Я поднимался по лестнице. Двухэтажный деревянный барак с просевшей крышей и облезшей покраской, кучей псов во дворе, сушащимся на леске бельем, тарелками кабельного телевидения, старой коротящей проводкой в подъездах и стабильно пьющими соседскими мужиками. В подъезде запахи человеческой и кошачьей мочи, сырых тряпок, гниющего дерева, готовящейся за дверями еды, перегара, хлорки и сигаретного дыма смешивались в один неповторимый аромат — аромат провинциального экзистенциализма. Скрипящие ступени, повалившаяся известка, черная от пыли и грязи паутина по углам, коричневые перила с выжженными именами, выцарапанными рисунками, свастиками и значками анархии.
Моя квартира на втором этаже. Справа от дверей — зеленая лестница на чердак, слева — две выцарапанных свастики и символ гидроцефалов, он же значок ансамбля «Оргазм Нострадамуса» (крест в квадрате). Звонок прикручен отчимом спьяну и верх ногами, под дверями затертый до дыр коврик, рядом — кастрюля с объедками для соседского голодающего пса.
Я достаю связку ключей, они позвякивают, ударяясь друг об друга, меж ними затесалось серебряное распятие с изображением Иисуса Христа, найденное однажды на полу в столовой, рядом с Христом — брелок с Дартом Вейдером.
Свет в подъезде выключен: старушка, живущая по соседству, экономит на электричестве. В темноте я не с первого раза попадаю в замочную скважину. Каждый раз, шумно водя кончиком ключа вокруг отверстия в замке, я представляю, как по ту сторону дверей моя мама воображает, будто я пьян и лишь по этой причине не могу попасть в скважину. И от того я начинаю испытывать чувство вины и страха, боюсь открыть дверь, боюсь оказаться под подозрением, тем более, что я и вправду был сегодня слегка не в себе, и пару суток уже не появлялся дома. Учитывая, что мой телефон все это время был разряжен, мне следовало ожидать праведного гнева и мое чувство вины и страха были оправданными.
С третьего раза попав в замочную скважину, я дважды провернул в ней ключ и дверь отворилась. Вторая дверь, как водится, была не заперта, и хватило простого толчка ладонью, чтобы открыть ее.
Я вошел внутрь. Никто не встречал меня, только кот, лениво взглянув, лежал на стойке для обуви, он даже не поднял голову, а лишь приоткрыл глаза. Я запер за собой дверь. Стал разуваться. Поскольку удержать равновесие на одной ноге мне было невероятно сложно, а нагибаться к шнуркам мне не позволяла запущенная растяжка и неясно откуда взявшаяся боль в пояснице, я оперся спиной об дверь, словно изрядно выпивший гуляка, и начал стягивать кеды.
Путь в мою комнату лежал непосредственно через зал, в котором расположилась мама и отчим. Они лежали на диване, абсолютно адекватные: отчим разгадывал судоку или очередной японский кроссворд, мама вязала что–то и поглядывала сериал по нтв. Мне было стыдно здороваться, я лишь кинул опасливый взгляд в их сторону: отчим не отрывался от газеты, мама подняла глаза и удостоила меня всего одной фразой: «Из университета звонили». Фраза была брошена, словно кость какому–нибудь лишайному псу: отстраненно и брезгливо, рванным зиг–загом пройдясь по моим ушным перепонкам. Я понимал, что звонок из университета принес далеко не самые благостные вести, и у мамы было уже несколько причин для злости. Скорей всего меня отчислили или как минимум поставили под вопрос мое дальнейшее обучение.
Я кивнул и прошел в свою комнату. Это даже хуже, чем скандал и крики. Нет ничего тяжелее, чем тихая обида и молчаливое разочарование, когда тебя оставляют наедине с гнетущим чувством вины, заставляя бичевать самого себя догадками и подозрениями, раскаянием вперемешку с гордостью. Я готов был прямо сейчас признать свою неправоту и попросить у матери прощения за плохое поведение, словно маленький ребенок, прямо как в детстве, когда я пришел с волосами, в застывшей жженой пластмассе, пропахший сигаретным дымом и дымом костра. От меня и теперь за версту несло дымом — дымом самосожжения, добровольного аутодафе на костре девиантного и саморазрушительного поведения, собственной глупости и грязи, возведенной в благодетель, громко названной Дзен саморазрушения, маргинальность, мизантропия.
Я считал, что я не такой как все, что я — охуительный панкующий парень и трешовый ублюдок. На деле оказалось, что я всего лишь нашкодивший ребенок, слишком далеко зашедший в своих шалостях. Мне было невероятно стыдно. Но я ничего не сделал, чтобы получить прощение или искупить вину, я просто запер свою дверь на шпингалет изнутри, скинул пальто на кресло, переоделся в домашние рванные джинсовые шорты и майку с акриловой надписью «Magrudergrind».
Я выставил перед собой два бутылька гликодина, достал из–за стола еще один терасил д, поставил всех рядом, присоединил к ним упаковку грейпфрутового сока и пару сникерсов. Сфотографировал все это на веб–камеру и выложил в твиттер с подписью «Сегодня на ужин знатные деликатесы».
Быстро справившись с обоими сникерсами, запив их доброй половиной упаковки сока, я влил в первую попавшуюся кружку две банки гликодина (надо отметить, что в моей комнате господствует хаос, и, как следствие, мой стол завален пустыми кружками, стаканами и чашками, тарелками и столовыми приборами, а потому мне не доставило труда найти посудину для отправной точки моего диссоциативного путешествия).
Я зажал обе ноздри одной рукой, попытавшись свести к минимуму все вкусовые и обонятельные сигналы, поступающие в мозг. Второй рукой я опрокинул кружку с сиропом прямо в глотку. Большими глотками я жадно с отвращением уплетал эту густую вязкую жидкость, похожую на машинное масло. Каждый глоток давался с трудом, мятный привкус и морозяще–греющее чувство разлилось по ротовой полости, спустилось к глотке и проследовало вниз по пищеводу, прямиком в желудок. Я будто чувствовал, как сироп медленно и неспешно обволакивает мои внутренности своей тягучей массой. Я словно хлебнул с мятного болота или трясины.
Не разжимая носа, я отхлебнул еще четверть упаковки сока. Оторвавшись от пачки, я разжал нос, посмаковал во рту остатки жидкостей, мерзкий привкус ментола, смешанный с горьковатым грейпфрутом, оставлял не самое приятное послевкусие, порождая едва сдерживаемые рвотные позывы.
Итак, задача выполнена на две трети.
Я уселся за компьютер поудобнее, проверил почтовый ящик: служба доставки Озона сообщила, что новое издание Песни Мальдорора Лотреамона уже отправлено в мой город и прибудет через 5–7 дней; информация о состоянии файла на айфолдере, спам, спам, спам. Ничего интересного. Я открыл несколько вкладок с социальными сетями, заявки, сообщения с приветами, лайки — если судить обо мне по моим страницам и аккаунтам в социальных сетях, можно вполне предположить, что я живу полной, довольно насыщенной жизнью, богатой на коммуникации и знакомства, пользуюсь популярностью у противоположного пола и уважаем в кругу сверстников. Забавная иллюзия. Социальные сети всегда привлекали меня возможностью создать образ, радикально отличный от реального.
Я удалил, не читая, пару гневных сообщений, затем точно так же удалил пару «приветов» от малознакомых или знакомых знакомых. Ответил утвердительно на приглашение «культурно развлечься», листнул новостную ленту, поставил пару–тройку лайков под аватарками более–менее удобоваримых персонажей и еще пару под показавшимися мне интересными постами. Сделал пару репостов, пролистал сотни бессмысленных чужих репостов с бесконечных подписок, сообществ и прочего интернет–скама, все прямо по Паланику: «Ссылка на ссылку к ссылке. Главный вопрос, который теперь задают себе люди, это не «В чем смысл существования?» Главный вопрос — это «Откуда эта цитата?»". Откуда эта Цитата?
Интернет незаметно своровал пол часа моей жизни и вот я снова, зажав ноздри большим и указательным пальцами левой руки, правой рукой поднес ко рту кружку до половины наполненную терасилом д. Еще рывок, три больших глотка сиропчатой трясины, запитой последними каплями грейпфрутового сока, и вот, все что мне осталось делать, так это прилечь в ожидании трипа, создав всю необходимую атмосферу.
Я включил винамп, залил в плейлист альбом посредственного пост–рок ансамбля для разогрева, парочка дарк–эмбиентовых альбомов, атмосферного блэка, немного дрона, затем депрессивно–суицидального блек–метала и призефиренного пост–блэка на десерт. Музыкальное сопровождение для путешествия на дно сознания было готово — отличный саундтрек для диссоциатив–роуд–муви.
Я выключил свет, запустил кислотные плагины в винампе и включил медитативную «лавовую лампу», парафин в которой как раз должен был расплавиться и начать циркулировать забавными цветными шариками к началу трипа. Я был в полной готовности. Ритуал был исполнен в точности как надо (где–то я читал, что появление ритуальности и разного рода традиций перед употреблением психоактивных веществ – ни что иное, как признак серьезной зависимости, но не важно). Я лег и уставился в потолок в ожидании.
Слегка кружило голову, я едва слышал телевизор и разговоры в соседней комнате, лишь дронирующие космические ноты из колонок. Картинка слегка искажалась, мне хотелось спать, вместе с тем под кожей разливалось приятное тепло и расслабленность, в то время как по самой коже поползли чесоточные клопы, они всегда появляются на пороге вхождения, главное перетерпеть чесотку и не акцентировать на ней внимание, иначе есть огромные шансы проснуться на утро с расчесанной в кровь кожей и каростами по всему телу. Я терпел, время от времени непроизвольно подергивая конечности от нестерпимой щекотки. Ощущение прошло и мне стало слегка холодно, я плотнее укутался в одеяло. Холод не отступал. Я закрыл глаза, все кружилось. Я открыл глаза, я забыл холодно мне или жарко, но к тому моменту мне уже было наплевать. Играл темный обволакивающий эмбиент и я завернулся в него.
Я закрываю глаза и вижу насекомых: анорексичные богомолы, черные, человекоподобные, с тонкими вытяннутыми тельцами, сухими лапками, огромными пустыми глазами и длинными острыми пальцами, они хаотично перепеолзают внутри меня, их очень много, они просто кишат один на другом. Моя голова похожа на изолированный бокс нарко–диспансера, где заядлые марафонщики переламываются и прогорают на кумарах, вот они — мои внутренние наркоманы, они сгорбленные и высохшие, еле шевелящиеся, переваливающиеся с одного тела на другое, немощно падающие и поднимающиеся вновь, хватающие друг друга за конечности, роняя всех по принципу домино. Под их глазами — синяки. Все их тело — синяк. Внутри моей головы один огромный хаотично движущийся синяк, полный боли и немощи, истощения и слабости. Они скребут своими тоненькими, острыми стилетами пальцев внутреннюю сторону моей черепной коробки, я чувствую, как они раздирают все в приступах агонии, я хочу расчесать свою голову, разодрать ее и достать всех их, вычистить, закапать в глазные яблоки уксусной кислоты или хлорки. Я слышу их шепот и шорох, чувствую массивные удары в висках, раздирающую боль внутри лба и глазных яблок. Им просто страшно. Они — это я. Они — это концентрированный страх. Я — это концентрированный страх. Мы боимся. Не чего–то конкретного. Просто боимся. Вся наша суть — страх. Страх и бессилие. Каждый из черных богомолов — это я.
Я открываю глаза и вижу кружащийся потолок комнаты. Меня тошнит. Я вновь закрываю глаза и больше ничего не вижу, только глубокую вращающуюся пустоту, насекомых больше нет, я просто проваливаюсь в бездну, не имеющую дна. Я проваливаюсь в бездну, а бездна проваливается в меня. И ничего больше нет, мир словно разложился на мельчайшие частицы. Я разложился на мельчайшие частицы. Нет ни мира, ни меня, только пустота. Как в том моем сне, где солнце гаснет и все погибает. Я все уничтожил, тремя банками гликодина. Или нет. Постой. Там было две банки гликодина и один терасил д. Не суть. Я шел по улице вдоль гирлянд вечерних фонарей, празднично мигали датчики сигнализаций в автомобилях, хаотично припаркованных возле подъездов. Я брел, заглядывая в окна этих оцинкованных гробов на колесах, пока мое тело покоилось дома с закрытыми глазами. Я проходил мимо нетрезвых девочек и мальчиков, припоминая текст песни Егора Летова:
Ты умеешь плакать — ты скоро умрёшь
Кто–то пишет на стенах — он скоро умрёт
У неё есть глаза — она скоро умрёт
Скоро станет легко — мы скоро умрём.
Кто–то пишет на стенах–он скоро умрёт
Пахнет летним дождём — кто–то только что умер
У них есть что сказать — они скоро умрут
Кто–то тихо смеётся — я скоро умру.
Я решил сказать слово — я скоро умру
Я решил спеть песню–я скоро умру
Тот, кто смотрит на Солнце — почти что уж мёртв
Тот, кто смотрит мне вслед — он скоро умрёт.
Мотив все играл и играл в голове, стеной шума окружая меня. Слова вертелись на языке и щекотали глотку, копошились гельминтами в мозгу между извилинами.
Насколько же нужно быть оптимистичным человеком, чтобы написать такое. Я даже и не рассчитываю скоро умереть, а так хотелось бы. Мои анорексичные богомолы просятся наружу, но мне предстоят еще тысячи и тысячи экзистенциальных страхов и мучений, ямы и овраги, провалы и падения, я буду падать, даже никуда не поднявшись, с одного дна на другое, расшибаться и снова падать, расшибаться и вновь об дно. Какое там «скоро умру», еще совсем не скоро. Еще столько глубин отчуждения нужно покорить, кто, если не я. Кому–то надо.
Я снова был в своей комнате, надпись на моем потолке вращалась в вальсе, я танцевал с ней. Раз–два–три–раз–два–три. Интересно, этим вечером я захлебнусь в своей рвоте, до тошноты вымотав свой вестибулярный аппарат плясками со стихами. Я люблю писать о танцах, о макабрах всяких, о вальсах, о рвоте, о смерти.
Я зажимаю почти пустую пасту от шариковой ручки указательным и большим пальцем. Она больно впивается, вжимается в кожу, оставляя следы. Я начинают выводить на обоях строчки, одну за другой. Какие–то глупости, старые наброски. Все в один котел теперь.
приходи ко мне — отведаем с пакета клея,
при свечах сварим винт из бронхитуссена,
свернемся в позе шестьдесят девять
и ржавые иглы окунем в лобковые вены.
потом я буду кричать песни лу рида,
вопить I’m gonna try to nullify my life,
расскажу о том, что нет выхода, кроме суицида,
и о том, что смерть — это вечный кайф.
потом мы займемся неуклюжим сексом,
обтирая влажными салфетками сперму,
а под утро закинемся неотбитым дексом,
и навечно провалимся в некросферу.
я надеюсь, мы уже никогда не встанем,
сгнием, никем не найденные, в луже рвоты,
сбросим, наконец, ненужных тел целлофаны,
и будем вечно танцевать вальс на эшафоте.
Некрасиво, нескладно, не нравится. Я судорожно тряс рукой, чиркая кончиком пасты по обоям, сдирая их кусками, оставляя ссадины и колото–резаные раны на стенах. Стенам было больно. Наверное.
Никто не придет, да и у меня нет бронхитуссена, да и вены лобковые у меня хер найдешь, да и позу 69 я не очень люблю, какая–то она нелепая и не удобная.
К чему это я?
К чему я?
Я?
Действительно к чему? Я ведь к чему–то в этом мире? Есть ведь предназначение какое–никакое? Господь ведь не мог так проебаться, создав человека без цели, без смысла и без функционала. Или мог. Вполне себе мог, что ему стоит.
Кто Он? Абсолют. Безумный старик. Демиург. Зло.
Корень человека — есть зло. Общество построено на ненависти и эгоизме, зависти и страхе. Самый надежный инструмент сплочения разрозненных индивидов — ненависть. «Всех объединяет ненависть». Привет Егор, ты снова тут. Сама природа человека — есть зло. Абсолют — есть зло. Наверху все это давно поняли. Они там. Те, кто сверху. Религиозные, духовные, политические социальные лидеры. Церковь — тоталитарное сообщество, строгая иерархия, разделение обязанностей, лидеры, свои фюреры, свой штурмбаны, свои боевые единицы, своя идейная политика, своя идеология, своя борьба. Любая религия — фашизм. Любой верующий — фашист. Любой человек — фашист. Каждый стремится вычленить арийскую расу себе подобных. Каждый желает подняться над затылками смертных и ступать по канату надо всеми, словно Заратустра. Вера в то, что избранный – именно Я, мост к сверхчеловеку – именно во мне, живет в каждом. Смысл мира — в войне, противостоянии, борьбе, гневе. Только зло. Зло — есть первооснова и причина жизни и смерти, единственный действенный мотив развития. Зло — корень всего. Зло — есть Бог. Бог — есть Зло. Дьявол создал все вокруг, людей, животных, растения, твердь и небеса. Все создал он, а затем убедил всех в существовании Господа. Ввел всех в заблуждение и хохочет.
Или «Если Дьявол не существует и, стало быть, создал его сам человек, то создал он его по своему образу и подобию… Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печенок и проч.»
Господь больше не живет в храмах, его там и не было никогда, там живут те, кто «исправили подвиг Его», «взявшие на себя проклятие познания добра и зла». «Завтра сожгу тебя». Там живут великие инквизиторы, познавшие Зверя человека.
Человек — зверь, человек — грязь, человек — паразит. Зло. Мне начинает казаться, что я познал какую–то истину, но это лишь трип. А что, если это и впрямь истина, правда, до которой докапывались лишь безумцы и прокаженные, вдруг я познал те вещи, которых люди боятся, что если меня постигнет кара за мою любознательность. Меня прошиб пот, тело зудело как заживающая, покрывшаяся коростой рана. Человек есть зло. Бог есть зло. Демиург — Дьявол. Корень мира — отвращение, отторжение, злоба. Человек — духовный хищник, ему необходимо доминировать, уничтожать, поглощать. Гуманизм, доброта, эмпатия, альтруизм, любовь, дружба, аттракция, понимание, сочувствие — ложь, вымысел, нехарактерные, несвойственные человеку вещи. Никакого созидания. Нет Эроса. Только разрушение. Танатос. Единственный мотив. Спрятан. Завуалирован ложными социальными ценностями. Но ты всегда желаешь лишь зла себе и всем вокруг. Любовь = похоть, доминирование; семья = управление, фашизм, фундаментальная ячейка тоталитаризма; дружба = корысть; карьера = самоутверждение, презрение, нарциссизм; деньги = власть, алчность. И нет ничего другого, лишь фальшивые оправдания.
Я боюсь. Что, если за мной придут, что если я разворошил осиное гнездо. Нет. Это просто трип. Измененное сознание. Иллюзия. Фантомный катарсис. Заблуждения, возведенные в степень познания истины. Ложное прозрение.
Я следую за черным кроликом.
На мои плечи сугробами стелились коросты перхоти, плотными, белыми хлопьями медленно спускаясь вниз, укрывая белесым покрывалом мои сутулые костлявые плечи, складываясь в причудливый узор из белых рваных точек. Нордические снежные пустыни на моих плечах. Мое тело — храм. Мое тело — лес. Густой, темный лес, сплошь покрытый сугробами из снега, сухими ветками, еловыми иголками, обмороженными телами мертвых животных. Густой непроходимый заснеженный лес. Безжизненный. Я в кровь расчёсывал себе кожу на голове, забивая под неровно обкусанные ногти куски мертвой сухой плоти. Мои ногти — борозды. Я — сознание, я сам себя раздираю самокопанием, я копаю ногтями любопытства плоть собственного разума, я раздираю в кровь плеву защитных механизмов, я ищу под перхотью газоны. Под асфальтом — пляж, под коростами — свежая кожа. Во мне еще должно быть что–то живое. Как в мертвой кошке — кишит жизнь, опарыши в едином макабре танцуют вальс в ее утробе, складываясь в огромный шевелящийся паззл, растекаясь, меняя форму, и кошка уже перестает быть просто кошкой, она становится чем–то большим, она выходит за рамки самой себя, в ней гораздо больше жизни, чем было раньше. Только сейчас она цветет. Мертвая, гниющая кошка — символ движения и жизни. Смерть и тление — есть жизнь и расцвет. Смерть и тление — есть все новое. Цикл в перегное. В перегное — все. Мы — космическая пыль и перегной. Мы — родились из тлена и праха. Мы зачаты и взращены на торфе и трухе. Мы — смерть. Жизнь — смерть. В смерти гораздо больше жизни, чем в жизни, а в жизни одна сплошная смерть и ничего более. Нас обманули. Или я уже слишком глубоко рухнул.
Я очнулся. В моей руке опять была паста. Я снова пачкал обои. Сбиваясь, оставляя прямые линии на бумаге, путая местами слова и буквы. Рисовал глаз, ресницы, длинные, петлеобразные ресницы.
Затем эффект сиропов почти сошел на нет и спутанность сознания отступила, оставив лишь приятное послевкусие. Я смог сложить несколько строк из обломков и руин погибшего трипа, выскоблив их на злополучной стене.
Непишущей пастой я нарисовал ресницу,
Свил петлю из нее, продел голову и повис,
Рухнул вниз и разорвал на куски поясницу,
Позвоночником выполз наряженный в форму глист.
Попрощался со мной, пожелал мне удачи,
И, покинув меня, уполз к другим позвонкам,
Тогда я нарисовал себе поводок собачий,
Заскулил как шавка и приготовил брюхо к пинкам.
Я пополз искать себе господина,
Я просил Дьявола указать мне путь,
Тонул в зыбучих песках рутины,
Закусывая ржавой стружкой ртуть.
Я просил смерть забрать мое тело в утробу.
Просил Господа отправить мою душу в ад,
Я разослал во все психбольницы свой фоторобот,
И санитары во фраках забрали меня в интернат.
Стационар для инвалидов души и морали,
Переживших ампутацию целей, смысла и чувств,
Там кистями с гуашью цветы рисовали,
Пока я карандашом вычерчивал куст,
На котором все ветви свивались в узлы и удавки,
А каждый лист был покрыт паршой и гнил,
Картину выставили в сувенирной лавке,
Но ее так никто никогда не купил.
Тогда санитары нарядили меня в «тройку»
И в торговом центре выставили в одной из витрин,
Но в тот же день раздели и выкинули на помойку
За нарушение трудовых дисциплин.
Я лежал среди мусорных черных пакетов,
Пока не понял, что это и есть мой дом.
Нарисовал себе угол без окон и света
И ресницу, завязанную мертвым узлом.
Мои враги — призраки прошлого. Мои враги — фантомы будущего. Мои враги — мечты. Мои враги — надежды. Мои враги — желания, стремления, мотивы, мысли, мысли, планы, перспективы, будущее, настоящее, прошлое. Мои враги — все то, из чего обычные люди (а я разве необычный? Нет) плетут паутинки своих жизней. Все вокруг враг. Мир — враг. Воспоминания гнетут меня, будущее пугает меня, мечты лгут мне, надежды путают меня, мысли отвлекают меня. Будущего нет. Прошлое погибло. Настоящее — вымысел. Мир — вымысел. Господь спит крепким сном и вот–вот проснется, будильник апокалипсиса скоро прозвенит и все погибнут, приняв его за проверку системы городского сигнального оповещения. Все просто исчезнут. Мир — иллюзия. Сон Апполона.
Боль пульсирует расползаясь сеткой по черепной коробке, словно паутина трещины на стекле. Цвета сменяют друг друга в дионисийской пляске. Интересно, а Дионис покровительствует ДХМ–шаманам.
Сон Апполона. Дионисийские пляски. Здравствуй, Фридрих. Эхом прокатилось по моей черепной коробке имя немецкого философа, сифилитика и шизофреника. И я рухнул, словно главный герой клипа широко известной в узких кругах группы avenged sevenfold в клоаку ада. Фридрих говорил, что в каждой душе должна быть клоака, сточная канава, в которую человек мог бы сливать все свои нечистоты, куда я сливал всю свою ненависть, желчь, страхи, обиды, отчаяния, разочарования… Именно в эту клоаку я и вляпался теперь. Я по шею увяз в рвоте своей собственной души. Мое безвольное тело швыряет по сточной канаве течением, прибивая то к одному берегу, то к другому, из крайности в крайность. На мгновение я даже ощутил запах гнили и разложения, тлена и горящей плоти, будто прошелся мимо гнойной перевязочной медпункта Освенцима. Я тонул в дерьме под раскаты Карла Орффа, или это был Вагнер. Здравствуй, Фридрих.
Сперва я понял, что это было всего лишь outro очередного post–black/atmospheric ансамбля. А затем я уснул.