Дробь

1.1. Сон об Иисусе–бомже и знамения энтропии.

В самом начале сна я очутился в коридоре университета. Накинув на плечи свое выцветшее блекло–черное пальто, я незамедлительно покинул альма–матер, оставив за спиной лекции, в своем унынии грозившие мне олигофренией в степени имбецильности.

В следующем отрывке сновидения я уже сидел в парке на скамейке, покрытой потрескавшейся краской традиционного тускло–синего цвета. По соседству стайками кучковались человекообразные люди, праздновавшие «первые–дни–мая–когда–наконец–можно–нажраться–на–улице», поскольку май — это такая пора, когда прямоходящая рвота, всю зиму тухшая в подъездах и тонированных девятках начинает выблевываться и растекаться по улицам. И посреди всего этого языческого пиршества встречи весны, я листал томик Генри Торо и пытался предаться духу дауншифтинга и анархо–примитивизма, но цветы цивилизации, расположившиеся неподалеку, слишком бурно веселились, тем самым не позволяя проникнуться настроениями торовского эскапизма. Да и вдобавок ко всему ветер остервенело листал страницы, будто сам Стрибог в маразматичном припадке умирающего языческого божества решил пошкодничать.

Окинув взглядом компанию чуть левее меня, я почувствовал как в копях моей душонки просыпается барлог классовой ненависти: все эти красавцы и красавицы, люди–брэнды, у таких носки стоят дороже, чем мое пальто из сэконд–хэнда. Все эти детишки с айпэдами и зеркалками, стоящими моей будущей годовой зарплаты — они воняли элитарностью и роскошью. Как и их родители, социальный мусор, офисные личинки, среднее звено, предприниматели, разжиревшие боровы с коллекцией вторых подбородков и спасательными кругами складок на животе, в своих фордах–фокусах и шевроле–лачетти, со своими уютными квартирками с плазмами на 72 дюйма, мебелью из икеи и всякими лабрадорами–ретриверами, йоркширскими терьерами, биглями.

Сейчас я, как истинная левацкая шлюшка, начитавшаяся умных бородачей, осознаю свою классовую ненависть как нечто благородное, само собой разумеющееся, аргументирую ее для себя, орудуя целым набором самых разных защитных механизмов я превращаю свою зависть и ненависть к богатым в идейную борьбу. Но было время, когда я испытывал какой–то раболепский стыд за свое нищенство.

Мой сон посетил новый персонаж — типичный бомж, окруженный собаками, в лохмотьях, с кучей клетчатых сумок, наполненных барахлом, объедками, пустыми пластиковыми бутылками, жестяными банками. В каждом городе есть такой сумасшедший нищий или съехавшая с катушек старуха, бродяги, сопровождаемые стаей дворняг, слоняющиеся без дела и разговаривающие сами с собой или кричащие на прохожих.

Каждый раз, когда я вижу такого бродягу или нищенку, я вспоминаю одно старое фэнтэзи, в котором ни в чем неповинного молодого парня замучали и распяли, а он, в лучших традициях кинофильмов Джорджа Ромеро, восстал из мертвых. Если две тысячи лет назад, когда появился безумец, объявивший себя сыном самого Господа, его распяли как еретика и самозванца, то появись подобный персонаж в наше время, граждане, имеющие стойкий иммунитет к обманам, розыгрышам и мошенничествам, решат, что он всего–навсего очередной клоун, сектант, самозванец, шарлатан или аферист и просто проигнорируют его. Пораскинув мозгами и представив появление Христа V2.0 в годах так двухтысячных, можно спрогнозировать довольно предсказуемое развитие событий: начни он людям рассказывать о любви и Отце, все нынешнее цивилизованное общество просто–напросто раздавило бы Нового Мессию, распяло бы морально и социально, опустило бы на дно, свело с ума, сбросило в нищету, заставило бы пить, вмазываться кодеином по подворотням, побираться, тащить свой крест из склянок, жестяных банок и тряпья к Голгофе железнодорожного вокзала и обратно, стреляя по дороге мелочь и сигаретки. И вот он мессия, второе пришествие, пьяный опухший бродяга, окруженный собаками, единственными чующими его Божественную природу. И каждый раз, когда я вижу таких нищих, именно об этом я думаю. А вдруг передо мной проходит Он? Это оскорбление чувств верующих?

Он присел рядом со мной, в нос ударил явно не мессийский запах. Я оглядел его: женские джинсы, подобранные на помойке и не ощутимо давно не видавшие стирки, какие то мощные ботинки, этакие отечественные тимберлэнды для андеркласса, массивные разбитые говнодавы, стоптанные и сношенные. Болоньевая куртка, вся в порезах и прожогах и пятнах от слюней, крови, еды, а под курткой совковый заношенный свитер с оленями. Модный лук. На улице было градусов 15–20, но такие ребята зимой и летом не изменяют своему стилю, стиль социального паупера, это ведь определенно стиль, одежда, образ жизни, мысли, ценности, идеи, бомж — это субкультура. Пальцы толстые, грязные, ногти желтые. Поры на коже словно карьеры, наполненные грязью, парень явно забыл о бритве и ножницах, многомесячная небритость и волосы, вот–вот грозившие скататься в дреды, дополняли образ, также как и склизко–мутные глаза, похожие на подъездные пепельницы из банок нескафе, наполненные харчками, окурками и пеплом. Возраст определить было сложно, может лет 20, может 40, опухший, небритый, грязный, он выглядел на все 80.

Странно, что он присел рядом, обычно такие только подходят спросить мелочи и сигарет, а в целом стараются держаться подальше от цивилов (каким я явно был в его глазах), дабы избежать проблем со служителями закона. У этого явно было, что мне сказать, просто так он не сел бы.

Я с опаской поглядывал в сторону своего нового соседа, в то время как он, даже не глядя в мою сторону, достал из глубин своей болоньевой куртки нечто похожее на флакон духов, хотя я и сомневался в том, что этот персонаж носит в карманах бутыльки с Bruno Banani, Givenchy или Росой Юности, опохмеляться элитным парфюмом было бы слишком дорого для него, да и на менеджера по продажам косметической продукции он был мало похож. Мой потрепанный Иешуа протянул мне это «нечто». В голове пронеслась стайка тревожных мыслей. Во всем происходящем был какой–то сакральный смысл, но он куда–то ускользнул от меня (смысл большинства происходящих со мной вещей были вне моей досягаемости. Моя жизнь в принципе своей абсурдностью напоминала мне дадаистический спектакль, хотя в ней было больше безысходности, нежели разгильдяйского дада–иррационализма, получается я скорее персонаж кафкианский, нежели дадаистический. /Псевдоинтеллектуальные размышления/).

Ситуация просто была пронизана пафосным благоговением, абсолют явно намекал на эпохальность данного события для меня, но я все равно ничего не понимал, ведь далеко не каждый день ко мне на улице подходят неопрятные господа, вызывающие ассоциации со вторым пришествием, и дарят артефакты.

Все вышеизложенное пронеслось в моей голове за миллисекунду, после чего я абсолютно безвольно протянул руку, на подсознательном уровне понимая, что так надо. Флакончик упал мне в руку. Это был даже не флакон а маленькая пирамидка, вроде тех сувениров, которые все норовят привезти из Египта. Но это был не сувенир. На гранях можно было разглядеть изображения и руны. На первой из граней пирамидки был изображен скорпион, вонзающий свой хвост себе же в спину. На второй грани красовалось изображение вписанного в стенку перевернутого треугольника, опирающегося на звезду. На следующей грани малоразборчивая мазня напоминала пса, стоящего у обочины дороги, с звездами, подобными тем, на которые упирался треугольник, вместо глаз, а на днище этой сакральной безделушки был изображен змей уроборос, пожирающий сам себя.

Я так увлекся разглядыванием этой гробницы минихеопса, что абсолютно не заметил, что мой личный сорт архиерея куда–то благополучно исчез вместе с песиками. Недоумевая и испытывая легкие ассоциации с булгаковскими мотивами, в которых я, вероятнее всего, являлся бы Берлиозом, я сел и стал ждать, когда в моем убогом городе проведут трамвайные пути, дабы после отправится на поиски лужи маслица. Кинув в карман безделушку, подаренную моим бесследно исчезнувшим Иеговой, я решил встать, прогуляться немного и осмыслить произошедшее. Я поднялся, по всей видимости, слишком резко, поскольку перед глазами все поплыло, в глазах заскакали красные круги в макабрическом танце, ноги подкосило, в ушах рычало нечто хаотичное, дьявольское и утробное. Я начал проваливаться вниз…

1.2.Монологанатом.

Очнулся я в своей собственной постели. Рухнул прямо из теплого влагалища сна в холодные лапы реальности под аккомпанемент грайндкор ансамбля, встречающего меня своими «дьявольскими и утробными» звуками каждое утро. Иными композициями меня трудно вытащить из постели.

Я разодрал залитые печатью ночного гноя веки и первое, что я увидел перед собой — тянущиеся от стены к стене четверостишия, в эпоху наиболее острого проявления подростковой депрессии черным маркером намалеванные прямо на потолке моей комнатушки:

С тех времен мало что изменилось. Я вообще перестал чувствовать какое бы то ни было взросление лет в 15–16, кто–то скажет, что это здорово, скажет «smells like teen spirit» и «forever young», а кто–то назовет меня инфантильным мудаком, неспособным принимать решения и боящимся брать на себя ответственность, и будет прав.

Дух городского отчаяния, ненужности, обреченности, упаднические настроения, вечные депрессии, загоны, страхи, неуверенность, замкнутость, резаные руки, дурные стихи: свои и чужие, «no hope, no future, no second chance!». Все это жило во мне и не уходило с переходного возраста и до настоящего времени, хотя, мне, здоровому лбу и великовозрастному дяде поры бы уже было браться за ум и обустраивать свой никчемный быт.

Внешность, стоит отметить, вполне гармонично соответствует робкому, болезненному и хрупкому нутру: я всегда молчу, опасаясь сказать что–то не то, бездействую, боясь сделать что–то не так, в потугах снискать социального одобрения улыбаюсь по поводу и без, словно кретин, или же, наоборот, в припадках социального отторжения хожу с лицом сложнее, чем курс математического анализа. Вязкий, склизкий, невнятный, непонятный. Я бы с себеподобным дружить не стал.

Я сполз на край кровати, выдрал из уголков глаз засохшие остатки «гнойной печати» и просто уставился на стену, пережевывая сон. Бывает такое, что сон настолько реалистичен и ярок, что проснувшись, ты прокручиваешь эмоции, испытанные в ходе снова и снова. Что–то схожее я переживал и в этот раз.

Попытки разобрать сны с точки зрения психоанализа и монографии Фрейда «Толкование сновидений» всегда заводили меня в тупик, связать события во сне с недавними незначительными вещами, способными напомнить мне вещи более значительные в более далеком прошлом, попытался найти завуалированные желания ну и прочие фаллические символы, излюбленные Фрейдом. Это был дохлый номер, привязать сон таким образом можно было к сотне событий в прошлом, как недавнем, так и более отдаленном, а желаний надумать и того больше. Должно быть, психоанализ и вправду «самое грандиозное интеллектуальное мошенничество двадцатого века».

На деле, вся эта каша – всего лишь ошметки воспоминаний и знаний, подчерпнутых в псевдооккультных книжонках, разносортных мистических романах, сомнительных статьях, лекциях по дисциплине «Социальные девиации» и прочем хламе, запомнившемся резкими и яркими образами. Сон довольно простой для разгадки, если учитывать этот факт, а также то, что я сам испытываю нездоровую тягу к мистификациям, мрачным символам, угрюмому визионерству и саморазрушительному поведению. Все изображения, начерченные на гранях пирамиды, говорят о разных формах аутоагрессии. Скорпион, пронзающий самого себя жалом. Перевернутый треугольник со звездой у основания: типичный символ смерти в оккультизме, опирающийся на Сириус, собачью звезду, символ угрозы из созвездия большого Пса, отсюда и пес на следующей картинке, и глаза его те же звезды, да и еще в древних поверьях разных народов души самоубийц превращались в человекоподобных существ или животных, скажем собак, например, которые подстерегали жертв у дорог на кладбище. Ну а про уробороса пояснять не надо думаю, это ведь всем известный персонаж, имеющий кучу трактовок, будь то бесконечность, цикличность, гармония, самопожирание и саморазрушение опять же.

В конце концов, я мотнул головой, сымитировав губами что–то вроде «бред» и подошел к зеркалу. Анорексичное чудовище, ссохшийся экспонат из человеко–гербария, широкотазый вырожденец и унтерменш. Я никогда не был доволен своим телом, слишком тощий, слишком субтильный, слишком женственный. По календарям (с помощью которых можно выгадывать дату зачатия, с целью родить мальчика или девочку) я должен был родиться девочкой, а по данным УЗИ, я вообще выкидыш. Поэтому в итоге я родился невнятным человекообразным слизнем с торчащими отовсюду костями, обтянутыми кожей. Я никогда не понимал девушек, старающихся сбросить вес, ограничивая себя в еде, я всегда мог позволить себе съедать тройные порции любых блюд, жаренное, жирное, мучное. Я объедался всякой дрянью так, что изжога, жирные лоснящиеся волосы, сугробы перхоти и прыщи стали моим нормальным состоянием. При этом я не набирал даже жалкого килограмма веса. Во мне с юношества боролись два начала: с одной стороны, я всегда хотел быть здоровенным быком с широчайшей спиной, внушительным торсом и мощными руками, с ломовейшей бородой, бархатным басом и килограммовыми яйцами в штанах; с другой же – время от времени я смотрел на порно актрис жанра shemale/ladyboy вроде Бейли Джей, мечтая превратиться в хрупкую девицу с первым размером груди, миниатюрными пропорциями и миловидным личиком. На самом же деле я был слишком угловатым для девушки, но в то же время чрезмерно худощавым для парня. Я вообще был на любителя, весьма и весьма на любителя. На очень извращенного любителя. Волосы, жирные у корней и с секущимися концами (прямо как в рекламе шампуня, примечательно, что ни один из них не помогал) и тело, на вид хрупче графита и бледнее мрамора. Не то, чтобы я напоминал Кристиана Бейла в «Машинисте», но определенно ушел от него не так далеко. Весьма забавным является и тот факт, что на меня часто западали девушки с избыточным весом, вопреки расхожей фразе «похожее тянется к похожему». Нормальной ситуацией для меня было идти под руку с дамой на 15–20 килограмм тяжелее меня, испытывая при этом жгучее переживание собственной неполноценности.

Однако были и исключения из правил, скажем, моя последняя избранница в силу своего нестабильного характера и эмоциональных скачков, стервозности и постоянных срывов, была похожа на истощенную долгим амфетаминовым «марафоном» наркоманку. Правда дело тут не только в нарушениях психики, но и в ядерных дозах флуоксетина и бронхолитина с кофицилом, столь любимых юными адептками культа анорексии и эстетики сторчавшихся дрищух в стиле «Эми Вайнхаус».

Я пересел с кровати на совдеповскую табуретку под красное дерево, положил руку на мышку, раскрыл ноутбук и обнаружил на рабочем столе сохраненная в блокноте записка от самого себя. Щелкнул по файлику и начал читать:

«Ничтожество! Ничтожество! Ничтожество! Перед тобой закрыты все двери, но проблема не в том, что они закрыты, а в том, что ты не можешь их открыть. Или не хочешь! Хотя нет, скорее боишься. Трус! Ничтожество! Ты червь! Маленький, скользкий, никчемный червяк. Дождевой червяк, брошенный посреди пустыни в песок. Давай, извивайся, пытайся найти оазис, ты один хер засохнешь, сгниешь и испаришься в этой пустыне одиночества, отчаяния и бесконечных страхов. И чтобы мои заявления не казались тебе безосновательными и не имеющими под собой почвы, я приведу ряд аргументов.

Раз – осмотрись, где ты живешь и с кем, а теперь покопошись в подкорке, сколько тебе лет, пора уже вставать на ноги, а ты нищеброд на родительской шее, сколько раз ты пытался устроиться на работу и ровно столько же раз ты слышал «мы вам позже перезвоним», ты не способен найти работу физическую, потому что ты слишком жалок и слаб, ты не способен устроиться консультантом или еще кем–то, кто работал бы с людьми, ты не умеешь преподносить себя, не умеешь говорить и общаться, ты ничтожен в своей социофобии, несамостоятельности, зависимости, а может ты просто не хочешь работать, потому что боишься ответственности?

Два – твои отношения – твоя цепь, ты раб, ты ничтожен в свой любви (читай – рабстве), твои иллюзии, ты знаешь, что это всего лишь иллюзии, но продолжаешь в них безоговорочно верить, твоя дама сердца не ставит тебя ни во что, размазывает тебя как Мэрилин Мэнсон помаду по губам, ты растоптан как окурок, ты прощаешь ей все, а ответить ничем не можешь; помнишь она назвала тебя бесхребетной тряпкой, так вот – она была права как никто, твоего хребта не хватает даже порвать с ней, не говоря уже о том, чтобы выдержать ее.

Три – тебя унижают даже школьники, над тобой смеются все, от взрослых разжиревших баб в автобусе, до малолетних выблядков, курящих за школой или в подъезде твоего дома, ты ничтожен в своей неспособности ответить им хоть чем–либо, хотя бы просто послать на хуй, все, что ты можешь, это придумывать новые и новые защитные механизмы типа «я выше этого, я лучше их, смеется тот, кто смеется последним, какое мне до них дело, они всего лишь быдло, вот я, пока ты споришь с дураком, он делает то же самое, ну и прпрпр.», а на самом деле ты просто боишься, боишься им ответить, ты просто сыкливое ничтожество!

Четыре – ты маменькин сыночек, ты не представляешь, что ты будешь делать без матери, ты даже в девушках и друзьях ищешь, что–то похожее на материнскую опеку, ты не получил мужского воспитания, потому что всех своих отчимов считал быдлом и никогда не слушал их, предпочитая плакаться в мамину юбку и прятаться за нею же, ты ничтожен в своей эдиповости.

Пять – ты ненавидишь себя, поэтому и ненавидишь всех, даже эта записка этому подтверждение, но тебе не хватает смелости встать на истинный путь саморазрушения, поэтому ты диванный бунтарь и комнатный революционер, твой праведный гнев и твоя агрессия не выходит за пределы твоих четырех стен, копоть твоего бунта оседает исключительно на близких и родных, ну и робкие мазки в интернете, слишком слаб чтобы убиться, слишком жалок, чтобы жить, ты ничтожен в своей плюшевой мизантропии.

Шесть – ты ничтожен в своей духовной, физической и социальной организации: ты слаб телом, слаб духом и слаб как личность, ты перемещаешься вдоль стен, боишься и ненавидишь себя и других, не в состоянии дать отпор противникам ни словом, ни делом, твое тело уязвимое и рыхлое, словно темя у младенца, твое слово беззвучное как плевок в воду, твой удар хрупок как одуванчиковые семянки, ты пуст, слаб и ничтожен, ты моль, проевшая дыры в самой себе.

Семь – ты в неправильное время, в неправильном месте, с неправильными людьми, ты живешь не там, где хотел бы, не с теми с кем бы хотел, занимаешься противными тебе вещами, учишься на факультете чуждом тебе по специальности от которой ты безумно далек, ты называешь друзьями тех, в ком не видишь истинной дружбы и поддержки, те, кого ты любишь, плевали на тебя, те, кого ты уважаешь не видят тебя, те кто уважает и любит тебя, тебе безразличны, ты замкнулся, ты жрешь сам себя, ты не там, не тогда, не с теми, не тот, никто, ты ничтожен в своем небытии, ты не существуешь (ты никто, а когда ты станешь кем–то, то перестанешь быть собой – твои строки).

Достаточно? Я могу перечислять очень и очень долго.

Неясно: зачем ты живешь, для кого, ради чего? Ты слишком червь, чтобы быть человеком, но только потому, что ты червь, ты слишком скользок и выскальзываешь из всех петель, свитых тобой же. Продолжай дальше ткать свою паутину защиты и увязнешь в ней же, насекомое, единственная вещь, которая у тебя выходит превосходно – это убеждать себя, что все в порядке, когда на самом деле ты летишь в пропасть, вот и на этот раз, прочтя эти строки, придумай оправдание, скажи, что вчера ты просто был на эмоциях и что это все всего лишь истерический бред. Забудь все и удали этот файлик. Действуй, ничтожетсво!

С непомерно глубоким неуважением, Ты.»

А ниже красовались два стиха, первый посвящался мне и был озаглавлен как «монологоанатом», а второй, названный «Ты!» предназначался моей пассии и накануне был выложен в сеть для нее:

Началось все, наверняка, как всегда с какой–то мелочи, я даже вряд ли вспомню с какой, кто–то что–то сказал не со зла, не подумав, второго это зацепило, вспылили, понеслась. На легкой неровности типа «не ответил(а) на смс», «посмотрел(а) не в ту сторону», «поставил(а) «лайк» под чьей–то фоткой в интернете». В итоге крики, сломанная клавиатура, разбитые костяшки пальцев, изорванные обои, новые записи на стенах, по–позерски порезанные руки. Все эмоции, выплеснутые в txt формат, я ни слова не помнил из, того, что написал сам себе вчера, я вообще плохо помнил вчерашний вечер, все эти вспышки аффекта стали дурно влиять на мою память.

Эрих Фромм написал: «Очень часто — и не только в обыденном словоупотреблении — садомазохизм смешивают с любовью. Особенно часто за проявления любви принимаются мазохистские явления. Полное самоотречение ради другого человека, отказ в его пользу от собственных прав и запросов — все это преподносится как образец «великой любви»; считается, что для любви нет лучшего доказательства, чем жертва и готовность отказаться от себя ради любимого человека. На самом же деле «любовь» в этих случаях является мазохистской привязанностью и коренится в потребности симбиоза». Так вот. Это та самая история, с поочередной сменой ролей. Ядерная пара: замкнутый меланхолик и неадекватная холеричка. Вот и вчерашний вечер закончился дичью, садистским мозгоебством двух незрелых, психически нездоровых личностей.

1.3.Рождение дзен саморазрушения.

Перечитав пестрящий желчными красками манифест ненависти к самому себе, я включил что–то из папки с заунывным ноу–вейвом, упал своим тельцем обратно на уже успевшую остыть постель и уставился в потолок. Или потолок уставился в меня. В этой беседе я сделал для себя три незначительных вывода касательно своего безрадостного положения. Во–первых, я устал так жить, очень, невероятно, никаких резервов; во–вторых, пора бы было уже что–то предпринять, прорвать блокаду бесконечной рутины; в третьих, я вряд ли способен на какие бы то ни было решительные действия, а потому предыдущие два вывода обращаются в прах.

Я вспомнил тот пресловутый миф о пещере, платоновский, о том, что люди якобы все скованны и видят лишь тени истинного мира, а все твое субъективное представление о мире – всего лишь иллюзия и ни хера ты на самом деле не видишь. На тот момент у меня складывалось ощущение, что я даже не тени вижу, а зеркальные отражения теней, или если быть проще: моя жизнь мне представлялась как просмотр сверхкачественного наимоднейшего фильма с кучей спецэффектов и 3Д моментов, только без специальных очков, с помехами и на черно–белом советском телевизоре, вроде олдскульного такого рубина с невъебенным тумблером для переключения каналов. Вроде бы жизнь как жизнь: семья, отношения, учеба, ну периодически работенка попадалась, компании, товарищи есть какие никакие, где–то успехи, где–то провалы, все как у людей, но все это ненасыщенно как–то.

Оказавшись в подобном эмоциональном и духовном отстойнике, наиболее разумным и единственно верным путем была бы попытка рационализировать происходящее, разложить по полочкам ситуацию и направить свою бурлящую энергию упадничества в позитивное русло. Я же, в своих лучших традициях, избрал путь контрпродуктивный, а именно:

1 – ввел в замешательство свой ум и начал беспокоится.

2 — начал категорично и жестко осуждать все, что происходит вокруг и всех, кто меня окружает.

3 – все сильнее обострял страх освободиться от привязанностей к вещам, людям, к своим защитным механизмам.

А для просветления ума стоит делать все наоборот.

У дзен–буддизма не мало общего с моей внутренней войной, ведь в нем всего–то и надо, что успокоить ум (читай: послать все к черту), прекратить безусловно осуждать все и всех (читай: послать все к черту), освободиться себя от привязанностей (читай: послать все к черту).

Дзен саморазрушения, вот он путь, в котором следовало бы посылать все и всех к чертям, и вообще на пути своего просветления не считаться с какими бы то ни было моральным, социальными или психологическими препонами. Это тот путь, который я хотел бы сделать своим, будь я чуточку увереннее и сильнее. Я бы хотел творить любой невообразимый бред и аморальный ад, словно безумец Чарльз Бронсон. Я бы хотел избавиться от всех привязанностей, попросту разорвав все связующие с социумом цепи. Хотел бы объективно и безоценочно взглянуть на мир.

Вот с такими вот твердыми намерениями и не менее твердой утренней эрекцией я вышел из своей комнатки и прошел мимо двух тел. Это был мой отчим с мамой, они тоже время от времени практикуют дзен саморазрушения, вот и вчера они были близки к просветлению, однако усталость сразила их наповал, да так, что отчим прямо и уснул в одежде на полу.

На самом деле, каким бы циничным я не был, я в иные моменты был очень рад за мою маму, например, когда она таки избавилась от предыдущего тоталитарного выблядка, домашнего гитлера, всеми любимого штурмбанфюрера семейного быта, так любившего отпускать всем пиздюли и через слово повторять «блядь». Я отлично помню, как он появился в нашем доме, помню раскиданное по просторам общаги нижнее белье и советские серые колготки на моей детской кровати и пару тел на соседнем диване, занятых какой–то невообразимой подвижной игрой, так забавлявшей меня, но абсолютно мне не понятной. Я тогда спросил у мамы «а что это вы делаете?», но мама лишь расплылась в пьяной улыбке и отрывисто ответила «ни–че–го… спа–а–ать иди–ии–и!». И с тех пор он жил с нами. Он любил выпить, и, достигая просветления, он очень часто блевал, сплевывал на ковер и заставлял это чистить, неповиновение каралось телесными наказаниями. Семейное насилие, тоталитаризм, беспробудное пьянство и обоюдная ненависть скрепляли нашу семью очень и очень долго. Кстати внешне мы были очень даже приличной семьей, ни намека на внутренние конфликты, царствовал мещанский снобизм и показуха. Среди друзей и знакомых семьи все старались выглядеть молодцами, пить только дорогое кофе, угощать всех лакомствами, хвастаться новым телевизором, ремонтом, бытовой гармонией. Говорят дети в таких семьях вырастают пассивными, неуверенными, несамостоятельными аутсайдерами с заниженной самооценкой и попадают в группу риска людей, склонных к суициду с мотивом самоустранения. Так вот, после лет 15 семейного трэша и угара, перманентных синяков после не менее перманентных пиздюлей, я в одной из очередных пьяных потасовок проломил голову своему первому отчиму и он ушел из семьи, потеряв статус альфа–самца. Так к чему это все? Я был рад за маму, когда у нее появился новый мужчина, этот замечательный, робкий мужичок, который ухаживал за ней, приезжал на машине, стеснялся меня в прихожей, а потом они, словно подростки, опьяненные любовью и дешевым вином из картонных коробок, шептались за стенкой, поскрипывали кроватью и приглушенно постанывали, прямо как тинейджеры в родительском доме. Я был очень рад. Хоть и не высыпался порой, но все же. Я думаю, многие взрослые люди заводят интриги уже, будучи в возрасте, дабы ощутить всю сладость этой подростковой игры, они будто молодеют на глазах, ведут себя как маленькие, ухаживают, стесняются, выпивают, чтобы осмелиться на новый шаг, они будто переносятся на 20–30 лет назад. Но потом все изменилось, новый отчим переехал к нам, пропил машину, уволился с работы и теперь спит пьяный на давно не пылесошенном ковре.

Я прошел на кухню. Меня всегда забавляла эта традиция всех пьяных людей – превращать в пепельницу любую посуду за неимением настоящей пепельницы, вот и сейчас на столе стояла старая сковорода, наполненная жиром, кусками рыбы путассу, ее же костями и головами вперемешку с пеплом и окурками балканки. Вот оно светское пиршество. Пару чакушечек, стоящих у ножки стола, только дополняли атмосферу тотальной чернухи. Но я не обращал на это внимания, я жил так практически с рождения. Взяв зубную щетку, я выдавил зубной пасты в два раза больше чем обычно – я всегда так делаю, когда просыпаюсь исполненный сил и уверенности в себе, будто ровная и толстая полоса зубной пасты может стать красной строкой в начале новой жизни.

Червь сомнения давно свербил в моем рассудке, нашептывая, что высшее образование не приносит знаний в незрелые головы студентов, а чтобы быть хорошим учеником, всего–навсего необходимо посещать пары и знать на зубок плотные потоки старческого маразма, слитого тебе в уши на лекциях. И лишь тогда ты можешь рассчитывать на хорошее отношение, добротные оценки, автоматы и благосклонность преподавателей, падких на самолюбование и нарциссическое восхищение своими научными степенями, статьями и никому кроме них самих ненужными монографиями.

С этим рассадником ложных идей и пустых, не применимых на практике знаний давно пора было бы покончить. Я не раз порывался войти в деканат и высказать все, что я думаю о происходящем, ну или как минимум робко написать заявление на отчисление, но каждый раз пресекал этот порыв шквалом страхов и нерешительности.

Итак, день был отмечен в календаре подсознания черным маркером серой реальности и обведен красным кругом отрешенности и дзен саморазрушения. Я просто поставил жирный черный крестик на всем, встав на старый новый путь апатии и тихой ненависти.