис на западе до Средней Азии на востоке. В самом названии сборника сквозит сомнение в том, отражает ли античная концепция последовательности империй, в которой Мидия занимала второе место после Ассирии, историческую действительность.

Наиболее ярко это направление представлено в работах М. Ливерани, Дж. Ланфранки, К. Раднер, Дж. Рида, В. Хенкельмана, М. Юрсы и отчасти Р. Роллингера. Следует также отметить, что в некоторых из них рассматриваются не столько те или иные вопросы индийской истории, сколько ассирийские проблемы на фоне индийской истории (например, статья Ланфранки). Нет погружения в проблемы собственно истории Мидии, присутствует скорее взгляд на нее со стороны.

Традиционное представление о важной исторической роли Мидии, первоначально основанное на античных источниках, а теперь подтверждаемое новыми исследованиями, отражено в немногочисленных статьях Д. Стронаха, М. Роафа, X. Гопник, Дж. Кертиса. Поскольку подробная рецензия уже опубликована [Медведская, Дандамаев, 2006], здесь имеет смысл продемонстрировать лишь общие выводы в каждом из направлений изучения индийской истории и принципиально новые ее интерпретации.

Ярким примером «негативного» направления служит экстравагантная модель развития Мидии, предложенная известным ассириологом М. Ливерани [Liverani, 2003, р. 1–12]. В ней чувствуется влияние идей Брауна и Санчизи-Верденбург, но Ливерани идет в своих выводах гораздо дальше. Он находит существенным противоречие между постулируемым на основании античных источников периодом расцвета и усиления Мидии после 612 г. и запустением процветавших прежде мидийских центров Нуш-и Джан I, Годин II/5, к которым он относит и Баба Джан III. Археологическая характеристика этого периода подтверждается и молчанием вавилонских источников о Мидии как могущественном государстве. Следовательно, по мнению Ливерани, информация античных источников имеет два существенных искажения относительно истории Мидийского царства после 612 г. и его политической структуры. Расцвета на самом деле не было, а был упадок. Греческие историки неверно рассматривали Мидию как универсальную империю, модель которой соответствовала персидской и вообще восточной модели государства. Но Ливерани сомневается в принятой последовательности империй и предлагает выводить индийскую модель не из персидской, а из предшествующей модели «вторичных государственных образований» района Загроса («secondary state formations» — понятие, введенное Брауном). Вторичными эти образования были потому, что их существование зависело от Ассирии. Исходя из этого характеризуются выделяемые автором три этапа развития «мидийских племен». Первые два (750–670 и 670–610 гг.) включают время ассирийского господства: пастушеские племена, жившие вдоль торгового Хорасанского пути, поставляли в Ассирию скот и коней, что привело к процветанию определенных слоев населения и названных выше поселений. Возникновение ассирийских городов (видимо, имеются в виду города в ассирийских провинциях, образованных в Загросе. — И.М.) послужило «экономическим и идеологическим» образцом для местной элиты. После 670 г. ассирийцы de facto передали власть местным вождям, которые богатели, контролируя Хорасанский путь и поставляя военный контингент ассирийскому царю. Но в 612 г. в союзе с Вавилонией мидийцы уничтожили Ассирию. Парадокс модели Ливерани состоит в характеристике третьего этапа (610–550): разрушив Ассирию, мидийцы уничтожили основу своего благосостояния и снова вернулись к примитивному существованию пастушеских племен. Города были заброшены, никакой империи не было, как и «ассирийского наследства», полученного мидийцами. То значение, которое в персидском культурном наследии приписывалась Мидии, в действительности, согласно Ливерани, принадлежало Эламу. Эту точку зрения разделяет В. Хенкельман [Henkelman, 2003, р. 181–231], в статье которого рассмотрено эламо-персидское культурное взаимодействие. По его мнению, именно Элам был связующим звеном между культурами Месопотамии и Ахеменидского Ирана.

Эта модель Ливерани не выглядит убедительной и порождает множество вопросов: каким образом разрозненные пастушеские племена и элита, благосостояние которой зависело от Ассирии, могли подготовить силы для разгрома Ассирии и почему они пошли на это? Против кого и зачем Кир II вел три года войну? Почему греки не знали даже названия царства Элам? Почему сами персы выделяли среди прочих народов именно мидийцев, а не эламитов?

Статьи Дж. Ланфранки [Lanfranchi, 2003, р. 79–118] и К. Раднер [Radner, 2003, р. 37–64] посвящены политике Ассирии на Востоке, но цели и результаты их исследований предстают принципиально различными. Ланфранки, как и И.М. Дьяконов, полагает, что ассирийская агрессия в район Загроса усиливалась накануне радикальных конфликтов Ассирии с Урарту или с Вавилонией и Эламом. Целью завоевания было изъятие потенциальных союзников у противостоящей стороны и включение в сферу ассирийского влияния местной элиты, часть которой становилась военным контингентом ассирийской армии. Единственной экономической выгодой была стабилизация поставок коней, но приоритетными были военно-политические результаты.

К. Раднер, напротив, считает, что усиление ассирийской агрессии было связано с необходимостью поставки коней, так как другие источники или уже были перекрыты урартами (во Внутренней Анатолии), или еще не были доступны Ассирии (Египет, Куш/Нубия с начала VII в. до н. э.). Далее она характеризует мидийцев как оседлый народ, живущий в городах, которые были обиталищами «грабителей-баронов», вымогавших дань/пошлину у проходящих по Хорасанскому пути караванов. Мидийцы, таким образом, наживали капитал на наиболее ценном своем преимуществе — проходящем через их земли торговом пути, а также на владении конями и искусством верховой езды. Выводы Раднер, таким образом, отклоняют гипотезу Брауна, согласно которой племенные кочевые общества Загроса жили, по существу, за счет Ассирии и на которой в значительной степени основываются построения Ливерани и Ланфранки.

Если Ланфранки настаивает на том, что ассирийская политика на востоке не была нацелена на создание системы эффективного и продолжительного контроля, то А. Греко, анализируя ассирийскую экспансию, приходит к противоположным выводам [Greco, 2003, р. 65–78]. Территорию Загроса, где существовали пути для сезонного перегона скота, можно было взять под эффективный контроль, только установив власть над конечными пунктами этих путей (городами, селениями, становищами), а также над горными проходами. Только захватив их, можно было контролировать всю систему полукочевого хозяйства региона. Это позволяло ассирийцам наладить регулярный приток дани и выполнение повинностей местным населением. В итоге это вело к увеличению спроса на продукты скотоводства и к основанию новых городов, что было выгодно местному населению.

Не совсем понятны основания для нового взгляда Ланфранки на запросы Асархаддона к оракулу бога Шамаша, которые всегда рассматривались как важный источник по истории Мидии 670-х гг. По мнению автора, они не отражают конкретной реальности — беспокойства ассирийцев по поводу засад и военных операций в мидийских районах, краж коней, предназначенных для отправки в Ассирию. Эти запросы — результат предвзятого взгляда элиты Месопотамии на горную периферию, где постоянно существовали эти негативные стереотипы: следовательно, их не стоит рассматривать как реакцию ассирийской власти на растущий беспорядок в восточных провинциях [Lanfranchi, 2003, р. 89].

Как мы видим, уже эти несколько статей, по существу, анализируют проблемы Ассирии, связанные с ее агрессией в район Загроса, где, согласно исторической географии Левина, и локализовалась доступная ассирийцам Мидия. Но если Мидия, напротив, располагалась восточнее, на равнине Хамадан, то все социально-экономические аспекты горного района, рассмотренные авторами, не имеют отношения к собственно Мидии. К тому же выводы одних исследователей исключают выводы других.

Дж. Рид [Reade, 2003, р. 149–156] доказывает, что мидийцы были всего лишь наемниками вавилонян. Противоречивы выводы Роллингера [Rollinger, 2003, р. 289–319]: с одной стороны, Мидия, представлявшая некое «племенное единство» без политической стабильности и средств для сдерживания, не могла владеть и управлять обширным государством, которое ей приписывают античные источники и исследователи. Но, с другой стороны, он затрудняется утверждать, что граница по р. Галис была фикцией.

Д. Стронах [Stronach, 2003, р. 233–248], который всегда с сомнением относился к исторической географии Левина, вводя в научный оборот материалы мидийского памятника тепе Озбаки близ Тегерана, подтверждает локализацию Мидии далеко на восток от Экбатан. Кроме того, отсутствие в этом памятнике слоя запустения свидетельствует против категоричного вывода Ливерани относительно ослабления Мидии после 612 г. Что касается «запустения» Нуш-и Джан тепе, то Стронах, раскопавший этот памятник, подчеркивает, что город около 600 г. до н. э. был мирно оставлен его жителями, которые предварительно тщательно законсервировали свой храм. Это обстоятельство можно рассматривать как результат изменения религиозной практики или даже как эпизод местного значения, но не как результат развала государства.

Полагая, что в период 612–550 гг. мидийцы постоянно присутствовали за пределами своей родины, Стронах на основе археологического материала предлагает локализации мидийского магистрального пути на запад вплоть до Каппадокии. Вместе с тем он полагает, что пока нет подтверждения существования сильного Мидийского царства до 615 г.

В отличие от Хенкельмана, М. Роаф, прослеживая некоторые элементы ассирийского искусства, заимствованные персами, считает гипотезу о мидийском посредничестве наиболее вероятной [Roaf, 2003, р. 13–22]. А X. Гопник [Gopnik, 2003, р. 249–259], анализируя керамику из Годин тепе II, предполагает возросшую в мидийский период централизацию керамического производства или, по крайней мере, высокий уровень взаимодействия между гончарами. Создание сети экономических взаимосвязей позволило распространить эту керамику в пределах от Анатолии до Средней Азии и юга Ирана. Именно этот керамический горизонт стал базой для производства керамики ахеменидского периода, и политические перемены не повлияли на эту преемственность. Вполне вероятно, что данные X. Гопник станут важным аргументом в будущих дискуссиях, поскольку ее выводы подтверждают существование обширного Мидийского царства в период его расцвета.

Вместе с тем отсутствие четких представлений о мидийской архитектуре и искусстве не позволяет М. Р. Саррафу датировать мидийским временем открытую в Хамадане крепость с мощными оборонительными сооружениями, что подчеркивает военное и политическое значение города [Sarraf, 2003, р. 269–279]. Это же не позволяет говорить о мидийском влиянии в Закавказье, где, однако, прослеживается влияние и урартского, и ахеменидского времени [Kroll, 2003, р. 281–287].

Резюмируя этот, в значительной степени итоговый в историографии Мидии, труд, отмечу те вопросы и проблемы, которые остаются открытыми и разработка которых должна быть продолжена:

1. Хотя вопрос о причинах и времени возвышения Мидии в этом сборнике не рассматривался, но именно от его решения зависит последующая интерпретация мидийской истории и тот или иной взгляд на Мидийскую империю.

2. Способ получения власти Ахеменидами — разгром Мидии или преемственность власти — косвенно может обозначить форму Мидийского государства.

3. Хотя авторы сборника придерживаются противоположных позиций, но его редакторы однозначно считают, что описание Геродотом мидийцев как огромного этноса не подтверждается ни письменными, ни археологическими источниками, хотя необходимо добавить, что и не опровергается этими источниками.

4. Редакторы также отмечают, что сходство между Ассирийской и Ахеменидской империями очевидно, но, по их мнению, неясно, кем оно передано. Предложение Элама в качестве культурного посредника, очевидно, их не убедило. Но ведь если посредник существовал, то кроме Мидии к 550 г. никого уже не было. В данном случае можно сказать только, что отсутствие свидетельства не есть отсутствие факта.

5. Локализация коренной территории Мидии — в Загросе или на равнине Хамадан — напрямую влияет на выводы авторов. Но от «короткой» географии Левина в западной литературе начинают отказываться [Reade, 1995], а в отечественной историографии ее изначально не разделяли. В этом сборнике Д. Стронах подтвердил восточную локализацию Мидии новыми данными.

6. Необходимо попытаться найти в рамках «короткой хронологии» мидийской династии вариант согласования сведений Геродота с данными клинописных источников.

Анализ историографии Мидийского царства обнаруживает, что базой, на которой может основываться дальнейшее изучение Мидии, являются:

а) историческая география Северо-Западного Ирана в новоассирийский период, в рамках которой необходимо локализовать изначальную Мидию, и

б) результаты максимально полного согласования данных о Мидии, полученных в ходе исследования клинописных источников, с мидийским рассказом Геродота и другими античными авторами.

Решение этих задач предлагается в главах III, IV и V.