Глава 3. Встреча выпускников декаданса.

3.1. Паломничество к храму этилового спирта.

На часах было 9.11 вечера когда я проснулся. Мозг обволакивала пелена пост–гашишного синдрома в купе с невнятным эмбиентом, жужжащим в колонках. Крыса спал на полу, свернувшись в позе эмбриона, а я словно «царь во дворца» расположился на диване, хаотично раскидав свои конечности по его поверхности. Ощущение вязкости и торможения намертво впилось в сознание: создавалось впечатление, будто бы весь мир погрузили в желе, на самом же деле желе в этот момент было лишь в моей черепной коробке.

Всегда чувствовал себя нелепо, читая на форумах истории прожженных торчей, описывавших свои кумары и ломки после длительного употребления хмурого, куда мне там с моим баловством, но, тем не менее, я стабильно заливал слюнями клавиатуру вчитываясь в описания мощных трипов от лсд, доба, мдма,2сиби и прочих drugметаллов, доступных лишь столичным рейверам и тусовщикам. У нас же на селе молодежь лишь заливала в свои хоботы цикломед, поглощала сиропы от кашля, триганде, баклофен, ремантадин, гавнокурила преимущественно ядреными синтетическими смесями, да изредка баловалась скоростями, ну и в сезон – август+сентябрь — блуждала по полям в поисках псилоцибиновых прушек. Вот такие вот забавы у молодежи, досуг и культурно–развлекательные мероприятия.

Я сполз с уютной теплой постельки, выковырял засохший гной из уголков глаз, выпил минералки из полторашки на столе, попутно пожалев о том, что по дороге к Крысе не купил колы или еще какой вкуснейший напиток — заливать сушняк колой или соком – удовольствие сравнимое с оргазмом. Попутно я вспоминал странные сны, посещавшие меня этой ночью, то есть днем. Анализировать желания не было, да и что там было анализировать – тупая сюрреальная мизантропия, альтерэго в царстве грез устроил расправу над шлюшками. Сделал пометку на запястье ручкой – «шлюхи, бритвы, глаза» — я всегда так делаю, когда хочу позже записать и художественно оформить какой–либо из своих снов.

Я растолкал крысу – «закройся» — «ахъгагъ» — в глазах его тлел вселенский похуизм и два желания – напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднести к устам своим и досмотреть сон. Он вытащил огромный черный мусорный пакет и, спихнув в него все обертки, этикетки, фантики и пластиковые бутылки, замотанные фольгой, вручил мне. Пакет на деле оказался довольно вместительным и прозрачным, поэтому, выйдя на улицу, я светил перед районной гопотой парой десятков бульбуляторов в пакете, ярко поблескивающих кусочками фольги в свете вечерних фонарей. Ребята понимающе ухмылялись, кивая в мою сторону головой и переговаривались – ну хотя бы в этом у «псевдоинтеллектуальных господ» вроде меня есть взаимопонимание с «примитивными плебеями» вроде них.

Я унылой походкой шествовал мимо подъезда, волнительно ожидая встречи с участковым или еще каким доблестным поллюционером. Однажды я побывал в местном отделении ГНК и, отвечая на вопросы следователя, заметил у него в кабинете пакетики, набитые бульбиками и опечатанные – по всей видимости, вещдоки. Не хотел бы я, чтобы мой безмерный пакет оказался в таком кабинете.

Господь услышал мои молитвы, и я беспрепятственно дошел до мусорных баков, доверху заваленных сокровищами. Один из баков венчала уверенная псина – императрица трэша. Я кинул пакет к ее ногам, на что она бурно отреагировала, начав обнюхивать и тыкать носом полиэтилен, но была разочарована содержимым.

Вынырнув из дворов на одну из центральных улиц нашего чудного города я присел на скамейку, спрятав шею в воротник пальто. Я глядел в асфальт. Планов действия не было, телефон разрядился, наверняка он переполнен пропущенными звонками и смсками, источающими ревность и ненависть. Бедный аппарат пропустил через себя слишком много словесной желчи и едких смсок. Идти было абсолютно некуда, поэтому я двинул вниз по улице в сторону своего дома.

Я никогда не отличался особым человеколюбием и гуманизмом, но в моменты недосыпа, отходняков и разного похмельного синдрома во мне с лютой яростью просыпается ненависть к людям, особенно к их медлительности. Раздражение вызывали разгуливающие обрюзгшие тетки, загораживающие весь проход, не позволяя пройти или хоть как–то обойти их туши, толстые люди вызывали особую ненависть за свою привычку сильно размахивать руками при ходьбе – возможно причиной этому служили спасательные круги жира на их талиях; мужики из числа рабочего класса, с огромными спортивными наплечными сумками, набитыми банками из–под пюре или супа («тормозки» на работу); медлительные старухи, еле тащащие свои потроха. Я бесился, если не мог обойти тетечек с кучей пакетов и сумок, наполненных крупами, сахарами, картошками, дешевыми пряниками и печеньками к чаю. Ненавидел мразоту с банками коктейлей и бутылками пива в руках. Независимо от возраста они вызывали у меня отвращение своим убогим внешним видом, убогими разговорами о проведенных в школе/ПТУ/институте/работе днях, последних пьянках и сочной ебле. Хотя, стоит признаться, сам я был немногим лучше их. Раздражали овуляшки–мамаши, прогуливающиеся с колясками, особенно бродящие отрядами по трое–четверо со своими «пузожителями» — они занимали всю дорогу и даже не намеревались посторониться или пропустить кого–то, наивно полагая, что биомусор в их коляске дает им какие–то привилегии и преимущества перед другими людьми. Такую же ненависть я испытывал и к беременным неуклюжим особям, да и вообще ко всем, кто как–либо преграждал мой путь, но я никогда ничего не говорил, моя робость не позволяла мне даже попросить уступить мне дорогу – все, что я делал, это молча плелся позади, сжимая кулаки в карманах пальто или же с силой втыкая кончик отвертки (я всегда ношу отвертку в своем кармане на случай, если слов в беседе с представителями улиц не хватит – хотя, стоит отметить, что моя ссыкливая сущность не позволила мне ни разу воспользоваться отверткой, а лишь заставляла меня поджимать хвостик и скуля находить оправдания своей трусости) в большой палец. Порой я обходил людей чуть ли не по противоположной стороне улицы или же оббегал их по проезжей части, балансировал на бордюрах, шлепал по лужам, а зимой ползал по сугробам. Я просто шел и всех ненавидел: этого за медлительность, этих за нелепое сочетание шмотья, тех за разговоры, за унылое лицо, за кривые зубы, за короткие штаны, за рванные кроссовки, меховые шубы, слишком модный, слишком немодный, слишком вульгарная, слишком пуританская, слишком высокомерная, слишком хипстерская, слишком, слишком, слишком.

Исполненный ненависти к человечеству, воображая жестокую расправу над каждым идущим спереди или позади меня, я продолжал шествие, оказавшись, наконец, на перекрестке двух центральных улиц моего города. Остановился на светофоре, наблюдая за проезжающими автомобилями – металлическими оцинкованными гробами с колесами – еще одна технократическая некрофилия. Вечно мешающие, гудящие, скрипящие, шумящие, не дающие спокойно перейти на другую сторону дороги, не позволяющие насладиться музыкой, играющей в наушниках, вечно торопящиеся, загромождающие все дворы и проходы своими убогими железками, считающие себя полновластными хозяевами дорог и городов, испытывающие презрение к пешеходам.

Размышляя об этом, я почувствовал чью то ладонь на своем плече – я обернулся: передо мной стоял мой друг, один из тех, кого я без зазрения совести и сомнений мог бы назвать своим другом, положиться, довериться, поведать о всем том, дерьме, что плодиться и кипит в стенах моей черепной коробки, при этом рассчитывая на поддержку, понимание и просто угар и здравый сарказм и иронию. Еще с детских лет все прозвали его Казимир, за пылкую страсть к росписи стен подъездов, дверей машин и вообще всего, на что ложилась краска различными тегами и незамысловатыми рисунками. Казимир стоял позади и тянул мне свою ладонь, я нелепо ухмыльнулся и пожал руку, после чего в моей голове, как в голове человека, претендующего на звание самого мнительного параноика в мире, пронеслась мысль о том, не слишком ли сильно я пожал руку. Он поинтересовался, куда я направляюсь, на что я сбивчиво и сумбурно дал понять, что планов не имею и бреду бесцельно, куда глаза глядят. Как оказалось, он тоже шел особо ниоткуда и направлялся особо в никуда и ему так–то тоже плевать и планов на вечер нет – такие вот дела, потерянное поколение, идем из ниоткуда идем в никуда без цели, без мотива, без причин.

Мы помялись на перекрестке пару минут, пропустив пару зеленых на светофоре, обмениваясь краткими репликами и вопросами по поводу последних изменений в наших никчемных жизнях, после чего решили прогуляться вниз до местного парка, обсудить животрепещущие и актуальные вопросы и, возможно, зарядить вены дозой алкоголя.

Теперь я неспешно плелся со своим товарищем по улочке, на ходу обсуждая всякую ерунду. Вскоре мы добрались до какой–то забегаловки: готическая винтовая лестница вела в нелепо оформленный подвал, деревянные столы и стулья, выполненные с претензией на ирландский паб, мягко говоря, негармонично смотрелись с потолком, украшенным диско–шаром, и стенами, покрытыми имитацией советских агит–плакатов. Оформители и хозяева бара наверняка считали такой подход очень оригинальным, креативным и нестандартным, на деле же все это в совокупности смотрелось как обильный пестрый сблев после плотного завтрака из винегрета, яичницы, апельсинового сока и бутербродов с шоколадной пастой.

Я скинул пальто и повесил его на не менее гармонично смотрящиеся золотистые пластиковые крючки. Мы взяли по стакану самого дешевого и самого крепкого пива, поскольку целью нашей было, помимо культурной светской беседы, было приблизиться к сакральному и мистическому восприятию мироздания через алкогольную нуминозность.

Держа в руках полулитровый пластиковый стакан с горьким пивом, я чувствовал себя Перегрином Туком с пинтой темного эля в трактире «Гарцующий пони».

Когда–то давно, когда мне было лет 9, а моя мать работала в ларьке разливного пива, я нашел для себя довольно неплохой источник заработка: каждый день после школы я приходил в ту самую забегаловку, собирал все использованные стаканы из урн и тщательно мыл их в подсобке киоска, смывая слюни, пену и помаду, аккуратно сушил полотенцем и отдавал маме, после чего она пускала их обратно в продажу. Круговорот стаканов в киоске. В день я отмывал примерно 50 стаканов, а в праздничные и выходные дни и до ста, имея с каждого по рублю, огребая таким образом 50–100 рублей чистого кэша на карманные расходы. Тратил вырученные деньги я чаще всего на разнообразную ерунду, вроде журналов с плакатами типа «Все звезды», в погоне за постерами с изображением Нирваны, Эксплойтед и прочих героев моей юности. Примерно раз в месяц, я ездил в магазин рок–атрибутики, где приобретал банданы, например оффспринг, кассеты, напульсники, торбы и прочий хлам. Как вариант, накупал в местном ларьке кассет по 16 рублей за штуку, тем самым скопив огромную коллекцию разносортного музыкального хлама, вроде трибьюта КИСС, неизвестных альбомов Слипкнот, гритест хитс оф Блэк Саббат и прочих. Тогда, за неимением интернета, журналы и пиратские кассеты были единственными источниками информации для меня. Никаких фэнзинов и трушных форумов у меня под рукой не было, но, тем не менее, стоит признать, что это были одни из самых счастливых дней моего детства, когда плаката Мадвэйн или кассеты Айрон Мэйден хватало, чтобы обеспечить себя радостью на несколько недель вперед. Правда именно тогда я впервые отхватил неробких пиздюлей от дворовой гопоты за несоответствующий внешний вид, если быть точным за бандану оффспринг и клепанный напульсник. Тогда на вопрос «слышь, ты панк что ли? Что вообще за панк знаешь?», я ответил что–то вроде «да ладно вам ребят», после уже лежал на асфальте и бил ребрами ноги старшеклассников. Разрыдался как сопляк, хотя я им и был тогда – 10 летний щенок. Банданку мою отобрали и обоссали в три струи, напульсник забрали себе. А я после этого, униженный и оскорбленный, скуля, пополз домой, держась за ребра, всхлипывая и жалея себя. Удивительно, но серьгу из уха мне тогда не выдрали.

Расположившись в угрюмой и нелепой забегаловке, мы развлекали себя, греша празднословием, обсуждая разномастные темы: последние сворованные из интернета релизы маткор банд, эйсид джаз, набравший котировок в среде модников и позеров хардкор–панк с его продажными, попахивающими гнильцой и лицемерием шаблонными идеями свободы, равенства и братства, показной бравады и маскулинности, ебучим стрэйт–эйджем, веганством и активной гражданской позицией. Мы с большей теплотой относились, скажем, к аморальным персонажам вроде Джи Джи Аллина, нежели к прилизанным лащенным пидоркам на крестах с их ссаным юф–крю и энергией молодсти и юнити, позитивными идеями и прочей однообразной чепухой. Между делом покичились своим снобизмом, обсудив пару–тройку моднейших фильмов, вспомнили Тимоти Лири и Соломона, обложили плотной бранью Кастанеду и его последователей, обменялись впечатлениями, оставшимися от опыта метафизических практик: я поведал о тех плато, что достиг, испив декстрометорфановой цикуты, а он рассказал мне об истинах, что постиг, вкусив сушенных Псилоцибе Кубенсис. Беседа пестрила занятными словесными оборотами, вроде: «Мы, блядь, постоянно хотим куда–то прийти, достичь каких–то ебучих высот и постичь какие–то ебанные истины, но, блядь, как мы можем куда–то на хуй выйти, куда–то, блядь, попасть, чего–то, блядь, достичь, если мы никуда ни хуя не уходили и ничего, блядь, никогда не понимали, мы, блядь, статичны, а может нас вообще на хуй нет, может мы все кому–то, сука, снимся, или Господь ебашится в симс, мы же пиздец как далеки от объективных истин, да и какие на хуй объективные истины, их может быть тоже вообще и нет ни хуя, само понятие объективные истины ни разу, блядь, не объективное, сама суть объективности слишком субъективна в этом ебанном ограниченном человеческом восприятии, короче все это хуйня собачья, и, как говорил Соломон, хуета хует, нет ничего и все, блядь, бренно, смысла никакого ебучего ни в чем нет и не будет, надо меньше ебать себе мозги и раздумывать, не философствовать, а, сука, жить, без всякой лишней псевдоинтеллектуальной хуеты, многие, блядь, знания приносят многие несчастья, такая вот хуйня». Философия баров и кабаков, Сократы и Платоны живут на социальном дне 21 века, трактаты гибнут трактирах – кладбищах идей и мыслей.

Влив в себя примерно по 4 литра пива, мы, в конце концов, пришли к выводу о том, что изрядно захмелели, и было бы неплохо выйти — вдохнуть свежего воздуха и взбодриться. Не помню, кому из нас взбрело в голову после этого отправиться в клуб, учитывая то, что зажигать под «джони ля ханта эста ми лока» — это немного не наш репертуар. Но, тем не менее, было решено отправиться на поиски приключений именно в это сомнительное заведение.

Казимир уверенно бортовал прохожих, пихал плечами гопников, провоцируя их на конфликты. Он, будучи довольно крупным парнем, бритым под ноль, со щетиной и острыми скулами и так был довольно внушительным и грозным, а под воздействием алкоголя, его взгляд начинал блистать жуткой свирепостью, скулы словно становились еще острее, а желваки ходили ходуном. При одном взгляде на него гопники терялись, а после учтивой фразы «че, блядь? сказать мне что–то хочешь, паскуда?» те совсем проглатывали языки, таким образом, до драки у него дело доходило редко.

По дороге я переложил отвертку из кармана пальто, заправив ее в ремень джинсов, и прикрыл сверху поло, воображая себя настоящим уличным псом и очень опасным парнем. Тем временем мы практически добрались до самого популярного клуба нашего убогого городка (стоит отметить, что клуб был не менее убог).

Вход клуба мерцал, блистал и переливался разными цветами, крыльцо было усеяно созвездиями окурков и плевков, отражающих переливы клубных огней. Молодежь у входа активно знакомилась и общалась, сбившись в небольшие стайки по 3–4 человека, потенциальные сексуальные партнеры принюхивались друг к другу.

Мы прошли мимо стаек внутрь клуба, в этот момент мое робкое сердечко замерло на мгновение, а в следующее мгновение начало колотится особенно сильно. Каждый раз, когда я прохожу мимо стаек альфасамцов и альфасамок, я испытываю робость и какой–то аккуратный страх, не то чтобы панику, скорее маленькую тревогу «а вдруг плечом задену, ебало разобьют». В итоге мы прошли внутрь, Казимир оплатил вход, я скинул свое немодное пальто в раздевалку, оставшись в джинсах и потертом поло, застегнутом до самого верха. Последняя пуговица несколько сдавливала сонные артерии и затрудняла дыхание, однако я никогда ее не расстегивал, и всегда был укутан по самую шею, поскольку считал, что только так я до конца соответствовал своему амплуа конченного задрота и социопатичного выблядка.

Охранник нехотя нас ощупал и провел металлоискателем вдоль моих ног и туловища, детектор пикнул, на что я невнятно промямлил, что–то вроде «ремень клепаный». Охранник презрительно окинул меня взглядом, видимо решив, что рахитичный дрищ вроде меня угрозы представлять не может, и пропустил в клуб, Казимир шаткой походкой проследовал за мной.

Клуб встретил нас назойливыми, пожирающими мозг басами и прямой бочкой, долбившей примерно 180 BPM. Тела вокруг сливались в нелепом танце, все те же потенциальные половые партнеры танцевали предбрачные танцы, самки заманивали самцов, самцы самок. Танцы. Все были готовы к случке, лобки, наверняка, выбриты, рожи намазаны тональным кремом, косметикой, заказанной из каталогов на задних партах институтов, колледжей, техникумов; парни, наверняка, одели свои самые стильные трусы, а девушки черные прозрачные стринги; брови выщипаны, прыщи выдавлены. Еще один сорт элитного скота готов к спариванию. Но в тот момент я не испытывал отвращения к этим персонажам, я глядел на них скорее даже с завистью, ведь знал, что в силу своей робости и застенчивости вряд ли способен влиться в этот праздник танца, весьма сомнительными были мои шансы на случку этой ночью, поэтому я, руководствуясь очередным защитным механизмом просто присел на диванчики в углу клуба.

Слева от меня сидела блондинка в джинсовом костюме: жилет–короткая юбка, сидела–потягивала апельсиновый коктейль через трубочку и улыбалась, пила–улыбалась–глядела на танцпол и ритмично двигалась в такт бочке, она наверняка присела просто отдохнуть после утомивших ее танцев, отдохнуть, влить чуточку живительного алкоголя в свою ротовую полость и присоединиться к танцующим вновь. Она даже не замечала меня, а я вглядывался в ее лицо, в замазанные тонаком угри и прыщики на лице, поры, отчетливо проступающие в моменты вспышек огней, белые катышки на плечах, светящиеся в лучах неоновой подсветки. Это все было так мерзковато, убого, нелепо, что я переключил свой взгляд на Казимира, ошивающегося у бара: он взял два коктейля, по всей видимости, те же, что и у дамы левее. Присев рядом, он один из них вручил мне. Я вынул трубочку и залпом выпил примерно половину стакана, поскольку сушняк меня начал мучать еще в середине пути в клуб.

Я чувствовал, как кончик отвертки упирается мне в пах, чувствовал, как капелька пота бежит по моей спине, чувствовал, как от девушки пахнет дешевыми духами эйвон или фаберлик, чувствовал, как от Казимира тянет перегаром и потом, чувствовал, как болит голова от непрерывной прямой бочки и басов, чувствовал, как алкоголь горячей струей течет по моему пищеводу, слегка обжигая внутренности, вливается в желудок, он уже всасывался организмом и я это тоже чувствовал, поскольку визуальная картинка слегка замерцала и расплылась, а музыка доносилась с эхом. Коктейль оказался довольно крепким.

Казимир, будучи более уверенным и смелым молодым человеком, решил присоединиться к танцующей толпе, сказав предварительно мне на ухо что–то вроде «не скучай, я ща», я же решил прогуляться до уборной, ополоснуть лицо холодной водой, немного прийти в себя.

Взяв наполовину пустой стакан, я двинулся в направлении туалета, однако меня сильно повело, голова закружилась, возможно, от голода, возможно от изрядной дозы алкоголя в крови. Я ухватился за спинку стула, закрыл глаза, все кругом кружилось, так называемые вертолеты. Я присел. Оказался за столом с тремя абсолютно незнакомыми дамами, они удивленно взирали на меня своими пустыми глазенками, одна из них заинтересованно улыбалась, поглядывая то на меня, то на подруг; другой особе было совсем безразлично все происходящее, она посасывала напитки и смотрела сквозь меня, на кого–то в толпе; последняя дама, сидевшая прямо напротив меня, испытывала, по всей видимости, какое–то невероятное негодования из–за моего появления, была разгорячена и возмущена, она с гневом и отвращением смотрела прямо мне в глаза, всем своим видом показывая недовольство. Я улыбнулся ей. Она скорчила мину презрения и пренебрежения. Девушка справа засмеялась и спросила «ты кто?», я растерялся, я всегда теряюсь, когда более–менее красивые люди пытаются интересоваться моей персоной, при этом я становлюсь абсолютно не дееспособен, и не могу ответить на элементарные вопросы, поскольку считаю, что раз мной заинтересовались, значит, я ответить должен что–то оригинальное, иначе разочарую персон. Так произошло и в этот раз. От девушки напротив послышался мерзкий смешок, девушка справа мило посмеялась, девушке слева было плевать.

В моей голове все падало и рушилось, возрастала энтропия, творился хаос и сумбур, я пытался найти, что ответить дамам, дабы не выглядеть полным мудаком, но вместо этого, путался еще больше в своих мыслях. Я словно неуклюжий толстый человек из второсортных комедий, который пытаясь вернуть все на свои места, своим жирным животом сносит еще больше вещей и крушит все вокруг своей толстой задницей. Мое сознание было самой неуклюжей моей частью. Чокнутый профессор.

«Тебе что надо тут?» задала вопрос дама напротив, я вновь растерялся, в голове пронеслась фраза, оброненная кем–то когда–то, совет мне, как научиться общаться с людьми, говорить бред, нести все, что взбредёт в голову, не задумываясь, нестись на волнах потока сознания. Я улыбнулся и сказал «Привет».

«Ох ебать, да он разговаривать умеет» послышалось мне в ответ от самой нелицеприятной самки, девушка справа засмеялась, девушка слева повернула ко мне свою голову. Я еще раз улыбнулся, своей глупой робкой улыбкой, коронной доброжелательностью, кричащей что–то вроде «смотрите, я хочу понравиться всем, смотрите я бесхребетная тряпка, смотрите, я боюсь вас и вашего мнения, пожалуйста, думайте обо мне хорошо, я доброжелателен, я позитивен, я улыбчив, пожалуйста, составьте обо мне хорошее мнение».

Я решил выдать тираду, просто поговорить, поделиться мыслями, я обратил свой взгляд на девушку справа, она улыбалась, на мгновение мне показалось, что я могу ей нравиться, и я, глядя ей в глаза и обращаясь только к ней, выдал что–то вроде «Вы ведь читали сказки Льюиса Кэролла? Читали ведь? Про Алису? В зазеркалье? Ну, так там есть такой занятный спор между Алисой, Траляля и Труляля, по поводу того, что все сняться Черному Королю, что все ненастоящее. Помните? Нет? Ну да это и не суть важно. Я об этом думал и решил, что бог – безумен, а вся вселенная – его шизоидный бред и галлюцинации. Вот. Я просто подумал, что бог ведь тоже однажды очнулся и понял, что он есть абсолют, всемогущий и безграничный. Наверняка он очень страдал, один, в бездне и хаосе, среди тьмы и в тотальном одиночестве, ведь какой прок от могущества, безграничной силы и прочих божественных сверхспособностей, если ты навечно один, толку от того, что ты совершенен, нет, да и совершенен ты лишь по той причине, что сравнивать тебя не с кем. Наверняка в определенный момент весь хаос и вся бесконечность вокруг стала восприниматься Им как клетка или камера, наверняка ему было очень страшно одному, несмотря даже на то, что Он – бог. Человек, окажись он в таком месте сразу бы сошел с ума или постарался покончить жизнь самоубийством, а Он, наверняка провел там целую вечность, и обречен был на такую же безграничную вечность впереди, мне кажется, даже господь бессилен перед одиночеством и пустотой. Вот тогда он и сошел с ума, просто рехнулся, в своем бреду создал наш сумасшедший мир, сотворил себе подобных людей и всяких животных – все, на что хватило фантазии, ну а поскольку он был безумен, то, соответственно, и наш мир получился не совсем адекватным, люди несуразными, странными, каждый со своими заморочками и страхами, скелетами. Наш мир – по сути сюрреален и тут даже не нужны Сальвадоры Дали и Андре Бретоны, наш мир и без них безумен и полон абсурда, благодаря безумию своего творца. Выходит, что весь мир держится на сознании одного безумца, ведь, когда люди спят, они тоже проектируют маленькие мирки и вселенные со своими персонажами, своей архитектурой, своей логикой, своими слонами и черепахами, но мирки эти маленькие и недолговечные, поскольку людское сознание слабое и примитивное. В то время, как господь может удерживать в своем сознании целые вселенные, с миллиардами персонажей, характеров и личностей, а также прочий антураж в виде законов физики, например. Так вот, я и решил, что все мы привиделись господу в припадке безумия, вызванного беспросветным и нескончаемым одиночеством во мраке хаоса, он компенсировал это вымышленными людьми. Наверняка, он бродит в обличии сумасшедшего бомжа с кучей сумок и лохмотьев или живет в какой–нибудь хибаре, сумасшедший старик, о котором слагают легенды дворовые детишки, а он всего лишь – бог. Учитывая, что время в его сознании течет по–другому, то наверняка наша вселенная – не первая и не последняя, в какой–то момент он проснется, отойдет от галлюцинаций и психозов и некоторое время проживет в гармонии с собой, до тех пор, пока период ремиссии не закончиться и его сознание вновь не сорвется с цепи и не создаст новую вселенную галлюцинаторного бреда, наверняка, более яркую и более сюрреальную, более абсурдную. И так будет продолжаться вечно, миры будут достигать с каждым разом нового пика своей абсурдности, бог будет сходить с ума, пока навечно не погрузиться в абсолютный, бесконечный шизоидный, сюрреальный сон. Как–то так».

Мой голос предательски дрожал в тот момент, интонации скакали как у подростка с ломающимся голосом, но я, тем не менее, говорил громко и отчетливо, хотя по большей части говорил сам собой, поскольку девушка слева лишь изредка поглядывала на меня, бросая недоумевающие взгляды по типу, «какого хера вообще происходит», девушка справа явно потешалась надо мной, оборачиваясь к подругам и смеясь, пусть и мило, но смеясь в голос над моей нелепой улыбкой и моими нелепыми речами, девушка напротив просто закипала и шевелила губами, шепча, по всей видимости, какие–то проклятия. Когда я закончил, я спрятал свой взгляд в стол и замолчал, осознав, что спорол хуйню не там и не тем, кому стоило это говорить.

Девушку справа я развеселил весьма и весьма, она до сих пор посмеивалась, девушка слева до сих глядела сквозь меня, девушка напротив прокричала «да ты же ебанный фрик, вали отсюда на хуй, придурок!», девушка справа просто разразилась заливистым смехом, я понял, что пора сваливать. Я залпом допил свой стакан и собирался уже вставать, но позади меня возник внушительный персонаж, скорее всего это был парень одной из сидящих за столом девушек, скорее всего той, что сидела напротив, поскольку именно она расплылась в довольной улыбке, как только увидела своего возлюбленного позади меня.

Не то чтобы парень был прямо огромным, но, учитывая конституцию моего тела, его 85–90 килограмм были в полтора раза больше моих. Он спросил у девушек что–то вроде «что за петух?», девушки рассмеялись, даже та, что сидела слева. «Может ты поговорить на улице хочешь?» самец решил проявить свою маскулинность, показать кто хозяин положения.

Отвертка все еще упиралась мне в пах. Последняя доза алкоголя действовала весьма резво, и перед моими глазами уже все плыло и мерцало, однако и пьяной бравады в моих висках прибыло. Я решил, что терять мне нечего и встал, слегка пошатнувшись, я попытался пройти мимо парня, однако тот схватил меня за плечо, довольно таки больно сжав мои хрупкие ключицы, на что я ответил «руки свои убери, падаль», «Тебе пизда», в ответ услышал я, он отпустил меня и толкнул в спину, головой кивнув в сторону выхода. Я глазами выискивал в толпе своего друга, но его нигде не было, одна из девушек позади проводила меня фразой «удачи, придурок», не трудно догадаться, кто это был.

У выхода я натолкнулся на ту самую блондинку в джинсовом костюме, я попытался заглянуть ей в глаза, мне почему–то казалось, что она чем–то может мне помочь, однако она расплылась в улыбке перед быком, просто блистая благоговением перед этим стильным и спортивным парнем позади меня, я потупил взгляд и направился к раздевалке.

Забрав свое пальто и накинув его на плечи, я вышел на улицу и завернул за клуб, бык следовал за мной, что–то попездывая в спину, наверное, какие–то угрозы. Я ощупал рукоятку отвертки и крепко сжал ее в ладони, раздумывая, куда воткнуть ее противнику и главное как. Я понимал, что моими единственными преимуществами были отвертка и возможность ударить первым, воспользовавшись эффектом неожиданности.

Я выхватил отвертку из ремня и с замахом попытался воткнуть ее в висок оппонентку, однако солидное количество выпитого сыграло свою роль, я неуклюже замахнулся, выглядело это глупее потасовок в шоу бенни хилла, разве что моим движениям не хватало смешной озвучки.

Я даже не успел промахнуться, как голова быка, вернее его лоб прилетел мне в переносицу, носок его туфли с силой вонзился мне в пах, я согнулся пополам. Фаталити: удар ногой в голову. Я откинулся на спину, ударившись затылком об асфальт, отвертка вылетела из руки, я распластался на земле в дурацкой позе, ноги согнуты в коленях, руки в разные стороны, из носа покапывала кровь, удар головой был не сильным, но достаточным, чтобы его разбить, затылок по видимому тоже был разбит. Оппонент ретировался, плюнув мне на пальто и высказав немного неаргументированной грубоватой критики в мой адрес. Я лежал в грязи, на асфальте, лицо в каплях крови. Глупо.

Позже я поднялся, я совсем не протрезвел от драки (читай: избиения), а скорее наоборот, ещё сильнее потерялся в лабиринтах подсознания. Я отряхнулся, вытер лицо рукавом пальто, пизды я получил не сильно, так слегка, парень попался порядочный и просто проучил меня за дерзость, так как нечего ущербным вырожденцам вроде меня ходить в клубы, да еще и усаживаться к самкам за столы, да еще и дерзить их молодым людям. В принципе он все сделал правильно, такова социальная иерархия, каждый должен знать свое место, а мое место явно было не там, будь я на его месте, я бы поступил точь–в–точь также. Парень – молодец, спасибо ему за верность традициям социума, на таких как он и держится вся система и все социальные страты.

Я, пошатываясь, шел к проезжей части, после момента эпичной битвы за клубом я помню все вспышками, асфальт, лужа, попытки умыть лицо в грязной воде, дорога. Я ловил машину без гроша в кармане, грязный, чумазый, пьяный и избитый, шансы были равны нулю, куда ехать я даже не предполагал, не мог вспомнить ни одного человек, которому мог бы довериться в 2–3 часа ночи, вписаться без проблем, умыться, отоспаться. No friends. No crew. Fuck you!

Довольно невероятный случай произошел со мной далее: рядом остановилась красная шестерка, я сел внутрь, небритый мужик сидел за рулем, он был не менее пьян, чем я, в его руках была бутылка коньяка, он постоянно причитал, что–то вроде «сынок, садись, сынок, что с тобой случилось, ты ведь весь грязный, весь в крови, сынок, тебе куда, говори, я тебя отвезу куда угодно, сынок, у меня ведь сын родной одного с тобой возраста, ты что с собой делаешь сынок, зачем так пьешь, ты ведь молодой, сынок, кто тебя так уделал? Выпей вот со мной, сынок, меня жена за двери вышвырнула, говорит пшел прочь, тварь пьяная, бабы они ведь такие сынок, у меня все в этой жизни наперекосяк, да и у тебя гляжу не сахар житуха, сынок, на, глотни». Я вливал через силу в себя горький коньяк, не запивая, слушая его истории, одну охуительнее другой, отвечая что–то вроде «блядь, ты можешь заткнуться, просто вези меня к фабрике».

Я попросил его отвезти меня к фабрике, заброшенной и засквотированной местными музыкантами, хотел вписаться к маргиналам, поскольку в таком виде меня могли понять и принять только спившиеся и сторчавшиеся музыканты, обитающие в заброшке, без горячей воды и отопления. Однако мужик не унимался, травил какие–то байки, через слово повторял «сынок», задавал сотни глупых вопросов, гнал примерно под 120 какими–то окольными путями, при этом убиваясь коньяком все сильнее и сильнее.

В определенный момент я провел аналогию с персонажами эпичнейшего и всеми любимого киношедевра Светланы Басковой «Зеленый Слоник», только тут я был заперт не на гауптвахте с Пахомом, а в шестерке с каким–то неадекватным мужиком.

Потом мне пришла в голову мысль о том, что возможно этот мужик не такой уж и мудак, а ссаный извращенец и маньяк, пытающийся меня опоить. Вез он меня какими–то загородными лесами, пустыми трассами. Я даже не понимал где мы едем, казалось, что сейчас он высадит меня где–нибудь в лесу или парке, огреет разводным ключом по затылку, бросит на капот своей шестерки, спустит штаны и на сухую оттарабанит меня в очко пару–тройку раз, устроив моему анусу знатный creampie, может быть выпотрошит мой труп, поиграется с внутренностями или еще какую содомию устроит, хуй их знает этих извращенцев, а потом скинет в какой–нибудь овраг или закопает, скормит собакам, или, как вариант, увезет домой и в блендере перекрутит внутренности и сольет в унитаз, от трупа ведь не так уж и сложно избавиться. Но я не сильно был встревожен таким развитием событий, как, и возможностью влететь на скорости по встречной в грузовичок — я не был пристегнут, вылетел бы через лобовуху и оставил бы шлейф мозгов на асфальте. Меня это не тревожило, я был уже слишком пьян и безволен, бессилен и пассивен, со мной можно было делать все что угодно, я вряд ли стал бы и смог бы сопротивляться.

Меня трясло и укачивало, мужик гнал очень быстро, а дороги были на редкость хуевыми. В итоге он меня не убил и не трахнул, высадил прямо у фабрики, пожелав добра и истинного пути, предложив мне даже денег, от которых я отказался, послав его на хуй. Пытаясь выйти из его машины, я не выдержал и заблевал ему весь салон, на что мужик ответил «ну что же ты так, сынок, ну как же так, мне же теперь убирать это все, зачем ты так вот, вышел бы на улицу для начала, сынок, ну что же теперь поделаешь, иди уже, сынок, удачи тебе, береги себя, сынок». Я еще раз послал его на хуй и вылез из машины, вытирая рукавом пальто рвоту с губ.

Я достал сотовый телефон, пытался несколько раз его включить, позвонить друзьям музыкантам, однако телефон выключался каждый раз, как появлялась заставка с его маркой, мигал красный огонек на панели и телефон погасал. Тогда я решил с боем прорваться на фабрику, все входы в которую, кроме главного, были закрыты на навесные замки.

Я вошел внутрь, где меня ждала вахтерша. Фабрика была не то чтобы заброшенной, а по факту просто перестала быть фабрикой, но, тем не менее, в ней сдавались помещения всем, кто мог платить: тут жили музыканты, производили мебель, складировали мешки с одеждой для рыночных палаток, было несколько мелких магазинов по продаже сантехники, дачных печей и еще какого–то дерьма, репетиционные базы, социальный магазин, склад угля, все что угодно, в общем. Вахтерша была совсем не рада моему появлению, я шатаясь подошел к окошку и сбивчиво и невнятно, обдавая все вокруг перегаром проговорил «я…мне…музыканты…база…можно…второй этаж…я к ним…музыканты», в ответ я услышал «какие музыканты, иди проспись, нет тут никого, все давно домой ушли, спят, нет тут никого, иди давай отсюда». Я развернулся и ушел, сдавшись без боя.

Выйдя на улицу, я направился в сторону кирпичных пятиэтажек. Добравшись до них, я пытался войти в любой подъезд, звоня посреди ночи в квартиры, я мямля что–то в домофон. В пару подъездов мне все–таки удалось попасть, где, добравшись до пятого этажа, я пытался попасть на чердак, на котором я мог бы беспрепятственно отоспаться, не мешая жителям квартир, однако все чердаки во всех подъездах были заперты на замки, а рядом красовались надписи типа «ключ от чердака в квартире номер N». В итоге я забрел в какой–то подъезд со сломанной дверью, добрался до пятого этажа, собрав всю известку со стен на пальто, и улегся спать на огромном ящике с песком внутри на случай пожара.

Перед глазами все вращалось, мелькали картинки, кулаки, головы, танцующие тела, рвота, пьяный мужик из машины, ступени, лицо вахтерши, лицо Казимира, асфальт, грязь, кровь, расцарапанные ладони, коньяк, лица девушек, тела девушек. Я уснул.

3.2. Сын Одина и баклофен.

В квартире напротив моего иссушенного алкоголем тела кто–то активно собирался на работу или учебу, топал пятками, скрипел половицами, гремел посудой и принимал душ. Я еле разлепил глаза.

Мое тельце свернулось в плотный калачик на ящике, спина жутко ныла от таких спартанских условий, орнамент поверхности ящика отпечатался на моей щеке, во рту прописался стойкий привкус дерьма, приправленного рвотой и внутренним пост–алкогольным гниением, руки дрожали, в голове нойз–ансамбль устроил бенефис, а в промежутке между глоткой и кишечником все ходило ходуном и грозило вырваться наружу. Полная голова говна, полный желудок сока, полные вены алкоголя, при этом чувствовал я себя жутко опустошенным. И грязным. Я даже не знаю насколько грязно я себя чувствовал, это, наверное, где–то на уровне актрис копро порно по типу «scat», ощущение тотальной аморальности и ублюдства, будто мне накануне напихали полон рот хуев до самой глотки, обмазали спермой и дерьмом, посмеялись от души и бросили на пятом этаже каких–то блядских гадюшников. Удивительно, но телефон лежал по–прежнему в кармане, за ночь никто не копался в моей одежде.

Я привстал, вставил себе пару хлестких пощечин, чтобы прийти в себя. Это не помогло. Я встал, все плыло и ехало, ноги косило, я был еще очень пьян, самое мерзкое, убогое состояние. Когда ты еще пьян в говно, но при этом похмельный синдром уже в разгаре, и тебя хуярит с двух фронтов, а–ля двойное проникновение.

Пора было сваливать из подъезда, дабы не нарваться на праведный гнев жителей квартир. Я медленно спускался по этажам, сдерживая рвотные позывы, пять этажей казались бесконечными.

На улице меня встретил мерзкий моросящий дождик, из тех, которые не сильно ощутимы, но при этом неимоверно раздражают своими мелким точкованием. Меня трясло от сырости и холода. Я двигался вдоль дороги, куда–то в центр города, ближайшим чекпоинтом для меня был – автовокзал, там я мог посидеть на скамейках в тепле, обсохнуть, прийти в себя, ходить в туалет и узнать точное время на часах с расписанием рейсов. До вокзала было минут 40 пешего хода. Минут через 10 я насквозь промок, дрожал и стучал зубами. Хотя был и плюс, я несколько раз, незаметно для прохожих и проезжающих, открывал рот и вылавливал влагу ртом, тем самым слегка облегчив свой абстинентный синдром, помимо этого я смог обтереть свое пальто от известки и пыли, собранных в подъезде, ну и умылся по ходу.

Лицо побаливало, особенно затылок гудел. Хотя я, по всей видимости, не опух, по крайней мере, в отражении витрин магазина я не увидел ни синяков, ни шишек.

Все это усугубляло мое положение, с мелочью в кармане, севшим телефоном, обезвоженным и задестроенным организмом, больной головой, побоями и прочей экзистенциальной шелухой я чувствовал себя мразью, не знал, что дальше делать и какие планы выстраивать.

Добравшись до автовокзала, я узнал, что времени было 9 утра, я насчитал мелочи на вокзальный туалет, расплатился с толстой унывающей женщиной на кассе, разгадывающей судоку, протиснулся в кабинку, и практически уснул там, решив просто закрыть глаза на мгновение. Я бы и вырубился там, если бы с той стороны двери периодически не дергали ручку.

Очистив организм от набившихся в него шлаков, умыв лицо холодной водой, заодно жадно напившись хлора из–под крана, я взглянул на себя в зеркало. Все было уже не так плачевно как с утра, по крайней мере, я мог претендовать на спокойное времяпрепровождение на вокзале, без угрозы изгнания охранниками, на бомжа я перестал быть похожим.

Я выбрался из уборной и задремал на креслах в зале ожидания. Проснулся часов в 11. Меня никто не тревожил и не трогал, чувствовал я себя на порядок лучше. Голова соображала несколько менее хаотично (более лучше). Я наметил план действий, встал, неуверенной походкой двинул на улицу. Дождь уже прекратился.

Я стоял возле домофона и вызванивал парня по имени Тор, аптечный ковбой, знавший, что делать в подобных ситуациях, как избавиться от рвотных позывов, оживить организм и заставить голову работать. Он алекнул, понял кто на проводе, я вкратце объяснил ему свое состояние, он рассмеялся и сказал, что выйдет через 10 минут. Вышел через 5, и мы двинули к магазину, поскольку у обоих желудки сворачивались в узлы от голода.

Он был то ли с похмелья, то ли на отходняках, но выглядел не менее убого, чем я. Мы завернули в универсам, купили школьные булки по 11 рублей и пакеты с кефиром по 18. Вынырнули на улицу и присели на поребрик aka бордюр возле универсама. Пили кисломолочный продукт «снежок» из бумажных пакетов. Холодный и густой, белый сладкий кефир сползал по глотке в желудок и растекался по внутренностям, убивая засуху в глотке. Народ сновал вокруг туда–сюда, торопился на работы–учебы–дома, мы пили «снежок», нам было плохо, но все же лучше чем им.

Странный парень, очень странный, прозвище свое – Тор – получивший за то, что всегда носил с собой красный аварийный молоток, вырванный из маршрутки. Во времена бурной нашей молодости мы жили в одном дворе на отшибе города: полусело, деревянные частично благоустроенные двухэтажные бараки, сходки гопоты на летних кухнях. Мы брили друг друга под 3мм, иногда оставляя уебищные челки, слушали пурген и коррозию металла, гоняли в спортивных костюмах и пиздили ребят с соседских домов. Ужратые паленой водкой по 25рублей за 0,5 литра, мы ходили на убогие дискотеки, где догонялись охотой крепкой или волгой янтарной, сосались со стремными телками, у которых изо рта несло бензином, поскольку на нашем селе молодежь поголовно пыжала горючую смесь из пакетов — сливали с машин и разливали по полиэтиленовым 20копеечным пакетам. И мы постоянно ввязывались в драки, пиздили даже взрослых мужиков за 30, за 40 лет, хуярили толпой, пока человек не терял сознание, добивали штакетниками от заборов, плавили кастеты из свинца, выковырянного из аккумуляторов. Но Тор сделал креативнее – оторвал аварийный молоточек в маршрутке и всегда заправлял его в спортивки или джинсы, в драке пиздил всех по коленям или по челюсти, ребята его побаивались, отмороженный и конченный, отца своего не видел никогда, мать – алкоголичка, старший брат – алкаш, отслуживший в одной из горячих точек снайпером, и отмечавший свой дембель уже лет 15 беспрерывно. Тор был предоставлен сам себе, самоутверждался как мог.

Он отхлебнул из пакета.

«Я тут на днях обсаженный сидел, размышлял. Знаешь что? В детстве у меня была целая вселенная. Вымышленная вселенная, где я был президентом, царем и императором, у меня были армии, подчиненные, взвод офицеров и солдат, целый вымышленный народ. Я представлял себя то высокопоставленной шишкой, то знатным общественным деятелем, то бизнесменом, то рок–звездой: скакал по пустой квартире с алюминиевой гардиной от штор, представляя, что у меня в руках охуительный фендер, прыгал по дивану с насадкой от пылесоса, воображая, что это микрофон, а диван — это сцена, а передо мной многотысячная толпа, и все ссутся от восторга, глядя на меня. У меня был свой вымышленный кабинет вымышленных министров, мы решали проблемы внешней политики, улаживали отношения с враждебными вымышленными мирами, укрепляли армию, формировали национальную идею, ценности народа, контролировали СМИ. Это была вымышленная авторитарная страна, а я был ее вождем, но, тем не менее, мой вымышленный народ любил и боготворил меня, конфликтов и революций не было, тотальная гармония. Со временем я повзрослел слегка и понял, что иметь вымышленный мир это слишком по–детски, и я разрушил его, уничтожил, стер к хуям из памяти и всегда дико стремался вспоминать весь этот блядский цирк детского воображения, даже теперь мне об этом говорить стыдно. Я оставил лишь пару–тройку вымышленных друзей, у каждого из них есть свой характер, свои черты, они как персонажи какой–нибудь фэнтэзийной книги, типичные друзья главного героя: верный туповатый друг, хитрый пиздюк, умный застенчивый скромник. Вымышленные друзья охуительны тем, что они тебя всегда поддержат, не кинут и не наебут, всегда посмеются над твоей штукой, побеседуют, у них всегда есть время для тебя, они всегда открыты и доброжелательны, искренность двухсторонняя, твои секреты никогда не сольют левым людям, если ты расскажешь их вымышленным друзьям. Реальные же товарищи кинут тебя, как только жизнь перекусит им сухожилия на пятках, люди, в большинстве своем, слишком ссыкуны, чтобы дружить. Но вот последнее время, я все реже общаюсь с моими персонажами — посмотри на меня, я взрослый жлоб, мне бы пора семью заводить, форд фокус в кредит брать, ипотеку там и всякую карьеру строить, а я как мудак с вымышленными персонажами разговариваю часами, разыгрываю по ролям какие–то психодрамы. Это ведь пиздец. Поэтому я свел общение с друзьями к минимуму, теперь я просто разговариваю сам с собой. Сижу как шизофреник один в пустой комнате и говорю сам с собой, разыгрываю роли, смеюсь над шутками, упражняюсь в остроумии и риторике. Я сам себе вымышленный друг теперь. Все равно это странно. Это ненормально ведь? Одно дело ходить и самому себе под нос что–то бурчать или напевать песенки, а другое — устраивать дома театр одного актера. Мне за эту хуйню стыдно, пиздец. Я стараюсь так себя не вести. Поэтому я лет с 14 бухаю как конченный ублюдок, а теперь еще и жру всякую дурь, шляюсь по аптекам, покупаю сиропы от кашля, бакласан, барбитураты, чтобы хоть куда–то скрыться от реальности. Такая хуйня — я живу на дне сточной канавы, все люди живут на дне сточной канавы, просто кто–то чуть выше вскарабкался по куче подсохшего говна, а кто–то чуть ниже барахтается в жидком поносе. Так вот в детстве, моим спасением от смрада этой помойки — были вымышленные миры, я в них закрывался, и мне было заебись, сидел в каморке своей вселенной, в каком–нибудь штабике, сооруженном под столом, там было тепло и пиздато, все меня любили. А потом я начал социализироваться, как говорят умные дяди, и в ходе социализации я понял, что это все называется умным словом эскапизм и это хуево, хуево иметь воображение, хуево не любить свою канаву, свою канаву надо чтить и уважать, подливать в нее дерьма и обустраивать для будущих поколений. Стыдно убегать из канавы внутрь себя. Это по–детски, это инфантильно. И я нашел новый выход — упарываться дерьмом, быть обсаженным 7 дней в неделю. У торчка хоть есть некий ореол, романтика, ведь если ты просто мудак, разговаривающий сам с собой — ты задрот и неудачник, а если ты торчишь — у тебя наверняка есть охуительная легенда, отбросом быть не настолько стыдно. Социум мне говорит: «люби канаву, люби канаву, пидор», а у меня тут своя атмосфера. Такая вот хуйня, короче».

Я сидел и попивал снежок, поддакивал и кивал, он был слишком похож на меня в своей убогости. Потом он сказал, что нам нужно раздавить чуточку баклофена, станет легче и веселее. Осталось только найти аптеку, где бы нам продали сие чудное лекарство без рецепта. В первой же аптеке он купил нитроспрей, который якобы нужен поехавшей бабуле, и как бы невзначай спросил баклосан, оказалось, что он есть и стоит 370 рублей за упаковку 50 таблеток по 25мг. Вот так все было просто. Подобные трюки я проворачивал, закупаясь сиропами, покупал в придачу дешевые таблетки от кашля или нафтизин, всем своим видом пытаясь показать, что простудился и лечусь и три банки гликодина мне нужны исключительно для смягчения кашля.

Мы выбрались на улицу, завернули во дворы, оккупировали скамейку, закинули в себя по 5 таблеток баклофена. Сразу ждать теплоты и эйфории не стоило, эффект даст о себе знать через пару часов, а пик так вообще накроет часа через 4. Поэтому мы просто сидели и общались. Вспоминали прошлое, как две немощных старухи, листающие на кухне альбом с черно–белыми фотокарточками.

Мы вспоминали, как воровали деньги из карманов родителей, собирались в гаражах и летних кухнях, пропахших бензином и дешевым пивом, оборудованных стереосистемами, представлявшими собой старые проигрыватели виниловых пластинок типа «мелодия» или «вега», привязанные к трехкнопочным плеерам за 100 рублей и подключенные к сети с помощью старого адаптера от сеги или 9ватного радиоприемника. По всем стенам висели всевозможные динамики и колонки, вырванные из старых телевизоров, спизженные из чужих гаражей. Музыка всегда играла громко, будь то краски или хайпокриси, петлюра или напалм дет, бомфанк мс или кэнибал корпс, виджиос крусэйд или наговицин, рамштайн или света – мы были разносторонне развитыми мультимеломанами и не имели предубеждений в плане жанров и стилей, а в гаражах всегда лежали склады кассет, купленных или переписанных с помощью двухкассетников. Вспоминали, как тратили сворованные деньги на паленую водку, посылая какого–нибудь синяка или бомжа из местной общаги в уютные квартиры сельских коммерсантов, торгующих разбавленным техническим спиртом по 25–30 рублей за 0,5. Мы пили с горла, закуривая балканкой или запивая водой, набранной в пустые полторашки из колонок, в дни роскошных пиршеств у нас могла быть закуска в виде сосисок или сухих бичпакетов. Тор, вспомнил о том, как пыжал бензин с пакета посреди бела дня, сидя на гараже в своем же дворе. В нашем ПГТ всем было плевать на уебанных подростков, и взрослые привыкли к вечно пьяной или обсаженной шайке малолетних ублюдков, в лучшем случае нам в спины цокали языком, хотя чаще всего просто обходили стороной, побаиваясь неприятных стычек.

Тор рассказывал о том, как к нему однажды пришла «мга» — нечто таинственное и страшное, что–то вроде бэд–трипа у местных токсикоманов. Его накрыли плотные визуалы, на пике которых он якобы увидел лик смерти прямо у дверей гаража, на котором сидел, его руки начали осыпаться опарышами в пакет с бензином, а по лицу поползли змеи. Он начал биться в истерике, пока кто–то из соседей не стащил его с гаража и не окатил холодной водой из ведра.

Потом я вспомнил о том, как впервые развел свою сверстницу 14 лет на секс, опоил ее пивком «волга янтарное», потащил на свою летнюю кухню, повалил на скамью у входа, стянул клешованные джинсы, провел пальцами по подростковому небритому лобку, расстегнул ширинку и обнаружил мистера вялого в своих штанах. Тор рассмеялся так, что во мне засвербело чувство обиды и на мгновение я даже пожалел, что рассказал ему это. После он мне поведал занятную историю о случае, произошедшем с этой девочкой годом ранее, когда она встречалась с его двоюродным братом: Тор, будучи в состоянии алкогольного опьянения после весьма обильных возлияний паленой водки, забрел в баню «поссать» и обнаружил эту девочку, тогда еще 13 летнюю, отсасывающую у его брата, и, вместо того, чтобы любезно извиниться за вмешательство в столь интимный и волнительный момент, поставил девочку «раком», задрал юбку, отодвинул стринги в сторону, сплюнул на сфинктер, смочил слюной свой жезл любви и устроил ей анальное приключение. Рассказывая, как она визжала от боли, давясь членом его брата, он цинично ржал, а я рисовал картины жесткого детского порно в своей голове и возбуждался.

Мы вспоминали многочисленные пьяные драки, с применением самодельных свинцовых кастетов, diy–бит из ножек от табуретов, увенчанных на концах торчащими шляпками гвоздей, Тор рассказывал о том, как запорол свои новые белые кожаные перчатки в крови, избивая бомжа (бить бичей – было одним из любимых развлечений нашей компании), рассказывал, как разнес к херам какую–то хату пьяниц, воткнул хозяину квартиры в ягодицу нож, сантиметров на 5, приказал не двигаться, а сам, будучи весьма набожным малолетним пиздюком (я хорошо помню, что он носил серебряное колечко с молитвой и крестик с оберегом на груди) стащил из дома все иконы и притащил их к нам в гараж, расставив по всем углам лики святых.

Я вспоминал о том, как я в этом гараже впервые обожрался галлюциногенными грибами и залипал в плакаты «глюкозы» и «фабрики» (мы клеили любые плакаты на стены – главное, чтобы нас окружали яркие и красивые картинки, чтобы все как у людей), рассматривал линии жизни на руках, охуевал с песен найтвиш и смеялся над нелепыми фразами ребят и все никак не мог избавиться от тонкой паутины, щекотящей лицо.

Затем Тор поведал историю о том, как в том же гараже выебал какого–то местного малолетнего опущенца, нажравшись с ним водки и сперва заставив отсасывать, а затем, попросту отымев его на шатком диване в углу только за то, что тот был несколько смугл и монобровен (Тор уже тогда был приверженцем околоправых идей, любил коловрат и забривался под ноль, прыгал по пьяне на всех «неславян», порой раскидывался зигами, это теперь он почитает третий рейх, читает Шпеера, разбирается в истории, гоняет rac и околоправый хип–хоп и одевается в модные, почитаемые в правой тусовке, фирмы, а тогда он был самым обыкновенным боненком).

Потом мы вспомнили, как разносили друг другу лица (в те времена мы друг друга просто яростно ненавидели: он меня за то, что я много молчал и был слегка пафосен и надменен в общении — его это задевало, а его ненавидел за правые замашки и постоянные быдлизм и бескрайний и тотальный неадекват), вспомнили, как познакомились все в том же культовом гараже (сельский CBGB практически), он тогда подошел ко мне, с милой улыбкой протянул руку, крепко сжал и на ухо шепнул что–то вроде «будешь до хуя выебываться я тебе ебальник разнесу в щепки, падаль», в ответ я доброжелательно улыбнулся и еще крепче сжал его ладонь. Мы в тот же день, убравшись водярой с лимонадом «колокольчик» впервые «разнесли ебальники в щепки» друг другу.

Потом я вспомнил о том, как вся «гаражная тусовка» пиздила почти до полусмерти Тора за его неадекватность, излишнюю дерзость и постоянные провокации: мы тогда были в общаге у каких–то местных 15–16летних шалашовок, попивали водку, запивая коктейлями с полторашек, когда Тор вдруг решил показать свою браваду и начал выносить кулаками окна в рамах, разорвал себе сухожилие на пальцах и залил кровью всю комнатушку, измазал девчатам постельное и одежду. Мы тогда перематывали его рану подкладами, вырванными из карманов спортивных штанов, а Тор лишь разгонялся и пытался засветить в лицо каждому, кто пытался помочь ему остановить кровь или обработать рану. В итоге мы вытащили его в коридор, посылая на хуй всех сердобольных старушек и мамаш, выглядывающих из своих коммуналок. Вытащив его в парадную, будучи разгоряченными и на взводе, мы просто начали его пиздить руками и ногами. Сперва он пытался обороняться и сыпал ударами в ответ, после просто пытался закрыть лицо. Я отчетливо помню, как он, схватив мой пинок в под дых, согнулся пополам, после чего кто–то из наших с разбегу засветил ему носком кроссовка в челюсть, Тор сплюнул плотной струей слюны и крови вверх и, видимо, отключился, но нас это не остановило, мы продолжали его молотить ногами, поднимать, швырять о стены. Я помню, как Тор очнулся, глядел на нас обезумевшим взглядом, совсем не понимая, что происходит, помню, как кто–то просто прыгнул ему на лицо двумя ногами, поскользнулся и упал. Тор тогда отключился, а мы просто пошли в клуб, я уже тогда охуевал от того, что мы творили, но это была еще далеко не самая безумная выходка. Тор смеялся над этим всем, вспоминал, как потом пару недель ходил с синим распухшим лицом, обмазываясь каждый вечер «бодягой», вспоминал как плакал и просил у меня прощения за все свое дерьмо в тот же день, уже ночью возле клуба, как бы братались, жрали пиво и уже на пару хуярили каких–то мутных малолетних ребят из недружественной нам тусовки.

Мы вспоминали эти и еще многие другие истории из нашей волшебной, светлой, беспечной и бесконечно счастливой юности, а тем временем волна баклосановой гармонии и теплоты начала разливаться по нашим мышцам, я испытывал легкое приятное головокружение и беспомощную усталость, изнеженность каждой мышцы, словно после усердной и плотной тренировки в зале. На языке крутились слова, в голове мысли, я оглядывался по сторонам и мне все нравилось, я глядел на серые бетонные девятиэтажки, окружавшие двор по периметру и восхищался ими. Заваленные хламом балконы, это был не просто хлам – хлам человеческих жизней и судеб, каждые ссаные алюминиевые санки, каждая покрышка, советские потрескавшиеся лыжи, пустые коробки из–под техники, комоды и тумбы, наполненные всяким шлаком – все это несло в себе истории, некие частные экзистенции, складывающиеся в один общие экзистенциальный поток, все это дерьмо на балконах, сваливалось с бытом в квартирах, соединяясь воедино с людьми, индивидами, живущими внутри, обволакиваясь бетонной плацентой здания, формируя общую экзистенциальную утробу, наполненную жизнью, суетой, существованием, выживанием, эмоциями, историями, судьбами и прочей хуетой. Меня это восхищало. Я поделился этим с Тором, он посмеялся.

Уют внутри меня был настолько теплым, гармоничным и безбрежным, что выливался наружу и обволакивал тонкой пеленой благоговения все вокруг. Похмелье развеялось, а ненависть к людям поугасла, лишь легкая тошнота напоминала о том, что все это – лишь следствие отравления организма миорелаксантом.

Мы решили прогуляться до его дома. Движение доставляло удовольствие в совокупности с легким подташниванием. По дороге мы забрели в универсам и купили 5 полторашек крепкого пива, проникнувшись ностальгией по старым добрым запоечным временам.

Мы брели по узкой улочке с разбитым асфальтом, а навстречу нам текло стадообразное желе из людей. Происходящее вокруг представлялось мне неким квестом что ли, проходящие мимо люди выглядели, словно персонажи какой–то странной игры: вот семейка за руку переходят дорогу, сегодня хорошая погода, и они видимо решили вывести своих 7–8 летних личинок на прогулку, толстый отец с потным лбом, дети кричат «Мама, а почему папа в куртке», мама молчит, ведь знает, что отец одел свою любимую куртку — куртку для «выхода в город», парадную так сказать, он очень ею дорожит и потому не снимает, считая, что в ней он выглядит презентабельно, несмотря на то, что куртка скорее зимняя и для майских прогулок непредназначенная, он очень разозлится, если мать этого не оценит. Девчушка вся в черных одеяниях, начинающая неформалка, у нее еще плохо со стилем, из левого рукава торчат края бинтовой повязки — скорее всего, пыталась вскрыть вены, вернее покромсать слегка кожу в тех местах, где вены проступают, вероятно, из–за расставания с 15–16 летним обсосом в футболке слипкнот или металлика или из–за ссоры с родителями, и она, скорее всего, намеренно слегка подкатала рукава, чтобы бинт был виден — этакий напульсник, показатель богатого внутреннего мира, отчуждения, готишности. Вот бабуля скачет вокруг прохожих с горстью мелочи, с просьбой разменять железные десятки на бумажные, каждому пытаясь объяснить, что ей срочно необходимо положить деньги на телефон, а «шайтан–коробка» ни в какую не желает принимать железные, она сыпет христианско–плебейскими фразами вроде «Господа ради выручите старушку», она очень улыбчива и мила, но не вызывает у меня ничего, кроме жуткой агрессии; чуть поодаль молодые люди пытаются оккупировать магазин сотовых телефонов — безвкусно одетые юноши с плохими прическами и пристрастием к алкогольным напиткам имеют странную привычку: посещать салоны сотовой связи и бродить среди витрин с банкой пива в руке, пытаясь выказать осведомленность в сфере мобильной техники, напрягая тем самым щуплых мальчиков–продавцов, в обвисших рубашках и плохо выглаженных брюках (корпоративный стиль).

И вот среди всей этой социальной какофонии бредем мы — аптечные ковбои российской провинции, в наших карманах рецептурные миорелаксанты, в пакете дешевое пиво, в нашах головах тотальная разруха и грязь, перемешавшаяся с околофилософскими изысками, хаотичным набором запомнившихся идей из не менее хаотичного списка прочитанных книг, мы мним себя элитой среди грязи, наверное, или грязью среди элиты, самородками среди выродков или выродками среди самородков. Как–то так.

Мы сливаемся с потоком персонажей, обсуждая на ходу старые грибные трипы и походы на свалку за цветметом, пикники с вареными яйцами и картошкой запеченной в костре на закуску к той самой пресловутой водке, дружеские драки, беспробудное подростковое пьянство.

Мы направлялись к его обители — что–то вроде спального района нашего захолустья, девятиэтажки, с квартирами, заселенными в основном стариками и молодыми семьями с детьми. Тор снимал там однушку с двумя педовками–студентками, сам спал на кухне, а дамы в комнате на раскладном диване, хотя сдается мне, что с таким соседом они зачастую спали в складчину, где попало. Дам я этих пару раз видел — типичные хуевые студентки, еле как прошедшие со своими баллами в подзалупные вузы на бюджет, получавшие вышку ради вышки, потому что мама сказала «без высшего образования сейчас никуда», живущие кое–как на подработки промоутером, мамины подачки и материальную помощь института, просаживающие свои деньги на огульную жизнь, ворующие шмотки в бенетоннах, экстрах и «твое», кайфожорки и малолетние алкоголички.

Опустив подробности (которых итак было предостаточно), мы окажемся в квартире: прихожая в песке и куче пар туфлей (очевидно, спизженных из центробуви), скрипучие половицы, создававшие впечатление сигнализации с датчиками движения — сделал шаг: получил громогласный звук; не менее скрипучий диван, затертый ковер на полу, покрытый легким налетом крошек пищи, пеплом сигарет, а также украшенный пустыми пачками чипсов и бутылками из–под минералки и колы, стол с ноутбуком, два советских раскачанных стула, стремный шкаф весь в отпечатках пальцев и разводах, с кучей ворованного тряпья внутри.

На кухне тотальный пиздец: разруха, горы немытой посуды, три черных пакета мусора, забитых до отказа, плита в жире, нагаре и обуглившихся кусках картошки(?), холодильник «свияга» (есть вероятность, что его размораживали последний раз еще до прихода Бориса Ельцина к власти), кругом срач и тотальный коллапс, крошки, пустые банки, бутылки, этикетки, упаковки. У них своя атмосфера, как раз по мне.

Дамы приветствовали гостей улыбками и ожиданием ништяков, завидев пакеты, они недвусмысленно остановили свой взгляд на них. Тор побеседовал с дамами на предмет планов на вечер, в итоге мы оказались в их комнате, растолкали пиво в промежутки между мусором на полу, пили с горла, дамы угощались противоядием от действительности в количестве 3 таблетки на персону. Мы обсуждали последние новости города, спорили, улыбались, слушали музыку (Тор предпочел фоном (sic!) спидкор и брэйкор, пояснив это тем, что таблетки любят активную, быструю музыку). Мы выпивали, вспоминали всякие занятные подробности своих никчемных жизней, обсуждали планы на будущее, говорили о музыке, фильмах, книгах, философии, пьянстве, сексе. Мы были почти людьми, мы проводили совместный досуг, культурный отдых, мы вели себя так, словно мы вполне нормальные, ведь этим вечером у нас было оправдание для того чтобы быть самими собой и вести себя так, как нам хочется — у нас был миорелаксант центрального действия и алкогольные напитки.

Мышцы начало потягивать, какой–то приятной болью, схожей с той, с которой я просыпался после смены, работая грузчиком, или на утро после внезапно возникшего энтузиазма (да–да у меня бывает такое) и тяги к занятиям спортом. Я тогда подумал, что я — каучуковая жвачка для рук, а потому решил размяться и слезть с дивана.

Я подошел к окну и свесил туловище вниз, увидев наитипичнейший двор из тех, что я пытался описывать ранее: сломанные домофоны, обоссаные песочницы, в которых играли детишки, разукрашенные дешевой облупившейся краской детские площадки, молодые люди на скамейках, ведущие светские беседы, закинув ногу на ногу, девятиэтажки напротив — такие огромные и величественные, как мне тогда казалось. Хотя мне тогда все казалось как минимум приемлемым, что для человека, привыкшего исходить желчью направо и налево, мягко говоря, необычно. Я смотрел на эти убогие девятиэтажки и думал о том, что это все творение рук человеческих, о том, как здорово, что есть такая штука как цивилизация (Данилевский со Шпенглером в этот момент ворочались в котлах сатаны), о том, каких высот достигло человечество, раз может возводить такие огромные бетонные параллелепипеды с окнами и дверями, отоплением, водопроводом, газом, электричеством и даже! интернетом! Это ведь чудо — думал я — человек — это чудо из чудес, и впрямь венец творения, и не стоит сюда приплетать колонии муравьев или термитов или пчелиные соты, это кардинально разные вещи, думал я. Я думал позитивно, настолько позитивно, что где–то внутри меня нарастал бунт, орды духовной оппозиции проводили марши несогласных, кричали в рупоры о ничтожности человечества и духовной гибели цивилизации. Но внутриличностный митинг был подавлен.

Я глядел на детей, игравших на площадке, смотрел на эти разукрашенные во все цвета радуги нагромождения из досок и металла, лесенки, брусья, турники, радужки, грибочки со скамейками — почему они такие отвратительно пестрые? Почему, когда я был ребенком, меня так влекли эти яркие безвкусные цвета, блестящие машинки, радужные аттракционы, разноцветные игрушки — все вычурное, бросающееся в глаза? В какой момент своего детства я вдруг перестал радоваться ярким цветам? Сейчас я бы выкрасил всю эту площадку в какой–нибудь стильный матовый черный, сидел бы там, в полном одиночестве, а дети даже не стали бы смотреть на нее. Когда и из–за чего меняется это восприятие цвета? Я пытался вспомнить момент «перехода на темную сторону», наверное, это что–то подростковое, где–то в возрасте 11–12 лет, когда я впервые стал выряжаться в черные футболки, растить волосы и красить их остатками маминого брилианса или палетт, слушать мэрилина мэнсона и найн инч нэйлс и таскать кожаные напульсники с клепками. Хуй его знает, почему так произошло, вся эта тонкая психология может найти 1001 причину такого перехода — дрянная семья с пьянством и побоями, низкий статус в классе (вечно гнобимый омега–аутсайдер в затасканных джинсах, оставшихся от старшего двоюродного брата или отчима, с сальными волосами и дурными манерами), тотальная нищета, семейный тоталитаризм, телевидение и прпрпр. Конкретного ответа никто не даст, только абстрактные гипотезы, выдаваемые за аксиомы лишь потому, что некий бородатый (или безбородый — не суть) хер когда–то написал монографию и нашел пару–тройку эмпирических и теоритических подтверждений — но ведь для такой науки как психология — это все херня, нас в мире 7 миллиардов, эти выборки в 50–100–1000 человек равноценны моим глупым рассуждениям о природе вещей.

Люди позади меня общались и бродили по квартире, а я пялился на детей, сидящих на площадке, сейчас мне было на них плевать, а ведь обычно я ненавижу детей сильнее, чем рядовых граждан, странно. Зачем? Плодиться там, выращивать личинок, будущего ведь нет. Вполне может быть, что единственная задача человечества — вымереть, быть может, мы только для этого и созданы. Для гедонизма, любви к себе и может быть к другим, отнюдь не для родительско–детской. Все ведь восторгаются теми индивидами (или парами), которые прожили жизнь исключительно ради себя, не оставив потомства — ведь ребенка заводит в первую очередь тот, кто своей жизнью не вполне доволен, поскольку чтобы подарить кому–то жизнь — нужно от своей отречься, уничтожить самолюбие и стремление к саморазвитию, остановить себя и посвятить все ресурсы воспитанию, продолжению рода, отказаться от себя, как единицы, отдав 0,9 ребенку, а себе оставив 0,1 — это мерзко, это не этично по отношению к самому себе, преступление против своей собственной личности, духовное самоубийство. Выращивать человеческий род — это неправильно, это движение в никуда, нужно выращивать исключительно себя, идти по пути осознанного и основательного эгоцентризма, совмещающего саморазвитие и гедонизм. Наверное, я еще мелкий обсос, не достойный о таких вещах рассуждать, но многие из великих — детей после себя не оставили. Путь в никуда, будущего нет. Второй внутриличностный митинг прошел успешно.

«Будущего нет!» – заявил я ребятам. Тор рассмеялся, пытаясь напевать финальный рефрен секс пистоловской «боже храни королеву». «Ноооооу фьююююче» — поорал он и успокоился, спокойным тоном проговорив, что и прошлого тоже нет, как и будущего, по сути: «время — это вообще та еще шлюха, она вроде многим дает, но никому не дается, вот такая вот философская хуета. Прошлого нет, есть только память, один австрийский еврей–антисемит об этом писал, прошлое живет только в нашей голове, остальное — мертво, прошлое оно как ебучий оползень, ну знаешь, в этих ебучих экшнах, когда главный герой бежит в финале, а за ним все рушится и взрывается, горит там или водой топит, не важно, так вот, мы эти самые ебучие герои, мы идем, а за нами время дохнет, рушится, не оставляя после себя ничего, кроме памяти. Выходит так, что прошлого вообще нет и быть не может, там позади только руины времени и смерть, типа того, ну ты меня понял. А настоящий момент ты хуй поймаешь, момент он на то и момент, что мимолетный и неуловимый, настоящее ты никогда не осознаешь, мозгов не хватит синхронизировать осознание времени с настоящим моментом, скорости мысли что–ли, это ведь психофизиологическая хуйня, пока ты будешь думать «о настоящий момент, настоящее время» этот момент уже рухнет в прошлое. Ну и будущего соответственно нет — раз прошлое мертво, настоящее неощутимо, какое тогда на хер будущее, оно уже за нас написано, мы просто бежим от оползня прошлого, пытаясь ухватиться за миллисекунды настоящего, не понимая, что будущего нет. Сценарий написан — мы пешки». Тор опять рассмеялся, попутно кроя матом весь сказанный им монолог.

«Кем?» — я ухмылялся.

«Ну, каким–нибудь ебучим богом или еще какой–нибудь дикой вселенской хуйней, типа Абсолюта там, сверххуйня, вот она и сотворила все, и сценарии написала, а мы только носимся из угла в угол, знаешь как эти колечки в игрушке водяной, такие раньше были в форме медведя, например, там, на кнопки жмешь и пытаешься накинуть колечко на хуевинку напором воды, так вот мы — колечки, нас насаживают напором времени на всякие штыки. Я не угораю там по Христу или Аллаху или там Будде, мне вся эта чепуха чужда, я Пятикнижие едва осилил, не говоря уже про Танах и прочие евангелие от Варнавы. Я типа внеконфесионально верю в сверххуйню, так вот ее называю, думаю, она есть там где–то в пространстве, думаю, она не обидится на меня, она ведь наверняка мыслит другими, вселенскими категориями и не обижается на человеческий мат, это было бы для нее слишком мелко». Тор опять смеялся, он всегда смеялся, когда говорил серьезные вещи, как бы пытаясь обесценить все сказанные слова, свести все в шутку, смыть пафос беседы и околоинтеллектуализм. Мне это более чем нравилось.

Я тоже ухмылялся улыбкой молодого Ганнибала Лектора: «Выходит, раз все написано уже за нас, тогда все дозволено? Если я прихожу к мысли о том, что будущего нет, что ее уже сотворил Абсолют, значит все сценарии с Чарли Мэнсоном, Андреем Чикатило, сыном Сэма, ну или Гитлером, в конце концов — умышленно написаны? Все эти персонажи созданы как раз такими, какими они стали? Выходит, если я сейчас пойду, возьму ржавый кухонный нож, выйду во двор и начну резать глотки малолетним детишкам на площадке, мазаться их кровью и внутренностями, напевая гимны Мартина Лютера, значит, так оно и было назначено? Значит все дозволено? Все разрешено? Самим создателем? Выходит, нет ни греха, ни благодеяния, ни добра, ни зла — есть только сценарий? А что если все маньяки доходили до этой мысли? Решали, что сам создатель им позволяет, сам Он движет их рукой во время убийств? Занятная штука. Быть может, он даже дарует им райский кущи и вечную эйфорию за исполнение такого тягостного, мученического сценария, одна из самых сложных сюжетных ветвей — моральные мучения, этические страдания, всякая прочая ерунда. Они, выходит, чуть ли не герои».

Тор опять смеялся: «Это охуительно! Но знаешь, братишка, это все конечно заебись, но это не мой сценарий, я точно знаю, что резать глотки маленьким детям — не хорошо, как минимум, даже если дозволено, даже если понятий добра и зла не существует, все равно это как–то хуево, что ли».

Беседа так и текла приятным прохладным ручьем, господа шутили, дамы смеялись, и так по кругу. Гамма–аминомасляная кислота всасывалась организмом, перемешивалась с алкоголем, расслабляла наши мышцы, прибавляла уверенности, развязывала языки и запускала либидо. Во рту пересыхало от постоянного трепа, но на помощь приходило то самое дешевое пиво. В глазах мутнело, голова все сильнее кружилась, поверхность под ногами начинала покачиваться, улыбки глупее, глаза мутнее, речь бессвязнее, поступки смелее. В какой–то момент мы разбились по парам. В комнате наигрывал порядком подзаебавший габбер, прямо–таки стучавший по перепонкам и мозгам, настраивавший на несколько агрессивную волну. Вскоре компания рассыпалась по комнаткам.

Хер его знает, как описывать постельные сцены и всю эту тошнотворную ерунду, я не умею: робко закинул руку на спинку дивана, спустил на плечи, поглаживал волосы, ее рука на моей ноге (странно), какие–то убогие сальные фразы, неуклюжий поцелуй, стук зубов, дальше чуть проще, с матраса на кухне уже раздавались резвые стоны, прилегли, разделись, неуклюже стаскивая друг с друга тряпки, скача на одной ноге, стягивая штанину зауженных джинс (из женских журналов я узнал, что надо носки снимать в первую очередь — обнаженный джентльмен в носках выглядит как минимум нелепо), стаскивая стринги с белесыми пятнами на внутренней поверхности (тут я вспомнил, что часом раньше весьма удачно помыл член в раковине, используя затертый кусочек мыла), «тяжкий запах запущенного влагалище», небольшие кусочки женских выделений на моем языке, под баклосаном этому не придаешь значения — скорее даже наоборот: еще сильнее заводишься от происходящего аморального действа, робкий минет, плавно перешедший в глубокий, с гортанными звуками, обратно–поступательными движениями, я отчетливо помнил, как в моменты наиболее глубокого проникновения на коже ее хрупких плеч и спины выступали мурашки, остервенелый секс, смена позы, с возбуждением проблем не было, проблемы были с финалом, смена позы, я не мог кончить, смена позы, спина разодрана, смена позы, девушка наверняка пару дней будет ходить как кавалерист, смена позы, я очень стеснялся кончать ей на живот, как–то это неправильно — первый день знакомства, а я уже собираюсь поливать ее спермой как в дешевых порнофильмах, вот она этика 21 века: воспитанные девушки не позволяют кончать на себя на первом свидании, я кончил, прошло уже где–то полтора часа, оргазм оказался суховатым, весь живот вплоть до груди был в каплях и ручейках белкового коктейля.

Теперь у меня жутко закружилась голова, меня клонило в сон, на кухне ребята уже спали. Девушка попросила меня достать салфетки из ее сумочки. Влажные, с запахом вишни, я стер сперму с ее живота, другой салфеткой обтер головку члена, скомкал салфетки и запихнул в пустую упаковку из–под чипсов, кинул на пол, а сам пошел в душ. Умываться у меня сил не было, поэтому я помочился, сполоснул причинное место под краном, обтер куском туалетной бумаги, скинул и смыл.

Вернулся в постель, на нерасправленной постели лежало голое тело, я прилег рядом, одеваться сил тоже не было, поэтому я просто прилег рядом, окутав ее своим голым телом. Такая вот мерзкая постельная сцена.

Я закрыл глаза, голова безумно кружилась, я сдерживал тошноту, я, словно подбитый вертолет, кружащийся вокруг собственной оси, падал вниз, внутрь себя, в свои сновидения, я предчувствовал мерзкое утро, ощущение собственной низости и грязи, но сил размышлять об этом уже не было. Я забылся сном.

Загрузка...