Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛИХО И БЕДА

Тяжелая жизнь в родовом обществе сменилась мукой и тяготами феодального быта. Однако появились и какие-то отличия, и эти отличия для своих обозначений породили множество слов, которых прежде не было (или они употреблялись в другом значении). Ответ души человеческой на удары судьбы, на горести жизни, на гнет содержится в словах, которые дошли до нас из глубины времен.

Начнем с простого перечисления древнейших из них, перелистав огромный «Успенский сборник», переписанный в конце XII или в начале XIII в., еще до татарского нашествия, который сохранил нам множество самых разных, переводных и оригинальных, текстов. Возьмем их все вместе, пока не делая разницы между русскими и переводными, между поучениями и житиями. Вот как расположены в отношении друг к другу интересующие нас слова (ниже они приводятся без указания источника).

Пакость идет от бесов, сатаны, врага, неприязни, нечистых, лукавых и злых, они ее творят, «пакоствуют», так же как они и руками «поганьского князя дѣют пакости хрьстианомъ»; святой может разрешить от пакости, т. е. освободить от нее, как разрешает от пакости беса Феодосий Печерский, как разрешают от нее мощи святых мучеников Бориса и Глеба; когда везли их святую раку, «идяху бес пакости, тъкмо отъ людии тѣснота бяше» (25г), — в подобном отрицании выявляется сущность пакости. Пакость — это вред, который наносят враждебные силы.

Напасть также находит, нападает по злым козням вражьей силы, но это, в отличие от пакости, уже не случайное мелкое хулиганство или озорство, которое в полумраке кельи может и померещиться; это не озорство пакостника-беса, который мелкими проделками смущает душу подвижника, а нечто гораздо более существенное: заточение в темницу, преследование, болезнь и все остальное, с чем всякий день может столкнуться средневековый человек, раз и навсегда напуганный внешней силою. Напасть содержит в себе все, но кроме «конечной неприятности», кроме смерти, тогда как пагуба завершается смертельным исходом, будь это голод, мор, стихии или потоп, землетрясение или затмение солнца, болезнь или смерть. «Яко широкъ путь, вводяй в пагубу», — эти слова Христа из Нагорной проповеди знают уже на Руси, но в греческом оригинале пагуба это ’απώλεια ‘разрушение, уничтожение, конечная гибель’; потому и находим мы в других текстах славянского перевода заменяющее его слово гыбѣль. Согласно афоризмам «Изборника» 1076 г., пагубу человеку приносят пьянство, ложь и татьба, а значит, человек сам вводит себя в смертный гибельный грех, готовя свою погибель.

Если пакость творят и деют, но от нее могут при случае и освободить, а напасть нападает, и от нее, если возможно, избавляют, то пагуба находит неотвратимо («найдеть на ны»), ее воспринимают сердцем и душою, самым нутром своим, горячо и страстно, потому что никакого спасения нет от пагубы; ее сравнивают с татьбой или ратью (с кражей или войной), перед которыми человек бессилен. Это и смерть, и гонения, и злоба. Напасть налетает со стороны, извне, из чужедальних пределов, и человеку остается ее пережить, перестрадать, ощутить ее силу, неотвратимость беды, которая давит и гнет. Пагуба сильнее напасти: ее неизбежность решает всё.

Так в отдельных словах, уточнявших друг друга, в сознании происходило постепенное усиление качеств несчастья, налетавшего со стороны: от бытовой пакости через житейскую напасть к душевной и всеконечной пагубе. Пакость возвращается пакы и пакы, т. е. снова и снова: «се бо пакы бысть пакость творящимъ бѣсомъ» (38в); напасть налетает стремительно и крепко держит, пока не избавишься от нее с помощью доброй силы; но пагуба... Пагуба готовится исподволь, и жертва всегда заранее видит свой конец — и ясно и отчетливо. Пакость сопровождается скорбью (от пакостей и скорбей освобождается тот, кто обратится к святому заступнику), напасть — печалью (от печали и напасти избавляет заступник), пагуба же не сочетается в сознании ни с каким личным переживанием, ибо подобного переживания нет — это просто конец. Пакость всегда конкретна, поскольку она является результатом данного конкретного действия, а напасть всегда связана с указанием на некие множества: всякая напасть, многие напасти, такие напасти («сими напастьми»). Пакость множественна, напасть собирательна, пагуба всегда единственна, особенная и лично своя, несмотря на множество проявлений, в каких возникает она между всеми; ее уникальность состоит в конечном исходе. Пакости делают мелкие бесы, напасти насылает дьявол, а пагуба в конечном счете исходит от Бога, хотя орудием наказания может стать всё что угодно. Четкая иерархия несчастий со временем ясно отложилась в сознании: мелкая пакость, злая напасть и всеконечная пагуба. Отдаленным эхом прошлых переживаний звучит современное прилагательное: пакостный — отвратительный, но пагубный — губительный; напастного нет теперь, но раньше встречался — ‘искусительный’, проверяющий душу на прочность. Тонкая нить семантического развития идет от конкретного смысла в слове пакостный через некоторое отвлечение признака в слове напастный до полной абстрактности в слове пагубный, после которой предшествующие ступени отвлечения признака оказываются уже просто неважными. Их можно убрать, их можно забыть, но — не избыть.

Бѣда в этом ряду — самое общее слово: это и напасть и пагуба вместе, нечто трагичное, связанное со злом вообще, как правило, в отношении к невинным (заключение в темницу, неправедное гонение, неожиданное преследование): «Бѣды от разбойникъ, бѣды въ мори, бѣды въ рѣкахъ, бѣды от лѣжи братии, въ трудѣхъ и подвижениихъ» (108б) — этот горестный список можно продолжить другим переводом из того же послания апостола Павла: «Бѣды от роду, бѣды от языкъ, бѣды в градѣ, бѣды в пустыни...» (ЧНЗ, 120в) — во всех этих случаях в греческом тексте стоит слово κίνδυνος — ‘опасность’, которая требует решительной борьбы, и в современных переводах Евангелия слово опасность здесь как раз и употребляется. Пакость — вред, а беда — опасность, и в самом перечне возможных бед выступает мысль о непредсказуемости стихии; это — удар судьбы, прорыв благополучия. Беда наступает, приходит в свой час, ее приемлют, в нее впадают, ее имеют, ее можно и видеть, и ощущать, но самое главное, что необходимо иметь в беде, — это терпение. Сочетание «бѣды и напасти» часто встречается в текстах, «бѣды и пагубы» — нет, поскольку пагуба всегда единственна. Беда как будто и есть пагуба, однако ее можно по-бѣдити, тогда как пагуба неодолима и сама погубляет все с корнем. Утратив бѣдою ногу, можно наставить деревяшку и ходить на ней по бѣдѣ (21а), «да не... похваляться тобою злии дуси, яко побѣдивъше тя и бѣду на тя створьше (пакость бесовскую)» (44в). Злые духи, бесы пронырливые, побеждают человека бедою, да и сама беда возникает в результате поражения в единоборстве. Беда активна, исход борьбы со злой силой не всегда ясен, тем не менее супротивнику всегда можно противопоставить свой ум, свою силу, свое добро — свою удачу, в конце концов. Если пакость творят, напасть нападает сама, а пагуба находит на нас, то беда просто существует, бывает, случается («она же суща въ такой бѣдѣ», 23а), она разлита повсюду, и нужно ее сторониться.

Именно тут и возникает переход к обозначению словом туга и тужити: тужит тот, с кем случилась беда, «и онѣма ту пребыващема въ печали и тузѣ» (23б), «въ тузѣ и печали удрученъмъ сердцьмь» (10г) — по случаю смерти брата. Это переживание своей беды или беды близких, круг которых постоянно расширяется. В этом и заключается близость слов бѣда и туга друг к другу: внешнее давление на человека и возникающая в результате этого печаль (но все же не скорбь, потому что и беда скорее напасть, чем пакость).

Все эти иллюстрации, приведенные пока в общем виде, наталкивают на вывод, из которого мы и будем исходить как из предварительного предположения.

Иерархичность прямого ряда обозначений: пакость — напасть — пагуба — в древнерусских книжных текстах сложилась вполне определенно. Однако этот ряд, подтверждаемый и параллельными их соотношениями, и последующим развитием соответствующих понятий в русском языке, не является собственно русским. Это — законченная градация христианского типа, которая медленно, но твердо и властно вкладывается в сознание славян новой для них идеологией. Общий смысл всех трех слов достаточно выразителен и связан с глаголом ‘губить, сгибать, ломать’. Слова имеют несомненно глагольное происхождение, на это указывает наличие при них приставок (кроме, может быть, слова пагуба — самого древнего из них). Форма этих слов доказывает их вторичность в славянском языке.

Бѣда в отношении к этому ряду стоит как бы в стороне. Значения всех трех слов отчасти пересекаются со значениями слова беда; все время, от текста к тексту, чувствуется несомненная связь этого слова-понятия и с напастью, и с пагубой, да в конечном счете и с пакостью, однако четкой линии взаимных отношений, образного наложения их друг на друга нет; или они ускользают от внимания исследователя, как бы оказываясь в подтексте суждений о беде. Понятие «беда» то расширяется, включая в себя сопредельные области смысла несчастья и горя, то сужается до размеров одного из них — пакости, или пагубы, или напасти. Есть еще одно отличие от христианского ряда понятий: беду, безусловно, переживают, но в беде и действуют. Беда — преимущественно русское слово, которое своей исходной многозначностью часто попросту перекрывает аналитическую последовательность книжного ряда слов, включая в объем своего понятия все, что может случиться с человеком в этой нелегкой жизни.

Из этого можно заключить, что именно слово беда и содержит в себе исходное представление о напасти и пакости в том виде, как их воспринимали славяне-язычники. Такое предположение нужно проверить на материале древнерусских текстов, которые нам доступны, но вначале отметим еще одно слово, которое возникает, как только речь заходит о бедах. В тексте «Жития Феодосия Печерского», которое мы часто цитировали из «Успенского сборника», есть слово нужа, которое, несмотря на некоторые совпадения со значением слова беда, обладает особым, своим значением: это — ‘понуждение, принуждение’ к какому-то действию, которое в конце концов может обернуться и бедою, и чьим-то переживанием. Отрока Феодосия Антоний скрыл в пещере и не хочет показать его матери — здесь речь идет «о нуже старьца сего» (32в), о его понуждении. Захотел Феодосий расширить свой монастырь многими кельями, потому что «нужа быша» (46в) — настала необходимость. Однако никакой трагической безысходности в подобной нуже никогда нет, неведомая человеку сила заставляет его поступать так, а не иначе: это также можно понять как беду, хотя такую беду вполне можно снести.

Так, незаметно для себя, вошли мы в круг представлений, чрезвычайно важных и для славянина-язычника, и для средневекового человека, представлений о судьбе или доле, какая отмерена, каждому суждена и неотвратимо наступит. Подобные представления, разумеется, не новость, еще и сегодня в поэтическом тексте мы встречаем его отголоски. Однако что важно для нас в данном случае — установить историческую последовательность в формировании таких представлений, в тех, разумеется, пределах, какие доступны нашему источнику — языку. Устрашающий человека мир и вера его в высокую силу, способную уберечь от беды и напасти, — также хорошо известные обстоятельства жизни и психологии человека Средних веков. Однако и тут нам в первую очередь важно понять внутренние основания в развитии таких представлений: что пришло из язычества, что — уже из христианства, что — свое, что было заимствовано из чужих культур и, сплавленное с собственными воззрениями, стало чертой социальной психологии русского народа. Была ли какая-то логика в развитии понятия о судьбе, да и знали ли вообще древние наши предки столь отвлеченное свойство, какою предстает сегодня перед нами Судьба?

Если напасть находит и сама по себе является деянием, то пакость — результат подобного деяния. Слово само по себе новое, прежде восточные славяне предпочитали говорить, по-видимому, о проказе. В 945 г., в договоре князя Игоря с греками, встречаются оба эти слова — книжное и народное: коли «воюють въ странѣ Корсуньстѣи, и велимъ князю русскому да ихъ не почаеть (не ожидает) в пакость странѣ его; ци аще ключится проказа никака от грекъ, сущихъ подъ властью царства нашего, да не имать власти казнити я, но повелѣньемъ царства нашего» (Лавр. лет., 13), т. е. если крымские греки совершат проказу русским — русский князь не казнит их, ибо это все же не пакость, а отдаст византийскому императору на суд и расправу. Пакость, как можно понять, намеренный вред, а проказа — хитрость и вред, но совершенные, может быть, и случайно. Пакостник и проказник еще и в современном сознании различаются тем же признаком: намеренность или ненамеренность действий. Древнему славянину намеренность хитрости казалась исключительным свойством, но новые феодальные отношения рождали потребность в слове, которое выражало бы вредоносность подобной хитрости, ее злобную преднамеренность.

Однако пакость еще и обида (’αδικία) — ‘насилие, несправедливость, урон’ (Михайлов, 1912, с. 130); пакостить — обижать, наносить вред. «Всякое чресъ мѣру пакостьно» (Пчела, 140), потому что «бѣ имъ въ томъ пакость» (Ипат. лет., 326). Последовательно по всему переводу «Пандектов» русскому слову пакость в болгарской редакции соответствует слово врѣдъ, ср. «пакы треми винами всяческую пакость в тщету души приносить» (Пандекты, 103) — врѣдъ. Здесь пакость также принимают или творят, т. е. сама по себе пакость в представлении о ней пока амбивалентна: в отношениях между людьми она стоит как бы между ними, образно выражая сущность их отношений, воплощая представления о возможном вреде со стороны другого. Однако в болгарском варианте этому всегда соответствуют врѣдится или врѣдъ творитъ, а «собѣ сотвориша пакость» — повредиши. Когда ты богохульствуешь, «не оному пакоствуешь, но собѣ. Разумъ явление пакостьное» (там же, 160б) — и снова поправляет болгарский редактор: вредное. И наоборот, каждый раз, когда следует употребить слово вред, русский переводчик предпочитает ему пакость; в афоризмах «Пчелы»: от оскомины — пакость зубам, игумен Даниил говорит о воде, которая не делает пакости чреву; пускаясь в путь, он же отмечает, что «проидохомъ мѣста та страшная съ вои царскими без страха и безъ пакости» (Иг. Даниил, 93) — без всякого вреда и ущерба в сопровождении воинов короля — крестоносцев прошли места разбойные, ибо только с большой дружиной «могохомъ пройти бес пакости мѣсто то страшное» (69). Противоположность русского пакость болгарскому врѣдъ не случайна, потому что в тех случаях, когда и русский переводчик говорит о вреде, для него это просто рана (веред), вредити и проч. В болгарском им соответствуют гной, язва, бранити и др.

Поразительно не то, что славянское слово пакость однозначно и прямо соответствует одному и тому же греческому корню; а то, что и в славянском языке пакость выражает понятие столь же собирательное, как и «вред», но выражает вместе с тем и конкретно проказу, и обиду, и самый вред. Про-каз-а то же, что ис-чез-новение (общий корень), обида связана с бедою, вредъ или вередъ — разрушает и портит. Все это — слишком конкретные проявления пакости, потому что и сама по себе па-кость — то, что осуждается, а пак-ость — превратность, то, что возвращается снова (пакы и пакы).

Конечным движением аналитической мысли было представление о гибели, погублении, пагубе. Пакость приводит к гибели, поскольку и сама она — некая форма беды. «До коньца от напасти зълы погибнути» (Син. патерик, 155) — такова перспектива всякого действия, в основе которого — вред и вражда.

Пагуба также заменяет множество греческих слов, смысл которых состоит в указании на конкретные формы разрушения и гибели: простое разрушение (’απώλεια) или истребление (διαφθορά), уничтожение (καταφθορά) полное разрушение (’αναίρεσις), чума или бич (’όλεθρος), поветрие или зараза (λοιμός) или даже ущерб (’αφανισμος), иногда и отрава (φθόρια), но всегда это тьма и мрак (χάος). Все перечисленное и есть пагуба. Кажется совершенно ясным книжное происхождение данного слова: слишком отвлеченно оно по смыслу в отношении к греческим эквивалентам, слишком общо в выражении разных источников гибели человека. Такое отношение к пагубе свойственно именно христианским писателям, стремившимся обобщить в слове всякие формы отрицательного движения жизненных сил.

Народное представление о всеконечной погибели было иным, и это ясно уже из летописных текстов, в которых слову пагуба соответствует безликое зълоба, но наряду с тем встречаются и другие: погибель (если речь идет об отдельном лице), погубление (если говорится о насильственной смерти), погыбение (если нужно сообщить о пленении или разрушении). Важно и то, что слово пагуба не связано с нравственноэтической оценкой действия — верный знак того, что оно вторично, и в древнерусских текстах семантически совпало еще не окончательно с древними славянскими именами, обозначавшими то же состояние (Михайловская, 1980, с. 70-72).

Слово пагуба в славянских переводах особенно охотно замещает многочисленные греческие глаголы, выражающие идею всеконечной погибели. Да и само славянское слово, образованное от глагольного корня, обозначает все-таки действие, в результате которого наступает гибель. Это па- когда-то и означало: «после» такого-то действия, «за» ним, как его следствие. Если сравнить переводные тексты с теми греческими словами, которым соответствуют славянские пагуба и погубить, станет ясно, что погубить значит ‘ухудшить, разрушить, прекратить, уничтожить, довести до смерти посредством осады, нападения, мора, чумы, поветрия, заразы, отравы’ и т. д., — всем тем, что могла предложить человеку средневековая техника уничтожения. Враг избирает средство уничтожения, но само по себе это средство — приходит извне, враждебными силами мира дано уже готовым. Первоначально, в ранних славянских переводах, это слово и выражало представление о конкретных формах гибели, разложения, рассыпания и даже истления, как ясно это из многих толкований (например, в переводе «Толкований на псалтирь» Феодорита Киррского, XI в.); оно вовсе не было словом с привычным теперь отвлеченным значением, которое обобщенно стало обозначать безличные таинственные силы, способствующие погибели. В славянских, а затем и в русских переводах характер «гибели» и «пагубы» определяется весьма конкретно: пьянство губит человека, пахарь губит непосильной работой своего вола, разбойники — окрестных жителей, воины — осажденные ими города, «жены погубляють чинъ свой» (Отв. Ио., 5) и т. д. И лишь в текстах с XIII в. уже можно предполагать отвлеченное значение глагола. В сказании о «нахождении» Батыя говорится, например, что поганые погубляют множество, а Серапион Владимирский призывает современников: «Братия, не погубите величая нашего» (Серапион, 5). Не определяется конкретность значений глагольной формы особым значением глагола в высказывании? Он ведь и должен выражать конкретность новой мысли, которую излагают в конкретном предложении.

Оказывается — нет, и слово пагуба в ранних текстах имеет вполне определенный, всегда конкретный смысл: что-то известное, что вызывает трагические последствия «И рѣша к собѣ: — Поидемъ къ царю Соломону, скажемъ пагубу нашю» (Соломон, 53), т. е. сообщим о нашей беде. Но пагубой может быть и простое ненасытное чрево и вообще всякое нарушение цельности чего-то, так в законах «Правды Русской», в которых пагуба понимается как убыток, ущерб, вполне конкретный и притом материальный: коли испортил — «переди пагубу исплатить» (Правда Русская, 55). Пагуба хозяину — это и потрава, и поджог, и бегство холопа. Пагуба здесь вполне материальна. Лишь в церковных текстах того времени возникает переносный смысл слова: Владимир «исторгъ от пагубы идолослужения» всех славян (Иларион, 195б); но только с XII в. вдруг оказывается, что слово пагуба стало именно тем отвлеченным выражением всякой гибели, которым так злоупотребляли впоследствии средневековые писатели: «Их же конець, сѣтная пагуба» (Клим, 109), «пагуба неизреченная» (Флавий, 51), «на пагубы своея души» (Устав Л., 318). «Душевная пагуба» (Посл. Ио., 185) — та же погибель, иначе и быть не может, потому что в отношении к личности всякая пагуба становится погибелью. Потребность в слове погибель и во многих других суффиксальных именах с тем же значением вызвана постепенной дифференциацией смыслов, прежде общего и безликого представления о пагубе. Пагуба ведь то же, что и побѣда — то, что приходит «после», в данном случае — после гибели. В русском переводе «Пандектов» высокое по стилю слово пагуба (оно архаично и потому стало таковым по контрасту со многими новыми словами) в поздних списках и в болгарской редакции постоянно заменяется другими словами: погибель (даже погибель души), погубление, падение, повреждение. В начале ХIII в. в «Печерском патерике» предпочтение уже отдается слову погибель: «яко приспѣ день погибели его» (Печ. патерик, 136, и др.); ученики, избрав себе учителя «по своему хотѣнию, убо таковии с брега в глубокыя погибели шествуютъ» (Пандекты, 273), в болгарском — мѣстѣхъ губительныхъ.

Постепенно между отвлеченной и высокой по смыслу и стилю всеконечной пагубой и глубокой погибелью возникает семантическое расхождение, которое со временем все увеличивается, образуя идеологическую противоположность, причем совершенно ясно, что погибель — скончание тела, а пагуба — гибель души. Другое отличие между словами, издавна получившими специализацию в выражении христианских представлений о человеке, заключается в том, что пагуба — это слиянность действия и результата, тогда как погибель выражает лишь результат гибельного действия.

Таким образом, выясняется, что отвлеченное представление о пагубе не связано с воздействием семантики греческих слов и действительно возникает уже на славянской почве, культивируясь в книжной среде. Происходит это на основе смыслового отталкивания от идеи погибели, которая, в свою очередь, несколько выше, торжественнее, сильнее, чем просто гибель. Контраст слов, возникавших в процессе необходимых дифференциаций в понятиях и представлениях о смысле погибели и дававших словесные знаки для дальнейшего постижения сути явлений, порождал и различие в значениях. Книжники сразу же этим воспользовались, включив каждое из приведенных слов в иерархический ряд христианских понятий о гибели и уничтожении: пагуба — погибель — гибель.

В 1071 г. пришел в Киев волхв, говорил, прельщенный бесом, будто на пятое лето потечет Днепр вспять, а все земли переместятся, какая куда: греческая заменит русскую, а русская — греческую. И случилось, подсмеивается летописец, такое: «Его же невѣгласи послушаху, вѣрнии же насмѣхаются, глаголюще ему: — Бѣсъ тобою играеть на пагубу тобѣ! — се же и бысть ему: въ едину бо нощь бысть без вѣсти» (Лавр. лет., 59), сам пропал бесследно, а невегласи — невежды язычники посрамлены: зачем верили волхву? Не пошел Днепр вспять, и земля осталась на месте. Вот как вводят «бѣси во зло» — это и есть пагуба. И позже подобные волхвы, предсказывая будущее, сами своей судьбы не ведали: «и тако погыбнуста наущеньемь бѣсовьскым, инѣмъ вѣдуще, а своее пагубы не вѣдуче» (там же, 60). Пагуба не просто гибель, но то, что за нею и что страшнее: посрамление и позор. О том же говорит и некий Яков в послании своему князю: «как бы, княже, не поползнутися тебе в пагубу и в смерть» (Посл. Якова, 190) — потому что пагуба больше простой смерти, это — гибель души. Пагуба, между прочим, соответствует и греч. πτώσις т. е. не просто ‘падение’, но и ‘падеж’, и ‘гибель’, и ‘упадок’. Слитность всех этих значений сознавалась довольно долго в границах одного книжного слова пагуба, а позже в каждом конкретном тексте всегда проявлялась одним из значений слова.

Слово пагуба (как высшая форма падения) навсегда ушло из разговорного языка, но слова гибель и погибель остались. В «Повести о разорении Рязани Батыем» находим только эти слова: «Видя... великую конечную гибель грѣх ради наших» (Батый, 192), «кто убо не восплачется толикаа погибели» (там же, 194), «да бых не видел смерти вашея, а своея погибели» (там же, 196), и др. Погибель и есть конечная гибель, смерть, исчезновение, потому что погибель — то, что остается после гибели. Что же касается слова пагуба, то оно окончательно становится обозначением, выражающим духовное падение. Когда человек похваляется, это плохо: «А всегда гнило слово похвальное, похвала живетъ человеку пагуба» (Горе, 38). Не просто вред, но и не только проказа, которые связаны скорее с повреждением тела и плоти. Пагубный — губительный. Крайний предел гибели, гибель души.

Конечно, при особой фантазии и такое понятие о всеконечной погибели, которая неизбежно ожидает всякого человека, можно было бы счесть за представление о судьбе. Однако это представление вырисовывается лишь в узких пределах христианской идеологии, несомненно, связано с влиянием византийской книжной культуры. Опорным славянским представлением, на которое накладывалось это новое понятие, являлось внешне конкретное представление о беде. Напасть и погибель — обычное физическое страдание, которое нападает на человека со стороны, извне и на какое-то время сгибает его. Беда. Но как после гибели человека наступает по-гибель, так и беда может вполне завершиться победой.

И что такое, наконец, самое это слово: победить?

Михаил Салтыков-Щедрин

Исконный смысл корня бѣд-а, образованного от глагольной основы, — ‘принуждать, заставлять’; прочие значения слова, какие известны славянским языкам, являются вторичными, в том числе — ‘несчастье, бедность, нужда, неприятность’, в украинском также и ‘бес’, потому что и бес — одного корня с бедою, бес и есть носитель всяческих бед; потому беда и понимается как неминучая. В этом смысле беда противоположна воле, которая всегда соотносится с благой силой светлого Бога; воля не заставляет, а ведет, ей следуют, а не покоряются.

Любопытно также соответствие славянского слова бѣда многим греческим словам. Это верный знак того, что смысл славянского слова всегда определялся конкретным словесным окружением, ’ανάγκη — ‘необходимость, неизбежность’, также ‘предопределение, судьба, рок’, еще и ‘закономерность’, но прежде всего — ‘страдание, мука, пытка’. И в греческом слове смысл указывает на давление внешних обстоятельств, их предопределенность и внутреннее переживание этой беды человеком.

’Ατυχία просто ‘несчастье или преступление’; βάσανος ‘испытание, мучение’; κίνδυνος — ‘опасность или смелый поступок в минуту опасности’; κλάστις — очень конкретно и поучительно — ‘бич, кнут’, а также и наносимая им ‘рана, язва’; πράγματα — ‘обстоятельства’, обычно неблагоприятные, но еще и ‘беспокойство, тяготы’, а с другой стороны, ‘козни и интриги’; συμφορά, пожалуй, самое распространенное слово при переводе славянского бѣда, означает ‘случайность, стечение обстоятельств’, ‘несчастье и беда’ в самом широком смысле; χρεία — ‘нужда, необходимость’, а также ‘недостаток, отсутствие’ чего-то. На основе сопоставлений с греческими словами ясно, что бѣда — это либо нужда, которая давит и тяготит, либо судьба, которая заранее предопределена, либо опасность, которая грозит человеку и в конечном счете также связана с его судьбой; опасность тяготы, определяемая судьбою, — вот что такое бѣда. «Егда есмы въ бѣдѣ (εν ’ατυχία), да призовемъ умъ на помощь» (Пчела, 179). Как будто ум может что-то предпринять против судьбы!

Русскому слову бѣда в болгарском переводе «Пандектов» соответствуют нужда (чаще всего), грѣхъ или зло, врѣдъ или потрѣба; неволя, нужда, потреба соотносятся с русской бедою и в переводах «Апостола» и «Псалтири» (Jagič, 1913, S. 85, 90). Пакость и напасть — всего лишь проявления беды, и это всегда чувствует славянский переводчик. «Не пакости мужу, в бѣдѣ сущу», — говорит Менандр (11). Все эти различия и характерные подробности исчезают в русском восприятии беды: беда понимается слитно как общее напряжение духа и плоти, как ответ на давление извне, как неизбежная неприятность.

В 866 г. Аскольд и Дир пришли к Царьграду, но буря с ветром разметала их корабли: «Яко мало ихъ от таковыя бѣды избѣгнути, въсвояси възвратишась» (Лавр. лет., 76); в 955 г. Ольга убеждает своего сына Святослава креститься, но тот не соглашается, «не вѣдый, аще кто матерь не послушаеть, в бѣду впадаеть» — поясняет летописец (там же, 86); в 980 г. сын Святослава, Ярополк, завлеченный воеводою Блудом, гибнет у города Родни на устье Роси, так что «есть притча и до сего дне: бѣда аки в Родьнѣ» (там же, 24б). До этого времени всякая такая беда — просто незадача, несчастье, неблагоприятный поворот судьбы, но со временем, уже под влиянием книжных текстов и новых поверий, родится иное представление о беде, о беде-испытании: «Злато бо искушается огнемъ, а человѣкъ напастьми; пшеница мучима чисть хлѣбъ являетъ, человѣкъ, бѣды приемля, уменъ ся обрѣтаетъ» (Лексика, с. 117 и 15), и это верно: напасти закаляют человека, а мучения от бед делают его сильней. Должно было пройти несколько столетий, нужно было испытать множество бед и напастей, чтобы к XVII в. окончательно сложился образ беды как конечного предела страданий, какие переживает не один человек, а все, кто с ним вместе.

Можно отчасти прояснить развитие этого образа. Содержание понятия о беде распространялось значением слов, которые как бы уточняли характеристику несчастий, сыпавшихся на средневекового человека. Слово бѣда в это время редко употреблялось само по себе — оно раскрывало свои значения только в сочетании с другими. «Страхъ и колебание и бѣда упространися» (Лавр. лет., 74б, 1093 г.). Во время осады «в алчи и в жажи и въ бѣдѣ опустнѣвши лици» (там же, 75, 1093 г.); «Аще ли видиши нага ли голодна ли зимою ли бѣдою одьржима — всякого помилуй» (Феодосий, 217), «въ бѣды и страсти власти» (Жит. Вас. Нов., 414) и др., — все это мучение, страдание, которое испытывают от беды. «Ради пьянства и бѣды», — говорит Авраамий Смоленский, «бѣды и скудости насылает за грѣхи», говорит Серапион Владимирский и другие авторы XIII в., — и здесь речь идет о вреде, который доставляется бедою, сама же беда в переживании человека как бы объективируется, становится мерой ценности. Одновременно возникает и новое значение слова, связанное с представлением о недостатке, лишенности: говорится о том, например, что господь избавляет от нужды и бѣды (Жит. Вас. Нов.; Флавий и т. д.). Принуждение постепенно стало восприниматься как бедствие, а затем это бедствие как бы раздвоилось: с одной стороны, личное мучение, с другой — убыток и недостаток, который влечет за собою беда. В прилагательном мало-помалу из общего значения словесного корня извлекаются отдельные признаки. Бѣдный — и ‘трудный’, как следует из происхождения слова, но вместе с тем уже и ‘опасный’, но чаще всего — ‘вредный и недопустимый’. «И бѣдно ми ити въмалѣ путемъ тѣмъ», — сообщал игумен Даниил (111, 116 и др.), описывая шествие по камням: трудно, но также и опасно, потому что много вокруг разбойников и татей. Несколько раньше в легендах из жития Николая Мирликийского, заступника плавающих и путешествующих, говорится: «И глагола рабъ божий Никола: — Молитися вси, чада, яко гнѣвъ великь грядетъ на ны и бѣдно ны будеть въ мори... Видѣвъ же корабленици, яко бѣдно имъ есть» (Николай, 44 и др.). И в этом случае грань между представлениями о том, что «трудно» и что «опасно», весьма размыта.

«Бѣдно есть зѣло жену пояти», — поучает византийский мудрец в славянском переводе, и ясно, что делать это не просто опасно, но также и вредно, потому что сулит несчастье (в оригинале: δείστυχίν ‘быть несчастливым, терпеть неудачу’). В других переводах слово бѣдьный в своем значении пересекается со словами неудобъ, нужьнъ и др. (Jagič, 1913, S. 66; Евсеев, 1897, с. 120). Бедный — в значении ‘скудный, неимущий’ появляется только в XVI в. Это дальнейшее развитие смысла, связанного не только с чем-то недопустимым, но также и трудным. Трудная жизнь — это бедная жизнь. В эпоху расцвета феодализма беда окончательно стала пониматься как лишение чисто внешнее, имущественное. Разорение, утрата имения, нищета. И переживания, связанные с такой бедою, соответственные: не духовные и не душевные. Как обычно, народное слово стало выражать земные понятия.

Объем понятия о беде бесконечен, особенно вначале, пока это слово не получило своей спецификации в обозначении беды материальной. Беда — это страдание в результате покорения города или страны, смерть, старость и болезни — всегда переживание, мучительное и неотвратимое. Беда может быть общей для всех или сосредоточиться в одном человеке («въ мнѣ», «своя» и т. д.) — на все это и указывают многочисленные древние тексты.

Прежде всего, «въпадають въ бѣду» (Менандр, 15 — δυστυχούσιν ‘становятся несчастными’, но «в бѣду и внидеть» (Пандекты, 207), что в сопоставлении с болгарскими вариантами текста позволяет уточнить и характер «беды» — это некое ‘повреждение’. По мнению средневекового человека (см. особенно в Печ. патер.), беду наводят на кого-то, и она охватывает душу полностью, потому что именно душа принимает беды в себя; бедою одержимы, в ней пребывают, она распространяется, она находит на вас в свой час (Пандекты, 348). Все это вполне укладывается в переживания человека того времени: тяжесть беды переживается душевно, но сама беда приходит со стороны; от бед избавляют, или их избегают («яко убѣжати бѣды», Алекс., 60), причем форм спасения от беды может быть множество, хотя в конечном счете от беды всегда избавляет Бог. Все это, несомненно, церковное представление о бедствии; для простого человека беда — по-прежнему не душевное переживание бедствия как расплата за грех, а наваждение со стороны. Широко распространено выражение «нѣту бѣды» или «без бѣды» — не нужно, не следует. В первой половине XII в. новгородец Кирик частенько им пользуется: «А иже рѣзати (скотину) въ недѣлю (в выходной день) что хотяче, нѣту бѣды, ни грѣха» — нет ни запрета, ни прегрешения. Также и «съпротивныя (врагов) достоить без бѣды убивати» (’ακινδύνως ‘без опаски’ — Кн. закон. 63).

Человек, который претерпел беду и вышел из нее, находится по бѣде — победный, несчастный, победная головушка. Исходное неопределенное значение слова побѣда достаточно хорошо известно: то, что наступает «по беде», т. е. после нее. Победителем тут может быть каждый из противников, а то и многие, сколько их ни есть; хотя в те времена, когда и беда-то понималась как неодолимая внешняя сила, мог ли быть победитель?

В древнейших переводах слово побѣда понимается как сражение, столкновение (быть может, именно с бедою), и притом понимается равнозначно с обеих сторон. Плененный князь Игорь говорит после своего поражения: «Аз по достоянью моему восприях победу от повеления твоего, владыко, господи, а не поганьская дерзость обломи силу раб твоих» (т. е. русских воинов; Ипат. лет., 226, 1185 г.), «не жаль ми есть за свою злобу прияти нужьная вся, ихже есмь приялъ есмь»; принять тяготы и труды беды — это и есть победа. «Се Бог силою своею возложил на врагы наша победу, а на нас — честь и слава» (там же, 224), — говорит тот же Игорь воинам своим в ночь перед битвой. Употребление слова побѣда в смысле «поражение» известно Галицкой летописи и используется до самого конца XIII в. В других местах Руси победою довольно рано стали считать только поражение своих врагов. До того, вероятно, побѣдити или побѣдитися выступало просто в значении сразиться, схлестнуться, как это делает, например, Георгий Победоносец со змием; «И препоясався оружьем и поиде к кладязю, да ся победит съ змиемъ», хотя и «змии невидим бысть, не можеши с ним побѣдитися» (Георг., 103). Этот глагол переводил греческий πολεμέω ‘воевать, сражаться’. Греческое слово νίκη ‘победа’, всегда переводилось славянским побѣда, но νικάω — ‘побеждать, выигрывать, одерживать верх’, передавалось не только глаголом побеждати, но также и прѣмощи, прѣпьрѣти, одолѣти (Jagič, 1913, S. 91); перемочь, преодолеть следовало не только непосредственного противника, но и ту силу, которая за ним стояла, его направляя. Это не всегда удавалось, иногда вообще побеждала сама эта сила, а оба противника при этом терпели поражение.

Подобное двуединство события, которое оба противника с равным правом могли назвать победою, вполне понятно человеку того времени, поскольку беда находила одновременно на всех, и всё, что случалось после нее, в результате одинаково могло быть названо победой. В соответствии с древним апостольским образом, только смерть обладала несомненной победой, потому что всегда обладала жертвой, трофеем, а сама по себе никакого урона не терпела.

После XIII в. общерусским значением слова становится значение ‘победа’ в воинском смысле: говорится «о побѣдѣ на враги» (Пост, 13), о возвращении с победою (Александрия, 23), и т. д.

Бѣду предвещает обида, дева Обида парит и над воинами князя Игоря; обида — то, что приходит с бедою, некоторые ученые полагают даже, что слово обида родственно слову бѣда (Фасмер, 3, с. 100), хотя очень рано оно стало соотноситься с корнем вид-ѣти, то, что проявляет себя (в отношении к беде же). Обида — оскорбительное нарушение прав или достоинства, нанесение ущерба или чести, за обиду такого рода дорого платили в Древней Руси.

Среди ответов и реплик, которые древнерусская мысль почитала остроумными, находим и такую: «Егда бияхуся полочанѣ с Володимеромъ про дчерь Роговолодову, зане не хотѣ ити за Володимира.

И бьющимся им крѣпко и рече единъ полочанинъ: — Женьская обида, но царская побѣда!» (Буслаев, 1848, с. 228). Что еще мог сказать безымянный полоцкий воин, сражавшийся с князем Владимиром только потому, что Рогнеда гордо сказала: «Не хочю розути робичища!», не желаю выйти за незаконнорожденного сына Святослава (Владимир был сыном рабыни Малуши). Здесь важно то, что обида сопоставлена с победой; обида и есть беда, за которой следует по-беда. Но это прямое (и исконное) значение слов перекрывается новым, тем самым, которое сегодня является основным и прямым для нас: обида — сражение — победа. Однако вдумаемся в последствия боя: Владимир ведь победил и взял себе в жены гордую Рогнеду. Обижена Рогнеда, но победил-то Владимир. Обида не отомщена, но и победы нет, победы в современном смысле ‘результата действия’; ведь и воин свои слова произносит в момент схватки, когда никто еще не мог сказать, чья будет победа. Остроумие наши предки усматривали в многозначности не отдельного слова, ибо каждое слово тогда было синкретически многозначным. Остроумие определяли по способности таким образом составить слова, чтобы их взаимное расположение одновременно порождало в общем значении несколько несовпадающих смыслов. Двусмысленность (многомысленность) и была остроумием.

Показательно и сопряжение слова побѣда со словом царская. Победу всегда добывали на поле боя, ее получал победитель — вождь, князь или царь. Само по себе слово побѣда всегда было слишком высоким по смыслу и ценности, чтобы могло относиться к кому-то еще, кроме царя. Уже в начале XV в. в «Сказании о Мамаевом побоище», говорится о том, что только верховный вождь может победить в сражении: Мамай или Тохтамыш, но также и Дмитрий, ставший Донским. Победить может и монах-богатырь Пересвет, но только потому, что он воплощает Божью волю и исполняет наказ пославшего его Сергия Радонежского, только потому он и «победи велика, силна, зла татарина» (Сказ. Мамай, 74). Русские воины вражеских или вражеские воины русских, а также Олег и Ольгерд своих противников не побеждают, а всего лишь одолевают: «Одолейте своего недруга!» — говорит Мамай Ольгерду. «Начаша погани одолевати» (там же, 69, 70); также и русские воины преследуют врагов «и не одолеша их, понеже кони их утомишася» (там же, 71), и т. д. Важно и то, что само слово побѣда в заключительной части «Сказания» еще сохраняет свой давний смысл: то, что случилось после бѣды, несчастного для обеих сторон события. И слово это употреблено в тот момент описания, когда битва, уже законченная, еще не определена как победа, поскольку ищут князя Дмитрия, а он, тяжело раненный, лежит под иссеченной березой и не ведает, что стал победителем. Вполне возможно, что в первоначальном тексте «Сказания», созданном в конце XIV в., слово победа в неопределенном своем значении было представлено гораздо шире, чем в окончательном варианте. На это указывают некоторые обмолвки в списках: «Безбожный же царь Мамай, видев свою погибель» (Сказ. Мамай, 71), но в ряде списков вместо погибель стоит «видѣвъ побѣду свою». Победа — погибель Мамая.

Не совсем ясны и другие старинные тексты, например, гадальные книги с указаниями вроде такого: «И егда станеши супротивъ полковъ, любо победиши, або победу приимеши от них» (Лопаточник, 30), тут же и уточнение: «любо на рати победити, любо побежен будеши»). Принять победу — несомненно, проиграть сражение. Получается, что все в конечном счете зависит от того, какой глагол сопровождает слово побѣда: прияти победу или одержати победу. В самом высоком смысле слово побѣда, безусловно, было книжным. У Нила Сорского «побѣды и побуждения» уже разведены (Нил, 12), но для простого народа всякая победа оборачивалась бедою «не добро есть ни полезно, побѣдно и враждебно!» (Пандекты, 273), победное всегда враждебно. Поэтому долго считалось, почти до нашего времени, головушка победная — несчастный человек.

Вред в современном литературном языке понимается как порча, вредный — опасный, а в отношении к человеку — недоброжелательный. Общее значение неблагоприятного в этом слове сохраняется с давних времен, однако отвлеченность самого представления возникло достаточно поздно и не без влияния книжных текстов.

Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить литературное слово вред и народно-разговорную (т. е. собственно русскую) форму того же слова — веред. Веред (или в женском роде вереда) — нарыв, гнойник, также струп, а глагол вередить обозначает широкий круг действий, связанных с ушибом, ударом, порчей, надрывом (в том числе и душевным), пакостью, прихотью и т. д. (СРНГ, 4, с. 127-129). Все, что в этих диалектных словах выражает (только через глагол) формы душевной деятельности, — вторично, связано с влиянием литературного слова вредить; и наоборот, имя существительное сохраняет исконное значение корня — ‘нарыв, гнойник’, который образовался на месте раны и со временем покрывается струпом, образуя язву и выделяя гной.

Все отмеченные в предыдущей фразе слова в древнерусских текстах соотносятся друг с другом и даже заменяют одно другое, поэтому нужно разобраться в их взаимном отношении. Нужно, потому что все такие слова имеют конкретное значение, пришли из времен языческой древности и когда-то, несомненно, отличались свойственной первобытному языку специализацией значений.

Этимологические словари нам разъясняют, что веред/вредъ — ‘нарыв’, а струпъ — ‘грязь на язве’ (во всех родственных языках означало ‘гной’, даже ‘яд’, грубые выделения, которые делали кожу грубой, клочковатой, отвисающей и т. д.). Внутренний образ объединяет два других слова: рана и язва. Рана — по общему смыслу, присутствующему во всех славянских языках с древности, — ‘удар, несчастье’, что определяет все последующее: и язву, и вред, и струп. В исходном (образном) представлении рана — это трещина, щель, которая образуется в результате ранения.

Язва также рубец или трещина; до сих пор в славянских языках язвина — пещера или ущелье, а язвец — барсук, который живет в такой норе. Уже из древнейших текстов ясно, что язва — рубец или какая-то ниша, которая также образована в результате удара.

Вся последовательность действий, описанных с помощью наших слов, может быть представлена так: рана (удар) → язва (рубец) → веред (нарыв) → струп (гной и выделения). Возможно, были и какие-то другие слова, уточнявшие отдельные моменты процесса, однако в качестве опорных достаточно и их, чтобы понять главное: древнейшая лексика самим набором слов всякое действие дает аналитически, внутренний их образ дробит представление о процессе или развитии действия на множество опорных составляющих моментов, выделяя каждый из них в качестве самостоятельного.

Теперь представим себе время, когда происходит широкое внедрение новых текстов, главным образом переводных, в пределах которых элементы чужой культуры следовало уложить в свои представления. Слово τραυμα ‘рана, увечье, повреждение’ переводилось словами врѣдъ и язва, т. е. устранялись крайние члены аналитически словесного ряда, и внимание говорящего устремлялось только на результат ранения, еще не излеченного. Это и есть травма, также μώλωψ — ‘синяк, ссадина, язва, рана’, — которое переводилось славянскими врѣдъ и язва. Словами рана и язва переводилось греч. πληγή ‘удар, укол, удаление’, но также и ‘рана’, как результат всего этого (Дурново, 1924, с. 414); внимание сосредоточивалось на двух первых элементах славянского аналитического ряда: нанесение раны и сама рана, без конкретных изъяснений относительно ее качества и характера. Рана обычно соотносится с греч. μάστις — ‘бич, плеть, кнут’, но также и нанесенная ими рана — еще один переход от первого члена ко второму, данный в общем греческом слове (Евсеев, 1897, с. 103); однако в русской редакции Евангелия с середины XII в. на этом месте стоит слово бѣда (Ягич, 1884, с. 84). Следовательно, в древнерусском конкретном по смыслу слове рана или язва уже находили возможным выделить общее (родовое) для них понятие о беде, причиненной раной (ударом) и вызванной этим ударом язвой (раной).

Движение смысла славянских слов в текстах под давлением греческих эквивалентов совершалось вполне определенно: попарно каждые две соседние грани (метонимически соединялись совместно, и общим именем, теперь уже родового качества, становилось то, которое включало в себе большее число признаков. В русском языке конечным результатом движения смысла, т. е. сгущением аналитического ряда, стала пара слов: рана и вред, т. е. ‘повреждение’ и, как его результат, ‘ущерб и опасность’. Вред по значению более общее слово, чем рана, и это также определило последующие исторические изменения слов в тексте.

Во-первых, стало возможным противопоставить конкретное значение слова вередъ и отвлеченное в форме вредъ; во-вторых, все чаще словом врѣдъ стали передавать значения тех греческих слов, которые сами по себе имели весьма отвлеченное значение. Например, сочетанием без врѣда переводили слово ’απαθως, которое в числе многих своих значений имело и такие: ‘потрясение, несчастье’, ‘беда, болезнь’; также переводили и греческое слово ’βλάβη ‘вред, ущерб, пагуба’, и т. д.

В этом случае возникало колебание в употреблении слов вредъ и пакость (Нил, 63). Особенно ясно новые отвлеченности смысла откладывались в прилагательном, поскольку новые признаки различения скорее всего проявляют себя как раз в прилагательном. В древнерусском языке невредный — эквивалент для перевода лат. despectus ‘презренный’, но также и греч. κυλλός ‘кривой и хромой’, вообще — ‘увечный, несчастный’: это и бѣдьнъ, и врѣдьнъ, и маломошть, и клосьнъ (Ягич, 1884, с. 90), «вредные очима» — слабые глазами (Горский II, с. 56), но вредный также и тот, кто «слѣпъ сердцемъ и разумомъ» (Пандекты, 323б), т. е. увечен душою. Все эти характеристики объединяются общим понятием «несчастный», поврежденный каким-нибудь образом, не такой, как все. На народном языке несчастный — достойный жалости, ведь и невредный — не презренный, а, напротив, достойный призрения общества.

Характерно, что в летописном языке вредъ в неполногласной форме всегда выступает в самом общем значении — ‘зло’ (Филин, 1949, с. 91), но в других текстах это слово может выступать и в исконном значении ‘язва, болячка, болезнь’, ср. «На деснѣмь оцѣ своемъ вредъ, иже именуется плѣва» (Жит. Вас. Нов., 605), вредъ — обычная травма. В текстах, близких к разговорному языку, сохраняется форма вередь, вередити (например, у новгородца Кирика в середине XII в.), и значит это слово — ‘боль, болезнь или болячка’. Однако и вредъ скорее служит еще заменою для слов грех или страсть, чем выступает в собственном значении ‘ущерб’ или ‘пакость’, ср. колебание между вредъ и страсть при греч. πάθος (пафос) (Горский, 1859, с. 83), хотя уже в старославянском это греческое слово переводилось как вредъ (там же, с. 199); врѣдъ и грѣхъ постоянно смешиваются при передаче греч. βλάβη и в переводе Златоструя (Златоструй, 38в), и в переводе «Хроники Георгия Амартола» (Амартол, 325). Это древнее представление об ущербе как заслуженной каре отчасти сохраняется и позже (в Древней Руси вполне несомненно, но в народном сознании еще и в прошлом веке). Судя по тому, что подобный вредъ соотнесен именно с грехом, а не с виною, — можно говорить о книжном (церковном) происхождении такой модели в представлении нравственного ущерба.

Все перечисленные слова могут встречаться и у одного автора; вот их распределение по смыслу и назначению у Кирилла Туровского (середина XII в.): «Обязах раны уязвенаго бѣсовьскыми разбойники, възлияхъ на язвы его моея крови вино и масло» (КТур, 41); «сего ты явьствено измюрною по святѣмь помазаша язвамъ» (там же, 34 — речь идет о ранах Христа), «ни приложи былья къ вредом удъ моихъ» (там же, 41 — речь о расслабленном) и т. д. Ранами уязвляют, но сами раны на теле называются уже язвами, которые можно обмазывать мазями, тогда как конкретно вередъ (нарыв) обкладывается лечебными травами (быльями). Общая схема последовательностей соблюдена, нет только упоминания струпа, но это слишком уж грубая деталь для торжественного слова о священных лицах.

Рана — это удар, причина язвы, таково значение слова во многих законодательных текстах, начиная с «Закона судного людем». Если владелец «челядь свою томит гладомъ и ранами» (Поуч., 107) — ясно, что речь идет о побоях. Раны и битье — это одно и то же (Жит. Вас. Нов. 427), их наносят плоти — телу, они всегда физически определенны, хотя раны и язвы в древнерусских текстах довольно часто упоминаются совместно как разложение некой последовательности: нанести удар — и получить язву (там же, 470, и мн. др.).

Слово язва в древнерусском переводе «Пандектов» почти постоянно в болгарском варианте заменяется словами рана или струп, но если уж в самом русском переводе стоит слово рана — в болгарском ему соответствует именно битье: «язвами на всякъ день мучаще» (Пандекты, 169б), но — Бог наказывает «инѣхъ ранами и различными казнями» (Пандекты 159б), чему в болгарской версии соответствует «ранами» — и «биеньми». Но и «якоже телесныя страсти» (там же, 225) болгарский переводчик текста также передает словом раны, и это уже интересно: всякое телесное страдание болгарин понимает как нанесение раны (для него важна идея «ранения»), а древнерусский переводчик в любом случае предпочитает слово язва (для него важна идея «уязвления», более «глубокая» по отношению к поверхностному «ранению»).

В древнерусских переводах предпочтение вообще оказывается словам язва и уязвити, а не рана и ранити: уязвлять может и змей, но уязвляют также копьем или стрелою; язвой поражают, ее сотворяют, с другой стороны — язву принимают, его болеют, в ней находятся, но затем ее же и исцеляют, она может быть смертной или нет. Слова язь, язя (которые считают нерусскими, заимствованными из паннонских переводов Мефодия) вообще частенько заменяют слово недугъ в ранних славянских переводах; выбор этих слов отражает конкретность в восприятии болезни вообще: ‘что-то грызет’, ‘что-то колет’ — и всё. Однако, в отличие от внутреннего недуга, язь все-таки имеет на теле внешние приметы: «язвы Его на тѣлѣ своемь носяще» (Феодосий, 28) — раны Христа носит на теле своем подвижник как знак достоинства в духовном страдании. Страсть становится страданием, но чтобы это видно было другим — необходимы язвы, язи. В ранних славянских переводах νόσος (‘недуг, болезнь’; ‘бедствие, язва’; ‘страдание, мучение’, но также и порок) — это язя и недугъ (Ягич, 1884, с. 91), но те же два слова одинаково переводят и греч. μαλακία ‘слабость, недуг’, а еще и ‘изнеженность, безволие’ (там же, с. 90-91).

«Арменинъ же уязвенъ бысть завистною стрѣлою» (Печ. патерик, 129) — по спискам уязвенъ заменено словом утъченъ, т. е. пронзен, проколот, и этот образ всегда возникает при использовании слова язвити.

Слово струпъ также встречается в древнерусских текстах; это — язва больного, которую посыпают золою или прахом, а в других случаях, если это оказывается необходимым, солью и уксусом; их к тому же могут расчесывать, ибо они «свербят». Слово травма во всех ранних переводах обычно переводится словом струпъ (Евсеев, 1897, с. 111), в русских списках южнославянских переводов слово язва иногда заменяется словом струп (Сперанский, 1960, с. 140), но в русском переводе «Пчелы», наоборот, струп заменяется словом язва: «достойна вѣрна друга язва, нежели лобзание врага» (Пчела, 54) при греч. τραύματα ‘увечье, рана’ (в болгарском переводе на этом месте — струпи). В переводе Златоструя: «Повѣжь бо ми, аще на врачьбу придеши, струпъимѣя, то въпрашаеши ли врача, имаши ли самъ язву или не имаши?» (Злат., 48б) — конечно, лучше лечит тот, кто сам страдает той же болезнью, поэтому и вопрос наивного поселянина кажется вполне понятным. Струп — это и есть язва, разница только в том, что струп — уже созревшая для лечения язва, тогда как язва — более общее название накожной (внешне видимой) болезни. И далее — значение слова струпъ иногда пересекалось со значениями слова гной (Дом., 144), так что этим последним можно закончить ряд слов, выражающих мысль о внешне видимых повреждениях тела: рана → язва → вередъ → струпъ → гной.

Обобщая все эти примеры в том виде, как они представлены древнерусскими текстами, мы отмечаем прежде всего их конкретность. Они так никогда и не стали обозначением более высоких, душевных страданий, потому что крепко повязаны образом истекающего гноем больного. Даже те из них, которые под влиянием многозначности греческих лексических соответствий в текстах высокого стиля мало-помалу получали отвлеченное значение, не вышли за пределы простого указания на ущерб или пакость, которые творятся опять-таки в отношении тела и имущества, а не души или духа. Последовательное отталкивание от сферы духовных переживаний сосредоточило эти слова на конкретности физического страдания, и потому выражение духовного не перешло в представление о душевном. Лишь глагольные формы, да и то очень поздно, в своих переносных значениях стали использоваться для выражения уязвленности или ранимости, но только в отрицательном, осудительном смысле, с неким упреком по отношению к личности, для которой ранимость и уязвленность — всего лишь признаки слабости.

В древнерусском языке вредный — просто поврежденный, т. е. сам по себе страдающий от вереда или вреда; сегодня существует совершенно иное представление о «вредном»: он вредоносен. Подобный разворот мысли от внутреннего повреждения человека к внешней его вредоносности вполне понятен. Все то, что осуждается нравственной силою, в опорных своих определениях как бы извлекается из мира внутренних переживаний личности. То, что вредно для тебя самого, оказывается вредным и для окружающих. Таков завершающий момент длительной истории изменения представлений о вреде и вредном. В древнерусском сознании слиянностъ субъектного и объектного еще препятствовала подобному разложению представления на два четко соотнесенных понятия.

Для того, чтобы это случилось, потребовалось сначала разобраться в отношениях между чужой виной и личным грехом. И тогда уяснилось общее качество — вред, и его причина — вредность.

Среди слов, обозначающих словесное столкновение между людьми, определенно различаются три группы.

В первой из них все слова — структурно схожие, образующие при помощи приставки съ-, которая указывает на совместность действия: съвада, съвара, съсора. Приставка — принадлежность глагола; и действительно, эти слова образованы от глаголов. Глагол вадити ‘клеветать’ в древности имел значения ‘выявлять степень вины — называть — выдавать’. Глагол варити ‘спорить’ в древности обладал значениями ‘сказать правду — поклясться’ в том, что так было. Глагол сорити ‘отвечать, клясться’ сопоставляют с латинским словом sermo ‘разговор’, ‘молва’: кто-то поклялся, что было так, а не иначе — кто-то это оспорил. Смысл во всех случаях всегда один: описывается как бы наваждение, идущее со стороны того, кто оспаривает твои права, наводит тень на суть дела, клевещет; отсюда же слово васнъ ‘спор, раздор’, еще более древнее, чем каждое из трех указанных выше отглагольных имен.

Но различие по смыслу было свойственно этим словам уже в Древней Руси.

Сваритися в древнерусском переводе «Пандектов Никона» соответствует многим глаголам болгарского перевода текста: претися, укоряти, пинати, которатися, коромолитися (крамола), бранитися, боротися и т. д. Сердиться и гневаться — вот общий смысл всех этих глаголов, и в русских летописях глагол сваритися всегда используется именно при описании гнева. Когда некий князь говорит о герое «Жития» сваряще, его жена отвечает: «Послушай, господи, и не гнѣвайся!» (Материалы, 3, с. 264); Феодосий Печерский осуждал своих послушников, которые «дѣлають сварящеся и шегающе (издеваясь) и кльнуще другъ друга» (Усп. сб., 48г). «Якоже глаголеть мудрый Соломонъ: гнѣвъ, укротимъ лжею, проливаеть сваръ, а рать, не до конца смирена, проливаеть кровь» (Лавр. лет., 137, 1187 г.) — сказано в связи с тем, что князь Всеволод «бояся Бога, не хотя видѣти свады»; следовательно, свада воспринималась как следствие затеянной свары. И свада, и свара — это распря, сопровождаемая тяжбой («делом»), и такой она воспринималась довольно долго, до конца XIV в.

В течение всего древнерусского периода сваръ — это соответственно пря, прение, досада, свада и т. д., причем во всех случаях пересечения значений названных слов они соответствуют смыслу слов греческих, таких, как μάχη ‘ссора, спор; сражение, битва’ (отсюда глагол μάχομαι), σχίσμα ‘раскол и распри’, но чаще глаголы, как формы выражения действия; πολεμέω ‘враждовать и спорить’, κωλύω ‘враждовать, противоречить’. «Всь глаголъ (всякое слово), от сложения в сварѣ глаголемое, оклеветание есть» (Пандекты, 222) — в болгарской версии «от сердечного движения» (в сердцах сказанное слово).

Насколько можно судить по различным источникам, свара всегда сопровождается битьем и боем, поскольку ее «наважають бѣси» (Нифонт, 40). Свара никогда не является сама по себе; это — часть более общего столкновения: свара и пря, свара и брань, тяжа и сваръ. Как и свада, свара возникает в гневе и ярости, а также в досаде, возникшей в результате оговорки (в речи): «И много сваряше я (их), глаголя» (Пов. Ряз., 162об.).

Как именно возникает свара, хорошо известно. «Та есть, госпоже, яже хожаше по ближняя своя и по сусѣдомъ, послушающи, что глаголють, и слагающи словеса неприязнина, съважающи на сваръ» (Хожд. Богородицы, с. 25). Собирают слухи и сплетни, добавляют от себя различные вымыслы и сводят на свару. Это всегда наущение. Вот почему следует, говорит проповедник XI в., воздерживаться «не от брашна токмо, но и от пьяньства, и от зависти, и от свара, и от татьбы» (Никол., 107), потому что воровство и свара одинаково нарушают мир между людьми. Сварливый человек в те времена еще не воспринимается как ворчливый, склонный к ссорам, — он бесконечно враждебен всем вокруг, он мятежен против всего, он «величав» (’αλαζών ‘кичливый, заносчивый’) — неприятен, неприемлив.

Свада же — уже раздор. Это действие, ссора, стычка. Наваждение. «Правда Русская» описывает не свару даже, и именно сваду — тот результат, который разрешился преступлением: если убьет «безъ всякоя свады», т. е. даже не спровоцированный ссорой или нападением, то «за разбойника людье не платять» (Правда Русская, 29), «нъ оже будеть убилъ или въ свадѣ или въ пиру явлено (явно), тъ тако ему платити» (там же, 28). «Свада зла» — διαβολή κακή ‘отвращение, клевета, вражда’ (Менандр, 15), «свадници гордии» (Жит. Вас. Нов., 503), но не «величави», они предстают как опасные, страшные для других люди. Разумеется, это пострашнее, чем просто слухи-свары. Средневековый словарь уточняет: «Свадливи — нагли, възносливи, напрасни» (Ковтун, 1963, с. 438), т. е. скоры на расправу и стремительны в действиях. Свирепы и злы, и это тоже не просто заносчивость и задиристость сварливых. В «Слове о полку Игореве» слово свада не употребляется, его нет и в «Повести временных лет» (тут только один раз — свара), но в Ипатьевской летописи, и особенно в Галицко-Волынской ее части, это слово встречается часто. Насельники Червонной Руси явно несдержанны в проявлении своих чувств. Даниил Галицкий посылает к венгерскому королю сказать: «Язъ не помянухъ свады Романовы — тобѣ бо другъ бѣ: клялася бо бѣста» (Ипат. лет., 246, 1203 г.) — мы поклялись в дружбе, и потому ничье наущенье не в состоянии нас (обоих) рассорить. Несколько раньше половцы «обрадовалися бяхуть свадѣ в Русскыхъ князехъ». (там же, 240об., 1196 г.) и решили на них напасть, пока князья еще не помирились. Осуждается тот, кто поднимается против своего князя в великой гордыне своей, как сделал это Доброслав против того же Даниила (там же, 266об., 1240 г.): «свадившеся сами» и «приехаша с великою гордынею... гордящу, ни на землю смотрящю»; летописец осуждает его гордость и враждебность за беды, которые он принес своей «свадой». Настойчивое упоминание дерзости и гордыни, которые вызывают сваду, весьма примечательно. Средневековые авторы утверждают, что в ссоре и сваде не сам человек виновен, это — проявление его дурных качеств, насланных ему бесами. Все то же наущение, но со стороны злого духа.

Чуть раньше, до конца XII в., свадити значило ‘задираться, раззадоривать других’ («свади братью» — там же, 112об., 1140 г.). Так, перед решительной схваткой противники «обои бо еще жадахуть боя, и свадишася стрѣльци ихъ, и почаша ся стрѣляти, межу собою гонячеся» (там же, 204, 1174 г.) — начиная сражение, легкая пехота ведет пристрелку, хотя полководцы еще не давали сигнала к атаке.

Таким образом, «специализация» термина привела к тому, что с Х111 в. слово свада стало обозначать саму стычку, которая возникла в результате свары. Сначала словесная стычка — потом бой.

Слова споръ также нет в древнейшей летописи. Пожалуй, впервые употребляет его Суздальская летопись в 1282 г.: когда татары избили бояр и простых людей, одежду убитых отдали гостям и паломникам, говоря: «Вы есте гости а паломници! Ходите по землям, тако молвите: «Хто имать держати споръ с своимъ баскаком — тако ему будеть!» (Лавр. лет., 170). Небезопасно спорить с ханским сборщиком дани, такой спор всегда заканчивался плачевно. Заметим, что имя споръ употреблено в сочетании с глаголом, «споръ держати» значит ‘противоречить’. Впоследствии, когда это слово стало в русских текстах употребляться чаще (было ли оно в живой речи — неизвестно), и особенно в московских грамотах после XIV в., — оно всегда означало ‘вступить в спор, в пререкание’, если с чем-то не согласен. Съпрѣтися значит ‘заспорить’, отсюда и прения — слово высокого слога, созданное специально для книжных текстов, и притом очень поздно. В Средние века все такие «прения» кончались одним — не сносить головы.

Так незаметно мы вступили в другой круг слов с тем же общим значением ‘возмущение, восстание (против другого)’; споръ перети, в древности это ‘схватка, драка, борьба’. К подобному спору относится и средневековый «Божий суд» — испытание оружием, огнем или водой, судебная схватка при свидетелях для доказательства своей правоты. Этот спор — не простой разговор на словах, не клевета или личная «правда», а дело, борьба, которая прямым и наглядным образом может доказать справедливость высказанных слов. Таково право силы, грубой физической силы, которому больше всего доверяет средневековый человек. И не только средневековый: «разрешить свой спор», прибегая к недозволенным способам, значит ‘развязать’ — покончить, и лучше всего бы порешить противника.

От данного корня возникло много производных слов, иные из них древнее слова споръ: спира, спирание, пьря и др. «Друзии (другие) спиру творяще» (Жит. Авр. Смол., 7), те, кто не покоряется закону, его нарушая (Кирилл, 5) — так было в конце XIII в. С XIV в. появляются спирание, съпиратися ‘вести тяжбу, спорить в суде’, т. е. сопротивляться силе. Пьря также спор: «пьрю дѣюще», как и «творять споръ, — это возражения, к которым следует прислушаться, в отличие от свары, которая всегда клевета и ложь.

Слово пьрѣние также известно с конца XII в. Даниил Заточник резонно говорит: «Лѣпши (лучше) слышати прѣния умныхъ, нежели безумныхъ наказания (поучения)» (Лексика, 159). И другие слова этого корня имеют книжное происхождение, все они как бы скрывают ту мысль, которая содержится в корне: спор разрешается в схватке, в бою. Переход от физических форм борьбы к интеллектуальным, от дела к слову, обозначен следами слов: пьря → сьпира → съпоръ.

Слово распря передавало значение ‘раздор’. «Повесть временных лет» приводит завещание Ярослава Мудрого в 1054 г.: «И будете мирно живуще; аще ли будете ненавидно живуще в распряхъ и которающеся, то погыбнете сами и погубите землю отець своихъ и дѣдъ своихъ, иже налѣзоша (приобрели) трудомъ своимъ великымъ, но пребывайте мирно, послушающе брат брата» (Лавр. лет., 54об.). Неоднократно потом вспоминали русские князья слова митрополита Илариона: «И бываху межи ими распри и которы многы» — именно так, в сочетании двух слов распри и которы, и шла речь о князьях, которые, «преступивъ заповѣдь отню», «прѣступающе заповѣдь отца своего» (там же, 61об., 1073 г.), сеяли распри и которы. Слово распря стало обозначать действия тех, кто «пёр» против устоев мирного существования; отступник от дедовских обычаев — распрьникъ. Имеется в виду не простое несогласие, а именно вызов, поскольку старое слово котора, всегда уточнявшее сущности распри, означало ‘бой’ или ‘драка’ (в родственных языках корень слова выражал представление о злобе и гневе). Которатися значит ‘враждовать’, которникъ, которный — противник и враг, непримиримый со-пер-никъ, который неизмеримо опасней, чем ставший против тебя в этот час противник: он в любой момент может уйти с боевого рубежа. Соперник — тот, с кем сошлись в беспощадной борьбе за конечный успех, в бою, в котором непобедившего нет. «Котора которается», «в распряхъ которатися» — так говорят, сопрягая оба слова (СлРЯ, 7, с. 384). Вражда возникает, крепнет, растет, множится в формах и силах, нужны всё новые выражения, которые могли бы передать различные оттенки не просто личной или племенной неприязни, но также социальные, государственной важности конфликты. Движение смысла повторило развитие значений, происходившее в родственных словах: простой ‘спор’ → ‘ссора’ → ‘(непримиримая) вражда’.

Бытовое значение слово котора получило после XVI в., оно стало обозначать простую перебранку и беспредметный спор по пустякам (СРНГ, 15, с. 111). Так бывает довольно часто. Уходящее из высоких сфер слово как бы в отместку за прежние страхи свои становится самым обычным и даже сниженным в смысле выражением склок бытовых. И тогда заносчивый (феодал) становится просто сварливым (мещанином), гордый — «свадливым», «которный» — непримиримый и жесткий — обычным домашним ругателем. Два последних определения не привились, поскольку внутренний смысл их корней не годится для обозначения низких степеней «свады» и «которы»; да и много было других слов, чтобы обозначить искомые качества мелких душ. Недостаток всех приведенных слов состоит в объеме понятий: слишком малое количество людей на самом деле входит в конкретные ситуации свады, свары, ссоры, которы и распри. Двое-трое, иногда чуть больше, часто случайно, по чьей-то злой воле, сталкиваясь один на один. Это не массы людей, способных поднять мятеж.

Так подошли мы к третьей группе слов, смысл которых заключается в том, что обозначают они массовые столкновения людей по какому-то важному поводу.

Самое раннее из таких слов — усобица.

Усобьство в прямом смысле слова — ‘свойство’, усобьный — ‘родственный’, это соплеменник сам у собѣ. С XI в. известно и слово междоусобный, которое значило буквально ‘между собою’; именно «между своими» и начинались стычки за землю, за власть, за влияние. Но то, что вначале происходило только «между своими», выплеснулось вовне неугасимой враждой, «и въста родъ на родъ, быша в них усобицѣ, и воевати почаша сами на ся» (Лавр. лет., 7, 862 г.). «И усобица бысть в те времена» (Печ. патерик, 149), а автор «Слова о полку Игореве» говорит уже об «усобиць княземъ на поганыя». Усобица распространилась теперь и на внешних врагов.

И тогда в ход пошло книжное славянское слово, на Руси известное тоже с XI в. — крамола. По значению оно соответствует греческому στάσις ‘раздор, восстание, мятеж’. В совокупности значений смысл этого греческого слова можно передать как момент страстного расхождения во взглядах в народной толпе. Само слово крамола заимствовано у древних германцев (там оно тоже значило ‘крики толпы, человеческой массы’), и средневековое латинское слово carmula имело то же значение. Украинское коромола означает ‘интриги, происки’, болгарское крамола — ‘шум, волнение, тревога’. Таков исходный образ слова, он передает крики, вызывающие возмущение толпы, тревогу, возбуждение и панику. В русских народных говорах этого слова нет — оно книжное.

По той же причине в древнерусских текстах его значение неопределенно. В значении ‘бой’ или ‘сражение’ (эти понятия отличались интенсивностью) оно использовалось в переводных текстах с XI в.; столь же рано оно выступает и в значении ‘мятеж, междоусобица’. Даже основное для Древней Руси значение ‘бунт, мятеж, смута’ это слово получило из церковнославянских текстов. Крамольник поначалу просто еретик, не разделяющий общепринятых взглядов.

Обозначение народных волнений этим словом впервые отмечено в «Успенском сборнике» конца XII в.: «И моляху Володимира, да въшедъ уставить крамолу, сущюю въ людьхъ» (Усп. сб., 25а) — тут крамола связана со слухами, взволновавшими народ. Таково прямое значение слова, ничего общего с обозначением мятежа оно не имеет. На это указывает совместное употребление слов, например в соседнем тексте: «И многу мятежю и крамолѣ бывъши въ людьхъ и мълвѣ немалѣ» (там же, 25а). Крамола возникает как результат слухов (молвы) в результате подстрекательств, и тем самым по смыслу совпадает со значением слова съвара — это также наущение, но не на отдельных лиц, а на толпу. Это хорошо показано в «Слове о полку Игореве»: «Тогда при Олзѣ Гориславличи сѣяшется и растяшеть усобицами; погыбашеть жизнь Даждь-божа внука; въ княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомъ скратишась» (крамолы между князьями — это усобицы), «и начаша князи про малое „се великое“ млъвити, а сами на себѣ крамолу ковати», в раздорах и ссорах, сварясь друг с другом и наводя на соседей полки врагов: «своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Рускую». Крамола недалеко ушла от усобицы. Крамольник теперь тот, кто находится в состоянии вражды, крамольный — враждебный. Сделан первый шаг к тому, чтобы отделить понятие о раздорах и мятежах от слов со значением «свой» (таких, как соб-ственный, у-соб-ица), однако нового смысла это выражение не принесло. Оно лишь обобщило несколько признаков, прежде соотносимых с близкозначными словами. Но как раз это и требовалось для выражения новых отношений, еще только складывающихся в обществе.

Свада, свара, ссора обозначали чисто эмоциональные, даже «чувственные» и очень конкретные в своем проявлении отношения между людьми, может быть, даже близкими друг другу. Префикс съ- со значением совместности указывал на взаимность в проявлении враждебности — в речи ли, в замысле или в действии. Образ лжи, навета или коварства является в этом случае основным. Речь идет о личной обиде за справедливость, которая нарушена и взывает к отмщению.

Ссора и спира формально еще сохраняют идею взаимообратимой совместности, но уже отражают усиление степеней враждебности, распространяясь на более широкий круг лиц, не обязательно только «своих». И речь тут идет не о разных признаках назревающего конфликта (ибо он уже назрел); это сразу же выражение форм борьбы, решительное действие в ответ на вызов. Слово пьря как бы соединяет все прежние признаки конфликтной ситуации в родовом и потому самом важном — приступе к делу. Против рожна прати — «переть», невзирая ни на что. Энергия действия, заложенная в термине, указывает на новый, сравнительно с древним, взгляд относительно оскорбления и его достоинства: решительно в бой! Думать некогда, да и речи вести — незачем.

Все слова третьей группы исторически состоят из книжных заимствований. Они отражают достаточно высокий уровень отвлеченности в передаче конфликтных состояний, однако, будучи заимствованиями, они соединяют в себе нерасчленимую множественность признаков, подлежащих выявлению и обозначению. Даже слово усобица, которое вполне могло быть разговорным, содержит признаки искусственности в образовании. Слово распря, как видно по его форме, — церковнославянское, а все остальные слова содержат глубинный образ злобы и гнева, которые неизбежно вызывают необходимость ответной реакции на оскорбление или вызов. Они обозначают столкновения чуждых друг другу масс, в том числе и по идеологическим мотивам.

Усиление степеней отвлеченности признака в передаче одного и того же смысла не кажется случайным. Одновременно это — обозначение все более расширяющихся пределов возможного столкновения, вовлечения в них все большего количества людей; это — переход от конкретных физических стычек к социальным конфликтам все более серьезного характера.

Однако заложенная в глубинах подсознания последовательность вызывавших подобные столкновения «злых сил» остается постоянной: это либо наущение в слове (подстрекательство), либо наваждение в помыслах (замыслы интриг), либо наступление самого действия, т. е. столкновение интересов, уже не обязательно взаимно выгодных.

Но вот что интересно. Ни в одном случае нет и речи о простом народе, который тоже ведь имеет право на которы и крамолы, — если, конечно, он активный субъект жизни. Описываются в тексте и сталкиваются в словесных выражениях только распри власть имущих.

Народ безмолвствует...

Однако народ безмолвствует не всегда. Народ выходит на историческую арену со словом мятежь на устах. В Древней Руси это еще не тот мятеж, который известен нам как социальное движение масс, а простое «смятение» перепуганной словом толпы. Новгородский поп Упырь Лихой переписывал в XI в. переведенный в Болгарии текст, в котором рядом указаны «грѣзы и мятежи... селицѣ сущи бѣдѣ и грѣзѣ» (Материалы, 1, с. 602). Это слова пророка Исайи (III, 5), речь идет об угнетении народа, которое обернется тем, что «юноша будет нагло превозноситься над старцем, а простолюдин над вельможей» — из-за слабости правителей начнутся противозакония. Безобразие, но никак не действие разъяренной толпы, недовольной властями. Смущение, а не возмущение.

Из текстов, доступных нам сегодня, можно увидеть, что мятеж — просто беспорядок, беспорядочное движение однородных масс: воздуха, воды, стад или толп; некое расстройство обычного течения дел, вызывающее всеобщую суету и беспокойство. У Феодосия Печерского в XI в. мятеж — всего лишь легкое смятение, волнение, даже если такой мятеж случается «въ градѣ». Он возникает как результат нечестных, неверных или ненужных слов. В переводе «Пчелы» интересно употребление слова мятежь вместо греческих слов. «Многыми дровы разгориться пламень, уста же незаверста ражають мятежь» (Пчела, 306) — ακαταστασία значит ‘смятение, волнение’. Сократа спросили: «Кто безъ мятежа живеть? — Иже не свѣдають себѣ зло створивии» (там же, 205) — άτάρακτως — безмятежно, невозмутимо, спокойно живет лишь тот, кто знает, что не совершал зла; «иже мятежь уйменъ от градьныхъ людии, то тъщю славу обрящеши въ нихъ, ума не имѣющю» (там же, 279) — сложный текст. Филон утверждает, что всякий, кто допустит правление черни, быть может и сподобится сомнительной славы у них, но ведь они — дураки (των πολιτικων εάν τάς υλας ασφέλης...). Слово мятежь подобрано русским переводчиком для передачи греческого των πολιτικών в связи с необходимостью одновременно сказать и о «власти народа», и о славословии.

В 1068 г. произошло первое выступление киевлян против власти, однако летописец, осуждая восставших, говорит лишь о том, что именно дьявол, «подвизая (подвигая) свары и зависти, братоненавиденье, клеветы» (Лавр. лет., 56об.), толкнул горожан на такое действие. Таков набор характерных черт смуты, как понимали их тогда. Когда князь Изяслав отказался дать оружие горожанам, желавшим пойти на половцев, «начаша люди его корити», на что дружина заметила: «Видиши, княже, людье взвыли»; несмотря на это «людье же кликнуша и идоша», а результатом таких «кликов»-призывов «дворъ княжь разграбиша бещисльное множьство злата и сребра» (там же, 57об.-58). Последовательность в описании событий знаменательна (показана выделением слов). Речь идет о криках толпы, о призывах зачинщиков, об укоризнах в адрес князя. В сущности, это мятеж, который мятежом не назван. Этого слова еще нет.

Как смута и народное движение, приобретающее законченные социальные формы, слово мятежь впервые используется в летописи под 1071 г. «И бысть мятежь в градѣ, и вси яша ему вѣру, и хотяху погубити епископа» (там же, 61). Некий волхв призывал идти против христианской веры, «и раздѣлишася надвое: князь бо Глѣбъ и дружина его идоша и сташа у епископа, а людьи вси идоша за волхва, — и бысть мятежь великъ межи ими» (там же). Однако князь ловким ударом топора срубил волхву голову, «и паде мертвъ, и людье разидошася», поскольку исчез тот, кто распускал «молву», кто шумел, кто вел за собою, кто мог «мястися». Христианский писатель видит в этом проявлении общественного волнения простое наущение дьявола, «бесовское научение»: «Бѣси бо не вѣдять мысли человечьское, но влагають помыслъ в человека, тайны не свѣдуще» (там же, 60) — совсем по мысли Филона. В этом все дело: стоит лишь убрать подстрекателя — и мятеж утихнет, потому что дьявол ведет одного, бес не может руководить многими. Ведь «в мечтаньи сице творяше», а вовсе не на деле, не взаправду, не по слову Божию. Грезы все это и беды на наши головы.

Но это и не дело вовсе, а момент всеобщего исступления, как бы ответ на чей-то злокозненный помысел, с которым и следует бороться, поражая врага в духе времени, т. е. снести искусителю голову. Потому что в ней-то все помыслы, изрекаемые словом.

То же случилось и в Новгороде. «И мятежь бысть великъ Новегородъ, не въсхотѣша людье Всеволода» на княжение (Новг. лет., 18об., 1136 г.). В Ипатьевской летописи такие события чаще передавались с помощью глагольной формы: «И тако возмятошася дружина Мстиславля» (Ипат. лет., 219, 1180 г.), подобно тому, как полки сходятся в схватке: «Смятошась обоя, бьющесь» (там же, 199, 1172 г.). Все это происходит по наущению злобной силы: «Чьто се есть мълва и мятежь, и почьто суть пришли?» (Жит. Алекс., 469). Рев разъяренной толпы мешает войти «внутрь» и понять, в чем дело, уразуметь не может тот, кто «хотящи вину (причину) увѣдѣти и не вѣдящи» (Жит. Вас. Нов., 413).

Таким предстает мятеж на самой заре феодальных отношений. Это смятение и смущение, хотя и необычное. «И смутися въ ярости своей» (там же, 502), потому что это и смута (оба слова часто смешиваются по спискам: Изгой, 329), и волнение (слово стоит на месте греч. σάλος ‘потрясение, смута’), и просто отсутствие покоя (для дьявола «мятежь боле покоя» — Пандекты, 334), — то, что сметает с пути всякого, кто осмелится приблизиться к точке мятежа и смуты. Но чаще это просто шум и крики (Печ. патерик, 192), потому что значения слов безмолвно и безмятежно совпадают (Ковтун, 1963, с. 436). То, что русскому переводчику «Пандектов Никона» кажется мятежным, то для болгарского редактора просто смутно, всего лишь смущает душу, так что и мятежникъ оказывается в то время всего лишь нарушителем спокойствия и тишины (Поуч., 104). «Вѣмь бо, яко мятежь гнѣвъ ражаеть от дружиння безумия» (Флавий, 212), это всегда безумие гнева в ярости поступка. Возмущаются только «люди», народ, толпа; только они могут впасть в совместное состояние бешенства, уже не подвластное никаким уговорам. «Клича и мятежа бѣгай!» — говорит мудрец (Менандр, 10).

Итак, мятеж — не случайное смущение душ и вовсе не «мечта» одиночки. Постепенно из разрозненных и неточных описаний создается облик древнего мятежа: «И видѣ великъ мятежь в градѣ» (Ипат. лет., 204, 1174 г.), «и бысть мятежь великъ в землѣ и грабежь» (там же, 266) — и в Новгороде, и в Киеве, и «бысть мятежь великъ в галичкой земли» (там же, 229, 1187 г.), однако первыми, кто радовался усмирению мятежа, были все те же «люди»: «И вси людье ради быша и мятежь влеже улегся» (там же, 276).

В истории слов важно все: и смысл корня, и значение приставки, и назначение суффикса. Приставки и суффиксы включают слово в ряд близкозначных, придают видовому отвлеченность рода. У-соб-ица, с одной стороны, стоит в общем ряду су-род-ъ, у-бог-ъ, у-чт-ивъ, с другой же — соотносится с рядом метел-ица, непогод-ица, распут-ица... Древний префикс у- обозначал удаление, лишение признака, который содержится в корне. У-родъ — лишенный рода, у-богий — наказанный Богом... Складывая слово по его составу, получим целое высказывание, понятное всем в момент его образования, но и нам помогающее осознать вложенный в новое слово смысл. У-соб-ица — нежелательное стихийное проявление (-ица), состоящее в том, что «свои» (-соб-) вступают во взаимный конфликт (у-), одинаково лишающий всех их свободного проявления личных качеств: корни соб- и своб[ода] восходят к общему; о-соб-а — свободная личность, чем-то о-соб-енная в персональных качествах. То, что в древности могло восприниматься как совместное проявление временной неприязни, выраженной в префиксе съ- (съвара и др.), теперь понимается как однонаправленная враждебность по отношению к отвергаемому и изверженному, выраженная в префиксе у-.

Однако речь здесь идет о враждебности в отношении к социально равным. В усобицах гибнут князья, и только они. Они из-верг-ают из рода то одного, то другого: из-гоев, у-родов и даже вы-род-ков (слова разного стиля, но смысл у них общий).

Мятеж — это совсем не то, что за-мят-ня. Замятня началась и закончилась, мятеж разрастается пожаром. Суффиксы этих слов подчеркивают скоротечность одного и насильственную энергию другого. Не метатися уже начинают люди, а мястися.

Глагол мястися и значит ‘волноваться, бунтовать’, т. е. приводить в беспорядок, нарушать привычные связи: «И оттолѣ начаша ся новгородци мясти и вѣче часто начаша творити», — говорит летописец, продолжая о другом: «и мятяхуться акы в мутви (в мутовке), городи воставахуть, и не мило бяшеть тогда комуждо свое ближнее» (там же, 510 и 645, 1158 и 1185 гг.). Но существительное мятежь лишь с XV в. определенно употребляется в значении, близком к современному: восстание масс. Важно учесть и мнение историка: «Из бурь Смутного времени народ наш вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись иноземные наблюдатели XVI в., был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства. Эта перемена выразилась в явлении, какого мы не замечали прежде в жизни Московского государства: XVII век был в нашей истории временем народных мятежей» (Ключевский, 1918, III, с. 111).

Народных мятежей...

Все слова данного ряда, постепенно накапливаясь в употреблении, служили для обозначений именно такого рода действий, но всегда сохраняли общий образ постороннего наущения, подстрекательства словом или мыслью, которые вызвали столкновения между людьми, причины которых (вину) трудно было определить. Это смятение было результатом смущения и затем всеобщего возмущения как следствия гнева и ярости. Источники развития гнева изменялись, как изменялись и условия жизни: сначала клевета, затем драка, в конце всего — уже отвлеченно — вражда. Происходило и усиление социальной энергии действия, поэтому крамола — уже совсем не то, чем была свада. Увеличивалось количество участников события, становились понятнее «вины» и «хулы», источники общественного раздражения. Усиливалось ощущение важности, значительности требований, выставленных народом, уже порвавшим всякие связи с собственным родом.

Это кружение мысли и чувства «акы в мутви» обобщало конкретно образные представления, «снимая» их с характера самого действия, и тем самым постоянно обогащало идею вос-ста-ния против кого-нибудь или против чего-то. В этом мыслимом сражении с неуловимым злом мысль все больше приближалась к пониманию существа дела, оплотняла найденную идею в одном-единственном слове родового смысла, отливалась в готовое для дела понятие — и наконец из сумерек Средневековья вышла готовая формула народной мести: мятеж.

Греческое слово λύμη переводится как ‘порча, разрушение, вред’, но главным образом ‘позор, поношение, оскорбление’, и βλάβη — ‘пагуба, бич и ущерб’. Они употреблены рядом в «Ефремовской кормчей», там, где речь идет о пагубности лицезрения женских плясок, которые «многъ врѣдъ и пагубу творити могуща» (Ефр. кормч., 183). Вред и пагубу. Кроме того, вредъ — это еще λώβη ‘бесчестье, оскорбление’ и πάθος ‘страдание, испытание’. Вредны все проявления мирской жизни, они воспринимаются как сокрушение и оскорбление личности.

Любопытно, насколько вредъ не самостоятелен в своем проявлении. В древнерусских текстах, даже тех, которые переписаны с южнославянских переводов, это слово всегда дополняется каким-то другим, уточняющим конкретный характер вреда или вредоносности: вред и нужа, вред и туга, здравъ и невредимъ, живъ и невредимъ (Жит. Вас. Нов., 356, Николай, 92, и др.). Можно считать, что это самое общее обозначение лиха, «никый же врѣдъ есть, оно же съмерть и погыбель» (Ио. Экзарх, 74). Действительно, «вред» непременно лихой, хотя и телесный, души не касается; он наносится со стороны — это нарушение цельности и испытание бесчестьем, душетленный вред, темный вред (Посл. Якова, 190, 191). Только в одном случае при отрицании слово врѣдъ выступает самостоятельно: без врѣда. Вот если золото бросить в огонь, то и «вмѣшенаа та в черность без врѣда и погибнеть» (Клим, 110): смешенное с чернью золото погибнет, но не совсем — станет другим, закаленным и ярким.

Сколько бы мы ни увеличивали число примеров, смысл не изменится, образ останется тем же. Вред подобен сраму, всегда приходит извне и грозит бедой; в материальном смысле это просто разлом, увечье, ущерб. В современных говорах веред (в русской форме) до сих пор ‘нарыв, гнойник, чирей’ «и вообще рана», тогда как вереда — ‘вред, беда’, «последствия всякого повреждения, порчи, убытка, вещественного или нравственного, всякое нарушение прав личности или собственности, законное и незаконное», а также человек, вносящий смятение и раздор (СРНГ, 4, с. 127). Весьма широкое по смыслу слово, включающее в себя все формы поражения человека в жизни.

Туга же подобна стыду, она переживается тем человеком, которому вред нанесен. Это также и напасть, туга и напасть соединены в общем обороте речи в «Слове о полку Игореве»: «А въстона бо, братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми». Если сравнить друг с другом те значения слова туга, которые во множестве собраны в «Материалах» академика Срезневского, то окажется, что все они образуют как бы два круга, вложенных один в другой. Угнетение, мучение, страдание, уныние, тоска, печаль, горе, несчастье и прочее, как правило, отражают соответствующие значения греческих слов, данных в переводных текстах: ‘скорбь’, ‘уныние’, ‘плач’, ‘тоска’. Бедствие, изнеможение, наваждение как проявления туги чаще встречаются в русских текстах, и притом в летописных, которые, соприкасаясь с церковными (летописи писали монахи), противопоставляют христианское восприятие «туги» мирскому народному слову туга в его особом значении. Но в обоих случаях видится общий образ душевной тяготы, тяжесть которой распространяется на всех, никого не минует, утяжеляя жизнь невзгодами и печалью.

«Туга» в «Слове о полку Игореве» именно такова. Она — не мучение и не плач Киева, а беда, которая на Киев находит извне, грозит ему, как обычно грозит городу нашествие иноплеменных. И в старинных летописях, и в народных былинах речь идет об одном: туга разлилась по русской земле — и напасть, и горесть. Поэтому в русских произведениях и в переводах, сделанных русскими, тужат: осажденные в крепости, отец о сыне, о больной женщине, о голодном ребенке, о распятом Христе, — всегда о другом, не о себе самом. «Упився тугою» (Николай, 91), «въ толицѣ бо тузѣ суще» (Феодосий, 10), «избави от проказы смертьныя и от тугы дияволя» (Кирилл, 95), «рекше слово с тугою» (Пандекты, 221 об. — в болгарской версии «глаголъ пакостенъ») и т. д. Вот что такое туга, которая давит на сердце, как тяжелый камень. Это вызывает ощущение душевной тягости, которою, впрочем, можно и упиться, чувствуя неизъяснимую сладость от выпавшего на долю твою страдания. «Жено, знамение о твоей тузѣ видѣхъ Бога, тобѣ помогающа въ бѣдѣ» (Александрия, 14), что также понятно: видел предзнаменование того, как поможет тебе Бог в беде, ибо туга — всего лишь предчувствие возможных бед.

Как и вредъ, слово туга не употребляется в одиночку; обычно оно сочетается с другими, уточняющими смысл выражения, близкозначными словами. «Тужаше и завистию уязвенъ», «не бѣ свѣта на мѣстѣ томь, нъ тма и скорбь им туга»... В «Печерском патерике» часто встречаются такие сочетания: «тужу и скорблю и плачу» (там же, 106), «и бысть скорбь велия въ братии, и туга, и печаль» (там же, 192). Эти слова, но в другом порядке, повторяет и летописец: «И бысть в Киевѣ на всихъ человецехъ стенание и туга им, скорбь неутѣшимая» (Ипат. лет., 220, 1183 г.). Смысл слова усиливается определением: «Како ли не разседеся сердце отъ горкиа тугы!» (Жит. Ал. Невск., 9). Горькая туга — горе, печаль и туга — горе-туга — сколько бы ни было уточняющих слов, все равно общий смысл словесного расширения ясен. Он нужен для уточнения оттенков «туги» — о чем, о ком, почему тужат, а главное — как? Тужат о других, печалятся и горюют, сами включаясь в эту «тугу». Словом потужьникъ перевели латинское слово со значением ‘прислужник, помощник, пособник’, потому, вероятно, что потужник сострадает, пособляет в беде.

Подобным перебором близкозначных слов, расширяющих смысл текста, совершалась большая работа мысли. Книжное содержание слова туга, т. е. данное в нем понятие, как бы сплетается с бытовым представлением о ней же, и происходит нечто неожиданное; возникает сплав ощущений, осложняющих исходный словесный образ: речь идет уже не только о беде, постигшей другого, но и о нашем сочувствии этому другому, о помощи в ней по силе и возможности. Со временем такое значение слова все больше распространяется в русских текстах, являя собою как бы общий символ всякого сердечного переживания. Удвоение смысла стало результатом нерасчлененных еще в языке субъект-объектных отношений, но, став символом-знаком, слово туга вошло в состав слов высокого стиля и потому постепенно исчезло из обыденной речи.

Еще раз окинув взором расположение приведенных слов, скрытых за ними словесных образов и прямых значений, заметим, что слова вред и туга предстают парой. Оба переживания проявляются внешним образом, грозят со стороны. Однако вред и туга не столь всеобъемлющи, как беда; скорее они имеют конкретное содержание, всегда представленное в чем-то частном. Пределы туги и вреда легко обозримы и потому поддаются поддержке или исправлению. Разница между ними лишь в том, что «вред» наносит телесные раны, а «туга» душевные. В отличие от туги, вред не переживается.

В данных словах сохраняется мысль, может быть, и не очень внятная, но определенная по образному своему содержанию. Вред и туга, как пакость и напасть, как все остальное, чем переполнен мир и чем преисполнен злой человек, имеют пределы, как и сам этот мир, окружающий нас, не бесконечен тоже, стоит «в рубежах». Общая сумма напастей вполне исчислима, следует только держать ее в поле зрения, и по справедливости напастями наделяются только те, кто заслужил свою долю несчастий. Если до времени нет на тебя напасти — фиал гнева Божьего наполняется и когда-то прольется на грешную душу. «Иже много согрѣшающии бес печали и безъ напасти живуть, должьни суть боятися и трепетати: ростеть бо имъ мука сугуба долготерпѣниемъ божиемъ» (Пчела, 299).

В подобном взгляде на расплату присутствует нотка оптимизма. Можно принять на себя часть вины другого, можно тужить вместе с другим, тем самым ему помогая, избавляя от бед и напастей, служа любому, в ком видишь ты знамение добра и правды. Именно такое активное нравственное чувство вошло постепенно в содержание понятий о «туге». В конце концов слово туга исчезло, но глагол тужить остался в языке.

Два следующих слова своим появлением обязаны той же идее «давления, понуждения», некоей внешней силе, которая постоянно давит и гнет. Это нуда (нужа, нужда) и лихо.

То, что нудит, нужда, — отталкивает и отгоняет; лихо — то, что отвержено и оставлено; в обоих случаях исконный словесный образ связан с выражением оставления, причем не по собственной воле.

Только одно греческое слово — ’ανάγκη ‘необходимость, неизбежность’ — переводится славянским нужа, а также (и даже чаще) выражением по нужи, нужею — по необходимости, насильно, помимо воли. «Жены ведоми быша въ плѣнъ, разлучаеми нужею от мужий своихъ» (Ипат. лет., 194об., 1170 г.); «а Володимера поя с собою во Угры опять, нужею отима добытокъ» (отняв добычу) (там же, 230, 1188 г.), и постоянно именно так. Кто-то «у нужи сей» болен, кто-то «клянется нужею», кто-то «отбѣгоша нужьныя смерти» — насильственной смерти. «Нужа дѣяти» так, а не иначе — тоже необходимая неизбежность жизни, совершенная по принуждению. Насильно, «нужею», выгоняют из града, выскакивают из осажденного города, кого-то волокут, дергают, хватают, грабят, снимают одежду, привлекают к ответу, удерживают в плену или ведут в плен, ссорятся, бегут или строят крепость, изнемогают от голода и жажды — целые описания можно построить на основе тех словесных сочетаний, которые со словами нужа, нужею, по нужи встречаются в старых рукописях. В великой нужи проходила жизнь средневекового человека, и все лихие ее повороты можно было описать одним этим словом. Многое зависит и от того, что «створилъ будеть — волею или нужею» (Кирилл, 91).

Обычно нужа заканчивается смертельным исходом, связана с гнетом враждебных сил, часто поминается вместе с бедою: «Како могу исповѣдати смертные труды, каку бѣду имуть, каку нужду?!» (Жит. Вас. Нов., 414) — вот обычное развитие общей темы, в которой повторением родственных по смыслу слов создается риторическое усиление: смертельные труды, и более того — беда неминучая, и того страшнее — нужда!

Нужный рабъ, нужная мука, нужная смерть, нужная вина, — все это указание на степень отсутствия личной свободы и Высшей воли, которые превращают нужду в бесконечную цепь лишений и тягот. Интересно уже и то, что слово нужда (в русском произношении нужа) в древнерусском языке как бы не имеет своей парадигмы склонения. Слово в различных формах рассыпано по падежам, которые возникают независимо друг от друга: нужа — одно, по нужи, нужею, без нужи — каждое что-то значит, и хотя мало чем отличается по смыслу от прочих форм, однако имеет и свое особое, очень конкретное значение, определяемое содержанием фразы. Каждая словоформа словно втягивает в свой смысл значение всего окружающего контекста, становится символом определенной ценности. Составители исторических словарей выделяют до двух десятков «значений» слова, переводя его на современный язык в соответствии со смыслом контекста. И совершают ошибку, поскольку каждое отдельное значение слова тесно связано с его определенной падежной формой.

Вдобавок, слово нужа часто соединяется с родственными по значению (и по стилю) словами, потому что само по себе слово нужа — слишком общее по смыслу, неопределенное. Оно зависит от смысла текста и не может служить связи с другими частями того же текста. Печаль и нужа, горе и нужа, скорбь и нужа... каждый раз отчетливо виден не только предел морального принуждения, но и то человеческое переживание, которое оно вызывает. Современного значения прилагательное нужный еще не имеет, по крайней мере до XV в.: «Всѣхъ брашенъ нужднѣиши хлѣбъ» (Нил, 64). Чаще всего оно означает ‘стремительный, сильный’, ‘труднодостижимый’, ‘насильственный’, ‘вынужденный’, ‘тягостный, трудный’ и т.д. (СлРЯ, 11, с. 443-444).

Лихо вторгается в эту сеть отношений неотвратимо. Лихо в переводах с греческого заменяет слова ’αισχρα ‘позорный, постыдный’, κρειττον ‘наивысшее’ (в переводе «Пчелы» «скоро от лиха на полезное» — 230; нечто лишенное всякой пользы), περιττόν ‘излишек, избыток’, но также и υστέρησις ‘лишение, недостаток’, а сверх того и τύχη ‘судьба, несчастье’. Сочетание ’εκ περισσου переводится то как излиха, то как паче зѣло — высшая из возможных степеней проявления качеств, высшая их мера.

Лихо — ‘избыток, остаток (чего-то)’, во всяком случае таково исконное значение корня, имеющего много родственных слов в других языках. Понятно, что остаток может быть и большим, и малым — каким кому кажется. Субъективная оценка остатков сказалась и на развитии значений слова. В древнейших переводах, да и позже в книжных текстах, преимущественно используется то значение слова, которое обозначает ‘множество, избыток, излишество’. Отсюда и русское слово лишекъ — уже со свойственным для осторожных славян уменьшительным суффиксом: как бы ни было много, но все-таки не в избытке. Там, где славянские переводчики для греческого слова когда-то предпочли выражения типа многааго или болшое, или еще какое-нибудь, русские переписчики текста заменяли его на привычное им лихааго, лихое (Сперанский, 1960, с. 72; Апостол, 1, 80-81, 126 и мн. др.). Сочетание излиха они особенно почитают, а в особо торжественных случаях оно получает добавочное усиление. Иларион, говоря о князе Владимире, дерзает на форму прѣизлиха (Иларион, 169об.) — крайность, которой впоследствии воспользовался не один льстец. Тем не менее усиление степеней качества: прѣ-из-лих-а — было необходимо для выражения отвращения от плотской безмерности и злостных преувеличений скудельного мира сего, ибо, как отметил уже Иаков, написавший «Сказание о Борисе и Глебе», «съгрѣшихомъ зѣло и безаконовахомъ премного, паче мѣры и прѣизлиха» — и каждое слово здесь служит для усиления предыдущего: премного — и само по себе уже много, паче меры — еще более того, а уж преизлиха — оказывается третьей степенью множеств и качеств, что как раз и нужно выразить автору в данном случае.

В «Повести временных лет» слово лихъ употреблено дважды (пять раз лишити/лишати и однажды наречие лише), причем в ранних записях. Это важно потому, что синкретично-нерасчлененный смысл слов тут предстает наглядно. В описании «испытания вер» при князе Владимире на вопрос князя, не принять ли веру греческую, «отвѣщавше же боляре, рекше: «Аще бы л и х ъ закон грѣчскыи, то не бы баба твоя Олга прияла крещения, яже бѣ мудрѣиши всѣхъ человѣкъ» (Лавр. лет., 37об., 987 г.). Общее значение ‘плохой’ приходит в голову сразу же: «Если бы плоха была вера та...» Но государственные люди говорят о другом. И кто знает, какие оттенки смысла содержались в цельности всего высказывания. Достаточно сравнить это определение с разбросом значений, которых много в современных русских говорах. Там лихо — горе, печаль, злая судьба, лень, досада, обида, скука, лукавство, и, кроме того, оценки противоположного свойства: стыдно, небрежно, сильно, весьма, но также и хорошо, славно, быстро, живо, страстно, свободно (СРНГ, 17, с. 76-77). Сравнение с другими славянскими языками дает еще больший разброс частных со-значений корня, сохраненных современными говорами. Это объясняется исходной неопределенностью семантики корня (о чем уже говорилось): исконный его смысл соотносят со значением ‘остаточный, лишний’ (ЭССЯ, 15, с. 91), имея в виду то, что остается после всего. В договоре с греками X в. славянским купцам разрешается купить «паволокъ лише по 50 золотникъ» (Лавр. лет., 12), и не больше. «Лихъ законъ» можно понимать и как «лишний, неважный» по принципу «не лишнее дело — чего мы теряем?» Столь же неопределенно значение слова и в другом тексте: Святополк рассуждал со своей дружиной, идти ли на половцев, и мудрые сказали: «Аще бы ихъ [своих отроков] пристроилъ и 8 тысячь, не лихо ти есть: наша земля оскудѣла есть от рати и от продажь!» (там же, 73, 1093 г.). Хоть собрал бы ты и восемь тысяч войска, было бы то — не слишком много? не плохо? неудачно? не лишне? Сказать трудно, потому что все эти значения здесь просматриваются.

В народном сознании всякий излишек воспринимался, видимо, как отрицательное качество. Излишек есть остаток чего-то, обычно дурного и злого. В присловьях Даниила Заточника лихъ и лихий всегда имеют отрицательный смысл: «З добрымъ бо думцею (советником) думая, князь высока стола добудеть, а с лихимъ думцею думая, меншего лишенъ будеть», «лутче бы трясавицею болѣти, нежели с лихою женою жити» (Лексика, с. 99).

То, что не в меру, достойно порицания. «Лихая мѣра» — преступление, одновременно и чрезмерность, и лишнее. «Лихая сласть вред ражаеть» (Менандр, 10), что соответствует греч. παράκαιρος ‘не в меру’. То, что «излишне — преобило», показывает глосса в переводе «Хроники Георгия Амартола», это соответствует греч. κατακορής ‘чрезмерный, неумеренный’. Приставка из- передает избыточность признака, указывает на некоторое отстранение от перенасыщенности «лихим» остатком, с укоризной по этому поводу. Можно даже сказать, что появление формы с такой приставкой давало возможность оживить исходный образ корня в тот момент, когда этот смысл потускнел и стал исчезать в окружении других, более «ярких» по образу слов. Чтобы задержать старый образ в мысли, его усилили, продолжая делать то же и впоследствии: излише, излишек, преизлиха...

Новым значением слова стало значение прямо противоположного свойства. Лихъ как ‘лишенный’, полностью лишенный того, что в иных обстоятельствах было бы преисполнено излишествами.

Во-первых, «Не буди никтоже лихъ радости» (Усп. сб., 234б), и во-вторых, если кто-либо нарушит устав, «да будетъ отверженъ и всея священничьская службы лихъ и проклятъ» (Кирилл, 88). Лишен всего, и проклят.

В «Правде Русской» есть этот глагол: «То кунъ ему лишитися» (Правда Русская, 61) — всегда ‘утратить, потерять, отказаться’. Лишиться можно отчины (Ипат. лет., 231, 1189 г.), хлеба (Печ. патерик, 150), чести (там же, 147), вообще всего (там же, 13). Содержание «Киево-Печерского патерика» как раз и состоит из описаний разных форм лишения жизненных благ в пользу «небеснаго царства». Но еще и в XIII в. глагол сохраняет старое значение ‘оставить’. В поучении Серапиона Владимирского о тех, «аще кто крадеть, — татьбы не лишиться» (Серапион, 4), т. е. никогда не оставит свое ремесло.

Если исконное значение корня породило целую цепочку слов, в которых сохранялось прежнее указание на изобилие и излишки, то теперь новых слов образуется мало. Прежде это были лихва ‘рост под процент’, лихновение ‘излишество’, лихновица ‘избыток’, лихоимъ ‘богач’, лихнути ‘превзойти’, даже корявый перевод греческого термина «гипербола» — лихновное; теперь только лихновець ‘дьявол’ да лихновати ‘лишать’. Такое значение слова явно не в почете, его избегают, поскольку подобает «хранитися от лиха» (Пчела, 228). Более того, и лишение часто передается в русских текстах в значении ‘недостатки’ (в русской редакции «Апостола» с XIII в.).

Но утрата — вовсе не излишество, вот почему новое значение слова сразу же получает оценочное значение. Лихо противоположно добру, и потому оно плохо.

«Понеже не хочю я, — поясняет Владимир Мономах, — лиха, но добра хочю братьи и Русьскѣи земли», а в человеке всего намешано, «аще ти добро да с тѣмь, али ти лихое», так что вообще «рѣчь молвяче лихо и добро — не кленитеся Богомъ» (Лавр. лет., 84 и 80, 1096 г.) — как ни говоришь, хорошо или плохо, но имя Божие не поминай всуе. Во всех случаях выбор один: «Любо лихо, любо добро всимъ намъ» (Ипат. лет., 210, 1175 г.); но если кто покусится на обычай или закон, «лихо ему будеть» (Кирик, 28, 36; Кирилл, 48, и мн. др.). И плохо, и зло, и чрезмерно — все сразу. Лишенное стало плохим; оно и должно быть плохим, потому что всего лишенный — тот же бедный и «нужный» (в нужде), хотя и находится в различном отношении к судьбе. Лихой, в частности, тоже лишенный всего. Если сравнить высокое (книжное) значение слова (‘преизбыточный’) с простым разговорным (‘лишенный всего’), станет ясно, что в русском значении слова отражается взгляд «снизу». Это — точка зрения народных масс, которая всего лишена, а не мнение той стороны, которая всем наделена в избытке.

Лихой — молодецки удалой, сорви-голова, лишенный всякого чувства опасности. Такое значение также выделяется довольно рано. Оно связано с неожиданным осмыслением слова: кому нечего терять, тот может быть и лихим. Под 1287 г. впервые встречаем слово в этом значении: «Лихо ѣздиши, рать съ тобою мала», — говорят горожане князю Юрию Львовичу, осуждая за лихую дерзость: «приедуть ляховѣ мнозии — соромъ ти будеть великъ!» (Ипат. лет., 301). Такая лихость плоха так же, как и лишение; в сущности, это тоже лишение — нет дружины, малое войско, некому будет стать за князя. Окончательно и вполне осознанно значение ‘лихой’ формируется довольно поздно, до сих пор оно воспринимается как вторичное, производное от ‘лишенный’. «Не утерпя, билъ ихъ обѣихъ... да и всегда такой я, окаянный, сердить: дратца лихой!» — восклицал протопоп Аввакум, в 1673 г., вспоминая о своих прегрешениях (Аввакум, 221). Это лихость особого рода, сродни греху, а потому и зло: дерзость и злость, которые «накатывают» по временам, оставляя в человеке ощущение лишенности светлой силы. «Бесы попутали».

Противоположность значений в исходных корнях наших слов знаменательна. Косвенно она отражается в семантике современных прилагательных, сохраняя в них тот или иной признак смысла.

Лихой — лишний, нудный — нужный. Если один признак оценивается положительно, то противоположный ему предстает отрицательным. Лихой и нудный выражают признаки личные, которые характеризуют внутренние качества человека и притом несводимы в одном лице. Лихой никогда не нудный, нудный не способен к лихости. Еще выразительнее противоположность в паре лишний — нужный. Эти прилагательные выражают признаки внешнего характера и как таковые они ближе к исконному смыслу соответствующих словесных корней. Но взаимное отталкивание значений у прилагательных определяется их исконной противоположностью в обозначении самих признаков необходимого: нужный в деле вовсе не лишний по результату, но всякий лишний потому и лишний, что никому не нужен.

Если теперь сравнить три слова: бѣда, нужа, лихо, — объединяя их в том древнем, свойственном древнерусскому языку, значении, которое постепенно собрало эти слова в синонимический ряд, можно определенно, хотя и не во всех деталях, представить себе следующее:

Бѣда — это наваждение, наущенное извне; это скорее опасность, которую при случае можно «развести руками»; в беду попадают, и обычный ее результат — материальные утраты; победная головушка как ни печальна, но все-таки вживе, еще не снесли долой.

Нужа — это сила, которая давит как непреложная необходимость, которая в образном смысле представлена не как действие, а состояние; тот же гнет со стороны и враждебной и злой, гнет, с которым не совладать; нужный рабъ — тоже образ, но образ скорее скорбный, чем печальный.

Лихо — лишение, лишенность и обездоленность до той степени, которая рождает в человеке дерзость отчаяния, которая уже не давит извне, не надвигается тучей навстречу, но возникает в самом человеке, нарастает как конечная злость, как сила, которая помогает ему и нужду перенести, и беду отвести.

Однако и лихо, и нужа, и бѣда как слова, имеющие некий общий смысл, все-таки не просто обозначения разных сторон недостаточности или бедности. Есть нечто, что в идеале выше всех трех этих слов, что стоит над ними, определяя движение смыслов во всех подобных словах. Это судьба, предопределенность, неведомая и необоримая сила, которой не избежать, потому что она непостижима.

В ее безвестности — сила ее.

Бессильная «покорность» перед грубым инстинктом» постепенно преодолевалась осознанным стремлением победить все страхи — как реальные, так и помысленные, навеянные грубостью, неопределенностью и непредсказуемостью самой жизни. И так же постепенно отчуждались от самого человека все эти печали: пакости, напасти, пагубы и прочие беды, — истончаясь в своем проявлении до мелких пакостников и случайных житейских напастей.

Такое отчуждение в изменяющейся системе имен представлено как удаление себя от стихии несчастий и зол, которые уже не сливались с человеком в одно целое, не сокрушали больше его силы и воли, не становились препятствием для его личной деятельности, а оборачивались чужим и чуждым, с чем можно было сразиться и над чем не грех было иногда посмеяться. Детские страхи уходили вместе с мужанием народа, который не раз побеждал их — и все чаще — в бою, и в деле, и в жизни.

И кроме того... некоторые термины-имена были ведь кальками с греческих слов, уже по определению чужими; они больше других вносили в сумятицу мыслей не известный русскому человеку густой аромат адских сил — не подвластных ему и потому, по прошествии времени, опороченных и отринутых им постоянной их неявкой на суд чести.

Отстранение человека от бед четко определялось логическим укрупнением терминов, передававших идею напасти; уже не конкретные виды, каждый из которых обслуживал — именуя — свою область бед, а именно бѣда, нужа (нужда) и лихо в троичности предъявления достаточны были для того, чтобы аналитически полно представить нападение беды, ее тяжкий жим и излишний для человека ее результат. Эти три слова стали гиперонимами (словами отвлеченного родового смысла с широким значением), включавшим в себя многие оттенки смысла прежних слов: беда — это и пагуба, и свара, и мятеж; нужа — это и напасть, и вред, и усобица, и туга; лихо — это и пакость, и язва, и свада, и смута...

Оставшись в нашем лексиконе, все эти слова расположились по соседству с тремя основными и образно являют себя в предикативном усилии вызревшей мысли: пакость — это то же лихо, напасть — это всесветная нужда, пагуба — это просто беда.