Глава 6. Плюшевый эшафот.

6.1. Лк.15:13

Я проснулся от шума гремящей посуды на кухне за стеной — мир суетился вокруг, пока я лениво моргал, остервенело, пытаясь веками побороть и преодолеть цепкой хваткой схватившего меня Морфея. Пробуждение давалось мне тяжело, словно персонажу Роберта Де Ниро, в одноименном фильме с Робином Уильямсом. Меня стянуло в комок костей, обтянутых тонким, прозрачным слоем мышц и не менее тонким, бледным покровом кожи. Одеяло казалось мне невероятно тяжелым, оно прибило меня словно «три кирпича на грудь» и любые попытки развернуться или выбраться из–под него были обречены на провал, потому я покорно похоронил свое хрупкое тело под слоем ткани.

Я лежал, свернувшись в позе эмбриона, продев руки между коленей. Разносортные мозгоправы поговаривают, что спящий в позе эмбриона «человек инстинктивно стремится вернуться в самые благоприятные для себя условия. Эти люди чаще всего не уверены в себе и в глубине души чувствуют острую необходимость в поддержке и защите». Быть может они правы.

Наконец, словно очнувшаяся от многолетней спячки саблезубая вошь, я распрямил свои лапки, вытянув их вдоль кровати. Головокружение («никто из людей не заслуживает уважения») имело место быть, как и легкая тошнота. Это конечно не сравнимо с тем, что я испытывал накануне после изрядной дозы витамина б (читай — баклофена), или, к примеру, после моего давешнего печального опыта с таблетками под названием Карбамазепин, благодаря которым я двое суток проходил с пустующим взглядом, невероятным головокружением, бешенной зигзагообразной походкой, постоянной едва преодолимой тошнотой и заплетающимся языком, а точнее с отсутствующей напрочь дикцией.

В общем, ДХМ оставил после себя лишь легкое, едва уловимое похмелье и заметные боли в области печени. Впрочем, боли в области печени — следствие наработанного годами опыта аутоагрессивного, зависимого поведения.

Я перечитал стихи на стене: первый едва проглядывал через слой хаотичных чернильных карост и дранные обои, второй, хоть и был написан неразборчиво, но мне не составило труда его прочесть. Второй стих показался мне удачным и вызвал легкую самодовольную ухмылку на лице.

Я решил подняться: тошнота ярким приступом ударила в глотку, головокружение вплоть до потери ориентации в пространстве нанесло мне сокрушительный удар в виски, оставив послевкусием легкие спазмы боли. Я очухался и попытался вспомнить в деталях вчерашний трип.

Чувство вины не покидало меня и теперь, я уверен, оно преследовало меня и во сне. Как мог я, зависимый, сидящий на шее спиногрыз, позволить себе возвести в родительской обители уютный one–man нарко–притон. Это как минимум нагло и неуважительно.

Я выключил лампу. Так–то лучше. Тем не менее, стыд стоял огромным колючим комом где–то в районе мечевидного отростка.

Мне предстояло еще выйти из комнаты и повидаться с мамой. А ведь накануне меня почти досуха выпили призраки вины, страха, детской обиды и стыда перед ней за мое несоответствующее ни возрасту, ни статусу, ни моими перед ней обязательствами, ни положению на эволюционной лестнице… В общем, за мое неподобающее и отвратное поведение мне было не по себе, стыдно перед матерью — перед единственным человеком, перед которым мне не стыдно испытывать стыд, иметь обязательства и, наверное, какой–то сыновий долг (правда я не знаю в чем он заключается, но я уверен, что он есть и состоит как минимум в том, чтобы оправдать ожидания или хотя бы не слишком низко пасть, а я пал уже достаточно низко).

Я поднялся с постели, пол подо мной слегка вращался, будто кто–то хотел закатить меня в лунку, но я, скооперировавшись со своим вестибулярным аппаратом, сопротивлялся этому как мог. И вот я уже прошел сквозь зал, в котором отчим сидел с газетой у работающего телевизора, в той же позе, что и вчера, будто бы и не прекращал разгадывать свои японские головоломки. Он и в этот раз не поднял на меня взгляда, ему в этой жизни уже на многое было плевать, человек, доживший до пенсии, неплохой пенсии, надо сказать, благодаря стажу, вредному производству и так называемым «северным». Он ни о чем не беспокоился, не строил планов и перспектив, о смерти ему тоже было рановато думать, несмотря на два инсульта на почве чрезмерного потребления алкоголя. Он просто проживал дни, один за другим, никуда не торопясь, ни к чему не стремясь, не имея амбиций и фундаментальных замыслов. По сути, он уже умер, как член общества, как индивид, как саморегулирующаяся, саморазвивающаяся система. Он просто доживал, время от времени уходя в запои, скорее всего, от чувства собственной никчемности, отсутствия смысла и любых намеков на динамику и развитие событий в его уже очерченной толстым контуром жизни. В какой–то степени я ему завидовал. Пассивный. Почти Обломов.

То ли дело моя мать — деятельная, всегда стремящаяся и строящая пестрое будущее, имеющая надежды даже в самые темные и бесперспективные периоды существования нашей семьи. Она всегда чем–то занималась, делала ремонт, планировала переезд, пыталась открыть торговую точку, увлекалась то буддизмом, то фэн–шуем, то вязкой, то лепкой, постоянно читала, занималась спортом, ходила летом и осенью в лес и прпрпр. Быть может только в последнее время тот самый провинциальный экзистенциализм, годы и опыт слегка сломили ее, но она всегда была сильной, уверенной в себе женщиной, одной из самых сильных людей, которых я когда–либо встречал. Я всегда и во всем ей подражал, даже мое увлечение книгами и чтением — ее заслуга: я не помню ни одного дня, когда я бы не видел ее с книгой в руках, она всегда что–то читает, будь то третьесортный отечественный детектив, томик Уильяма Берроуза или книга о домоводстве, пчелиных ульях или кришнаизме. И именно этого человека я каждый день подводил и вот — подвел в очередной раз, разочаровал, заставил волноваться, а этого мне бы хотелось меньше всего. Именно это предчувствие, нарастающее ощущение осязаемого недовольства превратило мой путь до кухни в один из самых труднопреодолимых промежутков пространства.

Итог: я на кухне. Запах стряпни, запотевшие окна, шум льющейся струи воды, гам и звон посуды в раковине, своеобразная уютная утренняя суета. На плите несколько кастрюль, на столе разделочная доска, остатки нашинкованных овощей, под ногами крутится кошка, запах средства для мытья посуды, лимонный, бумбокс на холодильнике крутит диск с аудиокнигой Алиена Карра «Как бросить курить» (еще один этап безрезультатной 19летней борьбы с пагубной привычкой).

Я очень хотел пить, меня мучал невообразимый сушняк, но что еще страшнее — в моей глотке прочно засела просто бесчеловечная, испепеляющая горло изжога. Но вот так вот взять и налить себе полный стакан воды и жадно к нему присосаться я не мог, это было бы чересчур нагло и опять же неуважительно. Это было бы так, будто я мало того, что не стыжусь своего аморального образа жизни, так и, как ни в чем не бывало, заявляюсь в святая святых — кухню — и пью из святого источника своими грязными, оскверненными алкоголем и наркотиками губами. Это уже не лезло ни в какие ворота.

Меж тем молчаливая война продолжалась. Увидев меня на кухне, мама опять обронила всего одну фразу, что–то вроде «Опять прогуливаешь?». Я неопределенно мотнул головой, что–то среднее между отрицательным покачиванием и утвердительным кивком, то есть я сперва начал было мотать головой, но потом кивнул, тем самым породив загадочный, невнятный, как и я сам, жест. Ведь на самом деле, я и не знал, прогуливаю я или нет, отчислен я или еще студент. Да впрочем, не важно, мама к тому моменту на меня даже не смотрела.

Чтобы хоть как–то побороть сухость во рту, я сполоснул рот, взял зубную щетку, выдавил скромную горошинку зубной пасты (а всего несколько дней назад я с уверенностью обильно смазывал щетинки пастой, полный уверенности в себе) и начал полировать ротовую полость. Затрудняюсь объяснить почему, но на кумарах, отходняках и с похмелья я очень люблю чистить зубы, быть может, потому, что вкус зубной пасты становится в такие моменты невообразимо приятным и освежающим, словно ливень в пьесе «Гроза». Я словно перерождаюсь и весь очищаюсь, вместе с зубной эмалью, а заодно и впитываю приятный мятный аромат (не в пример омерзительному мятному вкусу сиропов от кашля).

Начав споласкивать ротовую полость, я между делом набрал пару горстей воды и жадно выпил их, стараясь не подавать виду. Затем я быстро помыл голову гелем для душа, побрился, намылив щеки и подбородок простым куском мыла, ополоснул лицо, протер глаза, высушил и причесал волосы. Взглянул на себя в зеркало: я выглядел весьма неплохо, для человека, марафонящего на школьных кайфах и выпивающего уже не первый день.

Я отошел от раковины, уступив место маме. Она продолжила мыть посуду. Я ожидал шквал ругани и разбор полетов, брань, крики, свой собственный стыдливый ступор. Вместо этого мама тяжело вздохнула и, не отрываясь от посуды, сказала вновь всего одну фразу «Когда ты уже повзрослеешь и возьмешься за голову».

У меня внутри все рухнуло. Как дом под снос, который подрывают у фундамента динамитом. Хуже этих слов ничего быть не могло. Уж лучше ругань, мат, злоба, а не горестное материнское переживание. Я просто развернулся и вышел, на глаза наворачивались блядские слезки, но я закусил нижнюю губу, чтобы болью отвлечь мозг от сантиментов и прочих соплей. Я не нашелся, что ответить и просто ушел с кухни, просто в очередной раз сбежал от ответа, от ответственности, от решений, от реальности, от жизни. Я просто съебался в свою комнату, словно испуганный ребенок, разбивший хрустальную вазу. Тут можно было бы кинуть пару банальных пошлых образов о хрустальной вазе материнской души, разбитой таким неблагодарным ублюдком как я. Но опустим это, оставив лишь то, что мне было мучительно стыдно (в который раз это слово мелькает за последние пару страниц) и чудовищно хуево и тяжко на душе, мне хотелось просто исчезнуть, так будто бы меня и не было никогда.

Итак, я сбежал в свою комнату, стянул с себя шорты, натянул черные узкачи и черную толстовку с капюшоном, купленные за гроши в местном сэконде. Встряхнув головой, чтобы слегка осушить волосы, я накинул сверху пальто, укутался в капюшон, пихнул в карман оставшиеся у меня 700 рублей, в другой карман — заряженный телефон. Вышел в прихожую, натянул на ноги кеды, зашнуровал. Зашел в обуви на кухню, сказал маме «Прости», на мгновение мы встретились взглядами, но я пресек очередную сентиментальную хуету словами «Пока» и направился в подъезд.

Только в подъезде мне все вышеописанное показалось странным: я умылся, побрился и одел чистые, только что выстиранные вещи, попросил прощения у матери (читай — попрощался). Я словно самурай перед сэппуку, разве что лицо не напудрил. Это было похоже на прощание и уход в последний путь. Я отмахнулся от странных мыслей, как от последствий принятия ДХМ и выбрался на улицу, не имея представления куда и зачем я вышел.

Вот такая вот короткая глава вышла, прямо как в детских детективах серии «Черная Кошка».

6.2. Ода к руинам.

В очередной раз, я держал путь в никуда. Чувствовал себя как–то совсем подавленно и плохо. Быть может, стоило бы отречься от подобного образа жизни, дать организму передохнуть и взяться за ум, как посоветовала мама, но я же «окружен, но не сломлен» и вместо рационального пути решения своих социальных и психических проблем я избрал путь деструктивный, то есть путь для меня наиболее привычный и приемлемый. В умных книжках подобную модель поведения очень часто обзывают термином «Самосаботаж», то есть контрпродуктивная, нелогичная деятельность, пассивно–агрессивное поведение. И вся эта писанина — тому доказательство: тонны нытья и жалоб, упадническое настроение, сарказм и ирония, шквал самокритики и обвинения в свой адрес и в адрес всего окружающего мира, зависть, агрессия, мат, пустые оправдания, противоречия и десятки защитных механизмов, а как следствие аддиктивное, нерациональное, саморазрушительное поведение, неадекватное восприятие окружающего мира и прочие вещи, характеризующие меня как далеко не самую приятную и благоразумную личность.

Даже сейчас, пронзая своим телом брухлю человеческих масс, движущихся мне навстречу, я злился и обвинял всех и каждого в чем–либо, порой даже не осознанно, я бы даже сказал инстинктивно. Социальная агрессия и раздражительность превратились в условный рефлекс, в котором единственным условием является наличие людей вокруг, хотя даже и оно не необходимо, достаточно просто подумать о людях, чтобы испытать в себе взрыв сверхновой.

Иногда я испытываю жгучее желание порвать со всем цивилизованным миром и очертя голову рвануть в какой–нибудь тибетский монастырь, прийти туда и сказать «Я живу во зле и ненависти, я устал так жить, я устал злиться на всех, устал гневаться, я истощен и ослаблен, но я не могу по–другому, не умею, заберите меня и научите жить». Может приютят, может научат жить правильно, может в компании молчаливых, спокойных монахов я и сам проникнусь этим безмерным блаженством и похуизмом и перестану взрываться от каждого самого малейшего соприкосновения с окружающим меня миром. Я не хочу больше ненавидеть мир.

А ведь как ни странно, складывается впечатление о том, что в молодежных кругах быть социопатом, интровертом и циничным мизантропом, полным пессимизма, отчаяния и горести — очень модно. Внезапно модно стало читать Сартра и Джойса, цитировать Ницше, слушать призефиренный блэк–метал с нотками пост–рока, накладывать мрачные фильтры на фотографии, постить статусы изобилующие тоской и упадничеством, всюду кричать о своем одиночестве и отчуждении, любить фильмы об одиночках и эскапистах. В общем, стало модно все то, на чем я выстраивал свою никчемную линию жизни, можно сказать, закладывал фундамент своего защитного канала, уплотнял свои рубежи. Во все те старательно возведенные воздушные замки, в которых я находил убежище, набежали модные мальчишки и девчонки, пестрящие со страниц интернета своим показным цинизмом и плюшевой социофобией. Не то, чтобы они покусились на элитарность моего эскапизма. Хотя нет, они покусились. Это все какое–то дешевое позерство. Эскапистом и ноулайфером не может быть человек с несколькими тысячами подписчиков в твиттере. И не может судить об экзистенциализме пользователь, выкладывающий еженедельно фотоотчеты со вписок и тотальных пьянок с кучей красивых и стильных мальчонок и девчат. Тревожные колокола и куранты трезвонят и бьют бластбиты.

Вся эта потерянность, отсутствие коммуникативных навыков, замкнутость, отстраненность, легкий аутизм, перманентная раздражительность, тревожность и агрессивность. Глупо, что это становится модным. Очень глупо. Это отвратительно. Ужасно так жить. Быть затворником и социопатом — не здорово. Люди вокруг. Они повсюду. Везде. Снуют. Ходят. Гуляют. Прохаживаются. Они преследуют всюду. Спереди, сзади, справа, слева. На улицах, в магазинах, на работе, на учебе, в очередях. Ты никогда не сможешь остаться наедине сам с собой. Даже в своей собственной квартире. Всегда есть страх, есть вероятность, что к тебе решит зайти сосед, наведается жилищно–коммунальная службы, родственники, знакомые, приставы, почтальон, ошибутся квартирой, попросят отвертку, соль, придут из роскомстата с опросом. Ты никогда не будешь один. Социум никогда не отпустит тебя. Вокруг всегда будут сновать тебеподобные, разговаривать, спорить, дискутировать, отвратительно шутить, отвратительно смеяться, делать неуместные комментарии друг другу и тебе в том числе, заглядывать в твою книгу, в твой телефон, в твой монитор, в твою газету, задавать глупые вопросы, вынюхивать что–то, следить. Ощущение постоянного контроля, наблюдения, надзора, тотальной несвободы. Паранойя. Желание убежать, скрыться, включить громкую музыку в наушниках, уткнуться носом в книгу, выключить свет, замкнуться, закрыться, запереться на крючок, шпингалет, засов, замок, навесной, кодовый, забить все окна и двери. Не видеть, не слышать, не разговаривать. Постоянное ощущение прутьев тесной клетки, впивающихся прямо в конечности. Моя замкнутость — мой вольер, я как те несчастные лисы, что бродят из стороны в сторону, мечутся от угла к углу в своих клетках в зоопарке. Я заперт, но я постоянно на виду. Это никчемно и отвратительно: жить в социуме и быть замкнутым. Буллёзный эпидермолиз. На тебе словно нет кожи и каждое прикосновение, каждый взгляд, каждый контакт с окружающей средой болезненен, неприятен, нежелателен. Постоянное избегание, постоянный уход. Подозрения. Люди на улицах смотрят на тебя недоброжелательно, они видят каждый изъян на твоем теле, каждую черную точку на твоем лице, они знают, чем ты занимаешься, они видят, что у тебя в глазах, твои намерения и грязные мыслишки у всех на виду. Быть может кто–то из них даже умеет читать внутренности твоей глупой головы. В магазинах ты вор, даже если ничего не украл. Все биперы сработают, когда ты будешь выходит с пустыми карманами, просто потому что ты боишься. Продавцы не верят тебе, кондукторы пересчитывают мелочь, не доверяя. Слышишь — смеются. Надо тобой. Никак иначе. Все люди смеются над тобой, пока ты не видишь, за твоей спиной, скрывшись из вида, обсуждают на задних сидениях маршруток твой внешний вид, нелепые одежды, неряшливость, грязные волосы, глупое выражение лица, неуклюжую мимику, неповоротливые жесты, движения. Затем они придут домой и расскажут своим семьям о том, какого нелепого человека они сегодня видели. Охранники точат зуб на тебя. Все. Без исключений. В автобусах кругом воры–карманники, прижми телефон покрепче. Не доверяй никому, избегай взгляда в глаза, это агрессия, на тебя хотят напасть. Ходи проверенными маршрутами, иначе нарвешься на конфликт. Все дворовые собаки мечтают перегрызть тебе глотку. Носи перцовый баллон. Тебе никогда не хватит смелости воспользоваться им, но ты будешь чуточку увереннее себя чувствовать. Ты обязательно упадешь на вон той неровной дороге, обойди ее в ущерб своему времени. Если ты студент или школьник, знай — тебя постоянно хотят отчислить. Без вариантов. В деканате строят козни, ты совсем скоро вылетишь к чертям, держишься на ниточке. Если ты работаешь, знай — вот–вот тебя уволят, в тебе нет необходимости, и работодатель держит тебя лишь до поры до времени, скоро ты потеряешь все. Сотрудники смеются у тебя за спиной. Кругом намеки на твое увольнение. Кругом намеки на твою никчемность. Сама жизнь, ехидно посмеиваясь, подмигивает тебе своими пустыми глазницами. Постоянно. Всегда. 24*7.

Время от времени может накатить чувство собственной элитарности, как раз то самое которое тешит и подпитывает модных хипстерков, решивших напялить на себя маску отчуждения. Якобы я весь такой непонятый, такой особенный у мамы, отвергнутый миром изгой, гений, им просто не понять, я не такой как все, я слишком много прохавал в этой жизни, все понял, все познал, во всем разочаровался. Герой печального ордена. На деле же – всего лишь горстка никчемного, неприспособленного, аутичного дерьма, не способного на активные действия, поглощенного собственной ленью, самолюбованием и самобичеванием.

Пахнет толпой, полиэтиленом, пластиком, пылью. Кругом шум и мельтешащие картинки, будто бы мир вокруг скроили сплошь из 25ых кадров. Какие–то безумные авангардисты снимали этот мир. А я шлепаю по разбитому асфальту. Испачканная обувь и брызги грязи на джинсах почти до самых колен. Мельтешащие перед глазами мамочки с безразмерными колясками, затрудняющие и без того затруднительный путь. Морда провинциального города разбита рытвинами и язвами дыр в дорогах, трещинами и прочими шрамами и увечьями. Повсюду текут весенние ручьи, грязное месиво, фарш из окурков, песка и воды. И это вызывает во мне оголтелую ненависть и ядерный заряд остервенелого раздражения и дискомфорта. Хотя, казалось бы, всего несколько лет назад я был бы безмерно рад подобной погоде, натянул бы свои самые высокие резиновые сапоги и отправился бы со своими дружками измерять глубину луж, строить плотины из картона, пускать корабли из пивных крышек, пенопласта и прочего близлежащего мусора. Буйствовал бы и веселился в сырых носках.

Многие пляшут на костях многократно изнасилованной истории, теплыми воспоминаниями горестно оплакивая расплывшийся, словно капля ртути, советский союз. Я не силен в политике, и мои размышления о правом и левом фланге, изложенные выше, лишь подтверждают мое дилетантство в этой области (как, в принципе и в любой другой), однако с высоты своего крошечного жизненного опыта, я считаю необходимым поблагодарить разрушителей державы за всю ту атмосферу постапокалипсиса и тотальной разрухи, которую они нам подарили. Где еще мы, малолетние нищеброды 90х, могли найти столько плацдармов для своих игрищ, кроме как на заброшенных пост–советских и пост–перестроечных недостройках, забытых в лучшем случае на уровне первого этажа, чаще же всего где–то в области фундамента. Сколько заброшек, полуразрушенных домов культуры, заводов и богом забытых коттеджей было нам даровано. Руины советского союза — идеальное место для игры. Я могу вспомнить тысячу и один эпизод из детства, связанный с ними. Мы носили наимоднейшие пестрые наряды, купленные на китайских рынках, плясали под Army of Lovers, замачивали пивные бутылки в горячей воде, пидорасили их железными щетками, а затем несли их в пункты приема стеклотары, чтобы выменять на пару–тройку тысяч рублей, напокупать жёвиков с переводками и забить свои первые рукава.

Я помню, как долго выпрашивал велосипед. И вот однажды, мой отчим, пешком возвращаясь с молокозавода, где он работал слесарем, брел по трассе вдоль огромной городской свалки. И в куче разноцветных мусорных пакетов, ржавого чермета, тряпок, старой мебели и прочего дерьма он увидел в у смерть ушатанный велосипед «Урал». Он протащил его несколько километров до дома и вручил мне, после чего я закатил дикую истерику, категорически отказываясь кататься на ржавом, разбитом велосипеде с приваренной левой рамой, кривым рулем, отсутствующими спицами в колесах и спущенными камерами. Однако отчим умел ловко осадить непокорного и своенравного ребенка (как милосердный Господь умел совладать с «жестковыйным» израильским народом) - он попросту залепил мне несколько наисочнейших лещей и запер в туалет, предварительно выключив там свет. И когда первые протестные и бунтарские порывы во мне поугасли, и я, тихонько хныча, свернулся калачиком на полу туалета рядышком со стиральной машиной, он открыл мне путь на свободу. Со временем я смирился и даже дал «Уралу» вторую жизнь: поставил спицы, подлатал и накачал камеры, где надо подтянул и смазал, сменил резину, перекрасил раму в ярко синий, поставил катафоты и рассекал по городу на ди–ай–вай велосипеде, которому мог бы позавидовать любой из ныне живущих хипстеров. И это тоже дар смерти советского союза.

Мы забирались в частный сектор, пролазили сквозь решетки и дыры в заборах и нещадно поглощали халявные клубнику, малину и крыжовник, набирали полные карманы стручкового гороха и яблок, да даже простые огурцы вырывали из теплиц. Набирали полные банки жуков–пожарников, устраивая им вечеринку с дождевыми червями, гусеницами и бескрылыми оводами. Слушали на трёхкнопочных кассетных плеерах scooter и перематывали кассеты карандашом, чтобы не сажать батарейки попусту. Читали тайком от родителей «Спид–инфо» и «Эммануэль», смотрели видео–кассеты с немецким поревом. Рубились в «Кворум», в денди и сегу.

Помню, как искал за городской стоматологией шприц для пары торчков, сидящих у моего подъезда, парень и девушка очень просили, чтобы я принес его им. Правда, когда я вернулся с целой горстью использованных шприцов, найденных в канавке неподалеку, ребята уже скрылись в неизвестном направлении. Само собой я рассказал об этом дома и получил еще несколько лещей от отчима и двухнедельный домашний арест.

Мы любили ходить к заброшенному дому культуры «Дружба», где разбивали стекла, ломали пустующий кинозал, разнесли бар в щепки, крушили стулья. И пока ребята постарше парой этажей выше пыжали с пакетов клей, мы пинали спящих бомжей, а потом носились от них по всему дому культуры, как минотавр от Тесея по критскому лабиринту.

Мы шлялись недалеко от шахт и искали цельные куски пирита, тащили его домой и гордились каждый своей коллекцией блестящих камней, искренне веря, что рано или поздно они превратятся в золото. Иногда мы просто пробирались на территорию заброшенных шахт, превращенных в свалки для мусора и сбрасывали в карьер все, что попадалось под руку: холодильники, старую мебель, однажды даже толпой столкнули какой–то ржавый пикап, стоящий на самом краю карьера. Потом мы просто наблюдали, как все это летит на дно. Теперь, кстати, мы сами летим на дно.

Ловили голубей в картонные коробки и тритонов в полторашки, притаскивали домой, где я снова отхватывал лещей от отчима.

Каждый день я шел через район двухэтажных разбитых временем, прогнивших деревянных бараков и наблюдал, как местный барыга простукивал форточки и толкал пакеты с дурью тощим как узники аушвица торчам. Тогда я еще не знал, что это торчи и что этот дядя в кожаной жилетке им протягивает.

Мы жили в бетонной коробке с коврами на стенах, скрипящей железной кроватью и креслом–раскладушкой, укрытым пледом с тиграми, мечтали о видеодвойке и ухищрялись подключать к ламповым телевизорам видеомагнитофоны с приставками, наблюдали родителей, пьющих стеклоочистители и тоники для ванн, ходили гулять в резиновых сапогах выше колена и считали это неимоверно трушным и крутым, гоняли в футболках со Сталлоне, питались просроченным дерьмом из социальных магазинов, дрались за обеденные деньги в школе, пробовали пить и курить, кто–то даже ебашил клей лет с 8. Обои с цветочками, мебель под красное дерево, очередь за молоком с бидонами в 8 утра, шкафы, тумбочки и холодильник «Бирюса» в наклейках, зарплаты галстуками, мебелью, сахаром, конфетами, посудой, чем угодно, кроме денег, игры в прятки на заброшенных строительных объектах. Это все наследие совка и пост–совка. Наверное, это чернуха, но у этой чернухи самая охуительная атмосфера из всех, что окутывали меня когда–либо. В такие моменты я чувствую себя нудящим стариком, вспоминающим лучшие годы своей жизни, только вот я еще совсем не старик и жизни не пожил и в воспоминания мне рановато окунаться.

А теперь я стал обрюзгшим пресыщенным ни в чем ни заинтересованным подростком, ищущим хоть какого–то выхода для тонн своей не затраченной энергии. Я был живым до какого–то возраста, а потом вдруг умер. Та самая социальная некрофилия сожрала меня. Ребенком я вымаливал у матери сладости и радовался каждому прянику, притащенному ею с работы, радовался любому домашнему животному, даже ссаной рыбке – барбус. Специально ходил к маме на работу в детский сад, где она была нянечкой, чтобы сюсюкаться с крысами альбиносами в живом уголке, тогда же я любил бродить по всему городу, исследовать каждый район вдоль и поперек, лазить на детских площадках с утра и до вечера, знакомиться и общаться. Теперь же я абсолютно безразличен к этим маленьким радостям, сладости для меня всего лишь «к чаю», животных не перевариваю, любые домашние любимцы мне в тягость, а каждый раз, когда мне приходится мыть кошачий лоток я крою всеми возможными проклятиями своих котов. И я не люблю гулять, в своих припадках социопатии мне хочется всего лишь запереться дома, забиться в угол и не выходить на улицу никогда, ни за что, потому что там все смотрят и следят, и всем я там не нравлюсь – тут как минимум нужен костюм из коробки от холодильника. Про новые знакомства, пожалуй, стоит и вовсе промолчать – последние несколько десятков моих знакомств произошли в сети интернет и дальше этой сети никуда не вышли. В подростковом возрасте я искал счастья в алкоголе, аптечных кайфах и онанизме. Теперь же и это стало нормой: алкоголь воспринимается как само собой разумеющаяся традиция и не более, привычка, как шабат, который надо беспрекословно соблюдать, аптечные кайфы давно перестали доставлять что–либо кроме жутких отходняков, онанизм – забава, вроде той, детской, когда ты спичкой щекочешь ноздри, чтобы чихать, обычный секс кажется скучным. И вот я возмужал и подрос, эндорфиновая толерантность выросла до невиданных размеров и я уже ни от чего не получаю удовольствия, и все, что я делаю, я делаю для того, чтобы просто забыться и хоть как–то отвлечься.

Когда я начал гнить изнутри и эмоционально истощаться? Когда я начал превращаться в то, чем я являюсь сейчас?

Однажды моя мать задержалась на работе по случаю празднования дня рождения у одной из своих сотрудниц. Отчим в тот день кипел от ярости, скурил за пару часов около пачки примы, ходил из комнаты на кухню и обратно, закрывался в туалете и курил, приходил, ложился на диван, закрывал глаза ладонью и крайне эмоционально шевелил губами, всей мимикой выказывая невероятный заряд агрессии и злости. Затем он снова вставал и снова курил, нервно переключал каналы. Затем подошел ко мне и, отвесив мне тяжелый подзатыльник, приказал убрать игрушки, помыть посуду и ложиться спать. Я заревел. В то время я был жутчайшим плаксой (с тех пор мало что изменилось). Он отвесил мне еще несколько подзатыльников и сказал, что если я не прекращу, он пришибет меня. Я давился своими соплями и убирал игрушки в корзину, затем долго намывал посуду, после чего расправил кровать, укрылся с головой и попытался уснуть. А потом пришла мама, но отчим продумал все заранее и запер дверь изнутри. Когда она не смогла открыть дверь ключом, она стала звонить и стучать в дверь, однако отчим отвечал ей струей отборного мата через дверь, называя «шлюхой», «блядью», посылая туда, откуда она только что вернулась и где «шлялась». Я начал орать на всю квартиру, тогда отчим приказал мне заткнуться, предварительно хлестанув ладонью мне по лицу, я стал тихонько всхлипывать, зарывшись в одеяло. Спустя час перебранка закончилась и мама ушла. На следующий день отчим приказал собирать все свои учебники и проваливать вслед за ней. Так я и сделал. А потом мы три месяца жили в пивном ларьке.

Однажды я, ворочаясь в приступах бессонницы, решил прогуляться до туалета. Мама с отчимом культурно отдыхали тогда. Дойдя до кухни, я увидел спящего за столом его. На полу разбросаны ошметки из соплей, харчи и какого–то мутного зеленовато–желтого густого гноя. Тут стоит отметить, что мой первый отчим имел 25 летний стаж работы на рудниках и в шахтах, а потом легкие его кишели всякой дрянью, от чего он постоянно кашлял и много сплевывал и харкал, трезвый — в раковину, пьяный — на пол. Я решил его не беспокоить, поскольку знал, что это — себе дороже. В туалете со спущенными до щиколоток трусами на унитазе прикорнула мама, я попытался ее разбудить, однако попытки не увенчались успехом. Тогда в туалет ворвался отчим, и с криком «какого хуя ты ей спать мешаешь» схватил меня за шею и вышвырнул в коридор. Я по традиции распустил нюни и начал ныть, но ему этого показалось мало и, взяв шланг от душа и сложив его вдвое, он принялся хлестать меня им по ляжкам. Чуть–чуть выпустив пар, он приказал идти спать, и я последовал его совету.

Однажды мы с мамой и теткой отправились прогуляться по городу, сходили в парк, посидели у берега местной речушки, после чего вернулись домой, где застали отчима, не первую неделю предававшегося культу этилового спирта. Заподозрив неладное в долговременном отсутствии любимой, отчим с порога прописал в торец и маме и тетке, а меня просто отшвырнул в сторонку. Далее я стал свидетелем весьма зрелищной схватки, впечатлившей меня сильнее, нежели, скажем, Монсон против Емельяненко: отчим повалил обеих женщин на пол, маму он душил рукой, попутно зажав между ляжек голову тетки, дамы же тем временем пытались расцарапать как можно большую площадь кожного покрова отчима. В этом время я заревел с криком «Прекратите», однако мои призывы к миру были столь же бесполезными, сколь и аналогичные лозунги кота Леопольда в соответствующем мультфильме. Тогда я ринулся на кухню, схватил самый большой нож и вернулся в коридор с криком «Я его зарежу». Мать, хрипя, сказала что–то вроде «Не смей» и я просто вызвал милицию. Всего через 40 минут защитники правопорядка были на месте, зафиксировали побои и выписали отчиму штраф в размере 23 рублей.

У меня много таких историй. Со временем я перестал пускать слезу, теперь я ною в социальных сетях и жалуюсь на свою жизнь в твиттере, но настоящих эмоций я уже давно не испытывал.

Я не знаю, чего я хотел бы от жизни. Скорее всего — ничего. Штудируя разношерстные религиозные догматы, я наткнулся однажды на такое ответвление христианства как катаризм, один из основных посылов которого в том, что единственно возможный ад – это тот мир, в котором мы с вами живем, и однажды все души будут спасены и вернутся к Творцу. Наверное, я хотел бы вернуться к Творцу, но не как к господину и повелителю, не в качестве раба, а как к практически равному, как сын к отцу. Мне куда больше импонируют буддийские учения, в которых нет идолов как таковых и поклоняться кому–либо нет нужды, а есть лишь стремление оградиться, очиститься от суеты внутренней и внешней, убрать все лишнее и наносное, не иметь необходимости и нужды в чем бы то ни было, даже в жизни. Я бы хотел от жизни научиться в ней не нуждаться, хотел бы научиться умирать, как буддист, уходя во всякие тантры и нирваны, постигая все и вся.

Хотя к чему все эти размышления о Боге и предназначении человека. Ведь вселенная образовалась в результате взрыва. В результате взрыва одного из нейронов в мозгу Господа, а он этого даже и не заметил. Всего лишь один из миллиардов нейронов, прогорел и скоро потухнет и мы вместе с ним. Миллиарды вселенных в Его сознании, а мы лишь одна из форм жизни на одной из планет, расположенных в одной из планетных систем одного из галактических рукавов одной из галактик, составляющих одно из сверхскоплений в одной из бесчисленных вселенных. Какое ему до нас дело? Такое же, как нам до каждой конкретной нервной клетки нашего мозга.

Единственным верным способом справиться со сложившимся безразличием Господа к моей столь важной и центровой персоне я посчитал попытку уничтожить как можно больше вселенных (читай: нейронов) в моем собственном головном мозге, путем возвращения к излюбленному в моей семье, во всем моем окружении, да и во всей стране культу этилового спирта.

Не буду вдаваться в излишние подробности, отмечу лишь то, что перед тем, как отправится домой, я приобрел в ближайшем супермаркете две бутылки водки, что немаловажно – приобрел я их по социальной цене. И это неспроста, ведь наше государство заботится о своем народе и делает все, чтобы деклассированные и малообеспеченные слои населения тоже имели возможность реализовать свое право на деградацию и алкогольную зависимость. Для каждого гражданина, выходцем из какого бы сословия он ни был, найдется своя ценовая категория и потребности каждого будут учтены. Демократия.

6.3. Ночное чаепитие.

Я просыпаюсь посреди ночи, от пота, вертолетов и жуткой тошноты. Я поднимаюсь и иду на кухню. И вот я стою на кухне, кипячу воду в кастрюле, ибо чайник сломался. Стою перед засранной плитой, покрытой слоем гари и копоти. Стою на засранном полу, пыль, песок и сахар впивается мне в пятки, облупленные стены квартиры вокруг. Наливаю в грязную кружку воду, завариваю самый дешевый чай в пакетиках без ярлычка, понимаю, что в кармане почти нет денег, как и каких–либо перспектив, и из днища этого почти никак и никогда не выбраться, и так будет всегда. Всю жизнь от чекпоинта к чекпоинту, на съемных хатах, общежитиях, полупритонах, заводах, среди пост–совковых антуражей с облупленной краской стен и известкой желтой на потолке. От понедельника к субботе, ждать вечеров выходных и влачить свое жалкое тельце сквозь ебаную рутину. Одолевает тоска и жгучее нежелание жить. Надо пораньше умереть, чтобы совсем не окунуться в гнилую мякотку всей этой обрыдлой бытовухи. Посмотреть на большинство представителей поколения за 40. И охуеть. Однушки–двушки, срачи, алкоголизм и семейные неурядицы, скука, однообразие и беспросветный мрак ебаной обывательщины. Как говаривал Мисима, после 40 лет человек теряет возможность умереть красиво. И если сейчас вся эта тоска нищеброда и бесперспективного провинциала выглядит хоть чуточку романтичной, то лет 10–15 спустя все это будет выглядеть абсурдно и ничтожно жалко.

Я прихлебываю чай уже в своей комнате и мотаю страницы интернета.

Все проебано, no hope, no future, no second chance.

Вот я сижу, забившись в угол, абсолютно отстраненный, «замацанный на хуйне» и строю вавилонскую башенку из мыслишек, словно сам ФРАНЦ КАФКА: " как люди сумели изобрести понятие «веселье»; вполне возможно, что они его вычислили лишь теоретически — в противовес печали».

Чеховский «Человек в футляре» тут вбирает в глотку мой маленький болтик. Я «Человек в скафандре», человек в охуительно модном общениеустойчивом скафандре с эмоциоизоляцией. Хуй вы ко мне подберетесь, как говаривал Рой Стрэнг «Я ЧТО ТО ЧУВСТВУЮ, ДА, Я ЧУВСТВУЮ, НО ВЫ, СУКИ, ИДИТЕ НА ХУЙ И НЕ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ, ВАМ НИКОГДА МЕНЯ НЕ ДОСТАТЬ».

«Требуются энергичные, КОММУНИКАБЕЛЬНЫЕ и ОБЩИТЕЛЬНЫЕ люди для работы в ДРУЖНОМ коллективе» — ну да, охуеть теперь, сударь, а не присесть ли вам нахуй.

Отец лжи — Большой Красный Дракон — научил меня лгать. Хотя нет. Я ложь, а он мой отец. Мой папа — Вельзевул, а я большая лужа рвоты. Все когда–нибудь всматривались в рвоту — кусочки пищи и всякие ошметки, сдобренные соусом из желудочного сока и слюной. Если всмотреться в меня — кусочки личности и ошметки мыслей в соусе из чужих идей. Годами отточенное мастерство строить защитные механизмы, зашивать свои ДУШЕВНЫЕ ЦАРАПИНКИ и скулить по углам как ебаная ПСИНА — я любой свой недостаток умею возвести в ранг ЭЛИТАРНОСТИ, заставить себя думать, что все ОКИ, уверять себя в собственной полноценности, хотя на деле оставляю на рабочем столе себе послания в txt формате: «неясно: зачем ты живешь, для кого, ради чего? Ты слишком червь, чтобы быть человеком, но только потому, что ты червь, ты слишком скользок и выскальзываешь из всех петель, свитых тобой же. Продолжай дальше ткать свою паутину защиты и увязнешь в ней же, насекомое, единственная вещь, которая у тебя выходит превосходно – это убеждать себя, что все в порядке, когда на самом деле ты летишь в пропасть».

Личности нет. Как нет и человеческой единицы. Я ноль, зато на меня нельзя делить. Я пазл, собранный из неподходящих друг к другу деталек. И хули толку с того, что я прочитал всего Кафку, могу цитировать Ницше и знаю стихи Байрона наизусть? Толку нет. Хули толку с того, что я пересмотрел сотни фильмов всяких триеров, кроненбергов, линчей, шванкмайеров, кубриков, форманов и джармушей? Толку нет. Хули толку с того, что я выкачал из интернетов тысячи гигабайт самой разной музыки? Толку нет. Это все попытки наполнить внутреннюю пустоту всяким сблёвом. ПСЕВДОИНТЕЛЛЕКТУАЛИЗМ. ПСЕВДОЭСТЕТИЗМ. ПСЕВДОЭЛИТАРИЗМ. ПСЕВДОЛИЧНОСТЬ. ПСЕВДОЧЕЛОВЕК.

Это все «гнилье и параша» в голове моей и на теле моем — всего лишь ненависть к своему телу и к своей неполноценной личности, попытка отвлечь внимание от своей душевной УЩЕРБНОСТИ и тонн загнивающих эмоций в башке.

Если я улыбался — я пиздел, если я был обходителен и мил — я пиздел, если я вел себя застенчиво и скромно — я пиздел, чтобы я не делал — я пиздел, я и сейчас в очередной раз напиздел. ЧЕЛОВЕК–ПИЗДЕЖ. Откровенным я могу быть только будучи упитым в говно или обсаженным баклофеном. А по–другому не получается, по–другому не будет, дальше только так. Хотя и дальше нихуя уже не будет.

Про мою жизнь можно было бы написать нудный экзистенциальный роман по типу «Тошноты» Сартра или «Чумы» Камю, только назывался бы он «Отчуждение» или «Отчаяние» и его бы никто не читал, потому что он был бы жутко скучным и неинтересным. Как эта писанина.

Такой вот МАНИФЕСТ ШЕПОТОМ.

Откровенным я могу быть только будучи упитым в говно или обсаженным баклофеном.

Обсаженным. Баклофеном.

На засранном столе прямо у меня перед глазами лежит упаковка баклофена по 25 мг. Я откупориваю крышку, высыпаю все в рот, делаю глоток горячего чая. Самое лучшее и самое волевое решение в моей жизни. Я даже не дрогнул, слишком давно я этого хотел, слишком часто я об этом думал, слишком детально планировал. Давно пора было переходить от мысли к действию. И вот, ни один мускул не занервничал, гладко. Они уже растворяются в моем желудке, всасываются в кровь, скоро я крепко, очень крепко и надолго, очень надолго засну.

Я закрываю дверь комнаты на шпингалет.

И Ницше нашептал мне о том, что «ходит стародавнее предание, что царь Мидас долгое время гонялся по лесам за мудрым Силеном, спутником Диониса, и не мог изловить его. Когда тот наконец попал к нему в руки, царь спросил, что для человека наилучшее и наипредпочтительнейшее. Упорно и недвижно молчал демон; наконец, принуждаемый царём, он с раскатистым хохотом разразился такими словами: «Злополучный однодневный род, дети случая и нужды, зачем вынуждаешь ты меня сказать тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по достоинству для тебя — скоро умереть».

Я оставляю вместо предсмертной записки на салфетке пастой стишки, нелепые, некуклюжие стишки:

Все вокруг тлен, а ты лишь тля,

Секунды тянутся как с ноздри сопля.

Вуаля!

И твоего козырного короля

Бьет козырной туз,

И последнее что ты слышишь — хруст

Осинового гроба под весом земли.

Твое нутро рисовал Сальвадор Дали,

Он на том свете за грехи рисует души.

Зашитые губы, рваные уши,

Глаза в подводке и потекшей туши -

Всадники Апокалипсиса сбросят твое тело в лужу.

Открой глаза — реальный мир разрушен

И бьется в предсмертных конвульсиях.

Абсурд. Театр. Иллюзия.

Чей–то сон или делирий пьяного Бога,

И твоя уютная берлога

На самом деле — уютный вольер,

А сам ты — раб галер

Чужой совести и чужих моралей.

У Христа на груди был набит Сталин,

А на пальцах «ИЗЯ» и нулевой год,

Разверзнется небесный свод,

И будут сорваны все печати,

Солнце будущего сгорит в закате.

Период мрака.

Сумерки Богов. Сага.

Тараканы доедают последние крохи мыслей.

Жизнь несуразная как Рон Уизли.

Пока ты наливал кофе, сливки скисли,

Хлеб заплесневел и масло прогоркло.

Подставляй теперь свое глубокое горло -

Сама вселенная будет ебать тебя в рот.

Черные кхмеры и Авадон Пот

Приговаривают тебя к расстрелу.

Напудри лицо белым мелом

И вставай у стены.

Твои шансы выжить равны -

Нулю.

Прими пулю или сам полезай в петлю.

Я прощаюсь, как–то холодно и плевать, никакого надрыва и плакать не хочется, веки сжимаются, хочется спать, я клюю носом. Дальше мрак.

Загрузка...