Дурная слава

Глава 7 НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

Наташа быстро натянула халат с логотипом «Престиж», включила компьютер. Пока он загружался, глянула на подкатной столик с табличкой «Для приема анализов». Там лежало несколько пробирок. Она взглянула на этикетки. Ага, кровь супругов Томпсонов, туристов из США, еще три пробирки… На что? Так, здесь липидный профиль, здесь гормоны, а здесь что? Определение уровня глюкозы… Кому? Бобровниковой. Зоя Михайловна Бобровникова находилась в клинике недели три. Поступила но поводу сахарного диабета. Значит, этот анализ первоочередной. С диабетом шутки плохи. А Томпсоны подождут, их уже на выписку готовят. Наташа кинулась к биохимическому анализатору. Пара минут — и результат налицо. Она взглянула на монитор анализатора и похолодела: там высветилась цифра 2,5. То есть у старушки гипогликемия, причем очень выраженная. Наверное, была передозировка инсулина! Она повторила исследование, результат тот же. Наташа кинулась к телефону, набирая номер дежурного врача. Сегодня дежурил Переходько.

— Антон Степанович, это Ковригина.

— Слушаю.

— У Бобровниковой очень низкий уровень глюкозы.

— А именно?

— Два с половиной миллимоля.

— Вы ввели результат в компьютер?

— Нет еще. Да я введу через три минуты. Я посчитала, что вы должны знать как можно раньше, наверное, нужно принимать меры!

— Это не вам решать, — грубо обрезал ее доктор. — Вы лаборант, вот и занимайтесь своим делом! Сделали анализ, введите результат в компьютерную историю болезни. А думать вас никто не просит. Тем более за других!

«Скотина! — выругалась про себя Наташа. — Это я — лаборант?! Вообще-то я врач, как и ты! И старше вдвое, мог бы и повежливее».

Но повежливее у Переходько не бывало, она это уже прекрасно знала. Как знала и то, что, как бы она ни поступила, он все равно скажет, что делать нужно было наоборот. Когда у больного Томпсона при поступлении был выраженный лейкоцитоз, Переходько обвинил Наташу в том, что она поленилась позвонить ему по этому поводу. А она сразу ввела результат в компьютер, как это и предусмотрено инструкцией. На утренних конференциях Стоянов ежедневно талдычит, что результат анализа считается полученным только после введения его в компьютерную историю болезни. И это правильно! Иначе можно захлебнуться в неразберихе. Пробирки несут пачками, один анализ наслаивается на другой, запутаться ничего не стоит. Но бывают и исключения. Когда цифры зашкаливают и нужны неотложные меры, конечно, следует звонить. Доктор, он ведь тоже не сидит у компа неотлучно. Нет, опять не угодила…

Она думала об этом, уже вводя результат в программу «Медиум», где собраны истории болезни всех пациентов клиники. Ввела, распечатала результат, сделала копию — просто так, неизвестно почему. Убрала листки в свой стол, еще раз повторила исследование. Цифры те же! Записала результат в журнал учета анализов. Что ж, все что нужно она сделала. Можно приступить к Томпсонам. Гематологический анализатор трудолюбиво жужжал, подсчитывая формулу крови госпожи Томпсон. Из принтера пополз испещренный цифрами лист бумаги. Наташа с удовольствием разглядывала цифры. Они радовали. Кровь нормализовалась. То же самое и у господина Томпсона. В общем, старички поправились.

А поступили в весьма тяжелом состоянии. И чего только им не ставили: от туберкулеза до атипичной пневмонии и «болезни легионеров» — есть такая жутко заразная зараза, как говорил когда-то преподаватель инфекционных болезней. Ситуация осложнялась тем, что супруги прибыли не из самой Америки, а из Юго-Восточной Азии. Устроили себе кругосветное путешествие и схватили пневмонию на одном из мировых сквозняков.

…С этими Томпсонами тоже была связана одна из глав «Саги о клинике «Престиж». Один из крупных боев, с применением тяжелой артиллерии. Даже, пожалуй, главный бой.

А вообще, с первых дней работы Ковригину поразило несколько вещей: абсолютное отсутствие какой бы то ни было организации труда лаборатории, полное пренебрежение мерами безопасности труда, отсутствие контроля качества работы автоматов-анализаторов, без которого, по большому счету, нельзя было верить ни одной цифре. И главное — удивительное, если не сказать унизительное заискивание врачей перед Ниной Павловной Барковой.

Наташа Ковригина, в девичестве Бойцова, в общем-то оправдывала родительскую фамилию. Она родилась в самом центре Ленинграда, росла в проходных дворах улицы имени композитора Рубинштейна, недалеко от воспетой известным бардом Литовки. Детство было боевым. Так уж случилось, что девчонок в их дворе не было вовсе, а пацанов — хоть отбавляй, И никто не делал скидку по половому признаку. Хочешь быть в стае, умей драться, отвечай на каждое обидное слово, давай сдачи, даже если противник — здоровенный Игорь Лютнев, по прозвищу Лютый, тремя годами старше и десятью сантиметрами выше. Он, конечно, побьет, но все будут знать, что Натка Бойцова не забоялась самого Лютого. И будут уважать. Во дворах ее детства уважали не столько силу, сколько отчаянную решимость постоять за себя. Поначалу ей часто доставалось — она была слабой, болезненной девочкой. Но доставалось и ее обидчикам. Она защищалась всеми доступными средствами, царапаясь и кусаясь, не чувствуя боли ударов. И столько ярости было в глазах этой маленькой кошки, что противник чаще всего ретировался с поля боя.

Она никогда не жаловалась родителям. Вернее, однажды, в самый первый раз, когда мальчишки извозили ее новое пальто в луже, она, горько плача, пришла за утешением к отцу. И он сказал ей, уткнувшейся в его колени, плачущей и несчастной, он сказал, гладя русые волосы: «Дочка, я могу сейчас выйти и разобраться с твоими обидчиками. Но после этого тебя будут бить постоянно. Поверь мне, я сам вырос в этом дворе. Ты должна научиться сама себя защищать. И никогда не жалуйся! Улица не прощает доносчиков. Доносчику — первый кнут».

Она запомнила эти слова как молитву. И билась за свое достоинство и свое место под скудным солнцем двора-колодца. И пришло время, когда Игорь Лютнев зауважал ее, приблизил к своей царственной особе. Они даже в милицию вместе попадали. В детскую комнату. За то, что лазали по крышам высоких сталинских домов. Однажды она поскользнулась на обитой жестью крыше, скатилась с нее, как с горки, успев уцепиться за самый край карниза, глядя, как очень далеко внизу отчаянно лают собаки. «Не шевелись!» — рявкнул Игорь. Они с пацанами вытащили ее и потопали дальше, гремя ботинками по жести, как будто ничего не случилось. Как будто и не была она на волосок от смерти. Как будто никто и не думал спасать ее жизнь. О них стали ходить легенды. Потом он стал ее личным защитником. И однажды заметил, что у нее длинные ресницы…

А потом родители получили отдельную квартиру в новостройках, и боевое детство кончилось, началась юность. Игорь остался в прошлом, у нее появились поклонники. Натка Бойцова превратилась в хорошую девушку, почти отличницу. Благовоспитанная барышня из благополучной семьи.

Но когда Наташу пытались «обесточить» откровенным хамством, бранью, «взять на понты», как говорили хулиганы ее детства, она собиралась в кулак.

И шла в бой, сжав зубы, как это бывало в детстве. Это давно забытое ощущение чужака в сбитой, злобной стае она в полной мере ощутила в частной клинике «Престиж». Непосредственное начальство в лице Нины Павловны Барковой объявило ей войну на поражение. И она пока не могла понять за что.

Первые два дня начальница попросту визжала, отталкивала Ковригину от приборов, от компьютера, от микроскопа, жалуясь при этом каждому входящему, что «эта… она ничего не хочет делать!». А входящих было огромное количество. Почему-то в данном учреждении высокой культуры быта и не менее высокого профессионального уровня — как было заявлено в соответствующих документах — в лабораторию шастали все кому не лень.

Наташа пусть и научный, но лабораторный работник, с ужасом глядела, как толпа врачей нависала над анализаторами, лезла в компьютер, вставала в очередь к всесильной, чтобы узнать тот или иной результат. Они ходили в уличной обуви, хватали пробирки из штативов, совали их в руки Барковой. Нина Павловна кого-то била по рукам, а кому-то поощрительно улыбалась… Пробирки с кровью летели в переполненные контейнеры, орошая по пути стол и стены. Перчатки сбрасывались в обычную корзину для бумаг, и Наташа даже думать боялась, куда они попадают потом. И сколько гепатитов разлетается вирусными частицами из уличных мусорных баков…

Наташа, сцепив зубы, освоила за два дня компьютерную программу «Медиум», а в те минуты, когда Баркова бегала сплетничать, освоилась и с анализаторами. Ничего сложного не было.

На третий день ее вызвали к генеральному директору. Молодой мужчина, лет тридцати с небольшим, еще при первой встрече произвел на Ковригину очень приятное впечатление. Он не был врачом, но был безусловно умен, а главное — беспристрастен. И когда Баркова, визжа и брызжа слюной, обвиняла Ковригину в профнепригодности, он молчал и слушал. Так же молча он выслушал Наталию Сергеевну. И затем очень спокойно расставил точки над соответствующими буквами. В том смысле, что нельзя судить о работе человека, которому не дают работать. И Баркова на время притихла.

Вернее, изменила тактику. Разговор с генеральным состоялся в пятницу, а в следующий понедельник Баркова взяла больничный. Наташа оказалась в положении расстрельного полка, из тех, что безоружными кидали под танки. И сразу увидела, что в клинике существуют две коалиции: группа Нины Павловны, которая травила Ковригину сворой гончих псов, и «нейтралы».

Барковой не было две недели. Предполагалось, что за это время Ковригина завалит всю работу — и ее с позором вышвырнут. Наташа поднималась в шесть тридцать утра, возвращалась домой в десять вечера, падала без сил, чтобы утром снова подняться и идти в бой. Ее заваливали анализами, результаты которых оказывались никому не нужны, или, напротив, со стола «для приема анализов» исчезали пробирки, едва она успевала отвернуться. Наталия Сергеевна, где результат? Как — пропала пробирка? Как это возможно? Исчезло стекло с мазочком? Как это? Ну, знаете…

Жизнерадостная, синеглазая лаборантка Галя весело улыбалась и божилась, что она не брала, не видела, не знает. Потом Наташа находила пробирки сброшенными в контейнер, с вылитой, бесполезной уже кровью. Стекла с мазками — в мусорном ведре, разбитыми вдребезги. Ковригина стала следить за Галей неотступно, за каждым ее движением. Пробирки исчезать перестали.

Но запропали куда-то тест-системы, необходимые для проведения других анализов. На вопрос: «Где они хранятся?» — угрюмая кареглазая лаборанта Вера отвечала, что это знает только Нина Павловна. Мол, звоните ей домой. Домашний телефон Барковой хранил зловещее молчание. Ковригина рылась в столах, взламывала запертые ящики, тест-системы находились. Можно было работать дальше. Наступала новая беда: ночью доступ в лабораторию был свободен, биохимические исследования делали дежурные врачи. Для этого использовались тест-полоски.

И если вечером их запаса хватило бы на целый полк больных, то по утрам Наташа обнаруживала пустые коробки. И тут же делались назначения: широкий спектр биохимических показателей. Как — нет тест-полосок? А куда смотрит Ковригина?

Она обрывала телефоны, заказывала проклятые полоски в тройном количестве, стала делать НЗ, о котором никто не знал. Заткнула и эту брешь.

Тогда вперед шагнули урологи Римский и второй, фамилию которого она никак не могла запомнить и звала его про себя Неримский.

Римский и Неримский очень хотели, чтобы мазки всех мужчин, что приходили к ним на прием, были сначала очень плохими, а после лечения — очень хорошими. Но так получалось далеко не всегда. Иногда и мазков-то никаких на стекле не было. Наташу это поначалу пугало, она грешила на себя: плохо смотрит. Вызывала консультантов — двое ведущих спецов в этой области были ей хорошо знакомы. Спецы подтверждали: материал взят плохо! Ладно, всякое со всеми бывает. Но и в хорошо взятых образцах зачастую не было того, что хотелось увидеть урологам. Нормальные были мазки! А Римский с Неримским утверждали, что они должны быть плохими. Что там должна быть вся известная миру патология от «а» до «я». Желательна гонорея. Или, на худой конец (здесь они хихикали), трихомониаз. Но ни гонококков, ни трихомонад не было, хоть застрелись! Доктора злились: очень хотелось содрать с испуганных мужиков большое количество хорошеньких, сладеньких у. е. Они шипели, что не верят ее результатам. Ковригина настояла, чтобы материал направляли в другие лаборатории, проверяли другими тестами. Проверочные результаты были идентичны ее собственным.

Затем вперед выдвинулись гинекологи. Схема та же: где нарушение микрофлоры? Как — нет? Должно быть! Или — как есть? Не должно быть! Ковригина снова вызывала консультантов. И не выдавала результатов исследований, пока мазки не были просмотрены еще двумя парами глаз. И хранила их письменные заключения. Но и это не устраивало:

Ковригина сама ничего не видит! За нее в микроскоп смотрят какие-то пришлые самозванцы.

Назревал большой скандал, Наташа чувствовала это кожей.

Каждое утро она шла на работу как в последний бой. И каждый вечер, падая в постель, думала: «На черта мне все это надо?»

Катерина, видя ее состояние, советовала: «Да плюнь ты, находи то, что им нужно. Пиши в заключении то, что они хотят. Хотят, чтобы у пациента был хламидиоз? Ну и пиши ему хламидиоз. Баркова так и делает. Это же деньги! Это частная клиника, дурочка! Здесь свои законы».

«Это ужасные законы, — тихо отвечала Наташа. — Я не хочу лгать. Тем более людям, которые пришли за медицинской помощью. Кроме морального аспекта есть и другой: любой пациент может проверить результаты в другом учреждении. Учитывая стоимость здешнего обследования и лечения, ты представляешь последствия? Но и это не все. Меня просто-изводят. Что бы я ни делала и как бы ни старалась. Они все равно хотят сожрать меня, я же чувствую это ежедневное: распни ее!»

Они — это стая Барковой, обеим было ясно без слов. Конечно, были и вполне симпатичные люди, замечательные врачи, как, например, терапевты Мариночка Самосвалова или Петр Смоленский, но их участливый и сочувствующий взгляд растворялся в злобной ауре барковской стаи.

Она ушла бы, ее звали назад в институт, да и в другую клинику. Но что же, сдаваться вот так сразу, на радость Барковой? Это во-первых. Вернее, во-вторых. А во-первых, она чувствовала скрытую симпатию, поддержку генерального директора, о чем свидетельствовала история с Томпсонами. И тогда ей на минуту показалось, что стиль работы Барковой можно изменить.

Томпсоны поступили в клинику в тяжелом состоянии. И то, что супруги приехали в Питер из региона, где была возможна атипичная пневмония, и то, что они уже долго путешествовали и жили в гостиницах, то есть могли подхватить «болезнь легионеров», которая передается через вентиляционные трубы, и общая тяжесть заболевания — все это определило план обследования. Когда в лабораторию принесли мокроту больных, Наташа приняла решение отправить материал в ту лабораторию, которая была оснащена соответствующими мерами безопасности при работе с особо опасными инфекциями.

К счастью, ничего страшного у стариков не нашли. Обычная пневмония. Но на следующий день Ковригину вызвали на разбор полетов к генеральному директору.

В кабинете присутствовали Стрельцов и Стоянов. Медицинский директор Стрельцов заявил, что Ковригина необоснованно отправила биологические образцы Томпсонов в другую клинику, тогда как Нина Павловна всегда сама проводит микроскопию такого материала. А из-за Ковригиной клиника заплатила деньги другому учреждению. А мы считаем каждую копейку! Это вам не НИИ!

Все это было лукавством чистой воды. Большинство анализов и так делалось на стороне, и как раз Баркова необоснованно отправляла материал от больных диареей в больницу напротив: не царское его дело под микроскопом фекалии разглядывать. Больница брала за это копейки. А клиенты клиники «Престиж» платили за результат сотни рублей.

— Но у Томпсонов подозревали такие инфекции, которые относятся к группе особо опасных. Этот материал можно смотреть только в защитных костюмах, в защитных боксах, — объяснила Наташа.

— Бросьте, — поморщился Стрельцов. — Чушь какая!

— Да какая же это чушь? Если бы у больных подтвердился хоть один из предварительных диагнозов, а я бы исследовала этот материл в тех условиях, в каких работаю, инфекция распространилась бы по всей клинике! Вас попросту закрыли бы. Я уж не говорю о том, что могла бы заразиться сама и заразить другиx…

— Какая ерунда! — морщился Стрельцов. — И вообще, на вас поступили докладные записки от врачей.

И он начал перечислять жалобы. Наташа и так прекрасно знала, кто на что жалуется, и отбивала мячи, отвечая на каждый пункт обвинительной речи. Стрельцов заводился, Наташа и сама нервничала, удивляясь этой неприязни человека, который всего две недели тому назад лично принял ее на работу.

— Вы не работали в практике, вы ввели нас в заблуждение!

— Разве я что-нибудь скрывала? У вас моя анкета, где подробнейшим образом все расписано: где я работала, чем занималась, чем владею…

— Вы задерживаете выдачу результатов…

— Но я работаю практически одна!

Что он, не знает, что Баркова попросту сбежала на больничный? При этом вечерами ее видят в клинике, она обсуждает что-то с врачами. Говорят, прекрасно выглядит. Лаборанты работают не каждый день, а поток анализов ежедневно растет. Да все он знает! Чего же унижать себя объяснениями?

Перепалку прекратил генеральный директор, который, по обыкновению молча и внимательно, выслушал каждую сторону. Затем попросил Наташу выйти.

Она вернулась в лабораторию, угрюмая медсестра Вера бросила на нее быстрый вопрошающий взгляд:

— Вы домой?

— Почему? — удивилась Ковригина. — Рабочий день не кончился.

Лаборантка разочарованно отвернулась.

Ага! Получается, Вера знала о том, что Ковригину вызвали на ковер, хотя никто ей об этом не говорил. Значит, через Баркову, которая руководит процессом по телефону, так, что ли? И предполагалось, что результатом будет увольнение, поняла Наташа.

Спустя полчаса Стоянов вызвал ее покурить. Он вообще вел себя достаточно отстраненно, этот доктор, курирующий лабораторию. Предоставляя Наташе полную свободу самой отбиваться и выживать. Или жертвою пасть в борьбе роковой…

Наташа спустилась во двор клиники. Стоянов был уже там, прохаживаясь с сигаретой в зубах.

— Ну, как настроение? — мирно спросил он.

— Какое может быть настроение? Хочется все бросить и забыть это учреждение как кошмарный сон.

— Перестаньте! Это все эмоции! Почему вы не пишете докладные записки?

— Зачем?

— Как — зачем? Это ваш оправдательный документ. Или обвиняющий, как хотите. Вот вы сейчас давали убедительные объяснения по каждому пункту. Но ведь вы могли нанести упреждающий удар, если бы обо всем писали в докладных записках. Это ваше оружие!

— А работать когда? — буркнула Ковригина. — Или меня уже уволили?

Она все же не удержалась от слез и сердито сморкалась в платок.

— Нет. Считайте, что танк проехал. Идите и спокойно работайте.

Докладные записки! Ну не умела Ковригина их писать. Не потому, что не владела слогом. Просто еще с детства сидело в ней крепко вбитым гвоздем: «Никогда не жалуйся. Улица не прощает доносчиков».

Вот так прошли первые недели ее работы. Теперь, спустя месяц, ей казалось, что танк действительно проехал, что самое страшное позади. Сразу же после достопамятной беседы у генерального Баркова вышла на работу. Хамство и неприязнь сохранялись, но Наташа научилась не реагировать. Или старалась убедить себя, что не реагирует…

Она направилась к микроскопу..